"Последний свет Солнца" - читать интересную книгу автора (Кей Гай Гэвриел)

Глава 1

Как он понял, пропал конь. И пока животину не найдут, базар не откроют, какими бы заманчивыми ни казались товары, привезенные кораблем с юга Фираз ибн Бакир, купец из Фазаны, явно приплыл сюда не вовремя Базарная площадь острова в это серое весеннее утро была слишком уж многолюдна. Бросалось в глаза множество сильных вооруженных бородатых мужчин. И непохоже было, что они явились сюда ради торговли Фираз, который нарочно нарядился в яркие шелка (совершенно не защищающие от резкого ветра), чтобы все видели представителя славного халифата Аль-Рассана, вынужден был считать эту задержку еще одним испытанием, посланным ему за грехи, совершенные в далеко не добродетельной жизни

Купцу вообще трудно жить добродетельной жизнью Партнеры требуют прибыли, а прибыль трудно получить, если не нарушать законы и исповедовать истины, данные пророком своим последователям

В то же время было бы совершенно несправедливо утверждать, что ибн Бакир ведет жизнь праздную и роскошную Он только что пережил (со всей выдержкой, посланной ему Ашаром и священными звездами) три шторма во время очень долгого путешествия по морю на север, а затем на восток, страдая, как всегда, желудком, который бурлил, подобно волнам Нанятым судном правил постоянно пьяный капитан. Пьянство — это нарушение заповедей Ашара, конечно, но, к несчастью, положение ибн Бакира не позволяло ему занять твердую моральную позицию в этом вопросе.

Все равно в этом плавании твердость совсем покинула его.

Ашариты, как у себя на родине, в восточных землях Аммуза и Сорийи, так и в Аль-Рассане, говорят, что всех людей можно разделить на живых, мертвых и тех, кто в море. Сегодня утром ибн Бакир проснулся до рассвета и вознес последним ночным звездам благодарственную молитву за то, что все-таки еще раз остался среди живых.

Однако здесь, на далеком языческом севере, на этом продуваемом ветрами базаре острова Рабади, ему снова захотелось в море, только бы покинуть варваров-эрлингов. А потому он спешил начать обмен привезенных тканей, кож, пряностей и клинков на меха, янтарь, соль и тяжелые бочки сушеной трески (для продажи в Фериересе на обратном пути). Провонявшие рыбой, пивом и медвежьим салом дикари вызывали у него ужас и отвращение. Фираз слышал, что они могут убить человека, торгуясь о цене, и сжигают своих мертвых вождей в ладьях вместе со всем имуществом и рабами.

Последнее, как ему объяснили, имело отношение к пропаже коня. Именно поэтому похороны Хальдра Тонконогого, который правил на Рабади еще три дня назад, были отложены, что явно создавало неудобства для собравшихся многочисленных воинов и купцов.

Ибн Бакиру рассказали, что нанесено большое оскорбление богам, а также задержавшейся в этом мире тени Хальдра, который при жизни не был добрым человеком и наверняка не стал добрым духом. Следовало ожидать самых дурных последствий. Никому не хотелось, чтобы рассерженный неприкаянный дух бродил по острову. Одетые в меха вооруженные мужчины на продуваемой ветром площади были встревожены, сердиты и пьяны все до единого.

Того человека, который все это объяснил Фиразу, лысого, огромного эрлинга по имени Ульфар, ибн Бакир знал со времени двух прошлых приездов сюда. Тот и прежде оказывал купцу услуги за определенную плату: эрлинги хоть и были невежественными язычниками, но цену себе знали хорошо.

Ульфар провел несколько лет на востоке, в рядах каршитской гвардии императора в Сарантии. Он вернулся домой с небольшой суммой денег, кривой саблей в усыпанных камнями ножнах, двумя заметными шрамами (на макушке) и болезнью, подхваченной в портовом борделе Сарантия. А также с вполне приличным знанием трудного восточного языка. Кроме того, что было полезно, он нахватался достаточно слов из ашаритского языка самого ибн Бакира и мог служить переводчиком для тех немногочисленных купцов с юга, у которых хватало безрассудства пускаться в плавание вдоль скалистых берегов, сражаясь с ветром, а затем на восток, по холодным, бурным водам северных морей ради торговли с варварами.

Эрлинги были разбойниками и пиратами, которые на своих длинных ладьях совершали набеги на окрестные земли и забирались все дальше на юг. Но даже пиратов можно соблазнить торговлей, и Фираз ибн Бакир и его партнеры извлекали из этой истины прибыль. Достаточно крупную прибыль, чтобы заставить их вернуться сюда уже в третий раз, стоять на пронизывающем ветру в холодное утро и ждать, когда состоится сожжение Хальдра Тонконогого в ладье вместе с оружием, доспехами, лучшими домашними вещами, деревянными фигурками богов, одной из рабынь и… конем.

Светло-серым конем, красавцем, любимцем Хальдра, который исчез. На очень маленьком острове.

Ибн Бакир огляделся. С базарной площади можно было охватить взглядом почти весь Рабади. Гавань, каменистый берег, у которого стоял десяток ладей эрлингов и его собственный торговый корабль — первый из приплывших, что должно было стать чудесной новостью. Это поселение, вмещающее, вероятно, несколько сотен душ, считалось важным рынком северных земель, и этот факт очень забавлял купца из Фезаны, человека, которого принимал халиф в Картаде, который там гулял по садам и слушал музыку фонтанов.

Здесь нет никаких фонтанов. За частоколом и окружающим его рвом можно было видеть лоскутное одеяло каменистых полей, затем пасущийся скот, затем лес. За сосновым лесом, как он знал, снова раскинулось море, а вернее, пролив, за которым лежал Винмарк. Там было еще несколько хуторов, рыбацких деревушек вдоль побережья, потом пустота: горы и деревья занимали огромные пространства, до тех мест, где, по слухам, бегали бесчисленные стада карибу, а обитавшие среди них люди сами надевали на охоту рога и зимними ночами творили колдовские обряды, поливая землю собственной кровью.

Ибн Бакир записал эти истории во время последнего долгого путешествия домой, рассказал их халифу во время аудиенции в Картаде и подарил повелителю правоверных свои записки вместе с мехами и янтарем. В ответ ему тоже вручили подарки: ожерелье, богато изукрашенный кинжал. Теперь его имя стало известным в Картаде.

Фиразу пришла в голову мысль, что может оказаться полезным понаблюдать и описать эти похороны, если только проклятый обряд когда-нибудь состоится.

Купец содрогнулся. На пронизывающем ветру было холодно. Группа неряшливо одетых мужчин направлялась к нему, лавируя по площади так, словно они все находились на борту корабля. Один споткнулся и толкнул другого; тот выругался, толкнул в ответ, схватился рукой за топор. Третий вмешался и получил удар в плечо за свои труды. Он обратил на него внимания не больше, чем на укус насекомого. Еще один великан. Они все, грустно подумал ибн Бакир, такие огромные.

С опозданием ему пришло в голову, что сейчас не слишком подходящее время для чужеземца на острове Рабади, когда их конунг (это слово означало, насколько мог судить ибн Бакир, нечто очень похожее на правителя) умер и похороны срываются из-за таинственным образом пропавшего животного. Могут возникнуть подозрения.

Когда эрлинги приблизились, он поднял руки ладонями вверх, а потом соединил их перед собой. Согнулся в подобающем поклоне. Кто-то рассмеялся. Кто-то остановился прямо перед ним, пошатываясь, и пощупал бледно-желтый шелк туники ибн Бакира, оставив на ней сальное пятно. Его переводчик Ульфар сказал что-то на их языке, и они опять рассмеялись. Ибн Бакиру, встревоженному теперь, показалось, что напряжение несколько спало. Он понятия не имел, что делать, если он ошибается.

