Бутылка третья 1984

— Итак, Алик, 1984 год. Так, кстати, называлась книжка нашего коллеги Оруэлла. И фактически этот парень всё угадал — потому что 84-й год был последним полным годом Совка, а в 85-м все поехало, посыпалось.

— Да… 84-й — это как раз апофеоз застоя! Помер Андропов. В феврале, обнимая аппарат «искусственная почка». Была такая легенда, что щелоковская жена (Щелоков — это был такой министр МВД) напросилась к нему на прием…

— …и подсыпала ему в чай соли тяжелых металлов? От них как раз почки отваливаются!

— Какие соли, какой чай! Она его из пистолета завалила! Прям в почку попала. Андропов же ее мужа посадил. Вот она и отомстила.

— Ты серьезно?

— Нет, конечно! Однако Андропов, как я понимаю, при всем при том был неглупый мужик. Мне кажется, он думал, что хоть пятерочку еще протянет. Иначе б не брался за дело. Если б он понимал, что обречен, то сам бы не пошел в генсеки, какого-нибудь преемника нашел бы. А так ввязался и начал решительно действовать — и корейский лайнер, и пятое-десятое… Но потом кряк — и сдулся. Я думаю, там у них что-то произошло…

— Он-то думал, что построит властную вертикаль.

— Да, думал, что построит, а оно вишь как вышло! Помнишь, в первой главе мы вспоминали про то, что…

— …человек внезапно смертен.

— Да, неожиданно… Так вот, по-моему, что-то у них там случилось… И срок его правления был резко и быстро сокращен.

— Так, так… Кто у нас руководил заговором? Чубайс.

— Это же шутка!

— А, да, точно, шутка, как же это я забыл… Так он, получается, разрабатывал операцию как чекист, но неправильно просчитал — и все провалилось.

— Неподрассчитал. Обосрался чисто.

— А что же у нас еще происходило в 84-м?

— 1984-й… Я начал писать диссертацию. Ходил в Дом архитектора до самого окончания аспирантуры. Я защищался по развитию городов, а там были очень хорошие семинары по моей теме. Как известно, Питер — это памятник архитектуры. Целиком. Особенно его исторический центр. И была полемика между прогрессистами и традиционалистами. Главный вопрос такой: можно ли в историческом центре строить современное здание. Со стороны прогрессистов, к коим я и себя относил, был очень интересный аргумент…

— …что если ничего не делать, не менять, не ремонтировать, то все рассыплется.

— Да, конечно, но это утилитарный аргумент! А в более широкой формулировке так: исторический центр Санкт-Петербурга на 70 процентов формировался из доходных жилых домов. А исторический центр любого современного города на 70 процентов состоит из офисных зданий. Соответственно, структура фондов не соответствует потребностям современного города. Так что доходные дома надо заменять офисными зданиями. Это раз. То есть все сносить и все заново строить. Ну, пускай даже с сохранением старых фасадов, это не имеет значения. Но они ж не давали ломать вообще! В том смысле, что надо сохранить перекрытия, инженерные сооружения и проч. Даже заклепки старые не давали трогать. Второе. Старые помещичьи квартиры, куда люди зимой приезжали из своих поместий, предполагали наличие единственного туалета на весь этаж. Потому что барыне и соответственно барину горшок приносили прямо к кровати. В современной жизни, когда не у каждого квартиросъемщика имеется прислуга, такой подход никуда не годится. Один сортир на этаж — этого мало. Значит, нужны новые стояки, новые фановые трубы… Дальше. Перекрытия деревянные нужно менять на железобетонные. Лифтов не было, а они нужны… Инженерия, телефония, Интернет — и это все тоже нужно, пусть даже в старых фасадах. В общем, куда ни кинь, а таки дом нужно ломать и снова строить.

— Ты хочешь сказать, что Лужков был прав, развалив всю московскую старину и заставив город новоделом?

— Конечно, прав. Безусловно! Он сделал это — и город живет! А не как Питер — город-музей… Ну, развалится этот музей, и все. Как Венеция… Ее через семьдесят лет никто не увидит, потому что она уйдет под землю. В смысле под воду… Но это только инженерная аргументация. А есть же еще аргументы архитектурного плана. Прогрессисты говорят так: «Вот если б вы, товарищи традиционалисты, жили сто пятьдесят лет назад, когда на месте Исаакия стояла совершенно другая церковь — вы бы не дали ее снести! Кстати, очень красивая была церковь, но небольшая, а до нее еще одна. Как же, как же, памятник архитектуры! Какой-нибудь там восемнадцатый век! И не получил бы Петербург Исаакиевского собора… Если бы вы, граждане традиционалисты, в свое время вышли со своими принципами на Невский проспект, то этот проспект не получил бы Дома Елисеева, Зингеровского дома книги…»

— И на хера тогда вообще вырубили леса и осушили болота, как можно было губить природу и строить там Питер!

— Совершенно верно! Где та грань, на которой развитие города должно остановиться, чтоб дальше его нужно было только сохранять? Я не очень понимаю… Если вы хотите, чтоб город жил и в нем было население, то это одна концепция. Но тогда он должен постоянно развиваться, в нем должно что-то происходить, строиться новые здания — пускай ошибочно! Какой-нибудь Корбюзье или Гауди все равно должны что-то строить… Понимаешь, да? А если это город-музей — то тогда надо, как в Венеции, где основное население живет на материке и приезжает на работу на лодочке, чтоб повозить туристов по каналам… Только миллионеры имеют квартиры в самой Венеции.

Они там неделю бамбук покурят — и сваливают на год…

— А зачем ты участвовал в таких абстрактных дискуссиях? Ты же вроде серьезный, даже прагматичный человек.

— Ну, это имело непосредственное отношение к теме моей диссертации. Я занимался разработкой математического аппарата по привязке промышленных объектов к конкретным пятнам застройки. И все эти концептуальные вещи были для меня очень важны. Что такое город, чем город от деревни отличается. Деревня, очень большая деревня, огромная деревня — ну вот чем она от города отличается?

— Способом производства?

— Ну перестань. А п.г.т. (поселок городского типа) тогда что?

— Хер его знает…

— То-то. В чем разница между Москвой и Питером? Да в том, что в Питере победила охранительная тенденция, а в Москве — девелоперская.

— А больше ведь и нет городов в России.

— Готов согласиться, что остальное — это поселки городского типа. Ну, может, Самару, Нижний и Казань, в которых есть исторический центр, условно можно отнести к городам.

— Ага, условно-досрочно. Да, ты возвышенные задачи решал. А я в 84-м возглавил в газете отдел сельской молодежи. Сделал головокружительную карьеру! Оклад мне подняли со 125 до 145. Значит, 145 долларов — то есть, что это я, какие доллары? Рублей было 145! Ну, и еще гонорара сколько-то выпиливал, всего выходило сотни две.

— Ну и у меня приблизительно то же. Аспирантская зарплата, дворницкое жалованье, и родители еще помогали. А как у вас в Калуге было со жратвой?

— Мойва, сыр плавленый, яйца. Так же всё.

— Ну да, стандартный набор провинции. А вот в Питере позже жрачка стала пропадать, в 84-м еще было все хорошо.

— Из Калуги в Москву ходила колбасная электричка — чтоб не соврать, три часа она шла.

— Как от Женевы до Куршевеля.

— Или как от Москвы до Парижа.

Трудовые будни. Редакция. лететь — когда три часа, выходит, когда три с половиной, как повезет… Я, как приезжал в Москву, сразу шел в так называемую сосисочную и съедал там пять тонких сосисок — как деликатес.

— Мой товарищ Витя Вексельберг в студенчестве подрабатывал на мясокомбинате и собственноручно изготавливал молочные сосиски. Так он до сих пор любит задавать вопрос на засыпку: «Из одного кг мяса сколько делается сосисок?» Вот ответь мне на вопрос!

— Гм. Пять.

— Двенадцать! И это по технологии! Если без воровства! Сосиски — это мясопродукт, в котором 1/12 часть мяса…

— Значит, сосиски можно в пост есть!

Идеологический фронт — Ну типа ТОГО. Это такая гомеопатия мясом.

