ОБ АВТОРАХ

Железный Алик

АЛЬФРЕДА КОХА представляет его соавтор Игорь Свинаренко

Познакомились мы в приватной обстановке, на пьянке. После изредка встречались у общих знакомых. Я получил статус не репортера, но доброго знакомого. А он для меня тоже стал не newsmaker, но собутыльник. В итоге, когда я однажды приехал к нему с диктофоном, у нас получилось не интервью, а просто беседа. Странным в ней было то, что проходила она в трезвой обстановке. Пока говорили, я все волновался: вдруг сорвусь и скажу ему все, что стал о нем думать весной 2001-го — когда давили НТВ. Я не сорвался. На все мои вопросы про тот скандал он ответил исчерпывающе. Он эти мои вопросы, как это ни странно, снял. В общем, я узнал о жизни кое-что новое. А это уже неплохо… Итак, наш первый разговор.

Hostile take-over

Альфред Кох, 2002

— Слушай, Алик, а ты сейчас чем вообще занимаешься?

— Тем же, чем и раньше. У меня своя фирма…

— «Montes Auri»? Про нее говорят, что это так, офшорка, ничего серьезного. Вроде инвестиции там, но скромные. А деньги ты чем зарабатываешь? Ты раньше занимался brokerage — а сейчас?

— Бизнес, которым я зарабатываю, называется hostile take-over. Враждебное поглощение.

— Поглощение кого?

— Фирм. По заказу. Некий бизнес сначала контролируется одним человеком, а потом переходит к другому.

— То есть заказчик приходит к тебе и говорит: «Я хочу на этом рынке кого-то съесть».

— Да. И я ем. Я вот и есть та самая акула капитализма! Только я акула наемная. Ха-ха-ха!

— Это все происходит в рамках уставной деятельности фирмы «Монтес аури»?

— Не совсем. Зачастую мы временно нанимаемся на работу к заказчику.

— Ага, выходит, ты с НТВ работал по специальности! И в «Газпром-медиа» нанялся временно, на время выполнения заказа!

— Ну, конечно.

— Мне кажется, этих тонкостей никто не понял, кроме узкого круга специалистов… Что ж ты сразу не сказал? А то все подумали, что просто надо было сделать грязную работу. И взяли Коха — он ведь делает грязную работу не стесняясь. Ты вот расскажи, как все это происходит? Надо, видимо, найти слабые стороны, скупить векселя, переманить каких-то сотрудников. Что-то еще?

— В прессе немножечко наехать.

— Ой, извини, как же это я забыл…

— Юристы, финансисты и пиарщики — вот три составляющих.

— Еще, видимо, необходимы взятки госчиновникам. Без фамилий — ты можешь рассказать о приблизительных размерах взяток?

— Я бы не хотел… Это может повредить моему бизнесу.

— Хороший ответ. Вообще я надеюсь, у вас там дело не доходит до…

— Нет, нет. Сейчас этого уже нет.

— Скажи, пожалуйста, сколько ты фирм завалил? А сколько не далось?

— Мы продрочили пять фирм, а выиграли приблизительно тридцать… Ну вот считай: у одного только Гуся мы завалили 24 фирмы. Ты думаешь, легко?

— Ты ведь с партнерами работаешь; мы их назовем? — Нет.

— Похоже, у тебя повышенная потребность в адреналине, и ты ее удовлетворяешь на работе. Бокс, охота, экстремальный туризм — этим ты, видимо, не занимаешься?

— Нет. Мне на работе адреналина хватает.

— Вместо того чтобы переться в Африку, лететь с пересадками, мучиться, ты все делаешь без отрыва от производства, да еще на этом и зарабатываешь. Как ученый, который удовлетворяет свое любопытство…

— …за государственный счет.

— Я давно заметил, что главное в тебе — то, что ты боец. И вот теперь ты этим зарабатываешь на жизнь, да?

— Как профессиональный боксер.

— Это больше похоже на бои без правил. Какие тут правила? Хотя тебя, наверное, трудно поймать на нарушении, например, законов?

— Какие нарушения! Сейчас все юристами облепились… Мы каждый шаг свой с юристами проверяем — не только с нашими, но и с западными. Серьезная, полномасштабная война за поглощение — это очень дорогостоящее удовольствие.

— Но почему ты добиваешься успеха? Лучше используешь слабости людей? Лучше знаешь законы? У тебя больше задора?

— Ну это, знаешь ли, вопрос профессионализма. Естественно, и актерствовать приходится. Такой своего рода театр: сначала ты душишь в объятиях, чтобы они ничего не заподозрили, а потом в самый последний момент — кол в зад.

— То есть начинается все по-хорошему, с улыбками?

— Ну да. Сначала так: «Ну вот, вы знаете, у вас есть проблемка, должок, давайте это урегулируем».

— А они что, тебя не узнают? Типа — Кох пришел, тушите свет.

— Сейчас уже да. Приходишь к человеку, и он сразу понимает — ему черную метку выслали. (Смеется.)

— Какая красота! Мне дико нравится, прямо литература. Про тебя надо писать роман типа «Финансист». Ведь что получается. Ты уже сменил хозяев тридцати фирмам. Это тридцать одних только владельцев, плюс члены семей, плюс сотрудники — тысячи людей тебя ненавидят!

— Не тысячи, а миллионы! Которых, как утверждают мои оппоненты, я оставил без ваучеров, отстранил от участия в приватизации.

