"Война с готами. О постройках" - читать интересную книгу автора (Кесарийский Прокопий)

Книга V (книга I Войны с готами)

1. В таком-то положении находились у римлян дела в Ливии. Теперь я перейду к описанию войны с готами, предварительно рассказав, что было у готов и у римлян до этой войны. Одновременно с Зеноном, царствовавшим в Византии, власть на Западе принадлежала Августу[1], которого римляне ласково, как ребенка, называли уменьшительным именем Августула, так как императорский престол он занял совсем голым. До него мудро правил его отец Орест, человек очень большого ума. Несколько раньше римляне приняли в качестве союзников скиров, аланов и другие готские племена, которым за это время со стороны Алариха и Аттилы пришлось испытать много того, что рассказано мною в предыдущих книгах (III, гл. 2, 4, § 30 и сл.). И насколько за это время военное положение варваров окрепло и пришло в цветущее положение, настолько значение римских военных сил пало, и под благопристойным именем союза они испытывали на себе жестокую тиранию со стороны этих пришлых народов: не говоря уже о том, что последние бесстыдно вымогали у них против их воли многое другое, они в конце концов пожелали, чтобы римляне поделили с ними все земли в Италии. Они потребовали от Ореста, чтобы из этих земель он дал им третью часть, и, видя, что он не проявляет ни малейшей склонности уступить им в этом, они тотчас убили его. В их среде был некий Одоакр[2], один из императорских телохранителей; он согласился выполнить для них то, на что они заявили претензию, если они поставят его во главе правления. Захватив таким образом реальную власть (тираннию)[3], он не причинил никакого зла императору, но позволил ему в дальнейшем жить на положении частного человека[4]. Передав варварам третью часть земель, он тем самым крепко привязал их к себе и укрепил захваченную власть на десять лет. [20]

Приблизительно в это же время[5] готы, поселившиеся с разрешения императора[6] во Фракии, с оружием в руках восстали против римлян под начальством Теодориха, патриция, получившего в Византии звание консула. Умевший хорошо пользоваться обстоятельствами, император Зенон убедил Теодориха[7] отправиться в Италию и, вступив в войну с Одоакром, добыть себе и готам власть над западной империей; ведь достойнее, говорил он, для него, тем более что он носит высокое звание сенатора, победив захватчика власти, стоять во главе всех римлян и италийцев, чем вступать в столь тяжелую войну с императором. Теодорих, обрадовавшись этому предложению, двинулся на Италию, а за ним последовали и все готы, посадив на повозки детей и жен и нагрузив весь скарб, который они могли взять с собой. Когда они подошли вплотную к Ионийскому заливу, они убедились, что, не имея кораблей, они никак не могут переправиться на другой берег. Тогда они пошли вдоль берега, собираясь обогнуть этот залив, и, двигаясь дальше, они прошли через пределы тавлантиев и других живших тут племен. Навстречу им вышел Одоакр со своими войсками; побежденные во многих сражениях, они вместе со своим вождем заперлись в Равенне и в других наиболее укрепленных местах. Осадив их, готы захватывали все остальные укрепления, когда им представлялся для этого благоприятный случай, крепость же Цезену[8], находившуюся от Равенны на расстоянии трехсот стадий, и самую Равенну, где находился и Одоакр, они не могли взять, ни заставив их капитулировать, ни силою. Сама Равенна лежит на гладкой равнине, на самом краю Ионийского залива; отделенная от моря расстоянием в две стадии, она, казалось, не могла считаться приморским городом, но в то же время она была недоступна ни для кораблей, ни для пешего войска. Дело в том, что корабли не могут приставать в этом месте к берегу, так как этому мешает само море, образуя мель не меньше чем в тридцать стадий, и хотя плывущим берег тут кажется очень близким, но эта мель ввиду своей величины заставляет их держаться возможно дальше [21] от берега. И для пешего войска не представляется никакой возможности подойти к городу: река По, которую называют также Эриданом, выходя из пределов кельтов (Другое чтение: «с Кельтских гор») и протекая здесь, равно как и другие судоходные реки вместе с несколькими озерами, окружают этот город водою. Каждый день здесь происходит нечто удивительное: с утра море, образовавши род реки такой длины, сколько может пройти в день человек налегке, вдается заливом в землю и дозволяет в этих местах плыть кораблям посередине материка; поздно вечером оно вновь уничтожает этот залив и во время отлива вместе с собой увлекает всю воду. Так вот те, которые имеют намерение ввезти туда провиант или оттуда вывезти что-либо для продажи или приезжают с какой-либо иной целью, погрузив все это на суда и спустив эти корабли в то место, где обыкновенно образуется пролив, ожидают прилива. И когда он наступает, корабли, быстро поднятые морским приливом, держатся на воде, а находящиеся при них матросы, энергично приступив к делу, оправляются в путь. И это бывает не только здесь, но и по всему этому берегу вплоть до города Аквилеи. Обычно это происходит не всегда одинаково, но при новолунии и ущербе, когда свет луны бывает небольшим, прилив моря бывает несильным, после же первой четверти до полнолуния и далее, вплоть до второй четверти, на ущербе прилив бывает гораздо сильнее. Но достаточно об этом.

Когда уже пошел третий год, как готы с Теодорихом стали осаждать Равенну, и готы уже утомились от этого бесплодного сидения, а бывшие с Одоакром страдали от недостатка необходимого продовольствия, они при посредничестве равеннского епископа заключили между собой договор, в силу которого Теодорих и Одоакр должны будут жить в Равенне, пользуясь совершенно одинаковыми правами[9]. И некоторое время они соблюдали эти условия, но потом Теодорих, как говорят, открыв, что Одоакр строит против него козни, коварно пригласив его на пир, убил его[10], а тех из варваров, [22] которые раньше были его врагами и теперь еще уцелели, он привлек на свою сторону и таким образом получил единоличную власть над готами и италийцами. Он не пожелал принять ни знаков достоинства, ни имени римского императора, но продолжал скромно называться и в дальнейшем именем rех[11] (так обычно варвары называют своих начальников); подданными своими он управлял твердо, держа их в подчинении, как это вполне подобает настоящему императору. Он в высшей степени заботился о правосудии и справедливости и непреклонно наблюдал за выполнением законов; он охранял неприкосновенной свою страну от соседних варваров и тем заслужил высшую славу и мудрости и доблести. Сам лично он не притеснял и не обижал своих подданных, а если кто-либо другой пытался это делать, то он не дозволял этого, исключая того, что ту часть земли, которую Одоакр дал своим сторонникам, Теодорих тоже распределил между своими готами. По имени Теодорих был тираном, захватчиком власти, на деле же самым настоящим императором, ничуть не ниже наиболее прославленных, носивших с самого начала этот титул; любовь к нему со стороны готов и италийцев была огромна, не в пример тому, что обычно бывает у людей. Ведь другие, находясь во главе правления, становятся или на ту, или на другую сторону, и поэтому установившаяся власть нравится тем, кому она в данный момент своими постановлениями доставляет удовольствие, и вызывает к себе нерасположение в том случае, если идет против их пожеланий. Он умер[12], прожив тридцать семь лет, грозный для всех своих врагов, оставив по себе глубокую печаль у всех своих подданных. А умер он следующим образом[13].

Симмах и его зять Боэций были оба из старинного патрицианского рода; они были первыми лицами в римском сенате и консулярами. Оба они занимались философией и не меньше всякого другого они отличались справедливостью; многим из своих сограждан и иноземцев они облегчили нужду благодаря своему богатству; этим они достигли высокого уважения, но [23] зато и вызвали зависть у негодных людей. Послушавшись их доносов, Теодорих казнил обоих этих мужей, будто бы пытавшихся совершить государственный переворот, а их состояние конфисковал в пользу государства. Когда он обедал несколько дней спустя после этого, слуги поставили перед ним голову какой-то крупной рыбы. Теодориху показалось, что это голова недавно казненного им Симмаха. Так как нижняя губа у нее была прокушена зубами, а глаза ее смотрели грозно и сурово, то она показалась ему очень похожей на угрожающую. Испуганный таким ужасным чудом, он весь похолодел и стремительно ушел в свои покои к себе на ложе; велев покрыть себя многими одеждами, он старался успокоиться. Затем, рассказав все, что с ним случилось своему врачу Эльпидию, он стал оплакивать, свой ошибочный и несправедливый поступок по отношению к Симмаху и Боэцию. Раскаявшись в таком своем поступке и глубоко подавленный горем, он умер немного времени спустя, совершив этот первый и последний проступок по отношению к своим подданным, так как он вынес решение против обоих этих мужей, не расследовав дела со всей тщательностью, как он обычно это делал.

2. После его смерти власть принял Аталарих[14], внук Теодориха по дочери. Ему было восемь лет, и он воспитывался своей матерью Амалазунтой, так как отца его не было уже в живых. Немного спустя в Византии императором сделался Юстиниан. Будучи опекуншей своего сына, Амалазунта держала власть в своих руках, выделяясь среди всех своим разумом и справедливостью и являя по своей природе вполне мужской склад ума. Пока она стояла во главе правления, ни один римлянин не был подвергнут ни телесному наказанию, ни конфискации имущества; равным образом и готам, которые под влиянием своей вспыльчивости и невыдержанности хотели проявить против них несправедливость, она этого не разрешала и даже вернула детям Симмаха и Боэция имущество, конфискованное у их отцов. Амалазунта хотела, чтобы ее сын по своему образу жизни был совершенно похож на первых [24] лиц у римлян и уже тогда заставляла его посещать школу учителя. Выбрав из числа готских старейшин трех, которых она знала как наиболее умных и достойных, она велела им все время быть при Аталарихе. Все это не нравилось готам, так как, желая иметь право действовать несправедливо по отношению к подданным, они хотели, чтобы Аталарих правил ими более согласно с варварскими обычаями. Как-то мать, взяв его к себе в спальню, за какой-то проступок наказала розгами, он весь в слезах пошел оттуда в обеденную залу мужей. Готы, встретив его в таком виде, пришли в сильный гнев и, браня Амалазунту, утверждали, что она хочет возможно скорее лишить жизни своего сына, чтобы самой, выйдя замуж за другого, вместе с ним властвовать над готами и италийцами (Двух последний слов у Свиды, цитирующего это место Прокопия, нет.). И вот собрались те, которые у готов считались наиболее высокопоставленными, и, придя к Амалазунте, обвиняли ее, что сын ее воспитывается у них неправильно и не так, как следует для их вождя; что науки очень далеки от мужества, а наставления старых людей по большей части обычно приводят к трусости и нерешительности. Потому необходимо, чтобы тот, кто в будущем хочет быть смелым в любом деле и стать великим, был избавлен от страха перед учителями и занимался военными упражнениями. Они говорили, что и Теодорих не позволял никому из сыновей готов посещать школы учителей; что он всегда говорил, что если у них явится страх перед плеткой, то они никогда не будут способны без страха смотреть на меч или копье. Они предлагали ей подумать о том, что ее отец Теодорих умер, казавшись владыкой столь великой страны, захватив не принадлежавшую ему императорскую власть, хотя о всяких науках он не слышал даже краем уха. «Так вот, государыня, – сказали они, – всем этим педагогам отныне вели убираться подобру-поздорову, а Аталариху дай товарищами кого-нибудь из сверстников, которые, проводя с [25] ним свои цветущие годы, будут побуждать его к доблести, согласно нашему варварскому обычаю».

Услыхав это, Амалазунта хотя и не одобрила их слов, но, боясь какого-либо заговора со стороны этих лиц, сделала вид, что ей по душе их речи, согласилась со всем, чего требовали от нее варвары. Удалив от Аталариха старейшин, она допустила к нему сотоварищей его жизни еще не взрослых, но таких, которые немного были старше его. По мере того как он становился взрослым, они стали побуждать его к пьянству, к общению с женщинами, окончательно портили его характер и, пользуясь его неразумием, внушали ему непослушание матери, так что он вообще не считал нужным считаться с ней, тем более что и из варваров многие уже восставали против нее и без стеснения требовали, чтобы она, женщина, сложила царскую власть. Амалазунта не испугалась этих злоумышлении со стороны готов и не проявила слабости, как обычная женщина, но явно показывая еще величие своей царской власти, выбрав из варваров трех наиболее влиятельных и являющихся главнейшими виновниками движения против нее, она велела им идти к границам Италии; и не всем вместе, но возможно дальше друг от друга; посланы же они были под предлогом, чтобы охранять страну от нападения врагов. Тем не менее эти люди все-таки поддерживали связь друг с другом благодаря своим друзьям и родственникам, которые, несмотря на длинный путь, все еще приходили к ним, и они продолжали организовывать все, что было нужно для заговора против Амалазунты. Так как эта властная женщина не была уже больше в состоянии переносить все это, она решилась на следующее. Она послала в Византию спросить императора Юстиниана, будет ли ему угодно, если к нему явится Амалазунта, дочь Теодориха, так как ей желательно возможно скорее уехать из Италии. Император был очень обрадован такой речью; он предложил Амалазунте прибыть и приказал приготовить ей лучший дом в Эпидамне, чтобы, прибыв туда, Амалазунта могла там остановиться и, проведя там столько времени, сколько захочет, затем отправиться в Византию. Узнав [26] об этом согласии императора, она выбрала среди готов несколько человек, людей энергичных и наиболее ей преданных, и послала их с поручением убить тех трех, о которых я только что упоминал, как бывших главными виновниками восстания против нее. Сама же, погрузив на корабль, кроме других ценностей, сорок тысяч фунтов золота и посадив на него некоторых из самых ей верных велела им плыть в Эпидамн и, прибыв туда, стать на якоре в его гавани, из груза же, пока она не прикажет, ничего с корабля не выносить. Сделала она это для того, чтобы в случае, если она узнает о гибели этих трех своих врагов, она могла остаться в Италии и вернуть назад корабль, не чувствуя уже никакого страха перед другими своими врагами. Если же случится, что кто-нибудь из них уцелеет и, таким образом, у нее не будет уже никакой надежды на удачный исход, то она быстро отплывет и спасется со всеми своими богатствами на землях императора. С этой-то целью Амалазунта и отправила корабль в Эпидамн. Когда он прибыл в гавань Эпидамна, те, которым было поручено охранять сокровища, точно исполнили ее поручение. Немного времени спустя, когда были выполнены согласно ее желанию убийства, она вызвала назад корабль, и, оставаясь в Равенне, продолжала держать власть в своих руках, считая себя в полной безопасности.

3. Среди готов был некто, по имени Теодат, сын Амальфриды, сестры Теодориха, человек уже преклонных лет, знающий латинский язык и изучивший платоновскую философию, но совершенно неопытный в военном деле; у него не было никакой энергии, но корыстолюбие его было непомерное. Этот Теодат был владельцем большинства земель в Этрурии (Тоскане), но он всячески старался насильно отнять и остальную землю у владевших ею; иметь соседа для Теодата казалось своего рода несчастием. Амалазунта всячески старалась противодействовать такому его стремлению; за это она заслужила его вечную ненависть; он не мог терпеть ее. И вот он задумал передать Этрурию (Тоскану) во власть Юстиниана с тем, чтобы, получив за это крупные деньги и сверх того звание [27] сенатора, провести остальную часть жизни в Византии. Когда у Теодата сложился такой план, прибыли из Византии к римскому архиепископу послы, Гипатий, епископ Эфесский, и Деметрий из Филипп в Македонии, для установления догматов, из-за которых христиане, держась различных точек зрения, спорили между собою. Хотя я лично хорошо знаю все эти разногласия, но я менее всего хочу здесь говорить о них. Я полагаю, что это некое недомыслие и безумие – исследовать природу бога, какова она может быть. Я думаю, что для человека недоступно понять даже и то, что касается самого человека, а не то, чтобы разуметь, что относится к природе бога. Да будет мне позволено, не подвергаясь опасности обвинения, обойти молчанием все это с единственным убеждением, что я не оказываю неверия тому, что все чтут и признают. Я лично ничего другого не мог бы сказать относительно бога, кроме того, что он является всеблагим и все содержит в своем всемогуществе. Пусть же всякий и духовный и светский человек говорит об этих вещах так, как по его мнению он это разумеет. Тайно встретившись с послами, Теодат поручил им сообщить императору Юстиниану тот план, который у него зародился, изложив перед ними то, что я только что рассказал.

В это время Аталарих, предавшись безграничному пьянству, впал в болезнь и в полный маразм. Поэтому и Амалазунта колебалась, не зная, что ей делать; видя, до какой степени безумия дошел ее сын, она не могла положиться на его добрую волю, а с другой стороны, в случае смерти Аталариха она не считала, что и жизнь ее самой в будущем останется в безопасности, так как она была ненавистна самым важным из готов. Поэтому, чтобы спастись самой, она захотела передать власть над готами и италийцами императору Юстиниану. Случилось, что с Деметрием и Гипатием прибыл в Италию один из сенаторов, Александр. Когда император услыхал, что корабль Амалазунты стал на якорь в гавани Эпидамна, сама же она медлит, хотя прошло много времени, он послал Александра, чтобы он высмотрел, в каком положении находятся все [28] дела Амалазунты, и дал ему знать. Официально император отправил Александра в качестве посла, беспокоясь о положении около Лилибея (об этом я уже рассказывал в прежних книгах (IV [II], гл. 5 (§ 11 сл.), а также потому, что десять гуннов, бежавших из лагеря в Ливии, прибыли в Кампанию, и Улиарий, начальник охраны в Неаполе, с полного согласия Амалазунты принял их к себе; кроме того, готы, воевавшие около Сирмия с гепидами, обошлись с городом Гратианой, находящимся на границе Иллирии, как с вражеским. Жалуясь на это, он написал письмо Амалазунте и с ним послал Александра. Когда он прибыл в Рим, он оставил там духовных лиц, чтобы они вели дела, из-за которых они прибыли, сам же отправился в Равенну и, тайно сообщив Амалазунте слова императора, открыто вручил ей его письма. В этих письмах говорилось следующее: «Крепость в Лилибее, принадлежащую нам, ты захватила силой и владеешь ею и сейчас; варваров, беглецов из моего лагеря, ты приняла к себе и не думаешь даже сейчас их вернуть, а с моей Гратианой ты поступила недопустимо и недостойно тебя. Ввиду всего этого тебе следует подумать, чем все это может окончиться». Когда Амалазунта прочла переданные ей письма, она ответила следующее:

«Великому государю, выдающемуся своими достоинствами, более прилично взять под свое покровительство сироту, совсем не понимающую, что делается, чем затевать вражду из-за ничтожных причин. Ведь если бы возникла борьба из-за причин, которые вовсе не являются неразрешимыми, то даже победу она принесла бы бесславную. А ты с угрозой указываешь Аталариху и на случай с Лилибеем, и на десять беглецов, и на то, что наши воины, идя против своих врагов, по ошибке и вместе с тем по какому-то недоразумению напали на дружественный город. Да будут далеки от тебя такие мысли, о великий государь; вспомни, когда ты шел походом против вандалов, мы ни в чем тебе не препятствовали, но предоставили тебе и свободный путь на врагов, и с великой охотой продавали тебе все, что тебе было необходимо; между прочим мы [29] доставили тебе такое большое количество коней, благодаря которому главным образом и была одержана тобою победа над врагами. Ведь имя союзника и друга по справедливости заслуживает не только тот, кто в бою предоставляет свое оружие в распоряжение своим близким, но и тот, кто является готовым служить всем тем, что необходимо для войны. Прими во внимание, что тогда твой флот на море нигде не мог иметь пристанища, кроме как в Сицилии, и в Ливию мог идти, купив только здесь продовольствие. Так что в сущности успех твоей победы зависел от нас. Ведь тот, кто дает выход из трудного положения, по справедливости заслуживает награду при счастливом окончании. А что для человека, о государь, приятнее победы над врагами?! Для нас же это является немалым унижением, что мы, вопреки законам войны, не имеем части в твоей добыче. А теперь ты хочешь отнять у нас в Сицилии Лилибей, с самого начала принадлежавший готам, пустую скалу, государь, не имеющую никакой ценности, которую было бы вполне естественно для тебя дать в качестве вознаграждения Аталариху, оказавшему тебе содействие в тяжелые для тебя времена, если бы даже этот Лилибей принадлежал с самого начала твоей империи». Вот что Амалазунта официально написала императору; в тайных же переговорах она согласилась отдать ему во власть всю Италию. Вернувшись назад в Византию, послы сообщили обо всем императору Юстиниану: Александр – то, что надумала сделать Амалазунта, Деметрий и Гипатий – то, что они слыхали от Теодата, а также что Теодат пользуется в Этрурии (Тоскане) великою властью, владея там большею частью земли, и поэтому может выполнить условие без всякого труда. Очень обрадованный всем этим, император тотчас послал в Италию Петра, по происхождению иллирийца; родился он в Фессалонике, был одним из риторов в Византии, человеком выдающегося ума, мягкого характера и обладающий даром убеждения.

4. Пока происходило здесь все это, многие этруски (тосканцы) жалуются Амалазунте на Теодата, что он насильничает [30] над всеми людьми в этой провинции и без всяких рассуждении отнимает земли как частновладельческие, так и имения императорского дома, которые римляне обычно называют «удельными» (patrimonium). Поэтому Амалазунта призвала Теодата к ответу, и так как он совершенно определенно был уличен обвинявшими его, то она заставила его отдать и возместить все то, что он отнял неправильно, и только тогда отпустила его. С этого времени она вызвала к себе у этого человека, считавшего себя обиженным, самую жестокую ненависть, и на все остальное время он являлся ее врагом, так как, мучаясь сильнейшим корыстолюбием, он уже не имел возможности ни совершать правонарушения, ни производить насилия.

К этому времени Аталарих, истощенный болезнью, умер[15], прожив с титулом короля восемь лет. Тогда Амалазунта (ей суждено было испытать такую гибель), не приняв совершенно во внимание ни характера Теодата, ни того, что она недавно сделала против него, сочла, что для нее не произойдет от него ничего неприятного, если она сделает этому человеку большое добро. Она послала за ним, и когда он явился, дружески приняв и успокаивая его, она стала говорить, что давно хорошо знает, какой плохой славой пользуется ее сын, что скоро он должен умереть (она слыхала, что все врачи одинаково это утверждают, да и сама она замечает, как тает тело Аталариха). Так как она видела, что по отношению к самому Теодату, к которому в конце концов свелся род Теодориха, мнение у готов и италийцев не очень высокое, она поставила себе целью очистить его от такого плохого мнения, чтобы ничто не могло помешать ему, в случае если он будет приглашен на престол. Вместе с тем она обошла и закон: если бы пришлось жалующимся на него за то, что он их обидел, обратиться сюда, то они не имели бы кому сообщить о случившемся с ними, а своего владыку они имели бы настроенным против себя. Благодаря этому его, очищенного ею от таких обвинений, она призывает на престол. Но самыми страшными клятвами он должен обязаться, что к нему, Теодату, переходит только титул [31] короля, а что сама Амалазунта, как и прежде, будет обладать все той же фактической властью. Когда Теодат это услыхал, он поклялся во всем, что было угодно Амалазунте, но согласился он на это со злым умыслом, помня, что раньше она сделала против него. Таким образом, Амалазунта, обманутая и собственными намерениями и клятвенными обещаниями Теодата, провозгласила его королем. И отправив в Византию послов из числа важных готов, она сообщила об этом Юстиниану.

