"Дата моей смерти" - читать интересную книгу автора (Юденич Марина)ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОБРЕТЕНИЕ ИСТИНЫСегодня барон Гвидо фон Голденберг с полным на то основанием был собой доволен. Однако, этому предшествовало некоторое время, наполненное для барона весьма нелегкими сомнениями. Оно потребовало от него серьезного напряжения недюжинных умственных способностей, вытаскивания на свет божий из запасников памяти самых изощренных и филигранных финансовых и юридических технологий. Главным же был серьезный нравственный выбор, который должен был сделать для себя Гвидо, прежде, чем пустить в ход все свое отточенное профессиональное мастерство и силу убеждения. Однако теперь все было позади. И двухчасовой разговор с одним из старших вице-президентов банка, лично курирующим работу Департамента частных вкладов, тоже остался в прошлом. Впрочем, сам разговор уже не представлял для Гвидо особой проблемы. Они были представителями разных весовых категорий, и оба это понимали, поэтому точка зрения Гвидо, при условии, разумеется, должной аргументации, неизбежно должна была возобладать. И она возобладала. Непосредственный патрон Гвидо был старше его не только по должности, но и по возрасту: ему основательно перевалило за пятьдесят. Однако, за спиной сорокалетнего барона стояла верхушка мировой финансовой империи, в которой его семья прочно удерживала одно из заметных мест, а патрон был из тех заслуживающих всяческого уважения людей, которые «сотворили себя сами» силою собственного ума и прилежания. Оба с одинаковой ясностью понимали, что, старший вице — президент теперь уже до самой пенсии останется страшим вице-президентом, при условии, разумеется, что не произойдет ничего экстраординарного. Нынешний же его подчиненный очень скоро переместится из кресла главы департамента, в кабинет более значительный, а через пару — тройку лет, вполне может возглавить совет директоров банка, еще успев поруководиь своим бывшим патроном. Посему итоговый разговор дался Гвидо относительно легко. — Так вы полагаете, что мы должны следовать воле господина Краснова, не принимая во внимание то обстоятельство, что она была сформулирована, м-м-м… так сказать, после его физической кончины? — хозяин кабинета испытующе взглянул на Гвидо из под тяжелых. низко нависающих над глазами век "Как у какого-то породистого пса — каждый раз думал Гвидо, встречаясь с патроном, и каждый раз после забывал посмотреть в собачьей энциклопедии — какого именно. " — Не совсем так. Нам неизвестно, когда, на самом деле была сформулирована последняя воля господина Краснова. Зафиксировано лишь время, когда распоряжение было отправлено нам электронной почтой, и это, действительно может несколько смутить не очень сведущих людей, так как в это самое время господин Краснов был, вне всякого сомнения, физически мертв. — «Несведущих» — в чем, господин фон Голденберг? — Несведущих в системе отправки электронной почты, и содержании нормативных документов, которыми мы руководствуемся. — Что ж, Гвидо, как это не грустно, но я вынужден отнести себя к этой категории, и попросить у вас кратких пояснений. — Извольте. В системе электронной почты существует программа, запустив которую, пользователь может подготовить документ для отправки, но не отправлять его, а сохранить в памяти своего компьютера, задав время, в которое сообщение будет отправлено автоматически, при условии, разумеется, что компьютер при этом будет подключен к сети интернета. Мы наводили справки в «Сувретте» — где господин Краснов, как известно, останавливался постоянно. Персонал отеля: горничные, официанты « roomservice» словом, все, кто имел доступ в его апартаменты в одни голос утверждают, что компьютер постоянно находился в рабочем режиме. Это раз. — Что ж, в части компьютерной грамотности, достаточно. Вы меня убедили. Теперь о наших правилах работы с клиентами, это куда важнее. Что вы там накопали? — Копать, собственно, ничего не пришлось. Достаточно лишь внимательно прочитать соглашение, которое мы заключаем с клиентами при открытии у нас личных номерных счетов. Там, как вы знаете, шеф, оговариваются многие условия, в том числе и условия передачи нам распоряжений относительно расходования средств, содержащихся на счете. Существует несколько вариантов, из которых господином Красновым был выбран самый простейший и удобный в пользовании. Распоряжения он мог направлять в банк любым письменным способом — почтой, факсом, электронной почтой… и так далее, в любом виде и любой форме изложения, обязательным был лишь пароль — слово, которое указывалось в качестве PS, разное для каждого дня каждой недели каждого месяца. Несложный набор слов и порядок их использования, в соответствии с календарем, известен только служащему, непосредственно курирующему счет и самому клиенту. В данном случае, речь идет лично обо мне и господине Краснове. — Кстати, Гвидо, я как раз хотел вас спросить: почему счетом господина Краснова вы занимались лично? Можете не сомневаться, это не имеет ни малейшего отношения, ни к трагедии, ни к коллизии, которую мы с вами сейчас решаем. Мне просто по-человечески интересно. — Я и не сомневаюсь, шеф. Мне тоже был просто по-человечески интересен господин Краснов. — Но это — во-вторых, не так ли? — Скорее, в — третьих. Во — первых, же были суммы, которые регулярно пополняли его личный счет. Настал момент, когда я счел, что обладатель таких капиталов имеет право на мое личное внимание. — И были тысячу раз правы. А что же, в таком случае, было, во-вторых? — Россия — Да, Россия. Я понимаю вас, и полностью с вами согласен. Однако, при всей вашей предусмотрительности, мы все же оказались в щекотливом положении. Упаси Боже, Гвидо, я ни на йоту не склонен обвинить вас. Это скорее относится к России. Слишком много проблем последнее время, слишком много…. — Эта проблема, как мне представляется, несколько иного рода. И, простите, шеф, я вовсе не считаю, что мы оказались в щекотливом положении. — Да, да, … я не дал вам закончить. — Собственно, я закончил. Итак, существовала простая и жесткая одновременно система условий, которой должны были соответствовать поступавшие к нам распоряжения господина Краснова, для того, чтобы быть немедленно исполненными. Вот и все. — Все? — Именно, все. В его последнем распоряжении она неукоснительно соблюдена. Посему, у нас нет ни малейших оснований, не выполнить его волю, какими бы странными не казались прочие условия. Прочие условия соглашением сторон не предусмотрены. Стало быть, мы просто не имеем права принимать их во внимание. Это все, шеф. — И в этом бряцает ваша железная логика, Гвидо — Бряцает, обычно, оружие, шеф. Мы же не собираемся ни на кого нападать. Равно, как нам не от кого защищаться. — Но разве адвокаты господина Краснова не пытались…. — Пытались — " Старая ты лиса! " — подумал Гвидо. О визите адвокатов Краснова, не продлившемся и десяти минут, патрону он не докладывал. Значит, старый перестраховщик пристально наблюдал за развитием событий с самого их начала. И все эти вопросы про его, Гвидо, личное участие заданы отнюдь не из праздного, «человеческого», как выразился этот хитрый дворовый пес, любопытства. "Что ж, тем хуже для него и тем лучше для меня, ибо моя позиция неуязвима. Если же он где — то наверху уже заявил обратное, придется брать свои слова назад, а это всегда минус, причем существенный. " — кратко резюмировал Гвидо и продолжал, уже откровенно улыбаясь. Правда, его скептическую улыбку можно было отнести на счет незадачливых адвокатов Краснова. — … пытались, но я объяснил им примерно то же, что и вам, только в два раза короче. У них больше не было вопросов к банку. — Но они есть у меня, Гвидо — собачьи глаза под нависшими веками недобро блеснули. Патрон отлично понял, кому адресована улыбка молодого барона, но тот продолжал беззаботно улыбаться — Сколько угодно, шеф — Насколько я понимаю, на личном счету господина Краснова аккумулированы огромные средства? — Астрономические, шеф — Первоначальным распоряжением, которое он сделал около полутора лет назад, в случае его смерти, они должны были перейти некой российской структуре… — Да, но только частично. Одна часть предназначалась супруге, а другая — PR — агентству, а вернее, финансовой группе, которой принадлежит агентство, но это, по существу, одно и то же, потому что владеют обеими структурами одни и те же люди. — И это достаточно влиятельные в России структуры — Я бы сказал, более, чем влиятельные. Но ко всему прочему, это еще и наши клиенты, шеф. — Мне это известно. Тем более странно, что они не попытались отстоять свою позицию относительно распоряжения господина Краснова. Согласитесь Гвидо, что при всей вашей железной логике, оно имеет все же некие уязвимые места. — Для мистиков и специалистов по пара нормальным явлениям, бесспорно, имеет, шеф. Но мы — банкиры… — Спасибо, что напомнили, Гвидо — Не за что, шеф. И потом вы же сам сказали, эти господа, могли бы проявить настойчивость… — Да, могли. Но ограничились короткой беседой с вами двух, не самых маститых своих адвокатов — Вот именно — Вам понятна причина такого… легкомыслия? — Россия…. — Что ж, — ответ явно не удовлетворил старшего вице-президента, но он хорошо понимал, что другого не получит. — Однако, мне непонятно и ваше удовлетворение подобным решением вопроса, Гвидо. Ведь с ним, наши проблемы возрастают многократно. — Я бы сказал иначе: у нас просто появляется новая работа, которую мы обязаны исполнить, чтобы репутация банка… — Воздержитесь от пафоса, барон. — Простите, шеф. — Новая работа, как вы изволили выразиться, насколько я понимаю, заключается в поисках совершенно неизвестного нам человека, и не где-ни — будь в соседней Франции, а в этом гигантском монстре — России. И ведь, господин Краснов, кажется, был не вполне уверен, что этот человек жив? Не так ли? Тогда наши задачи усложняются вдвойне и приобретают очень нежелательный оттенок, как раз — таки для репутации банка, о которой вы так печетесь. — Вы хорошо осведомлены, шеф. Мне следует, видимо, только сообщить вам детали? — Хотелось бы — В последнем распоряжении господин Краснов действительно называет своим единственным наследником человека, о котором не сообщает нам ничего, кроме имени. Прочие данные господин Краснов отчего-то сообщить не пожелал, и возможно, у него были для этого причины. Далее вас несколько ввели в заблуждение, шеф. Господин Краснов отнюдь не сомневался в том, что этот человек жив, но высказал распоряжение и на тот случай счет, если к моменту открытия наследства наследник умрет, причем, подчеркиваю! — насильственной смертью, что будет подтверждено соответствующим образом. — О, Боже, не распоряжение, а дурной детективный роман. — Россия… — Да, Россия, черт бы ее побрал, вместе с ее вездесущей мафией. — Мне продолжать, шеф? — Да, Гвидо, продолжайте. — Так вот, в случае, если до момента открытия наследства наследник господина Краснова будет иметь несчастье умереть насильственной смертью, средства со счета следует перевести лучшей, по мнению банка, адвокатской конторе, для организации расследования гибели наследника. Оставшиеся после выполнения этой работы средства, следует перечислить на счета Русской православной церкви. Это все. — А была ли предусмотрена господином Красновым ситуация ненасильственной смерти своего нового наследника. Или, к примеру, такой неожиданный поворот, при котором этот мифический наследник откажется вступить в свои права? — Нет. Эти ситуации оговорены не были, и, следовательно, в случае такого развития событий, в силе осталось бы его предыдущее распоряжение. Но господин Краснов, особо подчеркнул, что характер смерти наследника, необходимо тщательно и профессионально проверить. — И вы называете эту работу банковской? — Вне всякого сомнения, шеф. Мой дед часто говорил мне, что банкир, адвокат, священник и врач — единственные люди, чье профессиональное назначение на земле — искренне желать другому человеку — своему клиенту, добра, отстаивать его интересы и вершить его волю до последнего издыхания, каждый — в своей области, соответственно. — Ваш дед, был великий человек и крупнейший финансист, Гвидо — Благодарю вас — А я всего лишь банковский клерк, высокого ранга… Но оставим дискуссии. Я принимаю и утверждаю