"Частное расследование" - читать интересную книгу автора (Келлерман Джонатан)4Ответного звонка я не дождался ни в тот вечер, ни на следующий день и ближе к пяти часам свыкся с мыслью, что придется опять выкачивать информацию из Датчи — и плевать я хотел на его удобства и неудобства. Но он не появился. Вместо него Мелиссу сопровождал мексиканец лет шестидесяти, широкий и приземистый, крепкий и мускулистый, несмотря на возраст, с тонкими седыми усами, крючковатым носом и руками, которые напоминали кору кедра — такие же шероховатые и коричневые. На нем была рабочая одежда цвета хаки и башмаки на резиновой подошве, а в руках перед собой, на уровне застежки на штанах, он держал пятнистую от пота бежевую парусиновую шляпу. — Это Сабино, — сказала Мелисса. — Он ухаживает за нашими растениями. Я поздоровался и представился. Садовник неловко улыбнулся и пробормотал: «Хернандес, Сабино». — Сегодня мы на грузовике, — сказала Мелисса, — и смотрели на всех сверху вниз. Я спросил: — А где Джейкоб? Она пожала плечами. — Что-нибудь делает. При упоминании Датчи Хернандес вытянулся. Я поблагодарил его и сказал, что Мелисса освободится через сорок пять минут. Потом я заметил, что на руке у него не было часов. — Посидите пока, если хотите, — сказал я, — или можете уйти и вернуться без четверти шесть. — О'кей. — Он остался стоять. Я показал на стул. Он сказал «ох-х» и сел, не выпуская из рук шляпы. Я прошел с Мелиссой в кабинет. Целителю всегда приходится начинать с себя: мне понадобилось усилие, чтобы отрешиться от раздражения на тот хоровод, который водили вокруг меня взрослые, и сосредоточить внимание на девочке. А сосредоточиться было на чем. Она начала говорить, как только уселась, и, не глядя на меня, стала без остановки пересказывать свои страхи монотонным голосом информатора, из чего я заключил, что она прилежно готовилась к сеансу. Она закрыла глаза и продолжала говорить, все время повышая и повышая голос, пока почти не перешла на крик; потом остановилась и вздрогнула от ужаса, словно вдруг представила себе что-то невообразимо огромное. Но прежде чем я успел что-то сказать, она снова затараторила, переходя с крика на шепот, словно радиоприемник со сломанным регулятором громкости. — Чудовища... большие и плохие. — Кто большие и плохие, Мелисса? — Не знаю... плохие, и все. Она опять замолчала, прикусила нижнюю губу и стала раскачиваться. Я положил ей руку на плечо. Она открыла глаза и сказала: — Я знаю, что они воображаемые, но все равно их боюсь. — Воображаемые вещи могут быть очень страшными. Я сказал это успокаивающим тоном, но она уже затащила меня в свой мир, и у меня в мозгу замелькали картинки моего собственного производства: верещащие на непонятном языке орды клыкастых и лохматых не то теней, не то тварей, прячущихся в темноте ночи. Потайные двери, отпирающиеся при угасании света. Деревья, превращающиеся в ведьм, кусты, становящиеся омерзительно скользкими горбами, и луна — как огромный, ненасытный костер. Сила сопереживания. Но не только. Память о других ночах, которые были давным-давно; мальчик в постели прислушивается к ветрам, которые со свистом несутся по миссурийским равнинам... Я оторвался от этих видений и стал слушать, что она говорит: — ... вот почему я ненавижу спать. Когда спишь, то бывают эти сны. — Какие сны? Она снова вздрогнула и покачала головой. — Я заставляю себя не спать, но потом больше не могу и засыпаю, и тогда приходят эти сны. Я взял ее пальцы в свои и заставил их остановиться прикосновением и целебным бормотанием. Она замолчала. Я спросил: — Тебе каждую ночь снятся плохие сны? — Да. И не один. Мама говорила, один раз их было семь. — Семь плохих снов за одну ночь? — Да. — А ты их помнишь? Она высвободила руку, закрыла глаза и отгородилась от меня бесстрастным тоном. Семилетний клиницист, излагающий свою точку зрения на совещании. Описывающий случай одной безымянной девочки, которая просыпалась вся в поту на своем спальном месте в ногах материнской кровати. Просыпалась рывком, с колотящимся сердцем, цепляясь за простыни, чтобы спастись от бесконечного и неуправляемого падения в огромную черную пасть. Цепляясь, но не в силах удержаться, и чувствуя, как окружающее уплывает от нее все дальше и дальше, словно бумажный змей, у которого оборвалась нитка. Она вскрикивает в темноте и ползет, тянется, рвется туда, к теплому телу матери, словно нацеленный на любовь снаряд. Ей навстречу бессознательно протягивается материнская рука и подтягивает ее ближе. Она лежит, окоченев, уставившись на потолок, и пытается