"Форпост" - читать интересную книгу автора (Прус Болеслав)

IV

На другой день Слимака разбудил окрик жены:

— Долго ты еще будешь валяться?

— А что? — спросил он из-под соломы.

— Пора в имение идти.

— Звали меня?

— Чего тебя звать? Сам должен идти насчет аренды.

Мужик заохал, но поднялся и вышел на гумно. Вид у него был сконфуженный, лицо отекло, в волосах торчала солома.

— Ого! На что стал похож, — брюзжала жена. — Зипун мокрый, весь замызгался, сапожищи небось всю ночь не снимал, а теперь смотрит на людей, как разбойник какой. Пугалом в конопле тебе стоять, а не с паном толковать. Обрядись хоть, — куда ты такой пойдешь?

Не сказав больше ни слова, она опять пошла к коровам в закут, а у Слимака от сердца отлегло, что на том все и кончилось. Он-то думал, что она полдня будет его теперь пилить.

Он вышел во двор. Солнце уже высоко поднялось, и земля успела обсохнуть после ночного дождя. Подул ветерок и принес из оврагов птичий щебет и какой-то запах, влажный и веселый. За ночь зазеленели поля, на деревьях распустились листочки, небо синело, словно вымытое, и мужику показалось, что даже хата его побелела.

— Ох, и хорош денек! — пробормотал он, ощущая прилив бодрости, и пошел в горницу одеваться.

Вытряхнув из волос солому, он надел чистую рубашку и новые сапоги. Но, на его вкус, они недостаточно лоснились; он взял кусок сала и смазал им сперва волосы, а затем сапоги — от голенищ до каблуков. Наконец, подошел к зеркалу и, взглянув сначала на ноги, а потом на свое отражение, ухмыльнулся от удовольствия, такое яркое сияние исходило от его головы и сапог. К тому же что-то нашептывало ему, что при виде столь великолепно напомаженного мужика пан не устоит и отдаст ему луг в аренду.

В эту минуту вошла жена и, окинув его презрительным взглядом, сказала:

— Ты чего вымазался? Салом от тебя разит — не продохнешь. Что бы тебе умыться да волосы причесать?

Признав справедливость ее замечания, Слимак достал из-за зеркальца частый гребень и до тех пор расчесывал и приглаживал волосы, пока они не заблестели, как стеклышко. Потом взял мыло и умылся с таким усердием, что от жирных пальцев на шее остались темные полосы.

— А где Гроховский? — уже смелее спросил он жену, повеселев от холодной воды.

— Ушел.

— А деньги как же?

— Я заплатила. Только он не захотел брать тридцать три рубля, а взял тридцать два: раз, говорит, Иисус Христос прожил тридцать три года на свете, не годится брать столько же за корову.

— Это правильно, — подтвердил Слимак, надеясь теологической эрудицией снискать расположение жены.

Но она повернулась к печке, вытащила горшок ячневой похлебки на молоке и, небрежно сунув его мужу, проговорила:

— Ну, ну… Ты не болтай, перекуси да ступай в имение. И поторгуйся с паном, вроде как вчера со старостой, я тебе скажу спасибо!.. — прибавила она насмешливо.

Мужик, присмирев, молча принялся за еду, а жена тем временем достала из сундука деньги.

— На вот десять рублей, — сказала она. — Отдай их пану в задаток, а остальные снесешь завтра. Ты, главное, слушай: как только скажет пан, сколько за луг, сейчас же целуй ему руку, кланяйся в ноги и проси, чтобы он хоть рублика три уступил. Не скинет три рубля, выторгуй рубль, но до тех пор кланяйся и ему и пани, пока сколько-нибудь не уступят. Ну что, будешь помнить?

— Чего тут не помнить? — ответил мужик.

Он сразу перестал есть и ложкой легонько отстукивал такт, видимо, повторяя про себя наставления жены.

— Ты много не раздумывай, а надевай зипун, — снова заговорила жена, — да ребят прихвати с собой.

— Их-то для чего?

— Для того, чтобы просили с тобой вместе, и еще для того, чтобы Ендрек мне рассказал, как ты там торговался. Теперь понял, для чего?

— Холера с этими бабами! — буркнул Слимак, видя, что жена уже все заранее обдумала, а про себя добавил: «Вот чертова баба, как она все смекнет да распорядится! Сразу видно, что отец ее служил экономом».

С большим трудом влез он в новенький зипун, расшитый вдоль карманов и по воротнику разноцветными шнурками, и подпоясался великолепным кожаным ремнем, шириной без малого в две ладони. Потом завязал в тряпицу десять рублей и спрятал за пазуху. Мальчики давно уже были готовы, и все втроем они направились в имение прямо по большаку.

Не успели они уйти, как Слимаковой стало не по себе; она выбежала за ворота — поглядеть им вслед.

Посредине дороги, засунув руки в карманы и задрав голову кверху, шел ее муж; чуть позади, слева от него — Стасек, а справа — Ендрек. Потом ей показалось, будто Ендрек стукнул по голове Стасека, вследствие чего очутился по левую руку отца, а Стасек по правую. А затем все как-то смешалось… Как будто Слимак дал подзатыльник Ендреку, после чего Стасек снова очутился слева от отца, да и Ендрек тоже шел слева, но уже по краю канавы и оттуда грозил кулаком младшему брату.

— Вишь, какую забаву нашли, — усмехнулась женщина и вернулась домой стряпать обед.