— И вот твой Витя узнал это, у него появился в жизни стимул, он поднялся…

— Наверное…

— А если б его кормили пармской ветчиной…

— …с мелоном…

— …то он бы до пенсии так и стоял на конвейере в сосисочном цеху.

— Сою бы подносил и селитру.

— А у нас же еще были интриги, битва за завотдельское кресло. Такие страсти кипели. Поскольку я в начальники не лез, именно меня и поставили, чтоб никому не было обидно. Ну, дальше там уже надо было вступать в партию и из комсомольской газеты проситься в партийную… Это было, конечно, очень вяло, и я тоже подумывал пойти в какую-нибудь аспирантуру, для разнообразия. И подальше от обкомовской идеологии и тех типов, которые ее насаждали.

— …А вместо Андропова стал Устиныч. Мне, откровенно говоря, было старика жалко — такие плечи у него приподнятые, он без конца задыхался, помнишь, его на какие-то выборы привезли, и Гришин его под ручку держит?

— Помнишь, его снимали в ЦКБ, а декорации — под настоящий избирательный участок в Москве?

— А как он дышал тяжело, помнишь? Когда я поехал по своим аспирантским делам в Красноярск, у меня ж из тамошнего университета было направление — там уже стоял бюст Константина Устиныча, местного выходца, и даже мемориал начинали строить. Потом деньги кончились, и все бросили.

— И в 84-м же построили большой памятник Ленину на Октябрьской. Многофигурная композиция. Это был последний такой год…

— Удалой такой.

— И сегодня ужасаешься — какие ж ресурсы тратились на всякую ерунду! Вот ты сейчас строишь памятник царю, так цены приблизительно представляешь. Ленин на Октябрьской! Какие это бабки! Ресурс шел просто в никуда…

— А в ВПК они как вбухивали деньги? Думая, что он у них есть?

— А Африка? Я там негров допрашивал, помнят ли они, как транжирили наши бабки, как мы их учили? Нет, ничего они не помнят и не знают про Россию… Они думают, что у нас тут государственный язык — португальский. А у меня коммунисты забирали все деньги и отдавали этим неграм. Как только этот грабеж кончился, я купил машину, съездил в Париж, завел вторую пару ботинок…

— А Гавана одна чего стоит?

— В Гаване я пока не был. А вот в турпоездку Франция — Португалия я чуть не отправился как раз в 84-м году, он еще и этим знаменателен.

— Опа!

— Ну. 650, что ли, рублей это стоило. По Союзу журналистов, так было подешевле. А у меня как раз личная жизнь была запутанная, я устал от разборок — и придумал, как одним махом разрубить целый узел проблем: от наведения порядка в личной жизни до устройства на работу в настоящее СМИ (а не какой-то агитлисток для провинциальных бюрократов). Значит, такой был план. По Португалии я бы путешествовал как простой турист, а после в Париже, как говорится, выбрал бы свободу и остался б там на ПМЖ. На работу я б пошел устраиваться на радио «Эхо свободы».

— Ты хотел сказать — просто «Свободы».

— Да какая разница… В общем, там, на том радио, пора уже было проводить перестройку, и концепцию я в общих чертах перед поездкой набросал.

Комментарий

В принципе радио «Свобода» я тогда высоко ставил, круче была разве только ВВС. Но и недостатки станции видел. Этот вкрадчивый, недовольный, как бы из-за угла такой голос, думаю, многих отвращал от иностранного вещания на коротких волнах… Мне казалось, я смог бы их там тогда убедить в том, что дикторы должны переменить тональность на менее противную. И перестать злорадствовать и смаковать советские несчастья. По мне, им следовало изо всех сил изображать непредвзятость. А то ведь выходило так, что слушали голоса те, кто и так в принципе все знал и соглашался с оценками. А людей, к власти более лояльных, эта злобность отпугивала. Получалось, что это было радио для своих, для диссидентской и околодиссидентской тусовки. Та же советская пропаганда, только наоборот.

А таки лучше было б начинать издалека, разоблачать сперва какие-то мелочи, а уж после брать вопросы фундаментальные. По мне, так хороша б пошла передача типа «Для начинающих слушателей», в которой делалось бы допущение, что Ленин хороший и социализм в России бывает с человеческим лицом…

Комментарий

В 84-м в Калугу приезжал Окуджава. Когда-то, в 50-е, он там работал в газете со смешным названием «Молодой ленинец». И вот он пришел в редакцию, в Дом печати, где тогда еще работали его бывшие сослуживцы. Собрались в кабинете главного редактора «молодежки». Народу набилось — не протолкнуться. Наверно, грела не столько его слава — сколько то, что можно своими глазами посмотреть на свободного человека. Пишет и делает что хочет, и ему за это ничего, вот, жив-здоров, рассказывает про Париж, из которого недавно прилетел! Он был как человек с другой планеты. Совершенно фантастическая, по тем временам особенно, у него была открытость. Он легко рассказывал про то, как ходил в рейды с дружинниками, которые разрезали пойманным стилягам узкие штаны. И после ругал этих стиляг в газете. Ну, было такое, да — но никто ж человека за язык не тянул.

После узким коллективом повели Окуджаву к кому-то домой, и там церемонно пили почему-то не водку — но чай с вареньем, которого высокий гость, впрочем, не любил. В узком этом кругу Окуджава рассказал, как в Париже примерял к себе эмигрантскую жизнь: выходил из гостиницы и ходил по городу, представляя себе, что он уже не турист, но невозвращенец. Ощущения ему не понравились. Поэтому он каждый раз возвращался. Мне было тогда непонятно — как так человеку может не подходить парижская жизнь? Лукавит, наверно…

Окуджава приехал тогда на машине. Он тогда ездил на «Жигулях». Сперва несколько лет — без прав. Когда его ловили, говорил, что забыл права дома. Ему почему-то верили. Машина была ему дорога тем, что давала иллюзию свободы. Так и сказал — «иллюзию свободы». А ведь это таки точно!

Свинаренко: Но сперва ж надо было уехать… А ведь на все поездки нужно было испрашивать разрешение в райкоме КПСС по месту жительства. Даже беспартийным! На производстве характеристику подписывала тройка — то есть, пардон, треугольник. Так, парторг Миленушкина — симпатичная дама, юморная такая, — отказалась мне вписывать ритуальную формулировку «морально устойчив». Логика была такая: она соглашается, что на работе я вроде не устраиваю оргий, но за мое свободное время поручиться не может. Это, впрочем, мне не помешало собрать документы. Я фактически уже собирался в путь, меня уже начинало волновать — как я буду отдавать взятые в долг на эту самую поездку деньги. И придумал слать кредиторам с Запада джинсы или там еще что — в общем, натурой расплачиваться. Я, значит, уже английский подучивал и французский, как дурак, про Мегрэ читал адаптированные книжки.

При советской власти иностранные языки специально преподавали так, чтоб люди не могли разговаривать, слушать радио на иностранных языках и смотреть вражье ТВ там, где оно ловилось. А самое главное — чтоб человеку страшно было думать про эмиграцию. Ну, сбежит он туда, где он и так не очень нужен, да еще и без языка? Задумано тонко, выполнено с размахом. Миллионы граждан годами учили языки в школах и вузах, успешно сдавали экзамены, а умели разве только со словарем перевести текст про классовую борьбу. А ведь языки нелишне было б людям знать в свете всеобщей воинской повинности и наличия вероятного противника в ассортименте. Но — идеология тут пересилила соображения военной выгоды.

Еще несколько штрихов. При царизме широкие массы бывших гимназистов замечательно знали языки — хотя технических средств обучения еще не изобрели, а международные контакты были вялыми. Но в СССР же тыщами жили всякие беженцы, политэмигранты, студенты из разных стран — так что с хорошими преподавателями из числа носителей языка (языков) не было проблем. На радио и на ТВ вести внятные учебные программы никто не мешал… Учи — не хочу! Но — другие задачи ставились перед нами.

Объективности ради надо тут сказать, что зря наши комплексуют перед какими-нибудь голландцами и шведами, очень бойко болтающими по-английски. Все-таки для них английский — язык родственный (через латынь, которая торчит из всех почти европейских языков тут и там), как для русских — языки славянские. Последние у нас, правда, тоже не знают — но уже по другой причине: их не очень высокой практической ценности.