убедить себя, что это просто потолок и ей только кажется, будто там что-то двигается, на самом деле там ничего нет, ничего Она снова замирает, произнеся во второй раз Ее глаза открылись. Она бросила панический взгляд на отдельный выход. Словно заключенный, который оценивает степень риска, думая о побеге из тюрьмы. Слишком много для нее и слишком рано. Наклонившись ближе, я сказал ей, что у нее все прошло хорошо и мы можем в оставшееся время опять порисовать или поиграть в какую-нибудь игру. Она сказала: — Я боюсь своей комнаты. — Почему? — Она большая. — Слишком велика для тебя? У нее на лице промелькнуло виноватое выражение. Виноватое смятение. Я попросил ее рассказать немного подробнее об этой комнате. Она в ответ нарисовала еще несколько картинок. Высокий потолок с нарисованными на нем дамами в изящных платьях. Розовые ковры, розово-серые обои с изображением ягнят и котят — мама их выбирала специально для нее, когда она была совсем маленькая и спала в детской кроватке. Игрушки. Музыкальные шкатулки, миниатюрная посуда и стеклянные фигурки, три отдельных кукольных домика, целый зоопарк мягких зверей. Кровать с пологом, привезенная откуда-то издалека, она забыла откуда, с подушками и пухлым одеялом из гусиных перьев. Кружевные занавески на окнах, которые вверху закруглялись и доходили почти до самого потолка. Окна со вставленными в них кусочками цветного стекла, от которых на коже рисовались цветные картинки. Сиденье перед одним из окон, откуда видно траву и цветы, за которыми целый день ухаживает Сабино; ей хотелось окликнуть его и поздороваться, но она боялась подходить слишком близко к окну. — Похоже, это огромная комната. — Там не одна комната, а целая куча. Есть спальня и ванная, и комната для одевания с зеркалами и лампами вокруг них, рядом с моим стенным шкафом. И игровая комната — там почти все игрушки, только мягкие звери в спальне. Джейкоб называет спальню детской, то есть комнатой для малыша. Она нахмурилась. — Джейкоб обращается с тобой, как с малышкой? — Нет! Я уже с трех лет не сплю в детской кроватке! — А тебе нравится, что у тебя такая большая комната? — Нет! Я ее ненавижу! Я никогда туда не вхожу. Виноватое выражение вернулось на ее лицо. До конца сеанса оставалось две минуты. Она так и не сдвинулась со стула с тех пор, как вошла в кабинет и села. Я сказал: — Ты прекрасно работаешь, Мелисса. Я очень много для себя узнал. Давай сейчас остановимся, ты не против? Она заявила: — Мне не нравится быть одной. Никогда. — Никому не нравится долго быть одному. Даже взрослые этого боятся. — Мне это не нравится никогда. Только после дня рождения, когда мне исполнилось семь лет, я стала ходить в туалет одна. Когда закрываешь дверь и тебя никто не видит. Она откинулась на спинку стула и смотрела на меня с вызовом в ожидании неодобрения. Я спросил: — А кто ходил с тобой до того, как тебе исполнилось семь лет? — Джейкоб и мама, и Мадлен, и Кармела — до того, как мне исполнилось четыре года. Потом Джейкоб сказал, что я теперь уже большая девочка и что со мной должны быть только женщины, и перестал ходить. Потом, когда мне стало семь лет, я решила пойти туда одна. От этого я плакала, и у меня болел живот, и один раз меня вырвало, но я это Я сказал." — Ты сделала все очень хорошо. Она нахмурилась. — Иногда мне все равно там страшно и хочется, чтобы кто-нибудь был — не смотреть, а просто так, за компанию. Но я никого не прошу. — Очень хорошо, — заметил я. — Ты боролась со своим страхом и победила его. — Да, — согласилась она. И удивилась. Явно впервые тяжкое испытание оборачивалось для нее победой. — А твоя мама и Джейкоб говорили тебе, что ты сделала хорошее дело? — Угу. — Она махнула рукой. — Они всегда говорят приятное. — Но ты и правда сделала хорошее дело. Победила в трудном бою. Это значит, что ты можешь победить и в других боях — можешь побороть и другие страхи. Один за другим. Мы можем работать вместе: выбирать те страхи, от которых ты хочешь избавиться, и составлять план, как мы будем это делать, шаг за шагом. Не спеша. Так, чтобы тебе никогда не было страшно. Если хочешь, мы можем начать в следующий раз, когда ты придешь, — в понедельник. Я встал. Она осталась сидеть. — Я хочу еще немного поговорить. — Мне бы тоже этого хотелось, Мелисса, но наше время кончилось. — Ну, совсем немножечко. — Это прозвучало с намеком на плаксивость. — Нам в самом деле пора закончить на сегодня. Встретимся в понедельник, ведь это только... Я коснулся ее плеча. Она сбросила мою руку, и ее глаза наполнились слезами. Я сказал: — Извини, Мелисса. Жаль, что мы не... Она вскочила со стула и погрозила мне пальцем. — Если ваша работа — — Потому что наши с тобой занятия должны кончаться в определенное время. — — Думаю, ты сама знаешь. — Потому что к вам придут другие дети? — Да. — Как их зовут? — Я не могу обсуждать этого, Мелисса. Ты забыла? — А с какой стати — Они не важнее, Мелисса. Ты очень важна для меня. — Тогда почему вы меня Я не успел ответить; она разрыдалась и направилась к двери, ведущей в приемную. Я пошел за ней, в тысячный раз подвергая сомнению святость этих трех четвертей часа, это языческое поклонение часовому механизму. Но я также понимал всю важность ограничений. Для любого ребенка, но особенно для Мелиссы, у которой их было, по-видимому, очень немного. Для Мелиссы, которая была обречена прожить годы, когда складывается личность ребенка, в ужасном, безграничном великолепии сказочного мира. Нет ничего страшнее, чем сказки... Когда я вошел в приемную, она тащила Хернандеса за руку, плача и повторяя: «Идем же, Сабино!» Он поднялся с испуганным и озадаченным лицом. Когда он увидел меня, выражение озадаченности сменилось подозрительностью. Я сказал: — Она немного расстроена. Передайте ее матери, чтобы она позвонила мне как можно скорее. Непонимающий взгляд. — Su madre, — пояснил я. — El telefono. Я приму ее в понедельник, в пять часов. — Оке. — Он пристально посмотрел на меня и смял свою шляпу. Мелисса дважды топнула ногой и заявила: — Как бы не так! Я больше Она дернула его за шершавую коричневую руку. Хернандес стоял и продолжал изучающе смотреть на меня. В его слезящихся темных глазах появилось жесткое выражение, словно он обдумывал, какой карой мне воздать. Я думал о том, сколько защитных слоев окружали этого ребенка, и о неэффективности всей этой охранной системы. Я сказал: — До свидания, Мелисса. До понедельника. — Еще чего! — Она выбежала из приемной. Хернандес надел шляпу и пошел за ней. В конце дня я справился в своей телефонной службе. Никаких сообщений для меня из Сан-Лабрадора. Хотел бы я знать, как Хернандес передал то, что видел. Я готовил себя к отмене сеанса в понедельник. Но никакого звонка по этому поводу не было ни вечером, ни на следующий день. Возможно, они не собирались оказывать такой любезности плебею. В субботу я позвонил Дикинсонам, и после третьего гудка трубку снял Датчи. «Здравствуйте, доктор». Та же официальность, но без раздражения. — Я хотел бы подтвердить, что приму Мелиссу в понедельник. — В понедельник, — сказал он. — Да, у меня записано. В пять часов, правильно? — Правильно. — Вы никак не смогли бы принять ее пораньше? В этот час от нас трудно проехать... — Ничего другого предложить не могу, мистер Датчи. — Тогда в пять часов. Спасибо, что позвонили, доктор, и приятного вам вече... — Секундочку, — перебил его я. — Я должен вам кое-что сказать. Мелисса в прошлый раз расстроилась, ушла от меня в слезах. — Вот как? Мне показалось, она была в хорошем настроении, когда вернулась домой. — Она что-нибудь говорила вам о том, что не хочет идти в понедельник? — Нет. А что приключилось, доктор? — Ничего серьезного. Она хотела остаться после того, как время сеанса истекло, и, когда я сказал ей, что нельзя, она расплакалась. — Понятно. — Она привыкла, что все делается так, как хочется ей, не правда ли, мистер Датчи? Молчание. Я продолжал: — Говорю об этом, так как здесь, возможно, кроется часть всей проблемы — в отсутствии ограничений. Для ребенка это может быть все равно что дрейфовать в океане без якоря. Не исключено, что придется внести некоторые изменения в основные требования к дисциплине. — Доктор, это абсолютно вне моей компетенции... — Ну, конечно, я забыл. Пригласите-ка миссис Дикинсон к телефону прямо сейчас, и мы с ней это обсудим. — Боюсь, что миссис Дикинсон сейчас не расположена... — Я могу подождать. Или перезвонить, если вы дадите мне знать, когда она будет расположена. Он вздохнул. — Прошу вас, доктор. Я не в силах сдвинуть горы. — Я и не подозревал, что прошу вас об этом. Молчание. Датчи откашлялся. Я спросил: — Вы в состоянии передать то, что я вам скажу? — Конечно. — Передайте миссис Дикинсон, что создалась нетерпимая ситуация. Что хотя я полон сочувствия к ее состоянию, ей придется перестать избегать меня, если она хочет, чтобы я лечил Мелиссу. — Доктор Делавэр, прошу вас — это просто невозможно, — нет, вы не должны отказываться лечить ее. Она так... такая хорошая, умная девочка. Это была бы такая ужасно бессмысленная потеря, если... — Если что? — — Я стараюсь быть терпеливым, мистер Датчи, но