Значительная выгода, которую можно получить от торговли с варварами, была прямо пропорциональна опасности путешествия, и опасность подстерегала не только на море. Он был младшим партнером, вложил в дело меньше других и зарабатывал свою долю именно участием в путешествии. Тем, что позволял тупым, дурно пахнущим варварам теребить свою одежду, а сам кланялся и улыбался и молча считал часы и дни до того момента, когда его судно сможет отплыть, опустошив, а затем снова наполнив трюм.

— Они говорят, — Ульфар выговаривал слова медленно, громким голосом, каким разговаривают с умственно отсталыми, — что теперь знают, кто брать коня Хальдра. — Варвар стоял очень близко к ибн Бакиру, изо рта у него воняло селедкой и пивом.

Однако его сообщение было весьма приятным. Оно означало, что торговца из Аль-Рассана, чужестранца, не подозревают в причастности к этой краже. Ибн Бакир сомневался в способности Ульфара, учитывая его скромные навыки и наличие всего двух дюжин слов в их языке, доказать тот очевидный факт, что Фираз прибыл только накануне днем и не имеет ни малейших причин срывать местные торжества, похитив коня.

— Кто это сделал? — Ибн Бакира это не слишком интересовало.

— Раб Хальдра. Продали ему. Отец убивать не того человека. Его изгнали. У сына теперь нет правильной семьи.

По-видимому, отсутствие семьи здесь объясняет кражу, уныло подумал ибн Бакир Кажется, именно это хотел сказать Ульфар. Он знал кое-кого у себя на родине, кого бы эго позабавило за бокалом хорошего вина.

— Поэтому увел коня? Куда? В лес? — Ибн Бакир махнул рукой в сторону сосен за полями.

Ульфар пожал плечами. Махнул в сторону площади. Ибн Бакир увидел, что мужчины садятся на коней — не всегда ловко — и скачут к открытым городским воротам и деревянному мосту через ров. Другие бежали и шагали рядом с ними. Он услышал крики. Гнев, да, но и еще что-то: оживление, интерес. Обещание забавы.

— Его быстро найдут, — сказал Ульфар на том языке, который здесь, на севере, мог сойти за ашаритский.

Ибн Бакир кивнул. Он смотрел, как мимо галопом проскакали два всадника. Один вдруг пронзительно крикнул, проезжая мимо, и яростно стал вращать над головой топор, со свистом описывающий круги, без какой-либо явной причины.

— Что они с ним сделают? — спросил Фираз не слишком заинтересованно.

Ульфар фыркнул. Быстро заговорил с остальными на языке эрлингов, очевидно, повторяя его вопрос.

Раздался взрыв хохота. Один из них в приступе добродушия хлопнул ибн Бакира по плечу.

Купец, восстановив равновесие и потирая онемевшую руку, осознал, что задал наивный вопрос.

— Может быть, кровавого орла, — ответил Ульфар, сверкнув желтыми зубами в широкой ухмылке и сделав сложный жест двумя руками. Купец с юга его не понял. — Когда-нибудь видел?

Фираз ибн Бакир, забравшийся так далеко от дома, только покачал головой.

Он мог винить отца и проклинать его, даже пойти к женщинам в поселок за стенами города и заплатить им за сейта. Тогда вёльва могла бы послать ночного духа, чтобы он завладел его отцом, где бы тот ни находился. Но в этом было нечто трусливое, а воин не может быть трусом, иначе он не попадет к богам после смерти. Кроме того, у него нет денег.

Пока Берн Торкельсон ехал верхом в темноте, до восхода первой луны, он с горечью думал о семейных узах. Он ощущал запах собственного страха, и, положив ладонь на шею коня, поглаживал его, то ли пытаясь успокоить животное, то ли в надежде избавиться от напряжения. Было слишком темно, чтобы ехать быстро по неровной местности у леса, и он не мог — ясно почему — зажечь факел.

Он был абсолютно трезв, и это хорошо. Мужчина может умереть как трезвым, так и пьяным, полагал он, но у трезвого больше шансов избежать некоторых видов смерти. Конечно, можно сказать, что ни один по-настоящему трезвый человек не сделал бы того, что Берн делает сейчас, если только им не завладел дух, его не преследуют призраки и не обрекли на мучения боги.

Берн не считал себя обезумевшим, но должен был признать, что его нынешний поступок — совершенно не запланированный заранее — не самый мудрый в его жизни.

Он сосредоточился на дороге. Не было оснований предполагать, что кто-нибудь окажется в этих полях ночью. Землепашцы спят за закрытыми дверьми, пастухи пасут стада дальше к западу. Но всегда есть шанс, что кто-нибудь бродит в надежде получить кружку пива в одной из хижин, или отправился на свидание с девушкой, или высматривает, что бы стащить.

Он сам стащил коня у покойника.

Хорошей, правильной местью было бы давным-давно убить Хальдра Тонконогого и тем самым положить начало кровной вражде. Возможно, какой-нибудь дальний родственник, если таковые у него имеются, пришел бы ему на помощь. Но Хальдр погиб, когда несущая балка нового дома, который он строил (на деньги, ему не принадлежавшие), рухнула ему на спину и сломала ее. А Берн украл серого коня, которого должны были завтра сжечь вместе с конунгом.

Это заставит их отложить похороны, понимал он, и лишит покоя дух человека, который сослал отца Берна и сделал его мать своей второй женой. Человека, который также, и не случайно, приказал отдать самого Берна на три года в услужение к Арни Кьельсону в качестве расплаты за преступление отца.

Молодой человек, отданный в рабство, отца которого отправили в ссылку и который оказался без поддержки семьи, без имени, не мог назвать себя воином среди эрлингов, разве только он уедет далеко от дома, туда, где о нем ничего не известно. Его отец, вероятно, так и сделал, снова отправился разбойничать за моря. У него была рыжая борода, вспыльчивый нрав и богатый опыт. Идеальный гребец для какой-нибудь ладьи, если только не убьет своего напарника на веслах в припадке ярости, кисло подумал Берн. Он знал способность отца впадать в ярость. Брат Арни Кьельсона Никар погиб из-за нее.

Хальдр мог вполне изгнать убийцу и отдать половину его земли, чтобы не допустить кровной мести, но, взяв в жены супругу изгнанника и присвоив остаток его земли, он с удовольствием пожинал плоды своего положения судьи. Берн Торкельсон, единственный сын, две сестры которого вышли замуж и покинули остров, обнаружил, что мгновенно превратился из наследника прославленного разбойника в бесправного раба, у которого нет родственников, способных его защитить. Стоило ли удивляться, что он чувствовал обиду и даже нечто большее? Он ненавидел конунга с холодной страстью. Эту ненависть разделяли с ним многие, если верить словам, произнесенным шепотом за пивом.

Конечно, никто из них никогда ничего не сделал Хальдру. Это Берн теперь ехал на любимом жеребце Тонконогого среди камней и валунов в холодной тьме в ночь перед тем, как должны были зажечь погребальный костер правителя у каменистого берега.

Явно не самый мудрый поступок в его жизни.

Во-первых, у него не было ничего, хотя бы смутно напоминающего план. Он лежал без сна, прислушиваясь к храпу и присвисту двух других слуг в сарае за домом Кьельсона. В этом не было ничего необычного, в этой бессоннице: горечь способна лишить человека сна. Но на этот раз он встал, оделся, натянул сапоги и куртку из медвежьей шкуры, которую ему пока что удалось сохранить, хотя пришлось за нее драться. Он вышел наружу, помочился у стены сарая, а потом зашагал в ночной тишине поселка к дому Хальдра. (Его мать, Фригга, лежала где-то внутри, теперь в одиночестве, второй раз в этом году оставшись без мужа.)

