Клима ИванРассказы

Иван Клима

Рассказы

Канатоходцы

Был пасмурный и ветреный июльский вечер, когда я на своем допотопном велосипеде марки "Эска" подъехал к деревянной дачке Оты. Дачка стояла в излучине реки, походившей в этих местах скорее на усмиренный ручей. Вода плескалась о каменистые берега, тихонько шумела листва осин. Все вокруг дышало такой безмятежностью и покоем, что вмиг вспомнились мои погибшие друзья. Здесь, на земле, я слышу эти ласковые звуки, а друзья мои на веки вечные объяты тишиной.

Так, верно, проявлялся мой опыт военного времени или склонность к страдальчеству, свойственная моему возрасту: я никогда не мог целиком отдаться удовольствию, радости или даже чувству усталости. Я будто непрестанно осознавал взаимосвязь счастья и отчаяния, свободы и страха, жизни и гибели. Меня не покидало чувство, какое, верно, испытывает канатоходец: как бы самозабвенно я ни глядел вверх, под собой я всегда ощущал пропасть.

Канатоходцев я видел только раз в жизни. Через год после войны. Они приехали на четырех цирковых фургонах и на свободном участке нашей улицы, где тогда кончался город - дальше простирались лишь кладбища и военные учебные плацы, - поставили три шеста. Один был такой высоченный, что у меня, когда я смотрел на его верхушку, кружилась голова. Между двумя шестами пониже натянули канат, под ним развесили сетку. На площадках, венчавших шесты, разложили реквизит: разного вида колеса, двуногий столик и одноногий стул, зонтик, обруч и длинные эквилибристские жерди.

Я с нетерпением ждал выступления и потому пришел одним из первых. Выбрал местечко на утоптанной груде глины, откуда, казалось, будет видно лучше всего, и, закинув голову, следил за тем, как вибрирует канат и из стороны в сторону качается самый высокий шест. Вскоре загорелись рефлекторы и громкоговорители стали хрипло изрыгать музыку. Ко мне тут же подошла девушка в сверкающем голубом платье, с черными как смоль волосами и таким прекрасным лицом, что я вмиг был сражен наповал. Девушка протянула мне копилку, я подал ей десятикронку, и она, очаровательно улыбнувшись всем лицом и встряхнув головой - диадема, приколотая к волосам, огненно запылала, - оторвала мне билетик. Завороженный, я глядел, как она грациозно пробирается между зрителями, и чуть было не забыл, ради чего пришел сюда и жду с таким нетерпением. Наконец представление началось. Два рослых парня катались по канату, прыгали, поворачивались, ловко обходя друг друга, жонглировали и даже крутили сальто, но их трюки уже не настолько захватывали меня, чтобы забыть о девушке и не пытаться отыскать ее взглядом среди зрителей. Но этого прелестного существа уже нигде не было - я различал лишь множество лиц, обращенных кверху. Затем оба парня покинули канат, снизу раздался барабанный бой, и я наконец увидел ее, мою прекрасную комедиантку: уже в короткой серебряной юбочке и сверкающем трико она взбиралась на самый высокий шест, под которым не было сетки; он торчал, как исполинское острие, изготовившееся вонзиться в черное небо. И все вокруг меня, тоже чуть запрокинув голову, не спускали глаз с серебряной канатоходки, поднятой колдовским лучом света на самую верхушку шеста.

Там она остановилась, поклонилась, что-то прикрепила, к чему-то невидимому протянула руки и, покинув единственную точку опоры под ногами, взметнулась в воздух. Я вместе с остальными лишь шумно выдохнул, испугавшись, что вот-вот последует страшное падение, но акробатка, вероятно, держалась за канат или трапецию, причем настолько тонкие, что снизу их было не различить, и казалось, она держится на этой высоте каким-то чудом или ее легонькое тело возносят порывы ветра. В воцарившейся призрачной тишине никто не осмеливался ни шелохнуться, ни даже вздохнуть, лишь акробатка делала все более бешеные сальто и, становясь на руки и на голову, продевала свое тело в сплетенные из собственных конечностей петли; она возносилась, как ангел, как трепетно горящий феникс, она восхищала своей ловкостью и силой, но, кроме восторга, я испытывал еще и тревогу, ужас перед падением, казалось, что это не только моя тревога и вполне объяснимое головокружение, вызванное возможным чужим падением, но что меня пронизывают ее тревога, ее головокружение, и от этого хотелось плакать. Пришлось закрыть глаза. Я открыл их, когда уже вновь громко забили барабаны. И я увидел ее еще раз: она продвигалась в полнейшей черной пустоте, держась неразличимого каната. Затем спустилась вниз.

Четыре дня подряд выступали эквилибристы на нашей улице, и за это время я не пропустил ни одного представления.

Мои сбережения ушли до последнего гроша, но я не жалел. Короткие минуты, когда я стоял лицом к лицу с артисткой, когда на меня был устремлен обволакивающий взгляд ее темных глаз, когда я протягивал ей банкноту и принимал из ее длинных сильных пальцев крохотный клочок бумаги, наполняли меня блаженством на весь оставшийся день. Я мечтал заговорить с ней, сказать, как восхищаюсь ею, как кружится голова, когда я смотрю на ее выступление. Но разве я мог решиться на это?

На пятый день я увидел, как мужчины, запихнув шесты и реквизит в цирковые фургоны, стали запрягать лошадей. Конечно, надо было спросить, куда они направляются, но что толку от их ответа? Купить билет на будущие представления было не на что, а предложить отправиться с ними в путь - у меня недоставало ни способностей, ни смелости. Я и вправду не обнаруживал в себе ни капли комедиантской крови, ни следа эквилибристского таланта. И потому лишь занял привычное место на груде глины и стал ждать, не выглянет ли она случайно в окошко. Я решился бы помахать ей или даже послать воздушный поцелуй. Но фургоны отъехали, и я так и не увидел ее.

Я долго думал о девушке.

О чем она мечтает, размышлял я, когда готовится к своему коронному номеру на шесте? О прочной сетке под собою? О шесте столь низком, что с него можно было бы без доли риска спрыгнуть в минуту головокружения, грозящего смертью? Или о том, чтобы иметь крылья?

Но кого будоражила бы акробатика на пустяковом шесте или кого занимала бы эквилибристика с крыльями? Мечтай она о крыльях, это значило бы, что она мечтает лишь о своей гибели. Вот так, стало быть, я воспринимал взаимосвязь высоты и головокружения, наслаждения и гибели, взлета и падения.

С Отой мы учились в гимназии с третьего класса. После ее окончания Ота пошел в инженерный вуз, я - на философский факультет, и наши пути разошлись. Но в гимназии мы дружили, а в последних классах и вовсе сидели за одной партой. Наши характеры и способности удачно дополняли друг друга. Я был скорее тугодумом и ломал голову над вопросами потусторонней жизни и существования Бога, а также, разумеется, над лучшим устроением мира сего. Ота ничем подобным себя не обременял. Он был убежден, что человек однажды вычислит все, а значит, и то, как мир сей возник и каким ему быть, чтобы жилось в нем как можно лучше уже сейчас. Он давал мне править свои сочинения и списывал контрольные по латыни, а я у него - задачки по физике и письменные по природоведению.

На свою дачу он звал меня не раз и не два, но я никак не решался воспользоваться его приглашением. И в этом году он прислал мне оттуда письмецо, в котором опять просил приехать. Под его подписью незнакомым почерком было выведено: "Обязательно приезжайте, с нетерпением жду Вас, Дана".

Как могла ждать меня та, с которой мы ни разу в жизни не виделись?

Я прислонил велосипед к срубу колодца. Как странно, что я вдруг здесь: перед чужим домом, в неведомой местности. Я всегда боялся быть кому-то в тягость. А Ота, ко всему прочему, здесь со своей девушкой.

Почему они пригласили меня?

Я потянул за шнур, на другом его конце что-то звякнуло. Я мысленно пожелал себе, чтобы их не было дома и я смог бы поскорее убраться восвояси.

Мне открыла худая черноволосая девушка с темными глазами и не по-летнему бледным лицом. На лице выразительно торчал большой нос вещуньи. Минуту она смотрела на меня с изумлением, потом улыбнулась: да, она уже знает меня, узнала по фотографиям и рассказам Оты. Да и с утра ее не покидало чувство, что я приеду именно сегодня.

Как она могла чувствовать, что приедет тот, кого она ни разу в жизни не видела?

С Отой мы пошли прогуляться вдоль берега, а его подруга обещала тем временем приготовить нам что-нибудь поесть.

Дорогой он рассказывал о ней. Она только что кончила школу, моложе нас, но, по сути, наоборот, старше; рядом с ней он чувствует себя необразованным, неинтересным и незрелым, возможно, это потому, что она пережила в жизни много страшного, а возможно, потому, что в ней есть нечто, чему трудно найти название. Ну, что-то провидческое. К тому же, добавил он, мне небезынтересно будет узнать, что она пишет стихи. На редкость своеобразные! Я ведь наверняка помню, как он относился ко всякому стихотворству, но ее стихи, если откровенно, ему кажутся прелюбопытными.

Что же такого страшного она пережила, спросил я.

В войну казнили ее родителей, и она сама была смертельно больна. Нет, это уже не во время войны, а сейчас, недавно. Менингит, поэтому она так бледна, ей запрещено солнце. А стихи, может, она и даст мне почитать, если я попрошу. Ему интересно мое мнение.

