"Повелитель императоров" - читать интересную книгу автора (Кей Гай Гэвриел)

Глава 14

Разумеется, он не знал, что это именно она. Пока она не заговорила. Рустем почти спал и еле стоял на ногах и не имел ни малейшего представления, почему эта незнакомая женщина находится в его спальне. Первое, что пришло ему в голову, была бессвязная мысль о том, что это одна из знакомых Боноса. Но ведь тогда это должен был быть мальчик?

Потом ему все же показалось, что он узнал в ней пациентку, одну из тех, кто приходил к нему в самое первое утро. Но в этом тоже не было никакого смысла. Что она делает здесь сейчас? Неужели сарантийцы не имеют представления о приличиях?

Тут она встала у окна и произнесла:

— Добрый вечер, лекарь. Меня зовут Алиана. Еще сегодня утром я звалась Аликсаной.

Рустем прижался спиной к двери и захлопнул ее. У него подогнулись ноги. Его охватил ужас. Он даже не мог говорить. Она была оборванной, грязной, явно измученной и выглядела не более чем уличной нищенкой, но он ни на мгновение не усомнился в правдивости ее слов. Это голос, понял он потом. Дело было в голосе.

Она сказала:

— Меня ищут. Я не имею права подвергать тебя риску, но делаю это. Мне приходится положиться на твое сострадание к женщине, которая была твоей пациенткой — пусть и недолго, — и должна тебе сказать, что я… мне больше некуда идти. Я всю ночь пряталась от солдат. Даже в сточных канавах, но теперь они начали искать и там.

Рустем пересек комнату. Путь показался ему очень долгим. Он присел на край своей постели. Потом у него промелькнула мысль, что не годится сидеть в присутствии императрицы, и он встал. Ухватился рукой за один из столбиков, чтобы не упасть.

— Как ты… почему… почему здесь?

Она улыбнулась ему. Но на ее лице не отражалось никакого веселья. Рустема учили смотреть на людей внимательно, и теперь он посмотрел. Эта женщина уже почти исчерпала все имевшиеся у нее запасы сил. Он опустил глаза. Босые ноги, на одной ступне кровь — возможно, это укус, подумал он. Она упомянула сточные канавы. Волосы неровно острижены. Маскировка, подумал он, и его мозг снова заработал. Одежда тоже была обрезана чуть выше коленей. Глаза казались темными и пустыми, словно смотришь через глазницы внутрь черепа.

Но она улыбнулась в ответ на его бессвязный вопрос.

— В прошлый раз, доктор, ты был гораздо красноречивее, когда объяснял, почему я могу надеяться когда-нибудь зачать ребенка. Почему я здесь? Признаюсь: от отчаяния. Элита — одна из моих женщин, одна из тех, кому я доверяю. Она доносила мне на Боноса. Было полезно по понятным причинам знать, чем занимается распорядитель Сената и что он предпочел бы… скрыть.

— Элита? Одна из…

Он попал в неприятную ситуацию. Она кивнула. У нее на лбу и на щеке виднелись грязные пятна. За этой женщиной охотились. Ее муж погиб. Все эти солдаты на улицах сегодня ночью, пешие и конные, колотящие в двери, охотились за ней. Она сказала:

— Она много сообщила мне о твоем характере, доктор. И, конечно, я и сама знаю, что ты отказался выполнить приказ из Кабадха и убить царицу антов.

— Что? Я… Ты знаешь, что я… — Он снова сел.

— Доктор, с нашей стороны было бы серьезной ошибкой не знать подобных вещей, не так ли? В нашем собственном Городе? Тот купец, который привез тебе послание… ты его видел потом?

Рустем с трудом сглотнул и покачал головой.

— Не составило большого труда узнать у него все подробности. Конечно, за тобой с тех пор внимательно наблюдали. Элита сказала, что ты был очень недоволен, когда ушел купец. Тебе не нравится идея убийства, правда?

Они за ним следили, все время. И что случилось с тем человеком, который привез послание? Ему не хотелось спрашивать.

— Идея убийства? Конечно, не нравится, — ответил Рустем. — Я целитель.

— Так ты прикроешь меня? — спросила женщина. — Они очень скоро будут здесь.

— Как я могу?..

— Они меня не узнают. Сегодня ночью их слабость в том, что большая часть этих людей не имеет представления, как выглядит императрица. Если меня не предадут, они смогут найти только тех женщин, которые, по их мнению, окажутся не на своем месте, и уведут их для допроса. Они меня не узнают. В таком виде, как сейчас.

Она снова улыбнулась. Эта мрачная пустота. Ввалившиеся глаза.

— Ты ведь понимаешь, — тихо сказала женщина у окна, — что Стилиана прикажет выколоть мне глаза, вырвать язык и ноздри, потом отдаст всем, кто пожелает, в неких подземельях, а потом прикажет сжечь меня заживо. Для нее нет ничего важнее этого сейчас.

Рустем вспомнил аристократичную светловолосую женщину, стоящую рядом со стратигом на свадьбе, куда он попал в первый день после приезда.

— Она теперь императрица? — спросил он. Женщина ответила:

— Станет сегодня ночью или завтра. Пока я не убью ее и ее брата. После этого я могу умереть и позволить богу судить мою жизнь и мои деяния, как он пожелает.

Рустем долго смотрел на нее. Теперь он вспомнил ее более отчетливо, по мере возвращения способности мыслить рационально и некоторой доли самообладания. Она действительно пришла к нему в то первое утро, когда они с домашними слугами поспешно превратили первый этаж в приемную. Женщина из простонародья, подумал он тогда, и предусмотрительно проверил, может ли она позволить себе заплатить, прежде чем впустить и осмотреть ее. Ее голос… был тогда другим. Конечно, другим.

Люди на западе, как и его собственный народ, не слишком разбирались в зачатии и рождении детей. Только в Афганистане Рустем кое-что узнал — достаточно, чтобы понять, что причиной бесплодия иногда является муж, а не жена. Мужчины на западе и в его собственной стране не были склонны этому верить, разумеется.

Но Рустем не испытывал смущения, объясняя это приходящим к нему женщинам. А что они делали потом с этой информацией, было не его заботой, не его бременем.

Эта женщина из простонародья, — бывшая на самом деле императрицей Сарантия, — оказалась одной из таких женщин. И она вовсе не выглядела удивленной после его вопросов и осмотра, когда он сказал ей то, что сказал.

Пристально всмотревшись, лекарь в Рустеме был снова потрясен тем, что увидел: той полной, жестокой непреклонностью, с которой женщина держала себя в руках, на фоне откровенного равнодушия, с которым она описывала собственную смерть и убийства. Он подумал, что она на грани срыва.

— Кто знает, что ты здесь? — спросил он.

— Элита. Я перелезла через стену внутреннего двора, потом забралась в эту комнату. Она обнаружила меня здесь, когда пришла развести у тебя огонь. Я знала, конечно, что она спит здесь. Прости меня за это. Я должна была рассчитывать на то, что она придет зажечь здесь очаг. Меня бы уже схватили, если бы пришел кто-то другой. И схватят сейчас, если ты закричишь, понимаешь?

