"Богема" - читать интересную книгу автора (Ивнев Рюрик)«Красный петух»Как ни странно, но самый неуютный, холодный и неподходящий для собеседования и диспутов клуб «Красный петух» начал вызывать все больший интерес у московской публики. Посетителей клуба нельзя было заподозрить, что их тянет сюда запах жареных котлет и звон бокалов. Буфета здесь не было. По мнению Каменевой, которая являлась председателем, закуски и вина могли скомпрометировать идею этой организации. – Мы не «Музыкальная табакерка», – отвечала она тем, кто жаловался на отсутствие уюта. – Тогда похлопочите, чтобы свет был не такой тусклый. – Свет от нас не зависит, – отвечала она. – Тот, кого интересуют идеи, должен примиряться с неудобствами. Мы не развлекаемся, а работаем, ищем новые пути в искусстве. Виктор Ромов, печалившийся не об отсутствии освещения, а о буфете, воскликнул: – Лучше искать новые пути при ярком свете, нежели в потемках. Но Каменева, уставшая от сияющей люстры у себя дома, парировала: – Кто хочет найти верный путь, найдет его и в темноте. Однажды на диспуте поэт Клычков предложил издать декрет о снятии и уничтожении всех памятников на улицах и площадях Москвы, а в музеях – буржуазных картин и скульптур. Художник Якулов крикнул с места: – Я вношу маленькую поправку. – Какую? – спросил Клычков. – Зачем уничтожать? Их можно разместить по многочисленным подвалам. Скульптор Пекарев, прятавший свои шедевры от публики, ни разу не выставлявшийся ни до революции, ни после, счел себя оскорбленным: предложение Якулова поставило его спрятанные шедевры на один уровень со стряпней буржуазных художников. – Ваш проект, – воскликнул он, обращаясь к Якулову, – позорная капитуляция перед буржуазным искусством. В зале поднялся шум. Зазвенел колокольчик Каменевой. – Больше того, – повысил голос Пекарев, – он выдает с головой ваши замыслы: прятать по подвалам буржуазную стряпню – это значит, что вы в душе ждете возвращения власти буржуазии! – Вы дурак! – крикнул возмущенный Якулов. Зал загудел и заохал. Колокольчик дребезжал, но никто его не слышал. Комендант клуба – рослый парень в потертой гимнастерке и кубанке, надетой набекрень, – громовым голосом потребовал тишины (благодаря голосу ему и даровали этот пост). Если колокольчик Каменевой можно сравнить с приказом начальства, то голос коменданта нельзя не сравнить с прекрасным исполнителем, ибо зал сразу стих. Разумеется, в «Красном петухе» никогда не было затишья абсолютного, всегда относительное. Следующего оратора, искусствоведа Капсулева, зал ни разу не прервал, несмотря на то что говорил он невнятно и скучно. Секрет заключался в том, что он в докладе читал по порядку все выписки из различных книг мировой истории, которые касались дат, когда в различных государствах в разные эпохи происходили столкновения между представителями старого и нового искусства. Пока Капсулев вялым голосом читал выписки, Мариенгоф шептал мне на ухо: – Не делай глупости, не выступай перед этим сбродом. Здесь одни беснующиеся монахи, вроде твоего Мгеброва. – Раз Мгебров мой, значит, и публика моя! – Я тебя предупредил, а там как хочешь. Каменева объявила о моем докладе «Истинная поэзия». Я поднялся на эстраду. Сначала все шло хорошо. Публика слушала внимательно, никаких выкриков с мест не было. Обрадованный, что карканье Мариенгофа не оправдалось, я с воодушевлением закончил: – Я высказываюсь за Музу, которая не шествует по мраморным ступеням, обтянутым бархатом, которая не увенчана лавровым венком и золотыми медалями, которая не хочет повелевать и властвовать, а пробирается лесными тропинками в нищенской одежде, изможденная и босая, без всяких венков и медалей, и не называет себя Музой и не осознает ею. Зато озера, леса, травы, ручьи – весь мир понимает, что она Истинная Муза. Тут произошел взрыв. Вместо аплодисментов, которых я ожидал, послышались свистки и негодующие возгласы.. – Вы ведете нас назад, в восемнадцатый