— В общем, есть кому платить за заметки про то, как ты все украл и испортил. Эти недовольные, в свою очередь, тоже могут использовать пиаровскую составляющую твоего же бизнеса…

— Да.

— Значит, если про тебя хорошо пишут, ты плохо работаешь?

— Да, да, да! (Смеется.)

— У тебя охрана какая-то усиленная?

— Нет. Один охранник с пистолетом. Автомобиль у меня не бронированный, обычный «Мерседес».

— Какие у тебя самые большие неприятности из-за твоей работы?

— Никаких. Мы же разбираемся абсолютно легально. Никому не угрожаем. Все делаем культурно. Я тебе могу сказать, что теперь время достаточно продвинутое, особенно после кризиса, он, конечно, был катализатором и позитивную роль сыграл.

— А с бандитами у тебя бывают неприятности? Это же их работа — поглощать фирмы, менять хозяев?

— Слушай, сейчас там так все перепутано с этими бандитами… Уже ничего не поймешь. Я тебя умоляю! У нас уже респектабельные бизнесмены больше на бандитов похожи, чем сами бандиты. И наоборот. Вообще как только какая-то деятельность становится в рамки закона, сразу перестает быть бандитской. Что касается бандитов, то сейчас даже они в рамках одной преступной группировки разбираются друг с другом при помощи адвокатов. Это я точно знаю.

— А зачем тебя нанимают? Почему нельзя все решить в суде?

— Суд — это нечто внешнее, это просто вершина айсберга, там все становится из тайного явным. Но ведь перед этим проводится колоссальная работа! Полгода может идти подготовка к нападению. Условно говоря, люди подтягивают обозы, осуществляют разведку, разминируют минные поля, режут колючую проволоку, снаряды таскают, лазареты устанавливают… А потом в суде появляется адвокатик, произносит пару фраз, и — опа! — завтра получите решение. Кто выиграл? Адвокат, что ли?

— Действительно… А что на Западе, там же тоже есть такой бизнес?

— Конечно. Вот, к примеру, в Америке в сфере hostile take-over работает известный мультимиллиардер Кирк Киркорян. Он принялся поглощать «Крайслер». Те всполошились, когда он до пяти процентов добрался… И откупили у него эти пять процентов — за два конца. Человек нажил денег. Когда поглощаемый видит, что все всерьез, он откупается от поглощающего.

— Вот я смотрю на тебя и думаю: есть фирма, там живые люди, у них жены, дети, они собачек любят. А тут ты приходишь и все им портишь…

— Я не отнимаю у менеджеров собачек.

— Хватит шутить. Есть некий человек, хозяин, и ты у него все отнимаешь. Тебе хоть жалко его — ну чисто по-человечески?

— Ну как ты думаешь, после того, что про меня писали в газетах, может у меня быть хоть какая-то жалость к людям? (Смеется.)

— А если серьезно! Ладно, человек не очень хорошо работал, где-то что-то проспал, прозевал, забыл… Не жалко?

— Нет. Если в рамках этой профессии руководствоваться жалостью, упадет качество бизнеса. Я приношу пользу экономике. Для нее лучше, когда бизнес переходит от слабых к сильным. Я фактически работаю на обострение конкуренции, а это — необходимая объективная потребность российской экономики.

— То есть ты что-то вроде санитара леса, хирурга, отсекающего гнилой орган?

— Конечно! Чтоб спасти весь организм, приходится иногда проводить болезненные операции. Слишком много собачек, слишком много чая, слишком много длинноногих секретарш, слишком много поездок на Антибы — это приводит, увы, к тому, что бизнес потихонечку умирает. Зачем же ему умирать, когда можно просто сменить хозяина — и дело дальше пойдет?

— Альфред! Вот смотри. Сначала ты был ученым и получал, наверное, 100 долларов.

— Тогда все рублями мерили…

— Потом ты работал в правительстве и там получал уже долларов 500. Так? А потом вдруг внезапно говоришь: «Кстати, я — миллионер. Я что, разве не говорил вам об этом раньше?» Как так получилось? Это же очень интересно!

— Не внезапно. Я в отставку ушел в августе 1997-го, а про свои миллионы заявил в 2001-м! За четыре года можно же разбогатеть? Что тут непонятного?

— Для тебя это, может быть, новость, но, мне кажется, очень многие тебя воспринимают как человека, который поднялся на связях с властью, на использовании инсайдерской информации при торговле ГКО. Писали, что ты вроде на залоговых аукционах подсуживал… Там же много бюджетных денег, как известно. Трудно также понять, зачем серьезному человеку идти на 500 долларов и как он на них может жить. Иные бизнесмены обижаются: они начинали с торговли чебуреками и богатели постепенно, а ты как-то сразу. В глазах общественного мнения это немножко подозрительно. Понимаешь, о чем я говорю? Помнишь слова Форда: «Я могу рассказать про каждый заработанный цент — кроме первого миллиона». Ты тоже?

— Я про первый миллион могу рассказать все с точностью до цента. А вот дальше не хотел бы углубляться. Но про первый, в отличие от Форда, рассказать могу… Компетентным органам — если они заинтересуются. А общественности ничего рассказывать не буду, пошли они в жопу… Перебьются! Пусть умирают от любопытства…

— А компетентные органы больше не спрашивают? У тебя сейчас, значит, нет проблем с этими самыми органами? Все в порядке?

