"Беглецы" - читать интересную книгу автора (Карпущенко Сергей)

4. СПРАШИВАЛИ – ОТВЕЧАЛИ

Судебную камору для расспросных речей господа по совету Чурина устроили в трюме галиота, с товарным отделением по соседству, в котором все богатство купца Казаринова было сложено, стояли бочки с солониной, сухарями и водой. Установили стол, скамейку для судимых, стулья для господ. Закрытых фонарей сыскали на судне две штуки только, поэтому, как ни бранился Чурин, предупреждая об опасности пожарной, по настоянию господ, которым хотелось побольше света в темном трюме, сальных свечей везде натыкали. Отыскали потом и колченогую жаровню, но кнута, к сожалению великому Петра Хрущова, на галиоте не нашлось, зато без хлопот особых сыскали для пристрастного допроса охотника, Калентьева Клима, артельщика, вызвавшегося скорей не из любви к ремеслу заплечному, а только единой ненависти ради к подговорщикам, задумавшим всех на убой отвезть.

В трюме было душно, смрадно. Воняла наспех просмоленная корабельная обшивка, источавшая еще и запах прежде возимых товаров – ворвани китовой, кож сырых и дегтя. За столом судейским восседал Хрущов, названный председателем или, скорее, вызвавшийся сам. Помощником же его был Панов Василий, малый расторопный, прыткий, секретарствовали двое – Батурин и Степанов, скромный, тихий, который заранее страдал от вида уготовленных судимым пыток. Винблан, возжелавший быть у палача в подручных, раздувал огонь в жаровне. Сам Клим Калентьев, добродушный с виду мужик, но с крошечной детской головкой, будто по глупости чьей-то приставленной к могучим его плечам, хлопотал над продеванием через блок, прилаженный у самого люка для подъема грузов, пеньковой веревки в палец толщиной. Преступники в ожидании допроса сидели на лавках, испуганно глядели на жаровню. У Герасима Измайлова голова замотана была тряпицей грязной, а над ним с ученым интересом наклонился лекарь Мейдер и тонкими пальцами своими голову ощупывал. Юноше, похоже, худо было. Алексей же Парапчин сидел недвижно, как камчадальский истукан. Жена его, Лукерья, тихо выла.

Беньёвский сидел на стуле в неосвещенном конце трюма, положив ногу на ногу. Был он без кафтана, в одном камзольчике – запариться боялся, что ли? Сидел невеселый отчего-то, понурясь, подперев рукою голову, ни на кого не смотрел.

– Что ж, начинать, ваша милость? – спросил Хрущов.

Беньёвский не ответил, только махнул платочком. И Хрущов, давно уж ожидавший, по заранее составленным расспросным пунктам стал вначале спрашивать Герасима. Штурманский ученик отвечал спокойно, будто и не интересовало его вовсе, что будут делать с ним господа в случае неблагоприятных для него ответов. После вопросов общих, заданных Хрущевым формы ради, поинтересовался председатель:

– Ответствуй суду, Герасим Измайлов, за какой надобностью составил ты с товарищами своими, изобличенными Алексеем Парапчиным да с Лукерьей Парапчиной же, план завладенья галиотом «Святой Петр»? Зачем хотел ты судно под начальство свое привесть?

Юноша, с трудом ворочая распухшим языком, процедил сквозь разбитые губы:

– Назад плыть хотели.

Хрущов возвысил голос:

– В Большерецк?

– А в Большерецк ли, нет ли – разница в том малая. В отечество свое корабль вернуть задумали.

– Вона как, в отечество! – не по пунктам заговорил Хрущов, распаляясь злобой. – А разве не ведал ты, молокосос, что в отечестве твоем не хлебом да солью нас встретят, а кнутом и дыбой? Знал ты сие?

– Знал.

– Ну так на кой ляд тебе оное отечество? Казни отведать захотелось, олух царя небесного?

– Пусть казнь, только б не неметчина, – тихо ответил Герасим.

– Ну и дурак же ты, я вижу! – пыхнул злой насмешкой председатель.

Беньёвский глухо подал голос:

– Господин капитан, извольте по пунктам допрос вести.

Хрущов недовольно нахмурился, но продолжал уже, глядя на лист бумаги:

– Ответствуй, Измайлов, собирался ли ты склонять на сторону свою команду галиота?

– Собирался, – кивнул Герасим.

