"Сумерки" - читать интересную книгу автора (Кононенко Максим)

Кононенко МаксимСумерки

Максим Кононенко

Сумерки

Он двигался не так чтобы легко, но достаточно уверенно для того количества, что довелось выпить. Пустое Садовое кольцо что-то навевало и хотелось тихо плакать - просто так, ни от чего, вспоминая славных мальчиков в твидовых костюмах и лаковых ботинках, вечернюю его любовь, всю в черном, с длинной белой сигаретой в хищных пальцах. Теперь уже и не вспомнить имени ее, да что в нем? Просто картинка с кухонного календаря - таиландских женщин красивее нет. И наших мальчиков щедрее нет. И все хорошо, все как в сказке, вот только зачем он здесь опять?

Зачем изменяет?

Простому правилу текущего дома. Где ты сейчас пьешь - там твой дом.

Вот только не надо никуда ходить! Плохо все это кончится, с большой вероятностью плохо. Но взял и изменил... С Садовым кольцом, старой шлюхой, так часто завлекающей в свою бесконечность неокрепшие молодые организмы. Так хочется пройти его до конца, да никто и никогда еще этого не делал - слишком много радостей встречается на пути. Вот и сейчас в его мозгу начали помелькивать странно знакомые якоря и цепи, красные кирпичные стены и могильная сырость. И ясно уже, что дальше Красных Ворот не уйти - само собой свернется налево.

Правило второе: деньги не кончаются никогда. Всегда в кармане что-то есть. А когда уже кажется, что все, последние копейки - откуда ни возьмись, появляются снова. Следствие очевидно - жизнь закончится вместе с деньгами, как ни странно это звучит.

Сигарет-то нет.

Сегодня в городе праздник - День чего-то святого. Граждане водят хороводы и украшают бытовые электроприборы. Весь день они готовили салаты, а потом эти салаты ели, и нет на свете ничего прекраснее этих наших гражданских салатов, вместе с этой нашей водкой и с любезной матушкой. Что во поле пыльно? А это нас арестовывать идут. Разве ты не знаешь деточка, что вот это и есть тот самый серенький волчок - как во снах отроческих. Матушка, матушка, а я буду хорошо себя вести, я до свадьбы ни-ни, ты что, Боже упаси, не-не-не-не-не! А все равно арестуют, деточка (добрым таким голосом), все равно - надо же кого-то арестовывать. Во-о-н они едут, все как на подбор статные, все такие красивые! И еще немедленно выпьем. За отъезд! И еще! Стременную! И еще! Забугорную! И еще! Вот! Так ее! Хорошо пошла, чтоб не соврать!

Что-что, деточка, а славы ратной у нас не отнимешь...

Молодой человек, угостите сигаретой. К черту. Пройдите. Пожелания?

Да, у меня будут и пожелания. Никогда не носи высокие такие сапоги. Но я не ношу! Ну вот и не носи никогда. Вообще, твоя обувь - башмаки.

Тогда и заходи.

Курить-то как хочется. Как же хочется-то курить!

Что я в русском роке? Вопрос для идиота утром после свадьбы. Да в сущности ничего. Грущу. В Ленинград что ли поехать?

Сколько раз он говорил себе не ходить к этим людям, а все ж ходил, стоило им только позвонить и напомнить о себе. Ходил и показывался всем тем, кому его показывали - а это вот он, тот самый, о котором вы все так много слышали, такой талантливый, такой странный, такой интересный - только вот не складывается у него, не прет и все, так жалко чувака... А он принимал все это, принимает и, наверно, будет принимать

- до тех пор, пока деньги не выйдут или поезд не задавит. До тех пор, пока будет продолжаться его сумеречное безумие. Что вы говорите? Страна такая? Ну, это конечно не Манхэттэн, но... Простите мне мой суконный патриотизм, я эту Тарасовку люблю, и вы мне тут не указ. Главное что? Чтоб можно было поесть, поспать, выпить, ну и там... Так это все есть! А что нету Гудзона там, статуи Свободы - так зато есть речка-сезонка и серебристого цвета солдат на пригорке. Нет, вы мне можете говорить что угодно, но по улицам вечером я хожу спокойно. И ладно.

И не избавиться от ночного сияния.

В этих фонарях...

Это лето...

Эта жара ночная?

Вот сейчас потечет. Плюс сто, если никто не врет. Спасти мое комфортабельное одиночество? Тридцать три альбома Элтона Джона, дождь, гром, разрушение Кремля, нашествие муравьев-людоедов и маленький, скромный переворотик - только уберите эту зелень из моих окон. Где она? На углу Никитской, около кино. Нет сил даже доползти до телевизора, переключить канал и из новостей понять.