Когда мы вернулись, она стояла у плитки и жарила картофельные оладьи. Столик был уже отлично накрыт: приборы, тарелки, салфетки и рюмки.

Мы сели, она подавала нам. Щеки ее разрумянились, и всякий раз, когда она проходила мимо, меня точно обдавало жаром, исходившим от нее.

Мы расхваливали ужин, она улыбалась нам, причем, когда она смотрела на Оту, ее улыбка становилась какой-то другой: более просветленной и словно источавший поцелуи.

Меня не покидало ощущение, что я здесь лишний. Что торчу здесь, как кол в поле или камень на дороге. Была бы со мной хоть девушка! Но я всегда один. Почему? Может, я не стою внимания и любви? Но ведь бывали минуты, когда я чувствовал свою особость, свое предназначение к чему-то большому и неповторимому: в моей голове вертелось бесконечное множество мыслей, историй, судеб и образов. Но кто мог провидеть это во мне? В своем писательстве я и то не умел преодолеть робость. В немногих рассказах, которые я напечатал, не найти было и доли того замечательного, что совершалось в моей голове.

Верно, заметив мою молчаливость, она предложила выйти из дому и разжечь костер.

Ветер почти угомонился, ночное небо прояснилось, лишь над рекой тянулись узкие полупрозрачные мглистые полосы. Мы натаскали дров, и костер быстро разгорелся. Пламя снизу озарило ветки деревьев и этих двоих, сидевших рядом и счастливых своей близостью. Сколько таких костров пылало в разных уголках мира, безобидных, ласковых костров. Но, говорят, однажды они сольются в одно ослепительно-белое пожирающее пламя, которое в единой вспышке метнется по земле, растопит камни и раскалит воздух. Что же останется потом?

Я исполнялся жалостью к миру и, конечно, к себе: я расплавлюсь в этом каленье, на сей раз мне уже не спастись. Я ощущал, как, невзирая на пышущий жаром костер, мне в затылок снова дышит холодом смерть. Возможно, обернись я сейчас, я увидал бы Ее. Я вовсе не считал, что Она похожа на костлявое страшилище, которое носит косу на плече. Нет, у Нее звездное лицо, и Ее крылья даже при малейшем взмахе точно непроницаемая туча закрывают небо. Сквозь Ее уста протекает река без начала и конца, это река, по которой я хотел бы плыть и глядеть на ее берега, но это река, по которой я буду плыть до скончания века и ее берегов уже не увижу.

Я почувствовал, что она наблюдает за мной.

- Может, нам спеть? - предложила она.

Ота встал, чтобы принести гитару, и мы остались вдвоем.

Она спросила, не случилось ли у меня чего.

Нет, абсолютно ничего.

О чем я думал?

Не могу сказать. Правда, не могу.

Я думал о ком-то, о ком-то близком?

Нет, ни о ком я не думал. Ни о ком определенном.

Может, о смерти?

Как она догадалась?

Ей хочется, чтобы ни о чем таком я не думал. Хотя бы сегодня.

Она и впрямь провидица? Я не знал, что сказать. Встал и подложил в огонь несколько полешек. К небу взметнулся сноп искр, они угасали так же быстро, как и падающие звезды.

Ей хочется, чтобы мне было у них хорошо. Есть ли у меня желание, которое она могла бы исполнить?

Нет, я вполне доволен.

Это просто отговорка. Я должен сказать, о чем я больше всего мечтаю в эту минуту.

Я молчал.

Я должен сказать без долгих раздумий.

Нет, не могу.

Ну почему?

Я не могу говорить об этом вслух!

Странно. Она бы, например, мечтала научиться любить. Безоглядно, до конца.

А ей хочется, чтобы кто-то другой любил ее так же?

Она покачала головой. Пока ты только принимаешь любовь, это все равно как будто ты на чем-то едешь. Предположим, катаешься на лодке ночью по огромному озеру. Куда ни кинешь взгляд, повсюду черная спокойная вода. Конечно, и она может вздуться и поглотить тебя. И все-таки любить - это значит лететь, возноситься над землей. Так высоко, что оттуда все видно. С такой высоты мир кажется другим, измененным, и то, что внизу представлялось значительным, мельчает до крайности. И потом, заключила она, из лодки всегда можно выйти на берег, а с этой высоты разве что рухнуть.

Когда мы вернулись в дом, я попросил ее стихи, и она вручила мне тетрадку в мягкой обложке. Меня поместили в комнатке, где были вешалка, кровать, столик и подсвечник со свечой.

Я зажег свечку и немного почитал из тетради. Стихи изобиловали малопонятными образами: пугливые фиалки, кобальтовые глубины, взоры умоляющих душ, умершие звезды, целительность ласковых озер. Там-сям между страницами я находил засушенные пряно пахнувшие цветы.

На следующее утро, сразу же после завтрака, я поблагодарил за гостеприимство и простился. Она пожала мне руку и сказала, что рада была познакомиться и надеется скоро меня вновь увидеть.

Я сел на велосипед. Они стояли на пороге своей дачки, держались за руки и смотрели мне вслед точно добрые, любящие супруги.

Месяца через два она пришла ко мне.

На ней был костюм, волосы тщательно причесаны, губы накрашены. Увидев меня, покраснела. Ее темно-карие глаза смотрели с мольбой.

Она-де возвращалась от Оты и случайно проходила мимо. И ей почему-то вздумалось позвонить в дверь.

Чем объяснить ее приход? Что-нибудь с Отой?

Нет, ничего. Абсолютно ничего. Просто шла мимо, и ей пришло в голову посмотреть, действительно ли я здесь живу. Вот она и позвонила в дверь. Сама не знает, как это получилось. Но она уже уходит.

Я пригласил ее в дом, она отказалась. Щеки у нее пылали как в лихорадке.

- Серьезно, ничего не случилось?

Она покачала головой. Ота замечательный, лучше его нет никого на свете. Но ей уже пора идти.

Я предложил проводить ее хотя бы до трамвайной остановки.

Трамвай ей ни к чему. Она живет здесь рядом, у самого парка, за водонапорной башней.

Я повел ее по улице, обрамленной виллами. Смеркалось, наступал безоблачный сентябрьский вечер, сады благоухали листвой и отцветающими розами.

Здесь, в Праге, она живет у дальней родственницы. А воспитывала ее бабушка. Бабушка опекала ее, когда родителей увезли, опекала как нельзя лучше. Но прошлым летом бабушка умерла. Вскоре после этого она заболела менингитом, и казалось, вот-вот отправится вслед за своими родными, но пока не суждено было тому случиться. Все это время Ота вел себя потрясающе. Когда ей чуть полегчало, он сидел возле нее в саду и читал вслух - ей самой читать запретили. А могли бы - запретили бы и думать, ведь от мыслей ей бывает больно, они все время убегают туда, в ту сторону, где все ее близкие. Туда, на поворот, на край, к мгновению, когда все рухнуло. Она думает о той минуте, когда их, молодых и здоровых, вызвали поименно и повели по коридору в помещение, где, говорят, ничего не было, только кафель и еще машина для...

Ее голос задрожал. Больше она говорить об этом не будет. От Оты она знает, что я тоже там был. Что пережил нечто подобное. Ей хочется спросить меня об этом, но она боится сделать мне больно, наверное, страшно вспоминать то время, лучше забыть обо всем, глупо с ее стороны постоянно возвращаться к прошлому.

Я сказал, что не стараюсь ни вспоминать, ни забывать прошлое, но думаю, даже самые страшные воспоминания, если человек сумеет преодолеть их, в конце концов могут превратиться в свою противоположность.

А если человеку не суждено пережить их?

Я не понял ее вопроса.

Не отмечены ли навсегда души тех, там, страшным воспоминанием?

Я ужаснулся. Такой вопрос мне никогда не приходил в голову. А ведь я и сам часто размышлял о существовании человеческой души, да и сколько моих родных и друзей погибло подобным образом: они стояли - как это она говорила? - на повороте, на краю, с которого рухнули, но куда, собственно?

Я сказал, смерть все-таки всегда падение и всегда совершает насилие над телом того, кто умирает. Веря в бессмертие души, мы тем самым верим в ее способность уйти от страдания, от падения собственного тела.

Я верю в бессмертие? Она хотела бы знать: после всего, что я пережил, можно ли еще верить?

Я пожал плечами, не решаясь ответить, что верить нельзя.

А люди там, больше она об этом не скажет ни слова, верили, способны были еще верить?

Я ответил, некоторые верили - если вообще можно о ком-то знать нечто подобное. Вспоминаю, как в праздник Кущей достали хвою и на дворе казармы поставили шалаш. Помню также полутемный чердак, где собрались мужчины для молитвы, их собралось там столько, что мне казалось, я задохнусь в этой толпе. Но у меня там был товарищ, моего же возраста, его уже нет в живых, мы с ним часто говорили об этом, он утверждал, что человек во власти Всевышнего и что все совершается по воле Его и установлению, а значит, имеет свой смысл, только люди часто не понимают Его и потому ропщут, укоризненно спрашивают, а то и вовсе бунтуют, так вот он, мой товарищ, наверняка верил, верил даже в ту минуту, когда стоял, как она говорит, на повороте.

Она сказала, что благодарит меня.

Я проводил ее до самого парка, рядом с которым она жила (это в нескольких кварталах от дома Оты). Уже загорались фонари, опускался вечерний туман.