— Ты перелезла через стену? Эта улыбка улыбкой не была.

— Лекарь, тебе не надо знать того, что я делала и где была сегодня днем и ночью.

И через мгновение она впервые произнесла:

— Прошу тебя.

Императрица не должна так говорить, подумал Рустем, но не успел ничего сказать, так как в это мгновение они оба услышали, даже здесь, наверху, стук кулаков о входную дверь, и в окно Рустем увидел огни факелов в саду и услышал голоса.

Декурион Экод Сорийский, ветеран Второго аморийского легиона, профессиональный солдат, ясно сознавал, даже в суете этой ночи и после двух чаш вина, которые он опрометчиво согласился принять после обыска в доме его земляка из южных земель, что в доме сенатора надо вести себя сдержанно. Он и своих людей заставлял вести себя так же, несмотря на то, что они спешили и были расстроены, а награду им обещали огромную.

Они вдесятером занимались своим делом быстро и очень тщательно, но не приставали к служанкам и старались ничего не сломать, открывая сундуки и шкафы и осматривая каждую комнату на нижних и верхних этажах. Кое-что все же сломали раньше, во время поисков, после того как помогли очищать улицы от толп болельщиков, и Экод ожидал поступления жалоб утром. Это его не слишком тревожило. Трибуны Второго аморийского были хорошими командирами в целом и знали, что иногда мужчинам нужно немного расслабиться и что мягкотелые горожане вечно жалуются на честных солдат, которые защищают их дома и жизни. Что такое разбитая ваза или блюдо на фоне общего положения дел? Как далеко готов зайти хозяин, защищая служанку, которую солдат ущипнул за грудь или мимоходом задрал ей подол туники?

С другой стороны, дома бывают разные, и оскорбление действующего сенатора может плохо сказаться на шансах повышения по службе. У Экод а был повод полагать, что он скоро станет центурионом, особенно если начнется славная война.

Если война начнется. Сегодня ночью солдаты при встречах на улицах Сарантия передавали друг другу разные слухи. Армия питалась слухами, и последним был слух о том, что они не станут торопиться с походом на запад. Война в Батиаре была великим планом покойного императора, того, которого сегодня убили. Новым императором стал их любимый командир, и хотя никто не мог сомневаться в храбрости и силе воли Леонта, но разумно предположить, что у нового человека на троне могут найтись дела, с которыми надо разобраться здесь, прежде чем посылать свои войска по морю на войну.

Это вполне устраивало Экода, по правде говоря, хотя он никому бы в этом не признался. Дело в том, что он терпеть не мог кораблей и моря и боялся их глубоко в душе, как боялся языческих заклинаний. Мысль о том, что придется доверить свои душу и тело одному из этих округлых медленных корыт, качающихся в гавани вместе с пьяными капитанами и матросами, пугала его гораздо больше, чем любая атака бассанидов или племен пустыни или даже каршитов, у которых в бою от ярости вскипала пена на губах, что он видел во время своего единственного похода на север.

Во время боя можно защищаться или отступить, если придется. Мало-мальски опытный человек всегда сумеет выжить. На корабле, во время шторма (упаси Джад!) или когда тебя просто уносит прочь от земли, солдату ничего не остается, только блевать за борт и молиться. А до Батиары путь неблизкий. Совсем не близкий.

По мнению Экода Сорийского, если их стратиг — славный новый император — решил хорошенько поразмыслить насчет запада и отправить свои армии, скажем, на север и на восток (в темноте говорили, что проклятые бассаниды нарушили мир и перешли с войсками границу), это абсолютно уместно и мудро.

Ведь получить повышение и стать центурионом после хорошего сражения невозможно, если утонешь по дороге, не так ли?

Он выслушал короткий доклад от Приска, что внутренний двор и сад пусты. Они уже отработали процедуру обыска домов почти до автоматизма. Сегодня ночью они обыскали немало домов. Здесь комнаты на первом этаже в передней части дома превратили в нечто вроде медицинской приемной, но в них было пусто. Управляющий, услужливый человек с худым лицом, послушно собрал внизу слуг и назвал всех трех женщин по именам. Приск и четверо других прошли дальше по коридору, чтобы проверить комнаты слуг и кухню. Экод со всей доступной ему вежливостью осведомился, кто занимает комнаты наверху. До нынешнего утра там жили два человека, объяснил управляющий. Выздоравливающий пациент и бассанидский лекарь, который живет здесь в качестве гостя сенатора.

Экод вежливо сдержался и не сплюнул при упоминании о бассаниде.

— Что за пациент? — спросил он.

— Это не женщина, а мужчина. И мы получили распоряжения ничего не рассказывать, — тихо, но решительно ответил управляющий. У этого прилизанного, высокомерного ублюдка были именно такие городские манеры, которые Экод презирал больше всего. Он был всего лишь слугой, но вел себя так, будто родился владельцем оливковых рощ и виноградников.

— В задницу твои распоряжения, — довольно мягко ответил Экод. — У меня сегодня нет времени. Что за пациент?

Управляющий побледнел. Одна из женщин поднесла ладонь ко рту. Экод подумал (но не мог знать наверняка), что она пытается скрыть смешок. Вероятно, ей приходится трахаться с этим холоднокровным ублюдком, чтобы сохранить место. И она с удовольствием посмотрела бы, как с него собьют спесь. Экод готов был держать пари.

— Значит, ты мне приказываешь сообщить тебе это? — спросил управляющий. Кусок дерьма, подумал Экод. Он себя прикрывает.

— Правильно, приказываю. Говори.

— Этим пациентом был Скортий Сорийский, — сказал управляющий. — Рустем Керакекский лечил его здесь тайно. До сегодняшнего утра.

— Святой Джад! — ахнул Экод. — Ты мне тут сказки рассказываешь?

Выражение лица управляющего ясно говорило о том, что он не способен рассказывать сказки, без сомнения.

Экод нервно облизнулся и постарался переварить эти сведения. Они ни к чему не имели никакого отношения, но что за новость! Скортий сегодня, несомненно, стал самым знаменитым сыном Сорийи. Героем для каждого мальчишки и каждого мужчины в этой граничащей с пустыней стране, в том числе и для Экода. Достаточно много солдат сегодня побывало на скачках, и история о внезапном появлении чемпиона Синих на Ипподроме и о том, чем это кончилось, была известна всем принимающим участие в обысках этой ночью. Ходили слухи, что он может умереть от ран — император и величайший возничий в один и тот же день.

И как это повлияет на предрассудки в армии накануне предполагаемой великой войны?

И вот Экод стоит в том самом доме, где выздоравливал Скортий и где его тайно лечил бассанид! Что за новости! Ему просто не терпелось вернуться в казармы.

Пока что он просто кивнул головой управляющему, выражение его лица было серьезным и мрачным.

— Я понимаю, почему это держали в тайне. Успокойся, мы ее не выдадим. Кто-нибудь еще есть в доме?