Пустив в ход кулаки, Слимак уладил возникшие между сыновьями недоразумения и сперва замурлыкал себе под нос, а потом запел вполголоса:

С минуту подумав, он снова запел, но уже протяжно:

Он приумолк и вздохнул, чувствуя, что, верно, нет такой песни, которая могла бы заглушить его тревогу: что-то будет с лугом: отдаст его пан в аренду или не отдаст?

Они шли как раз мимо этого луга. Слимак поглядел и даже испугался. Таким прекрасным и недоступным он показался ему сегодня. В памяти его всплыли все штрафы, которые он платил за потраву, когда помещиковым батракам удавалось захватить его скотину на лугу, вспомнились все предупреждения и угрозы пана. Какой-то тайный голос шептал — не то внутри, не то у него за спиной, — что, если б этот клочок земли был расположен подальше и вместо сена родил бы песок или сабельник, его, пожалуй, легче было бы получить в аренду. Но луг сулил слишком много выгод, чтобы не пробудить в нем самые мрачные предчувствия и сомнения.

— И-и-и… чего там! — пробормотал он, сплевывая с большой виртуозностью. — Сколько раз они сами меня уговаривали арендовать его. Говорили даже, что и для меня и для них так будет лучше.

Так-то оно так, но когда они навязывали ему аренду?.. Когда он сам не просил. А теперь, когда луг ему понадобился, они начнут торговаться или вовсе не отдадут.

Но почему?.. А кто их знает! Потому что мужик барину, как и барин мужику, всегда сделает наперекор. Уж так оно повелось на свете.

Припомнив, сколько раз он запрашивал с пана лишнее за работу или как вместе с другими мужиками спорил с помещиком насчет отмены лесной повинности, Слимак расстроился. Боже мой! А ведь как красиво разговаривал с ними пан: «Будем жить теперь в мире и, как подобает соседям, будем оказывать друг другу услуги…»

А они отвечали: «Э, какие же мы соседи! Пан — это пан, а мужики — это мужики… Пану нужно бы в соседи такого же шляхтича, а нам такого же мужика…»

Помещик им на это: «Смотрите, мужички, еще придете с поклоном…»

Тут Гжиб от всего народа и выпалил: «Да и то приходили, ваша милость, когда хотели вы лесом распорядиться без мужицкого надзора».

Смолчал шляхтич, только усами грозно задвигал, а, наверное, не забыл этих слов.

«Сколько раз я говорил Гжибу, — вздохнул Слимак, — чтоб он не лаялся. Теперь за его гордость мне придется страдать».

В эту минуту Ендрек швырнул камнем в какую-то птицу. Слимак оглянулся, и его грустные мысли вдруг изменили свое течение.

«Но и то сказать: отчего бы ему не сдать луг в аренду? — думал он. — Пану известно, что траву частенько топчет скотина и что за ней не углядеть, хотя бы у него было вдвое больше батраков. А он, шляхтич, — ух, какой умный… Да и добрый: лучше сам потеряет, а другого не обидит… Ничего себе пан!..»

Вдруг новая волна сомнений хлынула ему в сердце.

«Как-никак, — думал мужик, — а ведь он понимает, что с лугом мне будет лучше, чем без луга. А ни одному пану не нравится, когда мужик хорошо живет, ведь сам-то он от этого теряет работника».

Мысли снова переменились; Слимак сообразил, что за аренду можно платить не наличными, а работой.

— В самом деле! — пробормотал он, повеселев. — Я могу ему сказать: «Разве я у вас не работаю или отказываюсь работать?» Другие мужики не ходят в имение, один я хожу, так неужели же для меня он пожалеет один лужок? Мало у него, что ли, лугов да и всякой другой земли?.. Я ведь как был мужик и батрак, так и буду, а он так и будет барином, хоть бы он даже подарил мне эти два морга, а не то что отдал в аренду.

И он снова стал напевать:

Последнюю строчку он промурлыкал совсем невнятно, чтобы не уронить свой авторитет перед детьми.

Вдруг он обратился к Стасеку с вопросом:

— Что это ты все молчишь и тащишься, будто тебя ведут в участок?

— Я? — очнулся Стасек. — Я думаю, для чего мы идем в имение?

— Что ж, неохота тебе идти?

— Нет, только чего-то страшно.

— Чего там страшно! В имении-то хорошо, — внушительно сказал Слимак, но сам вздрогнул, точно его прохватил мороз.

Однако он поборол тревогу и стал объяснять:

— Видишь, сынок, какое дело. Вчера мы у старосты купили корову за тридцать два рубля (хотел-то он, старый хрыч, тридцать пять да рубль серебром за повод. Ну, да я его образумил, он и скинул). Так вот, сынок, для новой коровы нужно, стало быть, сено, а по этому случаю и приходится просить пана, чтоб он сдал нам луг в аренду. Теперь понятно?

Стасек кивнул головой.

— Понятно, — ответил он, — а еще я вот чего не знаю: что думает трава, когда скотина ухватит ее языком и мнет зубами?

— Чего ей думать?.. Ничего она не думает!

— Ну как же!.. — продолжал Стасек. — Быть того не может, чтобы она ничего не думала. Вот в праздник, когда народ соберется на погосте, издали посмотришь на людей — будто это трава или кусты: тут и зеленые, и красные, и желтые, и всякие, как цветы в поле. Так кабы страшное какое чудище пришло на погост да слизнуло бы всех язычищем, разве они ничего бы не думали?..