ваше решение. — Благодарю. — Что вы теперь намерены делать? — Полагаю, что кто-то из наших сотрудников в ближайшее время отправится в Россию на поиски наследника господина Краснова — Вам не кажется, Гвидо, что вам лучше лично довести эту историю до финала, если, разумеется, другие дела позволяют вам отлучиться из Цюриха? — Я думал об этом, шеф — И…? — Если вы не будете возражать… — Я же сказал Гвидо, что принимаю и поддерживаю ваше решение. К тому же, вам необходимо, видимо, выполнять заветы вашего деда? — Я стараюсь всегда следовать им, шеф. Покидая кабинет патрона, Гвидо фон Голденберг бегло взглянул на часы: если поторопиться он вполне еще успевал на последний рейс «Свисейра» в Москву. Гвидо решил поторопиться. Домой, в старинный величественный особняк в пригороде Цюриха, он заехал только для того, чтобы захватить портплед с парой костюмов и дорожную сумку, поцеловать дочь и оставить записку жене. В своем кабинете он задержался всего несколько минут, доставая из сейфа паспорт и еще какие — то документы, но пару секунд взгляд его все же был устремлен на портрет старого барона, висевшим над его же массивным рабочим столом, теперь, по наследству перешедшим внуку. Дед смотрел из тяжелой рамы, как всегда, надменно и сурово, но это не смутило молодого барона. Покидая кабинет, он легкомысленно подмигнул портрету и вроде бы даже различил, мелькнувшую в глазах старика ухмылку, хорошо памятную Гвидо с детства. Впрочем, вероятнее всего, это солнечный блик, вынырнув из-за тяжелой гардины, быстро скользнул по масляной поверхности холста. Сначала я ощущаю холод. Пронзительный холод, пробирающий меня насквозь, на что мое тело немедленно реагирует крупной дрожью, с которой мне не никак справится. Но все это пустяки, потому, что я ощущаю себя, как нечто способное воспринимать холод и даже реагировать на него, а это, в свою очередь означает, что я существую. Господи, и ты, Пресвятая Дева, благодарю вас, ибо вы не оставили меня в час самого страшного выбора в моей жизни. И еще я должна благодарить вас, и странную земную провидицу Кассандру, и, наверное, любимого моего страдальца — Егора, за то, что каждый, самостоятельно отвечая на мой вопрос, но, стало быть все вы вместе не обманули меня, и переступив черту, я существую! Существую, как некая субстанция, хотя ощущения мои отличны от тех, что испытывала я в прошлой жизни. Мне холодно, но это, пожалуй, единственное чувство оттуда, из покинутого мной мира. В остальном же, все иначе. Я слепа, по крайней мере, мне не дано теперь видеть окружающий меня мир, а в том месте, где когда-то на моем лице были глаза, я ощущаю тяжелый холод. Именно так. Хотя для человеческого восприятия сочетание этих двух слово звучит несколько странно. Но иначе объяснить я пока не умею, а то, что ощущаю, воспринимается именно, как тяжелый холод. Я утратила чувство опоры. Тело мое тем не менее вроде бы, по-прежнему, принадлежит мне, но ни одной свой точкой оно не ощущает тверди, а словно парит, покачиваясь слегка в неком пространстве, ни видеть, ни осязать которое я не могу. И только холод заставляет меня вспомнить о своем теле и почувствовать его нынешнее состояние. Впрочем, возможно, я испытываю всего лишь фантомное ощущение, как люди ощущают фантомные боли в ампутированных конечностях Сильно кружиться голова. Но может, это только новое состояние, сродни тому, которое в пошлой моей жизни называлось головокружением. Состояние это не из приятных, потому, что оно вызывает другое постоянное ощущение. Меня слегка подташнивает, но понять, что же на самом деле все эти чувства и ощущения означают, я пока не могу. Возможно, теперь они вовсе не являются признаками какой-то патологии, и я скоро привыкну к ним, как к обычным ощущениям. Скорей бы. Единственно, пожалуй, что осталось неизменным, это моя способность мыслить и формулировать свои мысли прежними категориями и понятиями. Но главное, разумеется, не это. Все эти мелкие неприятности, которые я по инерции обозначаю старыми, земными определениями: и холод, с слепоту, и головокружение, и тошноту — я готова терпеть их и далее. Но вот одиночество пугает меня очень сильно. В последние минуты в том мире, когда я, наконец, поняла, что, напавший на меня маньяк, уже через несколько мгновений лишит меня жизни, я приняла это запоздалое открытие с радостью. Ибо затуманенный смертельной пеленой разум все — таки успел представить картину близкой встречи с Егором. Но сейчас, в этом странном моем, слепом холодном парении я была одинока. И первое недоумение, сменилось легким испугом, который потом обернулся страхом, а теперь — стремительно превращался в ужас. Я закричала, но ни единого звука не раздалось в холодном пространстве, колышущем меня, словно в младенца в люльке. Зато я остро ощутила еще одно вполне земное, человеческое чувство — боль. Сильная, почти нестерпимая она возникла в том месте, где должна была бы находиться шея, и раскаленным обручем сжала ее в тиски. Но кто-то все же услышал мой безгласный вопль. Я отчетливо ощущаю движение подле себя, напоминающее человеческие шаги. Потом кто-то склоняется надо мной и сквозь пелену холодного облака, я чувствую поток тепла, которое обычно источает живое человеческое тело. Чьи-то руки касаются тяжелого холода в том месте, где были мои глаза, и вдруг я ощущаю, что они никуда и не пропадали, потому что холод вдруг исчезает, а непривычно тяжелые, скованные тупой болью, но, тем не менее мои собственные веки медленно поднимаются. И я вижу. Вижу! Как видела и прежде. Вижу лицо человека низко склонившегося надо мной: — Ну, очнулась, наконец? — спрашивает он меня. И сразу же предостерегает, — только говори шепотом, громко тебе пока нельзя — будет очень больно. В первые минуты, когда веки мои поднялись, и я поняла, что вовсе не утратила земной способности видеть, в голове моей мелькнула стремительная мысль. Я решила, что осталась жива и теперь нахожусь в больнице. Мысль была короткая, и я едва успела ее считать, но ясно ощутила радость. Как же это было странно и непоследовательно с моей стороны! Но подумать об этом в тот миг я, разумеется, не успела. Только острая радость кольнула сердце. Однако в ту же минуту, я вдруг разглядела лицо говорившего со мной мужчины. И радость быстрой ящеркой выскользнула из моей души, а недоумение вперемешку со страхом перед новым, открывающимся мне миром, вновь заполнили ее до краев. Мужчина этот мне хорошо знаком. И то, что именно он теперь подле меня, лучшее доказательство того, что желание мое сбылось: реальным мир покинут. Потому что сочувственно и ободряющее одновременно смотрит сейчас на меня Игорь. Тот самый знаменитый хирург — пластик, бессменный Мусин шеф, погибший вскорости после Егора в автомобильной катастрофе. Я хорошо помню эту историю, потому что Муся очень сильно переживала тогда, отставляя меня в одиночестве, чтобы заняться организацией его похорон. Я хорошо была знакома с Игорем, и мы всегда с искренней симпатией относились друг к другу, но сейчас его появление вызывает во мне острое чувство разочарования. Почему — он? Почему — не Егор? Или здесь, в этом мире, все окажется по-прежнему? Егору мои проблемы будут так же обременительны, как и в той жизни. И он, как прежде, будет стараться переложить их на плечи кого угодно: обслуги, его или моих друзей, людей, вообще посторонних Лишь бы не занимать самому. Этого Егор терпеть не мог. Но ведь новый Егор должен был совсем иным? Холодные, страшно тяжелые веки мои, совсем, как и прежде, набухают горячими слезами. Господи, неужели все повторяется сначала? — Ну-у-у — ласково говорит мне Игорь, и я чувствую его теплую, совсем живую руку на своем лбу, — Ну, что это еще за слезы? Больно? Ничего, скоро пройдет. Сейчас позову сестру, сделаем укол — и больно не будет. А вот плакать тебе совсем не о чем. Тебе радоваться надо, потому что через такое пройти… Это знаешь, в рубашке надо родиться… Слышишь, меня, девочка? Нет, сейчас я не слышу его. Вернее слышу, но большей части сказанного не понимаю, потому что в голове моей бьется тяжелым молотом, совсем как прежде, горькая обида и один только вопрос: где Егор? Я и пытаюсь спросить об этом Игоря, но слабая попытка моя произнести первое же слово, снова отзывается страшной болью. Тот же раскаленный стальной обруч, оказывается, только чуть ослабил свои тиски, но стоило мне снова попытаться заговорить, впился в меня с новой силой. Я издаю стон, и Игорь снова останавливает меня. — Тише, тише, я же предупредил тебя, не пытайся говорить громко, только шепотом. Очень — очень тихим, осторожным шепотом. Поняла? Ну, давай, попробуй. Что ты хотела спросить? — Где Егор? — с трудом выдавливаю я из себя, и не слышу своих слов. Но и эта, едва различимая попытка, вызывает острую боль — Кто? — Игорь убирает руку с моего лба, и медленно садится на стул возле моей кровати. Хотя ни стула, ни кровати, я не вижу. Затуманенные глаза мои смотрят только прямо, а тело, по-прежнему, словно бы парит в волнообразном пространстве. Однако лицо Игоря я вижу отчетливо. И сейчас в глазах его радостное внимание сменяется каким-то странным выражением. Это разочарование и тревога одновременно. Даже испуг. — Ты спросила: где Егор? — Да — шепчу я, преодолевая сильную боль. — Но, девочка моя, разве ты не помнишь, что он погиб? — А — я? — Что — ты? Ты осталась жива, хотя и чудом. — А — ты? — Я?!! — тревога в глазах Игоря сменяется полнейшим изумлением. — Я не понимаю, что ты имеешь в виду? — Ты — жив? — В каком смысле? То есть погоди, ты меня хорошо видишь? Чтобы избавить себя от боли, я только опускаю веки. Это должно означать: «да». Игорь меня понимает. — И ты меня узнаешь? Снова беззвучное — « да» В голове моей уже роятся какие-то смутные догадки, пока я не могу прочитать ни одну из них, но, в целом, они создают ощущение, будто я нахожусь в преддверии какого-то важного открытия. — Отлично. Но почему же ты спрашиваешь, жив ли я? — Потому что Муся…. — говорить мне становится еще больнее, огненный обруч, впиваясь, раздирает мое горло, и я вдруг вспоминаю, что совсем недавно уже испытывала эту жуткую пытку. Собственно, вспоминаю не я, а мое тело, и вспомнив, сжимается в ужасе. Игорь читает его в моих глазах и мягкой ладонью прикрывает губы, не давая возможности продолжать — Ш-ш-ш, говорить тете больше не надо, даже шепотом. По крайней мере, до укола. И не волнуйся, я тебя, кажется, понял, эта дрянь, говорила тебе, что со мной что-то случилось? Не отвечай, только закрой глаза, если — да. Я опускаю веки. И думаю. Слава Богу, мысли не причиняют мне боли, и думать я могу сколько угодно Сейчас я думаю: " Почему он назвал Мусю дрянью? " Я хорошо помню, как он всегда дорожил ею, и еще я помню историю про булочки, которые он приносил ей из буфета. "Кто же будет теперь покупать Мусе булочки? " — еще подумала я, после его гибели. То есть, после того, как она сказала мне, что он погиб. Но — зачем?!! Зачем было хоронить живого человека? Может, он прогнал ее за что-то, и она, в отместку объявила его умершим? А может из жалости ко мне? Вот у меня погиб Егор… А у нее — Игорь. Не возлюбленный, конечно, но — друг, верный, булочки из буфета носил… Мыслям тесно в моей голове. Но я еще не касалась главной темы. А жива ли я на самом деле? И жив ли Игорь? Мне столько лгали последнее время…. Эта мысль неожиданно приводит меня в ужас. Ведь если я жива, и Игорь жив, то лгали все: и Муся, и Кассандра, и странная женщина в церкви, и даже старый рабочий на кладбище. Но — зачем? И если все лгут, то почему бы Игорю говорить правду? Так жива ли я? Первое, что приходит в голову после того, как этот вопрос повторен многократно — просто пошевелиться. И я пытаюсь сделать это, и понимаю, что тело мое при мне, но несколько ограничено в движениях. Игорю, который все это время внимательно наблюдает за мной, мои попытки, явно не по душе. — Стоп! — говорит он, и в голосе уже нет прежней мягкости. Теперь со мной говорит врач. Но именно металл в его голосе и приказной тон, отчего — то более всего убеждают меня, что я действительно жива. Жив и Игорь, и он мне не врет — Не дергаться! Это еще что за пируэты? Ну-ка замри! Я тебя шесть часов штопал, не для того, чтобы ты мне сейчас все швы сорвала к чертовой матери! Лежи смирно, и если обещаешь не двигаться, я сейчас