Не сержусь ли я на нее, что она так задержала меня? Она ведь только хотела спросить, что я делаю, что пишу, и еще рассказать об одной книжке Дос Пассоса, она как раз дочитала ее, книга ей понравилась, показалась интересно написанной, но она уж и вправду не будет меня больше задерживать, только чтоб я на нее не сердился. А эту книжку она, возможно, как-нибудь занесет или пришлет с Отой.

Уже засыпая и в который раз вспоминая этот нежданный визит, я вдруг сообразил, что дом, в котором живу, и вовсе не стоит на пути между ее домом и домом Отиным.

Примерно неделей позже я увидел ее из окна, она ходила взад-вперед по противоположному тротуару. Я выбежал к ней. Она улыбнулась, покраснела. Ее волосы падали блестящими черными локонами - с ними явно только что повозился парикмахер.

Она принесла мне книгу Дос Пассоса, но боялась помешать. Может, я писал что-то?

Она протянула мне книжку.

Мы опять шли улочкой вилл. Я поинтересовался ее здоровьем.

Все отлично. Еще летом, когда я приезжал к ним, к вечеру она чувствовала себя усталой, ей никак не удавалось совладать с мыслями, они, словно тучи, проплывали в голове, а ночью врывались в ее сны, отвратительные сны, но теперь она справляется с ними, и сны почти не снятся ей, во всяком случае не те, страшные. Летом, когда выписали ее из больницы, ей советовали повременить с занятиями, но теперь, пожалуй, это лишнее. Она попробует ходить на лекции. И бабушка согласна, считает, что человек не должен сдаваться заранее или избирать более легкий путь. Ота, напротив, хочет, чтобы она поберегла себя и не училась. Иной раз ей кажется, он ревнует ее, ревнует ко всему, что так или иначе связано не с ним; она говорит это не потому, что жалуется на него, она никогда бы не жаловалась на него, даже будь у нее повод, но у нее и повода нет, Ота лучше всех, кого она знает, и в этом он тоже изменится, когда совсем повзрослеет.

Что она имеет в виду, он же старше ее?

Это не важно. Куда важнее, умеет ли человек полностью принимать то, что преподносит ему жизнь. Не придумывать отговорок. Ни для себя, ни для других. Но кто может точно сказать, умеет ли он это? Ота ласковый, внимательный, когда она была больна, он ежедневно посылал ей цветы, и все время разные. А какие цветы люблю я?

К сожалению, в цветах я никогда не разбирался. То ли в пятом, то ли в шестом классе мы с Отой купили "Ключ к определению растений" и отправились в Прокопскую долину. Нам удалось найти молочай хвойный и лютик жгучий, который вполне мог быть и лютиком золотистым, все зависело от того, каким посчитаем мы его стебель: лысым или ворсистым. Так и не придя к согласию, мы в конце концов сорвали цветок и принесли его нашему естественнику, и это оказался вовсе солнцецвет. С тех пор никаких растений я определять не берусь.

Ота тоже часто меня вспоминает, сказала она, но про это он ей не рассказывал.

А как он меня вспоминает?

Хорошо, всегда хорошо. Он вообще ни о ком не говорит плохо, разве только предупреждал ее, что со мной надо быть начеку, потому что каждой я тут же начинаю куры строить, но он ничего плохого не имел в виду, просто хотел сказать, что у меня есть подход к девушкам.

Приговор моего друга огорошил меня. Надеюсь, сказал я, она обо мне другого мнения?

Возможно, хотя она, в общем-то, и не знает меня.

Мы остановились у самого парка, где она жила. Она смотрела на меня, а я наблюдал, как с ее лица исчезает краска.

Случилось что?

Нет, ничего.

Ей плохо?

Нет, ей так хорошо, как давно не было.

Я предложил ей как-нибудь погулять подольше, поговорить хотя бы о книжках. Если у нее нет возражений, я подожду ее на том же месте в воскресенье после обеда. Час дня устроит ее?

Я стоял на углу парка и смотрел ей вслед, пока она не вошла в дом. Какого черта я выдумал эту прогулку? Я ведь знаю, она любит другого.

В воскресенье она пришла минута в минуту. Я спросил, была ли она в Шарке.

Нет, с Отой они редко когда гуляют, чаще ходят в кино или на концерт. Сегодня вечером собираются на "Умберто Д.". Видел я этот фильм?

Нет, не видел. Говорят, хороший. Но мне не с кем было пойти на него.

На одиннадцатом трамвае мы доехали до конечной остановки и пошли по направлению к скалам. Хоть сентябрь близился к концу, день был теплый, и ласковая желтизна березовой листвы разливалась на фоне голубого неба.

Когда я сказал, мне не с кем было пойти в кино, что я имел в виду?

У товарищей есть девушки, а у брата другие вкусы и интересы.

Ей не хочется показаться любопытной, но ведь стоит мне только пожелать, и я наверняка не буду один.

Может, я еще не встретил девушки, с которой мне хотелось бы провести время, не говоря уж о всей жизни.

Да, она понимает меня. Она чувствовала то же самое, пока не встретила Оту. Только увидела его, сразу поняла, что это именно тот, кто ей нужен. Она вдруг покраснела и добавила: во всяком случае, тогда так думала.

А теперь она уже так не думает?

Она сглотнула, поглядела на меня и пожала плечами. Я понял смысл этого пожатия. Виной всему был я. Мне следовало бы тут же повернуться и уйти или хотя бы молчать, не говорить ни о чем, что затрагивало бы чувства. Но как ни странно, я был счастлив или, по крайней мере, доволен, что вызвал ее интерес. Итак, мы продолжали путь, я разглагольствовал - собственно, это было единственное, что мне как-то давалось. Слова, их скрытая сила. Я рассуждал о плюсах и минусах одиночества и знал, что она поймет, как я мечтаю о любви, я вспоминал военное детство, бессердечие мира, в котором мне выпало жить, и она действительно понимала, как я мечтаю о нежности.

Она была внимательной слушательницей. Я наблюдал, как мои слова западают в нее, прорастая мгновенными всходами. Несколько раз как бы случайно она коснулась моей руки. На глаза нам попались запоздалая бабочка и кольца безвременника и какой-то куст, чьи листья пылали ярким кармином. Потом дорогу преградил ручей. Я перепрыгнул его и уже с другого берега протянул над водой ей руку. Она сжала мои пальцы, оттолкнулась и оказалась так близко, что мне достаточно было лишь раскрыть объятия; и я это сделал. Она прильнула ко мне, губами обхватила мой рот; это она, успел я осознать, поцеловала меня, не я ее. Один страстный поцелуй, и она тотчас отпрянула от меня. Я должен простить ее, непременно простить, она не понимает даже, что случилось, как могло это случиться. Что ей теперь делать? Как объяснить?

Кому и что ей надо объяснять?

Конечно же бабушке.

Она как будто говорила, что осталась совсем одна, что прошлым летом, кажется, бабушка умерла.

Да, но это вовсе не значит, что она не может с ней общаться.

Мы снова простились у парка. Она шепнула, чтобы я не сердился на нее. Она ничего не понимает, она и думать не думала, что подобное может случиться. Она же любит Оту. И все равно она теперь не знает, что ей делать, как она пойдет с ним в кино; знает только, что не имеет права причинять ему боль.

Я сказал, что буду ждать ее здесь, в парке, через три дня в шесть часов вечера.

Она благодарна за приглашение, только не знает, придет ли. Я должен понять ее, я понимаю ее, правда? Она вскинула голову, словно хотела поцеловать меня, но остановилась и, повернувшись, быстро ушла.

Я смотрел ей вслед. Что, собственно, я чувствовал? Счастье? Тревогу? Самодовольство? Должен ли я броситься за ней или повернуться и бежать прочь?

Утром в почтовом ящике я нашел конверт. Сразу же узнал ее мелкий, изящный почерк.

На листке было стихотворение в восемь строк:

К скалам тень уже крадется,

сердце сковывает страх,

и ударами в висках

ангел гибель возвещает,

плоть в истоме изнывает.

Словно береза, вросшая в гранит,

она земле еще принадлежит,

но дух в глубины бездны рвется.

Я и сам написал несколько стихотворений, иные посвятил кому-то, но никогда не получал стихов, посвященных мне. Сейчас, когда не умоляющий ее взгляд, а лишь ее слова достигли меня - знак симпатии и благосклонности, - я полностью отдался ощущению счастья. Я был любим.

В течение всего дня я не мог освободиться от мысли о ней. Под вечер я наудачу отправился в парк, что за водонапорной башней. Уже смеркалось, но погода стояла хорошая, и на дорожках все еще прохаживались мамы с колясками. Я искал ее окно на четвертом этаже, но так и не смог определить его с точностью. Этажом выше на карнизе стояла молодая женщина с засученными рукавами и мыла рамы. У меня закружилась голова, я поспешил отвернуться. Сел на лавочку и стал ждать. Закрыл глаза, чтобы дать ей возможность появиться передо мной неожиданно. Она не появилась, женщина в окне исчезла, и меня обуяла печаль. Вот таким покинутым, верно, я буду всю жизнь. Буду ждать женщину, которая и не почувствует, что она желанна, так как я не решусь окликнуть ее, сказать, что тоскую по ней. Я возвращался по улочке, обрамленной виллами, и представлял себе, как я одиноко лежу на кровати в какой-то стылой конуре и умираю. Никто не знает меня, никто не любит, я как заблудший пес, но я человек, мечтающий о живом существе; и вдруг я увидел его. Ангел, вынырнувший из глуби небес, спускался к моему ложу; хрупкий, нежный, носатый ангел.