Теодат, получив главную власть, стал действовать совершенно обратно тому, на что надеялась Амалазунта и что он сам обещал. Он приблизил к себе тех родственников из готов, которые были ею убиты, а их среди готов было много, и они пользовались большим почетом; из числа же приближенных к Амалазунте он внезапно некоторых убил, а ее саму заключил под стражу еще прежде, чем послы успели прийти в Византию[16]. В Этрурии (Тоскане) есть озеро, под названием Вульсина, в середине которого находится остров, сам по себе очень маленький, но имеющий сильное укрепление. Заключив здесь Амалазунту, Теодат стерег ее. Боясь, как бы за такой поступок император не рассердился на него (как это и было на самом деле), он отправил из римских сенаторов Либерия и Опилиона с некоторыми другими с поручением всеми силами умилостивить гнев императора утверждая, что с его стороны ничего не сделано неприятного для Амалазунты, хотя она прежде совершала против него ужасные и нетерпимые поступки. Это он и сам написал императору и заставил написать хоть и против воли также и Амалазунту. Вот что происходило тогда там. Петр же в качестве посла был уже в пути; ему были даны императором предварительные инструкции встретиться тайно от всех других с Теодатом и, дав ему клятвенные уверения, что ничего из того, о чем они ведут переговоры, не станет кому бы то ни было известным, спокойно заключить с ним договор относительно Этрурии (Тосканы); а затем, тайно встретившись с Амалазунтой, он должен был со всей ловкостью [32] договориться с ней обо всей Италии, как будет полезно для них обоих. Официально же он шел послом для переговоров о Лилибее и обо всем остальном, о чем я только что упомянул (гл. 3, § 15). Император еще ничего не знал ни о смерти Аталариха, ни о том, что королевскую власть получил Теодат, ни о том, что случилось с Амалазунтой. На пути Петр, прежде всего встретившись с послами Амалазунты, узнал об избрании Теодата. Немного позднее, находясь в городе Авлоне, лежащем у Ионического залива, он встретился с посольством Либерия и Опилиона и узнал от них обо всем случившемся. Послав обо всем этом доклад императору, он остался ожидать приказаний в этом городе.

Когда император Юстиниан услыхал обо всем этом, он, имея в виду привести в смущение готов и Теодата, отправил письмо Амалазунте, заявляя, что он сильнейшим образом озабочен тем, чтобы оказать ей покровительство, и поручил Петру этого отнюдь не скрывать, но совершенно открыто поставить это на вид самому Теодату и всем готам. Когда послы из Италии прибыли в Византию, то все остальные рассказали императору, все как было, и больше всего Либерий. Это был человек исключительных нравственных достоинств, умевший говорить только правду. Один только Опилион неизменно утверждал, что со стороны Теодата по отношению к Амалазунте не было совершено никакого насилия. Когда Петр прибыл в Италию, то Амалазунты уже не было в живых. Дело в том, что родственники тех готов, которые были ею убиты, явившись к Теодату, настаивали, что ни он, ни они не могут жить и чувствовать себя в безопасности, если Амалазунта возможно скорее не будет устранена. Он согласился с ними, и они, явившись на остров, тотчас же убили Амалазунту. Ее смерть вызвала огромную печаль среди всех италийцев и остальных готов: эта женщина, как я сказал несколько раньше, в высокой степени выдавалась всякого рода достоинствами. В силу этого Петр перед лицом Теодата и других готов заявил, что, так как они совершили столь ужасное преступление, то и [33] с ними самими император будет вести беспощадную войну. Теодат, по обычной своей низости оказывая убийцам Амалазунты почести и уважение, хотел убедить Петра и императора, что это кровавое дело совершено готами менее всего по его желанию и с его согласия, наоборот, против его воли и при всяком его противодействии.

5. В это время огромной славой пользовался Велизарий ввиду недавней своей победы над Гелимером и вандалами. Узнав о том, что постигло Амалазунту, император тотчас решил начать войну; это был девятый год его царствования. И Мунду, главнокомандующему в Иллирии, он приказал двинуться в Далмацию, бывшую под властью готов, и попытаться захватить Салону. Мунд был родом варвар, но исключительно предан интересам императора и очень сведущ в военном деле. Велизария же император послал с флотом, дав ему из кадровых солдат и союзников четыре тысячи и из исавров приблизительно три тысячи. Начальниками были прославленные Константин и Бесс из Фракии и происходивший из царского дома иберов Пераний из Иберии, пограничной с мидийцами; он уже давно пришел к римлянам в качестве перебежчика вследствие ненависти к персам. Кадровыми всадниками командовали Валентин, Магн и Иннокентий, пехотой – Геродиан, Павел, Деметрий и Урсицин; начальником исавров был Энн. В качестве союзников следовало двести гуннов и триста мавров. Над всеми главнокомандующим был Велизарий, который имел с собой много прославленных преторианцев, копье – и щитоносцев. Отправился с ним и сын его жены Антонины от первого брака, Фотий; он был еще молод и первый пух бороды украшал его лицо, но он отличался замечательным разумом и обладал физической силой большей, чем соответствовало возрасту. Император дал Велизарию инструкцию делать вид, что он направляется в Карфаген; когда же он прибудет в Сицилию, то высадится там под предлогом какой-то необходимости и попытается захватить остров; если возможно будет подчинить его себе без труда, то завладеть им и уже не [34] выпускать из своих рук; если же встретятся какие-либо затруднения, то плыть спешно в Ливию, не дав никому заметить подобного плана.

Также и к королям франков он написал следующее:

«Захватив нам принадлежавшую Италию силой, готы не только не имели ни малейшего намерения возвратить ее нам, но еще прибавили нестерпимые и огромные обиды. Поэтому мы были принуждены двинуться на них походом, и было бы правильно, если бы вы помогли нам в этой войне, которую делает общей для нас православная вера, отвергающая арианские заблуждения, и наша общая к готам вражда».

Вот что написал император и, послав им богатые денежные подарки, он соглашался дать им еще больше тогда, когда они приступят к выполнению этого дела. Они с большой готовностью обещали ему свое содействие. Между тем Мунд с бывшим при нем войском прибыл в Далмацию и, вступив в сражение с готами, которые там выступили против него, победил их в открытом бою и завладел Салоной. А Велизарий, переплыв в Сицилию, захватил Катану; двинувшись оттуда, он без всякого труда овладел Сиракузами и другими городами, добровольно сдавшимися ему. Исключение составили только готы, которые охраняли Панорм; они, полагаясь на его стены (это место было сильно укреплено), совершенно не желали сдаваться Велизарию и требовали, чтобы он немедленно увел отсюда войско. Поняв, что с суши взять это укрепление невозможно, Велизарий велел флоту войти в гавань, доходившую до самых стен. Гавань эта находилась вне укреплений и была совершенно безлюдна. Когда корабли стали здесь на якорь, оказалось, что их мачты выше зубцов укреплений. И вот тотчас, наполнив шлюпки всех судов стрелами, он подвесил их на край мачт. Непреодолимый страх охватил готов, когда их стали поражать сверху, и они тотчас добровольно сдали Велизарию Панорм. С этого времени император имел уже под своею властью всю Сицилию и мог наложить на нее подать. Трудно передать, насколько удачно провел Велизарий [35] все это предприятие. Получив звание консула за победу над вандалами, он был еще облечен этим званием, когда он покосил всю Сицилию и в последний день своего консульства он совершил свой въезд в Сиракузы, горячо приветствуемый войском и сицилийцами и разбрасывая всем золотые монеты. Это сделано было им не с заранее обдуманным намерением, но для него случайно совпали эти счастливые обстоятельства, что в тот самый день, когда он вновь приобрел для римлян весь этот остров, он вступил в Сиракузы, и не в сенате, как обычно в Византии, а здесь, в Сицилии, он сложил свою консульскую власть и остался консуляром. Вот какой успех выпал на долю Велизария.

6. Когда Петр узнал об этом, он стал оказывать еще большее давление на Теодата и не переставал пугать его. Теодат, охваченный страхом и как бы лишившись дара речи, все равно как если бы он сам был уже вместе с Гелимером взят в плен, тайно от всех остальных вступил с Петром в переговоры, и между ними был заключен договор, в силу которого Теодат уступает императору Юстиниану всю Сицилию и каждый год будет посылать ему золотой венец в триста фунтов весом и по первому его требованию три тысячи лучших готских воинов. Сам же Теодат не будет иметь права убивать кого бы то ни было из духовенства или сенаторов или конфисковывать в казну их имущество без согласия императора. Если кого-либо из своих подданных Теодат пожелает возвести в звание патриция или дать ему другой какой-либо сенатский ранг, то это он будет делать не лично, но будет просить императора давать его. При приветствиях в театрах или на гипподромах, или в других каких-либо местах, как это обычно делается римским народом, на первом месте должно возглашаться имя императора, а затем Теодата. Статуи из меди или из другого материала никогда не должны ставиться одному Теодату, но всегда обоим и ставиться таким образом: направо статуя императора, а по другую сторону, т.е. налево, Теодата [36]. Подписав на этих условиях договор, Теодат отправляет к императору посла.

Немного спустя беспокойство охватило душу этого человека; он впал в безграничный страх, мысли его мешались в ужасе от одного упоминания войны; ему казалось, что предстоит немедленная война, если только император в чем-либо не согласится с тем, о чем они договорились с Петром. Вновь вызвав к себе Петра, который был уже в Албании, как человек, желающий тайно посоветоваться, он стал допытываться у него, как он думает, будет ли император доволен их договором? Когда Петр сказал, что он предполагает, что да, он спросил: «А если ему это не понравится, что тогда будет?» Тогда Петр сказал: «Тогда тебе, светлейший, придется вести войну». «А разве это, милейший посол, справедливо?» – сказал Теодат. Тогда Петр, прервавши его, ответил: «А разве, дорогой мой, несправедливо для каждого выполнять со всем старанием стремления своей души?» «Что это значит?», – спросил Теодат. «А то, – ответил Петр, – что у тебя главнейшее стремление заниматься философией, а у императора Юстиниана – быть славным и могущественным. Разница в том, что тебе, человеку, преданному философии, и особенно последователю платоновской школы, быть виновником смерти людей, да еще в таком числе, вовсе не подобает; ведь ясно, что для тебя – это нечестие, если ты не будешь проводить жизнь так, чтобы быть совершенно свободным от всякого убийства; для Юстиниана же вовсе не недостойно стараться приобрести страну, издревле принадлежавшую управляемой им империи». Убежденный такими соображениями, Теодат согласился отказаться от власти в пользу императора Юстиниана, и в этом как он сам, так и его жена принесли клятву. Со своей стороны и Петр дал клятвенное обязательство, что он сообщит об этом решении только тогда, если увидит, что император не принял прежнего договора. И для заключения этого договора он послал с ним Рустика, одного из духовенства и человека ему наиболее [37] близкого, римлянина родом; им обоим он вручил также и письма.

Прибыв в Византию, Петр и Рустик, согласно поручению, данному им Теодатом, сообщили императору первые условия. Когда император решительно отказался принять этот договор, они предъявили ему те письма, которые были написаны впоследствии. Содержание их было таково: «Я не чужой в жизни дворца, так как я родился во дворце моего дяди и воспитан достойно своего происхождения; но я очень неопытен в деле войны и во всех тех волнениях, которые связаны с нею. С детства я был охвачен любовью к философским беседам и всегда занимался этой наукой; до сих пор мне удавалось оставаться очень далеко от военных бурь. Таким образом, менее всего прилично мне из-за стремления к царским почестям проводить жизнь среди опасностей, тогда как я могу окончательно избавиться и от того и от другого. Ни то, ни другое мне не доставляет удовольствия: первое, так как до тошноты выказываемый почет вызывает пресыщение ко всяким удовольствиям; второе же из-за отсутствия привычки приводит душу в смущение. Лично я, если бы у меня были имения с ежегодным доходом не меньше чем в тысяча двести фунтов золота, не так бы уж высоко поставил свое царское достоинство и тотчас же передал бы тебе власть над готами и италийцами. Лично я с большим удовольствием предпочел бы, не занимаясь никакой политикой, стать земледельцем, чем проводить жизнь в царских заботах, посылающих мне одни опасности за другими. Пошли же возможно скорее человека, которому бы я мог передать Италию и все государственные дела». Таково было содержание письма Теодата. Император, до крайности обрадованный, ответил ему следующее: «Давно уже по слухам я считал тебя человеком разумным, теперь же я убедился в этом на опыте, видя, что ты решил не кидаться очертя голову во все крайности войны. Некоторые уже испытали такую превратность судьбы, обманувшись в своих величайших надеждах. И ты никогда не раскаешься, что вместо [38] врагов ты сделал нас своими друзьями. Ты будешь иметь все то, что ты просишь от нас; кроме того, ты получишь все высшие звания в римском государстве. В данный момент я посылаю к тебе Афанасия и Петра, чтобы было положено твердое основание нашему взаимному договору. А вскоре прибудет к тебе и Велизарий, чтобы завершить все то, о чем мы с тобой договорились». Так император писал Теодату, он послал к нему Афанасия, брата Александра, который, как было сказано, был от нею раньше послом к Аталариху, и опять того же ритора Петра, о котором я упоминал выше, поручив им предоставить Теодату дворцовые имения, которые они называют «удельными» (patrimonium), сделать письменный договор и подтвердить его клятвами и для этого вызвать из Сицилии Велизария с тем, чтобы он, взяв в свое распоряжение дворец и всю Италию, держал бы их под своей охраной. А Велизарию он послал сообщение, чтобы он, будучи вызван Афанасием и Петром, поспешно прибыл к ним.

7. В то время как император действовал таким образом и его послы были отправлены в Италию, готы под начальством Азинания, Гриппа и других большим войском прибыли в Далмацию. Когда они близко подошли к Салонам, с ними встретился сын Мунда, Маврикий, вышедший с небольшим числом воинов не для битвы, а для разведки. Тем не менее произошла сильная схватка, в которой со стороны готов пали первые к храбрейшие, римляне же – почти все, вместе со своим предводителем Маврикием. Когда об этом услыхал Мунд, глубоко потрясенный таким несчастьем и охваченный сильным гневом, он тотчас же двинулся против неприятелей без всякого порядка. Произошел горячий бой, но можно сказать, что римляне одержали Кадмейскую победу. Очень многие из врагов здесь пали, остальные явно обратились в бегство, но Мунд, убивая и преследуя подряд, как придется, всех, совершенно неспособный сдерживаться вследствие горя о погибшем сыне, пал пораженный кем-то из бегущих; вследствие этого прекратилось преследование, и оба войска разошлись каждое на свое прежнее [39] место. Тогда римляне вспомнили и уразумели предсказание Сивиллы, которое, произносимое в прежнее время, им казалось какой-то несообразностью. Это предсказание говорило что когда будет захвачена Африка, то «мир погибнет с потомством». Но это предсказание говорило вовсе не об этом; предсказывая, что действительно Ливия вновь будет под властью римлян, оно предсказывало также и то, что погибнет и Мунд вместе с сыном. Оно звучало так: «Africa capta Mundus cum nato peribit». Так как латинское слово «Мунд» обозначает также и мир, вселенную, то все думали, что это предсказание касается мира. Но довольно об этом. В Салоны не вошло ни одно из вражеских войск. Римляне, оставшись совершенно без начальников, удалились домой, а готы, так как у них не осталось ни одного из храбрейших воинов, охваченные страхом, заняли в этой стране укрепленные замки; они не доверяли стенам Салон, тем более что жившие там римляне относились к ним не очень дружественно.

Когда Теодат услыхал об этом, то к послам, уже прибывшим к нему, он стал относиться с полным пренебрежением. По своей природе он был склонен к коварству, у него никогда не было ни твердого слова, ни твердого решения, но всегда данный момент приводил его безрассудно и несоответственно бывшему в данный момент положению дел то в безграничный ужас, то, наоборот, внушал ему чрезмерную дерзость. Так и тогда, услыхав о смерти Мунда и Маврикия, он чрезмерно воспрянул духом, совершенно несоответственно тому, что произошло, и решил для себя возможным издеваться над прибывшими к нему послами. Когда Петр стал как-то упрекать его за то, что он нарушил договор с императором, Теодат, вызвав обоих послов, публично сказал им следующее:

«Священным и высокочтимым считается у всех людей звание посла; но это почетное звание послы сохраняют за собой только до тех пор, пока они своим приличным поведением охраняют достоинство звания посла. Но по общечеловеческому закону считается вполне законным убить посла, если он [40] уличен в преступлении против государя или если он взошел на ложе чужой жены». Такую фразу Теодат бросил против Петра, не потому что он сошелся с какой-либо женщиной, но для подтверждения того, что естественно могут быть обвинения, которые приводят посла к смертной казни. Но послы ответили ему следующими словами: «Дело вовсе не так, как ты говоришь, о вождь готов, и ты не можешь сделать виновными в тяжких преступлениях послов, выдвигая против них столь неразумные обвинения. Послу, которому нельзя получить глоток воды без согласия тех, которые его стерегут, сделаться любовником не так-то легко при всем его желании. За те же речи, которые он может сказать, выслушав их от того, кто его послал, вину, конечно, нести должен не он, если они окажутся не очень приятными, но это обвинение следует по справедливости предъявить тому, кто велел ему их передать; долг посла заключается только в том, чтобы выполнить поручение. Так что мы скажем все, что мы слыхали от императора и с чем мы были им посланы; ты же выслушай это с полным спокойствием, так как, если ты придешь в волнение, тебе придется совершить преступление против личности послов. Итак, уже время тебе добровольно выполнить то, о чем ты договорился с императором. За этим только мы и пришли. Письмо, которое он тебе написал, ты уже получил от нас; послание же, с которым он обращается к первым лицам среди готов, мы никому не отдадим, кроме их самих». Когда присутствовавшие тут начальники варваров услыхали такие слова послов, они поручили вручить Теодату написанное к ним послание. Там значилось следующее: «Нашей заботой является принять вас в состав нашего государства, конечно, так, чтобы это доставило вам удовольствие. Вы придете к нам не для того, чтобы быть униженными, но чтобы сделаться еще более важными. Ведь мы приглашаем вас не с тем, чтобы вы соединились с людьми чуждого для вас образа жизни и приняли обычаи, неизвестные готам, но чтобы вы вернулись к тем, которые были вашими друзьями и с которыми на некоторое [41] время вам пришлось расстаться. Для этого мы теперь посылаем и вам Афанасия и Петра, совместно с которыми вам следует разрешить все вопросы». Вот что говорило это письмо. Прочитав все эти письма, Теодат решил не выполнять ничего из того, что он обещал императору, и заключил послов под строгую стражу.

Император Юстиниан, услыхав обо всем этом и о том, что произошло в Далмации, послал в Иллирию Константиана (Разночтение: Константина.), начальника императорских конюшен, предписав ему там набрать войско и попытаться захватить Салоны каким бы то ни было способом; а Велизарию он приказал с возможной быстротой идти в Италию и действовать против готов, как против врагов. Константиан прибыл в Эпидамн и задержался там некоторое время, собирая войско. За это время готы под начальством Гриппа с другим войском прибыли в Далмацию и заняли. Салоны. Константиан, окончив все приготовления наилучшим образом и отплыв из Эпидамна со всем флотом, пристал к Эпидавру – городу, находящемуся направо для тех, кто плывет в Ионийский залив. Там были люди, которых Грипп послал в качестве разведчиков. Когда они увидали флот и пешее войско Константина, им показалось, что все море и вся земля покрыты вооруженными воинами, и, явившись к Гриппу, они утверждали, что Константиан ведет с собой огромное число мириад. Грипп впал в великий страх и считал, что будет неблагоразумно встретиться в открытом сражении с прибывающими силами, менее всего он хотел быть осажденным императорским войском, особенно столь сильным на море; больше всего его приводили в смущение укрепления Салон, так как большая часть их уже лежала в развалинах и отношение жителей этого города к готам было весьма подозрительное. Поэтому, выйдя отсюда со всем войском, он со всей поспешностью становится лагерем на равнине, которая находится между Салонами и городом Скардоной. Отправившись из Эпидавра, Константиан со всем флотом [42] пристал к Лисине, находящейся в заливе. Отсюда он послал некоторых из своих спутников с тем, чтобы они разузнали, в каком положении находятся дела у Гриппа и его войска, и дали бы ему об этом знать. Узнав от них обо всем, он быстро направился прямо к Салонам. Когда он подошел очень близко к городу, он высадил войско на сушу и спокойно оставался там; тем временем, выбрав из войска пятьсот человек и поставив над ними начальником Сифиллу, одного из своих телохранителей, он велел им занять теснины и узкий проход, которые, как он слыхал, находятся в пригороде. Сифилла так и сделал. На следующий день Константиан и все войско сухим путем и морем вошло в Салоны, и корабли стали в гавани на якорь. Константиан прежде всего стал заботиться об укреплениях Салон, спешно восстанавливая все те их стены, которые лежали у них в развалинах. Что же касается Гриппа и войска готов, то, когда римляне заняли Салоны, они, на седьмой день поднявшись из своего лагеря, удалились в Равенну. Таким образом Константиан оказался обладателем всей Далмации и Либурнии и привлек на свою сторону всех готов, которые жили в этих местах. Так шли в это время дела в Далмации. Кончалась зима, а с ней заканчивался и первый год войны, которую описал Прокопий.