вызову сестру с уколом, и попытаюсь все тебе рассказать, по крайней мере, то, что могу. Обещаешь? Я медленно опускаю веки. Обещаю! Я готова больше вообще никогда не двигаться и даже не пытаться. Не шевелиться. Не говорить. Не смотреть по сторонам. И никого никогда не слушать. Только жить! Ощущать холод и боль, слышать, как на тебя кричит доктор, бояться укола и не понимать, почему Муся — дрянь, и зачем все они мне врали. Но жить! Жить! Жить! Господи, какое это счастье! Я хотела бы кричать об этом, но Игорь запретил мне, и еще я боялась боли. Потому я кричала про себя. Я не могла ничего видеть вокруг себя, но я видела дневной свет, теперь я точно знала, что дневной, и в этом дневном свете белел надо мной обычный потолок, со встроенными в него круглыми хромированными лампочками. Еще я видела кусок стены, возле которой стояла моя кровать, но чтобы разглядеть ее, как следует, надо было сильно скосить глаза, а эта попытка тоже причиняла боль, правда, не такую сильную, как в горле. К тому же, я боялась рассердить Игоря. Он, между тем, тянется куда-то, перегибаясь через меня, и я догадываюсь, что где-то подле расположена кнопка вызова сестры. Тут же вспоминаю: когда-то об этом упоминала Муся, в своих многочисленных рассказах об их супер современной клинике. Значит, я в их клинике. Но почему же тогда Муси нет рядом со мной? Ах да, Игорь назвал ее дрянью. Значит, ее выгнали с работы. Но за что? И почему же все-таки она придумала эту глупую байку про смерть Игоря. Рядом со мной легкие шаги. Игорь встает со стула и отходит куда-то в сторону, а вместо него я вижу миловидное лицо с коротко черной челкой, низко падающей на васильковые глаза. Оказывается тело мое подчиняется мне настолько, что я могу даже повернуться на бок.. Теперь я вижу и панель, к которой тянулся Игорь, и на ней, оказывается, не одна, а целых три кнопки. — Сейчас уколемся, и все пройдет — ласково говорит мне существо с челкой, и я верю ей сразу, хотя тонкое лезвие иглы довольно болезненно впивается в кожу. Сестра говорит мне еще что-то, и быстро растирает ваткой место укола, но я не слушаю ее монотонное щебетанье, потому что, где-то за ее спиной, переговариваются два негромких мужских голоса. Одни из них принадлежит Игорю, второй мне не знаком, но именно он сейчас говорит тихо, но настойчиво — …. Рано, непозволительно рано….. Хотя бы до завтрашнего утра…. — он почти шепчет, и половины сказанного я не различаю — Но она задает вопросы, и они не дают ей покоя — так же тихо возражает ему Игорь… — … два кубика, и пусть спит до утра… — Но я обещал, хотя бы в общих чертах — Игорь настаивает на своем, и мне очень хочется, чтобы он не отступил, однако и незнакомец не собирается сдаваться… — …. только травмирует, и реакция непредсказуема…. — Ты специалист — соглашается Игорь. — Просто я не привык обманывать пациентов — Никакого обмана…. Рано или поздно…. все. И потом, следователь, если ты помнишь… — И… швейцарец рвется — Пусть согласовывают со следователем…. Нам важнее ее состояние — Да, …. Очевидно лучше… Лена! — Игорь повышает голос, обращаясь к сестре, — добавь еще два кубика… — он называет какое-то лекарство, название которого мне ни о чем не говорит, но я понимаю, что именно оно повергнет меня в беспробудный сон, аккурат, до завтрашнего утра. Мне хочется обидеться на Игоря за то, что он не сдержал своего слова и рассердиться на незнакомца, который так возражал против того, чтобы открыть мне какую-то истину. Еще я вспоминаю о следователе прокуратуры, и пытаюсь связать его с тем, что со мною произошло, и о чем я, а вернее мое тело помнит только что-то смутное и ужасное. Я хочу спросить, какой это швейцарец рвется ко мне? Потому что, Егор погиб в Швейцарии. И это, наверняка, связано каким-то образом. Вспомнив Егора, я вдруг понимаю, что думаю о нем впервые с того момента, как поверила, что жива и хочу сказать себе, что это дурно, стыдно, и что тем самым, я предаю его, потому что… Однако, я не говорю, а вернее не хочу говорить себе ничего такого. И вспоминать, что скрывается за этим "потому что… " не хочу. И мне не стыдно. И я не обижаюсь на Игоря, и не срежусь на того незнакомого человека, который настоял на том, чтобы я теперь спала до завтрашнего утра. Потому, что я действительно очень хочу спать. Лена, еще только собирается сделать мне второй, усыпляющий укол, а мысли мои уже путаются, цепляясь друг за друга, и не давая друг другу развернуться до конца. Тяжелые веки смежаются. Я хочу спать. Потому что за все это время, которое прожила я, как выясняется теперь, в каком-то страшном наваждении, когда все врали, притворялись и разыгрывали передо мной какие-то дикие спектакли, я страшно, нечеловечески устала. Потом я снова открываю глаза, причем веки мои более не холодны и не тяжелы, я открываю глаза без малейшего усилия, как делала это всегда, просыпаясь поутру. Однако, теперь, не утро, но и не ночь, вероятнее всего: ранний вечер, а может и преддверие рассвета, потому что освещение в комнате какое-то странное синевато — розовое с сильной примесью фиолета. Лампы погашены, но в этом насыщенном цветом мареве, я хорошо различаю предметы, окружающие меня. Вижу белую больничную стену, прошитую полосой темного дерева, белый потолок над своей головой. Впрочем, все белое, сейчас несет на себе отпечаток странного свечения, наполняющего мою палату. И еще я понимаю, что подле меня, на том самом месте, где недавно сидел Игорь, и теперь сидит кто-то, никак, впрочем, не обнаруживая своего присутствия. Памятуя о запрете Игоря на любые движения, я только медленно и очень аккуратно кошу глазом, на моего молчаливого посетителя, и… белый больничный потолок снова качается надо мной, как при первом пробуждении. Вместе с ним, качнувшись, плывет куда-то моя голова, снова погружаясь в туман. И ясные поначалу мысли опять хаотически путаются в ней. Потому что, сидящим возле себя я вижу Егора. Вижу хорошо. И нет у меня ни малейших сомнений, что это он. Сильное мускулистое тело, небрежно разбросано в невысоком больничном кресле, голова запрокинута назад. Теперь мне становится понятно, отчего он не подавал никаких признаков своего присутствия: Егор спит. Мне хорошо знакома эта его манера: засыпать сидя, сильно устав от чего-то. Тогда ему бывало достаточно всего лишь десяти-пятнадцати минут неудобного сна, чтобы полностью восстановить силы, и снова ринуться в жизнь бодрым, свежим, готовым к любому самому нетривиальному повороту событий. Когда — то было так. И теперь Егор снова спит подле меня. А я мучительно пытаюсь совладать с броуновским движением мыслей в голове, и понять в конце концов: на каком же я теперь свете? Этот вопрос начинает всерьез сводить меня с ума. И, сдается мне, что любой на моем месте испытывал бы нечто подобное. К счастью долго воевать со своими непослушными, ускользающими мыслями мне не приходится: Егор просыпается, потягивается в кресле, явно тесноватом для его крупного тела, стряхивает остатки сна энергичным движением головы и смотрит на меня. В глазах его — радость и нежность, давно забытые мною чувства, обращенные ко мне. — Очнулась? — спрашивает он меня, совсем как Игорь, во время прошлого моего пробуждения — Очнулась — осторожно отвечаю я. Слова не причиняют мне прежней боли Но ответив односложно, я все равно замолкаю, ибо не знаю, как говорить с ним, о чем спрашивать, потому что не знаю главного. В одном ли мире мы теперь обитаем с ним или, по-прежнему, — в разных. Но Егор и не ждет от меня вопросов, более того, похоже, что ему известны все мои мучительные сомнения, и он намерен разрешить их немедленно. — Не волнуйся, ты жива, хотя и пережила серьезное испытание. — А ты? — снова бесконечный сводящий меня с ума диалог, как давече с Игорем. Но Егора он не ввергает в изумление и не пугает. — Я, увы, — нет. — Но ты здесь?… — Потому, что ты спишь, и потому, что ты, как я всегда и полагал, оказалась умницей и все сделала правильно. За это награда — тебе и мне. Я здесь, и могу говорить с тобой, хотя бы и во сне. Возможно, когда — ни-будь я снова смогу прийти к тебе во сне, но это будет уже очень нескоро и, наверное, совершенно иначе — Но ты не сердишься на меня? — За что? — За то, что я не смогла последовать за тобой, как ты этого хотел — Я никогда этого не хотел. — Ты не говорил вслух, но, я поняла… — Это не ты поняла, это тебя заставили понять — Но — кто? — Это ты узнаешь очень скоро, наверное, уже завтра и я не хочу тратить отпущенное мне время на долгую историю — Но если ты не хотел, что бы я последовала за тобой, о чем же ты просил меня догадаться в прошлом сне? Или это был не ты? — Во сне — я. И просил я тебя понять, как раз, обратное. То, что тебе ни в коем случае нельзя делать этой глупости. Потому, что все мои надежды теперь в этом, вашем мире связаны только с тобой. — А в интернете? — А в интернете был совсем другой человек. — Но он говорил такие вещи, которые знали только мы двое… — В этом еще один мой грех перед тобой — второй — А какой первый? — Ты знаешь — Но ты скажи — Узнаю тебя. Тебе всегда нужны были слова, даже там, где все было и так очевидно — Все женщины устроены так — Не все. Только те, которые любят по — настоящему. Просто любят, а не "за что-то " или «почему-то». — Почему? — Потому, что другим достаточно « чего-то» или « почему-то». А слова — напротив, ни к чему. Так, романтические бредни. — Значит, мне нужны были романтические бредни? — Да, потому что настоящая любовь без них пересыхает и может даже умереть. Они для нее — как влага для растения. Они и мне были нужны, только я не желал этого признавать. — Но теперь? — Теперь? Теперь — да. Слушай. Самый большой грех, который совершил я в своей далеко не безгрешной жизни — это грех предательства твоей любви. Предательство — вообще один самых страшных человеческих грехов, как я полагаю. Но предательство бескорыстной любви — грех вдвойне. Но и это еще не все. Не вдовое, втрое, тяжел мой грех, потому, что, предавая, я не переставал тебя любить, а значит, предавал и свою любовь. Вот. Получи, то, чего ты так хотела — голос его дожит, и это во сто крат дороже всех сказанных слов, хотя каждое для меня — дороже всех сокровищ мира. — Но можешь не беспокоиться, за все я наказан сполна, причем наказание настигло меня еще при жизни и, умирая, я осознавал полную меру своего просчета и расплаты за него. — Я совсем не беспокоюсь об этом. Наоборот, мне также больно это, как и тебе — Я знаю. Прости. Ты же знаешь, некоторые вещи я говорю, вернее, говорил, по инерции — тебя всегда это раздражало. Но не об этом сейчас речь, такие это мелочи, если бы ты только могла понять! — Я понимаю — Может быть, может быть, ты и понимаешь. Только ты, потому, что ты единственный мой человек… Ты, как бы это сказать…. ты — это я. Пошло. Затаскано. Примитивно. Но других слов я не знаю. И вот теперь ты осталась там вместо меня. То есть не вместо, а словно бы я остался частично, в тебе. Но подожди, об этом говорить я не умею, и потому запутаюсь А время идет, и я должен сказать главное Так вот. Я понял, все понял, но слишком поздно, чтобы начать бороться. Вернее, нет, не так. Я мог попробовать бороться, но силы были не равны, и я мог проиграть. Тогда бы они победили окончательно. И я решил отказаться от борьбы, сделать вид, что ничего не понимаю, а если и понимаю, то смирился и сломлен, но в самый последний момент, нанес им удар, о котором они узнали только после того, что сделали со мной… И я рассчитал все правильно. Я все-таки победил. Потом, когда тебе расскажут все подробности, ты поймешь, почему для меня было так важно, чтобы ты — моя оставшаяся на земле половинка, тоже сделала все в соответствии с моим расчетом. Сейчас ты не понимаешь меня…. — Нет, думаю, что понимаю в главном. Ты хотел, чтобы я осталась жива, а кто-то подталкивал меня к смерти. — Умница! — Но в том, что ничего не произошло, нет моей заслуги. Я только молилась, и вверила свою судьбу в руки Божьей Матери. — Но разве этого мало? Ведь молитва молитве рознь. Ты молилась так, что была услышана — И отпустила веточку… — Что? — Нет, об этом не будем, это долгая притча. — Не будем, если, долгая, потому что время мое истекло. Сейчас я уйду. Прощай. Прощай. Прости. — Я простила. — Я знаю — Живи полной жизнью, не заточай себя в плен воспоминаний, просто