Дома я писал до поздней ночи. На одинокую кровать я уложил не себя, а ее, вернее, незнакомую студентку. Неизлечимо больная, она уже много месяцев не поднималась с кровати. Родители поставили кровать так, чтобы девушка в окно могла видеть ветви могучей липы. Сквозь ветви просвечивало небо, ясными днями в красноватое марево закатывалось солнце. У девушки был возлюбленный, тоже студент, но в последние недели он почти не учился, а сидел возле больной и говорил долгими часами, дабы развеять густеющий сумрак ее мыслей. Он рассказывал ей, что пережил за день, кого встретил, раскручивал целые киносюжеты, передавал случайно услышанные разговоры, а потом и вовсе начинал сочинять всякие истории, причем с такими подробностями, что не только она, но и он сам перестал различать, где явь, а где выдумка. А однажды сказал ей, что, возвращаясь вечером от нее домой, видел ангела. Ангел взмывал перед его окнами и излучал яркое сияние.

Не усомнившись в рассказанном, она лишь добавила, что ангел потому навестил его, что он нежен с ней; юноша обрадовался - какое благо, когда умирающий верит в небесные создания! И теперь он часто стал рассказывать ей о встречах с ангелом, описывал его внешность, его способность появляться в самое нежданное время. Ангел никогда не разговаривал с ним, но внушал ему добрые мысли и наполнял блаженством. Она слушала юношу внимательно, иной раз ей казалось, что она тоже видит ангела, видит, как он возносится над ее кроватью или над головой любимого, и в эту минуту чувствовала необыкновенное облегчение.

Поскольку болезнь, съедавшая позвоночник, причиняла ей все большие муки, она стала еще сильнее тосковать по ангелу. И теперь он приходил к ней всегда, как только ее покидал возлюбленный, расстилал перед ней нежное облако света, в котором вихрем кружились цветные блики и складывались в непрерывную череду образов: невиданные пейзажи, переливчатые морские волны, отраженные в озерах павлиньи перья, горные пики, снежные барханы или пугливые глаза зверей. Облако источало такой покой, что исчезали все страдания и ощущалось лишь безмятежное течение времени.

Состояние девушки ухудшалось, врач оставлял ей надежду всего на несколько дней и в своем саквояжике всегда имел наготове ампулу с морфием - на тот случай, если боли станут непереносимыми. Но к его удивлению, девушка, казалось, не страдала.

Однажды - дело было под вечер, среди ветвей еще провисал солнечный диск девушка проснулась с тревожным чувством одиночества. Ее юный друг минуту назад ушел, уступив свое место неземному утешителю. Но в пространстве между окном и опустевшим стулом никого не было, и она тщетно всматривалась во все углы. И вдруг увидала Ее. Звездные очи, устремленные из пустоты в пустоту, пронизали девушку леденящим холодом. Она тихо застонала в надежде увидеть своего ангела-хранителя и - о чудо! - в этот миг действительно увидела его в окне. Нежное, доброе, утешное создание кивнуло головой так выразительно, что девушка, словно бы ведомая чужой силой, поднялась с кровати и неверным шагом приблизилась к окну. Ангел раскрыл навстречу ей объятия и чуть отпрянул. Он теперь не стоял в окне, а висел между небом и землей, трепеща прозрачными переливчатыми крыльями и устремив на нее золотистый взгляд. Этот взгляд снимал с нее всю тяжесть, она почувствовала себя такой не по-земному легкой, что, казалось, могла бы вознестись. И правда, подойдя к окну, она развела руки, поднялась на узкий карниз и, чуть оттолкнувшись, воспарила вслед за ангелом навстречу вечности, хотя тело ее упадало на землю.

Я был удивлен собственным сочинением. До сих пор я писал о вещах и людях реальных или уподобленных реальности, но что значила эта история? Бессмысленна ли она или содержит некое послание? Или ее мне внушила она?

Ответа я не нашел, но утром успел переписать текст и в конверте бросить в ее почтовый ящик.

День я провел под крылом своего ангела. Я слушал на факультете лекции, ко мне обращались, я даже отвечал, потом бродил по городу, садился в трамвай и выходил из него, но ничего вокруг не замечал. Только к вечеру мир стал таким, каким я привык его воспринимать: полным событий, борьбы, больших задач и движений, миром боли, страстей и войн, миром, масштаб которого не постигнет ни одна человеческая мысль, хотя постоянно стремится к этому. И я, вместо того чтобы попытаться разглядеть хотя бы его очертания, описал бредовый мираж и еще дал его читать человеку, который мне дорог. Как теперь показаться ей на глаза?

Я ждал ее около получаса. Наконец она пришла. Бледная, глаза опухшие.

Да, она знает, что пришла с опозданием, это не в ее правилах, но до последней минуты она сомневалась, надо ли ей вообще приходить, не предает ли она Оту уже хотя бы тем, что встречается со мной? Но все равно она бы думала обо мне. Она думает обо мне с той минуты, как нашла в ящике то, что я прислал ей, она не знает, как это назвать, но для нее это что-то вроде притчи. Притчи о любви и смерти.

Мы шли боковыми улочками к Влтаве. Еще не совсем стемнело, но фонарщик с длинным шестом зажигал фонари. Мой рассказ, говорила она, вылился из моего нутра. Каждый его образ и фраза. И на ее взгляд, это, пожалуй, единственный способ, как один человек может обратиться к другому, коснуться его души.

Ее слова доставили мне удовольствие. Видимо, я тронул ее, притом больше, чем мог ожидать. Волшебная сила слов, взываю к тебе, заклинаю тебя, надели меня даром заклинать тобою!

Я сказал, что это целиком ее заслуга, что, не будь ее, я такого не написал бы. Она напоминает мне ангела. В ней есть что-то неземное и хрупкое. В тот день, когда я понапрасну ждал ее...

Ждал ее? Когда? Вчера днем? Да, она была с Отой, но не могла освободиться от ощущения, что я иду следом и жду, когда она оглянется; она рассталась с Отой, даже попросила его оставить ее одну и поспешила домой. Искала записку от меня, но нашла ее только утром! С этой минуты она не может не думать обо мне, хотя знает, что должна изгнать меня - по крайней мере из своих мыслей. Ради Оты и ради себя.

Нет, не должна, я прошу ее об этом. Мы же не делаем ничего плохого. А мне с ней так хорошо. Она даже не подозревает, что значит для меня просто идти с нею рядом и слушать ее.

Правда?

Я бы не говорил этого!

Она рада, что хоть что-то значит для меня. Пусть даже на короткое время.

Почему только на короткое?

Потому что я все равно сбегу от нее. Она чувствует.

Карловой улицей мы подошли к мосту. Фонари трогательно бросали желтоватый свет на закоптелые лики святых, и малостранские окна сияли как огни гигантского вертепа.

Ей нравится здесь?

Нравится. Ночью она здесь впервые.

Но ведь еще не ночь.

Она и вечером не выходит. Бабушка всегда хотела, чтобы она уже засветло была дома.

А зимой?

Сейчас же не зима.

Но с тех пор как умерла бабушка, она стала взрослее.

Но бабушка и сейчас этого хочет. Она боится за нее. В последние дни еще больше.

- Из-за меня?

Мы спустились по лестнице, прошли мимо пустых ларьков бывшего рынка и подошли к Совиным мельницам.

- Не из-за тебя, из-за меня.

Мы оперлись на каменную оградку над озером. Вода была низкая и тихая. На потемневшей глади резвилась стайка уточек. Пахло тлеющими каштанами.

Она сказала: - Сегодня мне приснилось, что он пришел ко мне и стал плакать. Просил, чтобы я не покидала его. А ты сидел тут же и улыбался. Я хотела сказать, чтобы ты ушел, но не могла пошевелить губами. Потом я заметила, что там сидит и бабушка. Я ждала, что она посоветует, как мне быть, но она молчала, точно не могла разжать губ. Когда проснулась, я стала просить ее прийти ко мне и шепнуть хоть одно слово: да или нет, но она молчала. Наверное, она на меня сердится.

- Или думает, что ты уже взрослая! Что должна решать сама!

- Да, - подтвердила она, - я так и поняла. Что она уже больше никогда не появится. Что я должна сама... Я решила. Потому и пришла так поздно, не хотела прийти до того, как приму решение. - Она прижалась ко мне, и я почувствовал, как ее губы жадно вобрали мои.

Я отчетливо осознавал, что испытываю почти победоносное удовлетворение. Но в то же время и какие-то отзвуки неудовольствия: ведь решила-то она без меня, даже не сочла нужным спросить моего согласия. Ощутил я и страх перед той фатальной серьезностью, с какой она вверяется мне.

В поцелуе она словно сосредоточила всю любовь, все свое страстное существо, словно в следующее мгновение собралась умереть, отдаться на произвол крыльев, которые не удержат ее, и упасть в пропасть. Вдруг она отстранилась от меня.

- Мы больше не встретимся! - Ее голос показался мне болезненно-строгим. Если бы мы снова встретились, я не вынесла бы! Прошу, пойми меня!

- Но мне казалось... - попытался я возразить.- Мы говорили, что нам хорошо вместе... Мне казалось, - меня вдруг окатила волна жалости к самому себе, что наконец я нашел близкого человека.

До нас доходил едва уловимый свет далекого фонаря, и все-таки мне удалось разглядеть слезы в ее глазах.