– А знал ли ты, Измайлов, что не вся команда за тобой, злыдарем, последует, а найдутся и противники?

– Предполагал и такую вариацию.

Хрущов повернулся к Степанову, записывавшему ответы:

– Все строчишь? Поспеваешь?

– Не тревожься, поспеваю, – неприязненно ответил Ипполит Степанов.

– Тогда далее, в самую глубь копнем. Скажи, Герасим, а коли знал что не все пойдут за вами, что мыслил делать с теми... отказчиками?

Измайлов вначале не ответил, будто думал, сколь сильно повредит ответ правдивый, потом сказал:

– В трюм таковых запереть хотели силой.

Винблан, следивший за допросом, подскочил к Измайлову, за ворот рубахи юношу схватил, с треском дернул на себя.

– А не получился силой, что тогда делай?

Герасим с тревогой взглянул на суд, пожал плечами.

– Ну, ну, ответствуй! – прокричал Хрущов. – Если б не получилось запереть, что тогда? Смертью сказнили бы?

– Тогда б схватка с оными была, и уж тут как Господь Бог рассудил бы...

– Сие записать! Записать! – прокричал разъяренный Хрущов. – А таперя ты мне вот что скажи – кого на сторону свою склонить успели? Кто ваши заединщики?

– Не поспели еще обзавестись...

– Врешь, щенок! Ежели донесли на вас, то многим уж песнь свою напеть успели! Запираться не смей – на дыбу взлетишь, как ворона на березу!

– Да говорю ж я вам! Не поспе-е-ли! – протяжно, жалко выкрикнул Герасим, словно испугавшись пытки.

Хрущов кивнул палачу, давно ожидавшему знака. Клим шагнул к Измайлову, испуганному, бледному, – не боись, малый, не боись, – поднял его с лавки, подвел под блок, накинул петлю на связанные спереди руки, скаля черные, гнилые зубы, крепко затянул. Ипполит Степанов не выдержал, повернулся к адмиралу, горячо попросил:

– Ваша милость, не можно ль парня от пытки избавить? Уж и так ему от раны страдание, не выдержит!

Беньёвский ответил, не поднимая головы:

– Пытать.

И Клим, приседая едва ль не до пола, стал тянуть веревку. Через полминуты штурманский ученик висел уже на расстоянии аршина от дощатого пола. Поначалу держался Герасим на веревке напряжением сильных рук своих, но скоро силы покинули его, и плотно сбитое тело юноши неожиданно вытянулось, стало отчего-то худым и длинным, провисающим почти что до самого пола. Но скоро судейские поняли, что палач поторопился.

– Ну что ж ты с ним делать-то будешь, дубина? – спросил у палача Хрущов. – Али не дотумкал рыбьей своей башкой, что раздеть нужно было прежде? Чрез одёжу пытать будем?

Калентьев виновато покрутил крохотной своей головкой:

– С непривычки я, господин судья, с непривычки. Попервой-то всяк блин горбат выходит, – и принялся разматывать уже закрепленный на крюке конец веревки, и скоро юноша грохнулся на пол. Палач торопливо сорвал с него одежду, снова привязал к веревке и снова, тыкаясь в доски тощим задом, тянул Герасима наверх. Во время долгой этой возни Лукерья выла особенно громко, как будто предчувствуя собственные муки, так что Хрущов даже велел ей заткнуться, но женщина не замолчала, а продолжала выть в подол. Муж же ее все время находился точно в столбняке, лишенный страха, языка, рассудка.

Когда Герасим повис опять, Хрущов неспешно вышел из-за стола, приблизился к нему и, смотря почти в глаза Измайлову – судья высок был, – ледяно спросил:

– Кого еще подговорить успели? Отвечай! Не то с живого кожу по-татарски сдирать будем да в трубки скатывать!

– Ни-ко-го, – тихо ответил юноша – громче говорить не мог.

Хрущов палачу кивнул:

– Затычку приготовил?

– А как же! Исполнил, ваша милость! – радуясь случаю угодить судье, вытащил Клим из кармана грязных штанов своих деревянную затычку, выстроганную для случая под размер собственного рта.

– Ну, суй, суй! И угли к пяткам сразу, чтоб отплясал он нам веселый менувет!

