"Форпост" - читать интересную книгу автора (Прус Болеслав)

III

Вернувшись домой, Слимак оставил бороны на батрака, а сам принялся осматривать корову, стоявшую на привязи у плетня. Уже смеркалось, но мужик сразу увидел, что корова хороша: вся белая, в черных пятнах, и вымя большое, а голова маленькая, с короткими рожками. Разглядев ее как следует, он убедился, что обеим его коровам далеко до этой.

Ему пришло в голову, что не худо бы поводить ее по двору, но он чувствовал, что на это у него не хватит сил. Казалось, руки вылезут из суставов, а ноги просто отвалятся, если он двинется с места. Вот работает человек, гнет спину от зари до зари, но как сядет солнце, тут уж ему надо отдохнуть, ничего не поделаешь. И он не стал проваживать корову, а только погладил. А когда она, словно угадав в нем нового хозяина, повернула голову и ткнулась мокрой мордой ему в руку, Слимака охватила такая нежность, что он готов был обнять ее за шею и расцеловать, как человека.

— Непременно ее куплю, — пробормотал мужик, позабыв об усталости.

В дверях показалась хозяйка с ушатом помоев.

— Мацек! — кликнула она батрака, — как напьется корова, загони ее в закут. Староста у нас заночует, не оставлять же ее во дворе.

— Ну как? — спросил Слимак жену.

— Да как? — ответила она. — Просит тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод. Но, что правда, то правда, — прибавила она, помолчав, — корова этого стоит. К вечеру я подоила ее, так, веришь ли, хоть устала она с дороги, а молока дала больше, чем наша Лыска…

Мужик снова ощутил боль в руках и в ногах. «Господи боже мой, сколько натопчешься, намокнешь, недоспишь, покамест сколотишь тридцать пять рублей бумажками да еще рубль серебром! Хоть бы Гроховский уступил что-нибудь…»

— А ты не спрашивала, — снова заговорил Слимак, — он не сбавит?

— Ну, как же!.. Спасибо, если захочет продать. Он все толкует, будто давно уж обещался Гжибу.

Слимак схватил себя за волосы.

— И какая нелегкая его принесла! — запричитал он. — За какие грехи господь так тяжко меня наказывает!.. Я еще не знаю, отдаст ли мне пан лужок, а тут — шутка ли — этакие деньги плати за корову…

— Юзек, не дури, образумься, — наставляла его жена. — Сколько раз в имении сами тебе навязывали луг, а насчет коровы — попробуй поторгуйся. Сбавит он, нет ли, а ты угости его получше, выпей с ним водки; господь не без милости: может, староста и опомнится. Ты только зря не болтай да на меня почаще поглядывай, вот увидишь: все будет ладно.

В это время приковылял батрак и стал отвязывать корову.

— Что, Мацек, — спросила хозяйка, — правда ведь, хороша скотина?

— Ого-го!.. — ответил батрак, потрясая над головой выставленным пальцем.

— Но и деньги за нее немалые, а? — спросил хозяин.

— Ого-го!..

— А что ни говори, она того стоит, верно, Мацек? — поспешила ввернуть хозяйка.

— Ого-го!..

После столь многословного высказывания Овчаж отвел корову в закут, а она, оглядываясь по сторонам, так душевно помахивала хвостом, что Слимак не мог подавить в себе волнения.

— Видно, воля господня, — прошептал он. — Попробую ее сторговать. — И направился к дверям хаты.

— Юзек, — остановила его жена, — смотри только не болтай и уши не очень развешивай. Ты думай о том, как бы побольше выторговать, а ежели язык чересчур развяжется, на меня поглядывай. Он ведь кремень-мужик — этот Войцех, одному тебе с ним не сладить.

Слимак еще на пороге снял шапку, перекрестился и вошел в сени. Сердце у него так и сжималось: и денег было жалко, и сомнения одолевали — удастся ли ему выторговать хоть рубль.

Гость сидел на лавке в передней горнице; пламя печки освещало его и Магду, которой он по-отечески внушал, чтобы она была честной, работящей и слушалась своих хозяев.