- Может, когда-нибудь, спустя время, - сказала она. - Я никогда тебя не забуду, никогда.

Я молчал. Через каменную ограду я смотрел на гладь реки, в которой качалось круглое отражение луны. Вокруг меня и во мне разливалась тишина. И вдруг у моих ног что-то тяжело шлепнулось. Прошло мгновение, прежде чем я понял, что это она. Она лежала навзничь, руки раскиданы, глаза закрыты, у рта белела вспененная слюна. Я нагнулся, попробовал поднять ее голову. Меня оглушило ужасное предчувствие. Я взывал к смерти, и она пришла. Но что делать?

Она громко вздохнула и открыла глаза.

- Что с тобой, что с тобой?

Она села и в удивлении осмотрелась. Я помог ей встать.

- Не знаю, что со мной. Я упала? - Она оперлась на меня.

- Пойдем домой, ты переутомилась!

- Мне уже хорошо, дорогой, прости меня! - Она судорожно сжимала мою руку. - Поверь, я не могу иначе. Разве ты поступил бы по-другому? Располовинить душу невозможно.

Я подвел ее к ближайшей скамейке, но, видимо, держал ее недостаточно осторожно - когда она снова стала падать, я не успел подхватить ее, разве чуть замедлил падение.

На этот раз она оставалась неподвижной дольше, я не мог определить, сколько это продолжалось точно, но к нам уже начали сбегаться люди.

Наконец она очнулась, какой-то незнакомец помог мне поднять ее и вызвать такси.

В больнице приняли ее без проволочек. Мне разрешили подождать на белой скамье в полутемном коридоре.

Через полчаса она вернулась, рассеянно улыбаясь. Ничего особенного, она просто немного переутомилась, ей сделали укол, теперь все в порядке. Я снова нашел такси, по дороге мы оба молчали, казалось, она спит. Ее лицо в мерцающем свете уличных фонарей было призрачно-бледным. На нем остро торчал нос, будто клюв мертвой птицы. Я не смог, хотя и силился, подавить отвращение. Я словно еще слышал хрипящий звук, что рвался изо рта, видел пену, облепившую бескровные губы. С внезапным облегчением я осознал, что это чужая девушка, что она принадлежит не мне и я - не ей. К счастью, мы оба вовремя поняли это, она сама, признав это, все решила, а я лишь подчинился ее решению.

На следующий вечер у нас появился Ота. Позвонил, подождал, пока мама позвала меня, и, не отвечая на приветствие, сказал:

- Она хочет поговорить с тобой. Я подожду внизу!

Я подумал, она умирает, и меня обуял ужас. Быстро переодевшись, я выбежал на улицу. Он ждал, прислонившись к стволу акации.

- Как она? - выдохнул я.

Не отвечая, он лишь сделал мне знак следовать за ним.

Мы шли улочкой, по которой в последние дни я провожал ее. Сколько раз, собственно? Все было так быстротечно - и говорить об этом не стоит. Однако много ли времени нужно для того, чтобы человек ступил на карниз и отдался на произвол крыльев, которые не смогут его удержать?

- Она рассказала мне все, - отозвался он вдруг. - Ты вел себя гнусно. Но что можно было ждать от такого... такого... - Казалось, ему не удается найти подходящее слово. Но он все-таки нашел его: - Если с ней что случится, ты убийца!

Я впервые оказался в квартире, где она жила. Мы прошли прихожую, в конце ее, перед стеклянной дверью, он остановил меня. Постучал и вошел один. Из-за двери я услышал ее голос, но слов не разобрал. Что она хочет от меня? Как она сумела убедить его привести меня сюда? И зачем, если не хотела больше меня видеть?

Наконец он появился.

- Входи! - Не глядя мне в глаза, он чуть посторонился и пропустил меня в комнату, сам остался в прихожей.

Комната была большая, с высокими стенами и лепным потолком.

Она лежала в кровати мертвенно-бледная, по самую шею прикрытая одеялом в красно-белую полоску. Кивком она подозвала меня ближе. У постели стоял стул я сел.

- Как ты себя чувствуешь?

- Вполне хорошо. - Ее голос звучал легко, почти весело. - Это он велит мне лежать. Беспокоится! Я хотела пойти к тебе сама, но он запретил мне вставать. Я должна была тебе сказать, что я выздоровею. Чтобы ты не волновался, это больше не повторится.

- Я знаю, что ты выздоровеешь.

- Я сама во всем виновата. Думала, все можно решить насилием над собой, но я не выдержала этого напряжения. А теперь я поняла, что все равно это не имело бы смысла. Я хотела, чтобы ты знал, что я все поняла.

Я не мог взять в толк, о чем это она, но прежде чем я успел спросить, в комнату вошел Ота.

- Тебе ничего не нужно, девочка?

- Нет, ничего.

- Ты же знаешь, ты должна щадить себя! - Он обратился ко мне: - Она была смертельно больна. Доктора сказали, что любое волнение может убить ее. Но есть люди, думающие только о себе. О своем удовольствии.

Был ли смысл защищаться? Она подала мне руку. На мое бережное пожатие ответила мне долгим и судорожным. Ота открыл передо мною дверь - я вышел.

Тремя днями позже, возвращаясь домой с лекции, я нашел в ящике письмо от нее. На конверте без марки и адреса стояло только мое имя.

Я вскрыл конверт еще на лестнице.

Сколько всего она хотела бы мне сказать, писала она, и думала это сделать, когда я пришел к ней, однако возможности для этого не было, и она попробовала лишь намекнуть на самое главное, но все равно она не уверена, что в действительности сказала мне за этот короткий миг, а что сказала только мысленно - ведь мысленно она разговаривает со мной непрерывно, и днем и ночью.

И еще она боится, что я посчитаю ее непостоянной, что она из тех, кто все время меняет свои решения. Ей было тяжело и потому, что она знает, как ее любит Ота, и потому, что она уважает его, этого прекрасного, самоотверженного человека. Но произошло то, чего она и предположить не могла: она отдалилась от него, она уже не любит его. Поначалу она не хотела себе в этом даже признаться, пыталась как-то сохранить их отношения, но потом поняла, что все впустую; любовь бывает или полная, или ущербная, но разве можно тому, кого она уважает, кто был к ней так бесконечно добр, платить ущербной любовью? Возможно ли учинять над собой насилие и верить, что этим ты можешь осчастливить другого? Все это она уже сказала Оте, конечно, для них обоих это было тяжело, они ведь готовились к совместной жизни, но она думает, Ота понял ее и согласится с ее решением. Пока она не знает, что будет дальше, читал я с нарастающим страхом, но чувствует, что между нами возникло что-то особенное, еще тогда, на даче, у костра, между нами проскочила искорка и зажгла пламя, которое, если мы будем достаточно мудрыми, может осветить любовью всю нашу жизнь. Она верит, что мы оба способны на это. Сейчас мысленно она видит меня, мой грустный, задумчивый взгляд, мою улыбку, в которой всегда сквозит боль, и ждет моего ответа.

Я сложил письмо и вернул его в конверт. О, если бы я мог таким же путем вернуть все, что произошло, вернуть само время.

Зазвонил телефон. Я поднял трубку, в ответ - тишина, мне удалось уловить лишь слабое дыхание. По-видимому, она хотела узнать, дома ли я и нашел ли ее послание. С этой минуты начинал истекать мой срок.

Будь письмо не столь категорично настоятельным, а ее предложение не столь обязывающим - и то было бы легче! Имею ли я право оттолкнуть ее после всего, что пробудил в ней? Но каковы мои чувства? Испытываю ли я к ней нечто похожее на то, о чем пишет она?

Все произошло слишком быстро. Я не успел разобраться в своих чувствах. Но я мог бы по крайней мере это объяснить ей. Я не хочу потерять ее, я, конечно, сумею любить ее, но ни к чему такому я не был подготовлен. Что, если я разочарую ее? Может, ей стоит подумать, не опрометчиво ли ее решение?

Меня охватила лихорадка. Надо с ней как можно скорее поговорить! Все взвесить, выиграть хотя бы время!

Я надел пальто и заспешил по знакомым улочкам. Я еще не успел дойти до парка, где мы всегда прощались, когда до меня донеслись обрывки какой-то ярмарочной мелодии и небо тут же озарилось необычным сиянием. А над коньками крыш неожиданно взвилось острие шеста.

Шесты высились на краю парка, и над опустелой детской песочницей был протянут канат.

Представление шло полным ходом; увидев в вышине балансировавшую на высоком колесе призрачную фигуру в сверкающем трико, я почувствовал давнее волнение и, словно выпав из этого ненастного осеннего дня, забыл вдруг о цели своего пути и замешался в толпе зрителей.

Неужто она все еще с ними, неужто моя акробатка все эти годы из вечера в вечер метала в вышине свои сальто и до сих пор не рухнула вниз?

Канатоходец отложил колеса, принес столик, стул и сел, с противоположного конца каната к нему направлялась его подруга, одетая официанткой, на руке поднос с горой тарелок. Я силился разглядеть ее лицо, но она была слишком высоко надо мной, да и будь она ближе, будь она и вправду той моей акробаткой, разве я мог бы теперь узнать ее?

Она поставила на столик тарелки, а я все еще вглядывался в ее черты, точно она, если это была она, могла стать моей заступницей, могла принести мне какое-то послание или надежду.

