Каринти ФИзвините, господин учитель

ФРИДЬЕШ КАРИНТИ

ИЗВИНИТЕ, ГОСПОДИН УЧИТЕЛЬ...

ПОВЕСТЬ

СОДЕРЖАНИЕ

М. Бременер. Вместо предисловия .........

ИЗВИНИТЕ, ГОСПОДИН УЧИТЕЛЬ...

Вступление

Утром в семь

Опоздал

Продаю книги

Ответ первого ученика

Ответ "последнего" ученика

"Провалившийся" герой

Венгерский письменный

Класс хохочет

Ставлю опыты

Объясняю табель

Девчонки

Мой дневник

Повис на турнике

Тайный совет

Я сочиняю

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Мне никогда еще не случалось писать предисловий, а в детстве не случалось даже читать их. Те страницы книги, на которых было напечатано предисловие, я всякий раз намеренно пропускал, и не потому, между прочим, что наперед знал: "Это будет скучно..." Нет, просто я боялся, что еще до начала мне расскажут, чем все кончитcя, и я лишусь долгих часов волнения, догадок и томительной, но в то же время приятно будоражащей неопределенности: "Что же дальше? Что будет с героями дальше?!"

Мне вспомнилось это, и, признаться, я сейчас же с опаской подумал: а не пропустите ли вы, дорогие читатели, написанные мною странички по той же причине, по которой когда-то пролистывал предисловие я сам? Если так, то могу обещать вам, что отсюда вы не узнаете о произведениях Каринти никаких подробностей, которые нельзя сообщать заранее. Вообще я постараюсь ответить лишь на то, о чем вам всегда хочется спросить, раньше чем вы берете в библиотеке новинку и принимаетесь за чтение. Например, на такой вопрос: "А из какой жизни эта книга?"

Мне кажется, каждому из нас памятна не только та школа, куда он ходил ежедневно семь или десять лет и в которой сдавал экзамены на аттестат зрелости. По крайней мере, мне лично не меньше, чем 124-я московская школа, где я учился когда-то, знакомы и маленькая школа в Сент-Питерсберге, где учился Том Сойер, и та одесская гимназия, в которой учился Петя Бачей, и другая одесская гимназия, из которой когда-то исключили героя повести "Серебряный герб", и покровская гимназия, описанная в "Кондуите" и "Швамбрании", и арзамасская школа, из которой Борька Гориков убежал на фронтвоевать "за светлое царство социализма".

Пожалуй, многие из нас могли бы перечислить все эти учебные заведения в своих автобиографиях. Потому что и в школу Марка Твена, и в гимназии Катаева, Чуковского, Кассиля, и в школу Гайдара мы входили, как в новые миры, чем-то похожие на мир нашего собственного детства и чем-то решительно от него отличные. За два-три вечера, проведенные за книгой, наше знание о жизни расширялось на целый мир, зримый и ощутимый не менее, а порой более явственно, чем тот, что окружал нас в привычных стенах школы, где мы учились.

Конечно, такие чудеса случались и случаются совсем не часто - лишь тогда, когда в руки берешь произведение большого писателя.

Сейчас вам предстоит пережить такое чудо: к числу гимназий и школ, в которых вы не обучались наукам, но которые вы с увлечением для себя открывали, прибавится гимназия Каринти.

Я не стану здесь говорить о том, какова эта австровенгерская гимназия начала нашего века, изображенная в повести "Извините, господин учитель...", и насколько она похожа на российскую царскую гимназию,- это вы увидите сами. Хочу только, чтобы с первых же страниц вы обратили внимание на одну особенность героя повести, чьими глазами вы будете смотреть на людей и события.

Герой Каринти в момент, когда мы с ним знакомимся, не просто мальчишка, который спешит поутру в гимназию,-дело обстоит сложнее: он возвращается в гимназию и в детство из жизни взрослого человека, можно сказать-бежит в детство, и не только оттого, что по нему стосковался. Он предпочел детство, его невзгоды и радости всему, что можно изведать позже и о чем он мечтал мальчишкой, сидя за гимназической партой. Он бежит в детство опрометью и возвращается в него, радостно запыхаясь, хотя взрослым достиг как будто многого, о чем мечтал.

Своеобразие повести "Извините, господин учитель..." состоит в том, что ее герой видит все вокруг то глазами обыкновенного мальчишки, то глазами мальчишки, который уже был взрослым. Эта особенность восприятия рассказчика, сильнее всего ощутимая вначале (с ней свыкаешься очень быстро, как с чем-то вполне естественным, хотя раньше и незнакомым тебе), к слову сказать, роднит повесть Каринти с популярной книгой известного польского писателя и педагога Корчака "Когда я снова стану маленьким".

Вернувшись в детство, в свой VI класс "Б", герой повести "Извините, господин учитель..." шепотом рассказывает соседу по парте, что ему приснилось во сне, будто он уже стал взрослым, двадцатисемилетним человеком и сидел в каком-то кафе и чувствовал себя просто отвратительно: "В общем, представляешь, я сижу в кафе, и я уже писатель, как и мечтал, и у меня уже напечатано много книг... у меня просят автографы, и все-таки... Все-таки я чувствую себя скверно,- ну не странно ли, а?.."

Действительно, странно. Почему человек, чья мечта сбылась, чувствует себя скверно? От чего бежит герои Каринти и (смело можно добавить) сам автор в мир детства? На это дают ответ рассказы писателя.

В одной из самых замечательных новелл Каринти-она называется "Встреча с молодым человеком" - изображена встреча рассказчика, двадцатисемилетнего преуспевающего литератора-юмориста (кстати, литератору, возвращающемуся в детство на первых страницах "Извините, господин учитель...", тоже двадцать семь), с самим собою, но... семнадцатилетним, гимназистом старшего класса.

Семнадцатилетний юноша в потрепанном костюме говорит с известным и состоятельным молодым писателем неприязненно, резко, без уважения: он напоминает ему об открытиях, которые тот мечтал совершить, о том, что тот собирался бороться за свободную Венгрию, а стал всего-навсего модным автором забавных рассказцев... Писатель возражает на это, что добился известности, как и мечтал в семнадцать лет, что изданные его рассказы совсем недурны, что все вовсе не так просто, как кажется в юности, когда не знаешь жизни, но все его оправдания звучат жалко. И он сам это чувствует. Чувствует, что стал в какой-то мере потрафлять вкусам буржуазной публики, что свое благополучие он обрел взамен независимости, и "здравый смысл" сильно укоротил крылья его смелого воображения...

Это один из самых печальных рассказов Каринти (а у него есть много на редкость смешных, и вы их прочтете). Вот чем платит, оказывается, человек за то, что приспособился ("жить-то ведь надо!..") к буржуазным порядкам: заметно или незаметно для себя, он лишился всех человеческих достоинств и не способен даже более всерьез мечтать, ставить перед собой истинно крупные цели... А ведь он жизнь им хотел посвятить в юности! Да, хотел... Может быть, после такой вот встреча с собственной юностью и совершает писатель тот побег в мир детства, который описан на первых страницах повести "Извините, господин учитель..."?

Разумеется, это вовсе не значит, что писатель, от лица которого ведется рассказ во "Встрече с молодым человеком", и сам Фридьеш Каринти-одно и то же лицо. Сам Каринти не приспосабливался к буржуазному укладу жизни - в своих рассказах 20-х и 30-х годов он постоянно разоблачал этот уклад. Он не изменял крупным целям, которые ставил перед собою в жизни и творчестве, и не мельчил их, а только маскировал. Но и то, что цензурные требования и запреты отражались на форме его рассказов, вынуждали порой быть причудливым тогда, когда он желал быть незатрудненно ясным, писатель переживал очень тяжело.

Юмористические и сатирические рассказы писателя на редкость изобретательны по форме. Изобретательность эта иногда вынужденная (необходимость обмануть цензуру), а подчас органически присущая Каринти с его великолепным воображением. На страницах произведений Каринти современный человек совершает путешествие в прошлое, на пять веков назад ("Сын своего века"), и он же затем предпринимает поездку в будущее, в XXI век, где сдает экзамен в университете за своего далекого потомка по... истории XX века ("Экзамен по истории"). Первобытный человек из мезозойской эры оказывается в большом современном буржуазном городе, и житель этого города становится экскурсоводом первобытного и рассказывает, как далеко шагнула вперед жизнь со времен каменного века ("Первобытный человек"). Поэт, нежданно-негаданно очутившись на Марсе, населенном разумными существами, должен перед ними выступить с рассказом об истории человечества ("Легенда о поэте"), а посланец с Марса, чей летательный аппарат приземлился возле Капиталистбурга, тщится поведать жителям этого города о жизни на Марсе ("Письма в космос").

Пожалуй, в таком коротком пересказе названные рассказы можно принять за произведения научно-фантастического жанра. Но к этому жанру они, конечно, не имеют никакого отношения. Произведения Каринти, о которых тут идет речь, сатирические и реалистические. Фантастична в них, как правило, лишь ситуация. Угол зрения, избираемый автором, всякий раз нов, необычен, ошеломляюще неожидан, а сам предмет изображения и обличения привычен, знаком и неизменен. И реален. Это буржуазное цивилизованное общество и гражданин это

го общества, "дитя цивилизации"... Писатель высмеял его ограниченность, самодовольство, смирение перед силой и "высокоразвитое сознание", которое не кажется таковым даже "первобытному человеку..."

Юморески и гротески Каринти принесли ему в Венгрии славу не меньшую, чем та, которую у себя на родине завоевал Чапек.

Часто критики характерными чертами таланта писателя, о котором они пишут, объявляют качества, присущие всем истинным и хорошим писателям. Труднее всего бывает определить, в чем своеобычность этого писателя, что свойственно ему одному. О Каринти можно сказать (и добавлю-легко сказать), что его отличают любовь к людям, глубокое проникновение в их психологию, что ему свойствен юмор.

Все это верно. Но то же самое можно было бы написать о многих других писателях, в том числе и ничуть не похожих на Фридьеша Каринти. Каковы же черты, придающие художническому облику Каринти неповторимость?

Одной из самых привлекательных черт его дарования мне кажется способность писателя все поверять, если можно так выразиться, взглядом из детства. "Встречи" с детством, с юностью происходят на страницах произведений Каринти то и дело, не в одном только рассказе "Встреча с молодым человеком". Всякий раз-это поверка ценности, значимости, подлинности достигнутого и происходящего в мире взрослых взглядом ребенка, подростка. Недаром во "Встрече с молодым человеком" рассказчик-писатель замечает, что взгляд юноши показался ему "глубже", чем его собственный. Взгляд из детства, живущего в нем во всех подробностях,- это, по-моему, для Каринти "нормальное зрение", которое он, писавший в условиях, уродующих человека, больше всего боялся утратить. Детство с его нормальным острым зрением и тоже нормальной (без кавычек) бурной фантазией живет в Каринти, о чем бы он ни писал, и, по-моему, именно в этом неповторимое своеобразие его вещей.

Повесть Ф. Каринти "Извините, господин учитель..." и рассказы, собранные в этой книге, я впервые прочел совсем незадолго до вас. Сначала я читал повесть "Извините, господин учитель...", часто смеясь и то про себя, то вслух отмечая: "До чего же точно! До чего правдиво!" Должно быть, и смеялся и восклицал я довольно громко, потому что мой сосед, семиклассник, книголюб, участник многих читательских конференций и, надо сказать, весьма опытный для своих лет оратор, прибежал ко мне узнать, что я читаю.

Я ответил, что читаю повесть о будапештском мальчике, о том, как он учился в гимназии в пору, когда существовала еще австро-венгерская империя, задолго до первой мировой войны, в самом начале нашего века...

И тут сосед задал мне интересный вопрос. Он иногда дома задает интересные вопросы. На читательских конференциях и встречах с авторами книг он обыкновенно держится очень солидно, даже надменно: ставит перед писателями задачи, подсказывает им темы. А потом, дома, спрашивает меня, например: "Откуда писатели всё берут - из жизни или из головы?" И я с радостью вижу, что он все-таки юный читатель, и стараюсь как можно яснее ответить на его непростые, хоть и наивные вопросы. Сейчас он спросил меня:

"Но вы же не учились в австро-венгерской гимназии в начале века? Откуда же вы можете знать, что повесть правдивая?"

В самом деле, откуда? Откуда нам известно, что написанное правдиво, если с нами никогда не происходило того, что с героями книги? Откуда это ощущение: "Как точно!..", если мы не были в той же обстановке, что они?.. И я снова - не в первый раз - задумался над этим свойством художественной правды.

К примеру, все мы ничуть не сомневаемся в том, что Чапаев был именно таким, каким изобразили его писатель Фурманов и артист Бабочкин. Проверить, таким ли был Чапаев, для нас невозможно, но это, кроме того, и не нужно. Потому что бывает ведь и не так, как в этом примере, а наоборот: тебе известно, что в жизни все было так, как написано в книге,- книга документальная, герои ее живы и подтверждают, что все описано верно,- а все-таки читаешь и не веришь. В чем же тут дело?

А в том, что правда искусства рождается лишь тогда, когда изображенное художником, писателем пережито им. Иногда то, что описано в книге, взято из жизни писателя, было с ним самим, а иногда, "это было с бойцами, или страной, или в сердце было моем". Так или этак, но не иначе возникает правда искусства. Еще ни одному писателю не удалось создать художественное произведение о том, что его не взволновало, и вызвать у читателя ощущение достоверности.

Я бы сказал, что художественная правда не нуждается в проверке, потому что она не поддается подделке. Правда документа, факта может быть оспорена, потому что может вызвать сомнение подлинность документа или истинность факта. Художественная правда неопровержима. Вы не раз убедитесь в этом, читая Фридьеша Каринти.

М. Бременер

ИЗВИНИТЕ, ГОСПОДИН УЧИТЕЛЬ...

ПОВЕСТЬ

ВСТУПЛЕНИЕ

Крадучись, я миновал школьный двор - уже, наверно, не меньше половины десятого. Вымершие коридоры звенят тишиной. Проходя мимо закрытых дверей классов, слышу приглушенный гул. Сердце сразу сжимается в комок и резко стучит.

На втором этаже, справа от учительской, дверь шестого класса "Б" приоткрыта - проветривают. Сдергиваю шапку, засовываю ее в карман. Затем осторожно протискиваюсь в дверную щель, поворачиваю голову к кафедре и, пригнувшись, продолжаю на цыпочках двигаться вперед. На последней парте, у самой печки, пустует место.