— В воду велят тебе броситься, — говорил он, — бросайся в воду; в огонь велят кинуться — кидайся в огонь. Случись, хозяйка даст тебе тумака, а то и поколотит, руку ей поцелуй да скажи спасибо, истинно говорю тебе: благословенна рука наказующая.

Произнося эти слова, староста воздел руку кверху, лицо его приняло торжественное выражение; в красном отсвете огня он был похож на проповедника. Магде чудилось, что даже тени, прыгающие по стенам, поддакивают его словам и что вечерний сумрак, заглядывая в окошки, повторяет за дядей: «Благословенна рука наказующая!»

Она плакала навзрыд. Ей то казалось, что она слушает прекрасную проповедь, то — что от каждого слова опекуна на спине у нее взбухают багровые полосы. Она не испытывала ни страха, ни обиды, а скорее благодарность, к которой примешивались воспоминания недавнего, но уже далекого детства.

Дверь в хату скрипнула, и всю ее ширь заполнил Слимак.

— Слава Иисусу Христу, — приветствовал он гостя.

— Во веки веков, — ответил Гроховский.

Он поднялся с лавки и, выпрямившись, чуть не уперся головой в потолок.

— Спасибо вам, староста, что зашли нас проведать, — сказал Слимак, протягивая ему руку.

— Вам спасибо за ласковую встречу, — ответил Гроховский.

— Может, вам тут у нас неудобно? Вы прямо говорите.

— Э, так хорошо, как и дома не всегда бывает; не только меня, но и скотину хозяйка ваша не оставила без попечения.

— Слава богу, что довольны.

— Вдвойне доволен: по всему видать, Магде у вас живется так, что лучше во всем свете не сыщешь… Магда! — обратился Гроховский к девушке, — а ну, поклонись в ноги хозяину да скажи спасибо, что он для тебя добрее отца родного. А вы, кум, сделайте милость, не жалейте для нее ремня.

— Что ж, она девка неплохая, — ответил Слимак.

Девушка, продолжая всхлипывать, повалилась в ноги — сперва дяде, потом хозяину — и убежала в сени. Слезы снова сдавили ей горло, но глаза уже высохли. Понемногу она успокоилась и, делая вид, будто выбежала по хозяйству, стала протяжно и жалобно кликать свиней.

— Чуш, чуш, чу-ушиньки, чуш…

Но свиньи уже спали. Зато вместо них из мрака вынырнул Бурек, а вслед за собакой Ендрек и Стась. Ендрек хотел было сбить Магду с ног, но та заехала ему кулаком в глаз, он схватил ее за одну руку, Стасек за другую, и все четверо выкатились на дорогу. В темноте нельзя было различить, где собака, а где кто из ребят, так они все перемешались и такой подняли вой и лай вместе с Буреком. Так они и растаяли в тумане, повисшем над лугами.

Между тем в горнице, рассевшись у печки, хозяева вели беседу.

— Что такое у вас приключилось, — спросил гостя Слимак, — почему надумали вы избавиться от коровы?

— Видите, какое дело, — начал Гроховский, кладя руку ему на колено. — Корова эта не моя, а Магдина, ну, а жена давно меня точит: не хочу, говорит, держать чужую корову, своим, дескать, тесно в закуте. Я, конечно, не очень слушаю бабью болтовню, но тут как раз вышел случай: продают землю Комара, того, что спился и помер. А поле-то его приходится возле самой Магдиной полоски, вот я и думаю: надо продать корову и купить Магде морг земли. Ведь земля — это земля.

— Ох, правда, — вздохнул Слимак.

— То-то и оно. А как выйдут всякие льготы да наделы, девка наша получит больше, чем получила бы теперь.

— Это как же? — заинтересовался Слимак.

— Будут давать столько, сколько у кого уже есть. У меня, к примеру, двадцать пять моргов, мне и дадут двадцать пять. У вас сколько?

— Десять.

— Ну, и добавят десять. А Магде, если у нее будет два с половиной морга, дадут еще два с половиной.

— А верно это — насчет надела?