8. Оставив гарнизоны в Сиракузах и Панорме, Велизарий с остальным войском переправился из Мессены в Региум (где по сказаниям поэтов была Сцилла и Харибда); сюда к нему ежедневно стекались окрестные жители. Свои укрепленные места, которые давно уже у них стояли без стен, они нигде не занимали охраной из-за ненависти к готам: понятно, что готы особенно тяготились их настоящей тяжелой властью. Из числа готов перебежчиком к Велизарию явился Эбримут[17] со всей своей свитой; он был зятем Теодата; его женой была дочь Теодата, Теодената. Тотчас же отправленный к императору, он получил много различных почестей и кроме того, был возведен в звание патриция. Из Региума войско двинулось сухим путем через область бруттиев и сканцев, а флот из многочисленных кораблей следовал за ним близко от материка. Когда [43] они прибыли в Кампанию, то они оказались там около приморского города, по имени Неаполя, укрепленного природой местности и занятого большим гарнизоном готов. Кораблям Велизарий велел стать на якорь в гавани вне досягаемости выстрелов, сам же, устроив лагерь рядом с городом, благодаря добровольной сдаче занял укрепление, которое находилось перед городом, а затем жителям города по их просьбе позволили прислать в лагерь некоторых из знатнейших лиц с тем, чтобы они сказали, чего они хотят, и в свою очередь, услыхав его требования, всенародно их объявили. Неаполитанцы тотчас же послали Стефана. Явившись к Велизарию, он сказал следующее: «Несправедливо ты делаешь, начальник, идя войной на нас, римлян, не совершивших притом никакого преступления. Мы населяем маленький город; в нем стоит гарнизон наших властителей-варваров, так что не в нашей власти, даже если бы хотели, противодействовать им в чем-либо. Да и этим воинам из гарнизона пришлось прийти сюда и нас стеречь, оставив в руках Теодата детей, жен и все самое для них дорогое. Итак, если бы они что-либо сделали в вашу пользу, то будет ясно, что они предают не город, а самих себя. Если следует сказать правду, ничего не скрывая, то вы ведете против нас войну в ущерб вашим личным интересам. Если вы возьмете Рим, то без всякого труда и Неаполь подчинится вам; но если вы будете отбиты от Рима, то, конечно, вы не будете спокойно владеть и Неаполем. Так что напрасно будет здесь вами потрачено время на осаду». Вот что сказал Стефан.

Велизарий на это ответил: «Хорошо или плохо обдумали мы, что явились сюда, об этом мы предоставим судить не неаполитанцам. Что же касается того, что подлежит вашему обсуждению, то мы хотели бы, чтобы вы, обдумав все, стали действовать так, как это в будущем могло бы вам принести пользу. Итак, примите в город войско императора, пришедшее для освобождения вас и других италийцев, и не выбирайте для себя из всего самое ужасное. Те, которые, избегая рабства или чего-либо другого столь же позорного, вступают в войну, получив [44] успех в этой борьбе, имеют двойное утешение, приобретя вместе с победой также и свободу от всех несчастий; а побежденные, они получают для себя утешение, что не добровольно пошли за худшей участью. Те же, кто мог бы и без всякого сражения стать свободными, вступают в борьбу, чтобы еще больше усилить свое рабство, даже в случае победы, если бы это и произошло, обманываются в самом важном для себя и, выйдя из этой войны в худшем положении, чем им думалось, ко всякому другому своему злосчастью прибавят еще печальное сознание потерянных надежд. Передай это неаполитанцам от моего имени; находящимся же здесь готам мы предоставляем на выбор или вместе с нами на все остальное время служить великому государю, или, не испытав никакого зла, вернуться прямо домой. Но если они вместе с вами отвергнут все эти предложения и осмелятся поднять оружие против нас, то и нам придется по необходимости с божьей помощью поступить со всяким, кто нам встретится, как с врагом. Если же неаполитанцы пожелают стать на сторону императора и таким образом избавиться от тяжкого рабства, то я даю гарантии и ручаюсь вам, что с нашей стороны будет сделано то, в надежде на что недавно перешли на нашу сторону сицилийцы, и они до сих пор не имели основания сказать, что наши клятвенные обещания оказались ложными». Вот что Велизарий велел Стефану объявить всенародно. Частным образом он обещал ему великие блага, если он сумеет склонить неаполитанцев на сторону императора. Вернувшись в город, Стефан объявил о словах Велизария и высказал сам мнение, что бороться с императором – дело опасное. Вместе с ним совместно действовал Антиох, родом сириец, который уже давно жил в Неаполе, ведя морскую торговлю, и пользовался здесь большой славой за свой ум и честность. Но там были два ритора. Пастор и Асклепиодот, очень чтимые неаполитанцами, оба очень дружественные готам и менее всего желавшие изменения настоящего положения. Оба они, задумав поставить переговоры в затруднительное положение, убеждали народ [45] предъявить Велизарию много больших требований и взять от него клятвенное обещание, что они будут немедленно выполнены. Написав на листе список всех этих требований, таких, что никто даже и не думал, чтобы Велизарий их принял, они дали их Стефану. Когда он опять пришел в императорский лагерь, он показал вождю это послание и спросил, угодно ли ему выполнить все те требования, которые выдвигают неаполитанцы, и в этом дать клятву. Велизарий обещал, что выполнит для них все это и отправил его назад. Услыхав об этом, неаполитанцы уже были готовы принять условия и с возможной поспешностью предложили императорскому войску войти в город; они были убеждены, что лично для них не будет ничего неприятного; в этом для них достаточным являлся пример сицилийцев, которые недавно сменили тиранию варваров на подчинение императору Юстиниану, благодаря чему им действительно удалось стать свободными и избавиться от всяких тягот. И с большим шумом они бросились к воротам, чтобы их открыть. Готам все то, что происходило, не доставляло большой радости, но они, не имея возможности этому помешать, держались в стороне. Тогда Пастор и Асклепиодот, созвав в одно место народ и готов, сказали следующее: «Что простые горожане на первое место ставят себя и свое спасение, это вполне естественно, особенно, если не посоветовавшись ни с кем из первых лиц города, они сразу самостоятельно постановляют решение о делах, касающихся всех. И пока еще не грозит нам вместе с вами общая гибель, мы считаем необходимым, как это велит нам наш долг любви к родине, дать следующие указания. Мы видим, граждане, что вы всячески стремитесь передать и самих себя и город Велизарию, который обещает вам целые горы всяких благ и готов в подтверждение этого принести самые торжественные клятвы. Конечно, если он может обещать вам и то, что он достигнет победного успеха в этой войне, то никто не стал бы возражать, что согласиться на его условия для вас выгодно. Не сделать всего, что может быть приятным для будущего господина, конечно [46], явное безумие. Но если это покрыто мраком неизвестности и никто из людей добросовестно не может ручаться за исход судьбы, то смотрите, какие несчастия вы спешите навлечь на себя. Если готы окажутся на воине победителями своих противников, то они накажут вас, как своих врагов, и при этом таких, которые по отношению к ним совершили самые ужасные преступления. Ведь не под влиянием необходимости, а в силу вашей преступной воли, вы склонились к измене. А в результате этого и Велизарию, если бы он победил врагов, конечно, вы будете казаться подозрительными и предателями ваших вождей и, как явных беглых рабов, естественно император будет все время вас держать под надзором. Ибо тот, кто имеет дело с предателем, в момент победы рад оказанной им помощи, впоследствии же у него в силу такого его поступка рождается подозрение, и он начинает ненавидеть и бояться своего благодетеля, перед своими глазами имея доказательства его неверности. Наоборот, если в настоящий момент мы окажемся верными готам, благородно противясь опасности, то они, победив врагов, сделают нам много хорошего, да и Велизарий если по воле судьбы будет победителем, окажет нам снисхождение. Преданность, даже в случае неудачи, никем из людей не наказывается, если только он не совсем безумный. Каких бедствий боитесь вы от неприятельской осады? У вас нет недостатка в продовольствии, вы не отрезаны от подвоза всего необходимого, находитесь дома и, защищенные укреплениями и вот этим гарнизоном, вы можете смело чувствовать себя в безопасности. Смеем думать, что если бы у Велизария была какая-нибудь надежда взять город силой, он не заключил бы с нами такого договора. Ведь если бы он хотел действовать справедливо и с пользой для нас, то ему следовало бы не нагонять страх на неаполитанцев и не стараться собственную силу укреплять нашим преступлением против готов, но он должен был бы вступить в открытое сражение с Теодатом и готами, чтобы без всякой опасности для нас и без нашей измены город перешел во власть тех, кто [47] победил». Так сказали Пастор и Асклепиодот; они вывели перед народным собранием иудеев, которые утверждали, что город не будет испытывать никакого недостатка в предметах первой необходимости; и готы решительно заявили, что будут тщательно охранять стены. Под их влиянием неаполитанцы предложили Велизарию возможно скорее уйти отсюда. Тогда он приступил к осаде. Делая многократные приступы, он был отбит от стен, потеряв много воинов и при этом таких, которым не раз приходилось отличаться своей доблестью. Укрепления неаполитанцев с одной стороны были защищены морем, а с другой недоступны вследствие трудных условий местности, и тем, кто задумал бы на них подняться, это было бы невозможно вследствие крутизны. Велизарий не очень испугал неаполитанцев, перерезав водопровод, который подавал воду в город, так как внутри укреплений были колодцы; они вполне удовлетворяли жителей и не очень дали почувствовать отсутствие водопровода.

9. Осажденные тайно от врагов не раз посылали в Рим к Теодату, прося возможно скорее прислать им помощь. Но Теодат очень плохо вел военную подготовку, будучи, как я сказал выше, по природе своей человеком невоинственным. Говорят, что с ним произошло еще нечто другое, что особенно его поразило и повергло его в еще больший страх; я не очень верю этим рассказам, но все же я их передам. Теодат и раньше был весьма склонен обращаться к тем, кто говорил, что может предсказывать будущее, и теперь, находясь в постигших его тяжелых обстоятельствах и не видя выхода, что обычно толкает людей к гаданиям и предсказаниям, спросил одного из евреев, пользовавшегося в этом отношении большой славой, какой будет результат начавшейся войны. Он предложил Теодату запереть три партии поросят по десяти штук в трех помещениях, дать каждому десятку имя: одному – готов, другому – римлян, третьему – императорских воинов и определенное число дней оставить их в покое. Теодат так и сделал. Когда наступил назначенный день, они оба, войдя в эти [48] помещения, стали осматривать поросят и найти, что из тех, кому было дано имя готов, остались в живых только двое, все же остальные погибли, наоборот, живыми, за немногими исключениями, были все те, которым было дано имя императорских воинов; у тех же, которые были названы римлянами, вылезла вся щетина, но живыми осталась приблизительно половина. Когда Теодат это увидал, он вывел отсюда заключение об исходе воины, говорят, на него напал великий страх: он ясно понял, что римлянам суждено вообще вымереть наполовину и лишиться всех своих богатств, что племя готов, побежденное на войне, будет сведено к очень небольшому числу; а что император, потеряв немногих из своих воинов, достигнет полной победы на войне. Вследствие этого, говорят, Теодат не проявил никакой энергии в борьбе с Велизарием. Пусть обо всем этом каждый судит так, как ему это кажется вероятным или невероятным.

Осаждая неаполитанцев и с суши и с моря, Велизарий был очень сердит. Он не думал, что они когда-либо сдадутся ему, а тем более он не надеялся, что сможет взять их силой, имея против себя главным образом неблагоприятные условия местности. Он мучился, что даром тратит здесь время, думая как бы не пришлось ему идти против Теодата и Рима зимою. Он уже собирался приказать всему войску собираться, намереваясь уйти отсюда возможно скорее. Но когда он находился в крайнем затруднении, ему на помощь пришел следующий счастливый случай. У одного из мавров явилось желание осмотреть постройку водопровода, его интересовало, каким образом вода им доставлялась в город. Уйдя в сторону от города, туда, где Велизарий перервал водопровод, он без всякого труда вошел в него, так как ввиду разрушения воды в нем не было. Когда он, идя по водопроводу, подошел к укреплениям, он встретил большой камень, положенный там не руками людей, но в силу природы места: древние строители водопровода, создавая это сооружение, сделали здесь сквозь него проход, но такой однако, чтобы мог пройти человек, но такой, что он [49] давал проток для воды. Его ширина совершенно не соответствовала ширине водопровода, но в этой скале получилась узкая щель, совершенно непроходимая для человека, особенно одетого в панцирь или имеющего с собою щит. Исавриец сообразил, что для войска представляется не невыполнимой задачей проникнуть в город, если бы этот проход сделать чуть пошире. Будучи человеком простым, никогда не говорившим с важными начальниками, он, придя назад в лагерь, доложил об этом деле Павкарису, родом исавру, занимавшему важное место в числе телохранителей Велизария. Павкарис тотчас обо всем этом деле сообщил Велизарию. В радости от этого рассказа Велизарий вновь стал спокойно дышать, и, пообещав, что наградит этого человека крупной суммой денег, он стал побуждать его приступить к делу и приказал ему привлечь себе в товарищи кого-либо еще из исавров и сделать возможно скорее вырубку в этой скале, только велел остерегаться, чтобы не дать кому-либо заметить эту работу. Павкарис, отобрав всех исавров, которые были наиболее пригодны для этой работы, тайно вместе с ними вошел в этот водопровод. Дойдя до того места, где скала делала этот проход узким, они приступили к работе, рубя скалу не топорами и секирами, чтобы шумом не дать знать неприятелям о том, что делается, но какими-то острыми железными орудиями они непрерывно скоблили ее. И в короткое время они сделали возможным для человека, одетого в панцирь и со щитом, пройти этим путем.

Когда все уже было в полном порядке, у Велизария явилась мысль, что если войско проникнет в Неаполь с боем, то и людям придется погибнуть и, кроме того, случится все остальное, что обычно бывает с городом, взятым врагами. Тотчас, послав за Стефаном, он сказал ему следующее: «Часто видел я взятые города и по опыту знаю что там происходит: всех способных к войне мужчин убивают, женщин же, которые сами просят о смерти, не считают нужным убивать, но подвергают их насилию и заставляют переносить всякие ужасы, достойные всяческого сожаления. Дети, лишенные пропитания [50] и свободного воспитания, должны в силу необходимости становиться рабами и при этом рабами людей, самых для них ненавистных, руки которых они видели обагренными кровью своих родителей. Я не говорю уже, дорогой Стефан, о пожаре, которым уничтожаются все богатства, весь блеск и красота города. То, что испытали раньше взятые города, это, я как в зеркале вижу, придется испытать и Неаполю. И я скорблю и за город и за вас самих. Против него мною сделаны такие приготовления, что он не может быть не взят. Я вовсе не радовался бы, если бы такая судьба постигла древний город, искони имевший жителями христиан и римлян, особенно когда я являюсь главным начальником римлян: ведь у меня в лагере много варваров, потерявших убитыми у этих стен своих братьев и родственников; если бы они взяли город с боем, я не был бы в состоянии сдержать их гнев. Поэтому, пока в вашей власти выбрать и сделать то, что будет для вас лучше, примите более благоразумное решение и постарайтесь избежать несчастия. Если же оно вас постигнет, как этого надо ожидать, то по всей справедливости обвиняйте не вашу судьбу, но собственную волю». С такими словами Велизарий отпустил Стефана. Стефан выступил перед неаполитанским народом, обливаясь слезами, и с плачем и стенаниями он сообщил им все, что услыхал из уст Велизария. Но, видимо, не суждено было неаполитанцам стать подданными императора, не испытав жестокого наказания: неаполитанцы не испугались и не высказали желания сдаться Велизарию.

10. Тогда Велизарий установил следующий порядок для проникновения в город. С наступлением ночи, отобрав около четырехсот человек и поставив во главе их Магна, который командовал всей конницей, и начальника исавров Энна, он велел им всем надеть панцири, взять щиты и мечи и ожидать спокойно, пока он не даст знака. Послав за Бессом, он велел ему оставаться при нем, говоря, что он хочет посоветоваться с ним относительно войска. И когда была уже глубокая ночь, он сообщил Магну и Энну, что им предстоит сделать, и указал [51] место, где прежде был разрушен водопровод; он велел им ввести в город своих четыреста воинов, захватив с собою светильники. Он послал с ними двух лиц, умеющих играть на трубе, с тем чтобы они, будучи внутри укреплений, могли привести в замешательство этими звуками город и дать знать своим, что поручение выполнено. Сам он держал наготове возможно большее число лестниц, которые были заранее заготовлены. Посланные, проникнув в водопровод, двигались в середину города, а сам Велизарий с Бессом и Фотием оставался на месте и вместе с ними все приводил в порядок. Он послал по лагерю людей с поручением приказать всем бодрствовать и держать оружие в руках. Около себя он собрал большой отряд тех, кого он считал самыми смелыми. Из тех, которые пошли в город, приблизительно половина, испугавшись опасности, вернулась назад. Так как Магн, несмотря на усиленные увещания, не мог убедить их следовать за собой, то он вместе с ними вернулся к главнокомандующему. Велизарий обратился к ним с суровыми и обидными словами и, выбрав из тех, кто окружал его, около двухсот, велел им идти с Магном. Желая вести их, вскочил в проход водопровода и Фотий, но Велизарий ему этого не позволил. Устыдившись упреков начальника и Фотия также и те, которые только что старались бежать от опасности, вновь почувствовали смелость подвергнуться ей и последовали за первыми. Боясь как бы кто-либо из неприятелей не заметил, что задумано и выполняется (дело в том, что неприятельские воины держали караул на башне, которая была очень близка к водопроводу), Велизарий пошел туда и велел Бессу на готском языке вступить в разговор с варварами, чтобы какой-нибудь шум оружия не дошел до них. И Бесс, громким голосом обратившись к ним, увещевал сдаться Велизарию, заявляя, что за это они получат большие награды. Готы же издевались над ним, сильно оскорбляя и Велизария и самого императора. Вот что делали тут Велизарий и Бесс. [52]

Неаполитанский водопровод доходил не только до стены, но таким же образом проходил и через большую часть города, имея высокий свод, сделанный из обожженного кирпича, так что, оказавшись в середине водопровода, все воины, шедшие с Магном и Энном, не могли нигде спуститься на землю. Они не могли оттуда никуда и уйти, пока передовые не дошли до места, где водопровод случайно не имел крыши и где находился дом, оставленный без всякого внимания. В нем жила женщина, одинокая и очень бедная, а над водопроводом росло оливковое дерево. Когда воины Велизария увидали небо и заметили, что находятся в середине города, они решили сойти на землю, но у них не было никаких средств выйти из водопровода, особенно в таком вооружении. Стены здания здесь были высокие и не было лестницы, по которой можно было бы подняться кверху. Воины находились в большом недоумении, и их собралось много в этом узком проходе, так как большая толпа тех, которые шли позади, вливалась сюда же; и вот у кого-то явилась мысль попытаться подняться кверху. Тотчас же положив оружие, изо всех сил работая ногами и руками при подъеме, он вошел в жилище женщины. Увидав ее там, он пригрозил ей, что убьет ее, если она не будет молчать. Пораженная ужасом, она оставалась безгласной. Он же, сплетя из древесины оливы крепкую веревку, бросил другой конец этой веревки в водопровод. Держась за него, каждый воин с трудом поднимался наверх. Когда все вышли, оставалась последняя четверть ночи; они все кинулись к стене. Они убивают не ожидавших никакой беды сторожей на двух башнях, находившихся на северной стороне укреплений, где стояли Велизарий с Бессом и Фотием, ожидая исхода предприятия. Звуком труб они стали звать войско к стене, а Велизарий, приставив лестницы к стене, велел воинам подниматься здесь на укрепления. Но оказалось, что ни одна из лестниц не доходит до края стены, так как рабочие делали их втемную, на глаз, не имея возможности получить точного размера. Поэтому они стали связывать две лестницы вместе и по ним подниматься [53] наверх, так что воины оказались выше укреплений. Так шли здесь дела у Велизария.

В той части укреплений, которые прилегали к морю и где держали караул не варвары, а иудеи, воины не могли воспользоваться лестницами, а потому и подняться на стены. Эти иудеи были особенно ненавистны своим неприятелям: ведь это они были виновниками, помешавшими Велизарию взять город без боя, и поэтому у них не было никакой надежды на спасение. Хотя город был уже взят, они продолжали храбро сражаться и, сверх ожидания, сопротивлялись натиску неприятелей. Когда наступил день и некоторые из перешедших стены двинулись на них, то и они, поражаемые с тыла, стали обращаться в бегство. Неаполь был взят с боем. Через ворота, которые были уже открыты, вошло в город все римское войско. Те, которые были поставлены у ворот, обращенных на восток, так как у них нигде не было под рукой лестниц и так как эти ворота остались совершенно без охраны, сожгли эти ворота: на этой стене не было никого, так как стража обратилась в бегство. Тут произошло страшное избиение. Все, охваченные гневом, особенно те, у которых брату или родственнику суждено было погибнуть в битве под стенами, избивали всякого попадавшегося им навстречу, не щадя возраста; врываясь в дома, они обращали в рабство детей и женщин, грабили; особенно отличались массагеты, которые не чтили даже храмов и многих бежавших туда захватили в плен, пока Велизарий, повсюду проходя, не запретил таких насилий и, созвав всех, не произнес следующей речи: «Так как бог дал нам стать победителями и достигнуть столь великой славы, отдав в наши руки город, который до сих пор считался неприступным, то и нам необходимо не быть недостойными такой милости, но человеколюбивым отношением к побежденным показать себя по справедливости одолевшими их. Не проявляйте к неаполитанцам бесконечной ненависти и вражду к ним не продолжайте за пределы войны. Ведь никто из победителей не продолжает ненавидеть побежденных. Убивая их, вы не освобождаетесь [54] на будущее время от неприятелей, но будете наказывать смертью своих же подданных. Поэтому дальше не делайте этим людям зла и не давайте своему гневу полной свободы. Ведь позорно оказаться победителями своих врагов и явно быть слабее своего гнева. Все их богатства да будут вам наградой за вашу доблесть, но жены с детьми да будут возвращены их мужьям. Пусть побежденные поймут на самом деле, каких друзей лишились они по своему неразумию». Сказав это, Велизарий отдал неаполитанцам женщин и детей и всех остальных пленных, не испытавших никакого насилия, и примирил с ними своих воинов. Так пришлось неаполитанцам в один этот день сделаться пленниками и вновь получить свободу, вновь приобрести самое ценное из своего имущества: ведь те, которые имели золото или другое что-либо ценное, давно уже спрятали их, зарыв в землю, и так как враги этого не знали, они, получив назад свои дома, смогли скрыть от них и свои богатства. Так окончилась осада, затянувшаяся приблизительно на двадцать дней. Взятых здесь готов, числом не меньше восьмисот, не причинивших никакого зла, Велизарий оставил при себе и держал их в не меньшем почете, чем своих воинов.