Учитель не глядит на меня, лишь слегка кивает - все в порядке, он решил, что я тот самый ученик, который пять минут назад попросил у него разрешения выйти. Мне везет: не опрокидываю плевательницу и даже не задеваю корзины для мусора. Наступаю на огрызок булки, поворачиваюсь на носках и плюхаюсь на свободное место. Рыжий, весь в веснушках мальчик сидит рядом со мной-ну конечно, конечно же это он! Я чуть не подпрыгиваю от радости, от неожиданности, от счастья: это же Бюхнер!

...Как давно я не видел его! Где я только не побывал за это время, какие только сны не видел! Но теперь я снова живу настоящей жизнью, вижу все явственно, я снова вернулся в свою юность, с которой не стоило расставаться. О, я снова здесь, в родной стихии! Да, да, это я, Фридьеш Каринти из шестого "Б", и, конечно, все, что было потом,-лишь нелепый и дурацкий сон.

Здесь все мне знакомо, вплоть до запахов. Я с трепетом засовываю руку в парту и достаю тетрадь. Какое-то мгновение у меня рябит в глазах, но потом я отчетливо различаю: мое имя, шестой класс "Б", тетрадь по венгерскому письменному.

Бюхнер, мой милый Бюхля, как ты поживаешь, дорогой мой рыжий человечек?

С некоторым удивлением Бюхнер смотрит на меня: он не понимает, чему я так радуюсь. Да разве ему понять!

- Тс-с-с! - шипит он, толкает меня локтем и бросает в мою сторону сердитый взгляд. Все ясно: я слишком расшумелся, а у доски отвечают.

Кто там отвечает? Ага, Штейнман! Ну и что из этого? Пусть ему будет хуже. Милый Бюхля, неужели ты не понимаешь, что я не могу скрыть свою радость?

Но Бюхнер не понимает. Как можно быть таким ослом!

- Чего ты ржешь? - шепчет он.- Не знаешь, что у учителя зуб на меня! Еще подумает, что я валяю дурака и нарочно смешу тебя. И вообще, чего тебе не сидится? Тс-с, говори тише!

- Нет, ты только послушай, Бюхля, какая мне приснилась чушь - и как я теперь счастлив, что это был сон. Мне снилось, что я уже не гимназист и мне давно уже не шестнадцать, что время пролетело быстро-быстро. Я вдруг увидел разные запутанные и непонятные вещи совсем не такими, какими они сейчас нам кажутся. Можешь себе представить, во сне я уже получил аттестат зрелости!

("И радуешься, что это было только во сне, вот болван! Если бы на самом деле сдать все экзамены!") Словом, я окончил гимназию и вступил в школу жизни, о которой так любит распространяться господин учитель Ленкеи. Не знаю уж, в каком классе этой "школы жизни" я учусь сейчас, но позади очень много классов, и так случилось... ("Тс-с! Не ори! Он смотрит сюда! Того и гляди, вызовет, я же сказал, что у него зуб на меня".) Словом, как-то так получилось, что мне уже двадцать семь лет и я сижу в каком-то кафе и чувствую себя отвратительно-представляешь? - а как бы хотелось сегодня, чтобы нам уже было двадцать семь! В общем, представляешь, я сижу в кафе и я уже писатель, как и мечтал, и у меня уже напечатано много книг, я лично знаком с Шандором Броди[Броди Шандор (1863-1924) - известный венгерский писатель и драматург.] и запросто беседую с самим Ференцем Молнаром [2 Молнар Ференц (1878-1952) - один из наиболее популярных писателей и драматургов Венгрии начала XX века.], у меня просят автографы, и все-таки... Все-таки я чувствую себя скверно... Ну, не странно ли, а? В общем, я понял, что после гимназии будет совсем не так уж хорошо, как я надеялся. И, пока я сидел в кафе, а за окном моросил дождь и было так грустно, я вдруг подумал: нет, это все-таки невозможно - то, что мне уже целых двадцать семь, а жизнь по-прежнему осталась такой же тоскливой. И неожиданно вспомнил гимназию и то, что я, собственно говоря, хожу в шестой класс и у меня еще много разных дел, что надо приготовить чертеж по геометрии, выучить историю и, между прочим, подумать о будущем, которое будет прекрасным и удивительным, ибо мне сейчас всего лишь шестнадцать...

Словом, я тщательно все взвесил и заключил, что сейчас мне наверняка снится сон, да к тому же не какой-нибудь сладкий и счастливый, а весьма неприятный, если не просто отвратительный, и самое умное, что я могу сейчас сделать,-это собраться с силами и проснуться, приготовить геометрию и отправиться на занятия.

Я прижался лбом к стеклу, которое было все в капельках дождя, и твердо решил, что вот сейчас открою глаза и совсем по-другому взгляну на свою былую гимназическую жизнь. Теперь она не покажется мне такой горькой и тягостной; я внимательнее присмотрюсь ко всему, что есть в ней милого и смешного, памятного и прекрасно юного. Все, что отсюда, из моего нынешнего далека, я вижу так ясно, я теперь разгляжу гораздо лучше, чем прежде, и попытаюсь рассказать вам об этом, мои милые друзья, мои дорогие одноклассники, чтобы напомнить, как пестро, удивительно и жидо все прошлое и сколько связано с ним воспоминаний и сколько надежд...

УТРОМ В СЕМЬ

Кррр!.. Брррр!..

Что это, что там, что за трезвон? Пожар? Наверняка это пожарные... Надо крикнуть Эржи, чтобы погасила лампу, а то обязательно загорится буфет.

Кррр!.. Брррр!..

Постой, ведь это будильник... Трезвонит будильник...

Но в таком случае уже половина седьмого... пора вставать.

Нет, это невозможно, ведь я только что лег. Что сегодня? Среда? Венгерский, немецкий, математика, география, гимнастика. Всего, значит, пять. Все в порядке! Можно поспать еще пять минут.

Венгерский, немецкий, математика, география... Тьфу!

Я не вычертил карты... Карандашом успел обвести границы Венгрии, теперь надо пройтись тушью... Тьфу! Забыл прочитать географию и приготовить венгерский письменный... Надо вставать... Подъем, подъем... под... по... п-п... Как! Неужели опять заснул? Не годится... Подъем... Макошши учитель, Венгрия - границы...

Спокойно, Бауэр, спокойно... Только спокойствие, Бауэр, зачем торопиться? Не пори горячку. Все надо делать с толком, и вставать надо не спеша, без суеты... Зрини [Зрини Миклош (1620-1664) - легендарный венгерский герой борьбы против турок.]и то, наверно, не вскакивал с постели как угорелый, а постепенно готовил себя к подъему.

"Извините, господин учитель, я готовился..."

Нет ровно никакой необходимости в том, чтобы так вот сразу взять и сбросить с себя одеяло... Конечно, чулки-дело важное, если собираешься одеваться... но зачем спешить, когда можно без паники... Так, Бауэр, верно, свернись калачиком... Собственно говоря, зачем обязательно высовывать ноги на холод? Смешно! Ведь чулки можно натянуть и под одеялом... Ну конечно! Ой, сбоку дует... Господин капитан, господин капитан, моя кровать дала течь! Капитан Немо, мы погружаемся... Тонем!.. Закрыть кингстоны! Вот так... Ух, здорово!

Так. Дело сделано. Мы наверху. Потрудился на славу. После аврала полагается минутная передышка. Трудности позади, осталось надеть только ботинки, рубашку и костюм. С полным правом можно дать себе отдых. Вообще, отдыхать необходимо, особенно когда нездоровится. "Глубокоуважаемый господин учитель, мой сын ввиду плохого самочувствия не может сегодня присутствовать на занятиях. С уважением Карой Бауэр".

Впрочем, на это вряд ли можно надеяться. Значит, географию все-таки придется учить и обводить тушью контурную карту тоже... Но для чего же вставать? Ведь вчера я один раз уже заглядывал в учебник. Правда, до конца я не дочитал... Сейчас возьму и просмотрю - не все ли равно? Смешно! Всего-то одна страница, к тому же я плохо себя чувствую. Да если хотите знать, я не только прочту все, что задано, а и повторю на память все, что читал вчера,- ведь я не просто так валяюсь в кровати, а лежу затем, господин учитель, чтобы в уме повторить географию... Да, да, я в постели по важному делу!.. Однако пора и подниматься-уже, наверно, не меньше семи часов.

Итак, с юга Венгрия граничит с Дунаем и Сербией... Сербская столица... столичная Сербия...

"Да-с, начинайте сначала, Бауэр, вам явно не везет".

"Извините, господин учитель, я готовился, честное слово, готовился. Я знал, но забыл".

"Не болтайте, Бауэр. Подумайте лучше и отвечайте-ведь у вас по Сербии давно стоит двойка, а до родительского собрания рукой подать. И перестаньте молоть чепуху, Бауэр!"

Да, да, родительская конференция уже собралась на границе Сербии и готова начать свои заседания. Ждут лишь главнокомандующего, чтобы немедля начать сражение.

"Итак, какой город является столицей Боснии?.. Не мелите вздор, Бауэр. Извольте заткнуть себе рот и сядьте на место. Ваше место у пушки, теперь вы главный бомбардир, и вам предстоит защищать границы Венгрии".

"Ладно, так и быть, я защищу границы, но только дайте мне тысячу испытанных ковбоев и чтобы у каждого из них был киноавтомат: тогда вы увидите, на что я способен! Вперед, ребята, ур-ра! В атаку! Коня фельдмаршалу Бауэру!"

Нате вам!.. Наши войска вступили в Сербию...

"Я полагаю, господин инспектор, что границы нашей родины сможет оборонить от врага только Бауэр. По математике, правда, он не успевает, но зато двадцать раз подряд подтягивается на турнике, а это для военачальника немаловажно".

"Ну что ж, Бауэр, тогда ступай, воюй, сын мой, захвати Сербию... и педагогический совет без колебаний исправит твою двойку".

"Хорошо, согласен, господин инспектор".

"Генеральская форма тебя устраивает?"

"Устраивает... За мной, орлы! Вы, господин учитель Макошши, будете моим адъютантом... Но смотрите, нини... Дисциплина прежде всего... Извольте заткнуть себе рот... Вот так. Садитесь в седло позади меня и не кланяйтесь пулям. Вот я вам покажу... Не пререкаться, господин учитель. Вы не приготовили домашнего задания, господин учитель. Ну, назовите, например, столицу Сербии!.. Ага, не знаете. Столица Сербии - Будапешт, так как я сейчас захвачу и присоединю Сербию к Венгрии. Сожалею, господин учитель, садитесь двойка".

Но где же эта Сербия? Где она? Ведь где-то же она есть! Никак не найду.

"Ой, господин учитель, я никак не найду Сербию! Как же я завоюю ее?"

"Конечно, ты не найдешь ее, каналья, ибо не обвел вчера тушью границы Венгрии на контурной карте. Где уж тебе найти Сербию! Солдаты стоят на границе и не решаются идти вперед, боясь, что тушь еще не просохла.

Ну, постой, негодяй Бауэр! Это все дело твоих рук! Голову с плеч! С плеч голову! Эй, палач, оторви ему голову вот этими щипцами для сигар!"

"Ой, ой, господин палач, я .готовил уроки, честное слово, готовил! Эржи! Эржи!"

- Ну, в чем дело, господин гимназист?.. Да вы, никак, еще в постели?! Ведь уже восемь часов, и ваш папа давно ушел на службу!

Тьфу! Опять проспал!

Что будет? Что теперь делать? Хорошо еще, что чулки раньше надел.

ОПОЗДАЛ

В восемь часов утра улицы еще окутаны туманной мглой, и так же туманно бродят в моей сонной голове мысли о том, что мне готовит сегодняшний день.

Собственно говоря, из чего складывается жизнь гимназиста? Каждодневная борьба на протяжении восьми лет, смертельные опасности и рифы, подстерегающие тебя на каждом шагу: с наступлением дня ровно в восемь, ты бросаешься с головой в волнующийся океан борьбы, где тебя подстерегают случайности, хитрые ловушки, волчьи ямы и роковые события. Ты получаешь раны, сам наносишь удары, иной раз истекаешь кровью. На следующий день ты вновь воскресаешь и все начинается сызнова.

Каждое утро - новое оружие и новый стратегический план. Он складывается из хитроумных и сложных тактических соображений, которые рождены комбинацией сотен причин и следствий.

Сегодня я скудно вооружен. Именно поэтому следует тщательно продумать план действий. Первый урок - математика. В прошлый раз мы начали иррациональное уравнение, но не закончили его. Возможность, что меня вызовут к доске, исчисляется двадцатью пятью - двадцатью семью процентами. Тут известную роль играет то обстоятельство, что многие из одноклассников должны еще исправить свои отметки, а кроме того, учитель Фрейлих неуравновешенный и ненадежный человек: на прошлом уроке он, может быть, и сам полагал, что в следующий раз продолжит объяснение, а сегодня ему вдруг взбредет в голову начать опрос, и тогда все полетит вверх тормашками. В тайниках человеческой души частенько происходят подобные колебания, и с ними нельзя не считаться.

Среда! О бог мой, ведь после математики-два часа черчения, а у меня нет ни сепии, ни чертежной линейки, с которой сегодня надо работать. Впрочем, Гутманн обещал мне чертеж - надо ему напомнить. Затем венгерский письменный: "Красоты языка Верешмарти".

Сегодня делаю ставку на это - четверка или ничего. Правда, я прочел по учебнику только половину, но до урока венгерского будут еще две десятиминутные перемены, а это составляет в общей сложности двадцать минут. Кроме того, по дороге в школу я повторю про себя первую часть. Таким образом, я выиграю целых пятнадцать минут, за пять минут пробегу вторую половину "Красот языка Верешмарти", возьму у Гутманна. чертеж, и даже еще останется время перелистать историю.

Где моя тетрадь? Нет тетради. Эх, если б: "Уважаемый господин учитель, мой сын очень плохо себя чувствовал и не мог приготовить домашнее задание"! Или еще лучше: "Глубокоуважаемый господин учитель, слабое здоровье моего сына нуждается в длительном лечении, во время которого врач настоятельно рекомендовал ему воздержаться от выполнения домашних заданий по математике".