помни меня. Хорошо. — Обещаю. — Этого достаточно, чтобы я там был спокоен. А большего я и не желаю. Только покоя. Все, ушел! — Егор! Тишина была мне ответом. Предрассветная, теперь я знаю это точно, тишина пустой больничной палаты. Я проснулась. А может, и не спала все это время. Но этого уже не дано мне знать, и я не хочу теперь даже пытаться разобраться в этом. Снова тяжелы мои веки и боль, правда, не такая сильная, как вчера, опоясывает горло. И лицо мое туго перебинтовано, словно голову мою кто-то повязал плотной давящей косынкой. Только глаза открыты и смотрят на мир, на солнце, которое где-то там за окном моей палаты, медленно выползая из-за горизонта, тянет ко мне ласковые, косые и яркие лучи, пронизывающие палату насквозь. Этот кабинет с полным на то основанием мог бы быть кабинетом большого сановного начальника: министра или даже премьер — министра, хозяином его мог оказаться глава любой коммерческой структуры от банка до медиа — холдинга, но непременно крупной и респектабельной. К тому же, кабинет весьма красноречиво говорил о том, что его хозяин, помимо немалых средств, обладал еще и неплохим художественным вкусом, либо просто был очень неглуп, и полностью отдал оформление свей обители на откуп толковым дизайнерам. Все в нем было к месту, ко времени и порождало ощущение абсолютной гармонии и дорого, уютного комфорта. Молодая женщина, с удивительно правильными, почти академическими пропорциями лица и очень короткой стрижкой комфортно расположилась на большом английском диване, классически сдержанно зеленого цвета в отдаленном углу кабинета, который подчеркнуто, был предназначен для деловых бесед, но с людьми близкими или, по меньшей мере, давно знакомыми хозяину кабинета. Не случаен здесь и пылающий камин в массивном обрамлении зеленого, в тон мебели, мрамора, и низкий столик красного дерева заставленный сейчас чайными и кофейными приборами строгого гарднеровского сервиза, и большие кожаные кресла, составляющие вместе с диваном единый, добротный гарнитур. Все три кресла геометрически выверено окружающий столик, сейчас заняты тремя мужчинами, очень разными внешне. Однако сторонний внимательный наблюдатель, окажись он в эту минуту поблизости, непременно заметил бы, что каждый из них по-своему, уместен в этом кабинете, и своим присутствием ни как не нарушает общей, безусловной гармонии. А венцом ее, и одновременно стержнем, на котором собственно и держался, прочно и уверенно весь безукоризненно выверенный стиль кабинета был огромный, портрет над камином в массивной золоченой раме. На холсте, изображен во весь рост очень крупный, представительный мужчина, с окладистой бородой и ясными, пронзительными глазами, устремленными, кажется, непосредственно на каждого из посетителей кабинета и, одновременно, озирающими все его пространство. Человек на портрете был ни кто иной, как русский Император Александр III, и присутствие в кабинете великого Государя, говорило о вкусах и пристрастиях хозяина гораздо более, нежели все прочее. Атмосферу абсолютной гармонии, царившей, как уже замечено, в этом, обставленном с умной роскошью кабинете, нарушало лишь одно обстоятельство. Болезненно хрупкая женщина, с неестественно правильными чертами лица теперь была его хозяйкой. И это было совершенно нелогично и необъяснимо настолько, что даже взгляд Государя Императора, устремленный на нее, кроме привычного слегка насмешливого превосходства, окрашивался еще и изрядной долей недоумения. И, тем не менее, это было именно так. Более того, эта женщина — я. Странная и не вполне здоровая привычка постоянно оценивать себя, как бы глядя со стороны, прочно живет во мне, иногда сильно отравляя жизнь и жутко раздражая. Но отделаться от нее, мне, очевидно, не удастся еще достаточно долгое время. По крайней мере, до той поры, пока я не привыкну к своей новой внешности, которую своими воистину «золотыми» руками воссоздал Игорь из того кровавого месива, в которое было превращено мое лицо безумной рукой маньяка. Пока не зарубцуется на шее глубокий шрам, который Игорь обещает « иссечь», как он выражается, несколько позже. Теперь же я вынуждена скрывать его под несколькими рядами крупного жемчуга, сильно напоминающими собачий ошейник. Несмотря на свою баснословную, даже при теперешних моих возможностях, цену, ошейник выводит меня из себя своим постоянным навязанным мне присутствием. Откровенно говоря, очень многое теперь в моей жизни, не является следствием моего свободного выбора. Однако — все это, начиная от совершенно чуждого мне кабинета, в котором я, выбиваясь из сил, осваиваю совершенно чуждую мне деятельность, и многое еще другое является результатом моего выбора. Не свободного, но добровольного. Такая вот странная коллизия. Но я пытаюсь учиться жить в ее рамках. И трое мужчин, с которыми мы теперь мирно и вроде бы даже расслаблено, попиваем чаек и кофе — кому что по вкусу, каждый — по — своему, помогли и продолжают помогать мне в этом. Выходит, что на сегодняшний день — все они, совсем недавно, понятия не имевшие о существовании друг друга, — самые близкие мои друзья и помощники. И, если угодно, моя команда. Хотя к этому термину я отношусь очень осторожно. Когда — то его внедрил в мое сознание Егор, и заставил принять, как нечто очень важное в жизни человека, если он, разумеется, не из породы раков-отшельников, по собственному же Егорову выражению. Однако позже сам Егор как — то уж очень несвойственно себе, легкомысленно и непродуманно распорядился этим важным фактором в своей собственной жизни, за что, собственно и поплатился так жестоко. Но эти трое — все же команда, команда моих спасателей, правда, к сожалению, временная. И сегодня, как не грустно признавать мне это — последняя наша встреча в полном составе. По крайней мере, на ближайшее, обозримое время. С каждым из этих людей, я провела наедине, в долгих, порой очень непростых беседах, бесчисленное множество времени. Гораздо реже собирались мы все вместе. Тем дороже для меня сегодняшняя встреча. И я велела разжечь камин, и подать традиционные чай-кофе в парадном гарднеровском сервизе. Сдается мне, что поступила я верно, потому что Государь, впервые, пожалуй, с момента моего водворения в кабинет Егора, вроде бы не удивляется моему присутствию. Нас собрала здесь вместе история, которая могла бы лечь в основу захватывающего остросюжетного романа. Популярного фильма или даже целого сериала, из тех редких, которые счастливо избегают попадания в искрящуюся пенную бесконечность «мыльных опер». Но она обернулась страшной сказкой, ужасной и не правдоподобной. Однако именно она, эта страшная сказка чьей-то злой волей и совершенно невообразимым способом была воплощена в жизнь. История эта такова. Давным — давно, целых тридцать с небольшим лет назад, в одной совершенно обычной московской семье родились друг за другом, с интервалом в один год две девочки Погодками называю таких детей. И они, часто бывают мало похожи друг на друга, как похожи близнецы, или даже дети одной семьи, рожденные с большим интервалом. По крайней мере, эти девочки, были совершенно непохожи друг на друга. Более того, казалось, что природа решила немного поразвлечься на потомстве этой, ничем не примечательной семьи. И потому старшая девочка уже в раннем детстве, когда все дети кажутся одинаково симпатичными бутузами, оказалась не удивление некрасивой, медлительной и неповоротливой. Однако, тихой, беззлобной, безотказной и более всего озабоченной с малых лет благополучием кого угодно, начиная от любимой бабушки и заканчивая приблудным котенком, но только не своим собственным. Та же, которая рождена была всего — то на один год позже, теми же самыми родителями, в том же самом старом доме и при прочих равных условиях, появилась на свет красавицей и это, так же вопреки обыкновению, стало очевидно с первых дней ее жизни. Надо ли говорить, что все прочее в младшей сестре было диаметрально противоположно тому, что отличало старшую. Она была жива и подвижна как ртуть, соображала стремительно не по годам, и не по годам была прагматична. Ее эгоизм, заметный уже в нежном возрасте настораживал даже родителей, а жестокость, которую она вдруг могла беспричинно проявить к любому живому существу в недобрый час попавшемуся ей под руку, вселял откровенную тревогу. Тревога старших был не просто тревогой родственников по поводу дурного характера подрастающего члена семьи, Семья, в которой появились на свет обе девочки, была семьей потомственных, профессиональных психиатров. Основатель династии — известный московский профессор пользовал, и небезуспешно, еще страдающих расстройствами нервов столичных барышень, врачевал более серьезные душевные недуги у вельможных аристократов, крупных помещиков и нарождающихся российских буржуа, — словом на отсутствие практики и славы не жаловался. По его стопам пошел и сын, которому довелось врачевать больные души уже совсем иных, но также власти придержащих персон, из числа партийной и прочей советской номенклатуры. Женился он довольно рано, на молодом докторе — коллеге, также успешно практикующей. Таким образом, озабоченность семьи более чем дурным нравом ангелоподобного чада, носила профессиональный характер, и споры методах воспитания девочки часто приобретали характер научных дискуссий. Но их, как правило, и постигала судьба всех ученых дискуссий. Иными словами, ни к каким конкретным решениям, родители не приходили и радикальные меры в воспитательном процессе младшей дочери не применялись. Обоим, откровенно говоря, было не до этого. Советская психиатрия развивалась в ту пору бурно и, как казалось тогда апологетам школы, продуктивно. Сознание множества сограждан вызывало тревогу у отечески настроенных властей, и советские психиатры — патриоты работали на износ: гражданам великой страны требовалась их квалифицированная помощь. Посему оба родителя большую часть время проводили в стенах своих клиник, встречаясь под крышей старой, дедовской квартиры только поздними вечерами и, похоже, лишь для того, чтобы обменяться профессиональной информацией, и обсудить новейшие методики. Обе девочки, не смотря вопиющую свою непохожесть, проявляли одинаковый интерес к семейной профессии, и даже игра с куклами «в доктора» всегда превращалась в игру « в доктора — психиатра» Что же касается, проблем с их воспитанием, то они целиком были возложены на плечи бабушки — вдовы основателя династии, и та, будучи единственным — не психиатром семье, пыталась воспитывать сестер, в тех канонах, которых была когда-то воспитана сама. Ей, разумеется, не удалось существенно повлиять на развитие характера обеих. И старшая, росла по-прежнему тихой неуклюжей толстушкой, работящей и безответной, а младшая — формировалась надменной капризной красавицей, патологически ненавидящей всех, просто так « на всякий случай», проявляющей чудеса изворотливости, лживости и ловкости для достижении своих целей. К примеру, пожелав откушать сладостей из подарочного набора, предназначенного для вручения кому-то, девочка умудрилась, не повредив, снять целофановую упаковку с огромной коробки конфет, предусмотрительно извлечь — не одну, а целый ряд шоколадных фигурок, и упаковать все сызнова, так, что ни у кого не возникло никаких подозрений относительно целостности подарка. Обман раскрылся совершенно случайно, когда хозяйка дома, в котором проходило торжество, решила угостить гостей дареными конфетами. Но и тогда, никому в голову не пришло заподозрить семейство дарителей, а вернувшиеся с торжества, папа с мамой возмущались беспорядками, царящими на шоколадной фабрике, где в коробку могли не доложить целый ряд конфет. Иногда она «шалила» просто так, даже не желая для себя какого-то вознаграждения. К примеру, уже, будучи подростком, подслушав случайно разговор родителей о маниакальной ревности одной из приятельниц, девочка начала методично названивать несчастной ревнивице, представляясь мифической подругой ее мужа, и предрекая той скорую одинокую старость. Такой вот подрастал на земле человечек. Единственное, чего, пожалуй, добилась бабушка в своем искреннем стремлении воспитать" хороших девочек из порядочной семьи" было странное весьма обстоятельство. Возможно, помимо бабушкиных стараний здесь сыграл роль пресловутый « голос крови» Но как