— Люди — те кричали бы, а трава-то ничего не говорит, когда ее косишь, — возразил Слимак.

— Как — не говорит? Палку сухую станешь ломать, и то она трещит, а возьмешь свежую ветку, она гнется, да в руки не дается, а траву когда рвешь, она пищит и ногами держится за землю.

— Э, да тебе всё чудеса мерещатся, — сказал отец. — Если всякого спрашивать, охота или неохота ему идти под косу, так и сам не поешь, и скотину не покормишь, и все пойдет прахом.

— А ты, Ендрек, тоже не рад, что идешь в имение? — спросил он другого сына.

— Разве это я иду? Вы идете, — ответил Ендрек, пожимая плечами. — Я бы туда не пошел.

— А что бы ты сделал? Письмо бы написал? Так пан тебе не ровня, да и писать ты не умеешь.

— Скосил бы траву, да и свез бы к себе на двор. Пускай бы он шел ко мне, а не я к нему.

— И ты посмел бы косить господскую траву?

— Какая она господская! Сам он, что ли, ее сеял? Да и луг не возле его хаты!..

— Вот и видно, что дурак, потому что луг-то господский и вон те поля — все господские. — Он показал рукой на горизонт.

— Оно как будто и так, — ответил Ендрек, — покуда никто их не отнял. А я знаю, что и ваша земля и хата прежде тоже были господские, а нынче стали ваши. Так же и луг. Чем он нас лучше, ваш пан: работать он не работает, а земли на сто дворов заграбастал!

— Да вот заграбастал же.

— А у вас почему столько нету, да и у Гжиба и у других?

— На то он пан.

— Велика важность! Вы, тятя, наденьте сюртук, выпустите штаны поверх сапог — и тоже станете паном. Только земли у вас столько не будет, как у него.

— Сказал я тебе: дурак! — рассердился Слимак.

— Я и правда еще глуп, потому что не ученый. А Ясек Гжиб — умный, он даже в канцелярии писал. А он что говорит? Должно, говорит, быть равенство, и тогда, говорит, оно наступит, когда мужики отнимут землю у господ и у каждого будет свое.

— Дурень твой Ясек: если у каждого будет свое, никто на другого не станет работать. Так уж устроено на свете, и Ясек тут ничего не поделает. Лучше бы он у отца деньги из сундука не таскал да не бегал по городу из шинка в шинок. Больно горазд он чужим распоряжаться! Мое бы он отдал Овчажу, господское взял бы себе, а свое-то небось не выпустил бы из рук. Пусть уж лучше будет так, как господь бог по милости своей сотворил и как учит святая церковь, а не так, как хотят Гжибы — старый и молодой.

— А разве помещику землю послал господь бог? — брякнул Ендрек.

— Господь бог установил на свете такой порядок, чтобы не было никакого равенства. Оттого-то небо вверху, а земля внизу, сосна растет высоко, орешник низко, а трава еще того ниже. Оттого и среди людей: один старый, а другой молодой, один отец, а другой сын, один хозяин, а другой батрак, один барин, а другой мужик.

Слимак даже устал говорить, но, отдышавшись, продолжал:

— Ты погляди, к примеру, на умных собак, когда их много бегает во дворе. Вынесут из кухни ушат помоев, сейчас к нему первая идет одна, всех сильнее и всех злее, ну, и жрет, а другие стоят облизываются, хоть и видят, что она хватает все лакомые куски. Когда эта так натрескается, что, того и гляди, лопнет, подходят другие. Каждая сует морду со своего края и без всякой грызни жрет, сколько на ее долю придется. А где собаки глупые, там все они враз летят к ушату, сейчас передерутся и больше вырвут клочьев друг у дружки, чем урвут кусков. А то еще ушат опрокинут и весь корм разольют, но и тут всегда найдется одна какая-нибудь посильней других и всех разгонит. Ей и самой при таком хозяйствовании немного достанется, а другим и вовсе ничего.

Так и с людьми будет, если всякий станет заглядывать в рот другому да кричать: «Отдай, ты больше съел!» Самый сильный разгонит других, а кто послабей, те перемрут с голоду. Оттого бог так и устроил, чтобы каждый берег свою землю, а чужую не отнимал.

— А ведь раз мужикам уже землю раздавали.

— Раздавали, и не один раз, а два раза; может, и еще будут раздавать, но понемножку и с соображением, чтобы каждому досталось, сколько ему положено, а не так, чтобы всякий хватал без толку, что кому понравится. Так установил господь бог по своей милости, чтобы всему на свете было свое время и во всем был порядок.

— Да уж какой порядок, когда Гжиб сразу получил тридцать моргов, а вы насилу семь! — сказал Ендрек.

Слимак остановился посреди дороги, решив передохнуть. Он поправил шапку, уперся левой рукой в бок, а правой показал на холмы:

— Видишь ты горы там, над имением? С них все время земля сыплется вниз. Может, неверно?

— Нет, верно.

— То-то, что верно. А та земля, что осыпается, она на чьи поля падает, а?

— Известно, на господские.

— То-то, что на господские. А та земля, что осыплется с господских полей, к кому упадет на пашню — ко мне или к Гжибу?

— Известно, к Гжибу, раз его поля на косогоре под господскими, а ваши по ту сторону долины.