Свинаренко: И тут один знакомый, про которого все знали, что он близок к комитету, мне сказал такую вещь. Что я точно получу официальный отказ, а это все равно что волчий билет, и после даже в соц-страны не смогу ездить — куда сейчас меня, разведенного, пьющего и неблагонадежного, комитетчики выпускают с горем пополам. И что лучше мне заявление свое отозвать. Что я и сделал…

— Не удалось тебе сбежать на Запад. Хотя — это попытка неочевидная. Настоящее бегство — это когда тебя берут на границе, а у тебя на подошвах коровьи копыта или ботинки задом наперед, а перед этим еще скупка валюты…

— Ага, и секретного завода план, чтоб на первое время как-то перебиться.

— А такого ничего, насколько я понял, не было. Вялая у тебя была попытка бегства — вялая, как и вся тогдашняя жизнь. Как в анекдоте, когда кукурузник пикирует на сарай: «Яка держава, такий i теракт». Там мог быть и диалог типа: «Ну, зачем тебе бежать? Мы ж тебя все равно догоним…» Вообще 84-й год — самый пик вялости совка.

— Да, хилота. Какое-то бесконечное чтение антисоветских книжек…

— А я тогда читал Монтеня. И еще Руссо и «Хождение за три моря» (взрослая версия, не путать с адаптированным пересказом для детей). Как Афанасий Никитин индусок трахал, как в плен попал, потерял там счет дням и вынужден был Пасху по мусульманскому календарю праздновать…

— Это типа Федор Конюхов.

— Ну да. Если говорить о духовном совершенствовании, то 1984 год, как любой застойный год, в этом смысле много дал. Множество книг было доступно — тот же Фолкнер, Сэлинджер, Фицджеральд, Хемингуэй, например. А как тогда шла фантастика! Лем, Азимов, Брэдбери, братья Стругацкие, Уэллс наконец. Можно было читать и вчитываться.

— А я вот еще помню, как накопил денег и купил… нет, не дачу, но свитер. А потом еще накопил — и купил часы. Не как у тебя вот «Роллекс», «Восток» — за 32 рубля. Это меня сейчас умиляет.

— Не, ну слушай, масштаб потребностей был не тот! А степень эмоционального восприятия подарка та же самая.

— Ну да, за три моря хождение или за четыре, или пять, какая на хер разница.

— Когда понимаешь, где планка, а она была низко, то и «Восток» радовал не меньше, чем «Роллекс». Я сам жил на пределе нищеты, мы про это уже говорили, но нищим себя не чувствовал. Даже самые богатые люди тогда жили не намного лучше, чем я. Разрыв был куда меньше, чем сейчас.

— Вот ювелир Ананов, твой земляк, когда поднялся, то из коммуналки с семьей переехал в однокомнатную, и в уголке возле сортира…

— Сейчас угадаю: смастерил себе столик для работы, в этом уголке? Это я понимаю. Стол, за которым я написал свою кандидатскую, представлял из себя промежуток между книжным шкафом и подоконником — я заполнил его дном от детской кроватки и великолепно себя там чувствовал! Клееночка лежит, бумажки разложены, печатная машинка стоит, лампочка светит…

— После того, как мы узнали, что Набоков писал свои бессмертные сочинения, сидя на биде в совмещенном санузле (мне его сын Дмитрий рассказывал), — какое ж мы право имеем жаловаться на наши бытовые трудности?

— А в коммунальной квартире нельзя последовать примеру Набокова по двум причинам: во-первых, там не бывает биде.

— Ага. «Не стреляли, потому что, во-первых, не было снарядов».

— Но есть и вторая причина, и она тоже веская: соседи могли пиз…лей отвесить. За то, что санузел занял на всю ночь.

— А сейчас у тебя сколько тут на даче биде?

— Здесь у меня биде два. Так что одно биде я, как писатель, могу смело занимать. А могу и на унитазе сидеть.

— Унитазов в настоящий момент сколько у тебя?

— Сейчас я посчитаю… Раз, два, три… Четыре, пять, шесть…

— Но пишешь ты не на них, а на кухне.

— Нет, должен тебя разочаровать: я в кабинете пишу. Я, знаешь ли, пишу в кабинете, оперирую в операционной, а обедаю в столовой.

— Ха-ха-ха. Чисто профессор, б…, Преображенский!

— Да, я вернулся к этому идеалу, к этой вот примитивной старомодной схеме. Велосипед я не изобрел и изобретать не желаю. Срать стараюсь на унитазе, спать в спальне, тренироваться в спортзале, а плавать в бассейне.

— Вот только у профессора Преображенского, в отличие от тебя, не было своего бассейна. Да… Так вот Ананов себя чувствовал великолепно, ему к однокомнатной квартире оставалось только докупить «Жигули», джинсы, кожаный пиджак — и в Сочи.

— Нет, ну почему же, можно было и до двухкомнатной квартиры подняться. Да и от дома много зависит, одно дело панельный, другое — сталинский. И до дачи можно было дожить. И потом, Сочи разные — бывает частный фонд, а бывает Дагомыс. И в Дагомысе есть номер с соседом — а возможен «люкс»… И «Жигули» разные: «копейка» от «девятки-длинное-крыло» сильно отличается.

— А было у тебя в этот последний год чувство конца?

— Было. Было! Вот ты сам вспомни, вот это… (Кох имитирует прерывистое дыхание.) Ну это ж конец! Все, задыхается человек…

— Но все равно мы думали, что советской власти на наш век хватит…

— Но мы же чувствовали, что она меняется! По ТВ уже на Пасху шли «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». Чтобы молодежь ночью на службу в церковь не шла. Чувствовали — уходит от коммуняк молодежь, уходит. Так вот вам, гадам, ваши западные Сан-Ремо. Только в церковь не ходите. Уже иногда раз-раз, да и «Машину времени» покажут. Уже «Кружатся диски» по ТВ. Ну, вспомни! Ну, уже было все! Хотя думал я, что всю жизнь придется жить тайным диссидентом, типа пытаться не цитировать классиков марксизма-ленинизма в своих статьях и диссертациях… Стараться (хотя бы — стараться) иметь чистую совесть. Но то, что машинка выдыхается, я чувствовал, чувствовал…

— А после, когда все кончилось, не было у тебя чувства: а чего мы выё…вались? Какой смысл в тех наших понтах? Были люди не глупей нас с тобой, вступали в партию, делали бабки и карьеры, и ничего страшного. Вон Игорь Малашенко, когда были те правила игры, в ЦК служил, а стали другие правила — пошел к Гусю нанялся… Все просто.

Свинаренко

Комментарий

Малашенко мне рассказывал (в Москве еще, когда сидел в богатом офисе Гусинского, в бывшем СЭВе — в диктофон рассказывал): «Не скрою, я и тогда жил хорошо. У меня был исключительно высокий социальный статус. Зарплата рублей двести восемьдесят! Двухкомнатная квартира в цековском доме! (В так называемом Царском Селе — я ее получил от Академии наук.) Должность ученого секретаря! Командировки, стажировки в Америке! Ну что ж, такие тогда были правила! О 'кей, я принял их и играл по ним. В этом отношении я конформист. Меня можно называть оппортунистом, а можно в позитиве назвать человеком мобильным. Для меня важно понимать правила игры! Я начинал как боец идеологического фронта. Участвовал в „холодной войне“ на стороне Советского Союза. Всю изобретательность ума тратил на то, чтоб переиграть американцев! Так мы играем в шахматы, я люблю этот образ, это и про ядерную стратегию тоже. Хотя, безусловно, мы потерпели поражение в „холодной войне“, и я очень сожалею, что этот факт никогда не был признан открыто. Я считал, что из „холодной войны“ надо выходить, абсурдность происходившего была очевидна… Но я, как в детском рассказе у Пантелеева, дал честное слово и стоял на часах. А теперь правила игры изменились… Мерилом успеха стали деньги? О'кей. Я играю. И я считаю, что действую достаточно успешно».