Он обошел вокруг дома, тихонько открыл дверь в конюшню, прислушался. Услышал, как конюх сопит во сне, зарывшись в солому, потом бесшумно вывел крупного серого коня по кличке Гиллир из конюшни под глядящие на них звезды.

Конюх так и не пошевелился. Никто не появился во дворе. Берн был наедине с ночными духами Рабади. Ему казалось, что это сон.

Ворота запирались, когда возникала опасность, но только в этом случае. Рабади — остров. Берн и серый конь прошли прямо через площадь у гавани, мимо закрытых лавок, по середине пустой улицы, в открытые ворота и по мосту надо рвом вышли в ночное поле.

Вот так просто меняется жизнь.

Заканчивается жизнь, вероятно, так будет правильнее, решил он, учитывая, что это все же не сон. Берну не попасть на корабль, на котором мог бы поместиться конь, а с восходом солнца множество вооруженных и очень сердитых мужчин, возмущенных его нечестивостью и напуганных гневом неприкаянного духа, начнут искать коня. Когда они обнаружат, что сын изгнанного Торкела тоже исчез, единственной проблемой для них будет выбрать, каким способом его прикончить.

Это открывало перед Берном несколько возможностей, учитывая то, что он был трезвым и хорошо соображал. Он мог передумать и вернуться. Бросить здесь коня, чтобы его потом нашли. Мелкий, неприятный инцидент. Мог свалить вину на привидения или духов леса, успеть вернуться в свой сарай и лечь спать позади дома Арни Кьельсона, пока никто ничего не узнал. Он даже мог бы присоединиться к поискам коня утром, если толстый Кьельсон освободит его от колки дров.

Они бы нашли серого, привели его обратно, задушили и сожгли в ладье вместе с Хальдром Тонконогим и той молодой служанкой, которая обеспечила бы своей душе место среди воинов и богов, вытянув соломинку, освобождающую ее от необходимости медленно влачить жалкое существование.

Берн послал коня через реку. Серый жеребец был крупным, норовистым, но знал его. Кьельсон выказывал подобающую благодарность правителю, после того как ему досталась ферма и дом Рыжего Торкела, и регулярно посылал своих слуг работать на Тонконогого. Теперь Берн был одним из этих слуг по условиям того же приговора, который отдал землю его семьи Кьельсону. Он часто чистил серого жеребца, выгуливал его, убирал за ним солому. Великолепный конь, Хальдр не был достоин такого коня. На таком коне некуда ездить на Рабади; его держали исключительно напоказ, как доказательство богатства владельца. Еще одна причина, почему Берну в голову пришла мысль украсть его сегодня ночью в опасное время между миром сна и бодрствования.

Он ехал среди ночного холода. Зима закончилась, но все еще держала землю своими твердыми пальцами. Берн замерз, несмотря на куртку.

По крайней мере, теперь он знал, куда направляется; кажется, это он наконец понял. Земля, которую его отец купил на награбленное золото (большей частью добытое во время знаменитого набега на Фериерес двадцать пять лет назад), находилась на другом краю деревни, на юго-западе. А он направлялся к северной опушке леса.

Он увидел очертания памятного валуна и направил коня мимо него. Здесь убили и закопали девушку, чтобы благословить поля, так давно, что надпись на валуне стерлась. Большой пользы это не принесло. Земля возле леса слишком каменистая, ее невозможно вспахать как следует. Плуги, запряженные быками или конями, ломались, металл гнулся, трескался. Твердая, неуступчивая земля. Иногда урожай выдавался приличным, но большую часть продуктов, которыми кормился Рабади, привозили с материка.

Валун отбрасывал тень. Берн взглянул вверх, увидел, что голубая луна поднялась над лесом. Луна духов. Ему пришло в голову, слишком поздно, что дух Хальдра Тонконогого не может не знать, что произошло с его конем. Неприкаянная душа Хальдра могла бы освободиться только после обряда сожжения завтра утром. Сегодня ночью она может бродить в темноте, именно там, где сейчас Берн,

Он сделал знак молота, призывая покровительство и Ингавина, и Тюнира. Опять содрогнулся. Но он был упрямым человеком. Не слишком ли умным, себе во вред? Сыном своего отца в этом отношении? Он стал бы это отрицать до последнего вздоха. Это не имело отношения к Торкелу. Он мстил Хальдру и остальным за себя лично, а не за отца. Можно изгнать убийцу (дважды убийцу), если нужно. Но не приговорить его свободнорожденного сына к долгим годам рабства и не лишать его земли за преступление отца — и ждать, что он простит. Мужчина без земли не имеет ничего, не может жениться, ему не дают слова на тинге, он не имеет права на уважение и гордость. Его жизнь и имя запятнаны, сломаны, как плуг камнями.

Берну следовало убить Хальдра. Или Арни Кьельсона. Или еще кого-нибудь. Иногда он спрашивал себя, куда подевалась его ярость. По-видимому, в нем не было такой ярости, как у берсерка в бою. Или как у его пьяного отца.

Его отец убивал людей, когда совершал набеги вместе с Сигуром Вольгансоном и здесь, дома.

Берн не сделал ничего такого… открытого. Вместо этого он тайком украл коня и теперь ехал, за неимением лучшей идеи, чтобы узнать, не сможет ли ему помочь колдовство женщины — вёльвы — в ночной тьме. Не блестящий план, но единственный, который пришел ему в голову. Женщины, может быть, поднимут крик, забьют тревогу, выдадут его.

Это заставило его подумать кое о чем. Небольшая мера предосторожности. Он свернул на восток к поднимающейся луне и к опушке леса, спешился и завел коня недалеко в лес. Обвязал веревку вокруг ствола дерева. Он не собирался идти в поселок женщин вместе с украденным конем. Нужно было что-то придумать.

Тяжело быть изобретательным, когда понятия не имеешь, что делаешь.

Берн презирал свою жизнь. Он даже помыслить не мог о том, чтобы еще год или два прожить рабом, без надежды вернуть себе хоть какое-то приличное положение потом. Поэтому — нет. Он не вернется назад, оставив здесь коня, чтобы его потом нашли, не прокрадется к своей соломе в холодном сарае позади дома Кьельсона. С этим покончено. Саги повествовали о том, как меняется судьба героя, когда он приближается к древу жизни. Он не герой, но он не вернется. По своей воле не вернется.

Вероятно, он погибнет сегодня ночью или завтра. Если это случится, по нему не будут справлять никаких обрядов. Будут возбужденно спорить, каким способом прикончить наглого конокрада, как медленно и кто больше всех достоин получить это удовольствие. Они будут пьяны и веселы. Берн подумал о кровавом орле; потом прогнал от себя эту картинку.

Даже герои умирают. Обычно молодыми. Храбрецы попадают в чертоги Ингавина. Он не был уверен, что он храбрец.

Лес стоял густой и темный. Берн чувствовал под ногами хвойные иглы. В лесу много запахов: пахнет мох, сосны, след лисы. Берн прислушался, не услышал ничего, кроме собственного дыхания и дыхания коня. Гиллир казался вполне спокойным. Берн снова двинулся на север, не выходя из леса, в том направлении, где, по его мнению, находился поселок вёльв. Он видел его несколько раз, поляна в лесу недалеко от опушки. Если они владеют колдовством, подумал Берн, то могут справиться с волками. Или даже использовать их. Говорили, что женщины, жившие здесь, приручили некоторых зверей и даже умели разговаривать на их языке. Берн в это не верил. Однако при этой мысли он снова сделал знак молота.