— Вот видишь, — продолжал Слимак. — Если б мои поля были там, где Гжибовы, я бы с господской земли имел пользу; а как земля мне досталась за рекой, то я меньше и пользуюсь.

— Да еще с ваших же холмов земля падает на господские луга, — подтвердил Ендрек.

— На все воля божья! — сказал мужик и снял шапку. — Тем я хуже наших мужиков, что у меня земли меньше, но тем лучше самого барина, что земля с моего хутора сыплется на его луга и богатство его приумножает.

Ендрек, выслушав это рассуждение, покачал головой.

— Ты что башкой мотаешь? — спросил его отец.

— Не по мне все, что вы говорите.

— Не по тебе, потому что ты моложе меня и глупее.

— А вы, тятя, стало быть, глупее Гжиба, потому что он старше вас и говорит совсем другое.

Мужика так и кольнуло в сердце.

— Ах ты щенок этакий! — крикнул он. — Вот я дам тебе в морду, так ты мигом смекнешь, кто умнее!..

Довод был настолько веский, что Ендрек умолк, и дальше они шли, уже не разговаривая. Стасек о чем-то мечтал, а Слимак то беспокоился, сдадут ли ему луг в аренду, то удивлялся, что его старший сын проповедует столь превратные теории.

— Гм! — ворчал мужик. — Учится, паршивец, у других. Гордый, черт, никому не уступит; слава богу, что хоть не ворует. Ого! Нет, уже он-то не будет мужиком.

Начиная с места, где, плавно поднимаясь в гору, с большаком соединялась дорога, ведущая в имение, Слимак шел все медленнее, Стасек озирался все тревожнее, и только Ендрек становился все бойчее. Но вот из-за холма показались черные, но уже покрывшиеся почками ветви придорожных лип, а затем трубы и крыши помещичьей усадьбы.

Вдруг раздались два выстрела.

— Стреляют! — заорал Ендрек и бросился вперед, между тем как Стасек уцепился за карман отцовского зипуна.

— Ты куда? Сейчас же назад! — крикнул Слимак.

Ендрек насупился, но замедлил шаг.

Они поднялись на холм, где тянулись уже одни только господские поля. Позади, внизу, лежала деревня, еще ниже — луг и река; перед ними за забором стоял господский дом, еще какие-то строения, дальше — сад.

— Видишь, вот и господский дом, — сказал Слимак Стасеку.

— Это который?

— Вон тот, с крыльцом на столбах.

— А там что за хата?

— Налево? Это не хата, а флигель, а тот низкий домик — кухня. Погляди-ка, видишь, во флигеле одни горницы внизу, а другие вверху.

— Вроде как на чердаке.

— Это не чердак, а этаж. Чердак еще выше, под крышей, как у нас.

— А лазят туда по стремянке, — вмешался Ендрек.

— Не по стремянке, а по лестнице, — сурово ответил отец. — В самый раз, станет тебе пан кувыркаться по жердочкам! Пан любит, чтобы все было удобно. Оттого у него и сено воруют с сеновала над конюшней.

— Тятя, а направо это что — все в окнах? — спросил Стасек.

— Тут, видать, сами господа посиживают да на солнышке греются, — ответил Ендрек.

— Не болтай, чего не знаешь! — оборвал его Слимак. — Тут стены, все как есть, из стекла, зовется теплица. В ней всякие цветы, какие только виданы на свете, и цветут круглый год, даже среди зимы, когда в поле снегу по колено.

— Цветы-то, верно, бумажные, как в костеле, — снова вмешался Ендрек.

— То-то и есть, что настоящие. А цветут потому, что садовник всю зиму топит печку.

— А яблоки тут есть зимой? — спросил Ендрек.

— Яблок нет, одни апельсины.

— Верно, раз во сто лучше яблок? — спросил Ендрек, и глаза у него загорелись.

Мужик презрительно махнул рукой:

— Ни-ни… Попробовал я одно такое. Маленькое, как картошка, зеленое, а уж пакостное — собака и та бы выплюнула…

— И они такое едят?

— Чего ж им не есть!

— Вот дураки! — сказал Ендрек.

— Сам ты дурак, потому что толку в этом не знаешь, — ответил мужик. — Тебе небось нравится, когда похлебка круто посолена? А барину нравится, когда от другой еды у него во рту пакостно. У всякого свой вкус: вол любит траву, а свинья — крапиву.

— Гляньте-ка, тятя! — вдруг заорал Ендрек, показывая на двор.

Но не успел он крикнуть, как снова грянули два выстрела. Когда дым рассеялся, они увидели у ворот молодого человека в желтых гетрах до колен и в серой куртке с зелеными лацканами. Сбоку у него висела охотничья сумка, на животе патронташ, а в руках еще дымилась двустволка.

— Это тот самый, что вчера ехал верхом, еще картуз у него с башки свалился, — сказал Ендрек.

Мужик нагнул голову на одну сторону, потом на другую и пристально вгляделся.

— Он и есть, растяпа! — признал Слимак с неудовольствием. И прибавил шепотом: — Ох, не к добру! Теперь уж наверняка мне луг не отдадут, раз нам перешел дорогу этот фармазон.

— Ружьецо-то у него славное! — сказал Ендрек. — В кого это он стрелял? Тут только воробьи летают. А может, просто так? Эх, кабы мне такое ружье, я бы стрелял целый день, хоть по холмам, а пороху — будь он неладен — столько бы сыпал, что гул пошел бы на весь приход.