Я слышал, есть такие счастливые люди, которым не хватает часов в сутках. Работа, дорога с работы, работа по дому, приготовление ужина, употребление ужина, просмотр телепередач, супружеский долг, приготовление завтрака, употребление завтрака, чтение утренних газет, дорога на работу, работа, дорога с работы, работа по дому, приготовление ужина, употребление ужина, просмотр телепередач, супружеский..., впрочем, этого вполне может и не быть. Я не то, чтобы не понимаю, причем тут счастье, нет, меня интересует, можно даже сказать - волнует вот какой вопрос: вот я, идиот, разгильдяй и неудачник, вечная мамина беда - не делаю ничего из вышеперечисленного. Я не еду на работу, не работаю, не еду с работы, не работаю по дому, не готовлю ужин, не ужинаю, не просматриваю телепередачи, не исполняю супр..., да, мы договорились, что этого вполне может и не быть, так вот, я не готовлю завтрак, не завтракаю, не читаю утренних газет (я вообще газет не читаю. Я вообще не читаю.), не еду на работу. Я бездельничаю. Но (вот он мой вопрос) мне тоже катастрофно и катаклизменно не хватает часов в сутках. Мне томительно желается, чтобы их было хотя бы двадцать восемь. Кроме того, мне не хватает минут (а ну как семьдесят девять) и дней в году (пятьсот двенадцать). А вот секунд можно даже и прибрать, ну, скажем, до шестнадцати. Да, именно до шестнадцати. И представьте теперь бедного студента-художника, который совсем перестал рисовать обнаженную натуру и плавные спускоповороты улицы Рождественки. Что же рисует он, надежда пустых залов и погибающих от скуки третьяковых? Циферблаты. Жестокие бородатые профессора принуждают его рисовать круглые, квадратные и восьмиугольные циферблаты, на которых надо аккуратно разместить двадцать восемь часов, семьдесят девять минут и шестнадцать секунд. Но ведь жить-то как станет! Посудите сами (факт на лицо) - за счет одного только уменьшения количества секунд в минуте, притом, что все остальные показатели были увеличены, мы добились сокращения часа в две целых восемь десятых, суток в две целых четыре десятых, а года в одну целую и семь десятых раза! Черт возьми, хорошо-то как! Как же, черт возьми, замечательно!

Вот и влево, на Каланчевку, опять тянет на вокзал. Как все-таки неправильно устроена жизнь - ну почему, скажите мне, Савеловский вокзал, теплейший и уютнейший, с круглосуточным буфетом - и так далеко! А все это тройное безобразие - на тебе, ешь, иди на любой и жди, пока не набьют.

И знаете, он пошел! Прямо на Ленинградский. Прямо через центральный вход. Да, простите великодушно (очень душно), можно у вас сигарету взять? Одну, одну, но можно и две, или даже три, но уж никак не меньше одной. Да нет, не выделываюсь я (ну что ты будешь делать!), просто я не курил уже не знаю сколько, вот и все, знаете, мне совсем не нравятся ваши очки - вы в них похожи на прокурора. Все, ухожу, ухожу, ухожу... Зануда. Где б теперь еще спичек...

Изя отчаялся. Он понял вдруг совершенно отчетливо, что не найдет больше ровным счетом ничего, по крайней мере до того, как не сдаст то, что уже есть. Так бывало почти всегда, число двадцать восемь было роковым для него: ровно двадцать восемь бутылок и ни горлом больше. Он облазил все закоулки Ленинградского, все подвальные переходы Ярославского, заглянул даже на Казанский, хотя его там частенько били проклятые ханы и отбирали последнее. Ни-че-го. Ну да ладно, двадцать восемь

- тоже капитал, тем более, что сегодня ему повезло: у самого выхода из метрополитена, на виду у всех лежала, тускло поблескивая благородным зеленым она... Догадались? Правильно, дети, шампанская! Как крепкий гриб-боровик среди доходных сыроежек возлегла она в Изиной сумке с простыми чебурашками. Спокойно так легла, с достоинством. Это и понятно - стоит-то вон как дороже! Так что сегодняшний вечер можно и отдохнуть.

Отдыхать лучше всего на Ленинградском. Если подняться в конце зала по лестнице, повернуть направо, а затем сразу налево, то окажешься в том самом зале ожидания, где никто ничего не ждет. Зато там можно жить. И сейчас Изя собирался отправиться как раз туда. Если по дороге не побьет какой-нибудь бандит, которому плевать, что Изя пожилой и больной человек, что у него геморрой и... и может быть даже кое-что еще! А потом, если опять же все будет хорошо и мильтон не придет, дождаться семи утра и отправиться в пункт приема стеклопосуды. На полученные деньги купить какой-нибудь простой еды, но не слишком много, чтобы как можно больше осталось на вино. Если только ничего не случится. Если спокойно все будет. А то уж очень не нравится ему этот непонятный тип, там, возле окошка с газированной водой. Ну что, скажите, может делать приличный, правильно проживающий человек на вокзале в два часа ночи? Что? Ну, я... Я живу здесь... Я здесь питаюсь.

Ну так и есть, не миновать... Если вот только... Ой!

Здорово, дед!

Как?

Какой это я тебе дед, засганец та эдакий! Я еще, может... Погоди, погоди, что это у тебя? Где? - Изя испуганно посмотрел в направлении его взгляда, но ничего не увидел. Нет, этот нахал ему определенно не нравился. Еврей? Евгей. Значит, дантист? Дантист... Ювелир? Ну, положим, и ювелиг тоже... И сапожник? И где-то, может быть и сапожник. Замечательно! Просто отлично! Изя уже ничего не понимал. Что замечательно? А странный не унимался. Давай, давай, пойдем скорее вина выпьем!