век! – крикнул Виктор Ромов. – Вместо научной критики рекомендуете травы и деревья, – громко произнесла Майская. Шум в зале не стихал. Зазвенел колокольчик, на помощь которому грянул гром комендантского голоса. – Слово предоставляется профессору Сакулину, – возвестила Каменева. Электропроводка «Красного петуха» имела особые свойства, ибо лампочки никогда не светили ровно. У них были приливы и отливы, словно у моря. Когда Сакулин поднимался на эстраду, свет из тусклого превратился в яркий. Лопатообразная борода профессора стала еще заметней. Казалось, на эстраду поднимается борода, а профессор – ее дополнение. Раздались смешки. Виктор Ромов крикнул: – Век шестнадцатый идет на помощь восемнадцатому. Но Сакулина это будто не касалось. Высокий, полный, благодушный, он окинул аудиторию такими по-детски добрыми глазами, что лед мгновенно растаял. И несмотря на то, что выдержал довольно продолжительную паузу, во время которой поглаживал бороду, зал был спокоен, ни смешков, ни возгласов не последовало. Речь свою он начал необычно: – Мы живём в такое волнующе-интересное и великолепное время, что самые острые споры, доходящие до неистовства, порождающие резкие и порой оскорбительные возгласы, кажутся вполне законными. Такое начало не могло не вызвать одобрительных аплодисментов. Но Сакулин не искал этого и поэтому не обратил внимания. – Со своей точки зрения, вы правильно освистали доклад. Но вы неправильно его поняли. Нельзя воспринимать буквально, что говорят ораторы, а особенно поэты. То, что вам показалось старомодным и наивным, была лишь форма, а смысл совершенно другой. Рюрик Ивнев до революции ратовал за простоту и искренность, восставал против мраморных ступенек, обтянутых бархатом, то есть против узаконенной лжи империи, ибо она защищена мрамором и укутана бархатом. Он хочет, чтобы новое искусство было понятно народу, чтобы оно было простым, искренним… Что можно возразить против этого? Разве не о том говорят на всех митингах и собраниях и не с этим выступает наш высокочтимый Анатолий Васильевич? – Луначарский нам не указ, – перебил его Ромов, однако сочувствия не встретил. Со всех сторон на него зашикали. Ромов огрызнулся: – Когда говорит Маяковский, ему аплодируют, а когда я – шикают. Грош вам цена. – И он демонстративно покинул зал. Сакулин будто и не заметил выпада. Закончив излагать соображения о докладе, он перешел к вопросу о роли интеллигенции в деле помощи Советской власти. Говорил спокойно, плавно, убедительно. Аудитория проводила его тепло, как и встретила. Диспут закончился, публика начала расходиться. – Ну, что я говорил? – сказал Мариенгоф, пробираясь к выходу. – Публику не разберешь. – И разбирать нечего. Ее надо знать. – Ты ее знаешь? – Как самого себя. – Значит, ты не знаешь и самого себя. – Я усмехнулся. – Неужели ты думаешь, что она согласится с тем, что плел Сакулин? – Мариенгоф взглянул на меня с иронией. – Что значит – плел? – Не понимаешь? Кажется, это русское слово, а не испанское. – Сакулин не заслуживает такой оценки. – Потому что выручил тебя? – При чем тут я? – При всем. Наговорил всякой чепухи, а Сакулин прикрыл ее профессорской мантией. – Ты остаешься самим собой! – Не могу же я сделаться Сакулиным, – обрезал. Мариенгоф, – Вчера Мгебров, сегодня Сакулин. Волны недовольства. – Ты всегда был баловнем дамского общества, и возражения у тебя дамские. Ах, почему обидели Марию Ивановну? Она такая милая, гостеприимная! Ты никак не хочешь поставить свой паровоз на принципиальные рельсы и все норовишь затянуть в болото. Толпа остается толпой и в цирке, и в аудитории. Понимающие люди есть, но все понимают по-разному. – Вот этих инакомыслящих ты и поносишь больше всего. К нам подошел Шершеневич. – Бродяги, я все слышал. Когда вы прекратите спорить? Мы должны объединиться, а не ругаться. Иначе нас съедят поодиночке. Идемте в «Табакерку». Я жрать хочу, как черт, если только он существует. |
||
|