— А в нас он не выстрелит? — тихо спросил Стасек, не решаясь идти дальше.

— Чего ему в нас стрелять? — ответил отец. — В людей стрелять не позволено, за это в тюрьму сажают. Хотя… кто его знает, что ему вздумается, этому нехристю!

— Ого-го! — подхватил Ендрек. — Пусть-ка попробует!

— А что ты ему сделаешь?

— Вырву ружье и снесу к старшине. Да еще разика два сам выстрелю дорогой.

Между тем охотник, зарядив свой ланкастер, подошел к мужику. Из сумки его, притороченные, свисали окровавленные останки воробья.

— Слава Иисусу Христу! — поклонился Слимак, срывая с головы шапку.

— Добрый день, гражданин! — ответил стрелок, приподнимая бархатный картузик.

— Эх, красота-ружье! — вздохнул Ендрек.

Панич поправил пенсне и внимательно поглядел на мальчика.

— Понравилось, а? — спросил он. — Это не ты ли мне вчера подал картуз?

— Я самый, а вы, пан, ехали верхом и без ружья.

— Значит, я твой должник! — воскликнул панич, доставая из кармана кошелек. — Возьми-ка, — сказал он и протянул мальчику серебряную монету. — А это твой отец?.. Тот, что вчера хотел отстегать тебя кнутом?..

Мужик поклонился до земли.

— Гражданин! — сказал панич обиженным тоном. — Если ты хочешь, чтобы у нас с тобой сохранились дружеские отношения, не кланяйся мне так низко и надень шапку. Пора забыть эти пережитки рабства, которые и нам и вам приносят одни неприятности. Надень шапку, гражданин, прошу тебя…

Слимак оторопел и вконец растерялся; он хотел было исполнить приказание, но рука отказалась ему повиноваться.

— Совестно мне при господах в шапке стоять, — пробормотал он.

— Брось ты дурить! — прикрикнул на него панич.

Он вырвал шапку из руки Слимака, насильно нахлобучил ему на голову, а затем то же самое проделал и с оробевшим Стасеком.

«Вот холера!» — подумал мужик, решительно не понимая демократических настроений панича.

— Вы что, в имение идете? — спросил охотник, закидывая ружье за плечо.

— В имение, панич.

— По какому-нибудь делу к моему зятю?

Мужик опять хотел поклониться в ноги, но панич удержал его.

— А какое у вас дело?

— Хотел просить милости у пана: сдать нам в аренду вон тот лужок, что лежит меж рекой и моим хуторком.

— Зачем он вам?

— Вчера мы с моей бабой сторговали корову, да боимся, что кормов для нее не хватит, вот и хотим просить милости…

— А много у вас скота?

— Всего-то пять голов божьих тварей: стало быть, две лошади да три коровы, — да еще свиньи.

— А земли у вас много?

— Какое там много, панич! Еле-еле десять моргов, и то из года в год все меньше родит, — вздохнул мужик.

— Потому что вы не умеете хозяйничать, — сказал панич. — Десять моргов земли, любезный, — это огромное состояние! За границей на таком участке живет с удобствами несколько семейств, а у нас и на одно не хватает. Что ж удивительного: ведь вы сеете одну рожь…

— А что сеять, панич, раз пшеница не родится?

— Овощи, приятель, вот настоящее дело! Под Варшавой огородники платят за аренду по нескольку десятков рублей за морг и, несмотря на это, прекрасно живут.

Слимак грустно понурил голову, но сердце у него так и кипело: слушая доводы панича, он пришел к заключению, что или ему вовсе не сдадут луг в аренду, раз у него уже есть десять моргов, или заставят платить несколько десятков рублей за морг. А то зачем стал бы панич рассказывать про все эти чудеса, если бы не хотел ему внушить, что у него и так чересчур много земли, а потому он должен дороже платить за аренду?

Они подошли к воротам.

— Я вижу, сестра в саду, — сказал панич, — вероятно, там же и зять. Я пойду попрошу его уладить ваше дело. До свидания.

Мужик поклонился до земли, но одновременно подумал:

«Холера бы тебя взяла, и за что ты на меня взъелся! Вчера к моей бабе приставал, малого подстрекал, нынче мне как будто кланяться не велит, а сам этакие деньги хочет содрать за луг! Ох, чуяло мое сердце, что не к добру я его встретил».

Из дома донеслись звуки органа.

— Тятенька, играют!.. Где это играют? — закричал Стасек.

— Верно, пан играет.

И действительно, хозяин дома играл на американском органе. Крестьяне внимательно слушали непонятную им, но прекрасную музыку. У Стасека раскраснелось лицо, он весь дрожал от волнения. Ендрек присмирел, а Слимак снял шапку и стал читать молитву, прося бога смилостивиться над ним и защитить от ненависти панича, которому он, ей-ей, не сделал ничего худого.

Орган умолк. Как раз в это время панич встретил в саду сестру и оживленно начал ей что-то рассказывать.

— На меня наговаривает, — пробормотал мужик.

— Гляньте-ка, тятенька, — начал Ендрек, — пани-то как на шершня смахивает! Вся желтая, в черную крапинку, в поясе тонкая, а в боках толстая. А так ничего — красивая пани.

— Похуже всякого шершня этот подлец на желтых ногах, хоть он и тонкий, как жердь, — ответил отец.