— Ну, я не знаю… Не буду зарекаться. Я вообще не хочу обсуждать моих отношений с правоохранительными органами. Это очень тяжелая, сложная, непростая тема. Если десять тысяч раз крикнуть: «Волки!», то появятся волки. Если без конца обсуждать мои отношения с прокуратурой, то они появятся, эти отношения. С ними бывает вообще все кончено, вот скажи мне? Пока Сталин был жив, иные представители русской интеллигенции по нескольку ходок сделали! По три, по четыре! И каждый раз им говорили: «Все, ребята! Теперь вы ни в чем не виноваты! Можете ходить с высоко поднятой головой!» Чего ты тогда меня спрашиваешь, закончено у меня или не закончено? Откуда я знаю!

— Ладно, обойдемся без рассказа про твой первый миллион. Но вот уходишь ты из правительства, и что дальше? Все на работу зовут?

— Нет… Я был слишком опасная фигура, для того чтоб меня приглашать на работу. Против меня были Гусинский с Березовским. А Гусинский с Березовским определяли политику Кремля. Брать меня, чтоб иметь проблемы с Кремлем? Теперь касаемо того, будто я украл что-то у государства. Ни одной копеечки государственного финансирования ни на каком этапе функционирования я не получал! Ничего не брал! В отличие от тех, кто начинал с чебуречных, я сначала восемь лет жизни угробил на то, чтоб создать условия для бизнеса в стране! Чтоб начинать можно было не с чебуреков, а, например, с brokerage. И я стал, так сказать, в масштабах абсолютно чебуречных торговать акциями. Вот и все! Теперь насчет разговоров про то, что государство мне помогло. В благодарность за что? И как государство мне могло помочь, когда против меня было возбуждено уголовное дело? Да Гусь с Березой просто не дали бы государству сделать это! Они бы размазали этот Минфин несчастный по стенке, это совершенно очевидно. Ни одному чиновнику не могло прийти в голову дать что-то Коху…

— Красивый рассказ!

— Меня не взял на работу ни «Онэксим», ни «Менатеп», ни «Альфа» — никто.

— Ты просился, а они не взяли?

— Нет. Понимаешь, в чем дело… Если бы я попросился на работу, они бы меня, может, взяли бы. Но я не просился, а они не брали. (Один Фридман поступил по-товарищески: дал мне работу консультанта в ТНК. Капитала я с этого не скопил, но у меня был некий заработок, который позволил не околеть с голоду. Я до сих пор там консультантом. Хотя в материальном плане это уже не так нужно…) Я не вышел на работу ни в одну из существующих структур. Не получил ни одной деньги бюджета. Это факт? Факт. Тогда — извините… Фактически я начал с тех самых чебуреков… И, кстати говоря, в 98-м пережил самый тяжелый кризис на взлете, а не тогда, когда есть некая подушечка, на которую планировать можно. И падать мне было тяжелее всех.

— Сколько ты потерял денег?

— Почти все. Не скажу сколько. Мои кредиторы в банке знают, я с ними рассчитался. Давно уже.

— Красивая бойцовская история…

— Что тебя заставило этим заняться? Какая была необходимость?

— Я выполнял общественное задание.

— Кто тебе его дал?

— Так общество и дало! Есть некая конструкция, которая серьезно влияет на наши свободы. Эта конструкция называется пресса. Оказалось, что огромному количеству людей мешает та трактовка свободы слова, которую осуществлял господин Гусинский. Сначала мне казалось, что это одному мне мешает. И поэтому долго сидел тихо, спокойно, думал: наверно, вот это и есть свобода слова, «так вот он какой, северный олень»…

— И ты, как сознательный гражданин, терпел?

— Да. А потом оказалось, что никакая это не свобода слова. Первоначально ведь никто из нас не знал, что такое свобода слова на практике! Это как, сидя в тюрьме, невозможно понять, что такое свобода. Или, находясь в Америке, — что такое Советский Союз. Все представляли себе свободу слова в виде упрощенного клише, как на Западе… Помнишь, был такой анекдот: «Что такое групповой секс по-шведски? Это когда собираются группа мужчин и группа женщин и они все вперемешку трахаются. Что такое групповой секс по-польски? Это когда группа мужчин и группа женщин смотрят по телевизору фильм про то, как группа мужчин и группа женщин в Швеции трахается… Что такое групповой секс по-русски? Это когда собираются группа мужчин и группа женщин и один рассказывает, что в Польше он смотрел фильм, как группа мужчин и группа женщин…» Понимаешь, да? Вот так и с этой самой свободой слова…

— Он же, Гусинский, тебя и за писательство доставал на НТВ.

— Ну не только, почему… Он нас всех дрючил, но и конкретно мной лично занимался — как человеком, который нанес ему огромный ущерб. Тем, что залоговый аукцион по «Связьинвесту» я провел честным образом. А не так, как хотелось Гусю. Вообще поначалу настроение было сложное… Ты пойми, то, что Гусинский и его клевреты называли свободой слова, мне ужасно не нравилось. Но я-то всегда считал себя человеком глубоко, так сказать, демократическим по своей внутренней природе — любителем всех гражданских свобод. И тут вдруг одна из фундаментальных свобод мне активно не нравится. Свобода передвижения — нравится, свобода уличных шествий и демонстраций — нравится, а вот свобода слова — не нравится. Начал анализировать. Появились сомнения: либо «я не демократ», либо «это не свобода слова». А потом для меня оказалось совершенно приятным событием, что вот такая свобода слова не нравится никому, кроме Гусинского.