Он пропустил бы развилку тропинок в темноте, если бы не дальний свет фонаря. Он не должен был гореть так поздно ночью, но Берн понятия не имел, каких правил или законов придерживаются эти женщины. Возможно, ясновидящая, вёльва, не спит всю ночь, а спит днем, подобно совам. К нему вернулось ощущение, будто он во сне. Он не собирался возвращаться и не хотел умирать.

Эти два нежелания вместе могут стать причиной того, что человек один, ночью, идет среди черных деревьев к дому ясновидящей. Огоньки — их было два — становились ярче по мере приближения. Берн уже различал тропинку, а затем увидел поляну и строения за забором: один большой бревенчатый дом, по бокам дома поменьше, окруженные вечнозелеными деревьями, словно взявшими их в кольцо.

У него за спиной заухала сова. Через секунду Берн понял, что это не сова. Дороги назад нет, даже если бы ноги согласились его нести. Его увидели или услышали.

Ворота поселка были закрыты и заперты. Он перелез через забор. Увидел пивоварню и запертую кладовую с тяжелой дверью. Прошел мимо них и попал в круг света от лампы в окне большого дома. Другие строения оставались темными. Он остановился, прочистил горло. Было очень тихо.

— Да пошлет Ингавин мир всем, здесь живущим.

С того момента, как Берн встал с постели, он не произнес ни слова. Его голос звучал резко и прерывисто. Никакого ответа изнутри, никого не видно.

— Я пришел без оружия, в поисках совета.

Фонари в окнах, как и прежде, мигали. Берн видел дым, поднимающийся из трубы. У дальнего конца дома рос небольшой садик, деревья в это время года еще стояли голыми, снег только что сошел.

Он услышал сзади шум и резко обернулся.

— Ночь на самом дне чаши, — произнесла женщина, которая вошла во двор, открыв и закрыв за собой ворота. Из-за капюшона в темноте невозможно было разглядеть ее лицо. Голос звучал тихо. — К нам приходят при свете дня… и приносят дары.

Берн опустил взгляд на свои пустые руки. Конечно. За сейт надо платить. За все на свете надо платить. Он пожал плечами, стараясь выглядеть равнодушным. Через несколько мгновений он снял куртку. Протянул ее женщине. Женщина стояла неподвижно, затем безмолвно шагнула вперед и взяла куртку. Он увидел, что она хромает, старается не опираться на правую ногу. Когда она подошла ближе, он увидел, что она молода, не старше его.

Она подошла к двери в дом, постучала. Дверь слегка приоткрылась. Берну не было видно, кто стоит внутри. Молодая женщина вошла; дверь закрылась. Он снова остался один на поляне под звездами и одной луной. Без куртки было холоднее.

Куртку сшила для него старшая сестра. Сив сейчас в Винмарке, на материке, замужем, у нее двое детей, возможно, уже трое… Они не получили ответа, послав ей сообщение об изгнании Торкела год назад. Он надеялся, что у нее добрый муж и что он не изменился к ней после известия о ссылке тестя. Так бывает: родственники жены могут опозорить мужа — плохая кровь для его сыновей, препятствие для его собственных амбиций. Это может изменить человека.

Позор станет еще большим, когда весть о его собственных поступках перелетит через пролив. Обе его сестры могут поплатиться за то, что он натворил этой ночью. Он об этом не подумал. Он вообще не очень-то много думал. Просто встал с постели и увел коня до того, как взошла призрачная луна, словно во сне.

Дверь дома открылась.

Прихрамывающая женщина вышла и остановилась на свету. Поманила его рукой, и он подошел. Ему было страшно, но он не хотел этого показывать. Он подошел к ней, увидел, как она слегка отпрянула, и понял, что раньше, в темноте, она его не разглядела. Она так и не сняла капюшон, скрывающий лицо; он заметил желтые волосы, быстрые глаза. Женщина открыла рот, словно хотела что-то сказать, но не сказала. Просто жестом пригласила его войти. Берн вошел в дом. И она закрыла за ним дверь снаружи. Он не знал, куда она пойдет. Не знал, что она делала на улице так поздно.

Он и в самом деле знал очень мало. Иначе зачем бы пришел спрашивать женщин, как следует поступить мужчине? Сделав глубокий вдох, он огляделся при свете очага и ламп на обоих окнах и на длинном столе у дальней стены. Здесь было теплее, чем он ожидал. Он увидел свою куртку, лежащую на втором столе посредине комнаты, где были разбросаны и другие вещи: гадальные кости, каменный кинжал, маленький молоток, вырезанное изображение Тюнира, ветка дерева, сучки, горшки из мыльного камня разных размеров. Повсюду были травы, одни на столе, другие в горшках и мешочках на длинной полке у стены. На столе в глубине стоял стул, а перед ним вместо ступенек два куска дерева. Он понятия не имел, что это означает. На ближнем столе увидел череп. Но сохранил невозмутимое лицо.

— Зачем красть коня у покойника, Берн Торкельсон?

Берн подскочил, этого уже скрыть было невозможно. Его сердце стучало, как молот. Голос раздался из самого темного угла комнаты, справа в глубине. От свечи, недавно погашенной, поднимался дымок. Там стояла кровать, на ней сидела женщина. Говорили, что она пьет кровь, эта вёльва, что ее дух способен покидать тело и беседовать с другими духами. Что ее проклятие убивает. Что ей больше ста лет и она знает, где находится меч Вольгана.

— Откуда… откуда ты знаешь, что я?.. — заикаясь, спросил он. Глупый вопрос. Она даже знает его имя.

Она смеялась над ним. Леденящим смехом. Он мог бы сейчас лежать у себя на соломе, подумал Берн с легким отчаянием. Спать. Не здесь.

— Какой бы я обладала властью, Берн Торкельсон, если бы не знала хотя бы этого о человеке, пришедшем в ночи?

Он с трудом глотнул.

— Ты так сильно ненавидел Тонконогого? — спросила она.

Берн кивнул. Какой смысл отрицать?

— У меня была причина, — сказал он.

— Действительно, — согласилась ясновидящая. — У многих была причина. Он взял в жены твою мать, не так ли?

— Не поэтому, — возразил Берн.

Она снова рассмеялась.

— Нет? Ты и отца своего ненавидишь?

Он снова сглотнул. Он чувствовал, что начинает потеть.

— Умный человек этот Торкел Эйнарсон.

Берн с горечью фыркнул, не смог сдержаться.

— Еще какой! Отправился в ссылку, погубил свою семью, потерял землю.

— Горяч, когда выпьет. Но хитер, насколько я помню. А его сын?

Он по-прежнему не мог ее разглядеть, тень на кровати. Она спала перед его приходом? Говорят, она не спит.

— Тебя за это убьют, — сказала она. В ее голосе было больше холодной насмешки, чем других чувств. — Они будут бояться гнева призрака.

— Это я знаю, — ответил Берн. — Поэтому и пришел. Мне нужен… совет. — Он помолчал. — По крайней мере, это разумно?

— Отведи коня назад, — сказала она прямо, словно ударила молотом.

Он покачал головой.

— Для этого мне не нужно было бы колдовства. Мне нужен совет, как выжить. И не возвращаться.

Тут он увидел, как она зашевелилась. Встала. Прошла вперед. Наконец-то свет упал на нее. Ей было не сто лет.

Она была очень высокой, худой и костлявой, ровесница его матери, может быть, старше. Ее длинные волосы, заплетенные в косы, падали по обеим сторонам от ее головы, как у девушки, толькб были седыми. В глазах сверкал ледяной холод, а удлиненное лицо покрывали морщины, некрасивое лицо, твердое и властное. Жестокое. Лицо разбойника, если бы она была мужчиной. Она носила тяжелое одеяние, выкрашенное в цвет запекшейся крови. Дорогой краской. Он смотрел на нее и боялся. У нее были очень длинные пальцы.