я действительно затрудняюсь понять, в чем здесь великий смысл. Я же не прошу миссис Дикинсон выйти из дому; все, что мне нужно, это просто поговорить с ней. Я понимаю ее состояние — исследовал историю вопроса. Март 1969 года. Неужели у нее, ко всему прочему, еще и телефонобоязнь? Пауза. — Она боится врачей. Ей сделали столько операций — такие страдания. Они все время разбирали ее на части, словно картинку из мозаики, и снова складывали. Я не хочу бросить тень на медицинскую профессию. Ее хирург был просто волшебник. Он почти восстановил ее. Снаружи. Но внутри... Ей просто нужно время, доктор Делавэр. Дайте мне время. Я добьюсь, чтобы она поняла, насколько важно для нее быть в контакте с вами. Но прошу вас потерпеть еще немного, сэр. Моя очередь вздохнуть. Он сказал: — Она не лишена способности понять свое... понять ситуацию. Но после всего, что этой женщине пришлось пережить... — Она боится врачей, — заметил я. — Однако встречалась с доктором Уэгнер. — Да, — сказал он. — Это вышло... неожиданно. Она не очень хорошо справляется с неожиданными ситуациями. — Вы хотите сказать, что она как-то отрицательно отреагировала просто на то, чтобы встретиться с доктором Уэгнер? — Скажем так: ей это было трудно. — Но она это сделала, мистер Датчи. И выжила. Это могло само по себе оказать целительное воздействие. — Доктор... — Может быть, дело в том, что я мужчина? И ей было бы легче иметь дело с врачом женского пола? — Нет! — воскликнул он. — Это совершенно не так! Дело совсем не в этом. — Значит, вообще врачи, — сказал я. — Любого пола. — Именно так. — Пауза. — Прошу вас, доктор Делавэр, — его голос приобрел мягкость, — потерпите, пожалуйста. — Хорошо. Но тем временем кому-то придется сообщить мне факты. Подробности. Все, что касается развития Мелиссы. Сведения о семье. — Вы считаете это абсолютно необходимым? — Да. И это надо сделать как можно скорее. — Хорошо, — сказал он. — Я возьму это на себя. В пределах своей компетенции. — Что это значит? — спросил я. — Ничего, совершенно ничего. Я сообщу вам исчерпывающие сведения. — Завтра в двенадцать дня, — сказал я. — За ленчем. — Вообще-то я не ем в это время, доктор. — Тогда вы можете просто смотреть, как ем я. Тем более что говорить будете в основном вы. Я выбрал место, которое счел достаточно консервативным на его вкус, на полпути между западной частью города и той, что ближе к нему — «Пасифик дайнинг кар» на Шестой улице, всего в нескольких кварталах к западу от центра города. Приглушенное освещение, панели из полированного красного дерева, красная кожа, льняные салфетки. Множество людей, похожих на финансистов, преуспевающих адвокатов и закулисных политиков, ели говяжью вырезку и разговаривали о зональных колебаниях, спортивных новостях, спросе и предложении. Он пришел рано и ждал меня в одной из дальних кабинок; на нем был все тот же синий костюм или его двойник. При моем приближении он привстал и церемонно поклонился. Я сел, подозвал официанта и заказал порцию «чиваса» без льда. Датчи попросил принести чаю. В ожидании напитков мы сидели молча. Несмотря на чопорные манеры, у него был растерянный и чуточку жалкий вид: человек из девятнадцатого столетия, перемещенный в отдаленное и вульгарное будущее, понять которое он даже и не надеялся. Оказался в неловком положении. Со вчерашнего дня мой гнев успел улетучиться, и я дал себе слово избегать конфронтации. Поэтому для начала я сказал ему, как ценю то, что он нашел для меня время. Он ничего не ответил и явно чувствовал себя не в своей тарелке. Светская беседа определенно исключалась. Интересно, называл ли его кто-нибудь когда-нибудь просто по имени? Официант принес напитки. Датчи рассматривал свой чай с изначально неодобрительной миной английского пэра, потом все-таки поднес чашку к губам, отхлебнул и быстро поставил на стол. — Недостаточно горячий? — спросил я. — Нет, все в порядке, сэр. — Давно вы работаете у Дикинсонов? — Двадцать лет. — Значит, вы работали у них еще до судебного процесса? Он кивнул и снова поднял чашку, но к губам не поднес. — Назначение в состав присяжных было таким поворотом судьбы, которому сначала я вовсе был не рад. Хотел просить об освобождении, но мистер Дикинсон пожелал, чтобы я принял назначение. Сказал, что это мой гражданский долг. Он был человеком с сильным гражданским чувством. — У него задрожала губа. — Когда он умер? — Семь с половиной лет назад. Я был удивлен: — Еще до рождения Мелиссы? — Миссис Дикинсон ожидала Мелиссу, когда это... — Он вскинул глаза в испуге и резко повернул голову направо. Оттуда