"Тысячекрылый журавль" - читать интересную книгу автора (Кавабата Ясунари)2Вошла Фумико с чайным подносом. На подносе стояли две чашки цилиндрической формы, одна покрытая красной глазурью, другая – черной. Фумико поставила перед Кикудзи черную чашку. Чай был зеленый, обыкновенный, а не порошковый, как для чайной церемонии. Кикудзи высоко поднял чашку и, смотря на донышко снизу, резко спросил: – Это чья работа? – Кажется, Рёню. – И красная его? – Да. – Парные чашки… – Он посмотрел на красную чашку. Она стояла перед Фумико. Девушка поставила ее себе, но к ней больше не притрагивалась. Хорошие чашки, очень удобная форма. Но вдруг Кикудзи стало неприятно. Парные чашки, чашки «супруги»… Может быть, госпожа Оота после смерти мужа пила чай из этих чашек с отцом Кикудзи? Они сидели рядом, его отец и мать Фумико, и пили чай запросто, по-домашнему. Мать Фумико пила из красной, а отцу Кикудзи подавали черную… Впрочем, если эти чашки работы Рёню, ими, верно, не очень дорожили и брали их с собой в поездки как дорожную посуду… Из них пили его отец и госпожа Оота… И знает ли об этом Фумико?.. Если знает, это похоже на злую издевку. Но Кикудзи не увидел тут ни издевательства, ни злого умысла, а лишь обычную девичью сентиментальность. Больше того: он сам проникся сентиментальным чувством. И Фумико и Кикудзи были подавлены смертью госпожи Оота. У них не хватало сил чему-либо сопротивляться, в том числе и сентиментальности. Кажется, эти парные чашки даже сблизили их и углубили общее горе. Фумико знала все: и отношения матери с отцом Кикудзи, и с самим Кикудзи, и как умерла мать. Фумико и Кикудзи были своего рода соучастниками: только они знали о самоубийстве госпожи Оота, и они скрыли это. Готовя чай, Фумико, по-видимому, плакала. Ее глаза чуть-чуть покраснели. – Мне кажется, я правильно сделал, что пришел к вам сегодня, – сказал Кикудзи. – Вы говорили, Фумико-сан, о прощении. Ваши слова можно толковать по-разному. Быть может, вы хотели сказать, что мертвый и живой уже не в состоянии простить друг друга? Но я все же попытаюсь убедить себя, что ваша мама меня простила. Фумико кивнула. – Да. Иначе и вы не смогли бы простить ее. Впрочем, она-то себя, наверно, не могла простить. – А я вот сижу здесь, с вами… Может быть, я делаю что-то очень дурное… – Но почему?! – Фумико взглянула Кикудзи прямо в глаза. – Разве мама виновата в том, что не могла больше жить? Может быть, вы на это намекаете?.. Мне поначалу тоже было очень страшно и обидно, когда она умерла. Даже если все не понимали ее, осуждали, смерть все равно не оправдание. Но… смерть отвергает любые рассуждения и толкования. И мы не имеем права прощать или не прощать кого-либо за смерть. Кикудзи молчал. Он думал: вот и Фумико столкнулась с тайной, называемой смертью… «Смерть отвергает любые рассуждения и толкования» – сказала Фумико. И Кикудзи удивился – он не ожидал от нее таких слов. Сейчас они сидят рядом и думают об умершей. И, наверно, очень по-разному понимают: он – госпожу Оота, она – свою мать. Ведь Фумико не могла чувствовать в ней женщину, не могла знать ее как женщину. Кикудзи думал о прощении – простить и быть прощенным. Думал и погружался в мечтательную дрему, и в этой дреме было одно: госпожа Оота… ее тепло… сладостные волны… Казалось, эти волну исходят даже от этих чашек, красной и черной. Разве могла понять это Фумико? Девушка, плоть от плоти своей матери, не знает материнской плоти. Да и не хочет знать, деликатно устраняется от этого. Но материнская плоть так же деликатно и порой незаметно воплощается в дочери. В тот самый момент, когда Кикудзи увидел Фумико в передней, на него повеяло знакомой нежностью, потому что он увидел в Фумико облик ее матери. Наверно, госпожа Оота совершила непоправимую ошибку, восприняв Кикудзи как живое воплощение его отца. И если это было ошибкой, то отношение Кикудзи к Фумико могло стать настоящим проклятием, ведь он видел в ней госпожу Оота. И все же Фумико притягивала его, и он этому