— Кто его знает? — ответил Гроховский. — Одни говорят — верно, а другие смеются. Я так думаю: дадут или не дадут, а все лучше купить девке лишний морг, раз выходит такой случай. Тем более и баба моя не хочет…

— А раз будут землю давать даром, жалко деньги бросать зря, — заметил Слимак.

— Это правильно, да деньги-то не мои, так у меня и рука не свербит. Но и то сказать: покупаю я не в имении, а у мужика. В имении я бы не спешил покупать, в таком деле всегда лучше выждать.

— А как же! — ответил Слимак. — Дурак поспешит, а умный погодит.

— И, не подумавши, ничего не станет делать.

— И, не подумавши, не сделает, — поддакнул Слимак.

В эту минуту появилась хозяйка с хромым Мацеком. Они прошли в боковушку и выдвинули на середину стол, выкрашенный в вишневый цвет. Возле него Мацек поставил два деревянных стула, а хозяйка зажгла керосиновую лампу без колпака и накрыла стол скатертью.

— Сюда пожалуйте, — пригласила Слимакова. — Юзек, веди-ка старосту. Здесь вам удобнее будет вечерять.

Мацек, ухмыляясь, неуклюже попятился за печку, пропуская в боковушку хозяев.

— Хороша горенка, — сказал Гроховский, оглядываясь по сторонам. — И святых у вас много висит по стенам, и кровать крашеная, и пол настлан, и цветы на окошке. Это, верно, ваших рук дело, кума?

— А то чьих же? — ответила довольная хозяйка. — Он все мотается — то в усадьбу, то в город, о доме и не заботится. Насилу я его заставила настлать пол хоть в боковушке. Сюда, кум, поближе к печке, садитесь, сделайте милость. Сейчас я подам ужин.

Повернувшись к печке, она налила две миски пшенной похлебки со шкварками. Ту, что поменьше, подала батраку, а большую поставила на накрытый стол перед гостем.

— Кушайте с богом, — сказала она Гроховскому, — если чего не хватает, скажите.

— А вы не сядете с нами? — спросил гость.

— Я поем напоследок, с детишками. Мацек, — обратилась она к батраку, — бери свою миску.

Мацек, все так же ухмыляясь, взял свою похлебку и уселся на лавке против входа в боковушку, чтобы видеть старосту и послушать, о чем люди говорят: очень он соскучился по беседе. С довольным видом он поставил миску на колени и сквозь клубы пара любовался на вишневый стол, за которым сидели хозяева, на белую скатерть и жестяные ложки, которыми они ели. Чадящая плошка казалась ему самым усовершенствованным прибором для освещения, а стулья со спинками — самой удобной мебелью. Вид старосты наполнял его сердце благоговением и гордостью. Еще бы — это же староста Гроховский возил его когда-то на жеребьевку и даже стоял у двери в самой канцелярии, в то время как рекруты мокли под дождем во дворе. И Гроховский же велел отвезти его в больницу, заверив, что выйдет он оттуда здоровым. А кто собирает подати? Кто впереди крестного хода несет большую хоругвь? Кто запевает в костеле во время вечерни: «Удостой меня восхвалять тебя, дево пресвятая»? Все Гроховский! И вот сейчас он, такой обыкновенный Мацек Овчаж, сидит с ним под одной кровлей!

А какая у него осанка! Как он развалился на стуле! Ноги вытянул, левой рукой уперся в бок, правой облокотился на стол, а голову откинул назад! Как ему, должно быть, покойно на этом стуле со спинкой!..

Мацек попробовал так же развалиться, но больно стукнулся о стену, которая с возмущением напомнила ему, что он-то не староста, а всего лишь убогий батрак. И, хотя спина у Мацека ныла от работы, он согнулся еще смиреннее, сконфуженно спрятав под лавку обе ноги — и перешибленную и здоровую — в одинаково рваных башмаках. Да и зачем ему разваливаться, когда в двух шагах от него сидели, развалясь, староста и хозяин? Им хорошо, и для Мацека этого было вполне достаточно; он нехотя принялся за свою похлебку, жадно прислушиваясь к разговору.