к нам приближался официант, чтобы принять заказ. С аристократическим видом и правильной речью, он был черен, как уголь; африканский кузен Датчи. Я выбрал бифштекс с кровью. Датчи спросил, свежие ли креветки, и, услышав, что, Когда официант отошел, я спросил: — Сколько лет было мистеру Дикинсону, когда он умер? — Шестьдесят два. — Как он умер? — На теннисном корте. Его губа опять задрожала, но остальная часть лица сохраняла бесстрастность. Он повертел в руках чашку и плотнее сжал губы. — Выполнение вами обязанностей присяжного имело какое-то отношение к тому, что они встретились, мистер Датчи? Он кивнул. — Именно это я и имел в виду, говоря о повороте судьбы. Мистер Дикинсон пришел со мной в зал заседаний суда. Сидел там во время процесса и был... очарован ею. Он следил за ходом дела по газетам еще до того, как я был включен в список присяжных. Несколько раз, просматривая утренние газеты, он говорил о глубине этой трагедии. — До того он был знаком с миссис Дикинсон? — Нет, ни в коей мере. Вначале его интерес был... тематическим. И человек он был добрый. Я сказал: — Не уверен, что понимаю, в каком смысле вы употребили слово «тематический». — Скорбь о погибшей красоте, — сказал он тоном учителя, объявляющего тему для письменной работы. — Мистер Дикинсон был большой эстет. Коллекционер и ценитель. Немалую часть жизни он посвятил украшению своего мира, и порча красоты причиняла ему ужасную боль. Однако он никогда не позволял своему интересу выходить за этические рамки. Когда меня включили в жюри присяжных, он сказал, что будет сопровождать меня в суд, но что мы должны абсолютно добросовестно воздерживаться от обсуждения относящихся к этому делу вопросов. Он также был и честным человеком, доктор Делавэр. Диоген бы порадовался. — Эстет, — сказал я. — А каким бизнесом он занимался? Он посмотрел на меня свысока. — Я говорю о мистере Мне это опять ничего не говорило. У этого человека как-то так получалось, что я чувствовал себя нерадивым студентом. Не желая показаться в его глазах полным болваном, я сказал: — Ну, конечно. Известный филантроп. Датчи продолжал пристально смотреть на меня. Я спросил: — Ну и как в конце концов эти двое встретились? — Судебный процесс повысил интерес мистера Дикинсона: он слышал ее показания, видел ее с забинтованным лицом. Он навещал ее в госпитале. По случайному совпадению, тот хирургический корпус, куда ее поместили, был построен на его пожертвования. Он посовещался с врачами и устроил так, чтобы ей был обеспечен самый лучший уход. Привлек лучшего специалиста в области пластической хирургии — профессора Албано Монтесино из Бразилии, настоящего гения. Он вел исследования по конструированию лица. Мистер Дикинсон устроил ему получение медицинских привилегий и предоставил ему в исключительное пользование одну из операционных. Лоб Датчи заблестел от пота. Он вытащил носовой платок и несколько раз промокнул его. — Такая боль, — сказал он, смотря мне прямо в лицо. — Я кивнул и спросил: — Операции были успешными? — Профессор Монтесино был доволен, объявил ее одним из своих грандиозных триумфов. — Она согласна с ним в этом? Он неодобрительно посмотрел на меня. — Она не делилась со мной своим мнением, доктор. — Сколько времени заняли операции в общей сложности? — Пять лет. Я произвел в уме кое-какие подсчеты. — Значит, часть этого периода она была беременна. — Да, вы понимаете... беременность нарушила ход хирургического процесса — гормональные изменения в тканях, физические факторы риска. Профессор Монтесино сказал, что она должна выждать, находясь под непрерывным наблюдением. Он даже предложил... прерывание. Но она отказалась. — Эта беременность была запланированной? Датчи оторопело замигал и опять по-черепашьи втянул голову, словно не веря своим ушам. — Боже правый, сэр, я же не могу выспрашивать у хозяев мотивы их поступков! Я сказал: — Извините меня, если время от времени я буду забредать на не обозначенную на карте территорию, мистер Датчи. Я просто пытаюсь получить как можно более полную информацию. Ради Мелиссы. Он прочистил горло. — Тогда мы, может быть, поговорим о Мелиссе? — Хорошо. Она рассказала мне довольно много о своих страхах. Я бы охотно послушал ваши впечатления. — Мои впечатления? — Ваши наблюдения. — По моим наблюдениям, это ужасно напуганная девочка. Ее пугает все. — Например? Он немного подумал. — Например, громкий шум. От него она буквально подскакивает. И даже если шум не очень громкий — временами кажется, что на нее действует сама внезапность, неожиданность звука. Зашелестит