"Жаркое лето в Берлине" - читать интересную книгу автора (Кьюсак Димфна)

Глава IV

Когда в первые дни Джой, ступая по толстым, с нелепым узором коврам, заглушавшим все звуки, проходила по просторным коридорам и широким лестницам, мимо портретов, с которых глядели предки фон Мюллеров, среди картин в позолоченных рамах, изображавших охоту на оленей и кабанов, и натюрмортов, на которых окровавленные фазаны и зайцы соседствовали с розами, она чувствовала себя маленькой девочкой, впервые пришедшей в школу. Но Берта настолько вошла в роль «старого друга» и так основательно ознакомила ее с обычаями и распорядком жизни их семьи, что особняк фон Мюллеров постепенно раскрыл Джой свои объятия и признал ее членом своей семьи.

– Этот дом выстроен моим прадедом, – объясняла Берта, указывая с гордостью на портрет родоначальника фон Мюллеров, занимавший почти всю стену в холле. – Большой был человек! После его смерти особняк перешел к деду. А когда умер дед, особняк унаследовал мой отец. Теперь у нас электрическое освещение, центральное отопление, а ванные комнаты и кухни уже после войны перестроены по последнему слову техники. И все же наш дом в основном все тот же, каким он был при жизни прадеда.

Обстановка, кроме гостиной моей матери и ваших апартаментов, сохранилась в неприкосновенности. Ковры в холле, коридоре и на лестницах при реставрации особняка года три тому назад пришлось выткать новые.

Они переходили от одного портрета фон Мюллеров к другому. На своих потомков, священнодействующих за трапезой, взирал их дед. Рядом с ним Карл, который должен был воссесть на престол фон Мюллеров, в военной форме, красивый и высокомерный. Он смотрел на противоположную стену гостиной, где висел портрет другого фон Мюллера, столь же высокомерного, в островерхой каске времен первой мировой войны.

– Вас может удивить, что здесь нет портрета моего отца? Отец приказал повесить здесь эти портреты, чтобы они вечно напоминали нам о том, что Карл героически пал под Сталинградом. Все эти годы мы также не забывали, что Хорст – брат отца – умер смертью героя в тысяча девятьсот шестнадцатом году.

Глядя на портреты этих двух людей, одинаково юных и одинаково надменных, слушая разглагольствования Берты во славу прошлого, Джой испытывала неловкость. И, когда они в молчании вышли из гостиной, она вздохнула с облегчением. На мгновение она ощутила холодную дрожь, так как ей почудилось, что эти две тени прошлого, одетые в военную форму, маршируют позади них.

– А вот и библиотека прадеда, – сказала Берта, открывая обитую кожей дверь в мрачную, с дубовой панелью комнату, спертый воздух которой был насыщен запахом бесчисленных сигар, выкуренных за столетие. – Тут все сохранилось так, как было при жизни прадеда, – пояснила она, показывая на полки с книгами в кожаных переплетах, производивших впечатление, что до них никто и никогда не дотрагивался. – Тут история Германии со времен Священной Римской империи. Великие военные походы Фридриха Второго, Клаузевица, Бисмарка. А вот и портрет его отца. Эта единственная вещь, если не считать поставца, которого здесь не было во времена прапрадеда.

Берта указала на поставец с хрустальными графинами, на резной секретер, на массивный стол, на кожаные стулья, носившие отпечаток многих увесистых тел, ныне уже превратившихся в прах.

Открыв резной ларец, стоявший на особой подставке, она вынула из него такую толстую библию, какой Джой еще и видеть не приходилось. Раскрыв библию, Берта извлекла из нее лист о родословной фон Мюллеров. Первая запись относилась к 1796 году. Кроме этой цифры, Джой ничего не могла разобрать в мелком готическом шрифте.

– Вот видите, – продолжала Берта, водя пальцем по каждой строке, – в тысяча семьсот девяносто шестом году родился прадед моего отца: Эрнст Эрик Фридрик. Он происходил из родовитой прусской семьи. Русские ограбили нас, отняв родовое поместье. Сейчас все это отошло к Польше.

Род фон Мюллеров восходит к более далеким временам. При Фридрихе Втором один из фон Мюллеров, в чине капитана, отличился в боях. Но библия, в которой хранилась родословная, была уничтожена во время пожара, когда поляки подожгли дом в тысяча девятьсот сорок пятом году. О, эти польские варвары!

Нахмурившись, она посмотрела на Джой горящими, злыми глазами. Из-за чего? Из-за давно умершего предка, из-за потерянного имения или сгоревшей библии? Этого нельзя было понять.