Это так, пустые мечты, неосуществимые утопии. Жестокая действительность совсем иная, она приучает к стойкости, к отваге и к присутствию духа в любой обстановке. Мне снова нужен Гутманн, у которого я за пять коротких минут спишу все, что задано на сегодня. Хотя, что мне это даст, если я все равно не знаю сложных процентов, а их сегодня наверняка будут спрашивать? Но хватит рассуждать, действуй!

Надо спешить, спешить, спешить: с этим человеком, который сейчас идет мне навстречу, я всегда встречаюсь ровно в пять минут девятого. Ладно, поживем - увидим, надо только собраться с мыслями, решающий момент приближается. Итак, нужно раздобыть лишь сепию и чертежную линейку. Что касается Верешмарти, [Верешмарти Михай (1800-1855) классик венгерской литературы, поэт-романтик,]то, как известно, его язык отличается классической чистотой и кристальным совершенством, благодаря чему поэт достигает... Черт возьми, ведь я даже не знаю, чего достигает Верешмарти кристальным совершенством своего языка! Надо скорее посмотреть. А Лайош Великий[Лайош Великий - венгерский король из анжуйской династии, правил с 1342 года по 1382 год]? Бог мой, не надо, не надо мешать все в одну кучу. Верешмарти своим кристально чистым языком попросит у Гутманна чертеж. А если Гутманн не даст? Тогда... "Уважаемый господин учитель, серьезное недомогание помешало моему сыну захватить в школу чертеж". В крайнем случае буду рассчитывать на то, что в школе вдруг вспыхнет пожар или - на что не больше надежд - умрет кто-нибудь из учителей, и весь класс после десяти утра распустят по домам.

Что это? Сердце беспокойно бьется. У входа никого нет.

Школа как-то подозрительно, даже угрожающе тиха... Неужели...

Нет, нет... Не может быть! Это было бы слишком...

Но все-таки не мешает ускорить шаг...

На первом этаже тишина. Молчат стены, глухо отдаются мои шаги в коридоре.

Сомнений больше нет. Самое ужасное, непоправимое уже свершилось: звонок был.

Остается последняя надежда: может быть, учитель Фрейлих где-нибудь задержался.

На цыпочках пробираюсь по коридору к двери класса. Осторожно прикладываю ухо к замочной скважине. И обреченная усмешка кривит мой рот: в полной тишине за дверью звучит отчетливо голос учителя.

Все пропало! Но, может быть, еще не делали перекличку? Я медленно приоткрываю дверь. Фрейлих не делает мне замечания, он лишь злорадно и безжалостно ухмыляется, пока я скромно и чрезвычайно корректно пробираюсь к своей парте. По классу проносится тихий шепот ужаса. Фрейлих делает паузу, неторопливо достает часы и выразительно смотрит на них. Я запихиваю книги в парту. Бюхнер, сидящий рядом со мной, наклоняется над тетрадью, и на его лице отражается самозабвенный интерес к математике. Только я, один я вижу, как он вытягивает губы влево, в мою сторону, и тишайшим шепотом, так, чтобы слышал только я, цедит сквозь зубы:

- Тебя записали в отсутствующие.

Я подаюсь корпусом вперед и всем своим видом выражаю неодолимую тягу к математической премудрости. Одновременно, не разжимая губ, спрашиваю:

- Объясняет?

Бюхнер шипит в ответ:

- Нет. Спрашивает.

ПРОДАЮ КНИГИ

- Столько книг надо брать сегодня в школу?-удивляется отец.

И, когда я утвердительно киваю, присутствующая при этом разговоре бабушка начинает по-немецки ругать гимназию. Одни расходы - каждый год выпускают новые учебники, в которых нет ничего нового, и еще заставляют родителей покупать их по дорогой цене!

Меня это не касается, лишь бы скорее выбраться на улицу. Я сворачиваю на проспект Музеум, а затем на площадь Каройи. Это наш район: здесь что ни магазин, то букинистический. Продвигаюсь вперед, держа под мышкой папку, на ходу перелистываю книгу, словно дома за столом. В этом я так наловчился, что каждое утро по дороге в школу учу таким способом уроки, а иногда даже ухитряюсь писать.

Итак, за дело. Вот это прошлогодний учебник по естествознанию, пятое издание, существенно переработанное и дополненное. Со своей стороны, я сам существенно поработал над этой книгой. Сзади обложка оторвана. (Но если бы только это!) На титульном листе красуются треугольники и параллелепипеды. 178-я страница, к сожалению, отсутствует. К скелету человека (рис. 87), как это сейчас ни прискорбно, я в свое время пририсовал жирным карандашом цилиндр; кроме того, мой скелет курит сигару; стереть это невозможно. Моржу я в прошлом году, когда еще был мальчишкой и не задумывался о завтрашнем дне, подрисовал тушью наусники. Правда, я старательно тер ластиком эту страницу, а что толку? Моржа стер, а усы остались. А до чего же глуп и недальновиден я был в ту минуту, когда тер наждаком 172-ю страницу! Она сделалась тонкой и совершенно прозрачной. Из вклеенной карты животного мира я вырезал пятиугольник (помню, картон понадобился для модели аэроплана, которую я тогда конструировал).

Но и это еще не все... Зачем, скажите, зачем я в поте лица, не жалея времени и сил, изрезал кружевным узором края страницы с оглавлением?.. Мало тогонакрутив страницу на карандаш, я скатал ее в трубочку, которую теперь никакими силами не разгладишь-все время свертывается обратно!

В остальном же книга, право, имеет вполне благопристойный вид. Если смотреть на нее немного издали, чутьчуть прищурившись, то она производит даже, я бы сказал, внушительное впечатление. Ну конечно, видно, что учебником пользовались, что он был в употреблении, но тем не менее сохранился он неплохо, даже, можно сказать, хорошо. Новый учебник стоит две кроны семьдесят филлеров. Надо подсказать букинисту, что если стереть рисунки на обложке, то вообще эту книгу можно сбыть по номинальной стоимости! Небольшой обман, но что из этого? Если он спросит, то я потребую одну крону, если не будет спрашивать, а сам назовет свою сумму, то я добавлю к ней двадцать филлеров.

Минуту-две я стою перед витриной и через стекло изучаю обстановку в магазине. Маленький старый человечек в очках рассматривает какую-то книжку. Отдам за девяносто филлеров. Такого не проведешь.

Вхожу решительно. Старик с кем-то разговаривает: покосился на меня и даже не здоровается. Разбирается, видно, в людях. Я не теряюсь; терпеливо стою, покашливаю. Неожиданно меня охватывает малодушие, и я начинаю в душе молить и уламывать старого продавца: "Ты, холодный, черствый старик, пойми бедного маленького школьника, который вот уже несколько недель втихомолку мечтает - ох, как мечтает! - о пакетике шоколадной крошки, о резинке, из которой можно смастерить рогатку, о новом наборе шрифтов, папье-маше и просто о своих собственных карманных деньгах, об одной-двух кронах, так, ради них самих, "1art pour 1art". Видишь, старый человек, я понимаю тебя, я знаю, отлично знаю, что твои дела тоже идут не блестяще и книга моя действительно грязная и потрепанная. Ты видишь, я готов отдать ее тебе всего лишь за семьдесят филлеров.

А продавец тем временем продолжает разговор с покупателем. На меня он даже не смотрит: мы и без того прекрасно понимаем друг друга. Внезапно он протягивает ко мне руку, и я безмолвно вкладываю в нее свою книгу. "Lа г t pour Г а г t" (франц.) - дословно: "искусство ради искусства"; здесь: "деньги ради денег".

Разговаривая с покупателем, он двумя пальцами переворачивает страницы моего учебника и с брезгливой миной обнаруживает... о бог мой!.. листок с моржом, которого я пытался стереть наждачной бумагой.

Так и быть, отдам за шестьдесят...

Он бросает книгу на прилавок:

- Старое издание. Грязное, не хватает листов.

У меня темнеет в глазах.

- Стабильный учебник... по нему занимаются,- с ослиным упрямством лепечу я перехваченным от волнения голосом.

- Вижу.- И продавец отворачивается от меня.

Я глотаю ртом воздух. Стою минуту, две... Мнусь в нерешительности. В груди что-то сжимается в горький комок.

- Возьмите за пятьдесят филлеров,- произношу я наконец едва слышно.

Букинист продолжает разговор с покупателем. Минуты через две, когда я уже не рассчитываю на его ответ, старик роняет, не поворачивая головы:

- Сорок филлеров.

Я быстро прикидываю: этого не хватит даже на билет в кино. Но минута ответственная. Надо срочно принимать решение. Э, будь что будет. Достаю новенький учебник "Стилистики", по которому сегодня мы должны заниматься.

- А за этот сколько дадите?

Всего получаю в кассе крону шестьдесят филлеров.

Да, надо думать, что "Стилистика" пришлась по вкусу букинисту, этому сатане: он выхватил ее из моих рук, не дав мне даже опомниться.

Что же теперь будет?

Что будет? А что может быть? Я сжимаю деньги в кулаке.

Завтра выкуплю "Стилистику" обратно. Доложу к полученной сейчас сумме еще одну крону и выкуплю.

Завтра наймусь писать адреса на почте, буду таскать кирпичи. Завтра уйду в море юнгой.

Завтра я выкуплю свою "Стилистику" обратно, вот увидите!

ОТВЕТ ПЕРВОГО УЧЕНИКА

Первый ученик сидит за первой партой. Там восседают трое. Место Штейнмана посредине. Его фамилия - это не просто фамилия человека, и все тут,-о нет, это символ!

"Почему Штейнман может хорошо учиться?" - спрашивают дома тридцать два отца у тридцати двух сыновей. "Попроси Штейнмана, пусть он объяснит",говорит отец, и сын на самом деле просит Штейнмана. Штейнман все знает наперед еще до того, как объясняли в классе. Он пишет статьи в математические журналы и знает такие таинственные слова, которым обучают только в университетах. Есть вещи, с которыми мы тоже знакомы, но так, как знает Штейнман, не знает их никто; что он говорит, не подлежит сомнению, это абсолютная истина.

Штейнман отвечает.

Необыкновенная, торжественная минута. Учитель долго смотрит в журнал. Мертвая тишина воцаряется в классе.

Когда впоследствии я читал историю французской тирании и дошел до страницы, где описывается, как пленным кондотьерам объявляют смертный приговор, то всегда невольно вспоминал ту напряженную тишину. Класс дрожит. В последнем, мучительном усилии цепляется мозг за спасительную соломинку: еще секунда, еще две, в течение которых можно стремительно повторить про себя формулу геометрической прогрессии. "Господин учитель, я готовился, честное слово, готовился",- проносится в голове. "Многоуважаемый господин учитель, мой сын вчера был болен..."

Кто-то низко склонился над тетрадью, стараясь, подобно страусу, спрятать прежде всего голову. Другой не моргая отважно уставился на учителя, будто желая загипнотизировать его. Третий - нервный человек! весь сгорбился, сник и зажмурился: на, бей, бей, прямо по темени! Эглмайер на последней парте спрятался за спиной Декмана: меня здесь нет, я ничего не знаю, можете считать меня отсутствующим, можете вообще не принимать в расчет, я-это не я, забудьте о моем существовании, я не в силах вынести треволнений этой жизни!

Учитель перелистывает страницу и доходит, наверно, до "К". Альтман, год назад переменивший фамилию на Катона, в эту минуту глубоко раскаивается в своем легкомысленном поступке. Но в следующий миг он переводит дух: все в порядке - учитель закрыл журнал.

- Штейнман! - произносит учитель тихо и как-то по-особенному.

Тяжелый и вместе с тем облегченный общий вздох. Особое, праздничное настроение. Штейнман с достоинством поднимается. Сосед по парте стремительно вскакивает, освобождая проход, и, пока первый ученик выбирается из-за парты, почтительно стоит навытяжку, как гвардеец, как статист, как свидетель и безмолвный участник выдающегося события.

Учитель тоже торжествен. Он садится в стороне на стул и, скрестив на груди руки, думает. Первый ученик направляется к доске и берет мел. Учитель думает. Тогда первый ученик находит губку и начинает легко и быстро стирать с доски. Он делает это с особым шиком, аристократично и уверенно. Он как бы хочет подчеркнуть, что совсем не волнуется, что ему вовсе не надо ломать себе голову над ответом, ему не страшны никакие вопросы, он всегда ко всему готов и еще до того, как приступит к ответу, желает принести обществу какую-нибудь пользу, вот почему он успевает позаботиться и о чистоте в классе, и о мирном развитии человечества,-такие мысли навевает Штейнман, вытирающий классную доску.

- Итак,- произносит наконец учитель, задумчиво растягивая слова,возьмем какой-нибудь интересный пример...

Первый ученик вежливо и с полным пониманием покашливает. Само собой разумеется, что ему должен достаться интересный пример. Он обращает на учителя взгляд доверительный и серьезный. Так может глядеть красавица графиня на графа, который просит у нее руки; прежде чем дать ответ, графиня с пониманием и сочувствием заглядывает глубоко в глаза графу, отлично сознавая, что ее взор чарует графа, а граф, со своей стороны, трепеща от счастья, уже чувствует, что ответ может быть только положительным.

- Возьмем... ну, хотя бы конус...- говорит граф.

- Конус,-произносит Штейнман-графиня.

Этот Штейнман умеет так глубокомысленно и веско произнести это слово, будто только он один знает истинную цену этому конусу, который "мы возьмем". "Я, Штейнман, первый ученик в классе, беру конус, поскольку, мне, как самому способному, общество это поручило.

Я еще не знаю, зачем я беру конус, но человечество может быть вполне спокойно; как бы этот конус себя ни повел, я буду начеку и сумею сразиться с ним один на один".

- Впрочем,- говорит учитель внезапно,- возьмемка лучше усеченную пирамиду.

- Усеченную пирамиду,- повторяет первый ученик с еще большей, если это только возможно, внушительностью.

С усеченной пирамидой он, Штейнман, находится в таких же близких, доверительных и чуть ли не интимных отношениях, как и с конусом. Что ему усеченная пирамида! Он ее знает от вершины до основания, его не смутишь ничем; усеченная пирамида, в конечном счете, такая же пирамида, как и все другие, которые может нарисовать в уме даже Эглмайер, с той лишь разницей, что ее, усеченную пирамиду, пересекает другая пирамида...