бы там ни было, обе девочки были искренне привязаны друг к другу. Можно даже сказать, что сестер связывала самая настоящая любовь, причем, как ни странно — взаимная. Пришел срок, и обе девочки, естественно, с интервалом в год, поступили в медицинский институт, точно зная, какая отрасль здравоохранения их ожидает. Однако, судьба к тому времени, очевидно, уже устала наблюдать за ровным течением жизни этой семьи, и начала постепенно вносить в него свои коррективы. Старшая — уже заканчивала третий курс института, когда бабушку разбил жестокий паралич. Надежды на выздоровление не было ни малейшей, но и сказать, сколько дней, месяцев или лет продлится безгласное и неподвижное присутствие ее в этом мир, не брался никто. Остро встал вопрос о сиделке. Разумеется, семья без труда могла позволить себе подобное с материальной точки зрения, но по разумению старшей внучки, это было категорически невозможно, стыдно, бессовестно и неблагодарно по отношению к воспитавшему их с сестрой человеку. Она выдержала не один семейный совет, но на своем настояла. Институт был оставлен. И девушка начала осваивать нелегкое мастерство профессиональной сиделки. Бабушка прожила, на удивление долго — почти шесть лет. Когда она, наконец, покинула этот мир, положение старшей сестры было не из легких. Ей было двадцать шесть лет, за плечами — три года медицинского института и опыт ухода за парализованным человеком. Продолжать учебу отчего-то уже не хотелось, найти достойную работу было сложно. Но некая высшая справедливость все же, видимо, изредка осуществляется относительно людей, служащих ей бескорыстно. Близким приятелем родителей оказался известный профессор, пластический хирург, который взялся похлопотать за дочь старых друзей. Прошло совсем немного времени, и она удивительным образом обрела себя, в качестве хирургической сестры в одной из частных клиник, еще только возникающих на руинах некогда монументального советского здравоохранения. Шел год 1987. Вышло так, что она пришла в клинику одной из первых. Остальное стало следствием ее, по-прежнему идеального: кроткого, самоотверженного нрава и богатого опыта. Скоро ее не просто любили в клинике все: от молодого, модного руководителя — профессора до обыкновенной санитарки — она стала ангелом-хранителем местного масштаба, к тому же одной из лучших хирургических сестер. И потому постоянным соратником самого талантливого и перспективного пластического хирурга. Всего несколько лет работы принесли ей то, чего долгое время была она лишена, прикованная собственным решением к постели умирающей старушки: популярность, уважение, признательность, новые знакомства, связи, дружбу. Перед ней открылись двери, за которые вряд ли могли попасть все ее маститые предки — профессора, если только не случалось с кем — ни-будь из тамошних обитателей тяжкого психического расстройства. Но и тогда, доктора впускали лишь как доктора, на время визита или курса лечения. И, расплатившись за услуги, как правило, знакомство прерывали до следующего ( не приведи Господь! ) случая. В другое же время, вспоминать о скорбном людям не хотелось: просто так доктора в гости не звали. Другое дело — милая и услужливая сестра из клиники, приносящей только радость преображения. Ее охотно знакомили с друзьями, рекомендуя как хорошего специалиста, если нужно поделать специальный массаж после операции или поколоть какой — ни — будь препарат. С ней консультировались. В, конце концов, людей просто согревал ее мягкий покладистый нрав, готовность всегда и все выслушать, понять, посочувствовать, по возможности, помочь. Она была неприметна и не опасна с позиций извечной женской ревности, но при случае, радовала глаз своей уютной домашней полнотой. А главное — всегда оказывалась полезной, что бы ни затевалось и ни происходило: детский праздник или благотворительный бал, не на кого было оставить собаку или нужно было, не раскрывая источника, довести до чьих-то ушей кофиденциальную информацию… Она быстро становилась всем «своей», и тем жила. Младшая сестра, тем временем блестяще закончила институт, и… оказалась почти в таком же затруднительном положении, что и старшая. Советская психиатрия, столпами которой были сильно постаревшие, растерявшие связи и позиции в научном мире, предки, разваливалась на глазах, погребая под своими руинами надежды на успешную карьеру. Однако, молодой интерн, была не из тех, кто складывает лапки и поджимает хвостик, ощутив увесистый пинок судьбы, смиренно ожидая наступления лучших дней. Да, линкор психиатрической школы дал течь, но в сопредельных водах уже барражировал, вынырнув из-за «железного занавеса» современный лайнер психологии — науки, быстро входящей в моду и стремительно развивающейся. " Век двадцать первый станет веком психологии, так же предыдущие два века были веками естественных и точных наук " — вскользь заметила на лекции заезжая американская психологиня, но младшая сестра вняла этому пророчеству безоглядно. Великие открытия, а с ними — великая слава и великие деньги, конечно же манили ее, ибо незыблемый некогда достаток семьи, таял как предрассветный туман ранним, солнечным утром: стремительно и бесследно. А красота ее, по-прежнему сияющая и пленительная, требовала если и жертв, то исключительно материальных, причем постоянных и в очень больших размерах. Нужно было соответствовать обществу, в котором ее красота и прочие достоинства только и могли быть оценены должным оразом, и принести должные дивиденды. Но общество, которое могло бы дать то многое, на что рассчитывала младшая из сестер, было теперь устроено таким хитрым образом, что попасть в него без специального пропуска — пароля было не так-то просто. Впрочем, это самое общество, какие бы модификации оно не претерпевало, всегда было устроено именно таким образом. Но вот пропуск — пароль ранее привычно был зажат в ладошке нашей красавицы — ее происхождение и положение ее семьи открывали ей заветные двери. Однако, что-то неуловимо изменилось в атмосфере, и открытые двери оказались своем не теми, а те, как раз, оказались плотно закрыты и без пароля не желали открывать ни перед какой красотой, умом и даже коварством. Можно было, разумеется, подкараулить какого — ни — будь зазевавшегося принца из-за тех дверей. Были на то разные способы и уловки, прибегнув к которым, претерпев массу унижений, окаченные тоннами помоев, извалянные в перьях, мазуте и печной золе, терпеливые девицы все же просачивались за нужные двери, даже в качестве вполне законных принцесс. Но наша красавица с детства ненавидела сказку про Золушку. А саму Золушку презирала за плебейское происхождение и глупую доброту. Ей не нужна была карета из тыквы с крысами на запятках. А вздумай какая заблудшая рассеянная фея предложить ей пресловутые хрустальные башмачки, то, непременно, острым каблучком одного из них, пребольно получила бы по лбу. Нет уж, наша принцесса рассчитывала прибыть на бал в собственной, причем совершенно натуральной карете, самой последней и престижной модели. Интуицией, как и многим другим не обидел ее Господь, а, вероятнее тот, извечный его оппонент, который, судя по всему, более приложил руку к формированию ее души. И потому в психологии она не без основания надеялась обрести вкупе с профессиональным признанием, немалые гонорары, и возможность общаться с принцами и принцессами из-за тех самых дверей не только на равных, но и несколько свысока. Видеорынок к тому времени уже был заполнен красивыми голливудскими фильмами, в которых главными героями и героиням выступали преуспевающие психоаналитики, уверенные в себе, красивые и богатые люди, вхожие в самые высшие слои общества, исключительно ради того, чтобы спасти их заблудших обитателей, а попутно еще и влюбить в себя какого — ни-будь подуставшего от жизни миллиардера. Таким оразом, направление дальнейшего движения было определено, и, надо сказать, что определено почти точно. Однако — почти… Проклятое это почти оказалось камнем преткновения, остановившим не одну блестящую, по замыслу, карьеру, а подчас — и целую судьбу. В нашем случае, « почти» оказалось тоже достаточно весомым препятствием. Заключалось оно в том, что новоявленные миру российские принцы и принцессы, охотно, хотя и неумело, перенимали у своих заокеанских и европейских собратьев по классу вкусы и привычки по части моды и кухни, интерьеров и машин, спортивных предпочтений и еще очень многого. Не обойдены вниманием были и области медицины: от пластической хирургии до сложнейшей стоматологии и диетологии. Но вот врачевать свои души, по примеру заокеанского бомнода, наш, российский, упрямо не желал, упрямо следуя национальным традициям. Потому пышным цветом произрастали на родных просторах колдуны и ясновидящие все пород и мастей, а услуги профессиональных психоаналитиков спросом не пользовались. Младшая сестра — красавица была уже близка к тому, что бы как следует разозлиться и проучить всю эту надменную, пошлую, самоуверенную, самовлюбленную и малограмотную «тусовку». Неожиданно она разразилась несколькими довольно забавными и злыми статейками в модных журналах, посвятив их описанию психологических типов людей, населяющих российский « высший свет». Перо ее оказалось бойким, определения — отточенными, меткими, откровенно издевательскими и действительно смешными. Карьера опасной стервы из числа «светских хроникреш», таким образом, была ей почти обеспечена. Но это ведь было совсем не то, к чему рвалась она, от обиды только, подглядывая в замочную скважину! И где-то в неведомых мирах, пробил все — таки ее час. Смешные статейки были замечены. И приятный мужской голос в телефонной трубке как-то вечером пригласил ее встретиться в ближайшие дни, и обсудить серьезное коммерческое предложение, которое он намерен ей сделать. — Интима не предлагать — почти серьезно предупредила его красавица фразой из газетного объявления, но на это он даже не удосужился ответить. Когда вечером одного из ближайших дней они встретились за столиком не очень модного и людного, но вполне приличного небольшого ресторана, она поняла, насколько неуместным было ее газетное предупреждение. Он был если не глубоким стариком, то человеком уже очень пожилым. И она интересовала его отнюдь не как объект плотских забав. — Я некоторое время с интересом наблюдаю за вами, — дружелюбно и без намека на многозначительное всезнайство, сообщил он ей, едва только официант, принявший заказ, отошел от столика. — Как давно? — С той самой поры, как вы стали искать работу. Меня интересуют психологи, тем более профессиональные, тем более, с таким хорошим базовым образованием и происхождением, как у вас — Значит, вы наводили обо мне справки? — Разумеется, не стану же тратить время на беседу с каждым дающим объявление в газету. — Значит, вы располагаете такими возможностями? — Располагаю, и гораздо большими, но об этом мы поговорим позже. — Когда? — Когда вы примете мое предложение, … не связанное с интимом — он впервые за всю беседу улыбнулся. Короткая щеточка седых усов над верхней губой слабо дернулась вверх, слегка приоткрывая полосу белых ровных зубов. Но глаза за дымчатыми стеклами очков остались серьезными — И что же вы собираетесь мне предложить? — То, есть как это — что? Разве вы не ищете работу? И разве я не сказал, что просто наткнулся на ваше объявление. — Да, но потом… — Потом, это уже детали. И, как я сказал, о них позже. Что же касается работы, которую я хотел бы предложить вам, то это будет строго профессиональная деятельность, направленная на формирование определенных образов в сознании определенных людей, если говорить коротко. — А если подробнее… — А если подробнее, милая девочка, то вам очевидно известно, что из мрака тоталитаризма наша славная Родина, ступила, наконец, на светлую дорогу победившей демократии. А это значит, что шапки и шапочки, а вернее, кепочки Мономаха теперь уж не распределяют на пыльных партийных сборищах, келейно и в строгой зависимости от анкетных данных кандидата. А делят публично и гласно в ходе процедуры, именуемой всенародными выборами. В большинстве своем… — Вот вы о чем… — разочарованно протянула красавица. — Но это же социальная психология, а она никогда меня не привлекала. Я занимаюсь психологией личности. Причем, с учетом моего первого, базового, как вы изволили выразиться, образования и семейных традиций, в основном — психопатологиями. — Социальная психология! А вам самой, не кажется, что есть в этом словосочетании некий нонсенс? — Ну, почему? Изучение и воздействие на психику большой массы людей возможно…. — Возможно, разумеется. Но меня и моих коллег это интересует в меньшей мере. Речь идет не тех, кто выбирает, а о тех, кого им предстоит выбирать.. — PR? — PR? Любите вы, молодежь, всякую иностранщину. Ну, разумеется, работать с общественным мнением при создании образа будущего Мономаха и Мономашонков всех рангов необходимо. Причем, в обоих направлениях. И общество готовить к тому, что бы в данном конкретном кресле оно пожелало увидеть Васю или Петю. И Васю с Петей надо, как папа Карло, обстругать под тот фасон и размер, который ныне по нраву обществу. Но я крайне редко лично встречаюсь со специалистами, способными выполнить эту довольно примитивную работу, Для этого у нас есть большой штат менеджеров по работе с кадрами. — За что же мне такая честь? И вообще, вы несколько раз уже сказали « мы», « у нас» Вы представляете какую-ни — будь организацию? — Бесспорно. Это — отвечая на ваш второй вопрос. Что же касается первого — не скромничайте, вам не идет Да и вообще, скромность далеко те такое благотворное свойство для нормального развития человеческой личности, вам это должно быть известно не хуже, чем мне. — Да, я знаю — Так зачем эти реверансы? Хотите произвести хорошее впечатление? Уже произвели, раз я здесь. А скромностью, вернее — ложной скромностью — только подпортите общую картину. — А она?