Не испытывая интереса к истории рода фон Мюллеров, Джой остановилась на последней записи: дети Эрнста Фридриха и Анны-Марии-Луизы (урожденной фон Альбрехт):

Карл-Вильгельм: род. 1912

Хорст-Курт: род. 1916

– Он был назван по имени моего дяди со стороны отца, – заметила Берта.

Берта-Луиза: род. 1910

Штефан-Эрнст: род. 1928

– Теперь вы понимаете, почему Штефан для нас всегда останется мальчиком. Он так долго был самым младшим в семье!

Принадлежность к столь родовитой семье смутила Джой (ведь она даже не знала, кем был ее прадед). Она прочла запись об их браке:

Джой: урожд. Блэк

Затем шли имена детей: Энн и Патриции.

– Нам всегда казалось странным, что у вас одно имя: «Джой», и мы гадали, что же оно означает?

– Только то, что оно значит, и ничего больше. Отец так обрадовался, когда я родилась, – у матери были трудные роды, – вот они и решили назвать меня «Джой», что означает «радость».

– О-о! – Судя по тону Берты, имя было явно неподходящее.

– Видите ли, – продолжала она, – я вышла замуж за одного из фон Мюллеров, моего дальнего родственника из Силезии. А вот мои сыновья:

Адольф-Вильгельм: род. 1932– умер 1945

Иоганнес-Эрнст: род. 1940

Задумавшись, она глубоко вздохнула и, проведя пальцем по списку, прошептала:

– Кровь фон Мюллеров течет в жилах всех этих поколений! Разве вас не волнует сознание того, что имя вашего сына будет вписано в эту книгу?

– Н-нет. Мои дочери уже вписаны в нее.

Берга захлопнула библию и заперла ее на ключ.

– Это далеко не одно и то же, – сказала она холодным тоном.

– Всякий раз, входя в эту комнату, я радуюсь, что она обрела свое подлинное назначение, – сказала Берта своим обычным тоном, когда они были уже у дверей библиотеки. – Пока мы не восстановили фабрику, которая, как вам известно, была разрушена во время налетов, отец использовал библиотеку в качестве конторы и зала заседаний. Сколько пота и крови стоило нам это восстановление! Сейчас, когда наши дела поправились и даже идут лучше, чем когда-либо, отец проводит здесь особо важные совещания. Для него, да и для нас всех, это имеет символическое значение.

Они вышли из комнаты. Берта заперла дверь на ключ и спросила:

– Вы не видели фотографию моего сына?

Джой отрицательно покачала головой, сожалея, что у нее недостает мужества сказать, что ей и не хотелось бы ее видеть. Вместо того она последовала за Бертой вверх по широкой мраморной лестнице и длинному коридору мимо комнаты Ганса, к апартаментам, по своему расположению напоминавшим те, что были отведены ей и Стивену. Комната, как и у них, с балконом, но в ней было больше света, чем в их комнате, так как два окна выходили на восток. Но окна была закрыты тяжелыми занавесами пурпурного цвета на роскошной подкладке. И, когда Берта включила множество лампочек в белых пергаментных абажурах, черный ковер на полу поглотил свет.

– Моя гостиная, – сказала Берта. – А вот моя спальня. Я переехала сюда в начале тысяча девятьсот сорок четвертого года. Наш дом был разрушен во время бомбежки. Ничего не осталось. Ничего. У нас была редкая антикварная мебель, мы привезли ее из Чехословакии в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Проклятые чехи! Все погибло, и у меня с той поры руки опустились. Потерять в один год мужа, сына, дом – это едва не сломило даже такую сильную женщину, как я.

Вздрогнув, она взяла в руки большую фотографию мужчины в военной форме.

– Вильгельм, мой муж. Но фотография не дает правильного представления о нем. Ростом он был выше шести футов. – Вздохнув, она посмотрела на суровое, жестокое лицо на портрете. – Его убили в Норвегии. После его смерти мужчины для меня перестали существовать!

А вот мой сын Адольф! Не правда ли, он похож на отца ?

С фотографии на нее смотрело мальчишеское лицо с тем же суровым и жестоким выражением.

– Замечательный мальчик! В двенадцать лет он был награжден рыцарским крестом за героизм, проявленный в битве под Берлином. Неделю спустя он был убит.

– Двенадцати лет? – едва могла вымолвить Джой с чувством жалости и отвращения.

– Двенадцати! – повторила Берта, стирая воображаемую пылинку с рамки портрета. – Мальчик – герой. Мое самое большое горе, – но пусть это останется между нами, – Ганс совсем не похож на фон Мюллеров.

– Он очень мил.

– Очень мил! Моя дорогая, нам не нужны милые мужчины! Что сказали бы вы, если б Штефан интересовался только лишь театром и искусством.