Ответ длится недолго. Ученик и учитель понимают друг друга с полуслова, и вскоре их диалог принимает характер дружеской беседы: мы уже не понимаем, о чем говорят эти две родственные души, витающие перед нами в атмосфере дифференциальных уравнений. Посреди какой-то фразы учитель вдруг ловит себя на том, что, собственно, беседовать в данной обстановке нет смысла, ибо это обычный урок, на котором он, учитель, должен лишь определить успеваемость ученика. Штейнману не приходится даже закончить начатую фразу. К чему? Разве есть хоть малейшее сомнение в том, что первый ученик сможет ее правильно закончить?

Первый ученик скромно и в то же время с достоинством опускается на парту. В следующее мгновение он уже с вниманием слушает жалкий лепет очередной жертвы. Первый ученик иронически и снисходительно улыбается: всем своим видом он дает понять учителю, что он-то прекрасно понимает, какую ахинею несет очередной отвечающий и как следует отвечать на заданный вопрос.

ОТВЕТ "ПОСЛЕДНЕГО" УЧЕНИКА

Нет, ничего другого не следовало и ожидать. Он рассчитывал, конечно, рассчитывал, что его вызовут. Ему даже ночью приснилось нечто подобное; правда, во сне его вызывали по венгерскому письменному, но, как ни странно, ему тогда показалось, что и этот предмет вел учитель математики Фрейлих. Тогда, во сне, он в два счета справился с вопросом по параллельным прямым и ответил на пять с минусом.

Теперь же, наяву, когда учитель произнес его имя, он не поверил своим ушам и огляделся: может быть, произойдет чудо? Может быть, он просто ослышался, может быть, это галлюцинация, игра больного воображения и теперь он только пробуждается от забытья?

Плохой ученик встает из-за парты, захватив с собой кипу тетрадей. Пока он пробирается по узкой улочке между рядами парт, он повторяет в уме: "а" плюс "в", умноженное на "а" минус "в", равняется "а" в квадрате минус "в" в квадрате". Учитель обязательно спросит это. Иначе быть не может.

"Если он задаст другой вопрос, я с переэкзаменовкой уйду в офицерскую школу и стану военным",- думает он.

Ученик спотыкается и роняет на пол тетради. Пока он растерянно собирает их, за его спиной раздается обязательный смешок, никем, даже учителем, не прерываемый: плохой ученик стоит вне закона, над ним дозволено смеяться.

Учитель садится и кладет перед собой журнал. Потом он поворачивается к ученику. Тот упрямо твердит про себя: "а" плюс "в", умноженное..." Затем он берет мел. Учитель не спускает с него глаз.

- Готовились? - вопрошает он.

- Готовился.

О, конечно! Еще бы! Смертник, ожидающий казни, тоже готовится к ней: он исповедуется и остригает волосы.

- Тогда пишите!

Плохой ученик поворачивается к доске.

- "В" в квадрате минус плюс минус корень квадрата, умноженное на "в" минус четыре "ас".

И плохой ученик послушно начинает писать на доске, повторяя за учителем вслух каждый новый знак. Он пишет и пишет, словно понимая, о чем идет речь, и перед его взором возникает математическая формула, как две капли воды похожая на ту самую, над которой он заснул прошлой ночью, так и не составив себе о ней ни малейшего представления. "Это, должно быть,туманом проносится у него в голове,- что-то схожее с уравнением второй степени, но что из всего этого получается..."

Выводя каждую цифру, он пишет красиво, каллиграфическим почерком, нарочито медленно. Палочку у четверки он делает с толщинкой, у черты, отделяющей числитель от знаменателя, он осторожно смывает хвостик, для чего совершает поход к окну, где на подоконнике лежит намоченная губка. Он тянет время. Может быть, зазвенит звонок. Может быть, что-нибудь произойдет в классе.

Ему ведь все равно недолго стоять здеcь, у доски, на виду у всех. И плохой ученик старательно, с нажимом выписывает каждую палочку; со значком равенства он обращается особенно бережно: он ставит его почти так же уверенно, как эти непостижимые существа - хорошие ученики. Затем он выводит "а г".

"...В военной школе встают очень рано, к тому же по команде и быстро,печально размышляет он.- Но зато оттуда выходят лейтенантами. Не исключено, что по окончании меня отправят служить в Фиуме".

И он все пишет и пишет, оттягивая неизбежный конец.

Кто не понимает, может подумать, следя за ним, что это отвечает успевающий ученик. Но посвященный сразу догадается, что означают эти с таким робким старанием рисуемые хвостики у цифр. Могильная тишина царит в классе. Учитель замер. Пора начинать ответ.

- Уравнение второй степени...- сдвинув брови и впиваясь взором в доску, громогласно произносит ученик.- Уравнение второй степени... говорит он с видом человека, повторяющего раз уже сказанное не от незнания, а, напротив, от несметного обилия мыслей, которые роятся в его мозгу. Можно подумать, что он озабочен лишь тем, чтобы ответить немногословно и сжато.

Но учитель, о, учитель прекрасно понимает, что означает такое начало!

- Готовились? - снова спрашивает он строго и сухо.

- Готовился, господин учитель, честное слово, готовился! - выпаливает ученик скороговоркой, и в его голосе слышится тупое упрямство в соединении с дерзким отчаянием.

Учитель широко разводит руками:

- Тогда слушаем вас.

Плохой ученик глубоко вздыхает:

- Уравнение второй степени получается из уравнения первой степени, взятого таким образом, что, если все уравнение мы умножаем...

И он говорит, говорит, говорит... Что он говорит, никому не понятно. На второй фразе он надеется, что учитель его прервет. Он с надеждой косится на него. Но учитель сидит неподвижно, лицо его ничего не выражает ни одобрения, ни недовольства. Учитель молчит. Плохой ученик прекрасно понимает, что его ответ не может быть хорошим. Но почему тогда молчит учитель? Это ужасно. Голос отвечающего начинает дрожать. Вдруг он замечает, как учитель поднимает к близоруким глазам журнал. От этого жеста ученик бледнеет и бешеной скороговоркой выпаливает:

- Уравнение второй степени получается из первой путем... Господин учитель, я готовился...

- Эрне Полгар,- громко вызывает учитель.

Что это? Уже зовут другого? А с ним, значит, все кончено? Как это понять? Не сон ли это?

- Уравнение второй степени...- снова бормочет плохой ученик, но уже с угрожающей интонацией...

Эрне Полгар юрко выскакивает из-за парты и становится по другой край доски; он берет второй мелок.

- Уравнение второй... Извините, господин учитель, я готовился...твердит плохой ученик.

Ему никто не отвечает. И вот он стоит одинокий в многолюдном классе, стоит один, словно на необитаемом острове. Но он еще не возвращается к парте. Ведь ему не сказали, чтобы он садился на место... И плохой ученик, поникший и скисший, с колющей болью под ложечкой и сжатым в комок сердцем, остается стоять у доски: ему не сказали, не сказали, чтобы он сел на место... Он еще будет отвечать.

Неужели ему так и придется идти обратно между рядами парт? Нет, уж лучше стоять истуканом здесь. Его рука бесцельно бродит по доске, спотыкаясь на обломках нерешенного уравнения; в эту минуту он похож на пилота, который, неудачно приземлив свой самолет, беспомощно трогает остывающие приборы.

Другой ученик тем временем уже отвечает. Он говорит о каких-то параллельных отрезках - и все это кажется плохому ученику таким далеким, чужим и странным, как все, что вот уже столько лет кряду совершается вокруг него в этой школе. Его сверстники весело и легко учатся тому, что он никогда не мог как следует себе уяснить... Какие-то обрывки знаний, обломки фраз он сумел схватить, и вот на них-то он и плавал все это время.

Он стоит сейчас, все еще надеясь на что-то, вежливо слушает ответ другого, изредка одобрительно кивает в знак своего согласия со сказанным; по крайней мере, хотя бы этим дать понять, что он готовился... Время от времени он что-то невнятно мычит, теша себя иллюзией, что это спрашивают его, а не другого... Но мычание его тихое, едва слышное - он боится напомнить о себе, чтобы его не посадили на место... Затем он снова удрученно замолкает и слушает. Всем туловищем подавшись вперед, он участвует в ответе другого ученика, хлопочет вокруг него, услужливо подает ему мел, даже подсказывает шепотом, но достаточно явственно, не для того, чтобы помочь отвечающему, а чтобы учитель услышал его подсказку,- раз подсказывает, значит, что-то соображает... Одним словом, он не сдается.

Но вот его покидают последние силы, он окончательно сникает и снова задумывается об офицерской школе. Все шумы в классе - хруст мела, слова, звучащие где-то далеко-далеко,- сливаются для него воедино, а лица ребят расплылись в одно смутное пятно... На какую-то долю секунды он ясно видит перед собой ту самую бесконечность, в которой встречаются параллельные прямые,- о них говорит в этот момент второй ученик у доски.

Да, да, он видит эту бесконечность... Что-то большое и синее... Сбоку от нее-квадратная сторожка, на фасаде которой написано: "Вход в четвертую бесконечность". Из стен торчат перпендикуляры, на которые параллельные отрезки вешают свои шляпы-треугольнички, после чего заходят в комнату, садятся рядышком на параллелограмм и радостно приветствуют друг друга... Параллельные отрезки встретились в том высшем, бесконечно далеком классе, где царят добро, человечность и великодушие и куда ему, плохому ученику, закрыт вход, ибо это тог самый "старший класс", в который его не переведут "по причине неудовлетворительных годовых успехов".

"ПРОВАЛИВШИЙСЯ" ГЕРОИЙ

"Провалившийся" околачивается у дверей учительской. Уже все ученики разошлись домой, по одному начали покидать школу и учителя.

- Ваш покорный слуга!-в который раз вежливо повторяет он и кланяется.

Он упорно ждет Швицкера, уже с одиннадцати часов он торчит здесь из-за Швицкера, с которым он непременно должен объясниться, коротко, спокойно, решительно, как мужчина с мужчиной.

"Господин учитель,- так скажет он этому Швицкеру,- речь идет о человеческой жизни. Я не желаю, чтобы произошло несчастье, и вы, господин учитель, тоже не можете этого желать. Вы прекрасно знаете, как все это произошло. Давайте поговорим начистоту, открыто, как подобает мужчинам. Ведь я тогда,- вы знаете, когда именно,- в общем, когда я сказал "Генрих Восьмой", я отлично знал, что это не Генрих Восьмой, а Ричард Третий, и уже собирался было сам себя поправить, потому что Генрих Восьмой совершенно случайно слетел у меня с языка,- но вы... Вы же сразу посадили меня на место. Не будем разбираться в том, на чьей стороне правда,- я не хочу вам делать замечания. Не лучше ли уладить наш конфликт мирным путем? Зайдемте на минутку сюда, н учительскую, вы зачеркнете одну только фразу: "Оставлен на второй год", и мы расстанемся с вами, как мужчина с мужчиной. Вас, может быть, удивляет мой несколько необычный тон? Не отрицайте! Мне отлично известно, что у вас сложилось обо мне превратное мнение. Но тому виной единственно мой на редкость замкнутый характер. До последнего времени я просто не мог проявить себя в этой обстановке и вы не оценили меня!"

Именно так и будет говорить "провалившийся", и Швицкер, потрясенный такой речью, вдруг прозреет, глубоко заглянет ему в глаза, потом, покраснев, протянет ему Рукy.

"Нейгебауэр,- скажет Швицкер,- достаточно. Я понял вас. Дайте ваш табель. Вы считали меня черствым человеком, но я только сейчас понял, Нейгебауэр, с кем имею дело".

Да, только таким и никак не иным будет его разговор с этим Швицкером.

Но почему же наш герой каждый раз так испуганно пятится, когда открывается дверь учительской?

Время приближается к двум пополудни, а он обещал прийти домой с табелем к одиннадцати. Хорошо, если бы Швицкер наконец появился. Впрочем, что в этом хорошего? Ведь он, собственно, вовсе и не хочет домой - разве есть у него свой дом, у "провалившегося"?

Кажется, вон там идет Швицкер... Да, это он! Обернувшись, он с кем-то на ходу беседует, сейчас его нельзя окликать. И теперь тоже - он направляется к лестнице...

Бежать за ним!.. Может быть, там на ступеньках... Нет, на лестнице неудобно - не знаешь, как стоять... Лучше у выхода на улицу... Но в дверях торчит швейцар. Опять нельзя! И здесь не везет... Что же это получается? Ведь Швицкер вот-вот выйдет за ворота, и тогда...

- Извините, господин учитель... извините, пожалуйста...

- Ну, в чем дело? Что тебе надо?

- Извините, господин учитель... дело в том... в том... - В чем? Как фамилия?

- Нейгебауэр.

- А, это ты у меня провалился! Ничего, ступай домой, готовься к переэкзаменовке.

- Слушаюсь, господин учитель.

- Позанимайся в каникулы - твоему здоровью это не повредит.

Нейгебауэр растягивает губы в вежливой улыбке.

- Слушаюсь, господин учитель. Всего наилучшего, господин учитель.

- До свиданья.

"Провалившийся" герой кланяется и направляется к бульварам. Собственно говоря, ему теперь безразлично, куда идти. Разговор со Швицкером оставил после себя какое-то смутное чувство, вовсе не похожее, однако, на разочарование. Ведь было заранее известно, что так и произойдет; он, собственно, даже не хотел говорить с Швицкером: какое тому дело до его переживаний?

Что же теперь? Да, да... Просто идти по улицам, заглядывая в витрины магазинов, предаваясь горьким мыслям о бесцельности жизни и о человеческой подлости, и дело с концом. Оставить после себя записку? К чему? Разве что одну фразу, не больше. К примеру такую...

Как сказал в подобном случае Цезарь?.. Э-э... Ведь знал, а забыл... Напишу так: "Лучше быть последним в могиле, чем первым в жизни"... Нет, не то. Здорово, конечно, но непонятно. Ну и что же? Пусть поломают над этим голову! "Лучше первым в могиле..." Так, что ли?

Перед глазами "провалившегося" дрожит пестрое облачко, к горлу подступает ком, и только сейчас он замечает, что, предаваясь горьким думам, он все время напевал веселый мотив спортивного марша, который недавно заучил:

Встань, отчизны ве-ер-ны-ый сын,

Ждут тебя реко-орды,

...ко-орды.

Он пел эту песню, припрыгивая и ударяя в такт клеенчатым портфелем по стенам домов. Пел, и его не оставляло какое-то беспокоящее чувство, будто он позабыл совершить что-то очень важное до того, как начать петь. Что же это такое, бог мой, как он мог забыть, ведь еще утром он принял твердое решение. Аквариум... нет, игрушечная паровая турбина... нет, об этом он пока не может и мечтать до тех пор, пока не накопит сразу пять форинтов.