— Ты думаешь, что медвежьей курткой, плохо сшитой, можно заплатить за сейт? — спросила она. Ее зовут Йорд, внезапно вспомнил он. Он уже забыл, кто ему назвал это имя, очень давно. При свете дня.

Берн прочистил горло.

— Она вовсе не плохо сшита, — возразил он.

Она не потрудилась ответить, просто стояла и ждала. Он сказал:

— У меня нет никаких других даров. Я теперь раб Арни Кьельсона. — Он посмотрел на нее, стараясь держаться как можно прямее. — Ты сказала… у многих есть причины ненавидеть Хальдра. Он был… щедр к тебе и к здешним женщинам?

Догадка, рискованный ход, бросок костей на стол в таверне среди кувшинов с вином. Он не знал заранее, что скажет это. Понятия не имел, откуда взялся этот вопрос.

Она снова рассмеялась. На этот раз другим смехом. Потом замолчала, глядя на него своими жесткими глазами. Берн ждал, сердце его продолжало сильно биться.

Йорд внезапно прошла вперед, мимо него, к столу на середине комнаты, шагая слишком широко для женщины. Он уловил ее запах, когда она прошла мимо: сосновая смола и что-то еще, запах животного. Она выбрала какие-то травы, бросила их в миску, взяла ее, вернулась к столу в задней части комнаты за чем-то, лежащим на нем рядом со стулом, и это тоже положила в миску. Он не видел, что именно. Стоя к Берну спиной, начала деревянным пестом бить и растирать содержимое миски.

Потом вдруг сказала:

— Ты не думал о том, что будешь делать, сын Торкела, сын Фригги? Ты просто украл коня. На острове. Так?

Уязвленный Берн ответил:

— Разве твое колдовство не должно открыть тебе мои мысли или их отсутствие?

Она снова рассмеялась. Потом бросила на него быстрый взгляд через плечо. Глаза ее ярко блестели.

— Если бы я умела читать мысли и знала будущее человека, который только что вошел ко мне в комнату, я бы не сидела в лесу на острове Рабади, в доме с протекающей крышей. Я бы жила в палатах Кьяртена Видурсона в Хлегесте, или в Фериересе, или даже у императора Сарантия.

— Джадиты? Они бы сожгли тебя за языческое колдовство.

Она продолжала забавляться и продолжала растирать травы в каменной миске.

— Не сожгли бы, если бы я правильно предсказывала им будущее. Правители хотят знать будущее, не важно, верят они в бога Солнца или нет. Даже Элдред с радостью принял бы меня, если бы я могла посмотреть на любого человека и узнать все о нем.

— Элдред? Нет, он бы этого не сделал.

Она снова бросила на него взгляд.

— Ты ошибаешься. Он жаждет знаний, как и всего остального. Твой отец, возможно, догадывался об этом, если отправился совершать набеги на англсинов.

— А он отправился туда? — спросил Берн, не успев сдержаться.

И услышал ее смех; на этот раз она даже не оглянулась на него.

Йорд снова подошла к ближнему столу и взяла какую-то бутылку. Налила густой, тягучей жидкости в миску, помешала, затем снова вылила все в бутылку. Берн все еще боялся, наблюдая за ней. Это была магия. Он впутался в магию. В колдовство. Сейт. Черный как ночь, как повадки женщин в темноте. Но ведь это его собственный выбор. Он за этим пришел сюда. И, кажется, она что-то делала.

У очага что-то шевельнулось. Он быстро взглянул туда. Невольно сделал шаг назад, у него вырвалось проклятие. Что-то длинное скользнуло по полу под ближайший стол. И исчезло за шкафом у стены.

Ясновидящая проследила за его взглядом, улыбнулась.

— А! Ты видел моего нового друга? Мне сегодня привезли змея, на корабле с юга. Говорят, у него пропал яд. Я дала ему укусить одну из девушек, чтобы убедиться. Мне нужен змей. Когда они меняют кожу, меняются миры, ты это знал?

Он не знал. Конечно, он этого не знал. Он не отрывал глаз от деревянного шкафа. Там ничего не шевелилось, но змей лежал там, свернувшись у стены. Теперь Берну стало слишком жарко, он чувствовал запах собственного пота.

— Пей, — приказала она.

Никто не заставлял его приходить сюда. Берн взял у ясновидящей бутылку. На трех пальцах Йорд были надеты кольца. Он выпил. Жидкость оказалась густой от трав, глотать было трудно.

— Только половину, — быстро предупредила вёльва. Берн остановился. Йорд взяла бутылку и осушила ее до дна. Поставила обратно на стол. Тихо что-то произнесла, он не расслышал. Снова повернулась к нему.

— Раздевайся. — Он уставился на нее. — Куртка не купит тебе будущее или подсказку от духов, но молодой мужчина всегда может предложить в жертву кое-что еще.

Он сначала не понял, потом понял.

Огонек в ее холодности. Она, должно быть, старше его матери, покрыта морщинами, с обвислой, плоской грудью под темно-красным одеянием. Берн зажмурился.

— Мне нужно получить твое семя, Берн Торкельсон, если ты хочешь получить силу сейта. Тебе требуется нечто большее, чем знание ясновидящей, и еще до рассвета, не то тебя найдут и разрубят на куски, прежде чем позволят тебе умереть. — Ее взгляд был безжалостным. — Ты знаешь, что это правда.

Он это знал. У него пересохло во рту. Он смотрел на нее.

— Ты его тоже ненавидела?

— Раздевайся, — повторила она.

Он стянул через голову рубаху.

Это, должно быть, сон, все это. Но это не было сном. Он снял сапоги, опираясь на стол. Она смотрела, не отрывая глаз, очень ярких, очень голубых. Его рука на столе задела череп. Он с опозданием понял, что череп не принадлежал человеку. Вероятнее всего — волку. Это его не утешило.

Она здесь не для того, чтобы утешать. Он находится в другом мире или на пороге другого мира — мира женщин, на пути к знанию женщин. Тени и кровь. Змей в комнате. На корабле с юга… Они совершили сделку в запрещенное время, до похоронных обрядов. Почему-то ему казалось, что здешних обитательниц это не волнует. “Говорят, у него пропал яд”. Он теперь чувствовал в своих жилах действие напитка.

— Продолжай, — сказала ясновидящая. Она смотрела на него. Женщина не должна так смотреть, подумал Берн, снова ощутив привкус страха. Он поколебался, потом снял штаны и остался перед ней голым. Расправил плечи. Увидел ее улыбку, тонкогубый рот. У него слегка кружилась голова. Что она дала ему выпить? Она махнула рукой; его ноги перенесли его через комнату, к ее кровати.

— Ложись, — велела она, наблюдая за ним. — На спину.

Он подчинился. Он уже покинул тот мир, где все было так, как должно быть. Он почувствовал это, когда украл коня покойника. Она прошлась по комнате, гася пальцами или задувая свечи и лампы, так что остался только красный свет от очага у дальней стены. Почти в полной темноте ему стало легче. Она вернулась, встала у кровати, где он лежал — темный силуэт на фоне огня, — глядя на него сверху. Медленно протянула руку — он увидел это движение — и прикоснулась к его мужской плоти.

Берн снова зажмурился. Он думал, что ее прикосновение будет холодным, как старость, как смерть, но это оказалось не так. Она сдвинула пальцы вниз, потом снова вверх, потом опять, медленно, вниз. Он почувствовал возбуждение, несмотря на страх, даже скорее ужас. Кровь шумела в ушах. Напиток? Это не было похоже на возню с Элли или Анридой на стерне в поле после уборки урожая, на соломе, в сарае при лунном свете.

Это не было похоже ни на что.