— Что значит — никому? Вон интеллигенция выходила митинговать…

— Да какая там интеллигенция! И потом, что такое вообще интеллигенция? Всего лишь самоназвание…

— Ну, не будем тут начинать спор. Значит, было тебе дано общественное поручение разобраться со свободой слова, и ты его выполнил.

— Да. Вряд ли какой-нибудь федеральный телеканал решится после этого использовать технологию шантажа и рэкета. Всякий, кто сейчас заимеет такую амбицию, подумает: тут один попробовал однажды, ох, и где он сейчас? Да, мало кто для свободы слова в России сделал столько, сколько я…

— А может, это были просто личные счеты? Мол, Гусь на тебя наехал, а ты ему при случае ответил.

— Безусловно, личный момент присутствовал. Но я пытался его использовать как некое эмоциональное топливо, чтобы двигаться вперед, а не как повод для разборки.

— То есть ты шел и удовольствие получить, и денег заработать? Это хорошо, когда в бизнесе есть еще личные интересы.

— В бизнесе личный интерес есть всегда. А насчет заработать — не совсем так. Это же долг не мне, а Газпрому. Меня наняли этот долг выбить, вот я пришел выбивать. И получал за это зарплату. Как нанятый менеджер, я, естественно, выполнял чисто бизнес-задачу: урегулировать долг. Но урегулировать долги-то можно разными способами. Например, можно было помочь Гусю найти кредиты. Но я считал, что этот бизнес должен быть отделен от Гусинского. Ибо Гусинский — зловредное явление для нашей страны.

— А раньше был всем хорош…

— Для меня — никогда.

— А тебе не страшно было тогда идти на НТВ на прямой эфир? Когда ты их закрывал?

— Не-а. Что я, на корову играл? И потом, я шел с аргументами в руках. Я думал: если телевизионщики эти аргументы не услышат, то хотя бы телезрители услышат. Нет, ну как ты себе это представляешь? Вот ты мне должен денег. А я тебе не нравлюсь. Но я не собираюсь тебе нравиться, у меня другая задача: отобрать у тебя деньги, которые ты мне должен. И когда я буду тебе утюг на брюхо ставить, то я тебе совсем перестану нравиться. У меня задача такая: деньги выбить. И вот я иду, типа, на разборку с этими людьми.

— Тебе Лесин подарил львиную шкуру. Эта шкура — знак, символ чего-то? Он тебе как бы передал пальму первенства? После операции с НТВ?

— Нет, это было задолго до этого.

Как-то я пришел к нему в кабинет, а у него на полу шкура лежит. Я ему говорю: «Подари!» Он и подарил.

— Ну да. Ты как раз новый дом обустраивал, да? Тебе нужен был интерьер…

— Альфред Рейнгольдыч! Вот когда ты говоришь про русскую жизнь, про русский вопрос, ты ведешь себя нестандартно. В подобных ситуациях инородцы (как мы с тобой) либо молчат, либо выступают великорусскими патриотами. Но, мне кажется, какие-то вещи про Россию можно понять, только будучи нерусским. Вот насколько важно для тебя быть немцем? Что это значит для тебя? Ты ведь родился в Восточном Казахстане, то есть в ссылке, а это — репрессии против немцев и так далее… Мне кажется, что ты как боец сформировался в тех условиях, когда тебе говорили: «А, ты немец, фашист — сейчас мы тебя будем бить!» Вот скажи, было это?

— Ну, конечно, фашистом в школе обзывали. Я в классе был один немец.

— И ты там занимался карате?

— Какое карате, меня оттуда во втором классе увезли на среднюю Волгу, в Тольятти. А там, да, я занялся дзюдо… Но могу сказать тебе, что в Восточном Казахстане национальные различия мало значили. Там мы скорее делились на детей тех, кто сидел, и детей тех, кто в охране. Там же рудники…

— Ты немецкий знаешь?

— Почти не знаю. Так, отдельные слова. У меня же мать русская, по-немецки в доме не говорили. А мои дети говорят по-немецки. Старшая ходила в немецкую гимназию, а теперь учится в Московской финансовой академии, факультет «Международные экономические отношения». Второй язык у нее английский. К младшей дочке ходит учительница…

— Ну так что же эта немецкость значит для тебя?

— Вообще быть Кохом Альфредом Рейнгольдовичем — это, как Парфенов подметил, все равно что бундестаг с бундесратом, да еще и с рейхстагом… Помнишь, тебе Фридман говорил — как еврей, он чувствует свою не избранность, но отдельность? Чувство отдельности! У меня абсолютно аналогичная ситуация. Может, поэтому мне с евреями легче, чем с русскими (задумчиво). Я попал в дурацкую ситуацию, когда меня и немцы за своего не принимают, и русские своим не считают. И вот это чувство отдельности, может быть, даже острее, чем у евреев, понимаешь. Я вообще один. Поэтому меня больше как-то тянет к людям… э-э-э… бикультурным. Вот к евреям меня тянет, которые живут в России, меня тянет к Йордану — русскому человеку с американским воспитанием… С коренными москвичами, вообще с коренными русаками, не получается у меня дружить. Мне Жечков и Григорьев из Запорожья больше понятны, чем человек родом из Курска откуда-нибудь или из Смоленска.

Я это говорю не в том смысле, что хочу в русских бросить камень, нет. Но мне вообще сложно общаться с людьми, которые относят себя к титульным нациям — например, со стопроцентными арийцами…

— Вот еще была поговорка: «Что русскому хорошо, то…

— …то немцу смерть».