— А чем он плох? Он мне денежку дал. Вот что дурак он — это пожалуй, но, как видно, добрый пан.

— Ничего, отберут они еще свою денежку.

Между тем панич, изложив сестре дело Слимака, стал ее отчитывать.

— Меня поражают, — разглагольствовал он, — черты рабства, которые я вижу в народе. Этот несчастный неспособен разговаривать, не сняв шапку с головы, к тому же он до того растерян и запуган, что мне просто жалко смотреть на него. Он мне на весь день испортил настроение.

— Но чем же я виновата и что я должна делать? — спросила пани.

— Подойти к ним ближе, добиться, чтобы они тебя не боялись…

— Ты просто неподражаем, — ответила она, пожав плечами. — Прошлой осенью я устроила праздник для детей наших батраков именно затем, чтобы они меня не боялись, и на другой же день они переломали у меня все персики. Ближе к ним подойти?.. Я и это делала. Однажды я зашла в хату, где лежал больной ребенок, и за один час так пропиталась всякими запахами, что мне пришлось почти новое платье отдать горничной. Нет, благодарю за такое миссионерство…

Оживленно беседуя по-французски, они подошли к ограде, у которой стоял мужик.

— По крайней мере для него ты должна что-нибудь сделать, — сказал панич, — он мне очень нравится.

Пани поднесла к глазам лорнетку.

— Ах, это Слимак! — воскликнула она. — Limacon.[1] Подумай, какая смешная фамилия!

— Почтеннейший, — обратилась она к мужику, — брат хочет, чтобы я для тебя что-нибудь сделала; я, конечно, очень рада. У тебя есть дочь?

— Нету, пани, — ответил мужик, целуя сквозь решетчатую ограду край ее платья.

— Жаль. Я могла бы научить девочку плести кружева. Предварительно вымыв ее, — прибавила она по-французски.

«А насчет луга — ни словечка!» — подумал мужик.

— Это твои мальчики? — продолжала пани расспрашивать Слимака.

— Наши, дорогая пани.

— Так присылай их ко мне, я буду учить их грамоте.

— Разве есть у них время, пани? Старший всегда в хозяйстве нужен…

— Тогда пришли младшего.

— Так и он уже ходит за свиньями…

Пани подняла глаза к небу.

— Вот и сделай что-нибудь для них! — сказала она брату по-французски.

«Ох, и страсти ж они затевают против нас!» — подумал мужик, сильно обеспокоенный беседой на незнакомом языке.

Из дома вышел помещик; заметив жену и шурина, он прибавил шагу и через минуту был уже возле них. Слимак опять принялся кланяться, у Стасека от волнения навернулись слезы на глаза, и даже Ендрек в присутствии пана утратил свою обычную смелость. Между тем «вооруженный» ланкастером демократ передал зятю просьбу Слимака, горячо защищая его интересы.

— Да пускай его арендует этот луг! — воскликнул помещик. — По крайней мере я избавлюсь от скандалов за потраву, к тому же это один из самых честных мужиков во всей деревне.

Весь этот разговор велся по-французски, и у Слимака мурашки бегали по спине при мысли, что господа что-то замышляют против него. Он готов был вернуться ни с чем, лишь бы поскорее убраться с глаз долой.

Выслушав доводы шурина, помещик обратился к мужику:

— Значит, ты хочешь, чтобы я дал тебе в аренду два морга луга у реки?

— Ежели милость ваша будет, — ответил мужик.

— И чтобы пан скинул нам рублика три, — быстро прибавил Ендрек.

У Слимака захолонуло сердце, а господа переглянулись.

— Что это значит? — спросил пан. — С чего, собственно, скинуть три рубля?

Слимак машинально потянулся за ремнем, но, спохватившись, что в такую минуту нельзя выдрать Ендрека, впал в отчаяние и решился сказать всю правду.

— Да не слушайте вы, пан, этого прохвоста! — закричал он. — Дело было так: баба моя совсем меня заела, что я, дескать, не умею торговаться, и наказала мне выторговать рублика три за луг. А теперь этот щенок такое сделал, что мне впору провалиться со стыда!

— Да ведь маменька велели, чтобы я за вами смотрел и чтобы мы оба ноги у пана целовали. Тогда, говорит, он, может, сколько-нибудь уступит, — оправдывался Ендрек.

Тут Слимак совсем лишился языка, а пани и оба ее спутника так и покатились со смеху.

— Ну вот, — снова по-французски обратился помещик к шурину, — вот он, твой мужик. Тебе он не позволит разговаривать с его женой, боясь, что ты ее соблазнишь, а между тем без нее шагу ступить не смеет. Предложи ему самую выгодную сделку, он не решится на нее без санкции жены и, пожалуй, не поймет без ее пояснений.

— Очень хорошо! Так и следует! — поддакнула пани, закрывая лицо батистовым платочком. — Они восхитительны, наши мужики… Если бы ты меня так же слушался, мы давно бы уже продали эту скучную деревню и укатили в Варшаву.

— Но, дорогой мой, мужики вовсе не такие идиоты, какими ты их изображаешь, — не соглашался шурин.

— Мне незачем изображать их идиотами: они таковы в действительности. Наш мужик состоит из желудка и мускулов, а от воли и разума он отрекся в пользу жены. Слимак — один из самых смышленых мужиков во всей деревне, однако ты сию минуту мог убедиться в его глупости.