Номер кончился. Оба артиста отложили реквизит; мужчина взял рупор и, обратившись к зрителям, стал зазывать к себе наверх, обещая любого без доли риска пронести на спине из одного конца каната в другой. К нему подошла его компаньонка и тоже стала приглашать нас к себе - она сверху глядела в наши темные ряды, и казалось, выбирает среди нас самого смелого. Вдруг я осознал, что она ищет меня. И тут же почувствовал головокружение. Конечно, кто другой может взойти наверх, кроме меня? Но удержусь ли я там, наверху, смешно и беспомощно взваленный на чужую спину? Не рухну ли вниз с каната, увлекая за собой и своего носильщика?

Я огляделся: ясно ли и другим, что именно ко мне был обращен их призыв, но все спокойно смотрели вверх в ожидании нового волнующего зрелища, призывы их не касались, не занимало их и то, к кому они были обращены. У меня отяжелели ноги. Сумею ли я вообще взобраться на шест по качающейся веревочной лесенке?

Манящий голос снова настойчиво звал меня, сквозь тьму прорезая ко мне дорогу.

Я двинулся по направлению к голосу, но в эту минуту увидел, как парень в клетчатой кепке ловко взбирается по лесенке. И вот наверху он уже вскакивает на спину артиста в сверкающем трико.

Когда эта пара прошла враскачку канат, забили барабаны, и я увидел стройную белую фигуру, поднимавшуюся к верхушке самого высокого шеста. Но это была не она, это вообще была не женщина: какой-то мужчина взобрался на то место, что принадлежало ей, и тут же встал на руки - теперь под его ногами были темно-серые небеса, по которым он тщетно пытался шагать.

Я смотрел на воздушную акробатику и ждал, потрясет ли меня, как когда-то, чужая тревога и чужое головокружение, но я не испытывал ничего: то ли этот эквилибрист был мне безразличен, то ли я был слишком занят собой, своими переживаниями. Я стоял в толпе, смотрел на небесного артиста, непрестанно бросавшего над нашими головами, над темной пропастью, вызов Той со звездным ликом, и мне казалось, что я начинаю постигать некую тайну жизни, что я сумею разрешить ту задачу, перед которой до сих пор беспомощно пасовал. Я отчетливо понял, что жизнь - это вечное искушение смертью, единое, непрерывное акробатическое представление над пропастью, когда приходится идти к противоположному шесту, даже не видя его, ибо кружится голова, идти не глядя вниз, не оборачиваясь назад, не поддаваясь соблазну тех, кто устойчиво стоит на земле и всего лишь наблюдает. И понял, что я сам должен натянуть свой канат меж двумя шестами, как эти циркачи, и двигаться по нему, не ожидая, что меня позовут наверх и предложат перенести на спине. Что я сам должен начать свое собственное большое, неповторимое представление. И, конечно, я смогу, мне достанет сил, чтобы смочь. В эту минуту кто-то коснулся моего плеча - я чуть не вскрикнул от неожиданности. Но вот звякнула копилка, и я увидел перед собой знакомую незнакомку, полузабытое лицо моей давней красавицы. Я торопливо вытащил из кошелька несколько монет и подал ей. Она улыбнулась, зубы ее сверкнули во тьме, и я как бы почувствовал горячее освобождающее прикосновение ее губ.

Представление кончилось, люди разошлись, я немного побродил по опустевшему и темному пространству. Кого или что я все еще ждал?

Чуть в стороне желто светились глаза циркового фургона. Внутри кто-то играл на гитаре, громко плакал ребенок. Я послушал эти перемешанные звуки и пошел садовыми улочками домой.

Ответить я решился только на следующий вечер: письмо ее тронуло меня и удивило, более того - ошеломило. Но боюсь, не поспешно ли ее решение. Несомненно, нам надо встретиться (надеюсь увидеть ее) и обо всем поговорить. Я предложил ей день, час и место (как всегда - в парке перед ее домом). Утром я бросил письмо в почтовый ящик.

В назначенный день лил дождь. Но я все же пришел на условленное место несколькими минутами раньше. Канатоходцы уехали; там, где стояли шесты, остались кучки разрыхленной земли.

Я, спрятавшись под высокой елью, вслушивался, как шумит дождь в осенних ветвях, и наблюдал за домом, где она жила; одно окно на четвертом этаже светилось, но ее ли это окно - я не был уверен. И все-таки я смотрел на него в надежде обнаружить хоть какое-то движение, тень крыла, отблеск утешительного, понимающего взгляда, но оно светилось пустотой без всяких признаков жизни, словно за ним горел блуждающий огонек.

Моя недавняя решимость улетучилась. А вдруг я всю жизнь только и буду делать, что ждать, ждать минуты, когда увижу Ту, Ее звездный лик? Она устремит на меня взгляд и скажет: "Ты не умел принимать жизнь такой, какая она есть, так лучше пойдем, дружище!" Или скажет совершенно обратное: "Ты жил хорошо, ибо высоко нес свое одиночество. Ты сумел отказаться от утешения, дабы не отказаться от надежды".

В самом деле, что она бы сказала?

В те минуты я не мог об этом судить.

Город

Бензин кончился в самый неподходящий момент, как раз когда дорога спускалась в седловину. Глупая идея - свернуть с главного шоссе, он ведь знал, что бензин кончается. Но все же не предполагал, что его так мало. К счастью, от шоссе они были недалеко. А свернул он, поскольку табличка на перекрестке обещала красивый вид.

Он вышел из машины, гребень горы был отсюда не более чем в пяти минутах ходьбы.

- Хотите пойти со мной, нинита? - обернулся он к машине.

- Buena idea. - Она достала из своего дорожного мешка фотоаппарат и надела соломенную шляпу.

Два дня назад он подобрал ее на дороге, не помнил уже, перед каким городом, названий городов он теперь по большей части не замечал. Она стояла с красным дорожным мешком у ног и махала ему соломенной шляпой. Маленькая, смуглая, но волосы довольно светлые, очевидно, среди ее предков было меньше индейцев, чем это привычно для здешних мест. В вырезе расстегнутой блузки он разглядел золотой крестик. Не спросил, как ее зовут, куда путь держит. Надеялся, что она не из тех девиц, которые, пользуясь машиной, не устают при этом горячо ратовать за чистоту воздуха и воды. Она села рядом, поблагодарила и спросила, куда он едет.

Он сухо ответил, что едет по торговым делам.

- Чем вы торгуете? - поинтересовалась она.

- Красками.

Девушка испытующе посмотрела на него.

- Ага, - сказала она, - возможно, я вас знаю. По фотографии. Но ведь вы иностранец?

- Нет, - он сам не понимал, почему ей отвечает, - хотя да, родился я не здесь.

- А где?

- О той стране вы, наверное, никогда не слышали.

На этом она прекратила расспросы, сообщила, что изучает историю, а сейчас возвращается домой и ей еще предстоит проехать более тысячи километров. Слово "домой" неожиданно его растрогало. В последнее время такое случалось с ним все чаще, особенно сильные чувства вызывали у него воспоминания о давно утраченном родном доме, о детстве и людях, давно умерших, убитых на войне, тоже уже давно минувшей. Он мог спросить у девушки, где находится ее "дом", но ее "дом" не мог иметь ничего общего с его "домом", а значит - не интересовал его. Он ехал по дороге, которую сам выбрал, а когда их пути разойдутся, девушка покинет машину.

Вечером он остановился перед мотелем и спросил у девушки, где она будет спать. Она пожала плечами и показала рукой куда-то в сторону начинавшейся за дорогой пустоши. Он заплатил за ее ночлег, смущение девушки было ему приятно, пригласил он ее и на ужин. Но ужинать она отказалась. Потом он видел с террасы, как она сидит на скамейке и жует сухую кукурузную лепешку. Ее дело. В своем номере она наверняка заперлась, но ему и в голову не приходило домогаться ее внимания. Наутро она стояла со своим красным мешком неподалеку от его "форда". Он открыл дверцу и кивнул, приглашая ее в машину. Пока ехали, обмолвились лишь двумя-тремя фразами. Когда в полдень он остановил машину перед рестораном, она приняла приглашение на обед. Он предложил ей выбрать все, что ей нравится, но она выбрала такос - самое дешевое блюдо. Ее дело. Когда проезжали мимо маленькой церкви, перед которой стояла кучка селян, он заметил, что она перекрестилась. И понял: сегодня воскресенье.

- Не хотите зайти в храм?

- Я не могу вас задерживать, или вы тоже зайдете?

- Я еврей, - сказал он. - К тому же не верую в Бога.

- Es terrible, - испуганно произнесла она. Это могло относиться как к первой части его сообщения, так и ко второй, а могло и к обеим. Но какая разница... Остановив машину, он сказал:

- Идите, я подожду.

- Volvere dentro de poco.

Она исчезла в церкви, а он тем временем стал листать специальный журнал. Когда-то в молодости он жил в непрестанной спешке, тогда он вряд ли стал бы ждать девушку, совсем чужую, с которой его ничего не связывало, но теперь время бежало так быстро, что порой казалось, будто оно совсем остановилось, да и куда было спешить, он, пожалуй, достиг всего, чего мог достичь, и больше ждать было нечего, разве что эту девушку, с которой его ничего не связывало.