— Да, да, да!

— Это Гоголь. «Мертвые души».

— Слушай, а ты, наверно, сравниваешь себя со Штольцем! А?

— С которым? У Гончарова он не так выпечен, как у Михалкова… Я с каким себя должен сравнивать, с гончаровским или с михалковским?

— О, какие ты тонкости… Ну, с каким-нибудь сравни.

— Когда я работаю, я Штольц, а когда сплю или ленюсь — Обломов. С чем это сравнить? Вот, к примеру, лев. Он двадцать часов в сутки спит, а четыре часа в сутки так охотится, что хватает и ему, и потомству.

— Да ни хрена он не охотится, это львицы его охотятся. Я только что из Африки, специально там выяснял.

— Да какая разница, кто именно!

— Да фактически никакой. Кроме той, что охотятся львицы, а лев спит, потом ему приносят еду, ему надо покушать, потом он должен оприходовать пятерых самок, опять покушать и спать дальше.

— Ну, все равно: за четыре часа — пятерых! Это не выходит за рамки моей концепции. Другой вон и за месяц пятерых не покроет.

— Ну да. Пока Обломов на диване лежал, Штольц и его невесту покрыл. Так про Штольца. Вот смотри. Ты тут строишь капитализм, проводишь приватизацию, отнимаешь фирмы у тех, кто плохо работает… И это все на фоне развалившихся колхозов, сонных райцентров, неубранного урожая. Да ты фактически ходульный образ немца, который обустраивает Россию! Учишь людей умываться, сморкаться, чистить ногти, работать, не пить. Ты — немецкий топор, который обустраивает русское тесто! (Лесков, правда, писал, что «немецкий топор застрянет в русском тесте».)

— Нет (смеется)… Мне бы самому топор какой-нибудь, чтобы мое тесто привести в порядок…

Кому нужна Россия?

— Алик! Мне кажется, впервые ты показал себя как властитель дум, когда в 97-м дал в Штатах интервью. Я процитирую опубликованную расшифровку: «Не вижу света в конце туннеля. Прогноз будущего России: сырьевой придаток. Безусловная эмиграция всех, кто умеет думать… Далее — распад страны на десяток маленьких государств. Мировое хозяйство развивалось без СССР, оно самодостаточно. Оно обойдется без России, у них там все есть. Да поймите же, Россия никому не нужна. Кроме самих русских, ее никто не спасет.

Ну какие, какие такие гигантские ресурсы имеет Россия?! Нефть? Да пожалуйста, существенно теплее и дешевле ее добывать в Персидском заливе. И сколько хочешь. Никель? Пожалуйста, в Канаде. Алюминий? В Америке. Уголь? В Австралии. Лес? В Бразилии.

Этот многострадальный народ страдает по собственной вине. Давайте не забудем — их никто не оккупировал. Никто не покорял. Их никто не загонял в тюрьмы. Они сами на себя стучали, сами себя сажали в тюрьму и сами себя расстреливали.

Россия должна расстаться с образом великой державы. Если Россия займет место в ряду Бразилии, Индии или Китая, то у нее есть шанс занять место в мировом хозяйстве. Если же она будет надувать щеки и изображать Верхнюю Вольту с ракетами, это будет смешно и рано или поздно лопнет». Конец цитаты. Значит, говоришь, Россия погибла? Пора сливать воду? Или просто ты сгоряча, в полемике, утрировал факты? Тем более у тебя было плохое настроение, ты остался без работы и выпил, видимо… Помнишь?

— Нет, я был не пьяный. Я был с работой, но — под следствием. Просто, понимаешь, надо иметь в виду обстановку, в которой я давал это интервью. Надо понимать, где и когда это было сказано и где тогда оказалась Россия. Это была осень 98-го года. Это был Примаков — премьер-министр, который самолеты разворачивает. Это был абсолютно исчезнувший с радаров Ельцин, это было полновластие «семьи», и это была цена восемь долларов за баррель. Восемь! Назовите мне, пожалуйста, страну с такими данными и с полным отсутствием репутации на Западе. У нас была репутация полных типа кидал, шансы на получение инвестиций были действительно нулевые. Скажите мне, какие может видеть перспективы здравомыслящий, спокойный, честный — прежде всего перед самим собой — человек?

— Ну, я не аналитик, но мне казалось тогда, что опять будет совок и вся та туфта, и остаток жизни пройдет зря. Я тогда думал, что вот, десять лет дали подышать — и опять за старое… Мне один товарищ сказал тогда, что хочет сына отдать на журфак. А я ему ответил: «Зачем? Все ведь кончено, нормальных газет больше не будет, а только советские». Все, поиграли и хватит…

— Что я и сказал! Мы уже все видели, но дети-то в чем виноваты?

— Но мы ошиблись, к счастью.

— Ой, ой, ой… Я хочу ошибиться! Давай мы лучше пессимистами будем, а? Я не хочу торопить события. Вот сейчас цена 15 долларов за баррель, и все забегали, уже хотят пересматривать бюджет, потому что в бюджете нижняя граница — 18. Как они его исполнять собираются? Мы же по-прежнему воюем в Чечне, причем амбициозно, все оборонные заказы проплачены, всем зарплату повышаем. Знаешь, легко говорить про реформы, когда у тебя цена 30 долларов за баррель. А когда цена была в наше время восемь долларов за баррель?

— Это когда ты рулил?