Пастор, который, как я раньше рассказал, внушал народу безумную решимость, когда увидал, что город взят, был поражен ударом и внезапно умер, хотя раньше он не хворал и не испытал ни от кого никакой другой неприятности. Асклепиодот же, который действовал в этом деле совместно с Пастором, с оставшимися в живых знатнейшими лицами пришел к Велизарию. Издеваясь над ним, Стефан обратился к нему с такими бранными словами: «Смотри, о негоднейший из всех людей, какое зло причинил ты родине, отдав за благоволение готов спасение своих сограждан. Ведь если бы успех оказался на стороне варваров, то ты удостоен был бы с их стороны награды и каждого из нас, дававших более благоразумные советы, обвинил бы в измене в пользу римлян. Теперь же, когда император взял город и мы спасены благодаря благородству [55] вот этого человека, ты столь бессовестно осмелился явиться к главнокомандующему, как будто ты не сделал ничего ужасного, достойного законного отмщения ни по отношению к неаполитанцам, ни по отношению к войску императора». Такие обвинения бросил Стефан в лицо Асклепиодота, глубоко страдая от несчастий неаполитанцев. А этот ответил ему следующими словами: «Незаметно для себя, любезнейший, ты воздал нам хвалу в тех словах, где ты упрекаешь нас в расположении к готам. Ведь никогда никто не может быть расположенным к своим владыкам, находящимся в опасном положении, если это не человек обладающий твердым характером. Поэтому лично меня победители найдут таким же твердым стражем своего государства, каким недавно имели врагом, так как тот, кто по своей природе имеет в душе чувство верности, не меняет своих мыслей вместе с изменением судьбы. Ты же, если бы их дела пошли не так удачно, готов был бы принять условия первых пришедших сюда. Тот, кто страдает неустойчивостью убеждений, чувствует страх и по отношению к самым близким друзьям не проявляет верности». Вот что со своей стороны сказал Асклепиодот. Когда же неаполитанский народ увидал, что он уходит оттуда, то, собравшись толпой, они стали упрекать его во всех своих настоящих несчастиях. И поносили они его, не переставая до тех пор, пока не убили и не разорвали его тело на мелкие кусочки. Равным образом они пошли к дому Пастора и требовали к себе этого человека. Когда его рабы утверждали, что Пастор умер, они меньше всего сочли возможным поверить этому, пока им не показали его трупа. Неаполитанцы, взяв и его, посадили на кол в пригороде. Затем они просили у Велизария прощения за то, что они сделали, охваченные законным гневом, и, добившись его прощения, разошлись. Так неаполитанцы спаслись от этих бед.

11. Готы, которые были в Риме и в его окрестностях, уже раньше крайне изумлялись спокойствию Теодата, что несмотря на близость неприятеля, он не хочет вступить с ним в сражение; у них было сильное подозрению, что он сознательно [56] хочет предать дело готов императору Юстиниану и что он заботится только о том, как бы ему жить спокойно, собрав возможно больше богатств. Когда же до них дошло известие, что Неаполь взят, то они, открыто упрекая его во всем этом, собрались в местечке, отстоящем от Рима на расстоянии двухсот восьмидесяти стадий, которое римляне называют Регата; им показалось, что здесь лучше всего стать лагерем, так как тут была большая равнина для прокорма коней. Тут протекала и река, которую местные жители по-латыни называют Деценновиум («девятнадцатимильный»), так как она, пройдя в своем течении девятнадцать миль, что составляет сто тринадцать стадий, впадает в море около города Террацины, рядом с которым находится гора Цирцеи; здесь, говорят, Одиссей жил с Цирцеей. По моему мнению, эти рассказы неверны, так как Гомер утверждает, что дом Цирцеи находился на острове. Но я должен сказать, что эта гора Цирцеи, вдаваясь далеко в море, очень похожа на остров, и для тех, которые плывут очень близко от берега или идут пешком по нему, издали кажется островом. Когда же кто-либо попадает на эту гору, тогда он понимает, что ошибся и что его обмануло первое впечатление. Вот поэтому, конечно, Гомер мог назвать это место островом. Я возвращаюсь теперь к прерванному рассказу.

Когда готы собрались к Регете, то они выбрали себе и италийцам королем Витигиса[18], человека родом незнатного, но раньше очень прославившегося в битвах около Сирмия, когда Теодорих вел войну с гепидами. Услыхав об этом, Теодат быстро решил бежать и направился в Равенну. Но Витигис со всей поспешностью отправил одного из готов, Оптариса, поручив ему привести Теодата живым или мертвым. У этого Оптариса были с Теодатом дурные отношения вот по какой причине. Оптарис сватался за одну девушку, богатую наследницу, выдающуюся красотой. Теодат, подкупленный деньгами, отнял ее у жениха и выдал замуж за другого. Поэтому в силу своего гнева и желания угодить Витигису, Оптарис с величайшим рвением и поспешностью, непрерывно и днем и ночью [57] преследовал Теодата. Он захватил его еще в пути и, повергнув на землю, убил его[19], как бы принося в жертву какое-либо священное животное. Таков был тяжкий конец и жизни Теодата и его царствования, продолжавшегося три года.

Витигис вместе с бывшими с ним готами вступил в Рим. Он с удовольствием узнал о постигшей Теодата судьбе, а его сына Теодегискла заключил в тюрьму. Так как он увидал, что у готов ничего не приготовлено для войны, то он счел более благоразумным сначала пойти в Равенну и, организовав там все возможно лучше, затем уже начать войну. Созвав всех готов, он сказал следующее: «Великие подвиги, дорогие товарищи по оружию, надо хотеть совершать не случайной удачей, благодаря подвернувшимся обстоятельствам, а на основании благоразумно составленных планов. Часто вовремя проявленная медлительность больше приносит пользы, но вовремя показанная стремительность у многих погубила надежду на благоприятный исход. Те, которые более многочисленны, но не приготовлены к бою, сражаясь с равными силами неприятеля, побеждаются легче, чем те, которые вступают в сражение, имея меньше сил, но очень хорошо подготовленные. Поэтому, побужденные внезапной гордостью, да не совершим мы во вред себе непоправимых поступков. Лучше, претерпев стыд на короткое время, сохранить славу на вечные времена, чем, избегая унижения в данный момент, покрыть себя позором естественно на все времена. Вы и сами, конечно, знаете, что как народ готов, так и в Галлиях, и у венетов, и в странах, самых отдаленных, все находится, можно сказать, в готовности к войне. Кроме того, мы ведем войну и против франкских племен, ничуть не меньшую, чем эта; не приведя ее к благоприятному концу, приступать к другой войне является полным безумием. Ведь находящиеся между двух огней и не обращающие всех своих сил на одного врага естественно побеждаются своими противниками. Поэтому я лично заявляю, что нужно теперь немедленно идти отсюда в Равенну, положить конец войне с франками и, приведя все в надлежащий порядок [58], всем войском готов двинуться против Велизария. И пусть никто из вас не конфузится этого удаления и не боится, что его будут называть бегством. Мнение о трусости, вовремя примененное, помогло многим, равно и имя храбрости, проявленное не в надлежащее время, обращалось потом в поражение. Достойно умных людей принимать во внимание и гнаться не за блестящими именами дел, но за их полезностью. Не начало дела обнаруживает доблесть человека, но конец указывает на нее. Бегут от врагов не те, которые тотчас же, как только хорошо подготовятся, идут против них, но те, которые, желая навсегда сохранить себя целыми и невредимыми, устраняются с их пути. Пусть ни у кого из вас не будет страха, что этот город может быть взят. Если живущие в нем римляне будут относиться к нам дружески, то они надежно сохранят этот город за готами, и сами они не подвергнутся никакому испытанию и нужде, так как в скором времени мы вернемся к ним. Если же у них есть какой-либо замысел против нас, то они меньше принесут нам вреда, приняв наших врагов в город. Лучше против лиц, настроенных враждебно к нам, сражаться в открытую. Но я позабочусь, чтобы не случилось ничего подобного. Я оставлю здесь многочисленный отряд и самого разумного предводителя, которых будет достаточно для охраны Рима; так что и это устроится у нас благополучно и от этого нашего удаления для нас не произойдет никакого вреда».

Так сказал Витигис. Все готы одобрили его решение и стали готовиться к отправлению. После этого Витигис обратился с горячим убеждением к епископу города Сильверию, к римскому сенату и народу; он напомнил им о времени правления Теодориха и усиленно советовал им относиться дружественно к племени готов; затем, сверх всего обязав их самыми страшными клятвами, отобрав не меньше четырех тысяч человек и поставив над ними начальником Левдериса, человека зрелого возраста и пользующегося великой славой за свой разум, с тем чтобы они охраняли для них Рим, распорядившись так, он с остальным войском двинулся в Равенну, [59] имея при себе в качестве заложников очень многих сенаторов. Когда он прибыл туда, он против ее воли взял за себя замуж Матазунту, дочь Амалазунты[20] бывшую уже взрослой девушкой, чтобы этим родством с родом Теодориха сделать более крепкой свою власть. Затем он отовсюду собрал всех готов, всех их переписал и распределил по порядку, раздав каждому из них согласно списку оружие и коней. Только тех готов, которые охраняли Галлию, из страха перед франками он не мог вызвать. Эти франки в древности назывались германцами. Где они вначале жили и каким образом перешли Галлию и как они стали врагами готам, я сейчас рассажу.

12. Для плывущего из океана и Гадеса страна, лежащая налево, как сказано в прежних книгах (III [I] гл. 1, § 6, 7), носит название Европы; лежащая же против нее называется Ливией, которая в дальнейшем получает название Азии. О местностях, лежащих по ту сторону Ливии, в точности я не могу рассказать. Там идут огромные безлюдные пустыни, и потому начальных истоков Нила, который, как говорят, течет оттуда по Египту, мы до сих пор так и не знаем. Европа с того места, где она начинается, совершенно точно похожа на Пелопоннес и с той и другой стороны омывается морем. Первая страна, обращенная к океану, и западу, носит название Испании вплоть до Альп, находящихся у Пиренейского хребта. У местных жителей в обычае давать название Альп проходам в ущельях. Страна, простирающаяся отсюда вплоть до пределов лигуров, называется Галлией. Здесь другие Альпы отделяют галлов от лигуров. Галлия естественно много шире, чем Испания, так как Европа, начинаясь с узкого выступа, в дальнейшем расширяется до огромных размеров. Эта страна с обеих сторон омывается водами: с севера океаном, а с юга к ней подходит так называемое Тирренское море. У галлов в числе других рек текут Рона и Рейн. Обе эти реки имеют течение в противоположном направлении: Рона впадает в Тирренское море, а Рейн – в океан. Тут большие болота, где в древности жили германцы, племя варварское, с самого начала [60] не заслуживавшее большого внимания, которое теперь называются франками. Рядом с ними жили арборихи, которые издавна наравне с жителями всей остальной Галлии и Испании были подданными Рима. За ними, по направлению к востоку, основалось варварское племя турингов, там, где им дал места для поселения первый римский император Август. Немного в стороне от них к югу жили бургунды, к северу от турингов – свевы и аламаны, могущественные племена. Все они издревле занимали эти места, и все они были независимы.

С течением времени, напав на Римскую империю, они завладели всей Испанией и Галлией по ту сторону реки Роны и сделали их своими данийцами. Военную службу для римлян несли тогда арборихи. Желая подчинить их себе как своих соседей и как изменивших своему древнему политическому строю, германцы стали их грабить и, будучи воинственными, всем народом двинулись против них. Но арборихи, проявляя свою доблесть и расположение к римлянам, показали себя в этой войне людьми достойными. Так как германцы не могли одолеть их силою, они сочли их достойными стать им товарищами и породниться друг с другом близким родством. Арборихи охотно приняли это предложение. Так как и те и другие были православными, то они таким образом слились в один народ и стали еще более сильными. Но и другие римские воины были поставлены там для охраны в крайних пределах Галлии. Так как они не имели никаких средств, чтобы вернуться в Рим, а тем более ни в коем случае не хотели сдаться врагам, которые были арианами, то они себя со всеми знаменами, и ту страну, которую они издавна охраняли для римлян, сдали арборихам и германцам; своим потомкам они передали все свои традиции и сохранили обычаи своей родины, свято храня их и теперь. Их легко можно узнать по номерам тех легионов, в которых в прежнее время они несли военную службу; и в бой они идут, неся перед собой те знамена, которые у них были, и всегда применяют законы своей родины.[61] Они сохранили также римский костюм как во всем остальном, так и в своей обуви (Некоторые, по конъектуре, переводят: «в своем головном уборе». См. Comparetti.).

Пока неизменным оставался государственный строй у римлян, то Галлией, которая по эту сторону реки Роны, владел император; когда же Одоакр переменил этот строй в тиранию, тогда с разрешения, данного им Одоакром, визиготы заняли всю Галлию до Альп, которым определяют границы галлов и лигуром. После падения Одоакра туринги и визиготы, боясь силы германцев, уже ставшей очень значительной (они стали очень многочисленны и очень сильны, и явно одолевали всех бывших на их пути), всячески старались заключить союз с готами и Теодорихом. Да и Теодорих, желая склонить их к дружбе, не счел недостойным для себя вступить с ними в родство. Поэтому он выдал замуж за бывшего тогда вождем визиготов Алариха младшего[21] свою дочь, девушку Теодихузу, а за Герменефрида, главного начальника турингов, – дочь своей сестры Амалафриды, Амалабергу. Вследствие этого франки из-за страха перед Теодорихом воздерживались от явного нападения на них и пошли войной на бургундов. Впоследствии между франками и готами был заключен союз и договор на предмет истребления бургундов, с тем чтобы каждый из них направил против них войско; если одна из сторон откажется послать войско, а другая, двинувшись походом, победит бургундов и овладеет страной, которую они занимали, то победители от тех, которые не пошли с ними в поход, получают в виде пени условленную сумму золота, но и в этом случае эта завоеванная земля становится общим достоянием их обоих. Германцы, согласно договору между ними и готами, с большим войском двинулись на бургундов, Теодорих же делал вид, что готовится к походу, но сознательно со дня на день откладывал отправление войска, выжидая результата. Наконец, послав войско, он поручил начальникам войска двигаться возможно медленнее, а когда они услышат, что франки победили [62], остальной путь совершить возможно скорее; если же они узнают, что с ними случилось что-либо по заслугам, чтобы они не шли дальше, но оставались на месте. Они так и поступали, как велел им Теодорих; германцы же вступили в бой с бургундами одни. Битва была ожесточенная, и с обеих сторон было много убитых; долгое время исход битвы был нерешительным. Наконец франки обратили в бегство врагов и прогнали их в крайние пределы страны, которую они тогда заселяли, где у них тогда было много укреплений, а сами они заняли всю остальную область. Услыхав об этом, готы явились со всей поспешностью. Когда союзники обратились к ним с укоризненными словами, они стали ссылаться на трудность пути по этой стране; уплатив пеню, они, как было договорено, поделили землю с победителями. Отсюда еще яснее можно понять предусмотрительность Теодориха, который, не потеряв ни одного из своих подданных, за небольшую сумму золота приобрел себе половину неприятельской земли. Так вначале юты и германцы получили себе во владение часть Галлии.

После этою германцы по мере роста их силы стали пренебрежительно относиться к Теодориху и, перестав бояться его, двинулись войной на Алариха и визиготов. Узнав об этом, Аларих со всей поспешностью вызвал па помощь Теодориха. Он двинулся ему на помощь с большим войском. В это время визиготы, услыхав, что германцы стали лагерем около города Каркасианы, двинулись им навстречу и, устроив там лагерь, держались спокойно. Когда у них прошло долгое время в таком ожидании, они стали выходить из себя и негодовать, так как их страна опустошалась неприятелями. В конце концов они стали оскорблять Алариха, говоря ему неприятные речи по поводу его страха перед врагами и порицая медлительность его тестя. Они утверждали, что они равны силами и мужеством неприятелю и очень легко в бою и одни победят германцев. Поэтому Аларих был принужден вступить в сражение, хотя готы еще не пришли к ним на помощь. Германцы в этом сражении оказались сильнее, и они убили очень многих из [63] визиготов и самого их короля Алариха. Овладев большей частью Галлии, они усиленно стали осаждать Каркасиану, так как они услыхали, что там находятся царские сокровища, которые в прежнее время взял Аларих старший, ограбив Рим. В числе их были драгоценности иудейского царя Соломона, в высшей степени удивительные по виду. Большинство из них было украшено драгоценным камнем смарагда; их в древние времена римляне взяли в Иерусалиме. Оставшиеся в живых визиготы выбрали себе королем Гизелиха, побочного сына Алариха, так как Амаларих, его сын от дочери Теодориха, был еще совсем маленьким ребенком. Но затем, испугавшись прибытия Теодориха с готским войском, германцы сняли осаду Каркасианы. Удалившись оттуда, они подчинили своей власти земли Галлии, лежащие по ту сторону Роны и обращенные к океану. Не имея возможности изгнать их оттуда, Теодорих разрешил им владеть ими, сам же он сохранил за собой обладание остальной Галлией. Устранив с пути Гизелиха, он всю власть над визиготами передал своему внуку по дочери, Амалариху, а так как он был еще маленьким мальчиком, то опекунство над ним он взял на себя. Взяв все сокровища, которые хранились в Каркасиане, он быстро вернулся в Равенну. Посылая в Галлию и Испанию начальников и войска, Теодорих работал над тем, чтобы предусмотрительно закрепить за собой навсегда власть над этими странами. На тамошних начальников он наложил определенные подати, которые они должны были ему посылать. Получая их каждый год, чтобы не показаться корыстолюбивым, он посылал войску готов и визиготов ежегодные подарки (донативы). Поэтому с течением времени готы и визиготы, будучи управляемы одним вождем и живя в одной стране, заключая взаимные браки между своими детьми, смешались и стали одним народом благодаря таким родственным отношениям.

После этого Тевдис, родом гот, которого Теодорих послал к войску в качестве начальника, женился на испанской женщине, не из рода визиготов, но из богатого местного дома, [64] владевшей, кроме больших денежных средств в Испании, большими земельными богатствами. Собрав оттуда около двух тысяч воинов и окружив себя большим отрядом телохранителей, он правил готами на словах от имени Теодориха, на деле же он был явный узурпатор власти. Будучи человеком крайне благоразумным и опытным, Теодорих, опасаясь, как бы, в случае если он пойдет войной на своего подданного, а этого можно было ожидать, против него не двинулись франки или визиготы и не произвели бы какого-либо государственного переворота, не только не отрешил от власти Тевдиса, но повелел, чтобы он навсегда стоял во главе войска, если ему, Теодориху, придется пойти на войну. Однако знатнейшим из готов он дал знать, чтобы они написали Тевдису, что было бы справедливо и достойно его мудрости, если бы он прибыл в Равенну для приветствия Теодориха. Все, что приказывал Теодорих, Тевдис выполнил и посылал безотказно ежегодную подать, но прибыть в Равенну он не пожелал и не обещал этого тем, которые писали ему об этом.

13. После смерти Теодориха франки, не имея опасных противников, двинулись походом на турингов, убили их короля Герменефрида и их всех подчинили своей власти. Жена Герменефрида со своими детьми тайно ушла к своему брату Теодату, бывшему тогда уже правителем готов. После этого германцы пошли войной на оставшихся бургундов и, победив их в сражении, заключили их короля в какое-то бывшее там укрепление, где и держали под стражей; их же самих, сделав своими подданными, заставили в дальнейшем, как взятых в плен с оружием в руках, участвовать вместе с ними в походах против неприятелей, а всю ту страну, которую прежде заселяли бургунды, подчинив себе, заставили платить подать. Амаларих же, который считался королем визиготов, возмужав и боясь силы германцев, женился на сестре Теодеберта, короля германцев, и Галлию разделил с готами и своим двоюродным братом Аталарихом так, что земли по эту сторону реки Роны получили готы, а власть над теми, которые были по ту сторону [65] реки, была предоставлена визигота. Они договорились, чтобы ту подать, которую установил Теодорих, они больше не платили готам, а те сокровища, которые Теодорих увез из Каркасианы, Аталарих добросовестно возвратил Амалариху. Так как оба эти племени вошли в близкое родство друг с другом, то каждому воину, заключившему брак с женщиной другого племени, было предоставлено на выбор, хочет ли он следовать за своей женой, или увести к своему племени. И было много таких, которые увели своих жен, куда они сами пожелали, но многих увели и их жены. Впоследствии Амаларих, став во враждебные отношения с братом своей жены, потерпел большую беду. Его жена была православной веры, сам же он придерживался арианской ереси; поэтому он не позволял ей выполнять привычные ей обряды и выполнять богослужение по родным обычаям и, так как он заставлял ее против воли принять его исповедание, обращался с ней самым недостойным образом. – Не имея сил выносить этого, женщина передала обо всем этом брату. Вследствие этого германцы и визиготы вступили друг с другом в войну. Долгое время битва была крайне ожесточенной, но в конце концов Амаларих был побежден, он потерял многих из своих близких и сам погиб. Теодоберт взял с собою свою сестру со всеми сокровищами и ту часть Галлии, которою, получив в свою долю, владели визиготы. Из побежденных оставшиеся в живых с женами и детьми, поднявшись, из Галлии удалились в Испанию к Тевдису, уже явно ставшему узурпатором власти. Так Галлия перешла во власть готов и германцев.

Позднее, когда король готов Теодат узнал о прибытии Велизария в Сицилию, он заключил договор с германцами с условием прийти готам на помощь в этой войне, получив за это ту часть Галлии, которая приходилась на долю готов, и две тысячи фунтов золота. Он фактически еще не заключил этого договора, как его постигла предназначенная ему участь. Поэтому очень многие наиболее могущественные готы, под начальством Марция, охраняли тамошние места. Витигис не был [66] в силах отозвать их оттуда, но, с другой стороны, он считал, что готы не будут в состоянии выдержать нападение франков, если они задумают произвести вторжение в Галлию и Италию (а этого можно было ожидать), когда он сам со всем войском двинется к Риму. И вот, созвав всех готов, сохранивших в наибольшей чистоте дух готского племени, он сказал следующее: «Я собрал вас сейчас сюда, дорогие родичи, чтобы дать нам наставление не очень приятное, но для вас необходимое. Я хотел бы, чтобы вы выслушали его со спокойствием и кротостью и как следует подумали о настоящем положении дел. Для тех, у кого дела идут не так, как им хочется, нет пользы обдумывать, как бы их устроить в настоящее время, если только они не хотят подчиниться необходимости. Все остальное у нас очень хорошо приготовлено для войны. Мешают нам только франки, наши старинные враги; до сих пор мы могли противодействовать им и их удерживать, тратя на это то деньги, то жизнь собственных наших воинов, так как у нас не было никакого другого врага. Но так как теперь мы принуждены идти на других, нам необходимо будет прекратить с ними войну, прежде всего потому, что если они останутся нам враждебными, то они во всяком случае двинутся против нас вместе с Велизарием; ведь сама природа вещей заставляет тех, которые имеют одного и того же врага, заключить друг с другом дружбу и союз. А затем, если мы отдельно будем вести войну против каждого из этих врагов, то нам не избежать быть разбитыми и там и здесь. Итак, лучше для нас, потерпев небольшой ущерб, сохранить большую часть своих владений, чем, стремясь сохранить все, погибнуть от руки врагов, погубив и всю силу нашей власти, поэтому я думаю, что, если мы дадим германцам соседнюю с ними Галлию и те деньги, которые вместе с этой страной обещал дать им Теодат, то они не только перестанут питать к нам вражду, но и возьмутся вместе с нами вести эту войну. А о том, чтобы нам опять, если дела у нас пойдут хорошо, вернуть себе Галлию, пусть никто из вас пока не разговаривает. Мне лично на память приходит старинное [67] изречение, повелевающее хорошо устраивать настоящее». Выслушав слова Витигиса и считая это полезным, они дали согласие выполнить все это. Поэтому тотчас отправляются послы к племени германцев с тем, чтобы передать им Галлию и золото и заключить с ними военный союз. Вождями франков были тогда Хильдеберт, Теодеберт и Клотарий, которые, приняв Галлию и деньги, разделили их пропорционально величине власти каждого из них; они согласились быть в высшей степени дружественными готам и тайно послать на помощь, но не франков, а из подчиненных им племен. Заключить открыто военный союз во вред римлянам они не могли, так как немного раньше они согласились оказать помощь в этой войне императору. Послы, выполнив то, ради чего они были посланы, вернулись назад в Равенну. Тогда Витигис мог отозвать и Марция с его силами.