Вина...? - Удивленно от Изи, который старательно прятал все это тревожное время за спиной сумку с тарой. Не бойся, старый еврей, я забашляю за всех. И перестань дергаться со своими бутылками - я сегодня опять одинок. А ты, потерянный дантист, будешь мне любезным собеседником все эту садовую ночь. Но сначала мы купим сигарет. Да, сначала сигарет..., - растерянно промямлил Изя, который никак не мог сосчитать то ужасное количество лет, на протяжении которых в любезные собеседники себе его выбирали только усталые милиционеры и грубые работники санэпидемнадзора - может, и этот тоже из них? Да вроде нет... А чем, скажи, теперь евреи живут? Тарой? Да-а-а... Не Иерусалим. В этом месте по-другому не прожить. Либо революция, либо стихи, либо тара. Выбрось, к чему она теперь, когда все так ночно? То есть, как это - выбгось? Я ее, сволочь, цельный день собигал, все углы облазил - а он выбгось.

Молодежь, твою маму... Ладно, ладно, надежда внешторга, оставь себе.

Так где здесь вино берут? Вино? У Матвеева, на Ярославском... И они пошли, и купили вина у седого вонючего Матвеева, живущего на Ярославском, портвейна три семерки - большую бутылку. И сигарет купили у него же - не так, чтобы хороших сигарет, но все-таки купили.

Встали у буфета, там, где пельмени, на втором этаже. Говорили о погоде. О жизни. Ты лишний в системе ее любви, - страсть говорить цитатами подъездных и кухонных романтиков жила в нем давно и неизлечимо, пока есть деньги - цитаты не переводятся. Рядом грязное существо с победно сияющим бланшем под левым глазом обреченно объясняло пыльной подруге неизбежность того, что Витька, увидев ее пьяной, непременно побьет. Просто удивительно было видеть ее до сих пор живой. Курили.

Стряхивали пепел в огромную суицидальную дыру на головы заледеневших прибалтов. Он рассказывал Изе о том, как одинаково на его взгляд устроены люди, Изя больше молчал, но иногда с чисто еврейской мудростью вставлял простые, но всеобъемлющие дизъюнкции в его только что разработанную теорию. Человеческое поведение - не тема для разговоров, скорее - тема для песен. Но такими кольцовыми ночами им владели обычно лишь две темы - о человеческом поведении и, как следствие - о собственной крутости и невостребованности. Что ж, таковы мы все. Любая новая теория в такую ночь определяла его жизнь до следующего похода по кольцу, похода от винта и до родного аэродрома, хотя бы и с потерями, хотя бы и с крестами на крыльях, когда верный механик ждет у полосы, прищурив глаза, вглядываясь в пасмурное осеннее небо. Механик умер. В Сокольниках. Убит в упор, а самолет летит себе среди разрывов вражеских орудий, виляет хвостом, пилот рисует в мозгу новую бортовую звезду и ничего не знает о том, что базы больше нет. Некуда лететь. Дурная примета. И тихий-тихий колокольчик на обочине Чуйского тракта - как память о том, что было б, милый, если б не было войны. Хрусталь за пыльным стеклом. Цитата за цитатой. А все уже сказано. Все уже спето.

Все уже прожито до тебя. И поэтому тянет иногда к раскрытому окну. Тянет туда, три секунды близости со всеми, три секунды абсолютной свободы. И потом уже никогда не платить за проезд.

Изя был не согласен - его идолом было правильное проживание. Он согласился с Изей в праве на такое проживание, но тоже не смог объяснить, как оно достигается. Вино тем временем подошло к концу - долго ли можно пить ноль семь портвейна? Не так уж... Тем более ночью на вокзале. Пошли к Матвееву и взяли еще. Водки. Много. А с водки у него что-то сдвигалось, что-то меняло его, куда-то пропадали пассажиры в метро и грязь на автобусных остановках, везде загорался зеленый и начинала звучать тихая светлая музыка.

Знаешь, дантист, если меня изберут главным, что я сделаю? Я залезу на высокую трибуну, прищурю глаз, левую руку вверх, ладонью вперед, угомоню народное море. И в полной, внимающей тишине громогласно, с тысячекратным эхом и троекратным ура прошепчу: Спасибо, милые мои. Но я не хочу вас. Я не хочу ответственностей. Поэтому я отказываюсь от своего поста в пользу беженцев и неимущих. А сам лучше пойду пивка выпью.