— Да, когда мы рулили. Помнишь анекдот, как Хрущев рельсы перекладывал? Сзади убирал, а перед паровозом ставил. Понимаешь? Вот и мы тогда так… Посмотрим, насколько хороши те исполнители, которых нанял Путин для выполнения своей программы реформирования. Сейчас есть великолепная возможность быть испуганным. К тому же тогда, в 98-м году — ну, положа руку на сердце! — у нас не было никаких оснований считать, что президентом станет 48-летний человек. Путина я знаю давно.

По Питеру. Тот же самый Володя Путин. Только, может, более сдержанный, немножко больше дистанция… Но в 99-м с вероятностью 90 процентов президентом становился Примус. На этом Гусинский, кстати, обжегся, он поддержал Примакова и… сам понимаешь. Я тогда в печати выступал с текстами типа «настала пора объясниться». Я не оправдывался, я просто писал: «Ребята, а давайте отставим в сторону неприятность того, что я сказал, давайте проанализируем элемент неожиданности». И дальше начинаю говорить: «А что такого неожиданного я сказал, чего вы все не знали? Что Россия сырьевой придаток — это, извиняюсь, для вас не новость. И она не в последнее время им стала, а всегда им была. Дальше… Русские сами себя сажали». А они что думали, что марсиане их сажали, что ли?

— Ну, видимо, это такая психологическая защита. Из психиатрии известно, что человек должен иметь оправдание всем своим поступкам. Когда оправдания нет, человек просто вешается. Врачи даже советуют психбольным все на кого-то свалить. Пусть лучше латыши, китайцы, белочехи будут виноваты…

— А, понятно. И еще грузины, да?

— Ну и грузины. Пусть будет хоть такая защита. Надо человека утешить, похвалить…

— Извини, не согласен… Есть замечательное слово — покаяние. Без покаяния не бывает прощения. А без прощения не бывает очищения. Пока не покаялись…

— Алик! Я даже не знаю, кого народ больше не любит — тебя или твоего друга Чубайса.

— Кто не любит?

— Здрасьте! Как — кто? Ты про себя читал хоть одно доброе слово в прессе?

— Понимаешь, какое дело… Я не знаю, что там переживает Чубайс — он человек закрытый, мне трудно об этом судить, но я неоднократно говорил — и это не рисовка, не поза, — мне плевать, что про меня пишут. Мать звонит — ой, что написали! Я ее успокаиваю, а сам к себе прислушиваюсь: ничего не чувствую. Ты знаешь, я тебе искренне скажу: мне интересно мнение обо мне очень ограниченного числа близких людей. Для того чтобы в их глазах не упасть, я готов очень много сделать. Я готов убеждать, доказывать, оправдываться… перед людьми, которые для меня много значат. А что про меня думает абстрактная публика с еще более абстрактным журналистским сообществом — мне все равно… Допустим, в газетах пишут, что у меня совести нет. Может, репортеры так думают. Это их проблема. А среди моих деловых партнеров у меня репутация хорошая. Я слово держу, обязательства выполняю: взял в долг — так отдаю. После кризиса многие, которые считают себя порядочными, не расплачивались по абсолютно юридически корректным долгам, банкротились. А я по юридически корректным обязательствам все отдал. Понимаешь?

— Красиво. Но с другой стороны, у тебя нет профессиональной необходимости в любви публики. Ты же не рок-звезда.

— Да. И не народный избранник…

— И ты даже на бульдога не обижаешься? Когда про тебя пишут, что Кох — это бульдог, который проводит в жизнь чужие решения, невзирая ни на что.

— Это хорошо рифмуется, Кох — бульдог.

— Значит, не обижаешься?

— Да я ни на что не обижаюсь. Я даже на туберкулезную палочку (Коха) не обижаюсь.

— Ты помнишь, как я тебя поприветствовал, когда мы с тобой познакомились?

— Помню. Ты сказал: «Привет, коллега!» А я тебя спросил: «Ты что, тоже писатель?» Ха-ха-ха!

— Это было очень смешно, да. Громкое было дело! А теперь ты так про себя говоришь, как будто ничего не было — как будто и дело писателей, и квартирное из пальца высосаны, выдуманы репортерами… Давай-ка вспомним.

— Господи, я так много говорил уже обо всем этом, неужели еще может быть кому-то интересно? Молодой и зеленый, в тридцать три года, я приехал на работу в Москву. Год жил в гостинице, а семья — в Питере. Сам я не мог этим заниматься — я работал full time, двадцать четыре часа в сутки. После мне дали какие-то бумажки, я их подписываю, въезжаю в квартиру в сталинском доме, в бывшую коммуналку, в зассанный подъезд. Через некоторое время мне говорят — «ты эту квартиру украл»… Какие-то инструкции нарушены… Вы, говорят, недоплатили.

— По мне, эта история из всех твоих самая запутанная, но только формально. По сути же тут, мне кажется, все чисто: квартира у министра быть должна — и все. Не будет же он комнату снимать! Или в троллейбусе кататься, как Ельцин перед выборами! А что все-таки с писательским делом?

— А тут чего объяснять? Группа авторов, включая и нас с Чубайсом, написала книжку «Приватизация в России». Каждый получил 90 000 долларов в виде гонорара. Мы их отдали в фонд защиты частной собственности как благотворительный взнос.

— Да? Но ведь тогда даже Чубайс покаялся: виноват, слишком уж гонорар большой…

— Что значит — слишком большой? Я вот потом с ним чуть не поругался. Я ему сказал: вот ты считаешь, что гонорар большой, а я считаю, что он нормальный. Почему большой? Ну почему — большой?!