14. В то время как Витигис все это делал, Велизарий готовился идти на Рим. Выбрав триста человек из кадровой пехоты и поставив над ними начальником Геродиана, он поручил им охрану Неаполя. Он послал гарнизон и в Кумы, каковой он считал достаточным для охраны там укрепления. Других крепостей, кроме как в Кумах и в Неаполе, в Кампании не было. В этих Кумах местные жители показывают пещеру Сибиллы, где, говорят они, она давала свои предсказания. Кумы стоят у моря на расстоянии от Неаполя в сто двадцать восемь миль. Когда Велизарий приводил свое войско в порядок, римляне в страхе, чтобы с ними не случилось того же, что пришлось пережить неаполитанцам, подумав, решили, что для них лучше впустить войско императора в город. Особенно к этому их побуждал архиерей города, Сильверий. Послав к нему Фиделия, родом из Медиолана (Милана), города, расположенного в области лигуров, который раньше у Аталариха был асессором (должность, которую римляне называют квестором), они пригласили Велизария войти в Рим, обещая сдать ему город без боя. Он повел войско по Латинской дороге, оставив влево Аппиеву дорогу, которую римский консул [68] Аппий девятьсот лет тому назад выстроил и дал ей свое имя. Аппиева дорога длиною в пять дней пути для идущего без багажа человека; она ведет из Рима в Капую. Ширина этой дороги такая, что на ней могут разъехаться две встречные повозки; и из всех дорог она наиболее замечательная. Весь камень для нее, являющийся таким же, как в жерновах, и твердым по природе, Аппий выламывал и привозил сюда издали, из другой области. В этой стране его нигде нет. Сделав эти камни гладкими и ровными и по краям прямоугольными, он плотно положил их один к другому, не проложив внутри ни цементом, ни чем-либо другим. Они так плотно были прилажены друг к другу и как бы слиты, что для смотрящих на них казались не приложенными друг к другу, но сросшимися между собою. И несмотря на то, что в течение столь долгого времени по ней ежедневно проезжало много телег и проходило всякого рода животных, их порядок и согласованность не были нарушены, ни один из камней не был попорчен и не стал меньше, тем более не потерял ничего из своего блеска. Вот что я хотел рассказать об Аппиевой дороге.

Когда готы, которые составляли гарнизон Рима, узнали, что враги находятся очень близко, и заметили намерение римлян, то они стали тоже беспокоиться о судьбе города и, не имея возможности вступить в сражение с приближающимся неприятелем, не знали, что им делать; но затем, с разрешения римлян, они все вышли из города и удалились в Равенну, кроме их начальника Левдериса, который остался там, стыдясь, думаю, постигшей его судьбы. Случилось, что в один и тот же день Велизарий с императорским войском входил в Рим через ворота, которые назывались «Азинариями» (ослиными), а готы уходили оттуда другими воротами, носившими название «Фламиниевых». Таким образом, Рим вновь был взят через шестьдесят лет римлянами, в девятый день последнего месяца, называемого у римлян декабрем; это был одиннадцатый год, после того как император Юстиниан получил императорский титул. Начальника готов Левдериса и ключи от ворот Велизарий [69] отправил императору, сам же занялся исправлением стен, во многих местах обвалившихся, придав каждому брустверу прямоугольную форму и присоединив с левого бока некое другое сооружение, чтобы те, которые будут сражаться здесь с наступающим неприятелем, меньше всего могли быть поражены теми, которые слева будут сражаться с ними у стен; вокруг стен он вырыл ров, глубокий и замечательный. Римляне восхваляли предусмотрительность главнокомандующего и особенно его опытность, выказанную им при постройке брустверов, но они очень беспокоились и страшно удивлялись, зачем ему нужно было входить в Рим, если у него была мысль, что он будет в нем осажден: ведь Рим не мог выдержать осады вследствие недостатка продовольствия, так как он не был приморским городом, и вследствие огромного протяжения его стен, особенно же потому, что он был расположен на равнине, чересчур ровной и естественно дававшей наступающим возможность легко подойти к нему. Слыша все это, он тем не менее все предусмотрительно заготовлял для осады, и весь тот хлеб, который он привез с собой на кораблях из Сицилии, он бережно сложил в государственные хранилища и заставлял римлян, хотя они были очень недовольны, все свои запасы свозить с полей в город.

15. Тогда же пришел к нему из Самния Пидзас, родом гот, и отдал в руки Велизария как самого себя, так и тех готов, которые жили там вместе с ним, и половину Самния, прилегающего к морю, до реки, которая протекает по середине этой области. Те же готы, которые жили на той стороне реки, не пожелали ни последовать за Пидзасом, ни подчиниться императору. Велизарий дал ему немного воинов, чтобы они вместе с ним охраняли эту местность. Еще раньше добровольно сдались Велизарию жители Калабрии и Апулии, в стране которых не было готов; они занимали как побережье, так и внутренние местности страны. В их области находится и Беневент, который в древности римляне называли Малевентом, теперь же называют Беневентом, избегая неблагоприятного [70] смысла первого названия. «Вент(ус)» на латинском языке обозначает «ветер». В Далмации, которая лежит против этого города, на противоположном материке, обычно налетает суровый («малус») и невероятно бурный ветер; всякий раз как он начинает дуть, невозможно найти человека, идущего по дороге, но все прячутся по домам. Сила его порывов бывает столь велика, что, подхватив всадника с конем, она несет его по воздуху и, очень долго вертя в воздухе, отдает его куда придется и убивает. Беневенту, как лежащему против Далмации (я сказал об этом выше), на возвышенном месте, приходится переносить часть неприятностей от этого ветра. Этот город некогда основал Диомед, сын Тидея, который после взятия Илиона был изгнан из Аргоса. И как приметные знаки для города он оставил здесь клыки калидонского кабана, которые получил как награду за охоту его дядя Мелеагр. Они и до моего времени оставались там как достопримечательность, заслуживающая осмотра, имея по периметру, изогнутому в виде месяца, не меньше трех ладоней. Тут, говорят, Диомед встретился с Энеем, сыном Анхиза, плывшим из Илиона, и, по сказанию, дал ему изображение Афины, которое ему удалось вместе с Одиссеем похитить из Илиона, когда они оба пошли разведчиками в Илион, прежде чем город был взят греками. Говорят, что, когда он позднее захворал и послал спросить у бога указания относительно болезни, ему дано было предсказание, что он никогда не избавится от своей беды, если он не отдаст это изображение мужу из Трои. Римляне говорят, что не знают, где оно теперь находится, но показывают его копию, высеченную из какого-то камня. Она еще в мое время стояла в храме Судьбы (Фортуны) перед медной статуей Афины, которая сооружена под открытым небом в восточной части храма. Это изображение в камне похоже на воительницу, поднявшую копье как бы для сражения. Но и в этом случае ее туника опускается до самых пят. Ее лицо не похоже на греческие изображения Афины; оно совершенно такое, каким его в древности делали египтяне. Если слушать [71] византийцев, то эту статую (Палладиум) император Константин зарыл на той площади, которая носит его имя. Таковы-то были эти дела.

Таким образом, Велизарий подчинил своей власти всю ту Италию, которая находится от Ионийского залива вплоть до Рима и Самниума, а земли за этим заливом до Либурнии, как было сказано выше, завоевал Константин. Каким образом заселяют Италию живущие в ней народы, я сейчас расскажу. Вдаваясь далеко в материк, Адриатическое море образует Ионический залив, вовсе не так, как в других местах, где море в конце, глубоко вдаваясь в материк, образует перешеек (Истм). Например, так называемый Крисейский залив, кончаясь в Лехее, где находится город Коринф, образует здесь перешеек длиной стадий в сорок. И другой залив, ответвляющийся от Геллеспонта, который называют Меласом (Черным), образует перешеек в Херсонесе, приблизительно такой же, если не большей длины. Из города же Равенны, где кончается Ионический залив, до Тирренского моря для человека, идущего налегке, не меньше восьми дней пути. Причина того та, что течение вливающегося в этот залив моря главным образом направляется направо. Внутри этого залива первым расположен маленький городок Дриунт, который теперь называется Гидрунтом (Отранто). Направо от него живут калабры и апулийцы, а также самниты; с ними соприкасаются пицены, поселения которых простираются до города Равенны. По левую сторону живет остальная часть калибров, бруттии и луканы, а за ними кампанцы до города Терацины, следом за которыми идут уже пределы города Рима. Эти племена занимают берега и того и другого моря и все внутренние местности между этими морями. Это и есть прежде так называемая Великая Греция. В области бруттиев находятся локры эпизефирские, кротониаты и турии. По ту сторону залива первыми являются греки, называемые апиротами, вплоть до города Эпидамна, который расположен у моря. С ними граничит область Прекамис, за ней та, которая называется Далмацией, и то, что [72] причисляется к Восточной империи. Отсюда далее идут Либурния, Истрия и страна венетов, расстилающаяся до города Равенны. Таковы приморские народы, живущие в этих местах. Выше (севернее) их сисции и свабы (не подданные франков, но кроме этих были еще и другие) занимают серединные земли, а за ними основались карнии и норики. Направо от них живут даки и паннонцы, которые, кроме других местечек, занимают Сингедон и Сирмию, простираясь до реки Дуная. В начале этой войны над теми племенами, которые были по ту сторону Ионийского залива, властвовали готы, а над городом Равенной (севернее), на левом берегу реки По, жили лигуры. По их северным границам живут албанцы в местности в высшей степени прекрасной, называемой Лангубилла, а дальше – племена, подчиненные франкам; на запад от них – галлы, а за ними испанцы. На правом берегу По находятся Эмилия и Тоскана, простирающиеся вплоть до границ Рима. Вот как они там расположены.

16. Велизарий укрепил кругом всю территорию Рима вплоть до реки Тибра. И когда он все привел в надлежащий порядок, то многих из своих щитоносцев и копьеносцев, среди которых были массагеты Зантер, Хорсоман и Эсхман, и другое войско он дал Константину и велел идти в Этрурию, чтобы подчинить эти местности. Бессу он дал знать, чтобы он овладел Нарнией, бывшей самым укрепленным городом в Этрурии. Этот Бесс был родом гот из числа тех, которые в древности жили во Фракии и не последовали за Теодорихом, когда он повел оттуда народ готов на Италию. Это был человек энергичный и очень хорошо знающий военное дело; прекрасный полководец, он сам мог очень искусно проводить военные предприятия. Этот Бесс при полном согласии жителей занял Нарнию, а Константин без всякого труда подчинил своей власти Сполитион (Сполето), Перузию и другие маленькие укрепления: этруски добровольно принимали его в свои города. Поставив гарнизон в Сполитии, он сам с остальным войском остался в Перузии, бывшей главным городом Этрурии[22], [73] и спокойно выжидал. Услыхав об этом, Вигитис направил против него во главе войска Унилу и Питзу. Константин выступил против них и вступил в бой в предместье Перузии. Так как варвары превосходили численностью, то вначале битва была нерешительной, но затем римляне, превосходя их своим искусством и доблестью, обратили врагов в бегство и во время их беспорядочного отступления они истребили их почти всех, а их предводителей, взятых в плен живыми, они послали к Велизарию. Когда об этом услыхал Витигис, он не захотел больше оставаться в Равенне, где его задерживали Марций и его войско, еще не пришедшие из Галлии. В Далмацию он послал с большим войском Азинария и Улигизала, чтобы они удержали Далмацию во власти готов, и поручил им, привлекши на свою сторону войско местных варваров из местечек вокруг Свабии (Свевии), вместе с ними двинуться на Далмацию и к Салонам. Вместе с ними он послал много длинных (военных) кораблей, чтобы они могли осадить Салоны с суши и моря. Сам же он поспешил со всем войском двинуться к Риму против Велизария, ведя с собой не меньше ста пятнадцати тысяч пеших и конных; из них было много конных, одетых в кольчуги.

Азинарий в Свевии собирал варварское войско; тем временем Улигизал один во главе готов двинулся в Либурнию. С ними римляне вступили в сражение около местечка Скардона; побежденные в этой битве готы отступили к городу Бурну, и там Улигизал ожидал своего товарища по командованию, Азинария. Услыхав о приготовлениях Азинария и боясь за Салоны, Константин послал за теми отрядами, которые занимали все мелкие укрепления в этой области. Он вырыл ров вокруг всех крепостных стен и все остальное заготовил для осады как только мог лучше. Азинарий, собрав очень большое войско варваров, прибыл к городу Бурну и, соединившись там с Улигизалом и бывшим с ним войском готов, двинулся на Салоны. Они возвели вокруг стены города вал и, наполнив корабли воинами, сторожили и приморскую часть укреплений. [74]

Так они держали Салоны в осаде и с суши и с моря. Римляне, сделав внезапное нападение на корабли неприятелей, обратили их в бегство и многие из них, наполненные людьми, потопили, а пустые захватили себе. Но готы не сняли блокады и еще сильнее стеснили находящихся в городе римлян упорной осадой. Так шли военные дела римлян и готов в Далмации. Витигис, услыхав от некоторых местных жителей, пришедших из Рима, как незначительно войско Велизария, (При другом чтении (βαρυτατον): «что римляне очень тяготятся войском Велизария».) стал раскаиваться в том, что ушел из Рима; он уже не мог придерживаться ранее намеченного плана, но, охваченный гневом, двинулся против них. На пути ему встретился священник, шедший из Рима. Говорят, что Витигис в сильном возбуждении спросил его, находится ли Велизарий еще в Риме? Как будто он боялся, что не сможет захватить его там и Велизарий успеет убежать оттуда раньше его прибытия. Священник сказал ему, что меньше всего он должен об этом беспокоиться [он ему ручается, что Велизарий никогда не прибегнет к бегству и останется там]. Но это подстрекнуло Витигиса еще больше, чем прежде, и он громко молился, чтобы ему удалось увидеть стены Рима прежде, чем Велизарий оттуда убежит.

17. Когда Велизарий услыхал, что готы движутся на него всем народом, он стал колебаться. Ему не хотелось остаться без войск Константина и Бесса, так как его войско было невелико, но и покинуть укрепления в Этрурии он считал опасным, боясь, как бы этими укреплениями не воспользовались готы против римлян. Итак, хорошо обдумав положение, он поручил Константину и Бессу оставить гарнизоны в самых нужных укреплениях этой страны, какие могли бы их охранять, а самим с возможной поспешностью вместе с остальным войском двигаться к Риму. Константин стал действовать по этим указаниям. Оставив гарнизоны в Перузии и Сполитии, он со всеми остальными направился в Рим. Так как Бесс устраивал дела в Нарнии медленно, то случилось, что равнина перед [75] городом оказалась наполненной проходившими здесь отрядами готов; это был авангард всего войска. С ними Бесс вступил в сражение и, сверх ожидания, обратил в бегство стоявших против него и многих убил; но когда его стала теснить численность неприятелей, он удалился в Нарнию. Оставив там гарнизон, как было приказано Велизарием, он со всей поспешностью двинулся к Риму и дал знать, что неприятели вот-вот появятся; ведь Нарния отстоит от Рима только на расстоянии трехсот пятидесяти стадий. Витигис вовсе не пытался подчинить себе Перузию и Сполитии; эти крепости были очень сильны, и он совершенно не хотел тратить тут время. Единственно, чего он хотел, это застать Велизария в Риме и не дать ему бежать. Даже узнав, что Нарния занята врагами из Рима, он и тут ничего не хотел изменить, зная, что это укрепление трудно доступно и стоит на отвесных скалах: оно стоит на высокой горе, подошву которой омывает река Нарн, давшая название городу, куда ведут от реки два крутых подъема, один с восточной, другой с западной стороны. Один из этих подъемов представляет трудную узкую дорогу по обломкам скал, а к другому можно было попасть только через мост, который, перекрывая здесь реку, дает возможность перехода. Этот мост, некогда выстроил император Август, и он заслуживает всякого внимания: из всех, какие мы только знаем сводчатых мостов, это самый высокий.

Не теряя здесь времени, Витигис со всей поспешностью шел отсюда и со всем войском двинулся к Риму, совершая путь по Сабинской области. Когда он был близко от Рима, на расстоянии не больше четырнадцати стадий, он встретил мост на реке Тибре. Незадолго перед тем Велизарий, соорудив башню и укрепив мост воротами, поставил здесь военную охрану не потому, чтобы для неприятелей Тибр был удобным для перехода только здесь (на реке было много в других местах и кораблей и мостов), но он желал, чтобы неприятели потратили возможно больше времени на переход, так как сам он ожидал от императора еще другое войско и хотел, чтобы [76] римляне ввезли еще больше продовольствия. Если бы, отраженные здесь, варвары попытались перейти по мосту в другом месте, он считал, что им придется на это потратить не меньше двадцати дней, а если бы они захотели спустить в Тибр такое огромное число судов, то естественно они потратили бы еще больше времени. Имея все это в виду, Велизарий и поставил здесь военную охрану. Готы провели здесь ночь этого дня, находясь, в нерешительности и полагая, что на следующий день им предстоит штурмовать башню. К ним пришло двадцать два перебежчика, родом варвары, римские воины из отряда всадников, которым командовал Иннокентий. А тем временем у Велизария явилась мысль стать лагерем около реки Тибра, чтобы, во-первых, еще более затруднить переход варваров через реку и, во-вторых, дать доказательство своей смелости по отношению к врагам. Но воины, которые, как было сказано, несли охрану моста, пораженные массой явившихся готов и испугавшись огромной опасности, ночью покинули башню, которую они охраняли, и обратились в бегство. Считая, что им уже нельзя показаться в Риме, они тайно удалились в Кампанию, или боясь наказания военачальника, или стыдясь своих товарищей.

18. На следующий день готы без всякого труда разбили ворота башни и совершили переход, так как никто им не препятствовал. Велизарий, все еще не зная, что случилось с охраняющим отрядом, взяв с собой тысячу всадников, отправился к мосту на реке, с тем чтобы выбрать место, где им лучше всего будет стать лагерем. Когда они были близко, они встретились с неприятелями, уже перешедшими реку, и против воли принуждены были вступить в бой с некоторыми из них. И с той и с другой стороны шел конный бой. Тут Велизарий, хотя вначале и старался держаться в безопасном месте, не смог устоять там, где следует находиться военачальнику, и стал сражаться в первых рядах, как простой воин. И из-за него в этот день все дело римлян подверглось величайшей опасности, так как вся тяжесть войны лежала на нем одном. В [77] этот день Велизарий был на коне[23], очень привычном к бою и знающем, как спасать сидящего на нем всадника; он был темного цвета (дымчатый), вся же морда головы до ноздрей ярко белая. Греки называют такого коня «фалион», а варвары «балан». В него и в Велизария большинство из готов старалось попасть и дротиками и другими метательными орудиями по следующему основанию. Перебежчики, которые накануне перешли на сторону готов, увидав Велизария сражающимся в первых рядах и понимая, что если он погибнет, то тотчас же и у римлян погибнет все дело, стали кричать, приказывая стараться попасть в пегого коня. Отсюда это слово разнеслось по всему войску готов, причем, как бывает при большом смятении, меньше всего старались расспрашивать, в чем дело, и даже многим было совсем неизвестно, что это Велизарий. Однако полагая, что не случайно поднялся такой приказ и переходит от одного к другому, оставив всех остальных, большинство стало бросать копья в одного Велизария. Равным образом те из готов, которые отличались доблестью, охваченные великим честолюбием, старались пробраться к нему возможно ближе, чтобы схватиться с ним в рукопашном бою, и, охваченные сильным гневом, поражали его и копьями и мечами. Сам Велизарий всех тех, которые выступали против него, убивал одного за другим. В такой опасный момент особенно ярко проявилась любовь к нему его копьеносцев и щитоносцев: все, окружив его, проявили такую доблесть, какой, думаю, до этого дня не проявлялось ни к какому иному человеку. Выдвинув свои щиты перед военачальником и его конем, они принимали все стрелы на себя и отражали нападавших, отталкивая их от Велизария. Так вся эта схватка была направлена на одного человека. В этом тяжелом столкновении из числа готов пало не меньше тысячи человек, и при этом все это были люди, сражавшиеся в первых рядах; пали многие лучшие из близких к Велизарию, в том числе Максенций, его телохранитель, совершивший много славных дел против врагов. Велизарию же в этот день выпала такая счастливая судьба [78], что он не был ранен и не был даже поражен стрелой, хотя вся битва была направлена на него одного.