И уйду. Хотя мог бы начать и иначе (отрывистыми оральными фразами, обводя после каждой из них притихшую толпу безумным мутным взором): Отсель грозить мы будем шведу! Вставай, страна огромная! В Европу прорубить окно! Граждане страны желают пива! Ну вот, опять пиво... У моего народа большое сердце. Он пьет много пива. Прости меня, народ, но другого дела тебе не нахожу. Удаляюсь к морю, в счастливую солнечную страну небритых мужчин и загорелых женщин. В аэропорту города Сифилиса знатного товарища меня встречали товарищи досточтимый Дзе, безногий Чу, другие официозные лица. Были исполнены национальные гимны Бразилии и Португалии, после чего знатный товарищ я и сопровождающие меня товарищи, а также другие помятые лица, а также участники исторического перелета Москва-Новгород на разноцветных автомашинах проследовали в местный Кремль, или как там у них это называется, сакля? Ну, значит, в Саклю, где был дан торжественный брекфаст в честь товарища меня. Во время приема пищи и после присутствующие обменялись приветственными речами, обвинительными заключениями, последними словами и денежными знаками. В ходе интенсивного обмена выявились многочисленные точки соприкосновения дорогого товарища меня и любезной дочери вождя племени, досточтимого седовласого Дзе. Присутствующие, видя такое дело обнажили кинжалы, заломили папахи и зарезали, глазом не моргнув, целое стадо баранов для свадебной церемонии. В три дня и три ночи был выстроен хоромный дворец, вот Кура - вот твой дом, а от него - хрустальный мост до самого до городу Парижу. Дочь вождя, прекрасная луноликая Ги-Ви с непобедимым маршалом мной проследовали в Главный Дворец Записи Актов, где и записали свой самый главный в жизни акт, который в прямом эфире транслировался на все братские страны, на все прогрессивное человечество. Досточтимый, пеплом усыпанный Дзе, внимательно наблюдая за происходящим, поделился своим мнением с журналистами. Он в частности сказал: Во, гляди, еще одна лялька! Щас он ее покроет... (аплодисменты). Гляди, гляди, точно - покрыл (бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Слышны крики "Ура!", "Еще!" и "Мало!". У всех встает). После завершения торжественно церемонии и осмотра дворца (триста комнат, сто пятьдесят туалетов, все в коврах, в картинах, два продовольственных магазина и отдел по сниженным ценам), молодожены и молодомужья отправились в свадебное путешествие, в прекрасный город На-Боку, где в день приплыва ознакомились с буровым хозяйством. Главный нефтяник Каспия выступил с отчетно-вступительной речью, где указал на прекрасную Ги-Ви одной рукой, на буровую вышку "Гордость Саратова" другой, прокричал "За козла ответишь!", два раза перекрестился, бух в котел и там сварился. Присутствующие исполнили ритуальный танец жок и отправились на улицы города, где уже шумел случайно пришедшийся на этот день карнавал, посвященный приезду дорогих гостей меня и красавицы Ги-Ви. Толпы восторженных нефтяников окружали знаменитого меня, пожимали руки, хлопали по плечу, били в глаз и плевали в лицо. Луноликая дочь тихого разумом Дзе была торжественно брошена в величественное нефтяное озеро, где с восторгом плескалась и кричала "Ой, мамочка, как же хорошо!" Простые и сложные рабочие люди, собравшиеся на строгом бетонном берегу не могли насмотреться на такую красоту - прекрасную юную Ги-Ви, купающуюся в спокойных и приветливых волнах озера. Так они и стояли, пока солнцеподобную супругу именитого меня не съели нефтяные крокодилы, старательно разведенные в этом нефтееме местным любителем живой природы, потомственным негром в отставке, отсидке и отлежке. Видя такое дело присутствующие вновь обнажили кинжалы, заломили папахи и зарезали всех крокодилов, которых ели в течение девяти дней, как и полагается по христианскому обычаю. Прощание с дочерью венценосного Дзе вылилось во всенародную манифестацию, участники которой требовали самого сурового наказания врагу всех братских народов Хусейну и его поганым приспешникам. Солидарный и щедрый я подарил опустевший дворец детям, а хрустальный мост приказал разбить и осколки раздать нищим в ознаменование вечной любви и дружбы. Дабы процесс любви не затягивался, занятый и незаменимый я отправился в столицу нашей родины, город-герой Саранск, где и был застрелен в открытой автомашине из чердачного окна публичной библиотеки. Свой ледоруб преступник бросил на месте преступления, но несмотря на это был схвачен, тайно судим и приговорен к пожизненному пребыванию на моем посту. Я же, поскольку убит, продолжать далее не могу и отправляюсь на улицу Пушкинскую, в пивбар "Ладья", если я в Москве, или на Васильевский остров, в пивбар "Бочонок", если я в Ленинграде.

Кстати, о Ленинграде - почему бы нам туда не съездить? А, ювелир?

Изя, на которого этот безумный рассказ произвел невероятное впечатление молчал. Эй, Менахем! Бог ты мой, думал Изя, да ведь он поэт! Подумал бы так кто-нибудь другой... В Ленинггад? Да, родной мой, в Ленинград. У нас еще в запасе один поезд. В Ленинггад... А где это, пгедводитель? Что это я вдруг стал предводителем? А впрочем... Как отчество твое? Аронович? Хорошо, погнали в кассы. Водку не забудь! Изя так и не смог ничего сказать в ответ.

А некоторое время спустя они уже сидели в полупустом вагоне и Изя, продолжая пить одну за другой снова приставал к нему со своим правильным проживанием.

В чем состоит секрет правильного проживания? Изя, друг мой, мы спросим об этом вон у того приятного гражданина в пальто. В темно-сером, прошу заметить, пальто, поскольку, ежели б это было черное драповое пальто, то спрашивать было бы не о чем - это был бы панк. Ступаем к нему. Или нет, зовем его к себе.