не противился. Глядя на ее обветренные полные губы, Кикудзи чувствовал, как мучительно тянет его к этой девушке. Фумико нежная… Наверно, нужно сделать нечто ужасное, чтобы она вдруг оказала сопротивление. Боясь наделать каких-нибудь глупостей, Кикудзи поспешил нарушить молчание: – Ваша мама была такой чувствительной, нежной, потому и не выдержала. А я, как мне теперь кажется, порой бывал с ней жесток. Меня ведь тоже все время мучила совесть, и я говорил ей о своих переживаниях, наверно, слишком открыто, грубо. Я ведь малодушный человек и трус к тому же… – Да нет, все дело в ней самой. Она сама изводила себя. И раньше, с вашим отцом, и сейчас, с вами… Тяжело ей было, она ведь не такая… ей не свойственно… Фумико запнулась и покраснела, стесняясь, видно, развивать эту тему. Теперь румянец, заливавший ее щеки, был более ярким. – Но когда мама умерла, – продолжала она, – буквально на следующий день я вдруг увидела ее совсем в ином свете. И стала думать о ней как о прекрасном человеке. Впрочем, она действительно становилась все прекраснее и прекраснее. – Наверно, это всегда так, когда дело касается умершего. – Я все думаю… Может быть, мама умерла, потому что не могла вынести собственных поступков, а еще… – Нет, это не так! – А еще оттого, что не могла себя пересилить. Она просто с ума сходила от… Глаза Фумико наполнились слезами. Наверно, она хотела сказать: «от любви к вам». – Умершие таковы, какими делает их наше сердце. Будем бережно обращаться с их памятью, – сказал Кикудзи. – Но все же как рано все умерли! Фумико, кажется, поняла, что Кикудзи имеет в виду и ее мать и своих родителей. – И вы и я остались одни, – добавил Кикудзи. И вдруг подумал, что не будь у госпожи Оота дочери, ему бы сейчас, наверно, все казалось гораздо более мрачным – ведь в его отношениях с госпожой Оота было нечто противоестественное. – Оказывается, вы, Фумико-сан, не только ко мне добры. Вы и к моему отцу проявляли большую доброту. Я знаю, ваша мама мне рассказывала… Кикудзи наконец сказал то, что давно вертелось у него на языке. Кажется, его голос прозвучал спокойно и без тени фальши. Должно быть, настало время, когда он мог говорить о таких вещах. Мог откровенно сказать о связи своего отца с матерью Фумико. Но Фумико вдруг низко поклонилась ему, коснувшись ладонями татами. – Простите меня! Мне было так жалко маму, так жалко!.. Она и тогда была на грани отчаяния… Фумико проговорила это быстро и застыла в поклоне. Потом заплакала, ее плечи бессильно поникли. Кикудзи пришел неожиданно. Фумико была без чулок и все время сидела в неудобной позе, слишком сильно поджав ноги, словно хотела спрятать от него босые ступни. Она буквально сжалась в комочек и от этого казалась совсем несчастной. Сейчас, когда она ему поклонилась и застыла, ее волосы слегка касались татами, и на их фоне ярко выделялась красная цилиндрическая чашка. Наконец Фумико поднялась и, закрыв ладонями мокрое от слез лицо, вышла из комнаты. Она довольно долго не возвращалась. Кикудзи громко сказал: – Фумико-сан, разрешите откланяться. Когда он вышел в переднюю, Фумико появилась с каким-то свертком. – Вот, возьмите, пожалуйста. Только уж не знаю, удобно ли будет нести. – Простите, что это? – Сино. Кикудзи очень удивился: когда же она успела вынуть цветы, вылить воду, вытереть кувшин, положить его в футляр и завернуть в фуросики! – Как-то неудобно. В нем же цветы стояли. Может быть, в другой раз? – Нет, пожалуйста, возьмите сегодня. Кикудзи подумал, что ей стало очень тяжело оставаться с ним, потому она так быстро и упаковала сино. – Хорошо, я возьму. Благодарю вас. – Конечно, я должна была бы сама отнести кувшин к вам, но я не могу войти в ваш дом. – Почему? Фумико не ответила. – Что ж, до свидания, – сказал Кикудзи уже на пороге. – Большое вам спасибо, что навестили меня. И… женитесь поскорее, не думайте о моей маме… – Ну зачем вы об этом! Кикудзи, уже за дверью, обернулся, но Фумико не подняла склоненной в поклоне головы. |
||
|