— Но…

— Никаких «но», дорогой мой мужикоман. Если угодно, я еще раз могу тебе доказать, какие это олухи.

— Но, друг мой…

— Прости, пожалуйста, — прервал помещик, — через секунду ты сам увидишь, где его ум.

И он обернулся к Слимаку, который в величайшей тревоге ждал, чем кончится этот веселый, но непонятный ему спор.

— Как же, Юзеф? Значит, жена велела тебе взять у меня луг в аренду?

— Так оно и есть.

— И велела хорошенько поторговаться?

— Так оно и есть. Что правда, то правда.

— Ты знаешь, сколько Лукасяк платит мне в год за морг луга?

— Говорил, будто десять рублей.

— Следовательно, ты должен будешь мне платить двадцать рублей за два морга.

Мужик на минуту задумался.

— Все ж таки, может, вы сделаете такую милость… — не договорил он.

— И хоть рубля три скину? — подхватил помещик.

Слимак смутился и умолк.

— Хорошо, — сказал помещик, — я тебе уступлю три рубля, так что ты будешь платить всего семнадцать рублей в год. Ну что, доволен?

Мужик поклонился до земли, но не мог дотянуться до ног пана и обхватил решетку; однако лицо его вместо удовольствия выражало растерянность.

«Неспроста он не торгуется! — подумал Слимак. — Видать, этот шуринок тут что-то подстроил!..»

И прибавил вслух:

— Так уж сделайте милость, примите от меня задаток. Моя-то дала мне аккурат десять рублей, а остальные велела занести завтра.

Он достал из-за пазухи платок, вынул из узелка десять рублей и протянул их помещику.

— Погоди, — прервал помещик, — деньги я возьму после, а пока хочу тебе кое-что предложить. Ты помнишь, за сколько в прошлом году купил у меня морг луга Гжиб?

— За восемьдесят рублей.

— И, кроме того, он оплатил нотариуса и землемера, не так ли?

— Святая истина.

— Ну, так слушай. Я продам тебе два морга луга, которые ты хочешь арендовать, по шестидесяти рублей, то есть на двадцать рублей дешевле, чем Гжибу. Мало того, ты не потратишь ни гроша на землемера и на нотариуса. Но знаешь, с каким условием?

Мужик смиренно пожал плечами.

— С тем условием, чтобы ты решил это дело сам, сейчас же, не спрашиваясь жены. Итак, слушай: ты заплатишь сто двадцать рублей за луг, которому цена больше ста шестидесяти, выгадаешь ты на этом чистых сорок рублей, но… решай немедленно. Завтра, даже сегодня вечером, после того как ты посоветуешься с женой, я уже не продам на этих условиях.

У Слимака заблестели глаза. Ему показалось, что наконец-то он проник в сущность заговора, направленного против него.

— Странный каприз бросать на ветер сорок рублей, — проговорила по-французски пани.

— Не беспокойся, — ответил муж. — Я ведь их знаю!..

— Ну как, — повернулся он к Слимаку, — купишь луг, не советуясь с женой?

— Да не годится оно как-то, — отвечал мужик с деланной усмешкой. — Вы — пан, а и то советуетесь с пани и с паничем, а я и подавно…

— Вот видишь? — обратился к шурину помещик. — Ну, не идиот ли?

Панич через решетку похлопал Слимака по плечу.

— Ну, приятель, соглашайся скорее, и ты оставишь пана с носом… Он уже решил, — обратился он к зятю.

— Что, покупаешь, Юзеф? Значит, по рукам? — спросил помещик.

«Дурак я, что ли?» — подумал мужик, но вслух сказал только:

— Да не годится как-то без жены покупать…

— Может, подумаешь?

— Да не годится оно этак, — повторил мужик, довольный тем, что пан сам подсказал ему удобную отговорку.

Он притворился, будто очень огорчен, но уперся на своем и не собирался покупать этот луг.

— В таком случае бери луг в аренду. Давай задаток, а завтра приходи за квитанцией.

— Вот тебе твой мужик, пан демократ! — обратился он к шурину, который с досады грыз ногти.

Слимак уплатил десять рублей, господа попрощались и ушли. Убедившись, что на него не смотрят, мужик окинул их горящим взглядом и в волнении зашептал:

— Эге! Хотели мужика надуть, не хуже немцев! Но и мне тоже ума не занимать стать! Правильно, значит, говорил Гроховский, что в нынешнем году наверняка будут землю раздавать; то-то им и не терпится продать!.. Сто двадцать рублей за этакий луг, да ему цена не меньше как двести… Нашли дурака… Они рады бы хоть и сто двадцать взять, коли придется отдавать землю задаром.

— А что-то здорово мудрят наши господа, будь им неладно… — заметил Ендрек.

— Цыц! — напустился на него отец, но про себя подумал: «На что сопляк, а и то смекнул, что мудрят…»

Вдруг его поразила другая мысль:

«А может, и не будут нынче землю раздавать, а просто господам взбрела такая блажь — продать мне луг по дешевке?»

Его бросило в жар. В эту минуту он готов был бежать за помещиком, броситься ему в ноги и умолять, чтобы тот отдал ему луг хотя бы и за сто тридцать. Но господа уже дошли чуть не до середины сада. Вдруг панич отделился от них и опять подбежал к мужику.

— Покупай луг, говорю тебе! — крикнул он, запыхавшись. — Зять еще согласится, только попроси его.

При виде ненавистного панича у Слимака снова вспыхнули прежние подозрения.