– Сейчас, сейчас, подложу! – закивал Клим и побежал к жаровне, возле которой хозяйничал Винблан. Кузнечными клещами насобирал углей, вывалил на жестяной поддон, клещами же понес его к ногам бедняги, связанным предусмотрительно. Герасим, не имея сил кричать, только задрожал всем телом, забившимся в мелкой судороге. Вначале глазами, лезшими из орбит, ворочал он страшно, скрипели зубы на кляпе, плотно вдвинутом, пот лился по нему ручьями. Но скоро глаза юноши помутнели, опустились веки и затворили их, а голова бессильно упала на нежную, как у девицы, безволосую грудь.

– Вишь ты, обморочился, – с неудовольствием заметил Хрущов, как видно, в раж вошедший. – Окати водой – очухается.

Исполнительный Клим бросился к бадье, но Беньёвский, махнув платком, сказал угрюмо:

– Пытку Измайлова на том закончим. Не скажет он, довольно.

– Ваша милость! – кинулся к предводителю Хрущов. – Отчего ж не скажет? Заговорит он у меня, заговорит! Ополоснем маленько – и опять за дело! У меня еще такое средство в запасе есть, до коего турки стамбульские не доперли еще!

– Да отчего ж не продолжить? – поддержал Хрущова Панов Василий. – Не узнаем от ученика штурманского, так от камчадала и подавно.

– Отвязать Измайлова! – резко прокричал Беньёвский, поднимаясь. – Бабу, бабу наперед поднять нужно было! С нее начинать следовало! Э-эх! Поручить ничего нельзя!

Опустили и отвязали Герасима, который был без чувств. Положили на рогожу у самого борта, за которым, слышно было, вода плескалась. Клим подступил к Лукерье, поднял, воющую, с лавки, у председателя спросил:

– Голить-то надо?

– А как же! – рассмеялся тот. – Пущай свой срам суду покажет, коли в мятежницы записалась!

Калентьев стал раздевать Лукерью, неумело и неловко, оттого что баб, по причине дурости своей и уродства, имел не много. Лукерья завизжала, вцепилась ему в бороду. Алексей Парапчин не выдержал такого надругательства, вскочил с лавки, бестолково стал головой крутить направо и налево, заголосил:

– Бабу не тро-о-жь! Все скажу, не тро-о-ожь!

Хрущов, жалея о том, что не увидит голой Лукерьи, нахмурился, как видно, осердясь на камчадала за помеху:

– Ах, скажешь? А что ж ты, рыбья морда, раньше-то молчал? Али не жаль Гераську было, когда пятки ему углями жгли? А бабу свою пожалел-таки господам голяком показать. Ну и сволочь же ты, Парапчин! А еще православным себя называешь! – и огорченный уселся за стол. – Ну-ну, говори, кого вы там из команды подначить успели? Всех не назовешь али неверно покажешь, осрамим твою Лукерью самым паскудным образом.

– Все расскажу! Все! – трясся камчадал. – Пиши давай, пиши!

– Ну, говори!

– Двое их, двое всего! Первый – Зябликов Филиппка, штурманский ученик, такой же, как Гераська! А другой – казак бывший, Петрушка Сафронов. Токмо их двоих и уговорили!

– Давай, говори! Говори! – орал Хрущов. – Далее сообщников называй! Не верю, чтоб толико двоих уговорили злыдничать!

– Тьфу ты, черт! – вдруг неожиданно твердо выругался Парапчин. – Да говорят тебе – двое токмо! Филиппка да Петрушка!

– А ты что ж, харя тюленья, судье грубишь? – вскинулся Хрущов. – А ну, палач, на дыбу сию чумичку вознесть в два счета да каленым железом, железом, железом!

Ипполит Степанов снова повернулся к Беньёвскому, взмолился:

– Господин адмирал, да что ж ты безмолвствуешь? Ведь мы через истязания сии не верность мужичью приобретем, а токмо ненависть ихнюю! Ужель не понимаешь, что делу всякому свой предел положен должен быть?

Беньёвский резко встал:

– Господин Степанов здраво рассуждает. Пытку прекратить, допрос тоже. Раненых тотчас перевязать и как можно скорее выходить. Зябликова и Сафронова под стражу немедля взять. Вердикт наш вынесем сегодня вечером, завтра ж поутру подлым товарищам нашим его зачтем. Сейчас же на свежий аер выйти поспешим – мясом паленым зело нещадно пахнет!