дерево, раздастся звук шагов или даже музыка — любой из этих звуков может заставить ее сильно расплакаться. Звонок в дверь. Мне кажется, это бывает, когда какое-то время она находится в состоянии необычного спокойствия. — Сидит в одиночестве, грезит наяву? — Да. Она часто грезит. Разговаривает сама с собой. — Он замолчал, ожидая моей реакции. Я спросил: — А яркий свет? Она когда-нибудь пугалась яркого света? — Да, — сказал он удивленно. — Да, пугалась. Я припоминаю конкретный случай — несколько месяцев тому назад. Одна из горничных купила фотоаппарат со вспышкой и делала пробные снимки, бродя по всему дому. — На его лице опять появилось неодобрительное выражение. — Она застала Мелиссу за завтраком и сфотографировала ее. Звук и свет вспышки очень сильно подействовали на Мелиссу. — В каком плане? Как она отреагировала? — Слезы, крики, отказ от завтрака. У нее даже сильно участилось дыхание. Я заставил ее дышать в бумажный пакет, пока дыхание не вернулось в норму. — Сдвиг по возбуждению, — сказал я скорее самому себе, чем ему. — Простите, доктор? — Внезапные изменения в возбуждении на ее психофизиологическом уровне сознания — они-то, видимо, и беспокоят ее. — Да, наверное, так и есть. Что можно сделать в этом случае? Я вытянул руку сдерживающим жестом. — Она сказала мне, что ей снятся страшные сны каждую ночь. — Это правда, — сказал он. — Часто больше одного раза за ночь. — Опишите, что она делает, когда это случается. — Не могу сказать, доктор. Когда это бывает, она находится с матерью... Я нахмурился. Он спохватился. — Однако я припоминаю несколько случаев, когда видел ее. Она сильно плачет, кричит. Мечется и бьется, отталкивает тех, кто пытается ее утешить, отказывается снова ложиться спать: — Мечется и бьется, — сказал я. — А она когда-нибудь рассказывает, что ей снилось? — Иногда. — Но не всегда? — Нет. — Когда она рассказывает, повторяются ли какие-нибудь темы? — Чудовища, призраки и тому подобное. По правде говоря, я не очень обращаю на это внимание. Прилагаю все усилия к тому, чтобы успокоить ее. — Так вот, заметьте себе на будущее, — сказал я. — Вы должны будете именно обращать внимание, и пристальное. Ведите записи того, что она говорит в этих случаях, и передавайте их мне. — Я вдруг понял, что говорю не терпящим возражения тоном. Хочу, чтобы теперь Но он в роли подчиненного был в родной стихии: «Очень хорошо, сэр», — сказал он и поднес к губам чашку. Я спросил: — Производит ли она впечатление совершенно проснувшейся после того, как ей приснился кошмар? — Нет, не производит, — сказал он. — Не всегда. Иногда она сидит в постели с каким-то жутким, застывшим выражением на личике, безутешно плачет, кричит и размахивает руками. Мы, то есть я стараюсь разбудить ее, но это оказывается невозможным. Бывает даже, что она вылезает из постели и ходит по комнате, продолжая плакать и кричать, и разбудить ее невозможно. Мы просто ждем, пока она немного успокоится, и потом возвращаем ее в постель. — В ее постель? — Нет. К матери. — Так она совсем не спит в своей постели? Он покачал головой. — Нет, она спит с матерью. — Ладно, — сказал я. — Давайте вернемся к тем случаям, когда ее невозможно разбудить. Она кричит о чем-то конкретном? — Нет, никаких слов там нет. Это просто какой-то чуткий... вой. — Он сморщился. — Это нельзя спокойно слушать. — То, что вы описываете, называется ночными страхами, — сказал я. — Это не кошмары, которые снятся — как и все сны — во время фазы неглубокого сна. Ночные страхи возникают, когда спящий слишком быстро пробуждается от глубокого сна. Пробуждается, так сказать, грубо. Это расстройство механизма возбуждения, связанное с сомнамбулизмом и ночным недержанием мочи. Она мочится в постель? — Иногда. — Как часто? — Четыре или пять раз в неделю. Иногда меньше, иногда больше. — Вы что-нибудь предпринимали в связи с этим? Он покачал головой. — Ее волнует то, что она мочится в постель? — Напротив, — сказал он, — такое впечатление, что она относится к этому довольно спокойно. — Значит, вы с ней об этом говорили? — Я только сказал ей — однажды или дважды, — что юным леди необходимо обращать больше внимания на личную гигиену. Она это проигнорировала, и я не настаивал. — Как относится к этому ее мать? Как ее мать — Говорит, чтобы сменили простыни. — Ведь это ее постель. Неужели это ее не волнует? — Очевидно, нет. Доктор, эти припадки, эти страхи — что все это значит? С точки зрения медицины? — Вероятно, это связано с каким-то генетическим компонентом, — сказал я. — Ночные страхи бывают наследственной