А когда он соберет их? Не раньше чем через месяц. Ага, еще вспомнил: точилка для карандашей и... ну конечно же, самое главное - виноградная колбаса.

Виноградная колбаса! Рот наполняется слюной. Какое странное название, что оно может обозначать? Коричневые узловатые нити висят в бакалейной лавке - нет и не может быть лучшего, более райского лакомства. Да, пока купим только это, все сразу нельзя: форель в желе - это музыка будущего. Посмотрим-ка, сколько у нас денег. В этом кармане восемь, вот в этом четыре да еще шесть крейцеров и один филлер, который при случае можно выдать за крейцер. Итого около трех крон.

Через две минуты куплена точилка для карандашей, а еще через две наш "провалившийся" герой стоит у прилавка бакалеи.

- Тридцать граммов вот этого,- произносит он, протягивая грязный дрожащий мизинец и усиленно глотая слюну. Внезапно его охватывает чувство отчаянной решимости, от которого кружится голова и человек хмелеет.- Еще двадцать граммов шоколадной крошки, пожалуйста... Я думаю, хватит... И еще, пожалуйста, на двадцать филлеров постного сахара... И еще на двадцать пять вон того... красного... эта семга?.. Давайте и ее...

Все аккуратно запаковывают, каждую покупку в отдельности, и наш герой спокойно наблюдает, как это делают, хотя прекрасно знает, что в первой же подворотне он все равно развернет пакетики. Две кроны пять филлеров... пожалуйста... Несколько филлеров он еще получает сдачи.

Зайдя в первый попавшийся подъезд, он разворачивает все свертки и рассовывает покупки по карманам. Начинает он пиршество с постного сахара, крупные куски которого отламывает, не вынимая руки из кармана. Торопливо засовывает их в рот и, раздув щеки, чуть ли не давясь, жует. Затем настает черед виноградной колбасы... Потом идет семга...

Он чувствует тяжесть в желудке, но... все равно, пусть все идет пропадом!..

Теперь шоколадная крошка! Какая она рыхлая и липкая... Ну вот, и с этим покончено, но как болит живот! Сейчас хорошо бы чего-нибудь легкого, чтобы освежиться... "Почем эти помятые апельсины? О, дорого, и с гнильцой они... Возьму, сойдет".

Что у нас еще осталось? Девять крейцеров. Что с ними делать?

- Дайте, пожалуйста, на девять крейцеров ирисок.

И вот идет он, "провалившийся" герой, по улице Незабудок... Как он сюда попал? А, не все ли равно! Идет-бредет по длинной улице Незабудок, заглядывает в каждую подворотню, и внутри у него такая тяжесть... И не знает он; в желудке или на сердце эта тяжесть.

Он заглядывает в ворота, жует ириски, жует; вокруг него пустота и жизнь так несправедлива!..

"Встань, отчизны ве-ер-ны-ый сын..." Это звучит, как стенание.

Он мучительно жует тягучую прилипающую к зубам ириску, и слюна и слезы застревают в горле комом.

ВЕНГЕРСКИЙ ПИСЬМЕННЫЙ

1. РАБОТА НА ТРОЙКУ С МИНУСОМ

Лирическая поэзия Петефи

Шандор Петефи, всемирно известный великий венгерский поэт, занимает в качестве лирика выдающееся место в той Ханаане с кисельными берегами, которую он так превосходно охарактеризовал в своих описательных поэмах.

В лирической поэзии Петефи самое главное - субъективность, тогда как у Яноша Араня мы видим основной упор на объективность.

Если у Петефи столь прекрасно выделяется наивный народный голос, то у Яноша Араня народный голос не выделяется, а выделяются языковые красоты, которые, между прочим, можно обнаружить и в прекрасных стихотворениях Петефи.

В лирических стихотворениях Петефи мы встречаем следующие красоты поэзии: 1) народную простоту; 2) национальный патриотизм; 3) тропы и метафоры; 4) сыновнюю любовь к матери; 5) любовную лирику и т. д.

Петефи всегда стремился к субъективности и достигал этого в полной мере тем, что его стихотворения находили дорогу к сердцу простого народа точно так же, как и в сверкающие палаты дворцов!..

В его произведениях мы видим воспевание пшеничнозолотого прекрасного и великого венгерского Альфельда[Альфельд (венг.)-так в Венгрии называется большая низменность между Тисой и Дунаем.] , который никто, кроме него, не был способен так прекрасно охарактеризовать, как он это сделал в превосходном стихотворении, которое начинается словами:

Альфельд! Ты красив, здесь я родился...

Несмотря на это, Петефи мог писать не только об Альфельде, но и о Тисе, и о "добром старом трактирщике", под которым следует понимать его собственного отца.

В другом стихотворении он еще больше подчеркивает простоту, когда показывает, как пастух едет на осле, в результате низкого роста которого ноги его свисают до земли. Вдруг пастух узнает, что умирает его возлюбленная, и торопится домой, чтобы застать ее еще в живых, но, однако, находит ее уже мертвой. Что с горя делает пастух? Бьет изо всей силы кнутом по ослиной башке. Как чудесно мы видим здесь эту самую простоту, с которой пастух в горе бьет по голове осла!!.

С другой стороны, у Петефи есть стихотворения, в которых он применяет контрасты, как, например, в стихотворении "Заглянул на кухню я..." В нем он пишет, что его горящая трубка погасла, а в это время спящее сердце, напротив, зажглось. Если до этого горела его трубка, то сейчас горит его сердце, которое, напротив, раньше не горело. В этом мы тоже видим контрасты.

Такова лирическая поэзия Петефи, который среди поэтов всего мира играет большую роль во славу нашей прекрасной пшенично-золотой нации!..

Ференц Шкурек,

уч-к VI "Б" кл.

2. РАБОТА НА ПЯТЬ С ПЛЮСОМ

Петефи и лира

Рождественская ночь 1823 года! За окном кружатся легкие снежинки.

Но что за великая радость распирает грудь сельского мясника, у которого в Кишкереше в святую рождественскую ночь родился ребенок!

Малютка еще совсем мал. Его черные глазки пока еще беззаботно взирают на бревенчатые стены жалкой комнатушки. Но вот они уставились на маму, и ребенок не может отвести от нее свой взор... А мать, преисполненная любви к своему младенцу, склоняется над колыбелью и с истинно материнской заботливостью поправляет жесткие, но белые подушки...

О чем думает мать?

Во всяком случае, она еще не предчувствует, что в крошечной колыбельке видит свои первые детские сны будущий великий Шандор Петефи...

Петефи!

Когда я пишу это слово, тысячи воспоминаний всплывают в моем взбудораженном мозгу!! Звенят-переливаются прекрасные песни-стихи, которые мы с таким вдохновением и с разрумянившимися лицами перечитываем и дома, в кругу своих любимых родителей, и в школе, где наши высокоуважаемые учителя так превосходно объясняют нам скрытые красоты поэзии. И, когда мы слушаем эти объяснения, перед нашим мысленным взором встают как живые сказочные картины солнечного Альфельда, маленький хутор, разбойник, пастух, осел... Да разве перечислишь все, что встает перед нашим мысленным взором!..

В лирической поэзии Петефи субъект, субъективный элемент, сильнее всего действует на наши сердца, в то время как у Араня эпическое начало, объект, вызывает на серьезное, мужественное размышление.

Наш великий поэт, наша гордость, Петефи с лирой в одной руке, с боевой саблей - в другой, спи спокойно в своей обвалившейся могиле под забытым холмом на поле шегешварском!..

Реже Гольдфингер,

уч-к VI "Б" кл.

КЛАСС ХОХОЧЕТ

В наш класс вселился бес. Утром, как только пришли, мы увидели новый мусорный ящик. Большой, красивый, полированный. Немедля было установлено, что сидеть в нем можно со всеми удобствами.

Разумеется, мусор из ящика мы тут же выгребли и живописно разложили на крышке. Для этого потребовался немалый художественный вкус. По краям крышки на одинаковом расстоянии друг от друга мы кладем хлебные огрызки, а посредине втыкаем большую корку от сала. Каждый спешит отличиться: экскурсовод "выставки барахла" Декнер принимает от нас в виде платы за обозрение ржавые гвозди, старые ручки и прочий хлам.

На второй большой перемене неожиданно вспыхивает эпидемия "прилепиус этикеткус". Сначала на спине Келемена появляется лаконичная записка, сообщающая о том, что он сам объявляет себя ослом и требует, чтобы об этом постоянно помнили все. Затем кто-то доверительно шепчет Келемену, что ему поручено прилепить этикетку с надписью "Я осел" к спине Робоза. Келемен фыркает и, улучив момент, выполняет поручение. Робоз тем временем уже добрых пять минут гогочет вместе с нами над такой же запиской на спине Келемена. Келемен, в свою очередь, надрывается от смеха над Робозом. Хохот растет, накатывает волнами, наконец уподобляется шторму, и, чем сильнее смеются друг над другом ничего не подозревающие Келемен и Робоз, тем больше потешаемся мы над ними обоими.

Потом кто-то придумывает новую шутку. Один из нас подбегает к Ауэру, который сидит за партой и прилежно что-то пишет. Задыхаясь от волнения и бега, с возбужденным от радости лицом вестник хватает его за руку и прерывистым голосом произносит!

- Идем, скорее идем!..-и что есть силы тащит его за собой.

Ауэр упирается, он ничего не понимает.

- Ну что такое, что случилось, в чем дело, куда? - Ауэр испуганно и недоуменно таращит глаза.

Но вестник ему не отвечает: тяжело дыша, он тащит Ауэра через коридор и бежит с ним на четвертый этаж.

В уме бегущего Ауэра мелькают разные догадки.

...Из Америки вернулся его дядя. Вызывает директор... Состоялась учительская конференция, на которой весь педагогический корпус пришел наконец к единодушному мнению, что этот Ауэр совершенно исключительная личность, непризнанный гений и поэтому необходимо без промедления выдать ему аттестат зрелости и поощрительную премию в тысячу крон... Эту премию сейчас ему торжественно вручит в своем кабинете господин директор, произнеся при этом специальную речь... А может быть, его желает видеть сам министр просвещения и культов, поспешивший в гимназию после того, как ознакомился с последней письменной работой Ауэра?.. Да, да, это самое вероятное, министр читал его сочинение парламенту и так растрогался, что не в силах был сдержать слезы... Нет, пожалуй, его вызывает учитель рисования: какой-то меценат увидел сделанный сепией рисунок Ауэра "Стилизованные листья" и пожелал приобрести его за тридцать тысяч крон для городской картинной галереи вместо панорамы Фести[Фести Арпад (1856-1914) - видный венгерский художник. ] , проданной недавно с молотка.

"Отдам и за двадцать тысяч",- вдруг твердо решает Ауэр, вихрем взлетая на четвертый этаж.

На последней площадке вестник, не произнесший за всю дорогу ни слова, отпускает руку Ауэра и... как ни в чем не бывало отходит в сторону.

Ауэр с удивлением оборачивается и видит на лестнице весь наш класс, покатывающийся со смеху. С минуту он огорошенно стоит на месте, потом, покраснев, кричит:

"Ослы!" - ив ярости бросается вниз по лестнице, а через несколько минут сам смеется громче всех, когда подобную же шутку проделывает с Робозом.

Влах тем временем нарисовал на классной доске господина учителя Кекерчина в одних кальсонах, но с цилиндром на голове: учитель отдает рапорт о поведении класса императору Иосифу Второму, который в это время почесывает нос. На другом рисунке довольный император протягивает Кекерчину бутылку шнапса, и тот жадно пьет прямо из горлышка.

Зайчек орет, что ему мешают заниматься. Он выскакивает из-за парты и забирается в новый мусорный ящик, опускает над собой крышку и гнусаво поет. Влах делает знак классу - все мгновенно смолкают и дружно встают. Зайчек испуганно высовывает голову из ящика, думая, что вошел учитель. Дикий хохот. Зайчек презрительно сплевывает и снова с ожесточением захлопывает крышку. Но теперь действительно в класс входит Кекерчин. Могильная тишина: каждый думает о Зайчеке, который продолжает сидеть в мусорном ящике. Но Зайчек не дает провести себя во второй раз и не шевелится.

И вот наступает самый критический момент. У всех болят животы от прыгающей вверх и вниз диафрагмы, на которую давят приступы смеха. Мы из последних сил сдерживаем себя: от этого багровеют лица, стучит в висках. Ниже, ниже пригнуться к парте. Тишина раздражающе гудит в ушах...

И еще находятся отчаянные безумцы с последних парт, которые накаляют и без того раскаленную атмосферу.

Маленький Лебл залез под парты и на четвереньках ползет вокруг класса, поочередно хватая всех за ноги.

Ящик с Зайчеком подозрительно шевелится.

Кекерчин с пафосом говорит о заслугах императора Иосифа Второго.

Сзади кто-то толкает меня и шепчет на ухо:

- Осторожно, приближается Лебл, он уже в четвертом ряду!

Все подтягивают ноги ближе к сиденью. Губы дрожат от сдавленного смеха; я отчаянно стараюсь прислушаться к тому, что говорит учитель, чтобы переключить внимание на другой предмет.

Кекерчин, ничего не замечая, продолжает превозносить его величество императора Иосифа Второго, который одним росчерком пера отменил все свои прежние указы.

- йошка Второй-наша родная мать!-В самый патетический момент речи учителя утробным голосом чревовещает Энглмайер.

Ауэр тонко взвизгивает: Лебл добрался до него и ущипнул за икру.

- Смотри,- раздается шипение рядом со мной,- у Кекерчина одна нога короче другой.

Глаза вот-вот выпрыгнут из орбит. Все... сейчас конец... еще секунда и будет взрыв...

В это мгновение учитель спасает нас:

- Ауэр,- язвит он,- что это вы там прыгаете, как блоха?

Никогда еще ни один юморист не имел такого успеха у публики. Казалось, бурный поток прорвал плотину; грохнул хохот. Мы ржем во все горло, до хрипоты, до колик в животе. Учитель удивленно смотрит на класс и снисходительно улыбается - про себя он отмечает, что на редкость остроумен и шутки его разят наповал,

СТАВЛЮ ОПЫТЫ

Весь ноябрь прошел под знаком магнетизма и электричества. На столе в физическом кабинете громоздятся разные приборы, диски, пластины, индукторы, динамики.