— А правду сказать староста, — начала хозяйка, — зачем вам тащиться с коровой в такую даль, к Гжибу?

— Да он хочет ее купить, — ответил Гроховский.

— Может, и мы купим.

— Так бы оно и следовало, — вмешался Слимак, — девка у нас, пускай бы была и ее корова.

— А ведь верно, Мацек, так бы оно и следовало? — повторила за мужем хозяйка, обращаясь к батраку.

— Ого-го! — засмеялся Мацек, причем горячая похлебка потекла у него по подбородку.

— Что правильно, то правильно, — вздохнул Гроховский. — Это и сам Гжиб так же рассудил бы: туда, дескать, и идти корове, где живет девка.

— Вот и продайте ее нам! — подхватил Слимак.

Гроховский опустил ложку на стол, а голову на грудь. С минуту он раздумывал, наконец произнес, словно покоряясь судьбе:

— Ну, так и быть! Раз уж вы решили, придется вам корову отдать, ничего не поделаешь. У кого девка, у того и корова — тут и толковать нечего.

— Только вы сбавьте хоть сколько-нибудь, — поспешила вставить хозяйка заискивающим тоном.

Староста снова призадумался.

— Видите дело-то какое, — проговорил он. — Кабы скотина была моя, я бы сбавил. А ведь это добро убогой сироты, что осталась без отца, без матери. Как я ее обижу? Вы, стало быть, дайте мне тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод, и пускай корова остается у вас.

— Уж очень деньги большие, — вздохнул Слимак.

— Но и корова — заглядение, — возразил староста.

— Деньги-то лежат себе в сундуке и есть не просят.

— Но и молока не дают.

— Ради этой коровы придется мне у пана луг заарендовать.

— Оно и выгоднее, чем покупать сено.

Наступило долгое молчание, неожиданно прерванное Слимаком:

— Ну, кум, говорите последнее слово…

— Я сказал: тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром — и забирайте корову. Гжиб будет в обиде на меня, ничего не поделаешь, но вас-то я должен уважить. Девка у вас, пускай и корова у вас.

Хозяйка убрала со стола посуду и вышла в чулан. Через минуту она вернулась, неся бутылку водки, две рюмки, а на тарелке копченую колбасу и вилку с выломанным зубом.

— Будьте здоровы, кум, — сказал Слимак, наливая водку.

— Пейте с богом.

Выпили, затем молча принялись жевать сухую колбасу, отложив вилку на тарелку. При виде водки Мацеку стало до того приятно, что он даже потихоньку вздохнул. Потом сунул обе руки за пазуху и чуть заметно выдвинул ноги из-под лавки. Ему пришло в голову, что в эту минуту староста и хозяин, должно быть, очень счастливы, и он тоже почувствовал себя счастливым.

— Право, не знаю, как быть, — говорил Слимак, — брать ли корову или не брать? Цену вы заломили такую, что у меня всякая охота пропала.

Гроховский беспокойно заерзал на стуле.

— Кум, голубчик, — сказал он, — золотой мой, как мне быть: ведь добро-то сиротское. Магде я непременно должен купить землю, хоть того ради, что баба блажит.

— За морг с вас не возьмут тридцать пять рублей, земля теперь дешевая.

— Стала дорожать. В нашей волости хотят какую-то новую дорогу прокладывать, так немцы скупают землю.

— Немцы? — повторил Слимак. — Да они уже купили Вульку.

— Что ж, продадут ее другим немцам, а сами перейдут поближе к нам.

— Были у меня нынче в поле два немца и все что-то выспрашивали, да я не понял, чего им надо, — сказал Слимак.

— Вот видите! Сюда норовят залезть. А стоит осесть одному, как за ним потянутся другие, словно муравьи на мед, — вот земля и дорожает.

— Да они знают ли крестьянскую работу?

— Еще как знают!.. Барышей-то немец больше получит, чем мужик, хоть он тут и родился, — ответил Гроховский.

— Чудно!