чертой. Как и ночное недержание мочи и сомнамбулизм. Все это, вероятно, как-то зависит от химии мозга. Его лицо стало встревоженным. Я продолжал: — Но эти страхи не опасны, они просто чреваты вот такими срывами. И обычно проходят сами собой, без всякого лечения, когда ребенок подрастает. — Ах, так, — сказал он. — Значит, время работает на нас. — Вот именно. Но это не значит, что мы не должны обращать на них внимания. От них можно лечить. Кроме того, они являются еще и предостережением — дело не ограничивается чистой биологией. Стресс нередко делает приступы более частыми и более длительными. Она нам говорит, что ее что-то беспокоит, мистер Датчи. Говорит это и другими симптомами. — Да, конечно. Явился официант и принес заказанное. Мы ели в молчании, и хотя Датчи говорил, что ленч не в его привычках, он поглощал свои креветки с учтивым энтузиазмом. Когда с едой было покончено, я заказал двойной кофе «эспрессо», а ему наполнили чайник свежим чаем. Выпив кофе, я сказал: — Возвращаясь к вопросу генетики, хочу спросить, есть ли у миссис Дикинсон еще дети — от предыдущего брака? — Нет. Хотя предыдущий брак был. У мистера Дикинсона. Но детей нет. — Что случилось с первой миссис Дикинсон? Казалось, он был раздосадован. — Она умерла от лейкемии. Такая славная молодая женщина. Этот брак просуществовал лишь два года. Тяжелое время было для мистера Дикинсона. Именно тогда он еще глубже ушел в собирание своей художественной коллекции. — Что он коллекционировал? — Живопись, рисунки и гравюры, антиквариат, гобелены. Он обладал чрезвычайно острым глазом на композицию и цвет, выискивал поврежденные шедевры и отдавал в реставрацию. Кое-что он реставрировал сам — научился этому ремеслу, когда был студентом. Вот это и было его истинной страстью — реставрация. Мне в голову пришла мысль о том, как он реставрировал свою вторую жену. Словно прочитав мои мысли, Датчи остро взглянул на меня. — Что еще, — спросил я, — помимо громкого шума и яркого света, пугает Мелиссу? — Темнота. Пребывание в одиночестве. А временами и вообще ничто. — Что вы хотите этим сказать? — Она может закатить истерику и без всякого повода. — Как выглядит эта «истерика»? — Очень похоже на то, что я уже описывал. Плач, учащенное дыхание, метание из стороны в сторону с криком. Иногда она просто ложится на пол и колотит ногами. Или вцепляется в первого попавшегося взрослого и держится, как... репей. — Эти припадки обычно случаются после того, как ей в чем-то отказывают? — Необязательно, хотя и по этой причине, конечно, тоже. Ей не очень нравятся ограничения. Да и какому ребенку они нравятся? — Значит, у нее бывают капризные вспышки, но эти припадки выходят за их границы. — Я имею в виду настоящий — Она когда-нибудь говорит, что именно ее пугает? — Чудовища. «Что-то плохое». Иногда она утверждает, что слышит какие-то звуки. Или видит и слышит что-то. — Что-то, чего не слышит и не видит никто, кроме нее? — Да. — Голос его дрогнул. Я спросил: — Это вас беспокоит? Больше, чем все другие симптомы? — Разные мысли приходят в голову, — тихо сказал он. — Если вы волнуетесь относительно психоза или какого-то нарушения мышления, то успокойтесь. Разве только есть что-то еще, о чем вы мне не сказали. Например, саморазрушительное поведение или странная речь. — Нет-нет, ничего такого, — сказал он. — Это, наверное, все часть ее воображения? — Именно. У нее оно хорошее, но, судя по тому, что я видел, она в полнейшем контакте с действительностью. Для детей ее возраста это очень типично — видеть и слышать что-то, чего не видят и не слышат взрослые. У него на лице отразилось сомнение. Я пояснил: — Это все — часть игры. Игра есть фантазия. Театр детства. Дети сочиняют драмы у себя в голове, разговаривают с воображаемыми партнерами по играм. Это нечто вроде самогипноза, который необходим для нормального развития. Он ничего не сказал на это, просто слушал. Я продолжал: — Фантазия может быть целительной, мистер Датчи. Может фактически — И еще какие! Он был архитектором по профессии и по-настоящему одаренным художником — когда был помоложе. — Почему же он прекратил этим заниматься? — Он убедил себя в том, что недостаточно талантлив, чтобы тратить на это время, уничтожил все свои работы, никогда больше не брался за кисть и начал коллекционировать. Путешествовать по миру. Свою степень в области архитектуры он получил в Сорбонне — очень любил Европу. Построил несколько чудесных зданий до того, как изобрел подкос. — Подкос? — Ну да, — сказал он, будто втолковывая азы. — Подкос Дикинсона. Это способ упрочнения