Теперь они молча шли по каменистой тропке, окаймленной мелкими кактусами пейоте. Он отломил кусочек сочной мякоти и стал медленно жевать ее. Шел неторопливо, в разреженном воздухе трудно дышалось. Несколько последних метров пришлось подниматься по крутым каменистым выступам. Потом перед ними открылся вид на окрестности. Несколько голых кряжей, самые высокие щиты были покрыты вечным снегом. Но взгляд его скользнул вниз, в долину, и, к своему изумлению, он увидел большой город. Глубоко под ними террасами громоздились сотни и тысячи крыш. На широких улицах он различал мелькающие автомобили. Из труб, с такой высоты казавшихся крохотными, поднимался дым, который стлался над жилыми массивами. Белые виллы с садами, полными цветущих кустов, будто карабкались по высоким склонам.

Он не был здесь по меньшей мере двадцать лет, тогда здесь было несколько поселков или, скорее, разбросанных хижин, обиталищ из жести, лачуг, сооруженных из ящиков из-под бананов и цитрусовых; тогда как раз начали строить одну его фабрику. Он приехал взглянуть на строительство: большой зал был уже почти закончен, рабочие, вытянувшись в шеренгу, с молчаливым любопытством разглядывали его. Когда он проходил мимо, они слегка склоняли головы, как бы в знак своей покорности. С тех пор он фабрику не видел. Знал о ней только по бухгалтерским ведомостям и счетам. За двадцать лет все меняется, и сам он изменился, поселки превратились в большой город, здесь понастроили много новых фабрик, небоскребов и тысячи новых лачуг. Вид города вызывал в нем почти полузабытое чувство гордости: в том, что он возник здесь и, вероятно, процветает, наверняка была заслуга и его предприятия, на котором трудилось более тысячи человек. Он пытался распознать свою фабрику, искал застекленный зал, строительство которого когда-то видел, но сейчас, с такой высоты, не мог отличить его от других.

Девушка стояла, расставив ноги, на самом краю склона и фотографировала.

- Вы любите города? - спросил он.

- Я люблю сады.

- Вы хотели бы иметь виллу с садом?

- Необязательно иметь все, что тебе нравится.

- Вы можете ее получить.

Она удивленно посмотрела на него. Потом засмеялась.

- Вы мне ее дарите?

В смехе девушки он расслышал смущение, и это понравилось ему.

- Если она доставит вам радость.

Он не знал, почему так говорит, видно, ему все еще было приятно вводить людей в искушение или, скорее, демонстрировать им и себе свою силу.

Она снова засмеялась.

- Что ж, подумаю.

Под ними послышался звук мотора, промелькнул цветной кузов грузовика. Очевидно, дорога огибала вершину и проходила совсем недалеко от места, где они стояли. Если и после двадцатилетнего перерыва память его не обманывает, если дорогу не проложили в другом месте, бензоколонка должна быть сразу же за гребнем. Он отправится туда с канистрой, и если не обнаружит бензоколонки, любой даст ему необходимую каплю бензина, чтобы вновь попасть на шоссе и перевалить через горный хребет.

Когда они вернулись к машине, он достал канистру и собрался еще раз подняться в гору.

- Вы пойдете за бензином? - спросила она.

- Скоро вернусь, можете подождать здесь.

- Хорошо, но если хотите, я пойду с вами и помогу.

- Я, конечно, не молод, но такой путь еще одолею.

- Никогда не знаешь, - возразила она. - В горах водятся темные силы и бесчинствуют разные божки.

- Канистра их спугнет, слишком несет бензином.

- Они принимают подобие змей.

- Буду остерегаться. А если не вернусь...

- Вы обязаны вернуться, - сказала она, - ведь вы обещали мне виллу с садом!

Девушка снова рассмеялась - у нее были ровные белые зубы без единого видимого изъяна.

На середине тропки он обернулся. Заметив это, девушка подняла на прощанье руку.

Возможно, попроси он, она осталась бы с ним. Если бы он и правда купил ей виллу. Осталась бы на неделю, на месяц, а быть может и дольше. Но это ровно ничего не изменило бы в его судьбе, скорее всего, она стала бы живым напоминанием о его возрасте, о его растущей беспомощности, а значит - о близком конце.

Он вновь очутился на гребне и еще раз глянул в долину, на город, на башни храма, неожиданно возникшие перед ним, на застекленные купола дворцов, на высокие корпуса небоскребов и многоцветные террасы садов. Город был полон красок. Ему даже показалось, будто он различает светящиеся рекламные щиты. Это его краски расцветили город, и он смотрел на него с наслаждением. Если он заедет туда и даст о себе знать, ему несомненно окажут почести. Когда-то почести были ему приятны или, скорее, его радовало признание, которым пользовались результаты его труда. Но в последнее время он все чаще замечал, что даже самые большие почести не освобождают от законов, диктуемых временем. Да и в результатах своего труда он уже был не столь уверен. То, что, казалось бы, вело людей вверх, могло одновременно сбрасывать их вниз, в пропасть, из которой им никогда не выбраться. Он начал спускаться в направлении, где, как он предполагал, проходило главное шоссе. Тропка огибала низкую скалистую гряду, и теперь он не видел ничего, кроме голых утесов. Но дорога вела в долину, значит, очень скоро ее пересечет шоссе. Пожалуй, стоило принять предложение девушки, тащить в гору полную канистру будет нелегко. Но ее предложение унижало его, унижало сознание, что силы его убывают. А еще хуже, что убывает и здравомыслие: надо было оставить канистру в машине, пойти назад по дороге, по которой приехал, и попросить, чтобы туда отбуксировали машину.

В ущелье, по которому он шел, вдруг подул ветер, и сразу же пополз сырой, теплый и липкий туман. Пройдя еще несколько шагов, он остановился и, опершись о скалу, стал ждать, пока молочное облако, сквозь которое временами прорывался яркий солнечный луч, не перестанет ощупывать его лицо. Когда пелена тумана разорвалась на миг, он увидел резкие выступы скалы и очертания далеких гор, не замеченных прежде, а на ближнем склоне белую асьенду, окна которой отражали яркие солнечные лучи. Затем все снова заволокло туманом.

Он не мог понять, как здесь очутился, явно кто-то послал его сюда, кто-то ждет его, в памяти вертелось несколько имен, но ни одно из них не относилось к этому месту. Удивительно, как вдруг опустело в голове. Он не мог вспомнить ничего определенного, потом всплыло воспоминание, никак не связанное с окружавшими его скалами. Это было воспоминание о реке, которую он мальчишкой переходил вброд, припомнилось даже название реки, странное такое название Отава.

Туман немного поредел, и он снова пошел по дороге, которая неожиданно начала взбираться вверх.

Всплыло и другое воспоминание. Длинная процессия людей со звездами на груди, с мешками и чемоданами. Одна из женщин несла на руках маленького ребенка. Это была его мать, а ребенок - его сестра. Больше он никогда их не видел.

Туман опять поднялся выше, и, когда он взглянул наверх, где мгновение назад видел белое строение, перед ним была лишь голая черная скала. Тропка, по которой он шел, похоже, терялась между камнями и порослью колючей юкки.

Его охватил страх. Он не боялся ни злых духов, ни чужих божеств, было лишь страшно оттого, что он сбился с дороги и теперь не приближается, а вовсе удаляется от шоссе.

Надо вернуться, решил он. И стал перепрыгивать с камня на камень так поспешно, что канистра, которую он тащил, гулко билась о выступы скал. Но дороги, с которой он сошел и где стояла его машина, по-прежнему не было видно. Он не узнавал этих мест, хотя туман уже совершенно рассеялся.

Сам он благополучно пережил войну, потому что нашлась смелая женщина, которая все эти годы прятала его. Он любил ее, это была единственная женщина, которую он за всю свою жизнь действительно любил, она была готова выйти за него замуж, но отказалась покинуть родину, оставить тот проклятый материк, где регулярно истребляли целые народы.

Он остановился, внимательно озираясь вокруг. Он не мог уйти далеко определенно шел не более двадцати минут. Но уверенности в этом не было. Он сделал привычное движение рукой, чтобы взглянуть на часы, но вспомнил, что оставил их на передней панели машины. Это обеспокоило его еще больше. Он снова стал взбираться вверх. Когда наконец достиг гребня, обнаружил, что местность под ним полностью погружена в туман. Возможно, он совсем недалеко от машины, а может, стоит на другом гребне.

Он приложил руки ко рту и в направлении, где должна была находиться машина, крикнул:

- Нанита!

Выкрикнул это слово трижды, а потом еще несколько раз повторил этот тройной зов. Ему показалось, что голос его, многократно отраженный от окружающих скал, проникает далеко в глубь ущелий и долин. И он ждал, отзовется ли девушка или хотя бы клаксон автомобиля. Но никакого отзвука не было.

Он оперся о скалу и закрыл глаза.

И в тот раз он ушел один, ушел в края, которые ничем не напоминали ему родные места, чьи краски были насыщеннее и пестрее. Он был химиком, и краски привлекали его. Он изобрел лаки, под которыми стены дышали и к тому же не боялись воды. Он наладил их производство и быстро разбогател. Работа, приносившая успех, нравилась ему, впрочем, у него и не было ничего другого, что могло бы увлечь его. Он попытался вызвать к себе женщину, некогда спасшую ему жизнь, но теперь, даже при всем желании, она уже не смогла бы приехать к нему. Границы его прежней родины были обнесены колючей проволокой, и в тех, кто пытался их перейти, беспощадно стреляли. Мир, как ему казалось, близился к новой войне и новому варварству. Странный мир, поразительное существо человек.