Здравствуйте, э... Джон Смит? Бен Джонс? Или, может быть, с капризом: Би-Би Кинг? Си-Си Кэтч? Ильич, зовите меня просто Ильич. Александр. Оч-чень интересно. Лет мне около тридцати четырех, на лицо я спокоен и интеллигентен, вот, видите, очки в стальной оправе, пальто, костюм. Да, мы видим, пальто. Серое. Я учитель. Преподаю в школе литературу, знаете ли, буревестник, буря мглою, за решеткой в темнице сырой - образы, одним словом. Ну, позвольте тогда спросить, и какой нынче пошел учащийся? Ой, и не спрашивайте. Все о девочках думают, более ни о чем. А девочки что же? Как, что девочки? Ну, а девочки, девочки-то о чем думают? Я же сказал вам, о девочках все думают. Ай-яй-яй, Изя, добрый мой сапожник, до чего скатилась наша старая добрая среднейшая школа! Вы знаете, Александр Ильич, меня всегда волновал вопрос отношений между ученицами и учителями, скажите, в вас часто влюбляются? Да, бывает, признаются... Вы не стесняйтесь, милый литератор, подливайте себе еще, нам не жалко, у нас много. И что же вы тогда делаете? Когда? Ну, когда девочки признаются... А, обычно я отр..., ой, впрочем, ничего, убеждаю их в тщетности, обращаю их внимание на мальчиков, вы знаете, такие талантливые мальчики - вот, Коля, например.

Так-так-так, и что же Коля? Да вы не стесняйтесь, давайте еще поднимем, за Колю. Не пьете? Дорогой мой, это подозрительно. Давайте, давайте, вот та-а-к. Замечательно. Так что же Коля? Коля, знаете ли, очень, очень талантливый мальчик, изобрел машинку для самоудовлетворения. И пользуется ей на уроках. Почти все мальчики теперь ей пользуются на уроках. А Коля обещал к новому учебному году разработать модель для девочек. Простите мне мою назойливость, уважаемый Александр Ильич, а что же мешает вашим воспитанникам и воспитанницам использовать, так сказать, э-э-э, естественный путь? Что вы, юноша, им стыдно, они такие скромные... Хотя, впрочем, естественным путем тоже. И что, простите, тоже на уроках? Ну нет, что вы, они любят предмет, знаете ли, Моппасан, Ги Де, Мариэтта Шагинян, письма к Ленину, это ведь все очень романтично, как раз для их возраста. Изя, славный ты мой, ты что-то хочешь сказать? Изя не хочет, Изя уже говогит - годной мой, а в чем, по вашему, состоит искусство пгавильного пгоживания? Как-как, позвольте переспросить? Не позволю, мне тгудно говогить, отвечайте на поставленный вопрос. Или вы хотите что-то скгыть? Нет-нет, что вы, я клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Изя, дай ему библию, у тебя должна быть. Библии нет, есть конституция (с этими словами Изя извлек из-за своей бездонной пазухи измочаленную конституцию СССР. На английском языке.). Клянусь на конституции! - положив руку на закон. Говоги! Я, Александр Ильич Ильич, от роду тридцати четырех, преподаватель литературы в средней школе такой-то поселка Вождь Пролетариата, по выходным часто приезжал в столицу нашей Родины, город-герой Москву, в парк Сокольники... НЕТ! Простите меня, чтимый глубоко Ильич, но ни слова про этот парк, прошу вас... Я волнуюсь... А почему, позвольте спросить? Нипочему, молчи про него и все, ты меня понял?!

Как будет угодно, как будет угодно. Пго пгоживание говоги, идиот. Не будем кричать, друзья мои, проснутся наши сопроезжающие, которым завтра на работу, и, не достигнув середины нашего пути - светлой станции Бологое, мы будем растерзаны и вышвырнуты из поезда по частям. Давайте лучше еще поднимем, за правильное проживание, благо водки у нас в этой бутылке как раз на раз. Послушай, пгедводитель, по-моему он уже окосел... Ничего, Изя, ничего, это просто мечется его неуспокоенная душа.

Итак, мы вас слушаем, рыцарь книги, но без приведенных выше упоминаний. Я... Юноша, и вы, дорогой пожилой еврей, я совер... совершенно не пойму, что от меня требуется. Скажите, юноша, вы не... вы не милиции работник? Я? Нет, хотя очень бы хотел им быть. Отчего же, позвольте спросить? Позволю. Форма, меня привлекает красивая серая форма, кобура и палка, видите ли, у меня есть тайная страсть, своего рода мания: я люблю выглядеть идиотом. И не только выглядеть, я хочу им быть, я и так почти идиот. А зачем это вам? Зачем, пгедводитель? Вам не понять, милые мои... Вы, Ильич, ездили в Сокольники гулять, всего лишь... На каруселях кататься... А я... Давайте быстро выпьем еще, Изя, бутылку!