— Только сам лекарь.

— Бассанид? И сейчас он…

— Наверху. В своей спальне.

Экод бросил взгляд на Приска, который только что вернулся назад по коридору.

— Я сам осмотрю эту комнату. Нам тут жалобы ни к чему. — Он вопросительно посмотрел на управляющего.

— Первая комната налево от лестничной площадки. — Этот человек готов помогать, если объяснить ему правила игры.

Экод поднялся наверх. Скортий! Находился здесь! А человек, который спас ему жизнь…

Он коротко постучался в первую дверь, но не стал ждать приглашения войти. Это ведь обыск. Возможно, этот человек и оказался очень полезным, но он все равно остается развратным бассанидом, верно?

Как оказалось, он был прав.

Нагая женщина, сидящая верхом на мужчине в постели, повернула голову, когда Экод открыл дверь, и издала сдавленный крик, а затем разразилась потоком явно грязных ругательств. Экод понял только общий смысл: она ругалась на языке бассанидов.

Женщина слезла с лежащего под ней мужчины и повернулась лицом к двери, поспешно прикрываясь простыней, а мужчина сел на постели. Его лицо исказилось от ярости, что при данных обстоятельствах было вполне оправданно.

— Как ты смеешь! — прошипел он, стараясь говорить тихо. — И это сарантийская вежливость?

Экод и правда чувствовал, что поступил не слишком вежливо. Восточная шлюха — здесь их всегда достаточно, со всего известного мира, — плевалась и ругалась, будто никогда не показывала свой голый зад солдату. Теперь она перешла на сарантийский, с сильным акцентом, но вполне понятный, и выдала множество язвительных и откровенных предположений насчет матери Экода, задворок притонов и происхождения самого Экода.

— Заткнись! — Лекарь с размаху влепил ей пощечину. — Она замолчала, всхлипывая. Иногда женщинам это необходимо, с одобрением подумал Экод. Очевидно, это справедливо в Бассании, как и в других странах мира, а почему бы и нет?

— Что ты здесь делаешь? — Седобородый бассанид пытался сохранить хоть какое-то достоинство. Экод про себя забавлялся: нелегко сохранить достоинство, когда тебя застали лежащим под проституткой. Уж эти бассаниды. Не могут даже уложить своих женщин вниз, где им самое место.

— Экод. Пехота Второго аморийского. Приказано обыскивать все дома в городе. Мы ищем одну беглянку.

— Потому что ни один из вас не может добыть себе женщину! Они все от вас убегают! — рассмеялась шлюха, широко раскрывая рот от собственного остроумия.

— Я слышал об обысках, — ответил бассанид Экоду, сохраняя самообладание. — В лагере Синих, где я лечил больного.

— Скортия? — Экод не смог удержаться от вопроса. Доктор заколебался. Потом пожал плечами, словно говоря этим жестом: «Это не моя забота».

— Среди прочих. Солдаты сегодня не слишком миндальничали, как тебе известно.

— Приказ, — ответил Экод. — Пришлось пресекать беспорядки. Как здоровье Скортия? — Это потрясающая новость.

Доктор снова заколебался и опять пожал плечами.

— Ребра снова сломаны, рана открылась, потеря крови, возможно, задето легкое. Утром буду знать.

Проститутка продолжала злобно зыркать на Экода, но, по крайней мере, доктор пока что заткнул ее грязный рот. У нее было красивое зрелое тело, насколько он видел, но волосы превратились в спутанное гнездо, а голос звучал пронзительно и резко, и она выглядела не особенной чистюлей. Что касается Экодеса Сорийского, то грязи и ругани хватает при общении с солдатами, а когда ищешь девицу, то нужно нечто другое.

— Кто эта женщина? — Доктор прочистил горло.

— Ну… э… ты понимаешь, что моя семья далеко отсюда. А мужчина, даже в моем возрасте…

Экод ухмыльнулся:

— Я не побегу в Бассанию, чтобы донести твоей жене, если ты это имеешь в виду. Должен сказать, ты мог бы найти в Сарантии кое-что получше, или тебе так нравится слушать, как они ругаются на твоем языке?

— Иди и поимей сам себя, солдат, — огрызнулась женщина с сильным акцентом. — Больше ты никому не нужен.

— Что за манеры! — возмутился Экод. — Это дом сенатора.

— Действительно, — заметил доктор. — И кое-кому сейчас явно недостает хороших манер. Будь добр, заканчивай делать, что должен, и уходи. Признаюсь, что не вижу ничего пристойного и ничего веселого в нашей встрече.

«Уверен, что не находишь, бассанидская свинья», — подумал Экод.

Но вслух сказал:

— Понятно. Я всего лишь выполняю приказ, как тебе известно. — Приходилось думать о своем повышении по службе. Эта свинья живет здесь и лечит Скортия, а значит — важная шишка.

Экод огляделся. Обычная для этого квартала спальня на втором этаже. Лучшая комната, с видом на сад. Он подошел к окну, выходящему во двор. Было темно. Внизу уже все осмотрели. Он вернулся к двери, взглянул на кровать. Двое людей сидели бок о бок, теперь молча. Женщина натянула на себя простыню и прикрылась, но не полностью. Позволяла ему увидеть кое-что, чтобы подразнить, хотя и осыпала его ругательствами. Эти шлюхи!..

Полагалось заглянуть под кровать, конечно, — очевидное место, где можно спрятаться. Но полагалось также уметь думать, ведь ты декурион (или будущий центурион?), и не терять зря времени. Приказ был отдан недвусмысленный: необходимо найти бывшую императрицу до завтрашней церемонии на Ипподроме. Экод был готов с уверенностью утверждать, что такая женщина не станет прятаться под кроватью, на которой только что кувыркались эти бассаниды.

— Вольно, доктор, — сказал он, позволяя себе улыбнуться. — Продолжайте. — И вышел, прикрыв за собой дверь. Приск вместе с двумя солдатами приближался по коридору. Экод посмотрел на него; тот покачал головой.

— В одной комнате кто-то жил, но уже не живет. Какой-то пациент.

— Пойдем, — сказал Экод. — Об этом я расскажу тебе на улице. Ты ни за что не поверишь.

У этой бассанидской шлюхи грязный язык, но зад приятно округлый, думал он, спускаясь вниз по лестнице впереди Приска и вспоминая первую, возбуждающую сцену, когда он открыл дверь. Интересно, не удастся ли заполучить эту девчонку самому, попозже. Вряд ли. Это не для честных солдат, выполняющих свою работу.

В прихожей у двери он подождал, пока его солдаты выйдут на улицу, потом кивнул управляющему. Вежливо. Даже сказал спасибо. Дом сенатора. Он назвал им свое имя, когда пришел.

— Между прочим, — добавил он, осененный последней мыслью. — Давно здесь эта шлюха из Бассании?

Управляющий казался искренне шокированным.

— Ты, грубиян! Что за отвратительная идея! Этот бассанид — известный лекарь и… и почетный гость сенатора! — воскликнул он. — Оставь при себе свои грязные мысли!