— Хорошо, — прошептала вёльва, потом повторила это слово еще раз. Ее рука продолжала двигаться. — Необходимо, чтобы ты отдал свое семя. У тебя есть для меня дар.

Ее голос снова изменился, стал более низким. Она убрала руку. Берн задрожал, продолжал лежать с плотно закрытыми глазами, услышал шорох — это она сбросила одежду. Он внезапно подумал о том, где сейчас змей; но прогнал от себя эту мысль. Кровать прогнулась, он почувствовал на плечах ее ладони, колено у одного бедра, потом у второго, ощутил ее запах — а затем она оседлала его сверху, без колебаний, и резко приняла его в свои ножны.

Берн ахнул, услышал, как у нее тоже вырвался стон. И при этом он понял, неожиданно, без предупреждения, что здесь он обладает властью. Даже в этом колдовском месте. Ей необходимо то, что он может дать. И это понимание, похожее на морской прилив, подхватило его сильнее, чем могло бы любое другое желание, когда эта женщина — колдунья, вёльва, ведунья, ясновидящая, как ее ни назови, — начала раскачиваться над ним, тяжело дыша. Потом она выкрикнула имя — не его имя, — ее бедра задергались спазматически. Он заставил себя открыть глаза, увидел ее запрокинутую голову, широко открытый рот. Теперь она тоже закрыла глаза и бурно скакала на нем верхом, подобно ночному коню из своих темных сновидений; и наступил момент, когда она забрала себе, после его резкого, мучительного спазма, то семя, которое, по ее словам, было ей необходимо, чтобы сотворить колдовство в ночи.

— Одевайся.

Она слезла с его тела и с кровати. Ни малейшего промедления, никакой паузы. Голос ее снова звучал резко и холодно. Она надела одежду, подошла к ближней стене дома и трижды сильно в нее стукнула. Снова взглянула на него, таким же мрачным взглядом, как раньше, словно той женщины, которая была над ним несколько минут назад, с закрытыми глазами и прерывистым дыханием, никогда не существовало на свете.

— Ведь ты не хочешь, чтобы тебя увидели голым другие, когда войдут.

Берн встал. Пока он поспешно натягивал одежду и сапоги, она подошла к очагу, взяла лучину и начала снова зажигать лампы. Не успели они все загореться, не успел он натянуть верхнюю рубаху, как наружная дверь открылась и вошли четыре женщины, быстрыми шагами. У него возникло ощущение, что они старались застать его врасплох, пока он не успел одеться. А это значило, что они…

Он вздохнул. Он не знал, что это значило. Он заблудился здесь, в этой хижине, в этой ночи.

Одна из женщин принесла темно-синий плащ. Она подошла с ним к вёльве, набросила его ей на плечи и застегнула на плече серебряной крученой пряжкой. Две других, обе немолодые, занялись лампами. Последняя начала готовить на столе другую смесь, в другой миске. Никто не произнес ни слова. Берн не видел той девушки, которая разговаривала с ним у дома.

После того как они вошли и бросили на него быстрый взгляд, ни одна из женщин не подавала виду, что знает о его присутствии. Мужчина, он ничего не значит. Но только что он имел значение, не так ли? Ему хотелось об этом сказать. Берн просунул голову и руки в рубаху и стоял возле смятой постели. Теперь ему почему-то совсем не хотелось спать, он чувствовал себя бодрым — что-то в питье, которое Йорд ему дала?

Та женщина, которая готовила смесь, вылила ее в кубок и отнесла его ясновидящей, которая залпом осушила его, скорчив гримасу. Подошла к поленьям перед столом в глубине комнаты. Женщины, поддерживая ее с двух сторон, помогли ей взобраться, а затем усесться на стул наверху. Теперь по всей комнате горели огни. Вёльва кивнула головой.

Четыре женщины запели на языке, неизвестном Берну. Одна из ламп у кровати внезапно погасла. Берн почувствовал, как волосы у него на затылке встали дыбом. Это был сейт, колдовство, а не просто предсказание судьбы. Ясновидящая закрыла глаза и сжала подлокотники тяжелого кресла, словно опасаясь, что ее может унести прочь. Одна из женщин, не прекращая пения, зажгла погасшую лампу. На обратном пути она на мгновение остановилась возле Берна. Сжала его ягодицы одной рукой, не говоря ни слова, даже не глядя на него. Затем опять присоединилась к остальным, стоящим перед креслом на столе. Ее жест, небрежный и властный, был точно таким же, как жест воина в таверне, тискающего проходящую мимо его скамьи служанку. Берн покраснел. Сжал кулаки. Но в этот момент ясновидящая заговорила со своего высокого кресла, не открывая глаз, сжимая подлокотники кресла, высоким голосом — совсем не похожим на прежний. Но она произносила слова, которые он мог понять.

Они отдали ему куртку, и это было хорошо. Ночь после тепла в доме показалась Берну еще более холодной. Он шел медленно, глаза его еще не привыкли к темноте, прочь от огней поселка, деревья окружали его со всех сторон. Он пытался сосредоточиться: на том, чтобы найти дорогу, и на том, чтобы точно запомнить сказанное ему вёльвой. Ее указания были четкими. По-видимому, колдовство требует точности. Надо пройти по узкой тропинке, всего один шаг в сторону может его погубить. Он все еще ощущал действие напитка, его восприятие обострилось. В глубине души он понимал: то, что он собирался сделать, можно считать безумием, но он этого не чувствовал. Он чувствовал себя… под защитой.

Он услышал коня раньше, чем увидел его. Волки могли сожрать луны, провозглашая конец света и гибель богов, но они пока не нашли серого коня Хальдра. Берн тихо произнес несколько слов, чтобы животное узнало его голос. Погладил гриву Гиллира, отвязал веревку от дерева и повел его обратно в поле. Голубая луна теперь стояла высоко, она убывала, ночь уже миновала свою наивысшую точку и повернула к рассвету. Ему придется поторопиться.

— Что она велела тебе делать?

Берн резко обернулся. Обостренное восприятие или нет, но он не слышал ничьих шагов. Если бы у него был меч, он бы обнажил его, но у него не было даже кинжала. Но голос был женский, и он его узнал.

— Что ты здесь делаешь?

— Спасаю тебе жизнь, — ответила она. — Возможно. А может быть, это невозможно.

Он вышла, прихрамывая, из-под деревьев. Он не слышал ее шагов, потому что она его ждала, понял он.

— Что ты хочешь сказать?

— Отвечай на мой вопрос. Что она велела тебе делать?

Берн колебался. Гиллир всхрапнул, замотал головой, он теперь встревожился.

— Сделай то, скажи это, стой здесь, иди туда, — произнес Берн. — Почему вам всем так нравится командовать?

— Могу уйти, — мягко сказала молодая женщина. На ней все еще был капюшон, но Берн увидел, как она пожала плечами. — И, уж конечно, я не приказывала тебе раздеться и лечь в постель для меня.

Берн залился краской. Он вдруг очень обрадовался темноте. Она ждала. Это правда, подумал он, она могла уйти, а он… остаться там же, где был минуту назад. Он представления не имел, что она тут делает, но это незнание составляло одно целое со всем остальным сегодня ночью. Он мог бы даже счесть это забавным, если бы все это не было так тесно связано с… женским колдовством.

— Она произнесла заклинание, — в конце концов ответил он. — В том кресле, наверху, в синем плаще. Колдовское заклинание.

— Я знаю о кресле и о плаще, — нетерпеливо возразила девушка. — Куда она тебя посылает?

— Обратно в город. Она сделала меня невидимым для них. Я могу ехать прямо по улице, и никто меня не увидит. — Он услышал в своем голосе нотку торжества. А почему бы и нет? Это было потрясающе. — Я должен отправиться на корабль южанина — там лежат сходни, как положено он открыт для осмотра — и спуститься прямо в трюм.