Не могу тут удержаться от того, чтоб не обозначить перекличку Малашенко с моим собеседником, я имею в виду знаменитое интервью Коха, которое цитировалось в начале книги — о том, что русские сами во всем виноваты, поскольку сами себя сажали и расстреливали. После того, как все внешние враги были побеждены. Так вот что мне Малашенко рассказывал в 1997 году: «Меня раздражают разговоры, что вот пришли нехорошие коммунисты и устроили революцию и тот режим. Как будто большевики были марсиане, прилетели на космических кораблях и изнасиловали бедную хорошую страну! На самом деле половина наших сограждан была готова посадить и содержать в лагерях другую половину — или вовсе расстрелять. Сколько было истрачено и промотано за десятилетия! А из ямы выбраться до сих пор не можем».

И вот еще два примера. Один мой коллега, старший товарищ, сильный профи, как раз в 84-м вступил в партию — и немедленно ушел на заметное повышение. Его тут же стал возить шофер на казенной «Волге», в том числе и на обкомовскую промтоварную базу, за дешевыми импортными шмотками. И вот он мне в то самое время говорил: «Старик, большевики — это всерьез и надолго. Поэтому надо с ними сотрудничать и брать свое». Он меня просто-таки стыдил за то, что я не вступаю в ряды… После он ушел в немедийный бизнес, поднялся и уехал со своей фирмой в бывшую социалистическую Европу. А вот еще один товарищ, чистейшей воды альтернативщик, со всеми феньками — церковный сторож, самиздат, гитара, самогоноварение, хиппизм, — где-то в 80-м мне сказал: «Через два-три года у нас в стране все изменится, мы будем путешествовать, зарабатывать деньги, вообще заживем как люди. Откуда я это знаю? Да так, просто чувствую». Ошибся он на три-четыре года, то есть практически, плюс-минус, в яблочко попал. Но после он, вот что странно, вот что досадно, так и остался альтернативщиком! (Были временные отступления, на уровне попыток заняться бизнесом и уходов, заходов в легальную коммерческую прессу, но его все равно выбросило в старую колею.) Тут просто ирония судьбы: одни ошибаются в прогнозах, неверно понимают ситуацию, но живут красиво при всех политических режимах. А другие все видят насквозь, на годы вперед, но это им не мешает перебиваться с хлеба на квас. Как говорил Чехов, цитируя по памяти Достоевского, чтоб жить по уму, одного ума мало…

Кох: А вообще я никогда не ставил такой задачи: быть успешным любой ценой. Это такой детский идеализм, который мне вдалбливали в голову еще черт знает с каких времен — и родители, и покойная тетка, и дядьки, которые сидели на шахтах… А вот папаша у меня коммунист был! Что ты! Карьеру делал… Он был как Малашенко. Партфункционером, правда, не был никогда — он чистый производственник. Но на партконференции, задрав штаны, ходил… Хотя по большому счету, чего ему было в коммунистах делать, они ж его законопатили за Можай в шестилетнем возрасте…

— Это ты ему так говорил?

— Нет, в принципе я его понимал, правила игры были такие. Сам себе пусть бы он задал этот вопрос! А мамаша — она была позлей, конечно.

— Ну и где у нас сейчас Малашенко?

— В Нью-Йорке; тоже нех…во. Вон куда кривая вывела, из ЦК-то КПСС… Я тебе не рассказывал, как я в разгар скандала с НТВ выступал в Вашингтоне в Никсоновском центре? Я им там говорил: «Как это так? Объясните мне! Вот я перед вами сижу, — я, Кох, который, будучи кандидатом наук, работал дворником, потому что как беспартийный и с репутацией соответствующей не мог на хорошую работу устроиться… А теперь кто же учит меня демократии? Сотрудник ЦК КПСС Малашенко и преподаватель Высшей школы КГБ Киселев. И вы недоумеваете почему-то по поводу меня — а не по поводу их!» Ха-ха-ха.

— И чем ваша беседа с американцами кончилась?

— Если ты помнишь, после нескольких моих и Бори Йордана поездок в Вашингтон в столице США как-то спал накал страстей по поводу того, что в России душат свободу слова. Мы там подробно объяснили, что такое свобода слова в исполнении Гусинского и сколько он брал денег, чтоб не наезжать…

— Ну и сколько?

— Говорят, пятьдесят лимонов в год у него такса была. Говорят! А сам я точно не знаю. Я, во всяком случае, не платил ему ни копейки. Может, поэтому он меня поедом ел в 97-м году? Но вернемся к тем временам, к нашему 84-му. Почему я не колебался вместе с линией? Наверно, это идеализм, в этом не было рационализма. Думаю, что так… А может, меня просто не принимали в эту игру, а напрашиваться не хотелось. Лень, да и противно…

— А Париж, он же стоит мессы?

— Нет, не стоит. Вот ты посмотри! Я себе наметил карьеру, в которой можно было, не сильно наступая себе на горло, что-то делать: ассистент, старший преподаватель, доцент, профессор… Можно было остаться беспартийным и неплохо себя чувствовать материально. И при этом хорошие книжки читать, с умными людьми общаться… Например, с моим покойным руководителем, профессором Овсиевичем. Бегать на лекции всяких мудрых стариков, знаешь, Панченко там, Гумилев. Лихачев иногда выступал. Заметь, это неплохой компромисс — в рамках той системы.

— А у меня тогда была интересная мысль — в конце концов пойти обратно работать сторожем или дворником и читать какие-то книжки, мне это казалось привлекательной перспективой. Браги выпил, ходишь в телогреечке… Погрузил чего-то, пришел домой, заварил чифир с сухарями и читай себе…

— А придет товарищ, он еще и «Агдамом» угостит.

— Да еще и идеалистка какая-нибудь даст, так и вовсе хорошо…

— Это ж была целая эпоха андеграунда!

— Да и сейчас Юрий Рост ходит в телогрейке и подпоясывается обрывком каната…

— Что, понты? Зарабатывает-то прилично, наверно.

— Да мало он зарабатывает. А еще меньше его это волнует.

— Многие именно из-за женщин пытаются состояться! Соперничество имеет важное значение… А вот и важная тема обозначилась: формирование российской интеллигенции в условиях безвременья. Фуфайка, книжки на макулатуру, аскеза, которая не воспринималась аскезой — она радостная была! Книжки, общение, «Агдам», курево. Анаша… Путешествия автостопом по всей России. Драные джинсы, хиппизм поздний, который на Западе уже отошел давно… Вспомни! Это ж позитив! К 84-му интеллигенция (ненавижу это слово), молодежь из андеграунда — она нашла противоядие против совка.

— В фашистской Германии тоже был ведь какой-то андеграунд.

— Нет, это плохая аналогия. Фашистскую Германию надо сравнивать со сталинской Россией. В одной стране все писали кипятком от товарища Гитлера, а в другой — от товарища Сталина.

— Римская империя?

— Едва ли. Мы знаем их нравы, но не знаем ментальное™. Я думаю, что самая близкая аналогия нашему тогдашнему застою — это современные Соединенные Штаты. Наряду с официальной политкорректной культурой, в которой люди носятся со звездно-полосатыми флагами, где среди ковбоев якобы встречались негры, существует и альтернативная культура, которая живет абсолютно параллельно. Там люди курят марихуану, слушают другую музыку, исповедуют белый расизм… И они друг другу не мешают, они не лезут друг к другу!

— Ну да. В Штатах, там везде в прессе истерия насчет политкорректности и здорового образа жизни. Я этого страшно боялся, когда ехал жить в Moscow, что в штате Пенсильвания. Приехал, пошел сразу в бар, выпить и перекусить. А там все пьяные, накурено, хоть топор вешай, и одна дама, которую я первый раз в жизни видел, подсела и начала мне рассказывать похабные анекдоты — причем не ради похабности, но юмора для! Так что зря нас пугали… Могу официально подтвердить, что альтернативная культура там очень заметна и сильна.

— Вот и мне так кажется. При застое у нас был официоз, потом его разрушила альтернативная культура. А сейчас официоз снова появляется! Так что опять нужно развивать альтернативную культуру. Показывать молодежи, что и как…

— И кто будет этим заниматься?

— Мы. Молодежь ведь сама не знает, как это делается, она жила в стране, в которой не было официоза и андеграунда. (Молодежь — это моя дочь, к примеру, старшая, она институт заканчивает.) А у нас есть ноу-хау. Мы сами все сформулируем, и они к нам перейдут.

— А есть ли у нас силы и желание этим заниматься?