Когда он снова пришел в себя, туман уже отступил в долины, и он увидел вокруг множество неведомых голых скал. Теперь он уже был уверен, что заблудился, оказался на другом гребне, а поглядев вниз, понял, насколько крута скала, на которой он стоял. Голова закружилась, пришлось прижаться к голому валуну и обхватить его руками. При этом он уронил уже бесполезную канистру, и она с металлическим звяканьем полетела в пропасть. Притиснувшись животом к скале, он начал медленно сползать вниз, нащупывая ногами выступ, но посмотреть туда не решался. Когда же наконец спустился, между камнями он вновь различил узенькую стежку. Казалось, он мог бы почувствовать теперь облегчение, но он ощущал лишь все возраставшую усталость. Он сел на землю, оперся о влажную скалу и, закрыв глаза, попытался отдохнуть. Как долго можно выдержать блуждание среди скал? Ночью ударит мороз, кроме того, у него нет ни еды, ни питья. Что предпринять? Однажды, когда он работал в лаборатории, произошел взрыв, он лежал под обломками, и все же ему удалось выбраться из-под них прежде, чем подоспела помощь. Во время землетрясения он не растерялся и успел выбежать из дома до того, как обвалились стены. Еще он болел тропической лихорадкой, но и это преодолел благодаря силе воли и здоровому сердцу. Неужели, после того, как он столько раз спасался от смерти, когда остальные погибали, он должен так бессмысленно расстаться с жизнью здесь, среди этих скал? Но ведь когда-то человек должен умереть, как бы ни стремился он продлить свою жизнь до бесконечности. Быть может, такая смерть лучше, чем подыхать в больнице пригвожденным трубочками к аппарату. Быть может, ему суждено умереть в одиночестве, он ведь так и прожил всю свою жизнь. Он не умел радоваться вместе с другими, умел только работать.

Придя в себя спустя некоторое время, он заметил сидящую на ближней скале огромную хищную птицу. Никогда прежде он так близко не видел застывшего в неподвижности кондора. Может, я уже мертв, мелькнула мысль, поэтому кондор не боится меня и только ждет подходящего момента, чтобы спланировать на мое тело и приступить к пиршеству. Он попробовал встать, но не мог шевельнуться и с ужасом стал ждать, что произойдет. Вскоре птица оттолкнулась от скалы, расправила крылья и бесшумно взлетела.

Только сейчас ему удалось подняться - значит, он еще жив и может пуститься в путь по каменистой стежке, не зная, правда, куда она приведет. Но разве всю жизнь он не шел по дорогам, не зная, куда они ведут? Это и радовало и возбуждало: приставать у берегов чужого материка, испытывать новые вещества, строить заводы в безлюдных местах. Он любил новые страны, новые краски, новые очертания старого мира. Он стремился изменить его извечно серый, озабоченный лик. Так он понимал зов своей эпохи, и то, что он этот зов услышал и сообразно ему действовал, приносило ему удовлетворение.

Стежка привела к небольшой впадине и кончилась под высоким дубом на берегу тускло поблескивавшего болота.

Тихая сонная топь, полоска трясины, за ней тропка, продолжаясь, шла вверх, к следующему гребню, где вливалась в широкую дорогу. А она уж в любом случае должна привести его если не прямо к машине, то хотя бы к какому-нибудь человеческому жилью!

Надо было перебраться на другую сторону, но недвижная зеленоватая гладь, посреди которой то и дело с чмоканьем вздувался пузырь, будила в нем недоверие. Он мог бы эту топь обойти, но его охватило лихорадочное нетерпение.

Он нагнулся, снял ботинки, подвернул штанины и ступил на низкий и, похоже, крепко сидящий в земле камень. Босой пяткой он ощупал поверхность трясины: скользкая, холодная жидкость, коснувшись его ноги, чуть ли не стиснула ее невидимыми щупальцами. Медленно, очень медленно он погружал ногу в воду, пытаясь нащупать твердое дно. Вода уже доходила до колен, ее объятия вызывали в нем отвращение и страх. И тут совсем близко за спиной он услышал какой-то треск. Оглянулся, но все равно не понял, что случилось. И только когда второй его ноги коснулись холодные щупальца, он заметил, что камень, на котором он стоял, оторвался вместе с куском берега и теперь очень медленно, собирая вокруг себя пузыри, погружается в воду.

Его охватил ужас. Он попытался быстро вытащить из воды ногу и оттолкнуться от камня, но тотчас осознал, что допрыгнуть до твердого берега ему не удастся. Слишком далеко. Спасение могло прийти только сверху. И верно, поглядев вверх, он обнаружил, что самая нижняя ветка дуба вполне для него доступна. Он схватил ее и с силой, которую даже не подозревал в своих немолодых и нетренированных руках, подтянулся. С трудом перевел дух. Руки и ноги так ослабли, что он едва удерживался в развилке дерева. Но все-таки нашел подходящее место, чтобы отдохнуть. Посмотрел на топь внизу. Как он сюда попал? Кто послал или даже погнал его сюда? Это же не сам он пришел, вернее, не собственная воля заставила его приехать в эти места и отправиться к скалам. Несомненно, кто-то другой, невидимый, направлял его шаги. Помутил разум и, подчинив своей воле, привел именно сюда. И лишь тот, другой, знает, почему он выбрал такое место для его конца. Но если так, значит, есть нечто над человеком, а следовательно - существует надежда, и он из тех самых счастливчиков, которым хотя бы в последнее мгновение выпала удача узреть ее. Но умирать не хотелось, он не настолько устал, он еще не смертельно устал, мир по-прежнему привлекал его, мир, который, точно давний мореплаватель, несется по незнакомому морю к незнакомой пристани. И если такая пристань существует на самом деле - эта мысль особенно занимала его, - то он непременно доживет до той минуты, когда корабль причалит к ней.

Вдруг он осознал, что слышит отдаленный барабанный бой; удивленный, он огляделся, стараясь понять происхождение этого звука, и увидел, что на дороге, которая вилась по противоположному склону, показалась маскарадная процессия: в пестрых нарядах, под звуки бешеной музыки подскакивали арлекины, пьеро и коломбины, шествовали ангелы на высоких ходулях, клоуны и индейская Мария в белоснежной ризе, дьявол в черном облачении, а за ним два огромных петуха один с золотыми, другой с пурпурными перьями. Несколько осликов, украшенных разноцветными лентами, тащили коляски с барабанами - в них били мужчины в громадных соломенных шляпах, скрывавших лица, другие мужчины дули в трубы, сверкавшие в последних лучах заходящего солнца.

Он с удивлением смотрел на процессию, словно пришедшую из каких-то стародавних времен или из мира, в который он так и не проник, не имея для этого ни времени, ни желания. На отдельных лицах он различал восторг, и тогда он крикнул в надежде, что его услышат и вызволят отсюда. Но оглушенные грохотом оркестра, они не могли услышать его, не могли и увидеть его, спрятанного в кроне могучего дерева. Эта процессия была сама жизнь, с которой он уж было прощался. Но к нему словно вернулись силы. Он спустился с дерева и быстрым шагом стал обходить топь.

Когда по скале он перебрался на другую сторону болота и наконец-то попал на дорогу, она уже снова была пуста, музыка отгремела, пестрая процессия исчезла, после нее осталось лишь множество свежих следов, в пыли валялось пурпурное перо из петушиного хвоста да в редкой траве лежала кем-то сброшенная серебряная туфелька. Он пустился вдогонку за скрывшейся процессией, наверх, к самому гребню. Шел как можно быстрее, процессия явно не могла уйти далеко ведь многие ряженые балансировали на ходулях.

Прошло каких-то полчаса, и он уже стоял на гребне, а когда глянул вниз, то вновь увидел его, свой город. Глубоко под ним террасообразно громоздились сотни и тысячи крыш. Он удивленно смотрел вниз, тщетно отыскивая на широких улицах признаки хоть какого-то движения, хоть струйку дыма над какой-нибудь из множества труб. Но город был пуст, рекламные щиты уже не светились, краски потускнели, самый высокий из небоскребов обрушился, заросли сорняков скрывали стены вилл, многие крыши провалились, обнажив внутренности домов.

С неожиданно охватившим его дурным предчувствием он оглянулся и действительно увидел то, что ожидал. Над дорогой, где он оставил машину, теперь кружила стая воронов, а внизу вместо автомобиля валялась куча ржавого железа, посреди которой краснел одинокий заплечный мешок. В какое время его занесло? Что осталось от того, ради чего он жил? Лишь он один! И его одолела такая слабость, что не было сил продолжать путь. Он лег на голую землю и уставился в небо. Оно было прежним; неизменными остались двое - он и небеса, то ли они спустятся к нему, то ли он вознесется ввысь. В момент, когда он уже начинал возноситься, послышалась приближающаяся музыка, потом он различил нежные шажки танцующей коломбины и поступь индейской Марии. Какое блаженство вот так лежать и прислушиваться к близящимся шагам. Танцуя, они подошли к нему, и он ощутил нежное прикосновение руки.

- Что с вами, тиито? - Он узнал девушку, которую оставил в машине. - Я испугалась, не стало ли вам плохо.

Вместе с ней он начал спускаться вниз. Вспомнил, что предлагал ей в этом городе сад с виллой. Он и правда с радостью одарил бы ее, но, похоже, девушка не приняла бы его дара. Да и город уже не был живым. Он почувствовал неуверенность.

- А как насчет виллы в этом городе? - И он показал рукой в его сторону.

- В каком городе? - удивленно спросила она.