Происходят ужасные вещи: Полякович стал на табуретку со стеклянными ножками, через которую пропустили электрический ток, и волосы у Поляковича поднялись дыбом и заискрились. Мюллер объяснил нам, что тело Поляковича хороший проводник электричества.

Полякович скромно и послушно стоял на табурете, как подобает хорошему проводнику, и где-то в глубине его души мерцала радостная надежда. Неужели Мюллер после всех этих опытов не исправит ему на четверку полученный за четверть "трояк": ну, может ли быть посредственным учеником хороший проводник электричества?

По дороге домой я покупаю за шесть крейцеров магнит. Эта железная подковка сама по себе способна творить чудеса. Но мне этого мало. Тут же, идя по улице, решаю, что дома обязательно разогну подкову, просверлю в середине отверстие (чем? Ну, хотя бы острием отцовского ножа для разрезания бумаги или в крайнем случае ножницами) и сделаю себе компас в виде бусоля, чтобы он указывал направление в любой ситуации: ведь может же произойти землетрясение, дом накренится, как корабль, а я все равно буду знать, где какие стороны света - вот здорово! Я твердо решаю в душе, что с этих пор никогда не буду ходить без компаса.

Домой я врываюсь переполненный разными планами, один занимательней другого. Я сделаю шар Герона -да, да, не удивляйтесь- и смастерю магдебургские полушария и, если хотите знать, даже элемент Лекланше. К сожалению, дома я застаю лишь одну сестренку, которой с увлечением рассказываю о торичеллиевой пустоте.

- Как думаешь, что поддерживает столбик ртути на высоте семидесяти шести сантиметров? - спрашиваю ее с ехидством.- Не веришь? Тогда смотри. Наполнив водой стакан до краев, кладу лист бумаги под стакан... Смотри внимательнее! Теперь переворачиваю стакан и ни одной капли не проливаю... Ну ладно, ладно, это пролилось потому, что... ну конечно, я забыл - ведь бумагу надо положить не под стакан, а...

Неудача меня нисколько не обескураживает. Я тут же натираю о шерсть расческу и собираю ею клочки бумаги. Сестренка злится и утверждает, что бумага прилипает к расческе потому, что расческа грязная.

Перехожу к опытам с элементом Лекланше. Это дело несколько посложнее. Банка из-под варенья найдется, но где достать станиоль? Впрочем, годится и обыкновенный кусок меди... Стоп! Что, если расплавить кран в ванной комнате? Конечно, это сопряжено с известными трудностями; главное - смогу ли я убедить родителей в важности моих опытов и в том, что они требуют определенных жертв и лишений с их стороны.

В крайнем случае я выкачаю воду из графина и, ей-богу, докажу, запросто докажу законы атмосферного давления.

Я немедленно начинаю делать чертеж воздушного насоса, и меня захватывают планы один фантастичнее другого. Вот бы выкачать весь воздух из комнаты, чтобы все предметы потеряли свой вес!

Горничная Мари считает, что если я сейчас же не очищу ступку от угля и уксуса, то испытаю на самом себе, что папина рука не потеряла своего веса. На мои занятия естественными науками Мари смотрит косо.

Но разве можно совершить революцию без того, чтобы не перевернуть существующий миропорядок? Ведь Ньютону и Копернику тоже не верили.

Вот, смотрите сюда. Предположим, эта лампа будет у нас Солнцем, то есть небесным телом, двигающимся в свободном пространстве. Сюда я кладу магнит - он является гравитационной силой. Или, скажем, Солнцем будет не лампа, а этот магнит, а лампа будет обозначать Землю. Hy a теперь, вот теперь... Теперь представьте, что этот магнит, который, как нам известно, является Солнцем, находится в неподвижности. Не правда ли, сейчас он освещает левую сторону Земли? Видите? Боже мой, какие вы тугодумы! Ведь ясно же, что сейчас магнит освещает лампу, а не лампа его, потому что лампа, как мы договорились, не излучает света. Дальше. Сколько это будет продолжаться? До тех самых пор, пока Земля, то есть лампа, не совершит оборот вокруг своей оси, но в этом случае произойдет лишь смена дня и ночи, а нам нужно, чтобы менялись времена года. Для этого Земля должна постоянно вертеться, кружиться должна Земля... Черт возьми!.. Н-на!! Глядите! Видите, как она вертится?

Вот как она должна вертеться... вот так... И все-таки она вертится...

Разве я виноват, что лампа упала?.. Просто она была плохо подвешена не действовал винт. Однако я считаю вполне закономерным, что мои неблагодарные и невежественные судьи лишают меня ужина и выгоняют на кухню. С Галилеем поступали точно так же. Но правду нельзя утаить. Эппур си муове! [ "Е р р u r s i m u о v е!" (лат.) - "А все-таки она вертится!" известные слова Галилея.}

ОБЪЯСНЯЮ ТАБЕЛЬ

- Пожалуйста, могу объяснить. Во-первых, это еще не окончательные баллы, а всего-навсего намётки, которые мне выдали временно-я сам попросил. То, что сегодня день выдачи полугодового табеля, ничего не значит. Все ученики действительно получили табель, а мой надо было направить в министерство, так как в него вкрались ошибки. Да, ей-богу...

Вообще этим случаем займется специальная комиссия на преподавательской конференции по успеваемости. Господин классный наставник, когда вручал мне табель, даже произнес специальную речь: он сам был немного смущен и очень высоко отзывался о папе.

"Прошу тебя, дорогой Бауэр,- сказал он,- будь добр, сообщи своим родителям, что из-за досадного недоразумения в твой табель вкрались ошибочные отметки. Согласно гимназическому уставу, приходится, к сожалению, выдать табель в таком виде,- сказал он,- но очень прошу тебя, дорогой Бауэр, сообщи своим родителям, что на этот документ решительно не стоит обращать никакого внимания. Попроси своих глубокоуважаемых родителей,сказал еще господин классный наставник,- чтобы они не сердились на наши ошибки. Настоящий табель мы вскоре дополнительно выдадим, а пока пусть родители подпишут его в том виде, как он есть, ибо в полиции для ведения следствия нужна родительская подпись. Это простая формальность",- еще раз подчеркнул господин классный наставник.

Да, да, начальник полиции самолично сделает запрос в гимназию, чтобы установить, каким образом попала в мой табель вот эта отм... вот эта... цифра по истории.

Эта цифра, собственно говоря, обыкновенная цифра "2", которая означает, что в этом полугодии я дважды отвечал по истории, но совершенно случайно она дала повод для недоразумения.

Ведь Манголд, наш учитель истории,- всего-навсего стажер и даже не имеет права ставить отметки. Он сам сначала должен сдать экзамен в университете по курсу "Выставление отметок". Он имеет право выставлять только проекты отметок, и не все понимают, что они значат: у него единица означает двойку, а его двойка - четверка. Когда стажер сдаст экзамен, нам его отметки заменят настоящими. А пока стажер просил передать папе, чтобы он ни в коем случае не волновался. Я четыре раза отвечал по его предмету: первый раз явно на четверку с минусом, второй раз - на крепкую пятерку и два раза на тройку с плюсом. Давайте сейчас все это сложим, выведем среднее арифметическое, и получится четверка с плюсом - разве не так? В первый раз я отвечал по Иосифу Второму, но был звонок, во второй раз "(Меня спросили по наследственному праву-я рассказал о Смалгальденском союзе и своими глазами видел, как стажер вывел мне пятерку, но потом этот журнал затерялся.

По физике... Ну, по физике меня вызывали еще в ноябре, спрашивали про движение Земли, и я ответил, что Земля движется вокруг Солнца по эллипсообразной орбите, в одном из центров которой находится Солнце, что является заслугой Ньютона. Но все дело в том, что учитель перепутал меня с одним мальчиком, который сидит рядом со мной, и случайно поставил его отметку мне. Ну конечно, я об этом сказал учителю, он просмотрел журнал и убедился, что я прав, но исправить уже не удалось, так как в противном случае у господина учителя могли возникнуть крупные неприятности в министерстве. Он очень просил, чтобы пока я не поднимал перед правительством этого вопроса, за что в конце года без единого вызова он выставит мне пять с плюсом.

У Фрейлиха зуб на меня, тут я ничего не могу поделать. Посуди сам. Надо было решить уравнение с помощью неопределенного коэффициента. Он, значит, меня вызвал, я, значит, сказал, что надо умножить, но у меня, конечно, не получилось, но Фрейлих этого не заметил. Я быстро сообразил и начал объяснять, как надо решать эту задачу. И тут Фрейлих поймал себя на том, что сам не знает, как решить это уравнение... Ну и, конечно, ему неприятно стало, он сразу посадил меня на место и с тех пор имеет на меня зуб за то, что я лучше его знаю алгебру. Он не хотел больше меня вызывать, хотя по правилам до января каждого ученика обязаны вызвать еще раз, в противном случае отметка считается недействительной...

По поведению потому стоит четверка, что если есть три тройки, то никак не могут вывести "пять". А когда ставят "три", то посылают родителям специальное письмо.

Это?! Да это ведь не "З", а "5", только наш господин классный наставник так странно пишет "5", что всегда загибает верхний хвостик не в ту сторону... Пожалуйста, папа, распишись здесь... Можешь сокращенно... Но не сразу иди, пожалуйста, в гимназию... Знаешь, у нас там ремонтируют ворота - хотят сделать новые... Сейчас просто нет ворот... некуда даже войти... Как-нибудь через неделю-другую...

ДЕВЧОНКИ

Девчонки ходят по улице Вадас: я там всегда их встречаю ровно в час дня. Они высыпают пестрой гурьбой на бульвар, хихикают и перешептываются. На косичках болтаются красные и голубые бантики. Три или четыре девчонки берутся за руки, а то и под ручку, кто-нибудь шепотом что-то скажет, и все хохочут.

Я смотрю на них недоумевающе и с любопытством: над какой такой чепухой они постоянно смеются? О чем можно все время секретничать? Стоит встретиться двум девчонкам, и они сразу начинают шептаться. О чем? Это мне неизвестно. Я сразу становлюсь серьезным и подозрительно, настороженно хмурю брови. Вероятно, есть все-таки какая-то тайна, о которой знают только они, посвященные, и не перестают о ней говорить. Взглянут на меня насмешливо и коварно и убегают. Что это значит?

Наверно, они знают что-то такое, чего не знаю я.

А вообще они глупые гусыни и ни на что не способны, не коллекционируют ни растений, ни жуков, ни даже марок.

Им неинтересно мастерить ни лейденскую банку, ни магдебургские полушария.

Однажды было затмение солнца, тень луны закрыла солнечный диск. Я несколько дней готовился к этому событию, специально закоптил стеклышко и с замиранием сердца ждал предсказанной астрономами минуты. Когда ослепительный солнечный блин заслонила черная морда лунной тени, я ликующе и восторженно закричал. С закопченным стеклышком в руке я искал кого-нибудь, чтобы рассказать, что происходит в этот миг за миллиарды километров отсюда, во Вселенной.

В соседней квартире жили две знакомые девчонки.

Я ворвался к ним и, сгорая от нетерпения, стал звать их, чтобы они быстрее шли ко мне, так как потрясающее зрелище длится всего лишь короткие мгновения. Но ни одну из девчонок нельзя было уговорить перейти ко мне в комнату с видом на двор. Они о чем-то шушукались, издеваясь надо мной, и потом сказали: "Оставь нас, пожалуйста". Я злился, махал руками, объясняя, что речь идет о большом и редкостном событии - затмение вот-вот кончится. "Ну что вам стоит-зайти ко мне на одну минутку!" - кричал я в полном отчаянии. На это они мне ответили какой-то двусмысленной чепухой, снова стали хихикать, не пошли и так ничего и не увидели.

Что же все-таки в них есть? Ведь что-то все-таки в них есть. Что-то есть, о чем знает каждый, кроме меня, ради чего с девчонками обращаются, как с какими-то особыми существами, и они принимают это как должное.

Я был еще совсем маленьким, когда мои родные говорили мне:

"Ты заставил девочку стоять, а сам сел. И тебе не стыдно? Что за кавалер из тебя выйдет?"

И я должен был вставать с удобного стула только для того, чтобы на него уселась маленькая обезьяна в кружевах. Мое лицо горело от стыда и злости. (Почему? Что за глупая привилегия? Кто установил такой несправедливый закон?) Влепить бы ей оплеуху-вмиг свалилась бы со стула. Так нет же! Она может дать мне пощечину и всячески издеваться, а я не имею права! И все потому, что она слабее меня, и я, как кавалер, не могу ответить ей тем же? Неужели не видят, что девчонки злоупотребляют этим? Вот и сейчас маленькая обезьяна глумится надо мной и нарочно рассаживается на стуле со всеми удобствами!

Почему? За что? Ради чего?

Девчонок никто не трогает. Даже плаксивых первоклассниц учитель уже зовет на "вы", не дает им подзатыльников и вообще церемонится с ними. А уж старшеклассниц так совсем именуют барышнями даже в стенах школы. Молодые педагоги первыми раскланиваются с ними на улице - неслыханно! Повсюду их окружает ласковое внимание, а я вчера получил в драке такого тумака, что весь день дышал с трудом. Если бы я пожаловался, то мне бы ответили: "Так тебе и надо! Почему не дал сдачи? Не стыдно тебе?" - "Так ведь это он начал первым, господин учитель, кто же за меня заступится?" - "И тебе не стыдно? Взрослый парень, и его еще надо защищать! Какой из тебя солдат получится?"

Вот оно, "солдат"! На уроках гимнастики и строевой подготовки мы готовимся к этому. Жесткие нары, ранец за спиной, муштра до потери сознания, ружье и штык.

Я знаю, что это прекрасно, великолепно, я мечтаю об этом, но почему это касается только нас, мужчин? Отечество надо защищать. Тот, кто не рискует жизнью ради отечества, тот трус и негодяй. А они? Почему они не трусихи и не негодяйки? Им даже на ум не взбредет рисковать своей жизнью они только и знают хихикать и жеманиться. И тем не менее никто им не говорит, что они трусливы и бессовестны. Более того: их делают нашим кумиром! "Наш долг-защищать дам, представительниц слабого пола!", "За императора, за родину и... за дам!"

Что же это получается - девчонки вровень с императором?

Почему? Почему? Почему?