— С конем?

Он кивнул.

— У них есть животные. И трап опущен.

— А потом?

— Оставаться там до отплытия и сойти в следующем порту. Вероятно, в Фериересе.

Он видел, что она смотрит прямо на него.

— Невидимый? С конем? На корабль?

Он снова кивнул.

Она рассмеялась. Берн почувствовал, что опять краснеет.

— Тебе это кажется смешным? Сила вашей собственной вёльвы? Женская магия?

Девушка попыталась взять себя в руки, прижала ладонь ко рту.

— Скажи мне, — наконец спросила она, — если тебя нельзя увидеть, как же я на тебя смотрю?

Сердце Берна сильно стукнуло в ребра. Он провел ладонью по лбу. И обнаружил, что на мгновение потерял дар речи.

— Ты, э, одна из них. Ты тоже — часть, э, сейта?

Она сделала шаг к нему. Он увидел, как она покачала головой под капюшоном. Теперь она уже не смеялась.

— Берн Торкельсон, я тебя вижу, потому что никакое заклятие на тебе не лежит. Тебя схватят, как только ты въедешь в город. Поймают, как ребенка. Она тебе солгала.

Он глубоко вздохнул. Посмотрел на небо. Призрачная луна, ранние весенние звезды. Его руки, держащие поводья коня, дрожали.

— Зачем ей… она сказала, что ненавидела Хальдра так же сильно, как и я.

— Это правда. Он не был нам другом. Но Тонконогий мертв. Ей пригодится расположение того, кто теперь станет правителем. Если она тебя поймает — а им еще до полудня сообщат, что она тебя околдовала и заставила вернуться назад, — она сможет его добиться, не так ли?

Берн больше не чувствовал себя защищенным.

— Нам здесь нужна пища и рабочие руки, — хладнокровно продолжала она. — Нам нужно, чтобы в городе нас боялись и помогали нам. Всем вёльвам это необходимо, где бы они ни жили. Ты дал ей возможность начать заново после долгой ссоры с Хальдром. Твой приход сюда сегодня ночью был для нее подарком.

Он подумал о женщине, нависшей над ним в постели, при свете одного лишь очага.

— Во многих смыслах, — прибавила девушка, словно читая его мысли.

— Она не обладает силой, у нее нет сейта?

— Я этого не говорила. Хотя думаю — нет.

— Нет никакого колдовства? Ничего, что может сделать человека невидимым?

Она снова рассмеялась.

— Если один метатель копья не сумеет попасть в цель, ты решишь, что копья бесполезны? — Было слишком темно, чтобы разглядеть выражение ее лица. Он кое-что понял.

— Ты ее ненавидишь, — сказал Берн. — Поэтому ты здесь. Потому что… потому что она дала змею укусить тебя!

Он видел, что она удивлена, впервые колеблется.

— Я ее не люблю, — согласилась она. — Но я не пришла бы сюда из-за этого.

— Тогда из-за чего? — спросил Берн почти с отчаянием.

Снова пауза. Теперь ему хотелось, чтобы было светло. Он все еще не видел ее лица. Она сказала:

— Мы родственники, Берн Торкельсон. Я пришла сюда из-за этого.

— Что? — Он был ошеломлен.

— Твоя сестра замужем за моим братом, на материке.

— Сив замужем за?..

— Нет, Атира замужем за моим братом Гевином.

Он вдруг рассердился, сам не зная, почему.

— Это не делает нас родственниками, женщина.

Даже в темноте он увидел, что обидел ее.

Конь снова пошевелился и легонько заржал, ему надоело стоять.

Женщина сказала:

— Мой дом далеко. Твоя семья — самые близкие мне люди на этом острове. Прости мою самонадеянность.

Его семья лишилась земли, отец сослан. Он стал рабом, и ему предстоит спать в сарае на соломе еще два года.

— При чем тут самонадеянность? — грубо спросил Берн. — Я вовсе не это имел в виду. — Он и сам не знал, что имел в виду.

Повисло молчание. Он усиленно думал.

— Тебя отдали в ученицы к вёльве? Сказали, что у тебя дар?

Капюшон качнулся сверху вниз.

— Любопытно, как часто у незамужних младших дочерей обнаруживается дар, правда?

— Почему я никогда о тебе не слышал?

— Нам не полагается поддерживать отношения с другими людьми, чтобы быть более независимыми. Вот почему сюда привозят девушек из дальних деревень. Все ясновидящие это делают. Но я разговаривала с твоей матерью.

— Неужели? Что? Почему…

Снова она пожала плечами.

— Фригга — женщина. Атира велела мне кое-что ей передать.

— У вас у всех есть свои хитрости, да? — Берн внезапно почувствовал обиду.

— Неужели мечи и топоры намного лучше? — резко спросила она. Она снова смотрела на него в упор, хотя он понимал, что темнота скрывает и его лицо тоже. — Мы все пытаемся построить свою жизнь, Берн Торкельсон. И мужчины. И женщины. Иначе почему ты сейчас находишься здесь?

Его снова захлестнула горечь.

— Потому что мой отец — глупец, который убилчеловека.

— А что такое его сын?

— Глупец, который умрет раньше, чем взойдет следующая луна. Хорошенький способ построить жизнь. Полезный у тебя родственник.

Она ничего не сказала, отвела взгляд. Он снова услышал ржание коня. Почувствовал ветер, перемену в ветре, словно ночь действительно повернула и двинулась теперь к рассвету.

— Змей, — неловко произнес он. — Он…

— Я не отравлена. Только больно.

— Ты… прошла долгий путь до этого места.

— Одна из нас караулит всю ночь снаружи. Мы дежурим по очереди, младшие. Люди приходят в темноте. Вот так я увидела тебя на коне и сказала ей.

— Нет, я хотел сказать — сейчас. Чтобы меня предостеречь.

— А! — Она помолчала. — Значит, ты мне веришь?

В первый раз прозвучала нотка сомнения, печаль.

Она предавала ради него вёльву. Он криво усмехнулся.

— Ты смотришь прямо на меня, как ты сама сказала. Не может быть, чтобы меня было так уж сложно увидеть. Даже упившийся в стельку дружинник, свалившийся со своего коня, заметит меня, когда взойдет солнце. Да, я тебе верю.

Она выдохнула воздух.

— Что они с тобой сделают? — спросил он. Эта мысль только что пришла ему в голову.

— Если обнаружат, что я была здесь? Я не хочу об этом думать — Она помолчала. — Спасибо, что спросил.

Ему вдруг стало стыдно. Он прочистил горло.

— Если я не поеду назад в деревню, они не узнают, что ты… предупредила меня?

Снова раздался ее смех, неожиданный, быстрый и веселый.

— Они, возможно, решат, что ты оказался умным сам по себе.

Он тоже рассмеялся. Не сумел сдержаться. Понимал, что это может выглядеть как безумие, посланное богами, смех на пороге той или иной ужасной смерти.

— Что ты собираешься делать? — спросила она. В третий раз она прочитала его мысли. Возможно, она не просто младшая дочь, в смысле дара. Берн снова пожалел, что не может как следует ее разглядеть.

Но, как ни странно, он мог ответить на ее вопрос.

Однажды, по крайней мере пять лет назад, его отец был в хорошем настроении, и они под вечер пошли вместе чинить расшатавшуюся дверь сарая. Торкел не всегда был пьян, и даже не слишком часто (если честно относиться к собственным воспоминаниям). В тот летний вечер он был трезв и благодушен, и доказательством такого настроения служило то, что после окончания работы они вдвоем пошли прогуляться к северной границе их земли и Торкел заговорил с единственным сыном о своей жизни. Такое случалось редко.