Экод заморгал, потом громко рассмеялся. Ну-ну. Какие мы чувствительные! Это ему кое о чем рассказало. Мальчики? Он мысленно взял на заметку спросить потом кое у кого насчет этого сенатора Боноса. Он уже собрался было объяснить, но тут увидел, как женщина за спиной управляющего подмигнула ему и приложила палец к улыбающимся губам.

Экод усмехнулся. Эта девчонка была хорошенькой. И очевидно, что чопорный управляющий не знает всего того, что происходит в этом доме.

— Ладно, — сказал он, многозначительно глядя на женщину. Может быть, ему удастся прийти позже. Вряд ли, но кто знает. Управляющий быстро оглянулся через плечо на девушку, но выражение ее лица тут же стало совершенно серьезным, а руки она смиренно сложила перед грудью. Экод снова усмехнулся. Женщины. Рождены для обмана, все они. Но эта чистенькая во вкусе Экода, в ней даже есть какой-то шарм, не то что та восточная шлюха наверху.

— Неважно, — сказал он управляющему. — Занимайся своим делом.

Ночь мчалась к концу, быстро, как колесницы. Им надо найти женщину до рассвета. Объявлена колоссальная награда. Даже если ее разделить на десять человек (конечно, декурион получит двойную долю), все они могли бы уйти в отставку и жить в достатке после окончания службы. Иметь собственных чистеньких служанок, или жен, или и тех и других. Но шансы невелики, если они будут медлить и задерживаться. Его люди нетерпеливо ждали на улице. Экод повернулся и спустился по ступенькам.

— Ладно, ребята. В следующий дом, — коротко приказал он. Управляющий со стуком захлопнул за ними дверь.

Его привело в смущение собственное возбуждение, к счастью, скрытое простынями, когда она притворялась, что занимается с ним любовью, сидя на нем верхом. Она не позволила ему запереть дверь, и он с опозданием понял: комнату должны были обыскать, и весь замысел состоял в том, чтобы солдаты застали их во время любовных игр, возмущенными вторжением. Ее голос, низкое рычание, быстро перешедшее в гнусавые вопли, изрыгал непристойности с поразительной изобретательностью, и это произвело на лекаря почти такое же сильное впечатление, как и на невысокого солдата в дверях. Рустему, который понимал, что рискует жизнью, без труда удалось изобразить гнев и враждебность.

Аликсана слезла с него, прижимая к себе простыни. Она выпустила в солдата следующий залп ругательств, а Рустем, побуждаемый страхом не меньше, чем другими чувствами, дал ей пощечину, повергнув в шок самого себя.

Теперь, когда дверь закрылась, он мучительно долгое мгновение ждал, пока до него не донесся разговор снаружи, потом шаги на скрипучей лестнице, и только тогда прошептал:

— Прости. Эта пощечина. Я…

Она даже не посмотрела на него, лежа рядом.

— Нет. Это был хороший ход. Он прочистил горло.

— Возможно, теперь можно запереть дверь, если это были… настоящие…

— Они были настоящие, — шепотом ответила она.

Казалось, теперь из нее вытекли все силы. Он чувствовал рядом с собой ее обнаженное тело, но в нем уже не осталось желания. Он испытывал глубокое сожаление и какое-то другое чувство, удивительно похожее на скорбь. Он встал и быстро натянул тунику. Подошел к двери и запер ее. Когда он обернулся, Аликсана сидела на постели, полностью закутанная в простыни.

Рустем поколебался, словно лодка, сорванная с якоря, потом прошел к очагу и сел возле него на скамейку. Он посмотрел на языки пламени, подбросил в него полено, пытаясь занять себя мелкими повседневными делами. Спросил, не глядя на нее:

— Когда ты выучила язык бассанидов?

— Я правильно все сказала? Он кивнул головой.

— Я бы не сумел так ругаться.

— Уверена, сумел бы. — В ее голосе не было никаких интонаций. — Кое-чему я научилась еще в молодости, в основном ругаться. Позже, когда приходилось принимать послов, выучила язык лучше. Мужчинам льстит, когда женщина обращается к ним на их родном языке.

— А… голос? — Словно у злобной старухи из портового притона.

— Я была актрисой, лекарь, помнишь? Это почти то же самое, что проститутка, как считают некоторые. Я убедительно сыграла?

На этот раз он все-таки посмотрел на нее. Она пустыми глазами уставилась на дверь, через которую вышел солдат.

Рустем молчал. Ему казалось, что ночь стала глубокой, как каменный колодец, и такой же темной. День выдался таким длинным, что и поверить невозможно. Он начался с того, что его пациент утром ушел, а сам он захотел посмотреть скачки на Ипподроме.

Для нее этот день начался по-другому.

Он пристально вгляделся в слишком неподвижную фигуру на постели. И покачал головой. Он был лекарем, ему уже доводилось видеть подобное. Он сказал:

— Госпожа, прости меня, но тебе необходимо поплакать. Ты должна позволить себе сделать это. Я говорю это как… врач.

Она даже не пошевелилась.

— Еще не время, — ответила она. — Я не могу.

— Можешь, — очень настойчиво возразил Рустем. — Человек, которого ты любила, мертв. Убит. Его нет. Ты можешь, госпожа.

В конце концов она повернулась и посмотрела на него. Свет очага осветил ее безупречно очерченные скулы, оттенил коротко остриженные волосы, осветил грязные пятна, но не достиг тьмы ее глаз. Рустема внезапно охватило желание — редкое для него, как дождь в пустыне, — подойти к постели и обнять ее. Он сдержался.

— Мы говорим, что, когда Анаита оплакивает своих детей, — прошептал он, — жалость приходит в мир, в царства света и тьмы.

— У меня нет детей. — Она так умна. Так тщательно себя охраняет.

— Ты — ее дитя, — ответил он.

— Я не позволю себя жалеть.

— Тогда позволь себе проявить скорбь, иначе я должен пожалеть женщину, которой это не дано.

Она снова покачала головой.

— Я — плохая пациентка, доктор. Прости меня. Я обязана хотя бы повиноваться тебе за то, что ты только что сделал. Но пока не могу. Еще… не время. Может быть, когда… сделаю все остальное.

— Куда ты пойдешь? — спросил он через секунду.

В ответ — быстрая, задумчивая улыбка, бессмысленная, рожденная просто привычкой вести остроумную беседу, из потерянного мира.

— Вот теперь ты меня обижаешь. Ты уже устал от меня в постели?

Он покачал головой. Посмотрел на нее и ничего не сказал. Потом медленно снова отвернулся к огню и занялся действиями, древними, как сам очаг, тем, что делают мужчины и женщины во все века, и даже сейчас, где-то в другой части мира. Он делал все очень неспешно.

И несколько секунд спустя услышал хрип, словно кто-то задыхался, потом хрип повторился. С большим усилием Рустем заставил себя смотреть в огонь, а не в сторону постели, где императрица Сарантия горевала в ночи, издавая такие безутешные рыдания, каких он никогда прежде не слышал.