— Неважно. Она и без нас формируется, я чувствую… Сейчас всем доступны мощнейшие технические средства, включая Интернет, чего при нас не было. Сейчас из Интернета можно списывать любую музыку, любое видео, тут же это записывать на диски и засаживать в CD-плейеры. Огромное количество факсов, принтеров, хуинтеров. Можно сделать любой дизайн, любую телепередачу.

— А мы-то их чему будем учить? Самогонку гнать?

— Самогонку гнать. Анекдоты травить. И пофигизму…

— А как ты собираешься совместить бизнес и пофигизм?

— Слушай, ну при чем тут бизнес? Какой ты странный! Ведь и в бизнесе существует тема доцента и старшего преподавателя! Если ты хочешь быть профессором-академиком политэкономии или типа там научного коммунизма — это одна история. А хочешь быть кандидатом, условно говоря, физмат наук — то можно обойтись без политкорректности.

— А, тут такая аналогия: либо ты сражаешься за «Славнефть» — либо ты хозяин двадцати киосков и доволен жизнью, так?

— Ну да. Или просто работаешь на security market — на рынке ценных бумаг. Тебя вообще никто не увидит: сидишь себе в Интернете, имеешь свой скромный заработок…

— Ну, там думать надо, в Интернете…

— Знаешь, чтоб стать кандидатом физмат наук, тоже думать надо. Причем даже больше, чем с научным коммунизмом. Это очень важная тема: создание альтернативной культуры, которая не противоречит официальной. Они развиваются параллельно, не мешая друг другу. Абуладзе, условно говоря, снимал «Покаяние», а Чхеидзе снимал «Твой сын, земля. Повесть о секретаре райкома». И никто никому не мешал. Помню, как тема альтернативной культуры звучала в 84-м году: в Питере возник рок-клуб, который объединил в себе Цоя, «Аквариум»…

— А потом она пропала, эта альтернативная культура.

— Она пропала вместе с официозом, альтернативу которому она представляла. Сейчас процесс повторяется… Потому что тот официоз, который гонят ОРТ с РТР, — он требует альтернативы.

— Ну у нас какой-то веселый выходит официоз, не как раньше, когда Брежнев по всем каналам шамкал. Сегодня у нас госканал пускает сериал про положительных братков («Бригада»), потом гонит порнуху («Широко закрытые глаза»)…

— …а в промежутке между этими веселыми рейтинговыми передачами госканал все равно нам рассказывает, какой чудесный у нас президент. Может, оно и так… Наверное, так… Скорее всего так… Но мне, по старой привычке, почему-то хочется услышать это от Солженицына, Войновича. Хотелось — от покойного Астафьева. Ведь Ельцина он хвалил. Ну, на худой конец (раз Толстого нет) от Шевчука. Вот потому и нужна альтернативная культура. Помнишь, Маркс что-то в этом роде говорил: «Идея, охватившая массы, становится материальной силой». Вот то же и с альтернативной культурой: чем больше масс она охватит, оттащит от параши с официозом — тем более материальной станет. Да никакой не Горбачев сделал перестройку, это полная туфта! Нет, никто не отнимает у Михаила Сергеевича его заслуг; согласен, да, это он штурмовал Тбилиси, Баку и вильнюсскую телебашню, — все как положено… Но Горбачев был бессилен интеллектуально что-то противопоставить официозу.

— При Черненко он себя неплохо чувствовал. Гнал нам про Ленина, про партию-херартию.

— Ну конечно! Перестройку сделал не Горбачев. Перестройку сделал андеграунд! Альтернативная культура! Все эти Гребенщиковы, Цои, Макаревичи, Шевчуки, всякие Митьки — как это ни банально, это именно они свалили официоз.

— Митьки свалили коммунистов? Голыми руками? Это ты как ученый-экономист мне рассказываешь?

— Ну, не одни только Митьки. Еще ж и цены на нефть пошли вниз! А это была основа нашего бюджета. Мы добывали при застое 600 млн. тонн нефти в год. А сейчас — 350… Нефть в хорошие годы, когда энергетический кризис был, шла по 40 долларов за баррель. Это были просто какие-то невероятные деньги! В три раза больше, чем сейчас! Но жили, конечно, хуже. Потому что все деньги …дячили в ВПК. А потом наши месторождения начали иссякать, их же варварскими способами разрабатывали! Мы стали добывать все меньше и меньше. (А арабы, Венесуэла и Мексика — все больше, платформы в Северном море появились.) К тому ж цены на нефть пошли вни-и-из. На автомобили стали ставить более экономичные двигатели… В общем, бюджет стал беднеть… Ну, это длинная история. Мы когда дальше по годам пойдем, я там подробней.

— Ты-то откуда это все знаешь? Ты же был простой аспирант.

— Так я ж после изучал, когда в правительстве работал! Я всю эту статистику видел!

— А, так ты назад откручивал!

— Конечно. Смотрел, где корни кризиса.

— Ты, значит, соображал…

— Ну. Я не верил в добронамеренность Горбачева! Я прекрасно понимал, что он зажат в тиски какими-то совершенно объективными причинами.

— Похоже на то… Иначе б он не был такой вялый и сдутый.

— Конечно. У него не было альтернативы! Надо было либерализовываться, чтобы дать толчок прогрессу… А такого впечатления, что сильно умный — такого он впечатления не производил.

— Ага… А ты, значит, ты хочешь сказать: типа раньше коммунальная кухня была кузницей культуры андеграунда. А теперь это у тебя на даче в бане такая кузница?

— У меня в бане. У тебя в журнале. У Бори Йордана на канале, которого попросили с НТВ через неделю после этого разговора. Где угодно! Вот Масяня, ее гоняют по ТВ — это и есть пропаганда альтернативной культуры.

— А тебе она нравится, эта Масяня?

— Не важно, нравится мне она или нет. Но мне нравится, что это другой язык, другая стилистика.

Мне не нравится, а дочка моя тащится.

— Мы давали эту Масяню в журнале «Медведь» еще до Парфенова. Я сам тоже этого не понимаю, но сочувствую идее.

— Нам какая разница — понимаем мы или нет? Mult.ru, где Масяня — сайт номер один по посещаемости.

— Я так понимаю, у тебя пошла такая блатная романтика сопротивления режиму.

— Да нету сопротивления! Это просто развитие параллельное. Сопротивляться бессмысленно — посадят, раздавят, как букашку. Мы вам не мешаем — вы нам не мешайте. Этим 1984 год от 83-го и отличается. 83-й — это было обострение противостояния андеграунда и официоза. Официоз в связи со смертью вменяемого лидера отступил и позволил развиваться андеграунду. Этих две культуры развивались параллельно. После альтернативная культура, постепенно превратившись в мейнстрим, сожрала официоз.

Тут нестыковка. Получается, и сейчас может сожрать! А Алик говорит — параллельно, мы вас не трогаем, вы нас не трогаете… А? Как же так? Очень важный вопрос! Зачем им надо, чтоб их еще раз сожрали? Скорей всего они как-то от этого постараются обезопаситься. Какими средствами предохранения?

Цензурой? Посадят кого-то? Вышлют из страны? Перекупят самых ярких людей из «альтернативки»? Замечательно эта схема обкатывается на ТВ. Когда придавливается неофициозный канал, всем долго, нудно и доходчиво объясняется, что журналисты с этого канала при малейшей попытке сопротивления станут безработными, причем всерьез и надолго. Пара месяцев на свежем воздухе, на холоде — и такие журналисты задумываются о жизни. И можно быть уверенным в том, что в следующую разборку никто из них не станет созывать митингов. Стало быть, схема изобретена и работает?

Свинаренко: Тут по логике должен быть комментарий Коха.

— Ну что ж. Раз ты так считаешь, вот тебе мой комментарий.

Комментарий

В годы застоя ты, да и все мы, как формировали свое представление о правде и неправде, о власти и народе, о справедливости? Из телевизора? Нет! Из книжек, из музыки, которую слушали, из кинофильмов, из общения друг с другом.

Тем не менее. Телевизор смотрели? Смотрели. Новости смотрели? Смотрели. Программу «Время» смотрели? Смотрели. Влияло это как-то на нас? Нисколько. Я вот почти всегда смотрел по телику первомайскую демонстрацию. И на ноябрьские — тоже. А что, поднимает тонус, хорошее настроение, сейчас гости придут. Пропагандистский эффект телевидения в пик застоя был нулевой.