— Ого!.. Немцы — они умные. Они скота много держат, клевер сеют, а зимой ремеслом промышляют. Нет, мужику против них не устоять.

— Любопытно бы знать, какой они веры. Говорят они между собой, как евреи.

— Вера у них получше еврейской, — сказал староста, подумав, — но не то что католическая, куда там! Костел у них такой же, как у нас, с органом и скамейками. Только ксендз у них женатый и ходит в сюртуке, а в главном алтаре, где место богу-отцу, у них стоит один распятый Христос, как у нас на паперти.

— Стало быть, вера их хуже нашей.

— Хуже, — подтвердил Гроховский, — они и царице небесной не молятся.

— Ох, царица небесная! — прошептала хозяйка.

Слимак и Гроховский набожно вздохнули, а Мацек перекрестился.

— Как их еще господь бог милует! — заметил Слимак. — Пейте, кум.

— За ваше здоровье. А что ж господу их не миловать, раз у них скота много? Скот — он всему основа!

Слимак задумался и вдруг хлопнул ладонью по столу.

— Кум, староста! — воскликнул он с воодушевлением. — Продайте мне корову!

— Продам! — ответил Гроховский и тоже хлопнул по столу ладонью.

— Даю вам… тридцать… один рубль… ей-богу, только по дружбе.

Гроховский обнял его.

— Кум, дайте мне тридцать… ну, хоть тридцать четыре рубля бумажками да рубль серебром за повод.

В горницу осторожно скользнули набегавшиеся вволю ребята. Хозяйка налила им похлебки и отвела в дальний угол, велев сидеть смирно. Они и в самом деле все время сидели смирно, только Стасек один раз свалился с лавки, а Ендрек получил от матери тумака. Зато Магда притаилась, как мышка, а вздремнувшему Мацеку привиделось во сне, будто он сидит в боковушке на стуле со спинкой и пьет водку. Батрак чувствовал, как водка ударила ему в голову, как, захмелев, он развалился не хуже Слимака и во что бы то ни стало хотел поцеловать старосту!.. Вдруг он вздрогнул и, смущенный, очнулся.

Из боковушки доносился запах водки, чадила догорающая плошка. Слимак и Гроховский сидели рядышком.

— Кум… староста… — говорил Слимак, стуча кулаком по столу. — Я дам тебе, сколько ты пожелаешь, говори, стало быть… последнее слово. Твое слово для меня дороже денег, потому что ты голова. На всю волость ты один голова. Старшина — он свинья. Для меня ты старшина, да какой там старшина, ты лучше самого комиссара, потому что ты — голова… Один ты голова на всю волость, убей меня гром!

Они обнялись, и Гроховский заплакал.

— Юзек!.. Брат!.. — говорил он, — не зови меня старостой, зови братом, потому что я тебе брат и ты мне брат…

— Войцех… староста… Говори, сколько хочешь за корову?.. Я столько и дам, кишки из себя вымотаю, а дам.

— Тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод.

— Господи помилуй! — ахнула хозяйка. — Да ведь вы только что отдавали корову за тридцать три рубля?

Гроховский поднял мокрые от слез глаза сперва на нее, потом на Слимака.

— Отдавал? — спросил он. — Юзек, брат, отдавал я тебе корову за тридцать три рубля?.. Ладно! Отдаю… Бери… Пусть сирота погибает, зато уж у тебя, брат, корова будет что надо.

Слимак еще сильней стукнул кулаком по столу.

— Как, чтобы я сироту обидел?.. Не желаю!.. Даю тридцать пять рублей и рубль за повод.

— Что ты болтаешь, дурень? — урезонивала его жена.

— Не дури, — поддержал ее Гроховский. — Ты меня так угостил, так употчевал, что тебе я отдам корову за тридцать три рубля. Аминь, вот мое последнее слово.

— Не желаю!.. — орал Слимак. — Я не еврей и за угощение не беру.

— Юзек!.. — уговаривала его жена.

— Пошла вон! — крикнул Слимак, с трудом поднимаясь со стула. — Я тебе покажу, как мешаться в мои дела…

И вдруг упал в объятия плачущего навзрыд Гроховского.