За все! Теперь еще, Изя, наливай! Теперь все в тамбур! Закуривайте, Ильич, вы не курите? Зря, батенька, зря, оно, знаете ли, оттягивает замечательно после водки-то. Послушай, дугак, ты будешь говогить сегодня или нет? Изя, ну зачем ты так его... Я... Я не понимаю... Он водку жгет, говогить не говогит, а мне важно, мне нужно знать, как пгавильно пгоживать. У него пальто, пенсне, он знает, как спокойно и пгавильно пгожить. Говоги! Да как пгавильно, я не знаю, почему вы так решили, что я живу правильно... Семьи у меня нет, детей нет, старая мама - к ней хожу по субботам, после занятий. Знаете, там, помочь, то-се, мусор вынести, квартиру пропылесосить... Это что же, твоя старая мама, дай бог ей здоговья, она целую неделю не выносит мусор? Нет, что вы, конечно не выносит - она ходить-то не может как следует, все больше от стенки к стенке. А я в субботу прихожу и выношу. В шабат, значит?! В субботу, а в воскресенье еду в Москву, в парк... СТОП! Давайте-ка лучше еще выпьем. И что же, Ильич, вы делаете по вечерам? По вечерам? Да-да, по вечегам. Да так, особенно ничего, телевизор смотрю, читаю романы... Нет, Изя, этот человек не научит нас с тобой правильному проживанию - ты останешься бродягой, я останусь бездельником. Такими и помрем. Давайте, выпьем за это. А зачем, Ильич, вы в Ленинград едете? Да, зачем? В Ленинград? Да так, просто еду, погулять по Невскому, по набережным пройтись, Эрмитаж посетить - я-то там давно-о-о не был, забыл уже все. Водка еще осталась? Давайте, допьем, да спать будем, я уже не... Ну вот, напился и газлегся, игод, зачем только пегевели пгодукт. Не плач, родной мой ювелир, вот увидишь, ты встретишь его в Пальмире и узнаешь о нем много такого, о чем и не подозреваешь сейчас. Хотя, собственно, какое нам дело до этого бестолкового халдея из Вож... черт, из Вождя Пролетариата. Лучше подумай о себе. Представь себе, Изя, что ты не Изя вовсе, а, скажем, Ии... черт, как выпью больше пятисот грамм, так язык запле... черт, зап-ле-та-ет-ся. Так вот, ты не Изя и не бомж, а в белом венчике из роз... Что, баба, что ли? Какая баба, какой ты, право, ту-ту-у-у-пой, а говорят, что вы, евреи, умные... Ты - И-и-и-сус Христос. Вот тебе газ! Какой же я Иисус, когда я Аронович, Изя, угожденный в гогоде Бегдичеве... Нет, Изя, нет, это тебе то-то... черт, то-о-лько так кажется, что ты Изя, а на самом деле ты И-и-и-сус, несчастный, ни-и-ко-му не нужный, оборванный и грязный Христос. Но ты Христос! И это звучит гор... черт, гордо это звучит! И ты уже спишь... Ну, тогда я в там... в тамб.... черт, в та-м-бу-р пойду, курить...

Ночь была тиха и непроглядна сквозь грязное стекло. Вагон давно уже спал, приняв необходимые подушные дозы и рассказав все истории. Он стоял в шатком тамбуре, растворяясь в таком родном любому из нас с детства стуке жедезнодорожных колес, приникнув лицом к мутному окну, он смотрел на пролетающие елки, он курил, он помнил. Он помнил о своем одиночестве, он помнил о той, что была с ним еще так недавно, мама, почему, почему я стою вот здесь, курю, смотрю на елки, дышу, пью, живу, а она лежит там, в холодной глубине Хованского кладбища, лежит даже не целиком, почему, кто, зачем, мама? Что я сделал не так? Она, наверно, любила меня, да, я идиот, я никогда никого не любил, но она все равно была так нужна мне, я привык к ней. Я так привык к ней. Когда я исчезал на неделю (что я делал в эти недели?), я совсем не звонил ей она тоже не звонила мне, она не занималась ерундой, но когда через неделю я приползал в свою грязную конуру, не соображая уже ничего, она появлялась тут как тут, она чувствовала это, она знала, когда я приползу, она поила меня горячим молоком с медом, она прикладывала палец к моим губам, когда я хотел сказать какую-нибудь глупость. Она шла со мной в престранные мои гости только тогда, когда я звал ее, но никогда, мама, никогда она не отказывала мне ни в чем, даже если выходить надо было немедленно, а ты знаешь, мама, как это трудно для женщины выйти немедленно. Мама, я склонен думать, что ни друзья ее, ни родители не знали обо мне ничего. Они даже не знали о моем существовании, ее друзья, о, у нее было много друзей, она была красива и умна, мама, почему я здесь, а она там? Почему я сейчас еду один? Почему не с ней?

Это неправильно, мама, я так волнуюсь... Как тогда было, мама, мы шли в шумные и бестолковые гости, пили, орали, пели, курили траву, дрались, а потом она уводила меня, не сказав ни слова в упрек, тихо, мама, она верила мне. А потом она отдавалась мне, отдавалась везде, где есть место для двух тел: в подъезде, на лавке, в ванной, в кабине старого вагона метро на Киевской линии, везде, мама, везде, где я хотел.

А она хотела, по всей видимости, всегда. Она привозила меня домой, она готовила мне завтрак, да, я сволочь, я идиот, я не ценил этого тогда.