— Про тебя много писали разного. Из «Газпром-медиа» тебя выгнали за то, что ты 400 000 долларов уже почти украл. Братьям Черным ты продал по дешевке КрАЗ. Инвалида, который воспитывал тебя в Тольятти, ты обидел, обманул его доверие. Ты подставил своего товарища Фишкова, и, когда его посадили, ты смеялся очень неприятным смехом. Что там еще? Ты летал на Барбадос с Кагаловским и там придумал отмывать деньги в Bank of New York. С волошинской фирмой «Интраст» дела делал. Групповым сексом занимался в коммуналке на 1-й Магистральной улице и в ней же принимал наркотики, в частности кокаин. С бандитами подозрительная дружба у тебя какая-то. Потом еще прослушку где-то публиковали, и ты там говоришь, что ты — гомик. А еще, знаешь, ты пьяный все время.

— Не, ну классно? Классно, да? Тебе нравится?

— В целом — неплохо. Читателя развлечь удалось, а ведь это главная задача прессы.

— Вот ты с выпивкой завязал. У тебя что, были проблемы с алкоголем? Пил слишком много?

— Я пить не бросил. Я с удовольствием выпью. Просто не вижу смысла среди недели набухиваться просто так. Никогда не бухал в течение недели. Собственно алкашка мне очень нравится. Очень! Я люблю компании… Водки выпить под настроение… А в последнее время бурбон пью. «Джек Дэниелс», «Джим Бим»; со льдом бутылочку усидеть за вечер — запросто. А не пью просто потому, что решил похудеть. Вот. Потому что 95 кг — для меня это много. Надо согнать до 80. Я занимаюсь на тренажерах, тренируюсь тщательно… На дорожке, на велотренажере, и на лыжном, и на беге — довожу пульс до 150. Я все тесты прошел, у меня сгонка веса начинается где-то после 140 ударов в минуту. А с алкашкой на тренажеры залезать — потом весь день будет сердце болеть, мотор посадишь. Вообще если с похмелья ты залезаешь на тренажер, то мотор начинает колотиться уже на 130 — а это нагрузка, которая не дает аэробного эффекта для похудения. Так что выпил — тогда, значит, с утра забудь про физкультуру… Это первое. Теперь второе. Алкашка вызывает аппетит. А жрать после шести часов нельзя. А пьешь, как правило, после шести, соответственно начинается у тебя жор, и ты в двенадцать ночи сидишь с брюхом, полным баранины. Так что, если хочешь похудеть, завязывай с алкашкой, дядя. Что такое лишний вес восемь кило? Ну, представь, ты на базаре покупаешь восемь кг сала. Это, извиняюсь, слишком… Весь год — и во сне, и днем — таскать на себе эту гирю в сале! И это сало ты не просто как рюкзак таскаешь на себе, через это сало надо еще и кровь прокачать, его надо напитать кислородом — вот тебе и одышка, и наклониться не можешь, чтоб зашнуроваться. С такой нагрузкой на мотор я, типа, сокращаю себе пять—семь лет жизни наглухо. Так что тут дело не в алкашке, понимаешь. Вот ты свой хрен не видишь?

— Ну почему, в зеркале — легко.

— А я свой хочу видеть без зеркала.

— Зачем тебе?

— Хочу знать, какой он.

— Ну, ну… Какой он — про это тебе другие люди скажут…

— Тебе жалко людей, у которых нет денег?

— Таких, кто всю жизнь мечтает кошелек найти, как молодой Саша Корейко — конечно, таких не жалко. А если человек, допустим, просто не может заработать, потому что он сирота и ему пять лет, или потому что он раковый больной, или он старый, или у него в автокатастрофе или, не дай бог, на чеченской войне погибли все кормильцы, и человек просто не может работать — таких жалко.

— И Христа ради ты не подаешь?

— Ну, у церкви подаю, а когда на улице побираются — не подаю. На храм жертвую и много жертвую больным. Я об этом не люблю распространяться, я это делаю для себя. С максимальной анонимностью.

— А на паломничество ты способен?

— Я был и в Иерусалиме, и в Назарете, и на озере. Вместе со своей женой, мы специально поехали, это было именно паломничество.

— Тебя там пробрало?

— Да. У Гроба Господня… Но самое сильное впечатление было в пустыне. Это было где-то в районе Моссада. Я ночью ушел в пустыню и там несколько часов слонялся.

— Ты ведь крестился, уже будучи взрослым?

— Да. Уже при новой власти. Но относить себя к верующим начал намного раньше. Может, это и неправильно, но к обрядам я отношусь не очень аккуратно и, будучи православным, могу совершенно спокойно молиться в костеле. Я понимаю, что богохульствую…

— Ты уже несколько лет держишь пост. Насколько строго? Ты в пост вообще ничего себе не позволяешь из того, что запрещено, да?

— Алкоголь я в пост не употребляю и, чего жрать нельзя, того не жру.

— А скажи, пожалуйста, в пост жрешь ли ты фирмы?

— В пост — да. Я когда Гуся уделал, был ведь пост.

— Прямо под Страстную пятницу подгадали! Это как?

— Абсолютно нормально! Это ж было богоугодное дело…

Игорь Свинаренко интересен… да хотя бы тем, что сделал в журналистике замечательную, завидную карьеру. Он, кажется, не пропустил ни одного удовольствия, достижения или впечатления, которые возможны в этой профессии. Перечислим эти удовольствия.