Почему всегда и везде предпочтение отдается им, девчонкам? К чему эта исключительность, зачем этот культ?

В трамвае из-за них ты должен стоять, сладости - для них, если они что-нибудь уронят, то и не подумают сами поднять - ждут как ни в чем не бывало, чтобы нагнулся ты, словно это предусмотрено самой природой.

С восемнадцати лет им уже целуют ручки, будто престарелым епископам, которые всю жизнь провели в бдениях и неустанных молитвах. На улице я должен уступать им дорогу с правой стороны.

Ну объясните же мне, почему все это? Что они из себя представляют, что они делают, почему их надо превозносить? Ведь они невежды, они глупы, ленивы и к тому же бездельницы. Они растут в развлечениях, выходят замуж, и с этого времени мужья работают на них. Неужели мы должны их уважать только за то, что они соизволили родиться на свет, тогда как нам, мужчинам, приходится кровавым потом завоевывать право на каждую минуту существования, снова и снова доказывать, что мы достойны жизни!

Скажите почему, почему, почему?

Ребята в школе болтают про них разные глупости.

Я этому не верю: абсурд! Здесь, должно быть, действительно скрывается какая-то тайна, но нелепо предположить, чтобы тайна была такой, как говорят ребята. Они просто фантазируют. Не интереснее ли, вместо того чтобы болтать про девчонок, заняться торичеллиевой пустотой или элементом Лекланше?

А все-таки я чувствую, что однажды мне придется познать эту тайну. Я страшусь этого дня. В этот день я смешаюсь с толпой, в этот день я пойму, что такой же, как и все... В этот день я забуду свой класс, элемент Лекланше, коллекцию марок, забуду самого себя...

МОИ ДНЕВНИК

5 сентября,

Новый учебный год, новый дневник, новая жизнь...

Сегодня был первый день занятий. Классным наставником назначен Ленкеи, но это, наверно, временно, так как он служит в полиции. Учителя в основном старые. Поживем - увидим. Сижу на третьей парте. Этот балбес Бенке предложил мне присоединиться к его компании, но я не дурак.

Решил с этого дня все регулярно и точно записывать. Вечером были у тетушки Анги; восход солнца в 6 часов 15 минут, заход-5.45. На обед: мясной суп, суповое мясо, гарнир из кабачков. Сейчас я сижу под лампой в комнате с видом на улицу и пишу.

30 сентября.

Сегодня было учредительное собрание кружка по самообразованию. Президент-Маутнер, вице-президент - Геллери, генеральный секретарь - Секси из восьмого, шеф - Варнаи. Я прошел шестью голосами в члены президиума. Объявили конкурс на лучшее стихотворение, на лучший доклад, на лучшую декламацию и на решение математических задач. Как член президиума я один представляю шестиклассников, правда, с правом совещательного голоса.

На обед был грибной суп, котлета, рисовая запеканка. На прошлой неделе посещали Торговый музей. В субботу пойдем в "Уран", потом будет воскресенье, в понедельник занятия только до двенадцати.

6 октября.

Сегодня "День памяти арадских жертв". Занятий нет. Гулял. По дороге домой встретил Гардоша, он сообщил, что в гимназии не было ничего особенного, об арадских жертвах говорил директор, потом Фельдеши. Шебек читал стихи, но в зале шумели, и он сбился. Сказал, что изменилось расписание: во вторник с девяти вместо физики - история. Гере уходит из школы. Вечером купил сепию, пружинный кронциркуль и резинку,- остаток пятьдесят семь крейцеров.

Сделал чертеж - прекрасно, но под самый конец из рейсфедера закапала тушь, кое-как соскреб. Решил постоянно носить при себе компас. Сейчас сижу в комнате с видом на улицу, пристроился писать на комоде, так как стол завален свежевыстиранным бельем, которое только что принесли из прачечной. Скоро будем ужинать, на обед была лапша с маком.

2 ноября.

Принял решение: с сегодняшнего дня самые важные записи делать шифром. Вместо каждой необходимой буквы в слове буду писать следующую за ней букву алфавита. "Гы мыдрло дзинь". Нет, лучше буду писать слова справа налево. "Личулоп то ыпап тнироф ан укйенил он литартсар". Сегодня читал Йокаи "Комедианты любви". Превосходная книга. В "Детях капитана Гранта" дошел до людоедов - ничего, читать можно. Завтра состоится заседание кружка по самообразованию. Я решил принять участие в конкурсе чтецов-декламаторов; может быть, представлю на конкурс какой-нибудь доклад.

Сегодня ржали до упаду. Прем спросил, что за ерунду я читаю в то время, как он объясняет материал; я показал ему книгу, автором которой был он сам. По геометрии я, конечно, успеваю хорошо, но до рождества все же постараюсь подтянуться. По венгерскому устному имею пятерку с минусом, по письменному - тройку с плюсом; вся надежда на контрольную. Мне очень интересно, какой я получу табель.

6 декабря.

Кинематограф "Уран". Показывали "Ледяное царство". Рыба-пила - это здорово. Мы устроили овацию, наш директор закричал из ложи, что прогонит всех. Мы с Гардошем давились от смеха и после каждого кадра подражали разным голосам, а потом громко приговаривали: "Очинно карашо! Очин-но карашо!" Каждой новой картине мы вслух удивлялись: "До чего хорошо! Как прекрасно!" Чтец титров совсем возгордился,-он читал с пафосом и оглядывался на нас с таким видом, будто сам рисовал то, что показывали на экране.

После обеда был в церковном саду и собирал тутовые листья для гусениц. Да, чуть не забыл: убили китайского императора, будет большая революция. Никак не угомонятся эти китайцы! Пишу эти строки в комнате с видом во двор. Завтра занятий в гимназии не будет. Просмотрю историю, сделаю черчение; обратить куб в плоскость оказалось довольно трудно.

14 февраля.

Сегодня меня записали в классный журнал, потому что Яакон застиг меня, когда я писал шпаргалку на манжете рубашки, хотя шпаргалка была не по естествознанию, а по немецкому. Невелика беда: попрошу классного наставника, чтобы он зачеркнул. Сегодня прочел "Гамлета" Шекспира. Весьма интересная трагедия - сочинение великого английского поэта. Сегодня на меня почему-то напала тоска - даже забыл покормить гусениц. Собственно говоря, ради чего живет человек? "Быть или не быть", как говорит Шекспир в "Гамлете". Жалко, что молодость проходит так быстро и что я уже никогда не буду таким веселым и довольным, как в третьем классе. Увы! Жизнь не такая веселая штука... Да что поделаешь!..

ПОВИС НА ТУРНИКЕ...

Я повис на турнике...

О том, что у меня узкая грудь и не развиты мускулы, известно всем и мне тоже. Но никто не знает, какие подспудные силы скрыты во мне. Я и сам их в себе еще слабо ощущаю и, предвкушая недоброе, с трепетом натягиваю перед гимнастикой тренировочный костюм и сую ноги в тапочки.

Да, Влах поднимает пятьдесят кило, да, Миклош Баньаи крутит на турнике "солнце". Ну и что из этого? Это же просто грубая сила, доставшаяся им от природы.

А во мне таится Великая Воля. Пока что я лишь спрягаю за Баньаи глагол "savoir", а за Влаха решаю задачи по алгебре. Такая уж у меня натура: это я могу. А вог сделать стойку на параллельных брусьях... Но что будет, если я однажды сделаю стойку? Поразительное существо предстанет тогда перед изумленным человечеством. Поистине сказочный герой, в сравнении с которым даже герои Йокаи померкнут и превратятся в самых заурядных людей.

Представьте себе, что в одно прекрасное утро вы открываете газеты и читаете: "Превосходный и неповторимый доклад потряс вчера почтенную аудиторию, которая собралась в парадном зале "Вигадо". Дотоле неизвестный молодой человек (далее следует мое имя) вышел на кафедру и на чистейшем французском языке сделал сообщение на тему "Смысл жизни в уравнениях второй степени", блестяще раскрыв перед слушателями некоторые сокровенные тайны бытия, над которыми тщетно бились величайшие мыслители разных веков. Ораторское искусство докладчика было так велико, что присутствовавшие в зале всемирно известные артисты, рыдая, ринулись к подмосткам, чтобы обнять юного гения. Последний вначале лишь застенчиво улыбался, а -затем, легко вскочив на кафедру, с редким изяществом выжал стойку и трижды сделал сальто-мортале. После этих ошеломительных вращений в воздухе он одним прыжком покрыл расстояние, отделявшее кафедру от кафельной печки (расстояние равнялось девяти метрам). Снова сделав стойку, на этот раз на одной руке, он продолжил в этой непривычной даже для опытнейших ораторов позе свой прерванный доклад, окончательно решив все мировые проблемы, остававшиеся нерешенными до этих пор..."

Я повис на турнике...

Вы недоверчиво усмехаетесь? Сомневаетесь в возможностях юного гения? Это потому, что вы не верите в совершенство человеческой натуры. Вы, старые ретрограды, вы полагаете, что мир и после вас будет таким, каким был до сих пор, вы забываете, что недалек день, когда наступит экзамен на зрелость. Вы не способны представить себе, что появится вскоре, к примеру, такой премьерминистр (собственная скромность не позволяет мне назвать его имя), который поведает парламенту о некоторых весьма удачных дипломатических шагах, укрепляющих могущество Венгрии, и, раньше чем стихнет восторженный рев депутатов, примет вдруг боксерскую стойку и неизвестным дотоле приемом уложит на обе лопатки австралийского чемпиона по борьбе, которого английские реакционеры коварно запрятали под трибуну с целью убийства выдающегося молодого премьера.

Вам, конечно, трудно поверить, что может родиться такой человек, который утром в качестве президента академии читает доклад перед университетской профессурой, а после обеда участвует в соревнованиях, завоевывая главный приз по плаванию на спине, а заодно и мировой рекорд по прыжкам с шестом. Мало того: вечером он раскланивается перед бурно аплодирующей публикой, собравшейся в Национальном театре на пятисотом представлении его пьесы. Остается добавить, что этот необыкновенный юноша изобрел космический корабль для полета на Луну, и вовсе не потому, что не мог бы заработать на жизнь баскетболом: одним небрежным движением он забрасывает тридцать два гола в сетку команд "Эфтэцэ" и "Мац", сводная команда которых не в силах противостоять ему одному.

Я повис на турнике...

Ну конечно, мне нужны тренировки. Духом я крепок, . только вот мускулы у меня... А гимнастические снаряды придумали очень хитрые люди!

Жердь гладкая и скользкая. По собственному опыту знаю, что, чем выше взбираешься по ней, тем труднее, хотя со стороны это не видно. Между прочим, эта скотина Нейгебауэр всегда выбирает себе более тонкую жердь, а мне оставляет ту, что потолще. Чем выше вскарабкиваешься, тем больше меняются твои взгляды на жизнь: происходит переоценка ценностей. Внезапно я постигаю, что все в мире суета сует, что решительно ничего не изменится, если Нейгебауэр быстрее доберется до вершины, чем я. Торопиться просто нелепо. Есть такие легкомысленные головы, которые, прыгая в высоту, делают большой разбег, с силой отталкиваются на черте, взмывают вверх и часто берут планку. Я в себе не обманываюсь. Правда. начиная бег, я тоже увлекаюсь и верю в успех - молодости присуща горячность,- прищурившись, измеряю расстояние до планки, прикидываю ее высоту, бегу вначале небыстро, затем стремительно ускоряю бег и уже вижу себя парящим в воздухе над планкой, но... в последнюю минуту меня охватывает какое-то сомнение: "Для чего это?

К чему?" - и, сникнув, как увядшая фиалка, я скромно ныряю под планку с видом человека, который даже и не думал прыгать, а хотел просто-напросто немного поразмяться.

Я повис на турнике...

В конце концов, если подумать,- какая это, в сущности, глупость, все эти гимнастические упражнения! К чему это, собственно говоря, ведет? К тому, чтобы все части человеческого тела заняли, по возможности, иное положение, чем то, которое им предназначено самой природой? Чтобы мои ноги болтались в воздухе, колени выворачивались, руки скользили, волосы лезли в глаза, а глаза лезли на лоб?.. Чтобы я переставал понимать, где пол, а где потолок? И вдобавок, пока, высунув язык и ловя равновесие, я пытаюсь на животе перевалиться через тонкую железную палку, какой-то грубый человек откуда-то издалека, с Земли, беспрерывно орет: "Скобка! Скобка!"

В моем затуманенном мозгу мелькает лишь смутная догадка о том, чего он от меня добивается: вероятно, надо куда-то подтянуться, а для этого изогнуться и выпрямиться. Но как это сделать? Что напрячь: ноги, руки, живот? И где сейчас у меня все это? Надеюсь, от меня в таком положении не могут требовать, чтобы я тотчас в этом разобрался.

Я делаю рывок (куда, это выяснится позже), открываю рот, закрываю глаза, с отчаянной решимостью разжимаю руки и брякаюсь спиной на маты. Слава богу, теперь я могу смеяться. Черт побери всю эту гимнастику, отборочные соревнования и первый приз! Дурак, кто его получит...

ТАЙНЫЙ СОВЕТ

Я далек от мысли превозносить свой дар предвидения и вовсе не хочу сказать, что еще в детстве знал наперед, какие великие события свершатся в мире позднее. Настоящая моя статья написана с единственной целью пролить свет на некоторые известные мне события, непосредственным очевидцем и в определенной степени скромным участником которых я явился в 1898 году.

Не знаю, каково будет значение моих заметок для исследования причин мировой войны 1914 года, но я вступил бы в конфликт с совестью, если бы из осторожности или по скромности промолчал о фактах, которыми по случайному стечению обстоятельств я располагаю. Историческое значение их, вероятно, слишком велико, чтобы я был вправе не предать их гласности. И я оглашаю их, хотя мог бы совершенно спокойно промолчать под благовидным предлогом, будто не убежден в ценности моих свидетельств для человечества.

Итак, без лирических отступлений и критических комментариев, возможно, несколько хаотически, но вполне откровенно, приводя имена и даты, я открываю человечеству глаза на истинную правду. Пусть более компетентные люди-политики и историки-оценят по достоинству мои воспоминания и скажут, в какой мере они объясняют ход мировой истории. Буду краток: факты и только факты.