стали, он применяется в строительстве. — А миссис Дикинсон? — спросил я. — Она была актрисой. Не было ли у нее и других творческих отдушин? — Об этом мне ничего не известно, доктор. — Как давно у нее наблюдается агорафобия — боязнь выйти из дома? — Она выходит из дома, — сказал он. — Вот как? — Да, сэр. Она прогуливается по участку. — Выходит когда-нибудь за его пределы? — Нет. — Каковы размеры участка? — Шесть и три четверти акра. Приблизительно. — Когда она гуляет, то проходит по всему участку, из конца в конец? Он прочистил горло. Пожевал щеку. — Она предпочитает гулять ближе к дому. Хотите узнать что-нибудь еще, доктор? Мой первоначальный вопрос остался висеть в воздухе; он уклонился от прямого ответа на него. — Как давно она в этом состоянии — боится выходить за пределы участка? — С самого... начала. — С момента нападения на нее? — Да-да. И это вполне логично, когда понимаешь всю цепочку событий. Когда мистер Дикинсон привез ее домой — сразу после свадьбы, — она находилась в самом разгаре хирургического процесса. Испытывала ужасную боль, была все еще сильно испугана — травмирована всем тем, что... что с ней сделали. Она никогда не выходила из своей комнаты; профессор Монтесино предписывал ей лежать неподвижно по многу часов подряд. Новая ткань должна была оставаться мягкой и чистой. Были установлены специальные фильтры для улавливания частиц, которые могли внести загрязнение. Медсестры находились при ней круглосуточно — делали процедуры, инъекции, умывания и ванны, причинявшие ей ужасную боль, от которой она кричала. Она не смогла бы уйти, даже если бы захотела. Потом беременность. Ей был предписан строгий постельный режим и непрерывно накладывались и снимались повязки. Когда она была на четвертом месяце беременности, мистер Дикинсон... скончался, и она... Дома она ощущала себя в безопасности. Она не могла уйти. Это же очевидно. Так что в определенном смысле все абсолютно логично, не правда ли? Я имею в виду ее состояние. Она нашла для себя защищенное место. Вы ведь понимаете это, доктор? — Понимаю. Но наша цель состоит сейчас в том, чтобы узнать, как защитить Мелиссу. — Да, — сказал он. — Конечно. — Он постарался не встретиться со мной глазами. Я подозвал официанта и заказал еще чашку «эспрессо». Когда кофе принесли вместе с кипятком для Датчи, он обхватил чашку ладонями, но пить не стал. Я отхлебнул из своей чашки, и он сказал: — Извините меня за смелость, доктор, но каков, по вашему просвещенному мнению, прогноз? Для Мелиссы. — Если семья будет со мной сотрудничать, то, я бы сказал, прогноз неплохой. У нее есть стимулы, она сообразительна и обладает большой интуицией для ребенка ее возраста. Но потребуется время. — Да, конечно. Как и на все стоящее. Вдруг он подался вперед, неловко взмахнул руками, и его пальцы нервно задергались. Было странно видеть взволнованным этого уравновешенного человека. Я ощутил запах лавровишневой воды и креветок. На секунду мне показалось, что он собирается схватить меня за руку. Но он внезапно остановился, словно перед забором, через который пропущен электрический ток. — Пожалуйста, помогите ей, доктор. Я обещаю делать все, что в моих силах, для успеха вашего лечения. Его руки все еще были подняты. Он заметил это, и в его взгляде появилось выражение досады. Пальцы шлепнулись на стол, словно подстреленные утки. — Вы очень преданны этой семье. Он поморщился и отвел глаза, как будто я уличил его в каком-то скрытом пороке. — Пока она будет приезжать ко мне, я буду лечить ее, мистер Датчи. Вы очень поможете лечению, если расскажете все, что мне необходимо знать. — Да, разумеется. Вас интересует что-то еще? — Макклоски. Что она знает о нем? — Ничего! — Она упомянула его имя. — Он для нее не больше чем просто имя. Дети слышат определенные вещи. — Да, слышат. И она слышала немало — знает, что он плеснул кислотой в лицо ее матери, потому что та ему не нравилась. Что еще ей говорили о нем? — Ничего. Правда, ничего. Как я сказал, дети могут что-то подслушать. Но у нас в доме он не является темой для разговоров. — Мистер Датчи, за неимением точной информации, дети измышляют свои собственные факты. Самым лучшим для Мелиссы было бы понимать, что произошло с матерью. На его руках, охвативших чашку, побелели суставы. — Что вы предлагаете, сэр? — Чтобы кто-то сел и поговорил с Мелиссой. Объяснил ей, почему Макклоски организовал это покушение на миссис Дикинсон. Он заметно расслабился. — Объяснить причину. Да-да, я понимаю вашу мысль. Но здесь есть одна проблема. — Что за проблема? — Никто |
||
|