Это продолжалось долго. Рустем не сводил глаз с огня, чтобы создать для нее хотя бы подобие уединения, как ранее они имитировали любовную игру. В конце концов, когда он подбрасывал в пламя еще одно полено, он услышал ее шепот:

— Почему так лучше, лекарь? Скажи мне, почему?

Он повернулся. Увидел при свете огня сверкающие на, ее лице слезы. И сказал:

— Госпожа, мы смертны. Дети тех богов или богинь, которым поклоняемся, но всего лишь смертные. Душа должна уметь сгибаться, чтобы выдержать.

Она смотрела в сторону, но не на какой-то определенный предмет в комнате.

— И даже Анаита плачет? Иначе царства не получат жалости?

Он кивнул, глубоко растроганный, не находя слов. Таких женщин он никогда прежде не встречал.

Она вытерла глаза тыльной стороной обеих рук, совсем по-детски. И снова посмотрела на него.

— Если ты прав, то сегодня ты меня спас дважды, не так ли?

Он ничего не смог придумать в ответ.

— Ты знаешь, какую награду они назначили? Он кивнул головой. Об этом кричали глашатаи на улицах начиная с вечера. Он добрался до лагеря Синих до захода солнца. Занимаясь ранеными, он слышал об этом.

— Тебе надо только открыть дверь и крикнуть, — заметила она.

Рустем посмотрел на нее, пытаясь найти слова. Погладил бороду.

— Возможно, я от тебя устал, но не до такой степени, — ответил он и увидел, что ее улыбка на этот раз все же коснулась очень ненадолго ее темных глаз.

Через секунду она сказала:

— Спасибо тебе за это. Ты больше того, о чем я имела право просить бога, лекарь.

Он покачал головой, снова смутившись. Ее голос чуть-чуть окреп.

— Но ты должен знать, что тебе придется что-нибудь рассказать об этом в Кабадхе. Тебе придется что-нибудь им дать.

Он уставился на нее.

— Что-нибудь дать?

— Доложить о каких-то результатах твоей поездки сюда, лекарь.

— Я не понимаю… Я приехал, чтобы получить…

— … медицинские знания запада перед прибытием ко двору. Я знаю. Гильдия лекарей представила отчет. Я его просмотрела. Но Ширван никогда не натягивает на лук одну тетиву, и ты не можешь быть исключением. Он должен был приказать тебе смотреть в оба. О тебе будут судить по тому, что ты видел. Если ты вернешься к его двору ни с чем, то дашь оружие в руки твоих врагов, а они у тебя уже там есть, лекарь. Ждут тебя. Не сложно прибыть ко двору и встретить там врагов, которые тебя заранее ненавидят.

Рустем стиснул ладони.

— Я почти ничего не знаю о таких вещах, моя госпожа. Она кивнула:

— В это я верю. — Посмотрела на него, потом, словно приняв решение, тихо спросила: — Тебе кто-нибудь сообщил, что Бассания перешла границу на севере, нарушив мир?

Никто ему не сообщил. Кто мог сообщить об этом ему, чужестранцу среди людей запада? Врагу. Рустем с трудом сглотнул, его обдало холодом. Если началась война, а он все еще здесь…

Она смотрела на него.

— Всю вторую половину дня по Городу ходили слухи. Собственно говоря, я совершенно уверена, что это правда.

— Почему? — шепнул он. — … — Почему я уверена?

Он кивнул.

— Потому что Петр хотел, чтобы Ширван это сделал, он подталкивал его к этому.

— Почему?

Выражение лица женщины снова стало другим. На ее щеках еще не просохли слезы.

— Потому что на свой лук и он всегда натягивал три или четыре тетивы. Он хотел получить Батиару, но он также хотел дать Леонту урок, показать ему, что существуют границы, что возможно даже поражение на этом пути. Разделить войска, чтобы справиться с Бассанией, было одним из способов этого добиться. И, разумеется, прекратились бы выплаты денег на восток.

— Он хотел потерпеть поражение на западе?

— Конечно, нет. — Та же слабая, почти незаметная улыбка, рожденная воспоминаниями. — Но есть способы выиграть больше, чем в одном, и каким именно способом добиваешься победы, имеет иногда очень большое значение.

Рустем медленно покачал головой.

— И сколько людей должны умереть ради всего этого? Разве это не тщеславие? Считать, что ты можешь поступать, как бог? Мы не боги. Время предъявляет свои права на всех нас.

— Повелитель императоров? — Она взглянула на него. — Это так, но разве нет способов сделать так, чтобы тебя помнили, доктор, оставить свой след на камне, а не на воде? Подтвердить, что ты… был здесь?

— Для большинства из нас — нет, госпожа. — Уже произнося эти слова, он вспомнил повара из лагеря Синих: «Этот мальчик — мое наследство». Вопль из глубины души этого человека.

Ее руки и тело скрывали простыни. Она сидела неподвижно как каменная. Сказала:

— В этом лишь половина правды, уверяю тебя. Не больше… Разве у тебя нет детей, лекарь?

Как странно, повар задал ему тот же вопрос. Второй раз за ночь он беседовал о том, что человек способен после себя оставить. Рустем сделал знак, охраняющий от зла, повернувшись лицом к огню. Он сознавал, какой странной теперь стала эта беседа, но чувствовал, что эти вопросы затрагивают саму суть событий этого дня и этой ночи. Он медленно произнес:

— Но если мы останемся в памяти других людей, даже наших собственных наследников, не значит ли это, что нас запомнят неправильно? Что знает ребенок о своем отце? Кто решает, как именно нас опишут в хрониках и опишут ли вообще?

Она слегка улыбнулась, словно он порадовал ее своим умом.

— Эта проблема существует. Возможно, летописцы, художники, скульпторы, историки… возможно, именно они — подлинные повелители императоров среди всех нас.

Рустем ощутил приятное тепло от того, что удостоился ее одобрения, но на мгновение он представил себе, какой была эта женщина, сидящая на троне, в драгоценностях, в окружении придворных, стремящихся заслужить ее одобрение.

Он опустил глаза, снова преисполнившись смирения.

Когда он поднял их, выражение ее лица было уже другим, словно этот отвлеченный разговор завершился.

— Ты понимаешь, что теперь должен быть очень осторожным? — спросила она. — Бассаниды станут непопулярными, когда о войне узнают все. Держись поближе к Боносу. Он защитит гостя. Но пойми еще одно: тебя могут убить, когда ты вернешься в Кабадх.

Рустем широко раскрытыми глазами посмотрел на нее.

— Почему?

— Потому что ты не выполнил приказ.

— Что? Царица антов? Они ведь не могут полагать, что сумею убить особу царской крови так быстро, так легко?

Она неумолимо покачала головой.

— Нет, но они могут полагать, что ты к этому моменту уже погиб, пытаясь убить ее, доктор. Тебе были даны указания.