Ну, застращают талантливых. Перекупят слабых из талантливых. Ну и что? Чем более однообразным будет ТВ, чем более безальтернативным оно будет, тем меньше ему будут верить. Смотреть будут. Там «Песня-2004», «Огонек», сериалы, «Окна». Все в порядке. Рейтингами нельзя поймать веру. Ведь не так устроено, что верю — смотрю, не верю — не смотрю. Наиболее правильной оценкой альтернативы является такая: смотрю — и стебаюсь.

По мере усиления пропагандистской составляющей в телевидении в ущерб информационной уменьшается влияние телевидения на настроения людей. Рейтинги не пострадают. Рекламные сборы, соответственно, тоже. Но электоральное поведение все меньше будет зависеть от позиции ТВ.

От официоза всегда пахнет тухлятиной! Эти деятели культуры, которые гуськом потянулись в «Единую Россию»! Фантастика! Лучшей антирекламы представить себе невозможно!

Диалог:

«— Я никогда не лизал жопу коммунистам!

— Почему?

— Потому, что они мне не нравились!

— А сейчас?

— А сейчас другое дело. Сейчас нравятся».

Каково? Это почти дословно. Такие, брат, дела.

Кох: А тогдашний мейнстрим выродился в чернуху, которую официально Госкино рожало на протяжении десяти лет — про стрельбу и бандитов. Там артисты в белых костюмах от Москвошвея на подержанных иномарках 1972 года издания изображали крутых бандитов и типа богатеев. Гафт какого-то вора в законе играл… Вот во что вылился совковый мейнстрим, вот на что тратились государственные деньги! А альтернативная культура чуть позже нарожала совершенно нормальные фильмы: «Такси-блюз», «Страна глухих». Это стало мейнстримом, уже подошли каннские фестивали и все прочие дела.

— Значит, тебе кажется, что 1984-й похож на наше время…

— Я считаю, что да. Потому что сейчас опять появился и очевиден стал официоз.

— Да, это точно. Он обозначился. Серые пиджаки, худые строгие офицерские лица… Как с букинистических плакатов…

— Я это чувствую. Предвестием официоза стал «Сибирский цирюльник».

— Там, помнишь, Михалков говорил — я хочу вам показать настоящую, типа хорошую Россию. А что мы увидели? Начальника юнкерского училища…

— …алкоголика. Запойного.

— Да ладно б он был алкоголик — так он еще и негодяй.

— А брат царя там — пидорас.

— Единственного порядочного человека — ну который главный персонаж — все сдают, причем в солдаты.

— А юнкера покрывают террористов.

— Ну да, это у него там как бы позитив. Как если бы сегодня курсанты помогали прятать гексоген ребятам, которые взорвали ларьки в переходе на Пушкинской. Или б к чеченским боевикам переметнулись. В общем, все в том кино твари и предатели родины… Ну и кинцо! Кстати, аналогичная ситуация была и с «Норд-Остом». Его подают как нечто патриотическое. А о чем там, если разобраться? Учитель предал и убил брата, и женился на его жене. Лучший ученик — такой же подлец и предатель — мечтает убить друга. Там находится только один порядочный человек, который чудом, каким-то противоестественным образом выжил, хотя подлец уговорил самых главных начальников этому герою не помогать… Никого не удивляет, что там в сюжете кругом одни твари! Что там все начинается с казни невиновного! С немоты! И это нам преподносится не просто как триллер — что еще бы ладно, — но как русский патриотический сюжет! Вот чеченцы, может, и хотели именно это подчеркнуть. Что у русских считается патриотическим сюжетом. Но широкая публика намека не поняла.

— Да, допустим. Но если это не патриотические вещи — с чем я соглашаюсь, — скажи мне тогда, что в твоем представлении — настоящая русская патриотическая книга! Что ж такое тогда русский патриотизм? Где он отражен? Дайте мне литературное произведение! «Железный поток»? «Разгром»? «Тихий Дон»?

— Гм. Может быть, «Бег», «Белая гвардия»? Нет, тоже не то.

— Ну так где? Где русский патриотизм показан талантливо и красиво?

— Может, нам с тобой, инородцам, не понять русскую душу?

. — Нет, давай все-таки определимся. Нам же в школе много чего задавали, мы столько прочли всего! Давай разберемся!

— «Как закалялась сталь»? Там человеку бабки не нужны, он строит узкоколейку, а потом ему ломают позвоночник и показывают пионерам. Гм. Или Маресьев — летчику отрезали ноги, а он все равно летает и воюет.

— Кстати, хорошая вещь — «Повесть о настоящем человеке».

— Так и я тебе о том же. Ты что думал, я шутки шучу?

— Человек бился с врагами. И ничего там нет плохого в тексте, кроме истеричного комиссара, который наезжал: «А ты же типа советский человек…»

— Что еще? «Чапаев»?

— Нет. Хотя — фольклорная такая вещь.

— «Молодая гвардия»?

— Ну это заказуха чистая. А чё ты в соцреализме роешься? Давай отойдем подальше!

— Бунин. «Деревня».

— Ага, тогда уж и «Утро помещика» Льва Толстого.

— Да-а-а… Платонов?

— Ну-у-у…

— Лесков?

— Посконный и домотканый?

— «Левша».

— О-о-чень патриотическое произведение.

— Его даже в школе проходят.

— Как обличение зверского царского режима.

— Но с блохой же он решил вопрос. Подковал, но она не прыгает, а наши все равно довольны. Царь там наградил кого-то… Шаламов?

— Плохо дело, если Шаламов — это позитивный патриотизм.

— Ну тогда слушай: «Один день Ивана Денисовича».

— Это да, патриотизм. Без дураков. Только не позитивный. А может быть, «Война и мир»? Хорошая вещь. Болконский, Безухов, тот же Николенька.

— А девушка трахается с негодяем Курагиным…

— …пока настоящие мужики воюют за родину… «Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной… а он спал с моею женой». Чисто Андрей Болконский.

— Ну и где же у нас позитив?

— Я тебе говорю, все равно «Война и мир». А еще сильно патриотическая вещь, — я считаю, воспитывающая охренительное отношение к русским людям, к России, к православию, — это «Казаки» Льва Толстого. Лукашка, вспомни, и девка эта, Марьяна, что ли. И «Севастопольские рассказы». Помнишь рассказы?

— Смутно очень. А Гайдар? «Судьба барабанщика». Там смелость, борьба, то да се… Папашу выпустили из лагеря…

— Да ну брось ты. Шпиономанией охваченная страна — патриотизм?

— Та-а-к. А что же у нас еще с патриотизмом? Платонов уже был, он не катит…

— Шукшин, например.

— Довлатов. Хотя нет — он эмигрант…

— Но ты же помнишь, как он описывал свою эмиграцию! Жена уехала, а ему скучно стало. Он думал — уё…вайте, а я тут без вас побухаю. Побухал — и стало тоскливо.

— Бродский? «Лучше жить в глухой провинции у моря»? Тоже вяло насчет патриотизма.

— А его все время требует власть! Дайте нам патриотизма, что ж вы такие непатриоты! А вот что самое интересное: Лев Толстой написал, как мы сейчас установили, больше всего патриотических вещей, а режим его ненавидел. Даже от церкви отлучили. Он чуть ли не в революционерах ходил. Странно, да?

— Вот ты, Алик, сравниваешь наш застой со Штатами; то есть ты считаешь, что и в Штатах все грохнется?