1. Командировки, то есть путешествия за казенный счет. Он объездил почти всю Россию. И вообще все страны, которые его интересовали. Таких набралось штук тридцать, включая экзотику типа Австралии, Японии или ЮАР, а про Европу и Америку и говорить нечего. Репортер Свинаренко летал на самые яркие мировые события: вручение «Оскаров» в Голливуде, «Гран-при» «Формулы-1», памплонская фиеста, венецианский карнавал, ярмарка современного искусства в Париже и т.д. Бывал на войнах — в Чечне, Армении, на Балканах.

2. Встречи, как раньше говорили, с интересными людьми. Он брал интервью у весьма серьезных «звезд» — от Зыкиной и Черномырдина до Аллы Пугачевой и норвежского короля Харальда

Игорь Свинаренко, 2002 Пятого, это уж не считая президентов разных стран, чемпионов мира и гениев.

3. Карьерный успех. Он достигал самых высоких постов, какие бывают в журналистике — был главным редактором журнала «Домовой» и собкором в Америке. Вы можете возразить: но министром или хоть замминистра печати он ведь не был! Не был. Но министр — это все-таки уже за пределами журналистского ремесла.

4. Высшая профессиональная награда. Это национальная премия в номинации «Репортер года» (за 1998— 1999 годы).

Премия была ему присуждена Академией свободной прессы и институтом «Открытое общество» (Фонд Сороса). Лично Сорос ее и вручил. 5. Издание собственных книг. А их уже штук пять точно вышло.

Игорь Свинаренко родился в 1957 году в Донбассе. Его отец был первым коллекционером книг и главным матерщинником на всей шахте, что, может, и вызвало у будущего писателя интерес к печатному слову.

Газетную карьеру начал с простеньких заметок и бледных фотографий в «Макеевском рабочем», будучи школьником.

Журналистскую деятельность в начале творческого пути он успешно сочетал с увлечением креплеными винами, уличными драками (приводы в милицию, ножевое ранение) и отличной учебой в школе (окончил с золотой медалью). И это — вполне «гармоническое развитие личности».

Студентом журфака МГУ Свинаренко печатался в больших газетах и интенсивно путешествовал — от Сахалина и БАМа (производственная практика) до Берлина и Лейпцига (где учился год в университете). «Подает надежды», — так охарактеризовал студента Свинаренко его наставник Коля Гоголь, который в 1976 году занимал пост ответсека сахалинской областной газеты (сейчас в Москве издает разные журналы).

После, получив диплом, Свинаренко то работал в газетах, то бросал их; при цензуре это была довольно унылая служба. Оставляя перо, Свинаренко то и дело строил доменные печи, гнал самогон, возводил мосты, лежал на диване, сдавал бутылки, ездил в «шабашки», а также сеял разумное, доброе, вечное в подпольном христианском издательстве, — которое пришло в упадок после того, как в 81-м издатель Саша Сидоров (он же Розанов) был арестован КГБ.

Оставшись тогда без средств к существованию, Свинаренко вынужден был вернуться в газету, где приходилось заниматься литературной поденщиной, однообразие которой иногда удавалось нарушить. Так, работая в калужской газете, он в центральной печати обличал местных начальников, людей темных и недалеких. Те обижались, натравливали на него местный КГБ, ставили «вопрос о пребывании Свинаренко в партии» — пока случайно не выяснили, что он — беспартийный…

Одной из газет, в которых он работал, была «Комсомольская правда». Оттуда его в 90-м году уволили за профнепригодность, чем Свинаренко до сих пор гордится — ведь такой чести удостаиваются далеко не все журналисты.

В очередной раз оставшись без работы, он пошел в «КоммерсантЪ», который тогда был единственной в России независимой газетой, не проходящей цензуру. «Игорь Свинаренко — один из столпов Издательского дома „КоммерсантЪ“, такая же неотъемлемая его часть, как твердый знак, но важнее», — так в рубрике «Звезды прессы» писали о нем «Московские новости» (№ 3, 1996).

В интервью по случаю получения им журналистской премии он сказал: «Еще когда я был стройным юношей, я все про свою газетную работу придумал. С тех пор в рабочее время решаю две задачи: развлекаюсь сам и подаю сигнал порядочным людям, что они не одиноки. (…) Я чувствую себя начинающим репортером приблизительно 23-летнего возраста, несмотря на то что я такой взрослый и толстый» («Коммерсанты, 08.06.99).

Новая жизнь началась смертью Брежнева. Грохот, произведенный уроненным гробом с телом вождя, сравним в этом смысле с залпом «Авроры».

Мало кто знал, что застой на этом кончится… Авторы не знали. Один из них — Кох — подметал в то время улицы Ленинграда, в свободное время постигая экономическую науку в институте. Он мечтал: «Пройдет 20 лет, я буду преподавать в вузе. У меня будет „жигуль“, дача на 6 сотках, в отпуск буду ездить в Сочи, а изредка даже и в Варну!»

Второй автор — Свинаренко — был репортером областной калужской газетки. Он бойко сочинял заметки, пытаясь показать кукиш в кармане, увлекался чтением самиздата и дружил с девушками. Свою жизнь через 20 лет он видел такой: «Издам тонкую книжку очерков, накоплю денег и на них куплю горбатый „Запорожец“, а также разок съезжу в Париж по турпутевке». Давно уже эти мечты кажутся авторам смешными: жизнь оказалась куда богаче. Но настало ли счастье?