Он ничего не ответил. Ночь, глубокая, как колодец. Как выбраться из нее? И сейчас ее голос звучал как голос человека, бесконечно искушенного в жизни при дворе правителей.

— То письмо ясно говорило об одном: что твое присутствие в качестве лекаря в Кабадхе менее важно для Царя Царей, чем твои услуги в качестве убийцы здесь, добьешься ты успеха или нет. — Она помолчала. — Ты не подумал об этом?

Он не подумал. Совсем. Он был лекарем из засыпанной песком деревушки на южной окраине пустыни. Он разбирался в лечении и деторождении, ранах и катарактах, в болезнях желудка. Он молча покачал головой.

Аликсана Сарантийская, нагая, закутанная в простыни, как в саван, прошептала:

— Тогда пусть это будет моей маленькой услугой тебе. Поводом к размышлению, когда я уйду.

Уйдет из этой комнаты? Она имела в виду нечто большее. Каким бы глубоким ни казался ему колодец ночи, ее колодец был гораздо глубже. И, подумав об этом, Рустем Керакекский нашел в себе мужество и благородство, о существовании которых даже не подозревал (позже он решил, что эти качества из него вытянули), и тихо произнес с грустной улыбкой: — Сегодня ночью я преуспел в осторожности, не так ли?

Она снова улыбнулась. Он навсегда запомнил эту улыбку. Тут послышался тихий стук в дверь. Четыре быстрых удара, два медленных. Рустем встал, окинул взглядом комнату. Спрятаться здесь ей было решительно негде. Но Аликсана сказала:

— Это, должно быть, Элита. Все в порядке. Ей полагается сюда подняться. Она ведь спит с тобой, да? Интересно, не огорчится ли она при виде меня?

Он подошел к двери и открыл ее. Элита поспешно вошла, закрыла за собой дверь. Бросила один быстрый испуганный взгляд на постель, увидела, что Аликсана там. Она упала на колени перед Рустемом, схватила его руки в обе ладони и поцеловала. Потом повернулась к кровати, все еще стоя на коленях, и посмотрела на сидящую на ней растрепанную, грязную, коротко остриженную женщину.

— Ох, госпожа! — прошептала она. — Что нам делать?

Она вынула из-за пояса кинжал и положила его на пол. Потом зарыдала.

Она уже давно была одной из лучших доверенных женщин императрицы Аликсаны. И получала удовольствие от своего положения, почти наверняка недостойного, с точки зрения Джада и священнослужителей. Смертные, особенно женщины, не должны позволять себе грех гордыни.

Но она гордилась.

Она была последней, кто не лег спать в доме, вызвалась присмотреть за очагом в нижних комнатах и погасить лампы, прежде чем поднимется наверх, в спальню бассанида. Некоторое время она сидела одна в передней, в темноте, глядя на свет белой луны за высоким окном. Слышала шаги в других комнатах первого этажа, потом они стихли, когда остальные обитатели легли спать. Она какое-то время оставалась на месте, полная тревоги. Ей следовало ждать, но она боялась ждать слишком долго. Наконец она прошла по коридору и бесшумно открыла дверь в спальню.

Она приготовила слова оправдания — не слишком удачного, — если вдруг он еще не спит.

Управляющий, нанятый в этот дом Плавтом Боносом, был знающим, но не особенно умным человеком. И все же, когда солдаты покидали дом, кое-что было сказано, — возникло недопонимание, которое могло показаться забавным, но совсем не было забавным, когда так много поставлено на карту. Слова, которые могли бы оказаться роковыми, если бы управляющий кое-что сопоставил.

Назначена огромная награда, невероятно большая, о которой весь день объявляли глашатаи по Городу. Что, если управляющий ночью проснется и его осенит идея?

Если демон или призрак явится к нему во сне? Если он поймет при свете поздних лун, что солдат у двери не седобородого доктора назвал шлюхой, а говорил о женщине наверху? О женщине. Управляющий мог проснуться, удивиться, ощутить медленное прикосновение любопытства и прилив жадности, встать в темном доме, спуститься в коридор с лампой, зажженной от своего очага. Открыть переднюю дверь. Позвать стражника городского префекта или солдата.

Это было опасно. Опасно.

Она вошла в его комнату, сама двигаясь бесшумно, как призрак, посмотрела на него сверху вниз. Он спал. Лежа на спине. Она старалась ожесточить свое сердце.

Верность, подлинная верность иногда требует смерти. Императрица (она всегда будет так ее называть) все еще находится в доме. В эту ночь нельзя рисковать. Возможно, ее обвинят в убийстве управляющего, но иногда необходимая смерть — это твоя собственная смерть.

— Моя госпожа, я не смогла его убить. Я пыталась, я пошла туда, чтобы это сделать, но…

Девушка плакала. Рустем видел, что клинок на полу рядом с ней не испачкан кровью. Он взглянул на Аликсану.

— Мне не следовало делать из тебя воина Бдительных, — прошептала Аликсана, все еще завернутая в простыни. И слабо улыбнулась.

Элита подняла глаза и прикусила губу.

— Я не думаю, что нам нужна его смерть, дорогая. Если этот человек каким-то образом проснется ночью, подойдет к двери и позовет стражника, ты сможешь пронзить его мечом.

— Госпожа, у меня нет…

— Я знаю, детка. Я говорю тебе, что нам не нужно убивать, чтобы защитить себя от этой случайности. Если бы он хотел разобраться в том разговоре, то уже сделал бы это.

Рустем, который немного больше понимал в снах и в сновидениях, не был так в этом уверен, но ничего не сказал.

Аликсана посмотрела на него.

— Доктор, ты позволишь двум женщинам разделить с тобой постель? Боюсь, это не так захватывающе, как звучит.

Рустем откашлялся.

— Ты должна поспать, госпожа. Оставайся на кровати. Я посплю на стуле, а Элита может взять подушку и лечь у очага.

— Тебе тоже надо отдохнуть, лекарь. Утром в твоих руках окажутся жизни людей.

— И я сделаю, что смогу. Мне и раньше приходилось проводить ночи на стульях.

Это было правдой. На стульях, и в гораздо худших местах. На каменистой земле с армией в Афганистане. Он был вымотан до предела. И видел, что она тоже.

— Я отнимаю у тебя постель, — пробормотала она и легла. — Мне не следует этого делать. — Она уснула, едва успев договорить.

Рустем посмотрел на служанку, которая готова была совершить ради нее убийство. Они оба молчали. Он показал рукой на одну из подушек, она взяла ее, пошла к очагу и легла. Он посмотрел на кровать, подошел и укрыл спящую женщину одним одеялом. Потом взял другое одеяло и отнес его девушке у очага. Она смотрела на него снизу вверх. Он закутал ее в одеяло.

Потом вернулся к окну. Выглянул наружу, увидел деревья в саду, посеребренные светом белой луны. Закрыл окно, задернул занавески. Ветер усилился, ночь стала холодной. Он опустился на стул. И тут окончательно понял, что теперь ему придется снова изменить свою жизнь — то, что он считал своей дальнейшей жизнью.