В сентябре 1898 года я познакомился с Родяком, но дружить с ним по-настоящему начал с ноября, когда после примененных ко мне административных мер - в данном случае о них нет смысла говорить подробнеея оказался на шестой парте в четвертом ряду справа. За моей спиной слева сидел Тивадар Жемле, а перед Родяком - Зингер. Это обстоятельство, как мы вскоре увидим, сыграло немаловажную роль.

Перехожу к сути. В ноябре я находился в таких доверительных отношениях с Родяком, что он уже тогда вполне откровенно поделился со мной своими взглядами на мир, хотя в то время я даже не мог и подозревать о том, что у данной личности имеются взгляды. Должны были разыграться решительные события, прежде чем я понял, что речь, собственно, идет не просто о воззрениях этого человека, а об истинно радикальной и действенной платформе.

Был конец ноября. Однажды утром я застал Родяка в шумном споре с Зингером. Пригнувшись к партам, они ожесточенно размахивали руками и яростно шептались. Зингер казался весьма озабоченным, высказывался коротко, но решительно и ультимативно. При моем появлении оба сразу замолчали. Это недоверие меня не оскорбило, так как я в то время еще не был посвящен в их тайну (правда, и после посвящения они почему-то всегда держались со мной весьма осмотрительно) .

На большой перемене я поймал в коридоре Родяка. Я тактично задал ему несколько вопросов. Он заметно смутился и ответил уклончиво. Зингер оказался более общительным. Я узнал, что дело Родяка Жемле, которое с давних пор грозило опасными последствиями, сегодня утром приняло такой оборот, что дипломатическим путем ничего уже не исправить.

Мне давно было известно, что между Родяком и Жемле существуют непримиримые принципиальные разногласия: Родяк, как глава радикалов, обвинял Жемле в тайных паншпанистских симпатиях. В то время шпана установила в районе Йожефвароша настоящий террор, ее влияние распространилось далеко окрест, вплоть до улицы Риго. Ходили слухи, что агенты шпаны проникли и в нашу среду, в пятый и шестой классы, где числятся учениками. Жемле решительно отрицал свою связь со шпаной. Его контакты с нею носили якобы сугубо случайный характер и не затрагивали жизненных интересов улицы Риго. Тем не менее Родяк во время большой перемены сурово предостерег Жемле от его прекраснодушных иллюзий. Конфликт между двумя деятелями обострился. Наконец сегодня утром по какому-то совсем незначительному внешнему поводу между ними разгорелась острая перепалка. В горячке спора Тивадар Жемле, забыв о всякой предосторожности, перешел к угрозам по адресу Родяка и его сторонников, проболтавшись, что вечером, по дороге домой, на них нападет шпана, вооруженная палками.

Мигом струхнув оттого, что выдал себя, Жемле пошел было на попятную и стал утверждать, что лично он к этому делу непричастен, что он якобы ничего точно не знает, просто он об этом случайно узнал. Но Родяк не обратил внимания на эти отговорки, немедленно прекратил спор с Тивадаром Жемле и удалился с Зингером на совещание.

Так развивались события до одиннадцати часов дня.

Я воссоздал эту обстановку по отрывочным данным: Зингер и Родяк, предчувствуя близость тяжелого часа, высказывались чрезвычайно сдержанно. Еще до одиннадцати, во время урока, меня сзади толкнул в бок Жемле и, взяв с меня клятву молчать, сказал, чтобы после школы я подождал его у ворот-он сообщит мне нечто чрезвычайно важное. Хотя я тогда еще не был полностью в курсе надвигающихся событий и не предугадывал исхода грядущих схваток, но, повинуясь интуиции, я сразу принял сторону Родяка. Поэтому на обращение Тивадара Жемле я ответил уклончиво.

Родяк, являвшийся свидетелем моего лояльного поведения, не промолвил ни слова, но я почувствовал, что его доверие ко мне значительно возросло. Корректно и деловито (эти качества мне с тех пор не случалось наблюдать у государственных деятелей) он сообщил мне, что, если я не против, он будет рад видеть меня в двенадцать часов на площади Марии-Терезии, где у него с Зингером назначен "военный совет" с целью рекогносцировки местности. Он выразился именно так. На совете и будет обсужден план действий.

С колотящимся от волнения сердцем я пришел к назначенному часу в назначенный пункт. Великие события, в центре которых я, таким образом, очутился, наполнили меня волнением и гордостью. Это волнение, однакс, я всячески стремился скрыть, увидев, с каким подчеркнутым спокойствием эти два незаурядных человека обсуждают ответственнейшие проблемы. Хотя далеко не все в речах Родяка и Зингера было мне понятно, я старался держаться столь же решительно, как и они, втайне смущаясь оттого, что не постигал смысла некоторых профессиональных выражений.

Зингер начал свой доклад с оценки общей обстановки. Сегодняшнее заявление Тивадара Жемле позволяло сделать вывод, что шпана совершила предательство (слово "предательство" фигурировало на этом совете весьма часто). Таким образом, улица Риго находится накануне войны с Тивадаром Жемле и с теми, кто еще с начала учебного года исподволь угрожал классу "Б" вооруженным нападением.

Отвечая Зингеру, Родяк со зловещим спокойствием, от которого у меня пробежали по телу мурашки, заявил, что он согласен вызвать Тивадара Жемле на поединок и будет драться с ним по всем правилам английского бокса на глазах у предводителей обеих сторон. Родяк настаивал на английском боксе, а также на том, чтобы перед началом боя два специальных секунданта проверили, не надел ли Жемле под рубашку панцирь, что явилось бы гнуснейшим обманом.

Зингер согласно кивнул и скромно заметил, что к обману со стороны врага он готов давно. Учитывая, что его отец имеет огромные рудники в Бакони, он уже дал указание изготовить восемь тысяч панцирей из нержавеющей стали, которые можно носить под одеждой без риска, что их обнаружат. Вот уже несколько месяцев рабочие спешно выковывают эти панцири, и на днях прибудет первая партия: три тысячи штук. Если противник, пользуясь агентурными данными, об этом проведает и примет контрмеры, то в этом случае Зингер изготовит несколько полных комплектов стальных доспехов, состоящих из лат, шлема и специальной обуви. Что касается поединка, то с этой идеей он согласен, однако при условии, что вместо двух секундантов будут приглашены нейтральные лица.

Во время этого совещания я страшно робел и долго не смел ничего сказать. Но, видя, что роняю себя в их глазах, я, запинаясь, поставил вопрос о том, не лучше ли просто гильотинировать Тивадара Жемле. Ведь если он совершил предательство, то что, в сущности, может нас остановить?

Хотя члены военного совета и владели собой, я заметил, что мое предложение поразило их. В пространной речи Зингер ответил мне, что идея эта сама по себе недурна, но беда в том, что без объявления войны такие вещи делать не полагается, ибо это (он долго искал подходящее выражение) явилось бы беззаконием. Родяк немедленно присоединился к этому определению.

Он начал горячо объяснять мне, что с точки зрения морально-этической совершать беззакония без предварительного объявления войны - это просто недопустимо, это нонсенс, наконец. На эту тему следует обстоятельно посоветоваться с его другом, главным военачальником, с которым он обычно встречается только по вечерам и который является его первым советчиком по военно-тактическим вопросам. А для того чтобы никакое новое предательство не помешало тем временем разработанным планам, Родяк предложил объявить шпане войну без промедления.

Зингер согласился с этим. Теперь оставались неразрешенными только некоторые формальности. Прежде всего вопрос о знамени. Зингер обещал, что он принесет знамя послезавтра вместе с печатью, которую его отец уже давно изготовил и хранит в письменном столе до момента, когда она потребуется.

Итак, все было решено. После совета Родяк предложил нам присягнуть ему на верность.

На следующий день в девять часов утра я выступил с интерпелляцией по вопросу о ходе подготовки к войне. Родяк ответил, что Зингер еще не получил панцирей, так как пароход, который доставляет их из Бакони, наткнулся на мель.

Еще через несколько дней он сообщил мне, что всю кампанию приходится отложить на неопределенное время, ибо до рождества, когда выяснятся полугодовые отметки, начинать военные действия едва ли целесообразно. Вместе с тем Родяк заверил, что подготовка по всем линиям идет нормально. Движение ширится, знамя уже готово, и об их начинании знает вся Америка. Союз с калифорнией уже обеспечен, и он ждет лишь подходящего момента, чтобы внезапно, без трескотни и шумихи, начать генеральное сражение.

Вот все, что мне известно о тайном совете 1898 года. Долгое время я молчал об этом. В 1899 году я поступил в первый класс реального училища и целиком отдался занятиям. Потом вспомнил о наших приготовлениях и описал их. Оценку им пусть дадут люди, более сведущие в военном деле, чем автор этих строк.

Я СОЧИНЯЮ

...Мой приятель спросил меня, где мы жизем. Я не смог припомнить название улицы, но заверил его, что она самая респектабельная в Пеште. На дальнейшие расспросы я несколько сдержанно, как и подобает солидному человеку, не привыкшему бросать слов на ветер, сообщил ему, что в Пеште мы живем всего несколько лет, а раньше арендовали в Бакони поместье с коневодческой фермой и двумя вигвамами. Я был убежден, что мой приятель не знает, что такое вигвам, и был страшно разочарован, когда он меня не спросил, что это такое. сделав вид, что сие ему известно.

Приятель не только не задал мне никаких вопросов, но более того-перевел разговор сразу на себя и сообщил, что недавно у них в квартире установили ванну.

Я небрежно кивнул и заметил, что у нас дома уже давно стоят четыре ванны: одна в столовой, другая в кабинете отца и две в вигваме, и, насколько мне известно, домашние собираются купить еще пять ванн, к двум из которых приладят волшебный фонарь и еще одно приспособление, с помощью которого в ванне можно будет кататься по комнате, а иногда даже немного-правда, невысоко-парить в воздухе.

На возражение приятеля, что ведь мои вигвамы находятся в баконьском поместье, а не в Пеште, я отвечал, что здесь мы живем только временно, покуда замок переоборудуют на американский лад. Я заметил мимоходом, что уже много лет специально изучаю Америку: отец выделил в полное мое распоряжение небольшой, но вполне надежный пароход. Размером он с обычную парту, но мне, собственно, и не требуется большего: главное, что мои славный корабль способен быстро пересечь океан. Тут же я откровенно признался - ведь я ненавижу вранье!-что в настоящее время мой маленький пароходик отдали в ремонт на завод, где его водоизмещение немного увеличат.

Я собирался уже кончить разговор на эту тему, так как в те времена мне не было присуще хвастовство, но мой друг оказался очень дотошным и осведомился, в каком ранге я служил на корабле. Я улыбнулся его наивности и сдержанно объяснил ему, что на моем корабле не существует рангов и званий, кроме того, я на них и не претендую. Вообще же за мои прежние заслуги в морских походах, о которых сейчас не стоит распространяться, я, помнится, получил звание капитана второго ранга и соответствующие знаки различия, чем был вполне доволен.

Приятеля заинтересовало, не приходилось ли мне во время своих походов сталкиваться с пиратами. Я снисходительно пояснил ему, что морские разбойники нападают исключительно на парусные суда. Что касается моего участия в подобных приключениях, то оно выражалось лишь в столкновениях с сухопутными разбойниками, которых я вместе с отцом преследовал в баконьских лесах.

Мой приятель был поражен всем услышанным. Тогда я попросил его, чтобы он никому об этом не рассказывал, так как я не люблю, когда мне надоедают расспросами. Кстати, отец как-то одной рукой остановил сразу два паровоза. С тех пор у нас много неприятностей: паровозы принадлежали нашим врагам, и отцу пришлось выдержать большую борьбу. Под честное слово могу сообщить, что сам император вынужден был вмешаться в это дело. Однажды утром он лично явился в наш баконьский замок. Император пришел с отцом к какому-то соглашению,-честно говоря, я не знаю, к какому: я не присутствовал на переговорах. В это время мне было поручено присматривать за приготовлением мороженого-в тот день мы ели только мороженое. Я упоминаю об этом не потому, что это был какой-то исключительный случай, вовсе нет,- откровенно говоря, мы каждое утро едим мороженое с шоколадом,-но в тот день даже на обед было мороженое.

Мой приятель внимательно выслушал меня до конца и похвалился стеклышком, через которое можно было увидеть увеличенные буквы. Я с усмешкой заметил, что и у нас дома есть подобная линза, но побольше этой, диаметром метра в три. Если посмотреть в нее, то буква покажется величиной с небольшой дом. Мы наблюдаем в эту линзу звезды. Да и планету Марс тоже рассматриваем. Какой она величины? Пожалуй, такой, как площадь Эржебет.

О, мы видели на Марсе очень интересные вещи! Там живут главным образом муравьи, но такого размера, как у нас люди. Есть муравьи-броненосцы, а есть летающие муравьи, и могу тебе сообщить, что среди них сейчас наблюдается большое волнение. Для начала надо знать, что на Марсе встречаются два вида муравьев: красные и черные, вот между ними-то и идут сейчас военные действия.

Подробности муравьиной войны я в тот день не мог изложить своему приятелю, но по дороге домой я много думал о красных и черных муравьях, с тем чтобы на следующий день, если зайдет о них речь, рассказать поподробней.

Я думал главным образом о короле черных муравьев. Его смелость произвела на меня неотразимое впечатление. Я был уверен, что черный король рано или поздно победит, но не сказал об этом своему приятелю. Я знал, что триумфальная победа черного муравья будет полной лишь в том случае, если он пройдет через горнило испытаний. Я поведал своему приятелю, что война красных и черных муравьев могла бы лечь в основу книги размером вот с тот дом и страницы такой книги пришлось бы переворачивать специальной машиной, а читать ее человек смог бы лишь стоя на специальном помосте.

И на другой же день по дороге из школы домой я во всех подробностях разработал план этой будущей книги.

...Два муравья сговариваются предать черного короля. Они встречаются на мрачном холме и ровно в полночь нападают на королевский дворец. К счастью, черная королева не спит и предупреждает короля об опасности. По боевой тревоге поднимается весь лагерь, и под командованием двух старших лейтенантов черно-муравьиная армия двигается к морю...

...Морская гладь лоснилась вдали в лучах заходящего солнца. Мимо пробегали романтические горы и неоглядные равнины. В лесной чаще и в тени кустов скрывались отряды красных муравьев, готовых ринуться в бой... А отряды черных муравьев, ничего не подозревая, взбирались на холм...

О беспримерном походе черных муравьев я рассказал своему приятелю при следующей встрече.

Так я стал писателем...