— Да не годится как-то покупать без жены, — ответил Слимак, усмехаясь.

— Болван! — буркнул панич и повернул к дому.

Луг был упущен.

— Чего ж вы не идете, тятя? — вдруг спросил Ендрек, заметив, что отец в раздумье оперся на решетку.

— Вот не знаю, хорошо ли, что не купил я луг за сто двадцать рублей, — пробормотал мужик.

— Чем же худо, раз этот самый луг останется у вас за семнадцать?

— Ну, так он не будет мой.

— Станут землю раздавать, он и будет ваш.

Эти слова несколько утешили Слимака. «Ну, — подумал он, — видно, так и есть насчет наделов, раз даже мальчишки про это болтают».

— Пошли, ребята, домой! — проговорил он вслух.

Обратно возвращались молча. Ендрек искоса поглядывал на отца и томился дурными предчувствиями, Слимака терзала тревога.

— Экая собачья порода! — шептал мужик, сжимая кулаки. — Никогда у шляхты не поймешь, врут они или правду говорят… Аккурат как евреи.

На половине пути проголодавшиеся мальчики убежали вперед. Не успел Слимак войти в хату, как жена спросила его:

— Что это Ендрек болтает, будто тебе хотели продать луг за сто двадцать рублей?

— Хотеть-то хотели; будут землю опять раздавать, вот они и боятся, — слегка оробев, ответил мужик.

— Я сейчас сказала Ендреку: либо, говорю, брешешь, либо тут что-то нечисто. Кто ж станет отдавать за сто двадцать рублей то, что стоит все двести?

Слимак разделся, сел за стол и за обедом стал рассказывать жене, что с ним произошло.

— Ух, и хитры же! Я и не пойму, как они прознали, что мы насчет луга идем, только напустили вперед на меня своего шурина.

— Это очкастого, что вчера приставал ко мне на реке? — догадалась Слимакова.

— Его самого. Вот он, холера, и перебежал нам дорогу: Ендреку сунул денег, мне шапку нахлобучил на голову — все это, чтобы глаза отвести, и сперва начал издалека: «На что тебе, дескать, луг? Да у тебя и так невесть сколько земли. Да ты знаешь ли, что десять моргов — это несметное богатство?»

— Ну как же, богатство!.. — прервала Слимакова. — У его зятя поди добрая тысяча моргов, и то жалуется!

— Уж так-то, прохвост, меня морочил… А как увидел, что я сам не промах, повел меня к пани. Тут она стала мне зубы заговаривать, чтоб я к ней ребят присылал учиться, а пан все на органе поигрывал.

— Что ж, он в органисты пойдет, когда у него землю отнимут? — спросила хозяйка.

— Он у нас все время играет; делать-то ему нечего, вот он и наигрывает. А потом, — продолжал мужик, — вышел пан, и сейчас же они начали лопотать по-французски, что, дескать, мужик (стало быть, я) страсть какой твердый, что подступиться к нему (стало быть, ко мне) нет возможности и надо поскорей мне луг продать, покуда я не опомнился.

— А ты и понял, что они говорят?

— Чего тут не понять! Я и по-еврейски малость понимаю.

— И ты не стал луг покупать? Хорошо сделал: что-то тут нечисто, — заключила женщина.

Но мужика не радовала похвала жены: им снова овладели сомнения относительно намерений помещика.

«А вдруг они в самом деле хотели дешево уступить мне луг?» — думал он. Бросив обед, он бродил из угла в угол по хате. Все сильнее терзало его беспокойство, что, может, зря упустил он такой случай, и он старался приободрить себя, бормоча:

— Меня не проведешь!.. Уж я-то знаю толк в таких делах!..

Наконец, волнение Слимака достигло предела. Он сел на лавку, потом вскочил, схватился за голову и через мгновение снова не знал, куда деваться от мучившей его тревоги. Вдруг он взглянул на Ендрека, и у него блеснула счастливая мысль.

— Поди сюда, Ендрек, — сказал он, снимая с себя ремень.

— Ай, тятенька, не бейте! — завопил мальчишка, хотя давно уже предчувствовал, что порки ему не миновать.

— Все равно выдеру, — говорил Слимак, — за гордость твою, за то, что вчера насмехался над паничем, а сегодня язык распустил перед паном… Ложись на лавку!..

— Ай! тятенька, не буду! — молил Ендрек.

Стасек обнял отца за ноги и, плача, целовал ему колени, а Магда выскочила во двор за хозяйкой.

— Живо ложись на лавку, пока добром тебе говорю!.. — орал Слимак. — Получишь, щенок, свое, не будешь водиться с этим прохвостом Ясеком… Сейчас ложись!..

Вдруг Слимакова громко забарабанила в окно.

— Поди скорей, Юзек! — кричала она. — Что-то приключилось с новой коровой. Так и катается по земле.

Слимак оставил сына и бегом бросился в закут. Однако, едва войдя, увидел, что все коровы спокойно стоят и жуют.

— Видать, уже отпустило, — сказала женщина, — а ведь как каталась, вроде как ты вчера.

Слимак внимательно осмотрел корову, пощупал ей хребет и покачал головой. Он догадался, что жена нарочно подстроила этот фокус, чтобы отвлечь его от Ендрека. Тем временем мальчишка удрал из хаты, да и у отца прошел гнев, так что дело кончилось ничем, как обычно бывает в таких случаях.