Торкел Эйнарсон не был склонен к хвастовству и не любил делиться крохами советов со стола своих воспоминаний. Это отличало его от прочих эрлингов, по крайней мере от тех, кого знал Берн. Не всегда легко иметь необычного отца, хотя мальчик мог испытывать некую мрачную гордость, видя, что другие боятся Торкела не меньше, чем он сам. О нем шептались, на него указывали пальцами, осторожно, купцам, навещавшим остров. Берн видел это, он был наблюдательным ребенком.

Другие люди рассказывали мальчику истории; он знал кое-что о деяниях своего отца. Спутник и друг самого Сигура Вольгансона до самого конца. Плавания в шторм, набеги во тьме. Бегство от сингаэлей после смерти Сигура и потери его меча. Возвращение в одиночку через земли сингаэлей, потом через просторы королевства англсинов на восточное побережье и, наконец, домой, по морю в Винмарк и на этот остров. С набегами покончено.

— Я вспоминаю такую ночь, как эта, давно это было, — сказал его отец, прислонившись к валуну, отмечающему границу их земли. — Мы ушли слишком далеко от лодок, и нас окружили — личная гвардия Кутберта, его лучшие люди — между лесом и рекой.

Кутберт был королем англсинов в те годы, когда Торкел совершал набеги вместе с Вольганом. Это Берн знал.

Он помнил приятные минуты, такие, как эта, когда они с отцом были вместе: заходит солнце, воздух теплый, его отец добрый и разговаривает с ним.

— Сигур в ту ночь сказал нам кое-что. Он сказал, что бывают минуты, когда для того, чтобы выжить, ты можешь сделать только одну-единственную вещь, какой бы невероятной она ни казалась, и ты должен действовать так, будто это возможно. Единственный шанс, который у нас был, заключался в том, что враг был слишком уверен в победе и не выставил дозорных на случай ночного прорыва. — Торкел посмотрел на сына. — Ты понимаешь, что все выставляют ночных дозорных? Это самое основное в армии. Безумие не сделать этого. Они должны были их выставить, не было ни одного шанса, что они этого не сделали. Берн кивнул.

— Поэтому мы помолились Ингавину и бросились на прорыв, — безразличным голосом продолжал Торкел. — Человек шестьдесят — люди с двух кораблей — против двухсот, по крайней мере. Атака вслепую в темноте, некоторые из нас на краденых лошадях, некоторые пешком, никакого порядка, только быстрота. Все дело было в том, чтобы добраться до их лагеря и прорваться сквозь него — захватить еще коней на бегу, если удастся, — а потом бежать к кораблям, стоящим в двух днях пути оттуда.

Тут Торкел сделал паузу, глядя на летние поля и лес за ними.

— У них не было дозорных. Они ждали утра,чтобы разгромить нас, большинство из них спали, некоторые еще пели и пили. Мы убили тридцать или сорок человек, добыли коней для наших пеших воинов, взяли в заложники двух танов. Слепая удача, мы не могли увидеть в темноте, кто они. И обменяли их у Кутберта на следующий день на свою свободу — на возможность добраться до кораблей и уплыть.

Тут он усмехнулся, вспомнил Берн, в рыжую бороду. Его отец редко улыбался.

— Англсины на западе подняли мятеж против короля Кутберта после этого, и тогда Ательберт стал королем, затем Гадемар и Элдред. Совершать набеги стало сложнее, а потом Сигур погиб в Льюэрте. Именно тогда я решил осесть на земле. И всю оставшуюся жизнь чинить сломанные двери.

Сначала ему пришлось бежать, в одиночку, пешком, через две разные страны.

“Ты должен действовать так, будто это возможно”.

— Я собираюсь переправиться на материк, — тихо ответил Берн девушке в той темноте у леса.

Она стояла неподвижно.

— Украдешь лодку?

Он покачал головой.

— Коня не возьмешь в такую лодку, с которой возможно управиться в одиночку.

— Ты не хочешь бросать коня?

— Не хочу.

— Значит?..

— Поплыву, — сказал Берн.

— Ясно.

Он улыбнулся, но знал, что она не видит улыбку. Она несколько мгновений молчала.

— Ты умеешь плавать?

Он покачал головой.

— Не так далеко.

Герои подходят к порогу, к тем мгновениям, которые делают их героями, и еще они умирают молодыми. Ледяная вода, конец зимы, скалистый берег Винмарка невероятно далеко, на той стороне пролива, едва различимый при свете дня, если не опустился туман, но не сейчас.

Что за герой, если у него никогда не было шанса что-нибудь сделать? Если он умер у первого порога?

— Думаю, конь может меня донести, — сказал он. — Я буду.. — поступать так, будто это возможно. — Он чувствовал, как меняется его настроение, как его охватывает неизвестность при этих словах. — Обещай мне, что в море не будет чудовищ.

— Хотелось бы, чтобы это было в моих силах, — ответила девушка.

— Ну, это честный ответ, — заметил он. И снова рассмеялся. На этот раз она не смеялась.

— Будет очень холодно.

— Конечно, будет. — Он поколебался. — Ты… что-нибудь видишь?

Она поняла, что он имеет в виду.

— Нет.

— А под водой? — Он старался говорить шутливо. Она покачала головой.

— Не знаю. Извини. Я… скорее младшая дочь, чем ясновидящая.

Снова молчание. Ему пришло в голову, что стоило бы начать бояться. Ночное море, плыть прямо в черноту…

— Мне передать что-нибудь твоей матери?

Ему это не пришло в голову. Ничего такого. Теперь он подумал об этом.

— Лучше пусть думают, что ты меня не видела. Будто я сам все сообразил. И погиб из-за этого в море.

— Может быть, и не погибнешь.

По ее голосу не похоже, что она в это верит. Ее привезли из Винмарка через пролив на гребной лодке. Она знала пролив, его течения и холод, даже если в нем нет чудовищ.

Берн пожал плечами.

— Будет так, как решат Ингавин и Тюнир. Поколдуй, если умеешь. Помолись за меня, если не умеешь. Возможно, мы еще встретимся. Спасибо за то, что пришла. Ты спасла меня от… одной неприятной смерти, по крайней мере.

Ночь уже перевалила за середину, и ему еще предстояло довольно далеко добираться до берега, ближайшего к материку. Он больше ничего не сказал, и она тоже. Ему казалось, он видит, как она смотрит на него в темноте. Берн вскочил на коня, которого не захотел оставить для погребальных обрядов Хальдра Тонконогого, и ускакал.

Незадолго перед тем, как он добрался до берега к юго-востоку от леса, он вспомнил, что не знает имени своей спасительницы и не имеет четкого представления о том, как она выглядит. Едва ли это имеет значение; если они встретятся снова, то это, вероятно, произойдет в потустороннем мире, где обитают души.

Он обогнул мрачную темноту соснового бора и выехал на каменистый берег у воды: скалистый и дикий, открытый ветрам, никаких лодок, никаких рыбаков в ночи. Морской прибой, его тяжелый грохот, соль на лице, никакой защиты от ветра. Голубая луна на западе, теперь у него за спиной, белая луна сегодня взойдет только на рассвете. В океанской воде будет темно. Одному Ингавину известно, какие твари могут караулить его, чтобы утащить под воду. Он не бросит коня. Не вернется обратно. Приходится делать то, что осталось, и действовать так, будто это возможно сделать. Тут Берн вслух проклял отца за то, что тот убил человека и сделал такое с ними всеми: с его сестрами, и матерью, и с ним самим, — а потом заставил коня войти в полосу прибоя, белую там, где волны бились о камни, и черную дальше, под звездами.