— Тридцать пять рублей бумажками и рубль серебром за повод! — кричал он.

— Чтоб мне из пекла не вылезть, не возьму! Тридцать три, — всхлипывал Гроховский.

— Юзек! — унимала Слимака жена. — Да уважь ты гостя… Ведь он постарше тебя, он староста, его тут воля, а не твоя… Мацек, — обратилась она к батраку, — ну-ка помоги мне отвести их в ригу.

— Сам пойду!.. — заревел Слимак.

— Тридцать три рубля, — стонал Гроховский. — Хоть ты убей меня, разруби на мелкие кусочки, ни гроша больше не возьму… Иуда я, пес поганый, хотел тебя надуть, как немец, для того и говорил, будто веду корову к Гжибу… А я к тебе ее вел, потому что ты мне брат…

Обнявшись, они вышли из боковушки, но сразу же ткнулись в окно. И только когда Мацек отворил им дверь в сени, они — после нескольких более или менее удачных попыток — все-таки попали во двор.

Хозяйка зажгла фонарь и достала из клети рядно и подушку, чтобы постелить Гроховскому в риге. Проходя по двору, она увидела странную сцену: Слимак, лежа на навозной куче, убеждал Гроховского лечь спать, а староста опустился подле него на колени и, вытирая слезы полой зипуна, читал молитвы. Над ними с озабоченным видом стоял батрак.

— Верно, вы чего-то крепкою им дали, — сказал он хозяйке.

— Бутылку очищенной выпили.

— Ого-го!..

— Ну, вставай, пропойца! — прикрикнула она на мужа.

— Не встану! — рассердился Слимак. — А ты, баба, убирайся, пока цела! Покомандовала — и хватит… Я тут теперь хозяин. Я корову купил, я у пана луг арендую…

— Поднимайся, Юзек, — говорила хозяйка, — не то, смотри, водой окачу.

— Я тебя окачу, вот только возьму кнут!.. — ответил Слимак.

Гроховский бросился ему на грудь и стал его целовать.

— Вставай, брат, — молил он, — не озорничай, не то нам обоим будет худо.

Батрак только диву давался, видя, как водка меняет людей. Староста, слывший на всю волость суровым человеком, плакал, как дитя, а Слимак ни за что не хотел подняться с навоза, орал, как эконом, да еще стращал жену, что теперь он тут хозяин!..

— Пойдемте-ка, староста, в ригу, — сказала Слимакова, беря Гроховского за руку.

Великан поднялся; кроткий, как овечка, позволил Мацеку и Слимаковой взять себя под руки и покорно пошел с ними. Хозяйка выбрала самую большую кучу сена и устроила ему отличную постель; тем временем старосту совсем разморило, он повалился на ток, и не было никакой возможности сдвинуть его с места; так он там и остался.

— Ты, Мацек, ступай к себе, — приказала батраку Слимакова. — А этот пьяница, — показала она на мужа, — пусть валяется в навозе, в другой раз не будет бунтовать.

Мацек, как и следовало смиренному батраку, тотчас исчез в глубине конюшни. Но когда во дворе все затихло, он развлечения ради стал воображать, будто он сам напился пьяным.

— Здесь буду спать, — бормотал он, подражая Слимаку. — Теперь я тут хозяин…

Потом он вообразил себя старостой, опустился на колени возле своей убогой постели и заговорил с ней растроганным голосом, совсем как староста со Слимаком:

— Вставай, брат, не озорничай, а то нам обоим будет худо…

Чтобы больше походить на Гроховского, он силился заплакать. Вначале ничего не получалось, но как пришло ему на ум, что нога-то у него перешиблена и что разнесчастней его и не сыщашь на свете, что хозяйка даже рюмки водки ему не дала, Мацек залился самыми настоящими слезами. Так и уснул он, заплаканный, на своей подстилке, как дитя у матери на коленях.

Около полуночи Слимак очнулся. Болела голова, вокруг все намокло. Он открыл глаза — темно; прислушался, вытянул руку и понял, что идет дождь; попробовал было сесть, но убедился, что лежит головой вниз.