Он уснул. А когда проснулся, обе женщины исчезли.

Сквозь занавески просачивался бледно-серый свет. Он отдернул их и выглянул наружу. День еще не наступил, время повисло в часе от рассвета. Раздался стук в дверь. Тут он понял, что стук и разбудил его. Посмотрел на дверь и увидел, что она не заперта, как обычно.

Он уже собирался крикнуть, чтобы вошли, но тут вспомнил, где находится.

Он быстро вскочил. Элита вернула на кровать подушку и одеяло. Рустем подошел к кровати и забрался под простыни. Там остался аромат, слабый, как уходящий сон, аромат женщины, которая исчезла.

— Да? — крикнул он. Он понятия не имел, где она и узнает ли он когда-нибудь об этом.

Управляющий Боноса открыл дверь, уже безукоризненно одетый, собранный и спокойный, как всегда, манеры его оставались все такими же сдержанными. Рустем видел в этой комнате нож вчера ночью, который должен был пронзить сердце этого человека, пока тот спал. Он был так близок к смерти. И Рустем тоже, только по-другому, если бы обман открылся.

Управляющий почтительно замер на пороге, сложив перед собой руки. Но на его лице было странное выражение.

— Приношу глубочайшие извинения, но у двери стоят какие-то люди, доктор. — Голос его звучал привычно приглушенно. — Они утверждают, что они — члены вашей семьи.

Он промедлил ровно настолько, чтобы успеть набросить одежду. Растрепанный, небритый, все еще неясно различающий предметы, он промчался мимо изумленного управляющего и бросился по коридору, а потом вниз по лестнице, отбросив всякое подобие чувства собственного достоинства.

Он увидел их с первой площадки, от поворота лестницы, и остановился, глядя вниз.

Они все стояли в прихожей. Катиун и Ярита, одна открыто встревоженная, вторая скрывающая свою тревогу. Исса сидела на руках у матери. Шаски стоял немного впереди всех остальных. Он смотрел вверх неподвижными широко раскрытыми глазами, с пугающим, напряженным выражением на лице, которое изменилось, растаяло только тогда — Рустем это увидел, — когда его отец появился на лестнице. И Рустем понял в тот самый момент с абсолютной уверенностью, какая может существовать на земле, что именно Шаски был причиной, единственной причиной того, что эти четверо здесь, и это понимание нанесло ни с чем не сравнимый удар прямо в его сердце.

Он спустился с лестницы на первый этаж и мрачно остановился перед мальчиком, сжав перед собой руки, совсем так же, как только что управляющий.

Шаски смотрел на него снизу вверх, его лицо было белым, как флаг капитуляции, маленькое худенькое тельце напряжено, как тетива лука. («Мы должны уметь сгибаться, мой малыш, мы должны научиться сгибаться, иначе мы сломаемся».) Шаски произнес дрожащим голосом:

— Здравствуй, папа. Папа, мы не можем вернуться домой.

— Я знаю, — мягко ответил Рустем.

Шаски прикусил губу. Пристально посмотрел на него. Огромными глазами. Он этого не ожидал. Ожидал наказания, весьма вероятно. («Мы должны научиться воспринимать все проще, малыш».)

— И… и в Кабадх. Мы не можем туда ехать.

— Я знаю, — повторил Рустем.

Он действительно знал. Он также понял после того, что стало известно ему этой ночью, что Перун и Богиня вмешались в его судьбу в большей степени, чем он того заслуживал, чем был достоин. Что-то сжималось в его груди, и эта сила требовала освобождения. Он опустился на колени на пол и протянул сыну руки.

— Иди ко мне, — сказал он. — Все в порядке, малыш. Все будет хорошо.

У Шаски вырвался какой-то звук — стон, крик сердца, — и он бросился к отцу, крохотный комочек израсходованных сил, и тот крепко обнял его. Потом Рустем поднял его, не отпуская, шагнул вперед и заключил в объятия обеих жен и маленькую дочь. И наступило утро.

Они навели справки у торговых агентов купцов из Бассании на другом берегу. Один из них знал, где живет лекарь Рустем. Их сопровождающие, двое солдат, которые переправились вместе с ними через пролив из Деаполиса на рыбацкой лодке до рассвета (двое других остались в Деаполисе), ждали их на улице у дома.

Рустем приказал их впустить. Учитывая то, что он узнал, сейчас бассанидам нельзя было находиться на улицах Сарантия. Один из них, к его изумлению (а он уже думал, что теперь его ничто не сможет удивить), оказался Винажем, комендантом гарнизона в Керакеке.

— Комендант? Как это случилось? — Странно было снова говорить на родном языке.

Винаж, одетый в сарантийские штаны и подпоясанную ремнем тунику, а не в мундир, хвала Богине, слегка улыбнулся, прежде чем ответить. Его лицо выражало усталость и удовлетворение человека, выполнившего трудную задачу.

— Твой сын, — сказал он, — умеет убеждать.

Рустем все еще держал на руках Шаски. Мальчик обвил руками его шею, а голову положил на плечо отца. Он уже не плакал. Рустем бросил взгляд на управляющего и сказал на сарантийском языке:

— Можно предложить завтрак моей семье и этим людям, которые их сопровождали?

— Конечно, можно, — ответила Элита, раньше чем управляющий успел открыть рот. Она улыбалась Иссе. — Я это устрою.

Кажется, самонадеянность женщины вызвала на короткий миг раздражение у управляющего. Рустем внезапно ясно увидел картину: Элита стоит над телом этого человека в ночи с ножом в руке.

— Я также хотел бы послать сенатору записку как можно скорее. Передать мое почтение и попросить о встрече с ним сегодня утром, попозже.

Лицо управляющего помрачнело.

— Есть некоторые сложности, — прошептал он.

— Какие?

— Сенатор и его семья не будут принимать сегодня посетителей, и в ближайшие дни тоже. Они в трауре. Госпожа Тенаис умерла.

— Что? Я был вместе с ней вчера!

— Я это знаю, доктор. Кажется, она ушла к богу после обеда, у себя дома.

— Как? — Рустем был искренне потрясен. Он почувствовал, как замер Шаски.

Управляющий колебался.

— Мне дали понять, что она… сама нанесла себе рану.

Снова картинки. Из того, вчерашнего дня. Тускло освещенное высокое внутреннее пространство внутри Ипподрома, клубы пыли, плывущие в полосах света, женщина, еще более напряженная, чем он сам, стоящая перед возничим. Еще один занесенный клинок.

«Мы должны научиться сгибаться, иначе мы сломаемся».

Рустем глубоко вздохнул. Он напряженно размышлял. Боноса нельзя тревожить, но необходимо обеспечить себе защиту. Или управляющий сам должен будет организовать охрану дома, или…

Это был ответ. И очевидный ответ.

Он снова взглянул на управляющего.

— Я глубоко огорчен этой новостью. Она была женщиной достойной и милостивой. Теперь мне понадобится послать другую записку. Пожалуйста, пусть кто-нибудь сообщит действующему лидеру факции Синих, что я и моя семья и два наших спутника просим разрешения прийти в лагерь. Нам понадобится сопровождение, разумеется.