Наконец, римляне с обычной доблестью обратили в бегство врагов, и огромное количество варваров бежало, пока не достигло своего лагеря. Там пехота готов, будучи совсем неутомленной, двинулась против неприятелей и без большого труда отразила их; с другой стороны, когда на помощь коннице готов выступили другие конные отряды, римлянам пришлось усиленно бежать, пока они не поднялись на какой-то холм и не остановились там. Их догнали здесь всадники варваров, и конное сражение завязалось вновь. Тут Валентин, конюший Фотия, сына Антонины, дал ясное доказательство своей доблести: он один ворвался в толпу врагов, задержал натиск готов и спас бывших с ним. Так они бежали и достигли укреплений Рима, причем варвары преследовали их до самых стен, в которых находятся ворота, называвшиеся Саларии. Римляне, испугавшись, как бы вместе с убегающими не ворвались в город и враги и не оказались внутри укреплений, совершенно не желали открывать ворот, хотя Велизарий громко им это приказывал и с угрозами кричал на них. Дело в том, что те, которые смотрели на них через отверстия укреплений башни, не могли его узнать, так как все его лицо и голова были покрыты грязью и пылью, а кроме того, нельзя было и ясно рассмотреть: день уже клонился к вечеру. Сверх того, римляне думали, что Велизария уже нет в живых, так как те, которые при первом бегстве, повернув тыл, бежали, сообщили, что Велизарий умер, славно сражаясь в первых рядах. Вся толпа неприятелей, устремившись в большом числе и охваченная сильным воодушевлением, задумала перейти ров и напасть там на отступающих. Римляне, оттесненные к стене, находясь по эту сторону вала, стояли, тесно прижавшись друг к другу Те же, которые находились внутри укреплений, чувствуя себя без начальника и совершенно неприготовленными, в страхе и за себя и за город никак не могли помочь своим, хотя те и находились в таком опасном положении. [79]

Тогда Велизарий решился на следующий решительный поступок, который, сверх ожидания, спас положение римлян. Подбодрив словами, обращенными ко всем тем, которые были с ним, он внезапно напал на неприятелей. Среди них и раньше был большой беспорядок, так как было уже темно и они преследовали кто как мог, когда же они увидали, что отступавшие нападают на них сверх ожидания, предположив, что им на помощь вышло из города другое войско, они, охваченные великим страхом, все стремительно бросились бежать. Велизарий, не дав себе увлечься преследованием, быстро повернул к стенам. Римляне, при виде этого почувствовав смелость, приняли и его и всех бывших с ним в город. Такой-то опасности подвергся Велизарий и все дело императора; битва, начавшаяся рано утром, окончилась к ночи. В этой битве выделился своею доблестью со стороны римлян Велизарий, а со стороны готов Визанд Бандаларий; когда битва кипела вокруг Велизария, то Визанд, сражаясь в первых рядах, прекратил бой не раньше, как, получив тринадцать ран по всему телу, упал. Считая, что он уже умер, товарищи оставили его без внимания, хотя и были победителями, и он остался там лежать среди убитых. На третий день, когда варвары стали лагерем очень близко от укреплений Рима, они послали некоторых из своих, чтобы они похоронили своих убитых и воздали им полагающиеся благочестием погребальные почести; разбирая тела лежащих, они нашли и Визанда Бандалария еще дышащим, и один из товарищей просил его сказать им хоть слово. Так как он не мог говорить – его внутренности от голода и от жара, вызванного другими страданиями, страшно горели – он дал знак влить ему в рот воды. Когда он напился и пришел в себя, его подняли и отнесли в лагерь. За это Визанд Бандаларий получил великую славу среди готов и, очень чтимый, прожил еще долгое время. Вот что случилось на третий день после битвы.

Тогда, оказавшись в безопасности вместе со своими спутниками, Велизарий собрал на стены солдат и почти весь римский [80] народ, велел жечь частые костры и бодрствовать всю ночь. Он сам ходил вокруг по всем укреплениям, давая различные распоряжения; между прочим для каждых ворот он назначил отдельного начальника. Державший охрану так называемых Пренестинских ворот Бесс, отправив к Велизарию вестника, велел ему сказать, что город занят врагами, вошедшими в него через другие ворота, находящиеся по ту сторону Тибра и носящие название святого Панкратия. Услыхав об этом, окружающие Велизария советовали спасаться возможно скорее через другие ворота. Но Велизарий не испугался и утверждал, что это известие неосновательно. Он быстро послал за реку Тибр нескольких всадников; они, осмотрев все места около этих ворот, сообщили, что не нашли там ничего опасного для города. Тогда Велизарий послал начальникам каждых отдельных ворот приказ: если они услышат, будто враги вошли в город через другую часть укреплений, не посылать туда подкреплений и не покидать места своей охраны, но спокойно оставаться; обо всем этом он позаботится сам. Сделал он это для того, чтобы вследствие ложных слухов они опять не пришли в смущение. Когда римляне были еще в большом волнении, Витигис отправил к Саларийским воротам одного из своих начальников, по имени Ваки, человека очень известного. Придя туда, он бранил римлян за неверность готам и упрекал за измену, которую, как он говорил, они совершили и перед родиной и перед самими собой, за то, что могуществу готов предпочли греков, которые не в состоянии их защищать; ведь раньше они никого из них не видали приходящими в Италию, кроме как трагических актеров, мимов и морских разбойников. Много таких слов сказал Ваки и, так как никто ему не отвечал, он вернулся назад к готам и к Витигису. С другой стороны, и Велизарий вызвал большой смех у римлян, так как, избегнув с трудом неприятелей, он приказывал им быть смелыми и презирать варваров, говоря, что он убежден, что победит их силою. Почему он дошел до такого убеждения, будет рассказано в дальнейшем. Была уже глубокая ночь, а [81] Велизарий еще ничего не ел; тогда жена и те из родственников, которые были с ним, с трудом заставили его съесть кусок хлеба. Так провели эту ночь обе стороны.

19. На следующий день, с одной стороны готы, полагавшие, что вследствие величины города они без всякого труда возьмут его, с другой – римляне, защищавшиеся в нем, приняли следующие меры. Весь круг стен города имеет четырнадцать больших ворот и несколько маленьких. Не имея возможности окружить все стены своим войском, готы поставили шесть укреплений вокруг пяти ворот, от Фламиниевых до так называемых Пренестинских, и штурмовали это пространство. Все эти укрепления они устроили по эту сторону Тибра. Но боясь, как бы враги не разрушили моста, который назывался Мильвийским, и тем не сделали для них недоступными все те места, которые находятся по ту сторону реки вплоть до моря, а сами поэтому даже совсем не почувствовали бы всех тех неприятностей, которые связаны с осадой, варвары выстроили седьмое укрепление по ту сторону Тибра, на Нероновой равнине, с тем, чтобы у них мост был между лагерями. Этим было достигнуто то, что еще двое ворот оказались под угрозой со стороны неприятелей, Аврелиевы (которые теперь носят название Петра, старшего из апостолов Христа, похороненного недалеко от них) и Транстиберинские. Таким образом, готы, охватив своими укреплениями больше половины римских стен, так как река им нигде не мешала, могли, когда хотели, идти войной (на приступ) кругом на эти укрепления. Я сейчас расскажу, как римляне выстроили городскую стену по обоим сторонам реки. Еще с древних времен Тибр протекал мимо большей части стен Рима. То место, где стены подходят близко к реке, является плоским и легко доступным. Против этого места, по ту сторону Тибра, находился большой холм, где с древних времен были выстроены все мельницы города, так как большое количество воды, отведенной сюда на холм при помощи водопровода, падало по скату с большой силой. Поэтому-то издревле римляне и этот холм, и прилегающий к [82] нему берег реки решили обнести стеной с той целью, чтобы врагам не было возможности испортить мельницы или, перейдя реку, легко злоумышлять против укреплений города. Перекинув в этом месте через реку мост, они соединили его со стеною и выстроили на противоположной стороне много зданий; таким образом, у них течение реки Тибра оказалось посреди города. Но достаточно об этом.

Готы вокруг всех укреплений вырыли глубокие рвы, щебень и землю, которые они отсюда вынули, они свалили под внутреннюю стену, сделав ее возможно выше, сверху они набили большое количество острых кольев и сделали все эти лагери укрепленными ничуть не хуже, чем бойницы сторожевых отрядов. Укреплением на Нероновой равнине начальствовал Марций (он уже прибыл из Галлии со своими войсками, с которыми он и стал здесь лагерем). Над остальными командовал Витигис, сам шестой: над каждым укреплением был свой начальник. Устроив все таким образом, готы разобрали все водопроводы, чтобы возможно меньшее количество воды поступало в город. В Риме было четырнадцать водопроводов, выстроенных еще древними жителями из обожженного кирпича, такой ширины и высоты, что там можно было человеку проехать верхом. В свою очередь Велизарий так организовал охрану города. За небольшими воротами Пинцианскими, и за большими, которые были направо от них, называвшимися Салариями, он наблюдал сам. В этом месте укрепления были наиболее уязвимыми, и римляне могли отсюда легче всего напасть на неприятелей. Пренестинские ворота он дал Бессу; над Фламиниевыми воротами, которые были по другую сторону от Пинцианских, он поставил Константина, но сначала он запер ворота и завалил их изнутри целой кучей огромных камней, чтобы никто не мог их открыть. Так как они были наиболее близки к одному из неприятельских лагерей, он боялся, как бы здесь со стороны неприятелей не было устроено какого-либо покушения против города. Остальные ворота он поручил охранять начальникам оставшихся пехотных войск. [83]

Каждый из водопроводов он заделал для полной безопасности возможно крепкой стеной, чтобы никто извне не мог этим путем проникнуть в город с целью причинить ему вред.

Так как водопроводы, как я сказал, были испорчены, то вода уже не двигала мельницы, и заставить их работать силой каких-нибудь животных ни в коем случае нельзя было, так как продовольствием они вообще были стеснены, как это бывает при осаде, так что и коней, необходимых им, они с трудом могли прокормить. Тогда Велизарий придумал следующий выход. Перед мостом, который, как я недавно упоминал, находился рядом с укреплением, с одного берега реки на другой он привязал канаты, возможно сильнее натянув их; к ним он прикрепил две лодки, связанные друг с другом на расстоянии двух футов одна от другой, там, где течение реки из-под свода моста выходит с особенной силой; на каждую лодку он поставил две мельницы, а посредине он привесил механизм, который обыкновенно заставлял мельницы вертеться. Затем он стал привязывать все дальше и дальше по порядку другие лодки и совершенно так же ставил на них машины. Под влиянием идущего дальше течения реки все машины по порядку, сами собой вращаясь, приводили в движение мельницы и мололи достаточное для города количество муки. Когда неприятели узнали об этом от перебежчиков, они следующим образом постарались уничтожить эти машины. Стащив отовсюду большие деревья и трупы только что убитых римлян, они бросали их в течение реки. Большая часть их, занесенная течением реки в середину лодок, ломала механизмы. Увидав, что делается, Велизарий со своей стороны придумал следующее. Перед мостом он приделал длинные железные цепи, хватающие на всю ширину Тибра. Все, что несла река, попадая на них, останавливалось и дальше уже не шло. Те, кому это дело было поручено, вытаскивали приносимое течением на берег и уносили. Он это делал не столько из-за мельниц, сколько из-за того, что он боялся, как бы враги на многих легких челноках не проникли по эту сторону моста и не оказались бы в [84] середине города. Таким образом, варвары отказались от этого опыта, так как им от него не было никакой пользы. Римляне и в дальнейшем пользовались этими мельницами, но от бань ввиду недостатка воды они должны были совершенно отказаться. Питьевой же воды у них было вполне достаточно, так как те, которые жили довольно далеко от реки, могли пользоваться водой из колодцев. Что же касается подземных каналов (клоак), которые выносят из города всякие нечистоты, Велизарий не считал нужным принимать какие-либо меры предосторожности, так как все они несут отбросы в реку Тибр и поэтому со стороны врагов тут нельзя было устроить никакого злоумышления.

20. Таковы были меры, которые Велизарий принял ввиду осады. В это время самнитская молодежь, в большом количество пасшая стада в своей стране, выбрав из своей среды двух крепких телом молодцов и назвав одного из них Велизарием, а другого Витигисом, велела им бороться друг с другом. Они вступили в ожесточенную борьбу, и случилось, что Витигис, побежденный в ней, упал; в шутку толпа ребят повесила его на дереве. Но тут случилось, что появился волк, и вся молодежь бросилась бежать, а повешенный на дереве Витигис, так как ему пришлось подвергнуться такому наказанию слишком долгое время, умер. Когда это стало известно самнитам, они не наложили никакого наказания на молодежь, но, считая это предзнаменованием будущего, были убеждены, что победителем в этой войне будет Велизарий. Вот что тогда случилось.

Римский народ, совершенно не привыкший к бедствиям войны и осады, страдал от отсутствия бань и от недостатка продовольствия; к тому же принуждаемый без сна охранять укрепления, предполагая, что город будет вскоре взят, и кроме того, видя, как враги грабят поля и все остальное, был очень недоволен и считал для себя ужасным, что он, ни в чем не повинный, переносит осаду и подвергается столь большой опасности. Собираясь между собой, римляне открыто бранили [85] Велизария за то, что он, взяв у императора недостаточную военную силу, решился двинуться против готов. В том же, но скрытно, упрекали Велизария члены совета, который называют сенатом (синклитом). Услыхав об этом от перебежчиков и желая возбудить у них еще больший гнев, думая этим привести еще в большее смущение дело римлян, Витигис отправил к Велизарию послов, в числе которых был Албис. Когда послы предстали перед Велизарием в присутствии римлян, членов сената и начальников войск, они сказали следующее: «Еще в древние времена, о начальник, у людей были хорошо и точно установлены значения слов; одно из таких различий было установлено в понятиях дерзкой решимости и храбрости. У кого проявляется первое качество, оно ведет его с бесчестием в опасность, второе же приносит в достаточной мере славу доблести. Одно из них побуждает тебя вести войну против нас; которое же из них, ты сейчас покажешь. Если ты двинулся против готов, полагаясь на свою храбрость (ты ведь со стены видишь лагерь неприятелей), то тебе в достаточной мере предоставлена возможность, о славный вождь, проявить всю силу своей доблести, если же, охваченный дерзостью, ты двинулся против нас, то, конечно, тебе придется раскаяться в своем легкомысленном поступке. Обычно мысли тех, кто решился на безрассудный поступок, когда они приступают к борьбе, меняются. Так и теперь не заставляй, чтобы римляне дальше терпели это несчастье, те римляне, которым Теодорих дал жить жизнью роскошной во всех отношениях свободной, и не стой на пути законного владыки готов и италийцев. Разве это не странно, что ты, возгордясь и боясь врагов, сидишь в Риме, а государь Рима проводит жизнь в лагерной стоянке и причиняет такие беды твоим подданным. Мы представим тебе и всем твоим спутникам полное право добровольного удаления, с тем чтобы вы могли унести с собой все вам принадлежащее. Ведь обращаться жестоко с теми, кто передумал, принимая благоразумное намерение, мы считаем не дозволенным ни божеским, ни человеческим правом. Мы охотно спросили бы и [86] здесь присутствующих римлян, в чем они могли упрекнуть готов, что они предали и нас, и самих себя, тех римлян, которые до этого времени пользовались нашим расположением, а теперь испытали, что значит помощь с вашей стороны». Вот что сказали послы.

Велизарий ответил им следующими словами: «Момент обсуждения наших дел будет зависеть не от вас. Люди привыкли воевать, менее всего пользуясь советами врагов. Существует неизменный закон, чтобы каждый устраивал свои домашние дела так, как ему кажется лучше. Я вам предсказываю, что наступит время, когда вы захотите спрятать свои головы под кустами терна и не найдете нигде места. Что же касается Рима, то, взяв его, мы ничем чужим не владеем: но вы, в прежнее время вступившие в него, овладели тем, что вам совсем не принадлежало, и теперь против воли отдадите его прежним властителям. И всякий из вас, мечтающий, что он вступит в Рим без боя, ошибается в своих ожиданиях: пока жив Велизарий, чтобы он вам его уступил, это невозможно». Вот что со своей стороны сказал Велизарий. Римляне, находясь в великом страхе, сидели тихо и не решались в чем бы то ни было возражать послам, хотя они много упрекали римлян за измену готам; только один Фиделий, который был в это время поставлен Велизарием префектом претория и с этого времени, казалось, был наиболее предан императору, решился выступить против них со своими насмешками.

21. Так послы готов вернулись в свой лагерь. На вопрос Витигиса, что за человек Велизарий и каковы его мысли относительно удаления отсюда, они ответили, что напрасно готы надеются, что каким-либо образом Велизария можно устрашить. Услыхав это, Витигис решил энергично приступить к штурму укреплений и стал приготовлять все для разрушения стен. Он велел сделать деревянные башни, высотой равные со стенами неприятелей, не раз примеривая их истинный размер с облицовкой башен, сделанных из камня. Под каждый угол основания этих башен он приделал колеса, катясь на которых [87], они очень легко могли перевозиться в любое место по желанию штурмующих; эти башни тащили запряженные в них быки. Затем он приготовил огромное количество лестниц, достигающих до бойниц неприятеля, и четыре машины, которые называются таранами. Это сооружение таково. Ставят четыре прямых деревянных столба один против другого, совершенно одинаковых. К этим четырем столбам приделывают сверху четыре перекладины (балки) и столько же у основания. Выстроив своего рода маленький четырехугольный домик, они со всех сторон и сверху натягивают на него кожу для того, чтобы эта машина для двигающих ее была легка, а находящиеся внутри были бы в безопасности и по возможности меньше подвергались ударам стрел и копий неприятелей. Внутри этого сооружения сверху вешают поперек другое бревно на свободно двигающихся цепях, стараясь приделать его по возможности в середине сооружения. Край этого бревна делают острым и покрывают толстым железом, как острие стрел и копий, или же делают это железо четырехугольным, как наковальня. Эта машина двигается на четырех колесах, приделанных к каждому столбу, а изнутри ее двигают не меньше пятидесяти человек. Когда эту машину плотно приставят к стене, то, двигая бревно, о котором я упоминал, при помощи какого-то приспособления, отводят его назад, а затем отпускают, ударяя с большой силой в стену. При частых ударах оно очень легко может в том месте, где бьет, раскачать и разрушить стену, от этого данная машина и получила свое название («баран»), так как выдающийся конец бревна обычно бьет, где попало, вроде того, как самцы мелкого скота. Таковы эти тараны у штурмующих стены.

Готы, приготовив большое количество связок хвороста и тростника, готовились набросать их в рвы, чтобы сделать место ровным и чтобы в этом месте для машин не было никакого затруднения для перехода. Приготовившись таким образом, готы устремились на штурм. Велизарий поставил на своих башнях машины, которые называются балистрами. Эти машины [88] имеют вид лука; снизу у них выдается, поднимаясь кверху, выдолбленный деревянный рог; он движется свободно и лежит на прямой железной штанге. Когда из этой машины хотят стрелять в неприятелей, то, натягивая при помощи короткого каната, заставляют сгибаться деревянные части, которые являются краями лука, а в ложбинку рога кладут стрелу длиною в половину тех стрел, которые пускаются из обыкновенных луков, толщиною же больше в четыре раза. Перьями, как у обычных стрел, они не снабжены, но вместо перьев у них приделаны тонкие деревянные пластинки, и по внешнему виду они совершенно похожи на стрелу. К ней приделывают острый наконечник, очень большой и соответствующий ее толщине; стоящие по обе стороны при помощи некоторых приспособлений с великим усилием натягивают тетиву, и тогда выдолбленный рог, двигаясь вперед, выкидывается и с такой силой выбрасывает стрелу, что ее полет равняется минимум двойному расстоянию полета стрелы из простого лука, и, попав в дерево или камень, она легко его пробивает. Эта машина названа таким именем потому, что действительно она очень хорошо стреляет («баллей»). Другие машины, приспособленные к бросанию камней, он поставил наверху укреплений; они похожи на пращи и называются «онаграми». В воротах же с внешней стороны они поставили «волков»[24], которых они делают следующим образом. Ставят две решетки, идущие от земли до верха укреплений, положив обделанные деревянные брусья одни на другие [на-крест], одни прямо, другие поперек, так, чтобы отверстия посередине соединений у обеих решеток совпадали друг с другом. Из каждого соединения выдается острие, совершенно похожее на широкий шип. Поперечные брусья прикрепляют к той и другой решетке, причем верхнюю часть решетки на шарнирах они спускают на половину высоты стены, нижнюю же половину прислоняют к воротам. Когда враги подходят очень близко к воротам, то назначенные для этого люди, взявшись за края верхней решетки, сталкивают ее, и она, внезапно упав на близко подошедших к [89] проходам, легко убивает всех, кого бы она ни захватила. Вот что делал Велизарий.

22. Готы в восемнадцатый день осады при восходе солнца под начальством Витигиса двинулись к укреплениям для штурма. Необычный вид двигающихся башен и таранов поразил всех римлян, Велизарий же, видя войско неприятелей двигающимся со всеми этими машинами, смеялся и приказывал воинам держаться спокойно и ни в коем случае не вступать в сражение, пока он сам не даст знака. Что вызвало его смех в данный момент, он не объяснил, но впоследствии это стало понятным. Римляне же, предполагая, что он смеется иронически, бранили его и называли бесстыжим и были очень недовольны, что он не посылает своих войск против все ближе и ближе подходящих неприятелей. Когда готы были уже около рва, то Велизарий, сам первый натянув лук, поразил одного из готов, одетого в панцирь и командовавшего отрядом, попав ему в шею. Получив смертельную рану, он упал навзничь, а римский народ поднял ужасный и неслыханный крик, полагая что ему послано самое счастливое предзнаменование. Вторично Велизарий пустил стрелу, и вновь случилось то же самое; на стенах поднялся еще более сильный крик, и римляне считали, что враги уже побеждены. Тогда Велизарий дал приказ по всему войску пустить в ход все метательные орудия, тем же, которые были около него, он велел стрелять только в быков. Все быки были тотчас же перебиты, и враги уже не могли дальше двигать башни и задержанные в разгаре наступления не в состоянии были придумать чего-либо другого. Таким образом, выяснилась предусмотрительность Велизария, не пытавшегося задержать врагов, когда они были сравнительно далеко, и стало ясно, что он смеялся над глупостью варваров, которые столь неосмотрительно питали надежды, что они подведут быков до самых неприятельских стен. Вот что было около Саларийских ворот. Отбитый здесь Витигис оставил в этом месте большой отряд готов, поставил его в виде очень глубокой фаланги и приказал начальникам ни в коем случае [90] не делать нападения на укрепления, но, оставаясь в рядах, посылать тучи стрел на бойницы и не давать Велизарию никакой возможности посылать помощь к другой части укреплений, где он сам собирался произвести нападение с более многочисленным войском. Таким образом, с большим войском он двинулся к той части укреплений по соседству с Пренестинскими воротами, которую римляне называли «Вивариум», и где стена была наиболее доступна для захвата. Там уже находились другие заготовленные башни, тараны и много лестниц.

В это время велось готами другое наступление на Аврелиевы ворота следующим образом.