Постепенно к нему стала возвращаться память. Он вспомнил старосту, корову в черных пятнах, пшенную похлебку и большую бутыль водки. Что сталось с водкой, он в точности не представлял себе, но ощущал какое-то недомогание и не сомневался, что повредила ему чересчур горячая похлебка.

— Сколько раз я говорил, чтоб пшена не варили на ночь; известное дело, что пшено дольше всего держит в себе жар! — проворчал мужик и с трудом поднялся.

Теперь он уже твердо знал, что находится у себя во дворе, возле навозной кучи.

— Эк куда меня занесло! — крякнул он. — И не мудрено. Хуже нет: водку мешать с горячим. Пшено-то ведь — чистый огонь…

Ночь была темная, так что он едва разглядел свою хату. Он побрел к ней, но очень медленно, словно колеблясь, и даже с минуту посидел на пороге, опустив на руки отяжелевшую голову. Но дождь становился все назойливее, и Слимак отважился войти.

В сенях он снова постоял, послушал, как храпит Магда. Потом осторожно отворил дверь в горницу, но дверь не просто заскрипела, а, казалось ему, заревела, как корова. Сразу его обдало жаркой духотой, от которой еще больше захотелось спать, и он решил — будь что будет — добраться до постели.

В первой горнице на лавке у окна дышал Стасек, но в боковушке было тихо. Слимак понял, что жена не спит, и ощупью стал пробираться к кровати.

— Подвинься-ка, Ягна, — сказал он, силясь говорить сурово, хотя сам замирал от страха.

Молчание.

— Да ну… подвинься малость…

— Пошел вон, пьяница, пока я добром говорю!..

— А куда я пойду?

— В хлев иди или на навозную кучу, там тебе место! — сердито ответила жена. — Хозяином тебе захотелось быть, вот и хозяйствуй, а от меня уходи прочь, пропойца!.. Кнутом вздумал мне угрожать; погоди, я тебе это попомню…

— Эх, да что зря болтать, раз ничего с тобой не сделалось, — прервал ее муж.

— Ничего не сделалось? А кто уперся и надумал платить за корову тридцать пять рублей да еще рубль за повод, когда сам Гроховский вот-вот отдал бы за тридцать?.. Я насилу вымолила у него, чтобы взял тридцать три… Видать, три рубля для тебя ничего не стоят?

Но Слимак ее не слушал. В отчаянии он схватился за голову, хоть в боковушке было темно, и попятился назад, в горницу, где спал Стасек. Там он бросился на лавку и нечаянно придавил мальчику ноги.

— Это вы, тятя? — проснувшись, спросил Стасек. — Да, я.

— А что вы тут делаете?

— Так, просто присел; что-то меня мутит.

Мальчик поднялся и обнял его за шею.

— Хорошо, что вы тут, — сказал он, — а то по мне все ходили эти немцы.

— Какие немцы?

— Да те двое, что были в поле: старик и бородатый. Ничего не говорят, чего им надо, а сами все топчут меня, топчут.

— Спи, сынок, нет тут никаких немцев.

Стасек еще крепче прижался к отцу, но Слимака совсем разморило, до того ему хотелось спать, и они оба повалились на лавку; однако вскоре мальчик снова заговорил:

— Тятя, а правда, — спросил он вполголоса, — правда, что вода видит?

— Что ей видеть?

— Все, все… Небо, наши холмы и вас тоже она видела, когда вы шли за бороной.

— Спи, сынок, а то ты невесть какую несуразицу понес, — успокаивал его Слимак.

— Видит, видит, тятя, я знаю, — прошептал мальчик и уснул.

В хате было очень жарко; Слимак, вконец разомлев, поплелся во двор и, с трудом передвигая неповиновавшиеся ноги, добрался до риги. У входа он едва не наступил на Гроховского, затем после нескольких неудачных попыток наткнулся на скирду соломы и весь зарылся в ней, так что не видно было даже сапог.

— А корову-то я купил, все-таки купил, — буркнул он, засыпая.