— Вы покидаете нас, доктор?

Выражение лица этого человека оставалось безупречно невозмутимым. Его чуть не убили во сне вчера ночью. Он мог бы никогда не проснуться. В это самое мгновение кто-нибудь мог бы постучать в дверь его спальни, обнаружить его труп и поднять страшный крик.

Человек никогда не сумеет до конца понять этот мир. Таким он был создан.

— Я думаю, что мы должны уйти, — ответил он. — Кажется, наши страны снова вступили в войну. Сарантий станет опасным местом для бассанидов, пусть даже ни в чем не повинных. Если Синие согласятся нас принять, мы будем в большей безопасности в их лагере. — Он посмотрел на управляющего. — Разумеется, находясь здесь, мы подвергаем опасности всех вас тоже.

Управляющий, не слишком догадливый человек, об этом не подумал. Это отразилось на его лице.

— Я прикажу передать твое послание.

— Скажи им, — прибавил Рустем, ставя Шаски на пол рядом с собой и обнимая его рукой за плечи, — что я, конечно, предлагаю свою профессиональную помощь на время моего пребывания.

Он посмотрел на Винажа, человека, который привел все это в движение однажды зимним днем, когда ветер дул со стороны пустыни. Комендант, по-видимому, знал сарантийский язык. Он понял их разговор.

— Я оставил двух человек на другом берегу, — прошептал он.

— Тебе опасно возвращаться к ним. Подождем и посмотрим. Я просил, чтобы вас приютили вместе с нами. Это место — охраняемый лагерь, и у них есть причины хорошо ко мне относиться.

— Я слышал. Понятно.

— Но я не имею права действовать от твоего имени, как мне сейчас пришло в голову. Ты привез ко мне семью неожиданно. По многим причинам я хочу, чтобы они сейчас были вместе со мной. Я очень тебе обязан и не смогу достойно отблагодарить тебя, поскольку я не знаю, чего ты хочешь. Ты вернешься домой? Требует ли этого твой долг? Или ты… не знаю, слышал ли ты о возможности войны на севере?

— Вчера ночью на другом берегу ходили слухи. Мы достали гражданскую одежду, как видишь. — Винаж поколебался. Он снял шапку из грубой ткани и почесал голову. — Я… я уже говорил тебе, что твой сын умеет убеждать.

Управляющий услышал, что они говорят на языке бассанидов, вежливо отвернулся и поманил пальцем одного из младших слуг — посыльного.

Рустем посмотрел на коменданта.

— Он необычный ребенок.

Он все еще обнимал мальчика, не отпускал его. Катиун наблюдала за ними, ее голова поворачивалась от одного к другому. Ярита осушила слезы и теперь уговаривала девочку замолчать.

Винаж все еще боролся с чем-то. Он прочистил горло, потом еще раз.

— Он сказал… Шаски сказал… Сказал нам, что приближается конец. Керакека. Даже Кабадха.

— Мы не можем вернуться домой, папа. — Теперь голос Шаски звучал спокойно, и в нем слышалась уверенность, от которой мороз пробегал по коже, если задуматься об этом. «Да защитит тебя Перун, да хранит всех нас Анаита. Пусть Азал никогда не узнает твоего имени».

Рустем посмотрел на своего сына.

— Какого рода конец?

— Я не знаю. — Это признание явно тревожило мальчика. — Из пустыни.

Из пустыни. Рустем посмотрел на Катиун. Она пожала плечами коротким жестом, так хорошо ему знакомым.

— У детей бывают сны, — сказал он, но потом покачал головой. Это нечестно. Уловка. Они здесь, с ним, только из-за снов Шаски, а вчера ночью Рустему сообщили — вполне ясно и такой человек, который должен знать, — что он, возможно, погибнет, если отправится сейчас в Кабадх.

Он отказался стать убийцей. А ведь приказ пришел от царя.

Винаж, сын Винажа, комендант гарнизона в Керакеке, тихо сказал:

— Если ты намерен остаться здесь или уехать в другое место, я покорно прошу разрешения некоторое время путешествовать вместе с тобой. Позднее наши пути могут разойтись, но сейчас мы предлагаем свою помощь. Я верю… я принимаю то, что видит этот ребенок. В пустыне случается, что некоторые люди обладают таким… знанием.

Рустем с трудом сглотнул.

— Мы? Ты говоришь от имени трех остальных?

— Они разделяют мои мысли насчет мальчика. Мы путешествовали вместе с ним. Такие вещи заметны.

Вот так просто.

Рустем все еще обнимал слишком худенькие плечики Шаски.

— Ты дезертируешь из армии. — Жестокие слова. Но сейчас их необходимо сказать, открыто.

Винаж вздрогнул. Потом выпрямился, посмотрел ему прямо в глаза.

— Я обещал организовать отставку моим людям, как положено, и это в моей власти, как командира. Я отошлю официальные письма.

— А ты сам?

— Никто не может написать подобное письмо в отношении командира. — Винаж вздохнул. — Я не вернусь. — Он посмотрел вниз, на Шаски, и слегка улыбнулся. Но больше ничего не сказал.

Жизнь изменилась, круто изменилась.

Рустем обвел взглядом комнату, своих жен, свою младшую дочь, человека, который только что соединил с ними свою судьбу, и именно в этот момент — как он будет вспоминать много времени спустя, рассказывая эту историю, — ему пришла в голову мысль насчет того, куда они отправятся.

Он уже побывал на далеком востоке, говорил он гостям за вином, на другой земле, почему бы не отправиться так же далеко на запад?

Дальше Батиары, гораздо дальше, лежит страна, которая еще только обретает форму, определяется, там передний край, открытые пространства, море с трех сторон, как говорят. Место, где они смогут начать все заново, получат возможность увидеть, кем станет Шаски, помимо всего прочего.

Ведь в Эсперанье тоже нужны лекари.

Их проводили через город по тихим улицам, даже неестественно тихим, в лагерь Синих еще до полудня. По приказу факционария Асторга, которого только утром отпустили из городской префектуры, полдюжины мужчин отправили на другую сторону пролива с запиской от Винажа, чтобы привезти двух других мужчин из постоялого двора в Деаполисе.

По прибытии в лагерь, после того как их приветливо встретили (с уважением) и отвели комнаты и перед тем как он отправился осматривать своих больных, Рустем узнал от маленького повара, который командовал здесь вчера ночью, что поиски пропавшей императрицы распорядились прекратить перед самым рассветом.

Кажется, ночью в Императорском квартале произошли дальнейшие перемены.

Шаски понравились лошади. И малышке Иссе тоже. Улыбающийся конюх с соломой в волосах держал ее на руках, сидя верхом на одной из лошадей, и они медленно ехали шагом по периметру открытого двора. Звонкий смех девочки наполнял лагерь, вызывая улыбки у людей, занятых своими делами в это ясное утро.