За Аврелиевыми воротами была могила римского императора Адриана; она отстояла от укреплений приблизительно на полет камня, это было замечательное сооружение. Сделано оно было из паросского мрамора, и камни были плотно пригнаны один к другому, не имея внутри никакой скрепы. Его четыре стороны были все одинаковы, и каждая имела в ширину расстояние на полет камня, высота же его превосходила высоту городских стен. Наверху стояли удивительные статуи, сделанные из того же мрамора, изображавшие людей и коней. Эту могилу еще в прежние времена (казалось, что это пристроенное к городу укрепление) при помощи двух стен, проведенных до нее от укреплений, соединили с ними и сделали как бы частью стен. Она, казалось, была высокой башней, выдвинутой впереди прилегающих к ней ворот. Таким образом, она была очень сильным укреплением. Начальником для охраны в этом месте Велизарий поставил Константина и поручил ему же заботу об охране прилегающей стены, имевшей гарнизон слабый и незначительный. Так как в этом месте труднее всего было захватить укрепления, так как река протекала у самых стен, Велизарий, полагая, что здесь не будет никакого нападения, оставил здесь незначительный гарнизон и, так как у него воинов было мало, он направил все главные силы в более важные места. В начале этой осады войско императора [91] в Риме состояло самое большее из пяти тысяч человек. Константин, так как ему было дано звать, что враги пытаются перейти через Тибр, боясь за ту часть укреплений, спешно сам с небольшим числом воинов двинулся на помощь, а большей части гарнизона он поручил охранять ворота и могилу. В это время готы бросились на приступ Аврелиевых ворот и могилы Адриана, не имея никаких машин, неся лишь с собой огромное количество лестниц, вооружившись стрелами и копьями и полагая, что этим они легче поставят в затруднение врагов и вследствие их малочисленности без труда победят здесь оставленный гарнизон. Они шли, выставив перед собою большие четырехугольные щиты, ничуть не меньше, чем плетеные щиты персов, и хотя они были очень близко от неприятелей, им удалось незаметно подойти к ним. Их прикрывала галерея, которая прилегала к храму апостола Петра. Внезапно появившись оттуда, они тотчас приступили к делу, так что стороживший отряд не был в состоянии пустить в дело так называемую балистру (эти машины посылают стрелы только по фронту), не мог защищаться от наступающих при помощи метательных стрел и копий, так как ему в этом мешали большие щиты. Так как готы производили сильный натиск, посылая тучи стрел на верх укреплений, и уже собирались приставлять лестницы к стенам, почти окружив тех, которые защищались с могилы (ведь всякий раз, как варвары продвигались, они с обоих флангов заходили им в тыл), то на короткое время римлян охватил страх; они потеряли надежду каким бы то ни было образом защититься и спастись, но затем, придя в себя, они стали ломать большие статуи и, подняв обеими руками полученные таким образом огромные обломки мрамора, стали сбрасывать их вниз на головы врагов. Поражаемые ими враги отступили. Когда они немного отступили и римляне уже одержали над ними верх, то к последним вернулась смелость, и они с еще большим криком, при помощи луков и метания камней стали отражать штурмующих. И пустив в ход машины, они привели в большой страх своих противников [92], и их наступление вскоре прекратилось. Явился и Константин, наведший страх на тех, которые пытались переправиться через реку, и легко их оттеснивший, так как они нашли эту часть укреплений не совсем уже неохраняемой, как они думали. Так благополучно окончилась битва около Аврелиевых ворот.

23. Неприятельские силы, подошедшие к Транстиберинским воротам, которые называются Панкратиевыми, не сделали ничего, о чем стоило бы упоминать, ввиду сильных укреплений в этом месте; стены города здесь были крутые, и на них не легко было подняться. Охрану этого места нес Павел с когортой пехоты, которой он командовал. На Фламиниевы ворота готы даже не сделали попытки произвести нападение, так как они расположены на обрыве и подход к ним очень труден. Тут стоял на страже отряд пехоты, называвшийся «Регии» (царские), под начальством Урсикина. Между этими воротами и маленькими воротами, находящимися направо и называющимися Пинцианскими, часть стены с древних времен сама по себе треснула пополам, не с самого основания, а так на половине высоты, но не упала и не разрушилась как-либо иначе, но наклонилась на обе стороны таким образом, что одна ее часть казалась впереди всей другой стены, и другая – позади. Поэтому римляне издавна называют это место «лопнувшей стеной». Когда в самом начале Велизарий хотел разрушить эту стену и выстроить новую, римляне запротестовали, утверждая, что апостол Петр обещал им, что он сам будет заботиться об охране этого места. Этого апостола римляне чтут больше всякого другого и надеются на его помощь. И в этом месте все произошло у них, как они думали и ожидали: ни в этот день, ни во все остальное время, пока готы осаждали Рим, перед этой стеной не появлялись неприятельские силы, и не было здесь никакого смятения. И можно было удивляться, что на нашей памяти за все время эта часть укреплений не подвергалась попытке нападения со стороны врагов, даже тогда, когда они пытались коварно производить [93] ночные штурмы против стен, как они это пытались делать не раз. Поэтому и впоследствии никто не решался перестраивать эту стену, и до сегодняшнего дня она так и стоит треснувшей. Но довольно об этом.

У Саларийских ворот один гот, огромного роста и прославленный доблестью в военных делах, одетый в панцирь и со шлемом на голове, очень известный среди племени готов, не остался вместе с другими в рядах, но, став под деревом, посылал частые стрелы на верх укреплений. Какая-то машина, стоявшая на левой стороне башни, случайно поразила его стрелою. Стрела прошла через панцирь в тело этого человека и больше чем наполовину вонзилась в дерево; этим ударом она как бы прибила этого человека к дереву. Когда это увидали готы, то, испугавшись, остались стоять в рядах, но вне ударов этих стрел и перестали уже причинять беспокойство тем, кто защищал стены.

Так как Витигис очень сильно теснил римлян в Виварии, то Бесс и Пераний посылают за Велизарием. Он, боясь за стену в этом месте (как было сказано, она была здесь наиболее доступна для штурма), спешно пошел им на помощь сам, оставив одного из своих близких у Саларийских ворот. Найдя воинов в Виварии перепуганными нападением врагов, так как оно было очень сильно и враги были очень многочисленны, он велел им относиться с презрением к таким врагам и вновь вернул им смелость. Место здесь было очень ровное и потому открытое для наступления врагов. По случайности стена в этом месте на большом пространстве так расселась, что связь между кирпичами была не очень крепкой. Поэтому древние римляне провели перед ней с наружной стороны небольшую стену не ради какой-либо защиты (это новое укрепление не имело ни башен, не было сделано на нем даже стенных зубцов, и, ничего другого, откуда можно было бы отражать нападение неприятелей на это укрепление), но для некоей роскоши, не очень достойного культурных людей удовольствия, чтобы держать здесь запертых львов и других диких животных [94]. Поэтому-то это место и называется «Виварием» (зверинцем). Так римляне называют место, где они обычно содержат не прирученных животных. Другие машины Витигис велел готовить для другой части стены, а внешнее укрепление он велел готам подрыть или пробить, полагая, что если он окажется внутри его, то без всякого труда овладеет стеною, так как он знал, что она совсем не крепкая. Видя, что враги пробивают Виварий и во многих местах готовятся штурмовать стену, Велизарий не позволил воинам ни отражать их, ни даже оставаться на верху укреплений, кроме очень немногих, хотя он имел при себе весь цвет своего войска. Напротив, он держал всех внизу около ворот в полной боевой готовности, в панцирях и с одними только мечами в руках. Когда готы, пробив стену, оказались в середине Вивария, он, послав Киприана с некоторыми другими со всей поспешностью в середину между стен, приказал ему вступить с ними в бой. Они перебили всех врагов, пораженных страхом: они даже не защищались и вследствие узости выхода сами себя губили. Так как враги были поражены такой неожиданностью и не стояли правильными рядами, но каждый стремился в разных направлениях, то Велизарий, открыв ворота стен, внезапно со всем войском напал на неприятелей. Готы уж больше не думали о доблести, а только о быстроте ног и бросились бежать куда кто только мог. Преследуя их, римляне очень легко избивали всех попадавшихся им под руку. Они преследовали их долго, так как готы ушли на большое расстояние от своих укреплений, собираясь здесь штурмовать стены. Велизарий велел поджечь машины неприятелей, и высоко поднявшееся пламя естественно поразило еще большим страхом бегущих.

В то же время и около Саларийских ворот произошло то же самое. Римляне внезапно открыли ворота и неожиданно напали на варваров, которые не стали защищаться, а тотчас повернули тыл. Римляне их избивали, а машины, выстроенные против них, они сожгли. Пламя высоко поднялось во многих местах около стен, и готы стали отступать от всех укреплений [95] со всей поспешностью; с обеих сторон поднялся сильный крик: находившиеся на стенах римляне подбодряли преследовавших, а бывшие в полевых укреплениях варвары оплакивали страшное поражение. В этот день у готов погибло тридцать тысяч, как утверждали их начальники, а раненых было еще больше: благодаря многочисленности готов, бившие в них со стен, по большей части поражали их без промаха, а те, которые участвовали в вылазках, произвели огромное избиение среди перепуганных и бегущих врагов. Эта битва под стенами, начавшись рано утром, окончилась поздно ночью. И с той и с другой стороны эта ночь прошла без сна: римляне внутри стен пели победные песни, восхваляли Велизария и собирали военные доспехи с убитых, готы же залечивали раны своих и оплакивали убитых.

24. Велизарий написал письмо императору; оно гласило следующее: «Мы прибыли в Италию, как ты повелел, завоевали большую часть этой страны и захватили Рим, вытеснив оттуда варваров, начальника которых Левдерия недавно я послал к вам. Часть воинов нам пришлось оставить в Сицилии и в Италии для охраны тех укреплений, которыми мы завладели; таким образом войско дошло до пяти тысяч. Враги же собрались против нас в числе ста пятидесяти тысяч. И с самого начала во время рекогносцировки у реки Тибра мы, сверх ожидания, должны были вступить с ними в рукопашный бой и едва не были засыпаны тучей их копий. Затем варвары пошли на приступ стен всем войском, отовсюду к стенам подвинув машины, и едва не захватили нас и город при первом же натиске, если бы не спасла нас от них некая счастливая судьба. То, что превосходит естественный ход событий, конечно, надо отнести не к человеческой храбрости, но к соизволению высших сил. То, что нами совершено до сих пор, волей ли какой-либо судьбы или доблестью, пока находится в блестящем состоянии. Что же последует потом, я хотел бы, чтобы оно было еще лучше для твоих дел. Итак, что мне полагается сказать и вам сделать, я ни в коем случае не скрою, зная то, что человеческие [96] дела идут так, как угодно богу, а что те, которые стоят во главе всех дел, навсегда несут обвинения или получают похвалу в зависимости от того, что ими сделано. Итак, да будут нам посланы оружие и солдаты в таком количестве, чтобы в дальнейшем в этой войне наши силы соответствовали бы силам неприятеля. Ведь не должно же во всем всегда доверяться судьбе, так как она обычно не все время бывает одинаковой. Прими во внимание, государь, и то, что если теперь варвары победят нас, то мы будем изгнаны из твоей Италии, потеряем все войско, а сверх того присоединится и величайший позор для нас за все нами сделанное. Я не хочу говорить, что тем самым, ясно мы погубим и римлян, которые меньше заботились о своем спасении, чем доверяли твоему императорскому авторитету; так что бывшие до сих пор наши счастливые дни нам придется закончить признанием последующих бедствий. Ибо если бы случилось, что нас вытеснят из Рима, Кампании и прежде всего из Сицилии, то – из всех несчастий самое легкое – нас грызло бы сознание, что мы не смогли сделаться богатыми за счет чужого достояния. Кроме того, вам надо обратить внимание и на то, что Рим никогда не мог очень долгое время защищаться даже при гарнизоне во много десятков тысяч человек, так как Рим занимает очень большую площадь и, не будучи приморским городом, отрезан от подвоза всяких съестных припасов. Римляне сейчас относятся к нам дружественно, но если их бедственное положение, как это и естественно, будет продолжаться, они не задумаются выбрать то, что для них лучше. Ведь те, которые недавно с кем-нибудь заключили дружбу, обыкновенно сохраняют ему верность, не перенося бедствия, но получая от него благодеяния. Так и римлян голод заставит сделать многое, чего бы они не хотели. Я лично твердо знаю, что за твое царское величество я должен умереть, и потому меня живым никто не может отсюда удалить. Смотри же сам, принесет ли тебе какую честь такая смерть Велизария». Вот что написал Велизарий. Император был очень взволновал и со всей поспешностью стал набирать [98] войско и корабли и приказал Валериану и Мартину идти возможно скорее со своими силами. Они были отправлены с другим войском около зимнего солнцеповорота с приказом плыть в Италию. Доплыв до Эллады (так как дальше с таким трудом продолжать путь они не могли), они зазимовали в Этолии и Акарнании. Император Юстиниан дал знать об этом Велизарию и тем еще больше усилил бодрость у него и у всех римлян.

В это время в Неаполе случилось вот какое событие. Там на площади находилось изображение Теодориха, короля готов, сделанное из каких-то камешков, очень маленьких, но разных цветов. У этого изображения как-то еще при жизни Теодориха развалилась голова, и связь между рядами этих камешков сама собой нарушилась; очень скоро после этого пришло известие о смерти Теодориха. Восемь лет спустя камешки, образовавшие живот, внезапно развалились, и тотчас последовала смерть Аталариха, сына дочери Теодориха. Прошло еще немного времени, упали на землю камешки около половых органов, и Амалазунта, дочь Теодориха окончила свою жизнь. Вот что тогда там произошло. Когда готы приступили к осаде Рима, случилось, что на этом изображении выпали все камешки от бедер до самого конца ног. Вследствие этого все изображение совершенно исчезло со стены, и римляне, принимая в соображение это обстоятельство, утверждали, что на войне войско императора одержит верх; ведь по их мнению ногами Теодориха не могло быть ничего другого, кроме народа готов, над которыми он властвовал; поэтому у них были еще более радостные надежды. В Риме же некоторые из патрициев огласили предсказания Сивиллы, утверждая, что опасность для Рима будет продолжаться только до июля; что предсказано, будто тогда явится у римлян некий император, благодаря которому Рим в дальнейшем не будет ничего бояться со стороны готов. Они утверждали, что племя гетов это и есть готы. Это предсказание на латинском языке гласило так: (Хаури (Наury) в критическом аппарате делает такое замечание: «Это предсказание до сих пор никто не мог прочитать и понять» ) «В месяце Квинтилии (т.е. пятом) под властью [98] [нового] царя римлянин уже ничего не [будет бояться] от гетов». Они утверждали, что пятым месяцем был июль, одни из них указывая на то, что с наступлением марта началась осада, другие же, что раньше, до царя Нумы, март считался первым месяцем, когда действительно время года делилось у римлян на десять месяцев и июль поэтому назывался Квинтилием. Но во всем этом не было никакой правды: новый император не появился тогда у римлян, да и осада спустя еще целый год не была снята, и вновь при Тотиле, короле готов, Риму пришлось испытать те же опасности, о чем я расскажу впоследствии. Мне кажется, что это сивиллино предсказание указывало не на это наступление варваров, но на какое-то другое или уже бывшее, или которое будет впоследствии. Я полагаю, что смысла сивиллиных предсказаний до исполнения этих событий для человека понять невозможно. Причина этого та, которую я сейчас изложу, исследовав все это сам. Сивилла говорит не обо всех событиях подряд, и нет связи и последовательности в ее речах. Указав в своем стихе о бедствиях Ливии, она тотчас же переносится к жизни персов. И там же, упомянув о римлянах, она переносит свое предсказание на ассирийцев; и вновь пророча о римлянах, она предсказывает бедствия британцев. Вот почему невозможно для какого-либо человека до исполнения дела понять что-либо из сивиллиных предсказаний; только само время, когда уже исполнится это дело и ее предсказания можно уже проверить, становится точным истолкователем ее песен. Но пусть об этом каждый думает, как ему угодно. Я же возвращусь к тому, чем я закончил свой рассказ.

25. Ту ночь, когда готы были отбиты при штурме стен, обе стороны, как было сказано, провели без сна. На следующий день Велизарий велел всем римлянам отправить в Неаполь детей и жен и тех рабов, которые, по их мнению, не будут для них необходимы при охране стен, чтобы не оказаться [99] перед лицом недостатка съестных припасов. То же самое он велел сделать и воинам, у кого был какой-либо раб или служанка. Он им говорил, что во время осады он не в состоянии давать им продовольствия в обычном размере, но что он принужден им самим ежедневно выдавать половинную норму, а остальную в деньгах. Они так и сделали. И тотчас большое количество народа направилось в Кампанию. Одни из них отправлялись на кораблях, воспользовавшись теми, которые стояли на якоре в гавани Рима, другие же шли пешком по так называемой Аппиевой дороге. Тем, которые шли этой дорогой, так же как и идущим в гавань, не грозила никакая опасность, и им нечего было бояться со стороны осаждающих, так как неприятели не были в состоянии охватить укреплениями весь Рим вследствие величины города, а маленькими отрядами удаляться на большое расстояние от своих лагерей они не решались, боясь вылазок римлян. Поэтому осажденные в течение долгого времени имели полную возможность уходить из города и извне ввозить в него продовольствие. Особенно же по ночам варвары всегда испытывали великий страх и, поставив стражу, тихо сидели в своих лагерях. Дело в том, что из Рима в числе других часто выходили маврусии и там, где они заставали врагов или спящими, или на дороге малочисленными отрядами (что обычно часто случается при многочисленном войске вследствие необходимости сбывать всякое продовольствие или пасти лошадей, мулов или другой скот, идущий на еду), они их убивали и тотчас же забирали добычу; если же случалось, что они попадали на неприятелей более многочисленных, чем они, они бегом уходили от них, будучи по природе людьми быстроногими, легко вооруженными и привычными к бегу. Таким образом, из Рима спокойно могло переселиться большое количество народа, и одни из них отправились в Кампанию, другие в Сицилию, а некоторые ушли в другие места, где они считали, что им будет лучше и куда легче добраться. Видя, что число воинов у него совсем не соответствует длине стен (воинов у Велизария, как [100] было мной сказано выше, было мало), и так как одни и те же воины не могли нести без сна сторожевой службы, то часть их естественно должна была спать, когда другие стояли на страже, кроме того, видя, что большая часть простого народа страдает от бедности и недостатка съестных припасов (ведь люди рабочие и ремесленники запасов имеют всего лишь на один день, а вследствие осады вынужденные остаться без заработка, они не имели никаких средств для приобретения себе пропитания), Велизарий зачислил их в качестве рядовых воинов и присоединил к каждому сторожевому отряду, назначив такому рядовому определенное ежедневное жалованье. Таких групп оказалось достаточно для несения сторожевой службы, и каждой такой группе в определенную ночь была назначена охрана укреплений, и все они сторожили попеременно. Этим Велизарий разрешил вопрос о недостатке и с той и с другой стороны.

Так как появилось подозрение, что архиерей города Сильверий замышляет измену в пользу готов, Велизарий тотчас выслал его в Элладу и немного спустя назначил архиереем другого, по имени Вигилия. Некоторых сенаторов по той же самой причине он изгнал из города, когда же враги, сняв осаду, удалились, он вновь вернул их на родину. В числе их был и Максим, предок которого, тоже Максим, совершил убийство императора Валентиниана. Боясь, как бы не произошел какой-либо злой умысел со стороны сторожей у ворот и чтобы извне не пришел кто-нибудь, чтобы подкупить их деньгами, два раза в месяц он менял все ключи, переделывая их на новый лад, а сторожей ставил на другое сторожевое место, далеко в стороне от прежнего, сторожевым же отрядам, охранявшим стены, он каждую ночь давал новых начальников. Им было поручено обходить последовательно определенный участок стены и записывать имена сторожей, и если кого-либо из них не было, тотчас же ставить на его место другого и на другой день доносить ему, кого не было на месте, чтобы подвергнуть его надлежащему наказанию. Он приказал, чтобы [101] музыканты играли ночью на стенах на своих музыкальных инструментах; некоторых из воинов, особенно маврусиев, он посылал по ту сторону стены; они должны были ночевать всегда перед рвом, а с ними вместе он посылал и собак, чтобы никто даже издалека не мог незаметно подойти к укреплениям. В это время некоторые из римлян попытались тайно открыть ворота храма Януса. Этот Янус является первым из древних богов, которые римляне на своем языке называют пенатами. Он имеет храм на площади (форуме) перед зданием сената, немного выше храма Tria Fata (три судьбы), – так римляне на своем языке сочли нужным называть Мойр. Весь его храм медный, выстроен в виде четырехугольника, такой, что только прикрывает статую Януса. Она из меди, не меньше чем в пять локтей величиной, во всем похожа на человека, но имеет голову с двумя лицами; одно из ее лиц обращено на восток, другое на запад. Перед его лицами находятся медные двери; в древности во время мира при счастливых обстоятельствах римляне считали нужным держать эти двери закрытыми, а когда у них была война, они их открывали. Когда же римляне вместе со всеми другими приняли христианскую веру, эти двери они уже не открывали, даже когда у них была война. Но во время этой осады некоторые, как я думаю, еще исповедующие древнее суеверие, попытались тайно их открыть, но не смогли сделать это вполне, если не считать, что в дальнейшем двери не запирались уже так плотно, как раньше. Те, кто хотел это сделать, остались ненайденными. По этому делу не было произведено никакого следствия, так как время было смутное и так как это не исходило от начальников, а если шло от народа, то от очень малого числа.

26. Полный гнева, не зная, что ему делать, Витигис послал в Равенну некоторых своих телохранителей с приказанием убить всех римских сенаторов, которых он увел туда в начале этой войны. Некоторые из них, узнав об этом, успели бежать, в их числе были Вергентин и Репарат, брат Вигилия, римского архиерея; оба они удалились в Лигурию и там оставались. [102]

Все же остальные были убиты. Затем Витигис, видя, что враги с полной безопасностью вывозят из города все, что захотят, и водой и сухим путем получают съестные припасы, решил захватить гавань, которую римляне называют Портом. Она была расположена от Рима на расстоянии ста двадцати шести стадии: на такое расстояние Рим отстоял от моря, и это мешало ему считаться приморским городом. Там есть место, где начинается устье реки Тибра; протекая мимо Рима, когда он подходит к морю приблизительно на расстояние стадий на пятнадцать, он разделяет свое течение и образует там остров, называемый «Священным» (Isola sacra). При дальнейшем течении реки остров становится все шире и шире, так что его длина становится одинаковой с его шириной, и расстояние между тем и другим рукавом равняется пятнадцати стадиям. Тибр остается судоходным и с той и с другой стороны. Правый рукав реки впадает в Порт. Рядом с этим устьем на берегу реки римляне в древности выстроили город, окруженный очень крепкой стеной, и одноименно с гаванью дали ему название «Порт». Налево же, у места второго впадения Тибра в море, по ту сторону реки, на берегу лежит город Остия; в древности это был знаменитый город, теперь же он совершенно лишен стен. Дорогу, которая ведет из Порта в Рим, ровную и очень удобную для передвижения, римляне выстроили еще в древности. В гавани специально стоят всегда на якорях много египетских грузовых судов, и поблизости находится наготове много быков. Когда купцы приходят в гавань на своих кораблях, то, перегрузив товары со своих судов на эти барки, они плывут по Тибру в Рим, совершенно не пользуясь ни парусами, ни веслами; никакой ветер здесь не в состоянии двигать эти суда, так как река делает частые повороты и течет не прямым путем, да и весла не могут здесь ничем помочь, так как сильное течение реки все время несется им навстречу; но при помощи канатов, накинутых с барок на шеи быков они тащат их, как повозки, вплоть до самого Рима. По другую сторону реки, если направляться из Остии в Рим, идет лесистая [103] и совершенно заброшенная дорога и не по берегу Тибра, так как здесь не было волока для барок. Найдя город и гавани неохраняемыми, готы взяли его при первом же нападении и многих из римлян, живших там, убили и вместе с городом захватили и гавань. Оставив там гарнизон в тысячу человек, все остальные готы вернулись к себе в лагерь. Поэтому осажденным получать продовольствие с моря стало невозможно, кроме как через Остию, и при этом, конечно, с большим трудом и опасностью. Корабли римлян уже больше не могли приставать сюда, но становились на якорь в Анции, отстоявшем от Остии на расстоянии одного дня пути. Перегрузив там товары, они с трудом доставляли их в Рим. Причиной всего этого был недостаток в людях. Боясь за укрепления Рима, Велизарий не имел возможности занять гавань какой-либо охраной. Я думаю, если бы ее охраняло всего триста человек, варвары не сделали бы даже попытки взять это место, так как оно было очень сильно укреплено.