– Ябы не возражала, пусть только зарабатывал бы достаточно, чтобы содержать нас.

– Скажите спасибо: Штефан не таков! Мы радуемся, что Австралия выбила из него это «милое». Впрочем, тут и война сыграла свою роль. – Она поставила портреты на шкафчик, так чтобы они были на виду у всех. – Война выявляет величие духа в мужчинах и женщинах. О, моя дорогая, слов нехватает, чтобы рассказать, как мы страдали в эту войну! Эти ужасные налеты. День и ночь, не переставая. Бесчеловечно! Наш дом стоял на Вильгельмштрассе – сейчас он в советской зоне, и бомбежки там были еще страшнее, чем здесь, потому что неподалеку от нас находилась имперская канцелярия. Когда бомба попала в наш дом, мы с Гансом сидели в подвале. В отличие от большинства жителей нашего квартала у нас не было убежища под домом. Мы не верили, что враг зайдет так далеко. Вместе с нами в подвале находилась датчанка, простая женщина, служившая у меня; и вдруг она впадает в истерику! Представьте себе, эта дуреха в истерике, Ганс плачет, старик садовник – голландец, – заткнув уши, стонет, что ему пришлось уже пережить бомбежку в Роттердаме! Не знаю, как я не сошла с ума. И только на другой день в полдень рабочие с фабрики отца расчистили выход. Вообразите, что я пережила! А Ганс так совсем заболел.

Джой пробормотала что-то в знак сочувствия; у нее чуть голова не закружилась при мысли, что Энн и Патриция могли тоже оказаться в таком ужасном положении.

Когда Берта ставила портреты на место, у нее дрожали руки.

– Потерять моего Адольфа! Я была в отчаянии. О, эти ночи без сна! Я не расставалась с ампулой цианистого калия. В то время мы все имели цианистый калий, так как, несмотря на героическую оборону Берлина, становилось все более ясным, что орды русских нахлынут на нас. После писем Карла из Сталинграда мы жили в страхе.

Слезы заблестели на ее белесых ресницах и потекли по щекам.

– Потерять все! – всхлипывая, говорила она. – Все, ради чего стоило жить.

Джой положила руку на ее подрагивающее от подавленных рыданий плечо.

– Если бы не дорогая принцесса, меня не было бы в живых. Работая в организации, я обрела смысл в жизни.

– Бедняжка, – прошептала Джой. – Могу представить, что вам пришлось пережить. Тетушка моей мамы потеряла детей, дом, все, что у нее было, в Ковентри. Мама послала за ней. И ее привезли к нам совсем больной.

– Ковентри! – Берта высвободила плечо. – Ковентри! Какое может быть сравнение! Ведь это было еще в самом начале войны.

Джой очутилась в коридоре. Дверь за ее спиной захлопнулась. От удивления она ничего не могла понять. Что случилось? Что такое она сказала?

Под гнетущим впечатлением всех этих смертей и страданий Джой вернулась в свою комнату.

Она села за секретер и задумалась. Ей было жаль, что она, хотя и неумышленно, обидела Берту! Бедная женщина! Она должна была отнестись к ней внимательно, хотя порой Берта становилась невыносимой. Легко ли потерять мужа и сына.

Успокоившись, она стала описывать трагическую историю Берты в письме к родителям, которым она писала каждую неделю.

На другой день Берта была сама доброта, старалась доставить ей только приятное, и Джой приписала происшедшее переживаниям, которые нужно было понять.

В Берлине наступило лето – самое жаркое лето за последние двести лет. «Австралийское лето, – как говорили все, – словно по заказу, чтобы порадовать Джой».

Сад утопал в розах. Аромат душистого чубушника наполнял дом, в котором непрерывно жужжало множество электрических вентиляторов. Тень от деревьев падала на лужайку, где они днем пили теперь чай и где вращающиеся фонтанчики разбрызгивали струи воды, освежая горячий, душный воздух.

Берта постоянно жаловалась на жару. Отец поговаривал о том, чтобы завести кондиционированную установку.

Жара была единственной темой разговоров.

В университете наступили каникулы, и Ганс возил их на ближайшие озера.

Жизнь казалась Джой непрерывным праздником. Утро начиналось чуть ли не семейной консультацией относительно ее желаний. Втайне она наслаждалась этим еще неиспытанным чувством баловня семьи. Хотя она была единственным ребенком, мать следила, чтобы девочку не баловали. А сейчас вокруг нее бегал весь дом: целый штат девушек был к ее услугам, в ее распоряжении были шоферы; Гесс, камердинер отца и дворецкий предупреждали ее желания; внимательный племянник, свекор, щедро оплачивающий ее покупки, свояченица, готовая в любую минуту дать ей совет, полюбившая ее свекровь – что еще могла желать женщина?