… — Вполне соответствует планам, которые я на вас возлагаю. Слушайте же, чтобы не задавать лишних вопросов. Они говорили долго и подробно. В конце концов красавица многое поняла не сразу, но итогами беседы осталась страшно довольна, хотя бы уже потому, что ее, наконец-то! — оценили по достоинству. Ее всю, начиная от блестящей внешности, хорошего воспитания, вкупе с некоторыми своеобразными принципами, заложенными на уровне подсознания в детстве родителями, преуспевающими советскими психиатрами. Был момент, когда она только начала осваивать азы новой для нее науки — психологии, ею овладела тревога, едва не переросшая в страх, от того, что именно эти принципы засевшие на подсознательном уровне не дадут ей овладеть новыми технологиями, им вроде бы совершенно чуждыми. Теперь оказалось: страхи ее были напрасны. Неожиданный благодетель под сенью уютного ресторанчика объяснил ей: они не помешают, но только помогут, усилят, избавят от ненужных сомнений. И она легко с ним согласилась. Разумеется, приняты были в расчет и прочие ее достоинства: ум, основательное образование, усидчивость и живость мысли, а также прочая, прочая, прочая… что делало очень красивую женщину очень редкой, опасной и полезной одновременно. Смотря для кого и при каких обстоятельствах. Надо ли говорить, что спустя совсем недолгое время, она уже работала не фирме, малоизвестной, но процветающей., со сложной разветвленной структурой, большим количеством сотрудников самых разных и неожиданных специальностей и обширной клиентурой, в списках которой, можно было встретить как персон широко известных и даже знаменитых, так и скромные имена говорящие о многом только очень узкому кругу людей. Впрочем, полный состав клиентов фирмы, тоже был известен более, чем узкому кругу людей, состоящем из двух — трех человек. Красавице доводилось работать с людьми очень разными и помогать им, используя свои профессиональные знания, решать самые разные проблемы: от назначения на пост руководителя крупнейшего банка страны, до успешного проведения переговоров, на кону которых стояли суммы с большим количеством нулей на конце. Ей приходилось выбирать клиентам галстуки, но это услуга была отнюдь не из сферы иммиджмейкера, и предлагать дату, на которую следует запланировать встречу с тем или иным лицом, отправиться в некую поездку, а то и просто подписать какой — ни — будь ничего не значащий с виду документ. Она вполне справлялась со своей работой, была ею увлечена и довольна. Ее больше не притягивали к себе закрытые двери. Потому что, она легко могла теперь проникнуть за любую из них. Но главное — в ее силах было направить течение жизни за этими плотно закрытыми дверями в любое русло, какое потребовалось бы на данный момент фирме. И потому земляничные поляны и реки с кисельными берегами, которые, действительно, скрывали от любопытных и завистливых глаз высокие двери, ее больше не интересовали. Она легко могла сделать приторный кисель горьким, а землянику превратить в смертельно опасную волчью ягоду. С той памятной встречи в маленьком ресторане, она всего лишь несколько раз еще встречалась с мужчиной в дымчатых очках и тонкой щеточкой седых аккуратных усов, которого мысленно стала звать Благодетелем. Он был, если не самым главным, то одним из руководителей приютившей ее могущественной фирмы. В последнем, она уже нисколько не сомневалась. Потому, что в стране проходили выборы; менялись министры и целые кабинеты министров; лопались, как воздушные шарики, финансовые и промышленные гиганты; олигархи, вчера еще добродушно похлопывающие по плечу президента, оказывались вдруг изгоями; а малоизвестные, серые личности триумфально занимали места на политическом и финансовом Олимпе. В той или иной форме, к этим переменам почти всегда имела отношение ее фирма. И надо было быть совсем глупой и наивной девочкой, что бы, зная это наверняка, сомневаться в ее могуществе Рядом с ней, каждый в своей области, работали такие же молодые, толковые, а порой и откровенно талантливые специалисты, и каждый знал ровно столько, сколько положено было ему знать для качественного выполнения своей работы. Что же касается руководителей, то немногие из них, которые иногда попадались на глаза, были чем-то неуловимо похожи на Благодетеля, а ее профессиональных знаний было более чем достаточно. чтобы понимать, что задавать вопросы людям подобного психологического типа — дело зряшное, а порой — и опасное для жизни. Но Благодетель однажды снова вспомнил о ней, и в трубке телефона прозвучало короткое сухое предложение где — ни — будь поужинать, правда уже не на днях, как первый раз, а именно сегодня вечером " И никакого интима! " — добавил он без тени улыбки, просто давая понять, что помнит все. Они встретились в другом ресторане, но удивительно напоминающем первый, таком же тихом, респектабельном, но малолюдном. Очевидно, он любил такие рестораны, а может, специально подбирал и коллекционировал их для подобных встреч, но как бы там ни было, все происходило почти так же, как в первый вечер. Зал был почти пуст, и едва официант, приняв заказ, неслышно удалился, Благодетель сразу же перешел к делу — Тобой довольны. И ты, насколько мне известно, тоже довольна работой. — Да. Спасибо. — Не за что. Я также, как и ты, стараюсь добросовестно делать свою работу. И теперь намерен продолжить. — Новое направление? — Можно сказать, и так. Сколько тебе лет? Прости, мы говорим как коллеги. — Ничего. Скоро — тридцать. — И ты не замужем — Вы же знаете про меня все. — А почему? — А некогда. И, если честно, не интересно. — Верю. Это издержки профессии. Какой смысл выходить замуж за кусок глины. — Как это? — Но ты же можешь из кого угодно вылепить что угодно, я не прав? — Ну-у, звучит, конечно, лестно, но если без ложной скромности…. Как вы учили. — Само-собой, без нее — Тогда — верно. Могу. — И потому скучно? — Наверное. Я как-то не задумывалась над этим. — А пора. — Вы меня сватаете? — Не за себя — Это понятно — Да, увы, это понятно. — Но направление, которое я хочу предложить тебе, это как раз из этой области — Надо стать чьей-то женой? — Совершенно верно. — Для того, чтобы к чему-то кого-то подготовить? — Снова — в точку. — А без женитьбы — никак? — Подготовить — возможно, но дальнейшее — нет. — То есть, с ним надо будет работать все то время, пока он будет занимать нужный пост? — Умница. Ты меня радуешь. — А потом? — Потом? «Потом», я думаю, наступит не скоро, и к тому времени ты сама, скорее всего, захочешь оставить все, как есть. — Вы думаете, я влюблюсь? — Это — вряд ли. Но обязательно родишь детей, и вообще, тебе должно быть комфортно в этой роли. — Кем он должен стать? — Браво! Ты даже не спрашиваешь, какой он из себя и сколько ему, по меньшей мере, лет? — Но это ведь ничего не изменит, если решение принято? — Верно. Знаешь, я должен восторгаться тобой. — Но вам отчего-то не хочется? — Да. Мне отчего-то не восторгается… — Отчего? — Не знаю — Сказать? — Скажи. А впрочем — не надо. Я знаю, и ты знаешь, что я знаю. Так? — Так. — Ну и ладно. Пока я начальник, бояться мне тебя нечего, а до той поры, как мы поменяемся местами, еще очень много воды утечет… — Но я вряд ли захочу вам зла — Без комментариев… — Хорошо. Так, кем же он должен стать? — А догадайся? Но без ложной скромности. — Господи! Но они все какие-то убогие… — Ну почему — они? Они, иными словами, те, кто сейчас уже известен в качестве претендентов, действительно не должны вызывать симпатии у такой девицы, как ты. Но ведь я не случайно начал с возраста: смотри вперед. Время твое, и того, кто должен составить тебе пару, еще не пришло. Потому пусть «они» тебя не смущают. Он же намного приличнее, поверь, намного. Но работать с ним надо уже сейчас. И, скажу тебе сразу, это очень непростая работа. Потому что мы намереваемся вручить тебе отнюдь не кусок глины. — А что же — скалу? — Почти — И мне ее — грызть? — Фу! Ты же не грызун. Ты — творец, скульптор, Пигмалион в юбке. Тебе ваять. Доротею. — В штанах — В брюках, в костюме для гольфа, в смокинге, в бриджах для верховой езды… И далее — по списку… — Но он-то хоть — ничего? — Слава Богу! Я уж думал, мы тебя совсем заморозили. Ничего. Очень даже ничего. Но придется поработать — Женат? — Да. И жену, хотя она и старше его, любит. — Любит? — Любит. Не иронизируй, потому что мы анализировали. Видишь, какая волнующая тема: даже я заговорил стихами. — Дети? — К счастью — нет. Но должны будут быть. У тебя. Потому, что он детей иметь не может. — Мило. — Ну, это детали. Однако, есть еще одно обстоятельство. Это, чтобы ты очень уж не задавалась. — Интересно… — Выбор пал на тебя на основе анализа, как ты понимаешь, многих факторов, но в числе прочих, один тебе не понравится. Это точно. — Какой же? — Твоя сестра. — Машка? И что же она, влюблена в него? — Да нет, вроде бы… Она, по-моему, не очень влюбчива? А если, и влюбчива, то без расчета на взаимность Я не прав? — Без комментариев, можно? — Можно. К делу это не относится, значит, можно Она просто вхожа в его дом, и дружит с его женой. — Ну, она со многими женами дружит — Это известно. Но в данном случае, она должна будет облегчить тебе задачу. Он умен, расчетлив, подозрителен. Чужих — к себе, практически, не подпускает. — И при этом — влюблен? Не очень — то складывается. — И при этом — влюблен. Бывают, знаешь ли, в этой области, нелогичности… — Не знаю. — Ну, так поверь на слово — Хорошо. Но я никогда не хожу с Машкой на их сборища. Это сразу привлечет внимание. И если он так уж подозрителен… — Нет, речь не о том, чтобы вторгаться в семейный круг. Это, действительно, удивит и вызовет разговоры. Задача иная. Машка, как ты ее называешь, должна будет слезно попросить его взять тебя на работу. Я думаю, он не откажет. Во-первых, он почему-то терпимо относится к твоей сестре. Прочих бывших подруг и приятелей жены наш герой очень технично разогнал — Ничего удивительного! Она — бесхребетная, полезная во всем, и никакой потенциальной опасности… Чувствуют все, даже самые эмоционально тупые. — Ну, он далеко не туп эмоционально. — Тем более. К тому же для жены — видимость: вот, не всех выгнал, осталась же при тебе Муся. Тоже ход. — Да. Кстати, они все, действительно, называют ее Муся… — Ненавижу…. — Почему? — Муся — это бедная родственница, приживалка, сиделка, прислуга. Они ее и воспринимают в таком качестве, и никто не хочет видеть большего. — Да, понимаю тебя. Но в нашей ситуации — это только на руку. Если он видит твою сестру именно так, вряд ли сумеет ей отказать. Тем паче, она ведь никогда никого не обременяет просьбами. — Вы хорошо осведомлены. — Просто помни иногда, что тебя окружают такие же профессионалы, как и