27. Вот что сделали готы на третий день, после того как они были отбиты при штурме стен. Дней двадцать спустя после того, как они взяли Порт, город и гавань, прибыли Мартин и Валериан, приведя с собой тысячу шестьсот всадников. Большинство из них были гунны, славяне и анты, которые имеют свои жилища по ту сторону реки Дуная, недалеко от его берега. Велизарий был обрадован их прибытием и считал, что в дальнейшем им нужно перейти в наступление против врагов. И вот, на другой день он приказывает одному из своих телохранителей, человеку смелому и деятельному, по имени Траяну, взяв из щитоносцев двести всадников, идти прямо на варваров и, подойдя очень близко к их укреплениям и поднявшись на высокий холм (он ему указал его), держаться спокойно. В случае если неприятель двинется против них, он приказал не давать им вступать в рукопашный бой или браться за мечи или дротики, а пользоваться только луками; когда же он увидит, что их колчаны опустели, то без всякого стыда обратиться в бегство и изо всех сил бегом вернуться в укрепления [104]. Дав такие поручения, он держал наготове метательные машины и специалистов около них. Выйдя с двумястами из Саларийских ворот, Траян двинулся на неприятельский лагерь. Пораженные неожиданной вылазкой, готы двинулись из лагерей, вооружившись каждый чем попало. Воины, бывшие с Траяном, взойдя на холм, который им указал Велизарий, отражали оттуда варваров, поражая их стрелами. И их стрелы, так как они попадали в большую толпу, всегда поражали или человека, или коня. Когда же у них истощились все запасы стрел, они изо всех сил помчались назад, а на них наседали преследовавшие их готы. Когда они оказались близко от стен Рима; то приставленные к этому люди стали пускать во врагов из машин стрелы, и испуганные варвары приостановили свое преследование. Говорят, что в этом деле у готов погибло не меньше тысячи. Немного дней спустя Велизарий послал Мундилу, другого из своих телохранителей, и Диогена, людей исключительно хорошо знавших военное дело, с тремястами щитоносцев, приказав им делать то же, что и первым. И они действовали тем же способом. Когда неприятели двинулись против них, то им удалось тем же способом порубить их не меньше, если не больше, чем в первом деле. Послав в третий раз с тремястами всадников своего телохранителя Оилу, чтобы сделать с врагами то же самое, он и на этот раз получил тот же результат. В этих трех, как мною сказано, вылазках он убил приблизительно четыре тысячи человек.

Так как Витигис не понимал различия между обоими войсками как в отношении вооружения, так и в отношении опытности в военном деле, то он полагал, что очень легко может нанести врагам сильное поражение, если сделает на них вылазку небольшим отрядом. И вот он послал пятьсот всадников, приказав им идти возможно ближе к укреплениям и выполнить по отношению ко всему их войску то, что они сами неоднократно испытали от небольшого числа врагов. Они, остановившись на возвышенном месте недалеко от города, но так, чтобы быть вне полета стрел, стояли там. Велизарий [105], выбрав тысячу человек и поставив во главе их Бесса, велел им всем вместе напасть на неприятелей. Окружив неприятелей и все время поражая их с тыла, они многих убили, а остальных принудили спуститься в равнину. Когда здесь завязалась рукопашная битва, не равная по силам, то многие готы были убиты, и лишь очень немногие с трудом бежали и вернулись в свой лагерь. Витигис встретил их резкими словами, как побежденных из-за собственной трусости; он надеялся, что вскоре он поправит этот несчастный случай при помощи доблести других; в данное же время он оставался спокойным. Спустя три дня, выбрав из всех лагерей пятьсот человек, он велел им проявить с своей стороны по отношению к врагам дела, достойные доблести могучих воинов. Когда Велизарий увидел, что они подошли близко к стенам, он послал против них тысячу пятьсот человек под начальством Мартина и Валериана. В произошедшей тотчас же конной битве римляне, намного превосходя их численностью, без всякого труда обратили их в бегство и перебили почти всех.

Враги считали это вообще несчастным случаем и проявлением злой судьбы, именно то, что, будучи в большом количестве, они терпят поражение от небольшого отряда неприятелей, выступивших против них, а с другой стороны, сами, нападая на них небольшими отрядами, ими избиваются. Римляне же открыто восхваляли умение и предусмотрительность Велизария, само собой разумеется, очень им удивлялись, но в частных беседах его близкие спрашивали его, основываясь на чем в тот день, когда он, побежденный врагами, должен был от них бежать, высказывал твердую уверенность, что он победит их на войне силой в открытом сражении? И он сказал, что в самом начале, вступив в сражение с небольшим отрядом, он заметил, какая разница между тем и другим войском, так что если вступить в сражение, сохраняя пропорциональное соотношение сил, то многочисленность врагов не может причинить вреда его малочисленному войску. Разница в том, что почти все римляне и их союзники гунны являются хорошими [106] стрелками из луков верхом, а из готов с этим делом никто не знаком[25], но их всадники привыкли пользоваться только дротиками и мечами; их же стрелки сражаются пешими и вступают в бои, прикрытые рядами тяжеловооруженных воинов. Поэтому их всадники, если идет не рукопашный бой, не имея чем защищаться против врагов, пользующихся луками, легко ими поражаемые (стрелами), гибнут, а пехотинцы никогда не могут произвести нападения на всадников. Вследствие этого, утверждал Велизарий, варвары в этих столкновениях побеждаются римлянами. Готы же, принимая во внимание такие странные несчастия, происходящие с ними, уже в дальнейшем не подходили к стенам Рима небольшими отрядами, и не преследовали врагов, вызывавших и беспокоивших их; они только отгоняли их на известное расстояние от укреплений.

28. Затем всех римлян, возгордившихся удачными стычками, охватило страстное желание вступить в бой со всем войском готов; они полагали, что им надо сразиться с ними в открытом бою. Велизарий же, полагая, что слишком велика еще численная разница между обоими войсками, боялся подвергнуть опасности все войско; вместо этого он старался делать все чаще и чаше вылазки и придумывал всякие хитрости против врагов. Однако, подвергаясь обидным упрекам со стороны войска и остальных римлян, он отказался от этой тактики, решив сражаться всем войском и не совершать больше нападений в виде вылазок. Выступая таким образом, он часто бывал отбит и принужден был откладывать наступление до следующего дня, так как, сверх ожидания, он находил врагов в полной готовности: они были извещены перебежчиками о предстоящем нападении, поэтому-то в дальнейшем он решил сражаться в открытом бою. И варвары охотно приняли сражение. И вот когда и с той и с другой стороны все было приготовлено как можно лучше, Велизарий, собрав все войско, обратился к нему с таким увещанием: «Не потому чтобы я видел в вас, воины, какую-либо слабость, и не потому, что я, [107] боясь силы врагов, уклонялся от открытого боя с ними, но так как я думал, что, ведя войну мелкими стычками, которые приводят к прекрасным результатам, мы навсегда должны закрепить за собою эти причины наших успехов. Менять методы, благодаря которым (в данное время разумно примененным) наши дела счастливо движутся вперед, на другое я считал неблагоразумным. Однако, видя ваше воодушевление и решимость к бою, я исполнился лучших надежд и не буду стоять на дороге вашему стремлению. Ведь я знаю, что всегда по большей части в решительный момент на войне жребий решается волей сражающихся и дело получает счастливое направление по большей части благодаря их воодушевлению. Что войско небольшое, но доблестное может преодолеть численностью превышающего врага, это знает каждый из вас не по слухам, но придя к этому на основании ежедневных боев. От вас будет зависеть не покрыть стыдом славу прежних моих походов и мою надежду на вас, внушенную вашим рвением. Ведь все, что нам предстоит совершить в этой войне, по необходимости должно быть решено исходом нынешнего дня. Я вижу, что и данный момент нам помогает: настроение врагов, подавленное предшествующими успехами нашими, даст нам, конечно, легко победу над ними. Ведь мысли людей, не раз терпевших поражение, менее всего способны проявиться в храбрых и решительных действиях. Пусть из вас никто не щадит ни коней, ни копий, ни другого какого оружия: я немедленно все испорченное в бою заменю вам другим».

После такого увещания Велизарий вывел войско через маленькие ворота, Пинцианские, и через большие ворота, Саларийские, и немногим велел идти через Аврелиевы ворота на Нероново поле; во главе их он поставил Валентина, начальника регулярной конницы, и приказал ему не начинать никакого боя и не подходить очень близко к лагерю врагов, но всегда делать вид немедленного своего нападения, чтобы никто из врагов, находящихся на этой стороне, перейдя мост в этом месте, не мог помочь тем, которые находятся в других [108] лагерях. Так как большое число варваров, как я указывал выше, стояло лагерем на Нероновом поле, ему казалось вполне достаточным не дать возможности принять им всем участие в сражении и отделить от другого войска. Когда некоторые из римских плебеев хотели в качестве волонтеров следовать за ними, он не позволил им стать в одни ряды со своими воинами, боясь, как бы во время боя они, являясь простыми ремесленниками и людьми совершенно неопытными в военном деле, испугавшись опасности, не привели в замешательство все войско. Но он велел им стать отдельным отрядом за воротами Панкратия, которые находились по ту сторону Тибра, и стоять спокойно, пока он не даст им знака; он предвидел, как это и случилось, что враги, увидав их и тех, которые были с Валентином на Нероновом поле, не рискнут покинуть свой лагерь и вместе с другим войском вступить в сражение против него. Он считал счастливой находкой для себя и делом очень важным – удержать столь большое количество врагов вдали от неприятельского войска.

У Велизария было намерение в этот день дать только конное сражение, так как очень многие из пехотинцев, не желая уже оставаться в этом положении, забрав себе в качестве добычи коней неприятелей и будучи опытными в езде верхом, сами стали всадниками. Пехотинцы же были немногочисленны и не могли составить отряда, стоящего внимания; они и смелости не имели вступить с варварами в рукопашный бой, но при первом же натиске обращались в бегство; поэтому Велизарий не считал безопасным ставить их далеко от укреплений, но держал их близко ото рва в боевом порядке с тем, чтобы, если случится, что его всадники обратятся в бегство, они могли принять бегущих и вместе с ними, сохранив свежими свои силы, отразить противников. Но некий Принципий, бывший в числе его телохранителей, человек очень видный, писид родом, и исавр Тормут, брат Энна, вождя исавров, представ перед Велизарием сказали ему следующее: «О лучший из вождей! Не считай нужным лишить свое войско, [109] столь маленькое, которому предстоит сражаться с десятками тысяч варваров, помощи отряда пехоты, и не следует тебе относиться с таким презрением к римской пехоте, благодаря которой одной, как мы слышим, власть древних римлян дошла до такой степени величия. Если ей не пришлось в этой войне совершить чего-либо достойного упоминания, это доказательство не негодности воинов, но по справедливости вину за это несут начальники пехоты; они одни в строю ездят верхом и не считают нужным подвергнуться общей судьбе сражения со своими воинами, но каждый из них спешит обратиться в бегство даже еще до начала столкновения. Всем этим начальникам пехоты,которые, как ты видишь, сделались всадниками и меньше всего хотят стоять в одних рядах со своими подчиненными, вели идти в это сражение, став вместе с остальным конным войском. Нам же разреши командовать пехотой в этом столкновении. Являясь и сами пехотинцами, мы вместе с ними вынесем на себе все множество варваров, надеясь совершить против врагов все то, что пошлет бог». Услышав это, Велизарий сначала не согласился. Он очень любил обоих этих лиц, очень воинственных и смелых, и не хотел подвергать опасности пехотинцев, которых было мало. Наконец под настойчивым давлением этих людей он разрешил немногим из них стать вместе с другими римскими плебеями у ворот и наверху стен у бойниц, а другим, поставив их под начальство Принципия и Тармута, он велел стоять в рядах позади них, чтобы они, сами охваченные страхом, не привели в замешательство остальное войско, и если случайно какая-либо часть конницы обратится в бегство, чтобы она не убегала очень далеко, но, скрывшись за ряды пехотинцев, могла вместе с ними отразить преследователей.

29. Такие приготовления были сделаны римлянами для этого сражения. С другой стороны, Витигис вооружил всех готов, не оставив в вооруженных лагерях никого, кроме неспособных к бою. Отрядам Марция он велел оставаться на Нероновом поле, заботясь об охране моста, чтобы враги не [110] напали на них с этой стороны; сам же он, собрав все остальное войско, сказал следующее: «Быть может кому-нибудь из вас покажется, что я боюсь за свою власть и поэтому так ласково отношусь к вам и говорю такие заманчивые речи, призывая вас к храбрости. Их мысли не далеки от того, что свойственно человеческому характеру. Обычно глупые люди к тем, в чьей помощи они нуждаются, проявляют всякую любезность, хотя бы по своему положению эти люди были много ниже их; по отношению же к другим, чья служба им не требуется, они держатся недоступно. Меня же не беспокоит ни потеря жизни, ни лишение власти. Я бы с радостью сегодня же скинул с себя этот пурпур, если бы им мог быть облечен какой-либо муж из племени готов. И конец Теодата я считал самым счастливым потому, что ему пришлось потерять и власть, а вместе и жизнь от руки своих соплеменников. Несчастие, выпадающее на долю какого-нибудь частного человека, если оно не влечет за собою гибель народа, для человека разумного заключает в себе некоторое утешение. Когда же я подумаю о несчастии вандалов и связанном с ним концом Гелимера, передо мной рисуется тяжелая картина, и я вижу уже готов с их детьми рабами, вижу, как ваши жены должны служить игрушкой позорнейшего разврата для жестоких врагов наших, себя и внучку по дочери Теодориха отправленными туда, куда угодно нынешним нашим врагам. Желал бы я, чтобы и вы, боясь да не случится этого, смело шли на этот бой. Да будет так, чтобы вы гибель на месте боя поставили для себя выше, чем спасение после поражения. Единственно, в чем благородные люди видят для себя несчастие, это быть побежденными врагами. Смерть, помимо того, что приходит быстро, делает всегда счастливыми тех, которые раньше не пользовались радостями жизни. Совершенно ясно, что если с такими мыслями вы поведете бой, то очень легко победите врагов, немногочисленных при этом греков или им равных, и тотчас же накажете их за обиды и оскорбления, которые они с самого начала нам нанесли. Ведь мы с гордостью можем сказать, что и доблестью [111], и численностью, и всем остальным превосходим их. Они же проявляют дерзость против нас, окрыленные нашими бедами, и единственной поддержкой им служит то, что они нас по своей глупости недооценивают. Их дерзость питает лишь доставшаяся им незаслуженно прежняя удача».

Обратившись с такими словами ободрения, Витигис стал строить свое войско в боевой порядок; пехоту он поставил в центре, а всадников – на обоих флангах. Свой боевой строй он устанавливал недалеко от укрепленных лагерей; сознательно он его развернул очень близко от своих укреплений с той целью, чтобы, как только начнется бегство врагов, его воины, имея, таким образом, большое пространство для преследования, легко могли бы их захватить и уничтожить. Он надеялся, – если сражение произойдет на равнине вблизи от лагерей, – что враги не смогут оказать сопротивление даже на короткое время; ему это казалось вещью невероятной, так как между войском врагов и его собственным не было никакого соответствия по численности.

С обеих сторон рано утром воины вступили в сражение. Витигис и Велизарий, находясь в тылу, побуждая тех и других, старались внушить им смелость. И вначале успех был на стороне римлян: варвары под ударами их стрел падали в большом числе, но не обращались в бегство. Так как готы стояли в огромном числе, то на место погибших очень легко становились другие, и не чувствовалось никакого урона с их стороны. Римлянам, бывшим в столь незначительном числе, казалось достаточным закончить битву таким успехом, ведь до полудня они вели битву почти у самого лагеря неприятелей, убили многих из противников, поэтому им хотелось вернуться в город, если бы для этого явился какой-нибудь предлог. В этом бою наиболее блестящими бойцами оказались римляне Афенодор, родом исавр, наиболее славный из телохранителей Велизария, Феодорет и Георгий – телохранители Мартина, оба родом каппадокийцы. Они, постоянно выезжая на боевую линию фронта, своими копьями поражали многих из варваров. [112]

Так шли дела в этом месте. На Нероновом поле обе стороны долго стояли друг против друга, а маврусии, делая постоянные налеты и поражая врагов дротиками, причинили готам много неприятностей. Выступать против них готы никак не решались, боясь недалеко стоящего отряда, состоящего из римских плебеев; они считали их воинами и думали, что они, готовя им какое-либо коварное нападение, стоят сейчас спокойно, с тем, чтобы зайдя им в тыл и напав с двух сторон, всех их перебить. День приближался уже к полудню, когда римское войско делает внезапно натиск на врагов, а готы сверх ожидания обращаются в бегство, пораженные таким внезапным действием. У них не хватило мужества бежать в укрепленный лагерь, но, бросившись к находящимся здесь холмам, они на них остановились. Римлян было много, но не все были воинами, большинство было простой толпой, вышедшей с голыми руками. Так как главный начальник был на другой стороне, то многие из матросов и обслуживающих рабов, желая принять участие в этой битве, соединились с войском, бывшим на этой стороне. Своей численностью они испугали, как было сказано, варваров и заставили их бежать, но своей недисциплинированностью они испортили дело римлян. Благодаря этой примеси воины пришли в полный беспорядок, и хотя Валентин не раз давал им точные и настойчивые приказания, они не стали слушать его увещаний. Поэтому они не убили никого из бегущих, не пожелав их преследовать, но позволили им спокойно и безопасно остановиться на холмах и смотреть на то, что происходило дальше. Им даже не пришло на ум разрушить находящийся здесь мост, для того чтобы в дальнейшем город не подвергался осаде со стороны варваров с двух сторон, так как тогда варвары не могли бы уже стоять лагерем по ту сторону Тибра. Не перешли они и по мосту, чтобы напасть с тыла на врагов, которые там сражались с Велизарием. Если бы это было сделано, то, я думаю, готы, несмотря на всю свою силу, тотчас же обратились бы в стремительное бегство, как только кто мог. Теперь же они, овладев лагерем врагов, [113] приступили к грабежу бывших там ценностей и стали тащить оттуда много серебряной посуды и других ценных вещей. Некоторое время варвары смотрели спокойно на то, что творится, и оставались на месте. Но в конце концов, придя в себя, они, единодушно охваченные сильным гневом, с громким криком устремились на врагов.

Захватив людей, которые без всякого порядка грабили их имущество, они многих убили, а остальных заставили стремительно бежать. Те же из них, которые были захвачены в лагере, но не убиты, сбросив с плеч забранные ими драгоценности, были рады, что им удалось бежать.

В то время как это происходило на Нероновом поле, другое войско варваров, находившееся вблизи от своего укрепленного лагеря, прикрывшись щитами, стало сильно напирать на противников; они убили многих воинов, а еще больше коней. Когда многие из римлян, получивших раны, или потерявших своих коней, должны были покинуть строй, то в их войске, и прежде бывшем небольшим, еще заметнее стала малочисленность и ярко бросилось в глаза, насколько оно уступает огромному количеству готов. Заметив это, всадники варваров с правого фланга стремительно двинулись на врагов. Римляне в этой части войска не выдержали их копий, обратились в бегство и устремились к отряду пехоты. Но и пехотинцы точно так же не выдержали наступления врагов, и большинство их вместе с всадниками бежало. Тотчас же стало отступать и остальное войско римлян, на которое наседали готы, и бегство стало всеобщим. Принципий и Тармут с немногими из окружающих их пехотинцев показали примеры доблести, достойные их: они продолжали сражаться и меньше всего желали вместе с другими обращаться в бегство. Готы, охваченные глубоким изумлением перед их храбростью, остановились, и это дало возможность остальным пехотинцам и большинству всадников спастись. Принципий, тело которого все было изрублено, пал тут же и около него сорок два пехотинца. Тармут же, держа в обеих руках исаврийские дротики, [114] все время поражая нападающих то с той, то с другой стороны, под влиянием ран начал ослабевать, тогда ему на помощь с несколькими всадниками пришел его брат Энн. Это дало ему возможность передохнуть, и он весь покрытый кровью и ранами, но не потеряв ни одного из своих дротиков, быстрым бегом бросился к укреплениям. Будучи по природе быстроногим, он имел силы добежать, хотя телом был истерзан, и пройдя через Пинцианские ворота, пал. Сочтя его умершим, некоторые из его товарищей подняли его на щит и отнесли домой. Прожив еще два дня, он умер, оставив по себе великую славу и среди исавров и во всем остальном войске. Римляне, находясь в величайшем страхе, стали заботиться об охране стен и, закрыв среди полного смятения ворота города, не принимали бегущих, боясь, как бы вместе с ними не ворвались и враги. Беглецы, не успевшие оказаться внутри укреплений, перешли через ров и, прислонившись спиной к укреплениям и забыв о всякой доблести, стояли в страхе, не имея уже сил защищаться от варваров, наседавших на них и собиравшихся перейти через ров. Дело в том, что у многих во время боя и бегства копья поломались, а луками они не могли пользоваться, так как в этом узком месте они сами себя стесняли. Пока на верху укрепления не появилось много защитников, готы наступали, надеясь перебить всех отрезанных от города и штурмовать стены города и тех, которые были в укреплении. Когда же они увидали на укреплениях у бойниц большое количество воинов и римских плебеев, готовых защищаться, они тотчас отказались от своего намерения и отступили, причинив много зла неприятелям.

Так битва, начатая около лагеря варваров, окончилась около рва и стен города.