— Я думаю, что да! Они уже всех достали своей политкорректностью. Врут сами себе, корежат свою историю, выдумывают сказки о том, чего с ними никогда не случалось. Забыли про все! Например, про то, что в холокост американцы приняли что-то типа закона о запрете въезда в страну евреев. Только в исключительных случаях. Эйнштейн там или Оппенгеймер. Ладно — Франция, ее победил Гитлер; но и Англия отказала евреям во въезде! Гитлер готов был их выпустить, он сперва не собирался их уничтожать! (Что, правда, все равно его не оправдывает.) Людям бежать было некуда! Евреев отправляли в концлагеря потому, что так называемые цивилизованные страны не пускали их по пятой графе…

Комментарий Свинаренко

«К идее массового уничтожения пришли не сразу. Поначалу была цель освободить Германию от евреев. Потом была присоединена Австрия, которую тоже надо было освободить от евреев. Их можно было согнать на восточные территории, но этому противились местные власти. Как один из вариантов рассматривался Мадагаскар; Эйхман целый год пропагандировал эту идею, но морями правила Британия, и Эйхману велено было перейти к плану физического уничтожения», — писал мой знакомый Нильс Кристи, видный норвежский криминолог («Борьба с преступностью как индустрия», Идея-Пресс, 1999.) Под восточными территориями тут понимаются, видимо, оккупированные земли, в том числе и СССР… Правда, из текста той книги непонятно, что имеется в виду под местными властями, которые противились — не то немецкие военные, не то гражданские менеджеры из туземцев.

Кох: А сколько у них вранья про негров? Самый яркий образ этого их вранья про американскую историю — это негр-ковбой. Да если б негр попытался влезть в техасские ковбои, в те времена, в девятнадцатом веке, он был бы линчеван мгновенно. Я был потрясен, когда в фильме «Робин Гуд, король воров» напарником Кевина Костнера был негр! Да еще с таким блестящим английским! Ну, да, он не негр, он мавр — но с какой стати мавру сидеть в Палестине, в арабской тюрьме, что он там потерял? Я сегодня с утра посмотрел «Игры разума». Так там у них в Принстоне якобы есть черный профессор математики! Индус — верю, китаец — верю. Но зачем это вранье с негром? Негр — профессор математики! В Принстоне! Я специально туда поеду на него посмотреть! Хотя что там профессор, вон в фильме «Deep Impact» у них вообще президент — негр… Я ничего не имею против негров… Неплохие ребята. Но зачем вранье?

— Да брось ты, никакая это не политкорректность. Это они так тонко издеваются над неграми. А негры не видят, где подъебка.

Комментарий

Меня это тоже смешило. Особенно на том фоне, что русские у них в кино — сплошь бандиты. Я даже написал про это в газете:

— Нет, не жаловались, — объясняет мне Юля Дашевски, бывшая москвичка, а теперь сотрудница голливудской Motion Picture Association (она отвечает за связи с прессой).

— А итальянцы после множества фильмов про итальянскую мафию?

— Нет!

— А вообще кто-нибудь жаловался?

— Было дело! Чернокожие американцы, борясь за свои права, требовали, чтобы их не смели показывать в черном свете в фильмах. И ведь ребята своего добились! Теперь в фильмах почти все прокуроры, судьи, высшие чины ФБР и ЦРУ, генералы, даже в исторических лентах про события двухсотлетней давности — черные!

Жалобы, надо вам сказать, прекратились. Афроамериканцы довольны. Похоже, они не догадываются, что это над ними так тонко издеваются.

Стоит нам только захотеть… И мы тоже будем ridiculous. Требовать от Голливуда, чтоб про бывшую империю зла (которая, впрочем, и теперь не сахар) он не снимал жутких боевиков — это все равно как если бы евреи пришли к губернатору с просьбой запретить еврейские анекдоты.

Еще про негров. В своей книжке про Америку я когда-то написал:

Свинаренко: Я в Штатах и ЮАР расспрашивал белых, как они воспитывают детей в смысле отношения к черным. Вот типичная ситуация. Дети говорят: «Мама, ты что, дура, не видишь, что они тупые? Что они только пьют и воруют, и играют в баскетбол, а работать не хотят?» Мама им в ответ врет, что негры такие же люди, как и белые. Дети чувствуют, что она врет — и перестают доверять маме. Ситуация совершенно тупиковая. Если, мол, негры такие же, как белые, — значит, им надо доверять, как своим, а это может привести к очень печальным последствиям. Если там кому-то не нравятся негры, об этом говорят только со своими — та же схема, по которой у нас раньше рассказывали политические анекдоты. Я там наблюдал ситуации, когда дети, только окончив школу, впервые слышали от взрослых расистские высказывания. А так — все врут.

— Точно, и когда на этом фоне мы увидели Тарантино — какой, помню, был приятный шок! Ну вспомни! Он же появился, пробился, «Оскара» получил! А Ларе фон Триер — тоже появился и пробился. А тот же Мендес? Достаточно традиционен, но всякие идеи новые подает… «American beauty» вспомни…

— Значит, ты думаешь, и у них идет этот процесс?

— Конечно. Я это чувствую. Когда бываю в Нью-Йорке. Идет постоянное обновление. Я не чувствую, допустим, рэпа, и в то же время мне не понятен успех на Западе нашей группы «Тату» — я чувствую, что я этого не догоню. Но точно так же, когда я слушал Led Zeppelin, родители говорили мне, что я совсем спятил… А сейчас их поставь моей дочке, она скажет — ну, зачем старье… Это — понятно. «Ландыши, ландыши, светлого мая привет…»

Кстати, пока не забыл, раз уж про молодежь пошла речь. Чего не понимает тот же Путин, как мне кажется… Что для них, для молодежи — он всего лишь брэнд. Путин раскручен, как брэнд! Чисто коммерческими рекламными способами. Как трафарет Че Гевары. Молодые не революционный пафос Че любят, а вот это сочетание черного, красного и беретки. Так вот и Путин для них — прикольный штымп. «Мочить в сортире», приемчики карате знает. А он думает, что он типа уже народом любим! Но стоит ему, как брэнду, выпасть, выйти в тираж — типа как водка «Распутин» — и все. А он думает, что добился народной любви. Но эта любовь — как к кока-коле!

Комментарий

Немножко по этой теме, тоже о взаимодействии СМИ и власти. О влиянии последствий этого взаимодействия на электоральное поведение.

Сначала достаточно пространная цитата из книги Пола Джонсона «Современность. Мир с двадцатых по девяностые годы», т. 2, стр. 254:

До Никсона СМИ действовали исключительно осмотрительно при огласке каких бы то ни было президентских проступков. Хорошо настроенные журналисты оберегали Рузвельта от разглашения его любовных историй. Делали то же самое и для Кеннеди, скрывая тот факт, что пока он был президентом, держал в Вашингтоне квартиру для своих любовниц, одну из которых делил с гангстером… «Вашингтон пост» фактически помогла Линдону Джонсону очернить его главного обвинителя — сенатора Джона Уильямса. В то время как, будучи президентом, Линдон Джонсон брал взятки…

СМИ не проявляли такое снисхождение к Никсону. Как раз наоборот…

…Вьетнам, где на карту были поставлены мир всего земного шара и жизнь многих американцев, стал мнимым, а для Никсона и настоящим, оправданием для многих подозрительных действий. В секретности он видел первостепенную причину успеха. В 1971 г . большинство секретных правительственных документов («Документы Пентагона») были похищены и переданы в «Нью-Йорк Тайме», которая опубликовала их… Для Никсона, как говорил один из его коллег, эта публикация была «вызовом элитарной, никем не выбираемой прессы, верховной власти выбранного демократическим путем правительства. На карту была поставлена мораль…» (конец цитаты).

А потом был уотергейтский скандал, раскрученный все той же прессой.

Какой вывод можно сделать из этой обширной цитаты? Их два.

Вывод первый. Победить на выборах можно и без поддержки прессы. Причем сокрушительно. Как Никсон в 1972 году. Как Ельцин в 1991-м.

Вывод второй. Власть СМИ, а это реальная четвертая власть, нелегитимна. В те времена, когда формировались принципы трех властей и принцип сдержек и противовесов, а это вторая половина восемнадцатого века, никто — ни Джефферсон, ни Франклин, ни Вашингтон — не мог предполагать такого влияния, которое впоследствии получит пресса. Все три традиционных власти (исполнительная, судебная, законодательная) так или иначе черпают (или делают вид, что черпают) свою легитимность в опоре на волеизъявление народа. И лишь вновь народившаяся четвертая власть никак от него не зависит.

При этом на жизнь этого самого народа она влияет самым непосредственным образом и зачастую сильнее, чем все три остальные. Что может сделать правительство, парламент, суд и прокуратура? В худшем случае может посадить в тюрьму или убить. Пресса же может значительно больше. Она может изменить сознание.