ты, только каждый — в своей отрасли — Уяснила. — Так вот, он наверняка не откажет ей. А она попросит за тебя. Сестру. Молодую. Красивую — опустим. Умную. Добрую. И умеющую быть преданной, так же, как и твоя Муся. То есть, прости, Маша. Безработную. Но классного специалиста. — Тогда почему безработного? — Фирма обанкротилась. Фирму мы тебе подготовим. Он же, как раз думает расширять отдел рекламы. Тут тебе и карты в руки… — Да, поначалу, все, действительно, просто… — Потом — тоже будет просто. Потому, что мы вооружим тебя одной маленькой тайной. Его тайной. — Уже интересно. Скелет в шкафу? Бриллианты в стульях? Убиенный младенец? — Нет, « одна, но пламенная страсть», как говорил поэт — Больше, чем жена? — Ты должна постараться, чтобы стала больше, много больше. Пока она только тлеет, но материал подходящий, горючий, дунешь — и… … И судьба наша с Егором была решена. Дальше все происходило в точности так, как и планировал человек с тонкой полоской седых усов. Мне хорошо известно теперь его имя, и название могущественной фирмы, которую он возглавлял с парой таких же, как он, пожилых, респектабельных мужчин, умеющих виртуозно играть на чужих слабостях, будь то слабости человеческие или целого огромного государства. Но из этих моих знаний не следует ровным счетом ничего Потому все прозвучавшее выше излагается всего лишь как сказка — страшная сказка, вырвавшаяся в наш мир из лабиринтов своего зазеркалья. Трое очень непохожих друг на друга мужчин продолжают вместе со мной обсуждать ее печальные итоги. Впрочем, если бы не своевременное вмешательство каждого из них итоги могли оказаться куда более страшными Разговор начат некоторое время назад и то, что это своего рода финал, понимают все, от того, наверное каждый, считает своим долгом сказать то, что не успел сказать раньше, или объяснить что-то, что по, его разумению должны напоследок узнать присутствующие — Пожалуй, я единственный из всех, кто не сумел выполнить функции, возложенные на меня до конца — с некоторым скептицизмом, в котором, тем не менее, отчетливо звучит грусть, произносит высокий сухопарый мужчина, сутулый, с усталыми умными глазами, пронзительными и насмешливыми одновременно. Этого человека зовут Михаил Сергиевский. Он адвокат, один из лучших московских, и приглашен был в команду по настоянию другого моего гостя — швейцарского банкира Гвидо фон Голденберга, всем своим видом, являющим полную противоположность своему протеже. Гвидо свеж и подтянут. Даже в идеально сидящем деловом костюме, он кажется спортсменом, только что сошедшим с дистанции. Так мускулисто его тренированное тело. А щеки покрыты свежим альпийским загаром, словно за плечами у него не три недели в хмуром московском межсезонье, а сплошной лыжный марафон на сияющих склонах его родных Альп. — Ну, я не думаю, что еще кто-то из присутствующих придерживается подобного мнения — живо реагирует он на уничижительное признание адвоката. Все поддерживают его молчаливым согласием. — Спасибо. Но я остаюсь при своем. Следствие, в котором я представлял интересы потерпевших, как вам известно, зашло в тупик, и закрыто со стандартной формулировкой « за отсутствием состава преступления» — Хорошо, что не события — вставляю я. — Отсутствие состава, насколько я понимаю, не отрицает факта самого преступления? — Браво! Вы овладеваете юридической грамотой прямо на лету. Не отрицает, но и не позволяет привлечь виновных к ответственности, да и вообще не дает нам основания назвать кого — то виновным. — Я бы сказал, не дает нам права, — снова вмешивается банкир, проявляя отменные знания и юриспруденции, и русского языка, — но отнюдь не лишает основания. — Да, это, пожалуй так, но что толку? — То есть как это, что толку? — снова парирую я, — А целостная картина преступления, которое, хотя и не доказана с точки зрения закона, но совершенно ясна нам. И потом, оно пресечено, что тоже немало. — Но какой ценой! Цена действительно заплачена огромная — жизнь Егора. Причем заплачена им самим, добровольно, с полным и ясным сознанием того, на что идет. Это моя часть умозаключений, но с ней согласились и Гвидо, и Михаил, хотя доказательств именно в этой части воссозданной нашими общими усилиями картины, как раз менее всего. Однако я уверена, в том что, полностью включившись поначалу в исполнение плана несуществующей ныне фирмы, он шел по этому заманчивому пути довольно долго, совершая непростительные шаги. Говоря об этом, я имею в виду отнюдь не то, что он оставил меня. Это моя вечная боль и скорбь, и унижение, и бессонные ночи, почти потеря рассудка. Но все это принадлежит только мне, и мною прощено. Сейчас я веду речь о других шагах. Делая их, он безжалостно растаптывал все, к чему пришел самостоятельно, методом долгих проб и ошибок, и чем по праву гордился. Он растоптал, отдал на поругание, вплоть до физического устранения свою Команду, которую сам всегда обозначал именно так — с большой буквы и подолгу объяснял мне, как это важно, чтобы тебя всегда окружала небольшая но сплоченная и преданная, « твоя» команда, где каждый занимает свое место, им доволен и не мечтает рано или поздно взгромоздиться на твое. Он допустил посторонних, пусть и очень толковых, на первый взгляд, людей, к окончательному решению своих собственных проблем, чего не допускал никогда. " Решения я всегда принимаю сам, на том стою, и стоять буду! " — в его устах это была не просто фраза, это был девиз, выстраданный и незыблемый. Он отшвырнул его в сторону, как отслужившее свое ненужную вещицу. Наконец, он позволили подчинить всю свою жизнь одной идее, что всегда осуждал в других, относя к категории глупого опасного упрямства. Мы не раз спорили с ним на эту тему, поскольку мне не все представители рода человеческого, положившие свои жизни на алтарь одной единственной цели, казались опасными безумцами. Он высмеивал их и меня вкупе с ними, и заявлял, цитируя свою бабушку — крестьянку, что « если уж все яйца нельзя носить в одной корзине», то доверять ей целиком всю отмеренную тебе жизнь — совершенное безумие. И он оказался, как всегда, оказался прав, доказав свою правоту своей же жизнью. Однако, довольно. Мне не так уж легко дается перечисление смертельных шагов Егора, неуклонно ведущих его к тому зверскому повороту коварной альпийской Дьяволицы. Их было еще несколько. Но, в конечном итоге, каким бы трагически он не казался, был и некий светлый момент. Потому что настал тот час, когда Егор понял! Все ли понял он или только отдельные догадки начали складываться в его голове в целостную картину, мы уже не узнаем никогда. Не дано нам узнать, что за картина открылась перед его глазами. То ли мечта всей жизни отчетливо проступила на холсте, уродливая, отталкивающая, возможно, внушившая ужас. То ли мечта осталась мечтою, но он понял, что ему никто не собирается вручать ее в безраздельное пользование. Нет! Всего лишь дадут подержать, как переходящее красное знамя в комсомольской юности, позволят примерить, как царское убранство в музейных запасниках, и заберут немедленно, чтобы отдать в вечное пользование совсем другим людям. Он же так и останется комсомольцем, который, по праздникам выносит знамя, в силу своего гренадерского роста и неплохой успеваемости. Возможно, ему открылось нечто совсем иное, чего мы не смогли даже смутно себе представить. Но что-то все же произошло. И Егор перестал следовать заданному программой курсу, или начал вносить в него коррективы, или… Словом, я опять должна признаться: в наших умозаключениях образовался существенный пробел — мы не знаем, чего не стал, или, напротив, что стал делать Егор. Но это нечто заставило влекущих его за собой людей, насторожиться. Справедливости ради, следует отметить, что они имели на это некоторое право. Личный счет Егора, как утверждает Гвидо, начал стремительно расти именно около полутора лет назад, то есть, начиная с того момента, когда он подписал свой договор с дьяволом или теми, кто был уполномочен действовать от его имени. Последний тезис — плод моей абсолютной выстраданной уверенности. Остальные трое его не оспаривают, но возможно только из сострадания ко мне. Следовательно, они аккумулировали свои средства на его счету для достижения, разумеется, своих же целей. Вернее, они предоставляли ему ранее недоступные возможности заработать, а он был не настолько идеалистом, чтобы их упускать. Меня в этой весьма щекотливой части нашей истории несколько успокаивает только одно: теперь, когда я приняла решение наследовать не только деньги Егора, но и его дело, я вижу, как стремительно тают эти «нечаянные» средства, и не очень сожалею об этом. Более того, я с нетерпением жду часа, когда на моем, теперь уже счету, не останется ни одного из этих дьявольских пиастров, можно будет спокойно подводить итоги, и с помощью Гвидо строить новые схемы. Согласно первому распоряжению Егора, в случае его смерти, все эти средства переходили частично — его вдове, частично — хорошо известной нам фирме. У них, очевидно, не принято было доверять до конца друг другу, и для того имелись веские основания. Но именно здесь начинается самый страшный и самый загадочный эпизод нашей сказки, над которым мы, по-прежнему дружно ломаем головы. — Стала ли гибель Егора следствием несчастного случая, возможно и хладнокровно заложенного в его подсознание, что в принципе, допустили, приглашенные нами эксперты? Или же его банально убили, каким-то дьявольским способом столкнув с опасной кручи? — Я все же склоняюсь к первой версии. — Егор был отменным спортсменом и очень крепким физически человеком. Попытайся кто, действительно напасть на него, следы борьбы были бы неизбежны — но Гвидо перебивает меня — Тогда зачем понадобился этот фокус с запоздалой отправкой электронной почты? Нет, он чувствовал опасность. Возможно, догадывался о том, что покушение запланировано именно на тот проклятый день, и решил обмануть их напоследок. Если бы все обошлось, то через три часа он был бы уже в номере и спокойно мог отменить отправку распоряжения. Если бы его худшие подозрения оправдались, что собственно и произошло, через три часа уже некому было отменить отправку почты, и умная машина сделала свое дело. — Да, — соглашается с ним Михаил. Он был в Швейцарии, и наблюдал за повторным, более тщательным расследованием гибели, которое проводило уже частное агентство по моему настоянию. — Там тоже не все гладко. Нет ни каких следов, это правда. Но существуют десятки способов вырубить человека на несколько секунд, даже не попадаясь ему на глаза: лазеры, и прочие электронные штучки. А на таком вираже на секунду ослабленное внимание может оказаться фатальным. К тому же есть, некое косвенное доказательство. На подъемнике заметили, что вместе с Егором в последнюю вагонетку запрыгнул некто в красном костюме инструктора. Это даже несколько успокоило людей на подъемнике. Потому что близилось ненастье, и одинокий лыжник подвергал себя риску, хотя остановить его еще не было законных оснований: заперт пришел через насколько минут, после того, как вагонетка достигла вершины. Но вот «красный» лыжник куда-то пропал. — Но ответьте мне тогда на простейший вопрос, если Егор чувствовал, что подвергнется нападению именно в этот день, зачем он вообще отправился на маршрут? Отказ не вызывал бы ни у кого ни малейших подозрений. С утра все только и говорили о том, что погода резко портится… — не унимаюсь я — А ты, разве, не лучше всех нас знала Егора? Попробуй рассуждать с позиций его логики. Он лишен сентиментов, знает, с кем имеет дело, и понимает, что обречен. Бежать в полицию, возвращаться в Москву, информировать меня — все пустые хлопоты. Они все равно найдут способ убить его, но в случае, если почувствуют, что он знает и собирается противостоять этому, наверняка будут действовать осторожнее вдвойне, и главное, найдут способ, обезопасить завещание от внесения корректив. Это главное. Он это понимает, и решает принять смерть по их первоначальному плану, но крепко «надуть» их в главном. Кажется, так говорят у вас в таких случаях — «надуть»?. И он победил! — с логикой Гвидо спорить трудно. К тому же я вспоминаю свой давешний сон, еще там, у себя дома. Егор ведь говорил что-то подобное, про обман и про победу. Что ж, возможно, все было именно так. — Но, в принципе, это не