Джой окунулась в новую жизнь со всей страстностью своей натуры. Ей нравилось, что для родственников она была Джой, а для посторонних – «фрау фон Мюллер». Энн также после короткого бунта примирилась с тем, что ее называют Анной, а не Эни. Обе они с трудом привыкли пожимать руки, здороваясь и прощаясь.

Берта обучала ее делать реверансы, как это принято у немецких девочек. Энн только посмеивалась. Смирившись с обязанностью, здороваясь со взрослыми, присесть и назвать свое имя, Энн с таким усердием выполняла эту церемонию, что Берте пришлось прочесть ей нравоучение, из которого следовало, что благовоспитанные девочки не «приседают» перед служанками, шоферами и продавцами. «А почему?» – спрашивала Энн. И первые недели представляли собою бесконечную цепь «почему», что странно звучало в стенах, где целую сотню лет отдавалось эхо почтительных «ja» и «nein».

Впервые в жизни Джой испытала удовольствие от сознания, что она принадлежит к семейному клану, а этого ей как единственному ребенку, не приходилось ощущать. Из всех семейств, которые ей когда-либо доводилось знать, фон Мюллеры были наиболее сплоченной семьей.

Каждую ночь отцу звонил Хорст, где бы он ни находился: в Каире, Анкаре, Афинах, Мадриде. В его телефонных звонках для Джой было нечто романтическое. Ежедневно звонил дядя Конрад со своего завода в Руре. Этот деловой человек, женившийся в третий раз на юной девушке, которая годилась ему в дочери, служил темой неистощимой семейной критики.

– Какая мерзость! – фыркала Берта. – После войны мужчин осталось мало, вот женщины и кидаются на шею любому. И эта особа прилетает в Берлин не реже одного раза в месяц. В Берлине, видите ли, одеться можно элегантнее и дешевле, чем в Федеративной республике! Ха! Как будто дороговизна когда-нибудь ее пугала.

Первые недели прошли в развлечениях. Приезжали родственники, осыпали Джой и Энн комплиментами. Берта вывозила Джой в свет, начиная с чаепитий в таких же старинных особняках, как дом фон Мюллеров, и кончая коктейлями в ультрамодных квартирах в небоскребах, которыми изобиловал Западный Берлин. Вдовствующие тетушки и перезрелые двоюродные сестры при встрече проливали слезу. Дядюшки преклонного возраста и старички разных степеней родства с гордостью представляли своих молодых жен. Молодое и чрезвычайно приверженное последнему слову моды поколение приветствовало Джой как равную.

«Как мог Стивен прожить так долго в разлуке с родными?» – спрашивала себя Джой, упиваясь сознанием, что она вошла в его семью равноправным членом. И, вслушиваясь в семейные разговоры о всех этих дядюшках, тетушках, братцах и сестрицах, Джой не могла понять, как Стивен вообще расстался с ними.

Но особенное удовольствие от сознания, что ты принадлежишь к этой династии, Джой получила в тот вечер, когда в день рождения матери Стивена они были на премьере оперы «Die Walkure».

В роскошном фойе театра семейство фон Мюллеров представилось ей некой «высочайшей фамилией». Отец, Стивен, Ганс во фраках. Мать в черных кружевах, оттенявших ее хрупкую красоту; единственным ее украшением была нитка превосходного жемчуга. Берта, блистательная в своем сером одеянии, с бриллиантами на шее и в ушах. Джой в бледно-желтом с золотом туалете, избранном на семейном совете из множества туалетов, присланных на выбор, в изумрудах матери.

Пышное барокко, вспышки аппаратов фотографов, шелест блокнотов журналистов, бесчисленные представления, поклоны, щелканье каблуков, поцелуи, рукопожатия; капельдинеры провожают их в ложу; пока они занимают места, на них обращены любопытные взоры. Всеобщее внимание вызывало в Джой горделивое чувство, но она старалась держаться так, как будто для нее все это привычно. На самом же деле она воспринимала все происходящее как некую волшебную феерию.

Пододвинув плюшевое кресло к мягкому подлокотнику барьера ложи, она вспоминала дешевые места на галерке, где впервые встретилась со Стивеном. Не вспомнил ли об этом и Стивен? Обернувшись, она увидела его в углу ложи прижавшимся к стенке, словно он не хотел никого видеть или хотел остаться незамеченным.

Свет медленно угасал. Первые звуки увертюры наполнили зал. Она протянула руку Стивену, как бывало всегда, когда они слушали музыку. И в темноте зала пожатие его руки закрепило блаженство этого вечера.