Поэтому, на мой взгляд, Путин все делает правильно. Он ставит прессу под контроль вполне легитимной исполнительной власти. Принципы классической демократии восстанавливаются. Опять — три власти, принцип сдержек и противовесов, все понятно, как работает. Нет сбоев в работе конституционных основ, вызванных шумами СМИ.

А народ, спросите вы? А что народ. Народ будет вести себя так, как он обычно себя вел в этой ситуации. Он будет относиться к СМИ (и к ТВ в частности, и в самой большей степени) как к правительственному дацзыбао, в которых, помимо положенной развлекухи, услышит и прочитает оценку правительством работы правительства. «Илично дорогой Леонид Ильич…» Если хвалят Пупкина — значит на повышение готовят, если ругают — то не жилец, скоро уволят. А что, в определенном смысле даже информативно.

Но, я здесь не побоюсь повториться, для принятия электорального решения мнение этих СМИ для народа станет — ноль. Зачем корячились, уважаемые?

Все понятно и хорошо. А за правдой и мнением народ пойдет в другое место, к другим источникам. Что из этого получится, один бог знает. Как бы не кровь и поножовщина. Ведь эти альтернативные источники никто не контролирует, да и контролировать их невозможно. У них нет даже такого удалого хозяина, как Гусь. И лицензию не отберешь, поскольку ее нет. Вылезет какой-нибудь новоявленный Кашпировский и будет на стадионах проводить «сеансы» (прям по фене). А потом раз — и к топору. Эффект самых невинных СМИ может быть абсолютно непредсказуемым. Я уверен, московские власти не ожидали такого «бессмысленного и беспощадного бунта», который произошел после показа на уличных мониторах матча Россия — Япония. Я лично был в шоке.

Для того чтобы контролировать самиздат, в Совке приходилось держать огромную машину подавления с КГБ, доносами и психушками. Сейчас это невозможно в принципе. Даже если предположить, что это в планах.

Сегодня потребность людей в самиздате резко сократилась, поскольку всю необходимую информацию можно легко найти в легальных СМИ. Но если по мере «врастания КГБ в капитализм» свободный доступ к независимым источникам информации будет ограничен, а соответственно (эти две вещи, безусловно, связаны) доверие к официальным СМИ будет падать, то разовьется такой тотальный самиздат, в значительной степени анонимный, что результаты воздействия этого самиздата на головы наших граждан, как я уже говорил, предсказать невозможно, как невозможно было предсказать результат футбольного матча.

Я перечислю только несколько слов, которых не существовало в легендарные времена застойного самиздата.

Видеомагнитофон, DVD-плейер, CD-плейер, спутниковое телевидение, кабельное телевидение, Интернет, персональный компьютер, дискета, сотовый телефон, ксерокс, факс, принтер, мини-типография, поездки за границу… Уф, по-моему, достаточно. Если что и забыл, так это только лишний раз доказывает, что если начнется тотальный самиздат в наше время, то бороться с ним будет невозможно, даже если сильно сочувствовать этой идее. А степень воздействия и охват этого тотального самиздата будет таков, что невинный застойный самиздат будет напоминать «детскую игру в крысу».

И, самое, на мой взгляд, главное, этот самиздат в значительной степени будет не оппозиционно-политический (хотя и такой тоже), а это будет такая абракадабра в духе «Аум сенрикё» плюс «все чиновники-пидорасы».

Мне — страшно. А вам?

Свинаренко: Да любой начальник думает, что добился народной любви.

— Нет, мне кажется, Ельцин такого про себя не думал. Он понимал, он эту трагедию осознавал. Посмотрел рейтинги свои перед выборами 96-го года — и все понял. Тогда и поднялся… Кстати, а что на международной арене было в 84-м?

— Как что? Да Олимпиада же! В Лос-Анджелесе.

— Точно! Как сейчас помню, мне принесли майку с символикой лос-анджелесской Олимпиады, хорошую майку, американскую и по достаточно сходной цене… И я типа зассал ее покупать — ну как я ее надену? Как? Надену, пойду — и тут же мне ласты скрутят… Что ж, скажут, вы себе такое позволяете…

— Там какая-то интрига была, с этими Олимпиадами.

— Ну, они не поехали в Москву из-за Афгана, а мы, типа в отмазку, к ним не поехали.

— Мы что-то с этого поимели?

— Ничего не поимели. Они там отбегали свое, отпрыгали, а потом в 86-м Тернер с Горбачевым смастырили Игры доброй воли, чтоб их опять соединить, этих спортсменов.

— То есть это была такая последняя реальная попытка удавить Соединенные Штаты.

— Абсолютно беспомощная. Но и их попытка удавить Совок в 80-м году была тоже беспомощная. Потому что атлеты из многих стран приехали, просто ходили под белым олимпийским флагом, а не под флагом страны. А спортсмены США потеряли олимпийский цикл… Ну, Рейган! Он же тоже был ортодокс из ортодоксов…

— Сказал, что сломает империю зла — и сломал! Видимо, он посмотрел на наших сонных, полумертвых начальников и сказал — эту публику я сделаю одной левой.

— Но и, как мы уже обсудили, с нефтью случилось непредвиденное.

Комментарий

Самый конец 84-го года я провел на курсах в ВКШ — так называемой Высшей комсомольской школе, это напротив усадьбы «Кусково». Я туда поехал с радостью, на работу ж не ходить. А на лекциях я иногда бывал. Как сейчас помню, нам рассказывали, что в СССР появились индианисты — такие фэны краснокожего образа жизни, которые отпуска проводили в вигвамах под кличками типа Бешеный Бизон (вот вам, пожалуйста, и еще одно направление альтернативной культуры). Из этого вытекало, что надо усилить воспитательную работу среди молодежи. Помню, выступал перед нами один телефункционер, впоследствии, как водится, большой демократ. Его спрашивают: а что вы станете делать, если американцы, как обещают, начнут через спутник транслировать свои телепередачи на наши комнатные антенны? Ответ был такой: а мы этот спутник собьем ракетой.

Заявление громкое, но голословное. Общий же тон этих курсов подтверждал, — правда, я это только задним числом сообразил, — что Совок сдувается. Нам там много рассказывали про психологию, про то, что беседы с подчиненными иногда лучше проводить за журнальным столиком в углу кабинета, сидя в креслах — как бы на одном уровне. То есть партия уже не приказывала, а уговаривала. Сюда же и история про моего знакомого Колю, комсомольского функционера: ему объявили, чтоб собирался на работу в глухой Износковский (красивое название) район, с формальным повышением в должности, и он вынужден был согласиться. А на другой день объявил, что не поедет — типа жена против, не хочет детей сдергивать. Так функционеру за это ничего не было! И жене ничего не было. Теперь, наверно, они часто про ту ситуацию вспоминают.

Свинаренко: А мне, не поверишь, выпадали дежурства по всем номерам, как хоронили генсеков. И система постепенно отладилась! Навели порядок… Вот смотри. С Брежневым я в пять утра номер подписал. С Андроповым — в двенадцать ночи. А с Черненко — в 21.00, строго по графику. Поскольку уже все болванки были готовы, все написано — что типа партия еще тесней сплотилась вокруг ленинского ЦК. Уже лежал готовый отклик передового кузнеца на смерть генсека — откуда он, кстати, знал, гад, что Черненко помрет? У меня был морально-нравственный облик неважный, и как-то некрасиво получалось, что именно я на такие дежурства попадаю… Я ходил по редакции такой пьяный, счастливый, гордый… Хотя — что же это мы вперед забегаем? В 84-м Черненко же был практически жив…

80-е. Свинаренко был стройным, кудрявым, счастливым и гордым

Коммунисты вырубают по всей стране виноградники. Несмотря на это, Кох, встретившись с Горбачевым в Ленинграде, испытывает «монарший восторг».

Михаил Сергеич поднимает свой рейтинг, выбросив на рынок новые товары — «ускорение и перестройку».

Провинциальный партаппаратчик Ельцин переезжает в Москву и, готовясь к борьбе с фаворитом, проводит маркетинговые исследования и задумывает рекламные поездки на троллейбусах. Но Совок по-прежнему казался вечным.

Размышления о природе и особенностях русского бунта и отличие его от бунта, к примеру, американского.