имеет такого уж принципиального значения, — примирительно говорит Гвидо — меняется ведь только степень мужества, проявленная Егором — то ли он шел на маршрут не зная, способа казни, то ли он отправлялся, поняв, что запрограммирован на гибель, и с этим уж точно ничего нельзя поделать. Но в любом случае, он что — то знал, или по, крайней мере, чувствовал, отсюда и фокус с электронной почтой. Проверить эту хитрую программу в памяти компьютера, они не догадались. — И тогда они попытались спорить с банком? — Не — е — т! Что ты! Даже они понимают, что это бесполезно, если первоклассный банк принял решение… — Но первоклассный банк ведь не сразу принял решение? — Ну, это детали, касающиеся наших внутренних взаимоотношений. Важнее то, что мы его приняли, и адвокаты, ушли ни с чем, собственно с тем, на что и рассчитывали. Иначе, они прислали бы более маститых. — Да. И началась изощренная атака на тебя — адвокат смотрит на меня, словно до сих пор не верит, что я выстояла. — Да не смотри ты так, — не выдерживаю я, — нет тут моей прямой заслуги, я же шла пить эти Мусины таблетки, только молилась перед этим так, как никогда в жизни, и Господь, а вернее, Матерь Божья послала мне избавление — Своеобразное, надо сказать. — впервые за весь вечер подает голос Игорь. Третий мой гость сегодня. — Не богохульствуй, прошу тебя! — Ну, хорошо, не буду. Но ты к счастью, не видела своей физиономии, а вернее того, что от нее осталось, после этого чертового маньяка — наркомана. Самое страшное было горло — там классически разрез — от уха к уху. При таких, не выживают, как правило. Все остальное волновало меня меньше. Я например, был уверен, что этот подонок выколол ей оба глаза, но на это было тогда плевать. Пусть слепая, главное, чтобы жила. — Ну, ничего себе — плевать! Я не имел чести знать мадам ранее, но теперь ее лицо достойно украшать обложки лучших журналов. — Спасибо, Гвидо! Но пока это еще не мое лицо. — Ничего, привыкнешь. Еще удивляться будешь, глядя на фотографии прошлых лет: кто это там такой корявенький? — Ну, знаешь, корявенькой я никогда не была… — Знаю, знаю, успокойся. Уж я — то единственный из всех знаю. — А к слову, почему ее привезли к вам в клинику, ведь могли — куда угодно… и не было бы лица с обложки… И вообще ничего не было, этот тип, он, между просим караулил свою бывшую подружку с твердым намерением ее укокошить. Попытки, должен сказать, предпринимал неоднократно. — И его не забрали в полицию? — этого Гвидо понять не может — Нет, у нас не любят возиться с психопатами, а у него стопроцентная справка из психушки. А к нам доставили, точно по провидению Божьему. Приемная «Склифа» взмолилась — они были под завязку, а у нее в сумке вдруг оказалась моя визитная карточка — позвонили на всякий случай, к счастью — застали… — Он же еще и наркоман? — не унимается Гвидо — Что-то я не замечал, чтобы у вас наркоманов отправляли за решетку. Вот бесплатные наркотики из автобуса раздают — это видел лично.. — Но это часть программы против СПИДа. В автобусе — разовые шприцы, и вообще — гигиена. Но если человек социально опасен… — А кто это доказал, до сего момента? — Но это не правильно, есть же соответствующие службы — Оставьте! Вы никогда не поймете друг друга. Это Россия, Гвидо, вы же сами часто повторяете это, когда сказать больше нечего — Да, вы правы. — И оставьте вы в покое этого маньяка. Слава Богу, я жива, и подружка его жива, а он, наконец, там, где ему быть полагается. В конце концов, я намерена даже принять участие в его судьбе, ведь некоторым образом он меня все же спас… — Ну, это уже без меня… — Да, это сугубо личное. И ты еще подумай на эту тему как следует. Однако, если вернуться к той программе доведения тебя до самоубийства, которую этот псих буквально раскромсал своим скальпелем, то она была почти совершенна, Потому я и смотрю на тебя с таким восторгом. Не удивлением, а восторгом. Уж слишком долго ты продержалась. — Да не так, чтобы очень, всего-то сорок дней. — Да, сорок. Но чего они только не изобразили за эти сорок дней. Своих людей в бутик устроили, платье подобрали, фотографию страшную изобразили и в одном экземпляре журнал напечатали. Ты ведь сразу не могла вспомнить, что это был за журнал? Я чудом на типографию вышел. — А почему они были так уверены, что я обязательно зайду в этот бутик? — А потому, что ты, извини уж, известная барахольщица. А тут еще дома засиделась, и Муся, по инструкции Дарьи плавно тебя к мысли пойти прогуляться подвела. А на улице за тобой демонстративно шли. Ты слежку распознать не умела, не профи, зато тревога и страх появились сразу же, как у любого нормального человека, за которым начинают следить практически в упор. А дальше — дело техники: яркая витрина, воспоминания о прошлой жизни — и ловушка захлопнулась. — Да, виртуозно. — Ничего виртуозного. Сложнее было с могилой, ее надо было держать, а это даже могильщиков наталкивало на разные несвойственные им размышлениями. — А могильщики были настоящие? — Первые? Да! Я с ними три бутылки водки выпил, пока все подробности и детали вспоминали. А вот третий, как ты называешь его «кладбищенский мастер» — тот явно подсадной казачок, который караулил бы тебя хоть до рассвета. И к разговору был готов, не сомневайся. Очень убедительному, правильному, разговору, после которого ты, может, свои таблетки прямо у могилки бы и скушала. Так что благодари Бога, что пожалела старика, пугать не стала. Старик-то был не из пугливых. — Но вот идея с одеколоном и топотом на лестнице, по — моему, не из самых удачных. Призраки не пахнут, и не топочут — Да? А кто об этом думает в такой момент? Ты ее спроси. Она ведь сначала до смерти испугалась. Так? А испуганный человек менее всего склонен анализировать, он действует импульсивно, эмоционально. А тут извольте — еще один эмоциональный удар. Запах из прошлого. Нет, не соглашусь я с тобой. Задумано и исполнено тоже на высоком уровне. Главное — нужный эффект был достигнут? — Да уж, был. Отрицать не стану. К тому же, откуда мне знать — пахнут призраки или нет? Ну а женщина в церкви, и Кассандра — это сама знаменитая Дарья. — Да, и модель на фото тоже она, странно, что ты этого не разглядела, это наверняка усилило бы эффект воздействия. И работала она с тобой очень профессионально, что, собственно было не трудно. У нее было два сензитива — человека, проникших в твое сознание — глубже некуда: Егор и Муся. Но все равно, техника, по заключению наших экспертов, продемонстрирована отменная. Собственно, все прочее было прелюдией, а откровенно и прямо запрограммировала тебя на самоубийство именно она. Причем, красиво, теоретически выверено, гармонично. Прости, что напоминаю. — Ну, из песни слово не выкинешь. Не понимаю, только зачем она так вытягивала из Егора информацию обо мне, и зачем поначалу, пока еще Егор был вполне управляем, приставили ко мне Мусю. — На всякий случай. А случаи, поверь, бывают всякие. Егор был управляем, но не ощущать его твердости и хитрости, она не могла. Потом, не забывай, она отменный специалист, и к тому же, женщина: не понимать, что до конца он тебя не разлюбил, и потому ей не принадлежит, она не могла. Потому нужен был постоянный контроль за его мыслями и постоянное, на уровне его подсознания противостояние с тобой. Ну а Муся? Муся была приставлена поначалу на случай всяких выходок с твоей стороны. От тебя ведь ожидали чего угодно: могла броситься искать Егора и требовать объяснений — Пыталась… — Ну, вот видишь. Могла, в конце концов, разжалобить его, и вернуть обратно. Могла, в припадке ревности просто прибить любимого, или нанять киллеров — Нет, киллеров — вряд ли. Сама — да, могла бы, и подумывала об этом нередко — Я тоже почему-то не представляю мадам заключающую сделку с киллером, но вот с пистолетом в руке — очень даже хорошо представляю. О! Это впечатляет! — Вот — вот, их, это тоже, видимо, впечатляло, и потому Муся была пришита к твоей юбке намертво. — Да, и только когда Егор погиб, она рискнула оставить меня в одиночестве, видимо надо было быть рядом с сестрой. Так был ли он для нее только объектом? — Не знаю, и никто не знает. Егор был яркой личностью. А она, при всей своей мерзости, все же — женщиной. Все могло быть. Может, когда ни-будь судьба сведет вас и она пожелает тебе все рассказать Не знаю, я адвокат, а прежде — сыщик, мне такие тонкие материи не доступны. — Кстати, ее так и не нашли.? — Нет, исчезла на следующий день после того, как все рассыпалось Теперь ее будут прятать долго, если не упрятали навсегда — Да-а, это вполне возможно — А эта аморфная дрянь объявила меня покойником. — Успокойся, значит, жить будешь долго. К тому же ей нужен был повод отлучиться, а ты в тот момент оказался очень удобной кандидатурой: уезжал оперировать за границу, возможно надолго, поговаривали — навсегда. — Дураки, поговаривали. — А Мусе, кстати, пришлось очень нелегко в эти дни. С одной стороны, ей надо было подготовить тебя к мысли о том, что ты нужна Егору на том свете и обязана за ним последовать, а с другой — ты ни в коем случае не должна была этого почувствовать. Наоборот. — Да, это был хороший спектакль с рекламой платья, которая ее так расстроила, и с фильмом, который я, вроде бы, не должна смотреть. — А потом нужно было оставить тебя одну, но так, чтобы ты сама себя чувствовала в этом виноватой. — Это тоже удалось. — Дальше была самая главная их мулька, с интернетом. — Это конечно, Кассандра? В смысле, Дарья? — Не факт. То есть, общалась с тобой она — вне всякого сомнения. Так воспроизвести манеру речи и лексику Егора могла только она. Но вот автор идеи — человек очень серьезный, это мог быть кто-то из самой верхушки. Уж очень нестандартное, при нынешнем российском компьютерном отставании, решение. — У нас нет отставания, но, по-моему, еще никто не додумался вещать от имени мертвых. — Так это Россия, Гвидо! — Да, да Россия. Я помню. — Так что автора предъявить не могу, и сам о том сильно сожалею, большого ума человек. Просто хотелось бы в глаза взглянуть. Ну, подушка в одеколоне, записка на зеркале — это ясно, Мусиных рук дело. Что там еще? Службы побудки в городской телефонной сети, разумеется, нет — Нет?!! — Это… — … Россия… Я понял, понял, но все время забываю, простите. Многое очень похоже — Мы понимаем, и сами иногда забываем… — Вот, это, пожалуй, все, остальное мелкие незначительные детали… — Например, как она интересовалась у меня, жив ли я? — Слушай, при твоей профессии надо иметь более крепкие нервы… — Ладно, не спорьте. Все так все. Слава Богу, что все. — Знаете, мы часто сегодня поминаем Бога, и я вот что вспомнил. Мой дед когда-то говорил мне, давно, в раннем детстве, что существуют на свете всего несколько профессий, чей профессиональный долг — делать людям добро и отстаивать их интересы на своем поприще до последней возможности, а иногда — как это? — и капли крови. Это профессии священника, врача, адвоката и банкира. И вот теперь, я смотрю, что нас здесь только трое, не хватает только священника. Но мы часто говорим о Боге. Получается, дед прав и сейчас. Вы понимаете, что я хотел сказать?.. — Очень хорошо понимаем, Гвидо, но это ведь — это… — … Россия Гвидо обречено поднимает руки. — Нет, теперь уже без всякой иронии, Гвидо. Мы реже обращаемся к священникам, можно сказать, что большинство нации вообще не приучено искать у них помощи. Только в самых крайних случаях: рождения и смерти — Да, я понимаю, семьдесят лет атеизма… — И это тоже, но есть нечто более важное. Здесь большевики со своим атеизмом ничего, как раз, поделать не смогли — Очень интересно, и что же это такое? — Русские, если уж они верят в Бога, более склонны хранить его в сердце. — Постоянно с Господом? Но откуда так много зла? — Я же сказала, если верят… А верят, по настоящему, так, что бы не задумываясь отпустить веточку, еще очень немногие… — Что еще за веточка такая? — удивленно интересуется Игорь Я рассказываю им притчу Кассандры, хотя не ее бы устами произносить эти слова. И я скрываю от моих друзей первоисточник. Притча и притча. Мало ли их гуляет по свету. Все молчат. Время напоминает о себе громким тиканьем больших напольных часов в дальнем углу кабинета. А пристальный взгляд Императора, устремленный на нас свысока, напротив, словно призывает в свидетели вечность. |
||
|