Я никогда не знал ее адрес. Когда я снова исчез на неделю, а потом приполз, она вдруг не пришла. Я ждал, я никогда раньше не ждал, она приходила сама, вы ведь знаете, ни к чему ждать, когда она приходит сама. Она не пришла. Я перевернул всю свою конуру, я перерыл в доме все - и нашел ее телефон. Позвонил. Зачем я ей позвонил? Неужели, не пережил бы своей болезни без нее, неужели, не выжил бы? Но я позвонил.

Мне сказали, что ее нет, что ее нет навсегда, а кто я вообще такой, так, знакомый, а как меня зовут, да не имеет значения, если она вдруг появится, пусть позвонит по такому-то номеру, нет, мы думаем, что она вряд ли сможет позвонить. Зачем я делал все это? Зачем я оставил им свой телефон, зачем, мама? Она все равно не позвонила. Зато на следующий день явился ко мне человек, рожа пропитая, руки трясутся, глаза недобрые. И надо бы мне не впускать его в дом, надо бы притвориться спящим и пьяным, или еще чего, но я впустил. Он уселся прямо на кухне, извините, у меня не прибрано, еще бы, у меня никогда в жизни не было прибрано, и не снимая пальто спросил, кто я такой и чем занимаюсь. Ты же знаешь, мама, это как раз и есть те вопросы, на которые я не знаю ответов, но он, этот ханыга с недобрыми глазами, задал именно их. И я не ответил. Я так ему и сказал: я не знаю, кто я такой и чем занимаюсь. Знаю только, что в сумерках я - отважный разведчик, супершпион и безжалостный неуловимый убийца нехороший. Он как это услышал - зажег свои глаза хищным, тигриным таким, мама, огнем, привстал, да как закричит на всю кухню: А ПРОЙДЕМТЕ-КА, ГРАЖДАНИН, СО МНОЙ! Схватил меня за руку и давай тащить. Я, конечно, извинился, мама, я вел себя достойно, и объяснил ему, что я не могу вот так взять сейчас и уйти, потому что может позвонить она, а меня не будет, хотя это именно я просил позвонить, и это будет нехорошо. А он набрал воздуха внутрь и закричал, закричал еще громче, чем даже Айседор Степанович из тридцать восьмой квартиры кричит во время футбола: НЕ ПОЗВОНИТ ОНА, НЕ МОЖЕТ ОНА ТЕБЕ ПОЗВОНИТЬ, ОНА МЕРТВА, МЕРТВА, КАК НЕ ЗНАЮ, КТО! Нет, мама, я решительно отказался верить этому человеку. Я сказал ему, что если он не может сказать мне, как кто, то у меня нет никаких оснований верить ему. Я сказал ему, что если из нас кто и умер, так это я, и причем после смерти попал прямо в преисподнюю, где сейчас и беседую понятно с кем: смотрите, смотрите, ведь у вас глаза желтые! А она живее всех живых! И я начал бороться. И я боролся. Я боролся, мама, но интоксикация взяла свое, воля к сопротивлению была сломлена, меня усадили в машину-козел и увезли в казематы. В катакомбах мне дали сигарету и опять начали спрашивать, кто я такой и чем занимаюсь. Мама, мне кажется, они просто издевались. Я опять сказал им, что не знаю. Я объяснял им, что не могу здесь долго рассиживать, что она в любой момент может позвонить мне домой, вообще-то раньше я думал, что телефонов в аду нет, но вот на столе у вас, вижу, есть. А они наперебой кричали, что им надо меня допросить как свидетеля (чего?), что для этого им надо вести дырокол, а дырокол они вести не могут, потому что я не говорю, кто такой, и чем занимаюсь. Ну как я могу сказать, если не знаю? Дайте посмотреть ваш дырокол. Так, Ф.И.О., ниже - Год рождения, еще ниже - Род занятий (м./ж.). Я взял ручку и написал все, как есть, мама, они сначала было обрадовались и успокоились, а потом вдруг опять разозлились и начали кричать: ЧТО ТЫ ТУТ НАПИСАЛ, ИДИОТ? (да, я идиот, и что же?) Я написал все, как есть: Ф.И.О. - неизвестно, Год рождения - неизвестно, Род занятий - днем, вечером, ночью - неизвестно, в сумерках - супершпион-агент, безжалостный убийца хитроумный. Мама, я не солгал. ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ НИЧЕГО, кричали они, нет, что-то я понимаю, отвечал я, например, правила игры в домино. НЕТ, ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ НИЧЕГО, настаивали они, суя мне под нос фотографию голой женщины без головы. Мама, я никогда не раньше видел ее без головы, голой видел, да, а без головы никогда, поэтому не сразу узнал. А где же голова, спросил я их, когда узнал ее, куда же вы дели голову? И тут один из них, тот, что приезжал, меня ударил. Сильно ударил, сначала все помутилось, потом прояснилось. Я сидел в серой и пустой следственной комнате, передо мной лежала ее фотография, вернее, фотография того, что от нее осталось. Они спросили, где я был тогда-то и тогда-то, а я не помню ничего. Помню только, где мы начали, и то смутно. Говорю. Они звонят, там говорят:

да, было дело, сидели, потом пошли туда-то и туда-то, звонят туда, там говорят: да, сидели, точно, потом пошли туда-то и туда-то, звонят туда

- обзвонили всех. Это называется алиби. Абсолютное. Огонь в их недобрых глазах сменился разочарованием. Я прояснился окончательно. Нет, это не ад. Это угро. Где нашли ее, в Сокольниках, в канализационном коллекторе, голову так и не нашли. А как узнали, что это именно она? А ты что, сам не видишь? Я еще раз посмотрел на фотографию, да, действительно она, мне ли не знать? Потом я оказался на улице, в Эрмитаже, куда-то шел, что-то покупал, что-то ел, а в голове была пустота - ну просто ни одной мысли, ни малюсенькой самой мыслишки, идеально, без перебоев работающий мозг. Напился я достаточно быстро, опять же идиот, ведь легко было догадаться, что на всю жизнь не напьешься. Хотя, собственно, почему? Напиться вусмерть, не слово, а действительно - до смерти. Но зачем? Все равно я не проживу долго - просто денег не хватит.

И вот на горизонте долгожданный вокзал. Изя, Изя, проснись, идиот, вас увезут в отстойник! Вы там сгниете, а впрочем, что это я... И вы, достопочтенный Ильич, вставайте, пора, вас ждут Растральные колонны и пивбар "Бочонок", - это, конечно, глядя на вашу бледность. Что? Какой "Бочонок"? Пиво? - Изя немедленно размежил красные веки. Пиво, мой еврейский друг - это еще не повод для такого волнения. К тому же его там разбавляют. К тому же вы, любезный мой дантист, должны приложить поистине нечеловеческие усилия, дабы туда попасть. Я встану первым, пгедводитель! Ой, родной мой, это ровным счетом не значит ничего. Ты попадешь туда последним. А теперь буди интеллигенцию - может, еще и увидимся. Зачем он мне, пгедводитель? Ты меня бгосаешь? Ты бгосаешь стагого евгея здесь, в незнакомом и навегняка недобгом гогоде? Да, Изя, я бросаю тебя. Я теперь буду один по крайней мере одну ночь. Буди Ильича

- он даст денег. И город этот добр. Прощай. Как же так, пгедводитель...

Если бы кто-нибудь сейчас попросил его объяснить причины расставания с Изей - он не смог бы этого сделать. Он даже не ответил бы на вопрос о том, хотелось ему этого или нет... В его башке не было сейчас места ни для дантиста, ни для учителя, ни даже для пива. Тень горячего и влажного коллектора преследовала его, видение таинственной глубины между раздвинутых ног сокольнических аллей. Он хотел избавиться от этого, но густой пар окутывал его, не давал ни глотка свежего воздуха всю оставшуюся дорогу до Ленинграда, весь остаток ночи накладываясь на головную боль и сухость во рту, до тех самых божественных пор, когда он исторг свое измученное тело на перрон Московского вокзала, наскоро объяснив растерянному Изе путь-дорогу до "Бочонка".

Путь его лежал теперь по Невскому, до Гостиного двора, потом вниз, в немосковскую глубину метро, далее до станции "Электросила". Через какой-то час он был на месте и после положенных приветствий свалился спать на первом попавшемся матрасе. Сон его был на сей раз черен и спокоен. До самых до десяти вечера, когда начали приходить люди и приносить с собой пописы и балабасы. Тогда к ним присоединился и он.

Почти темно. Здесь вообще не любят яркого света - всегда полумрак.

Каждый о своем и все вместе ни о чем. За это он и любил Ленинград - за отсутствие явно выраженного действия. Сейчас они выпьют по сто пятьдесят грамм и попросят его спеть, что-нибудь свое, тихое и приличное. И он им не откажет, он никогда не откажет им здесь, в Ленинграде. А пока он пойдет в ванную и настроит гитару, старую и заслуженную, украденную неизвестно когда, неизвестно где, неизвестно кем и неизвестно, у кого.

Где теперь Аронович и Литератор? Что они делают? Куда вообще они делись? Ванная - это место, где можно остаться совсем одному... Вглядываясь в зеркало, пытаться понять - пьян ты уже, или же еще нет. Белый кафель располагает к одиночеству. Легко поворачивать колки, легко дергать медиатором струну - строит, нет? Самое сложное - первые три струны. Здесь ты кажешься самому себе брошенным и желанным одновременно, мистическое место, сравнимое по мистике только с кухней. Четвертая струна. Теперь уже недолго. Зачем он здесь, что тянет его сюда? Проехать восемьсот километров, напиться и проехать все те же восемьсот километров, но уже в обратную сторону. Здесь тихо - в Москве быстро.

Здесь мягко - в Москве смело. Здесь странно - в Москве прочно. Когда то он был здесь с ней, эта самая ванная видела ее, этот кафель еще помнит ее руки, это зеркало еще помнит ее отражение, он уже почти не помнит - а зеркало помнит. Пятая струна. Черт, ну почему?! Зачем?!

Шестая струна. Можно идти.

Как давно все-таки он не был здесь. Вот этот, например, чувак совсем неизвестен. И девочка в углу, та, тонкая и мрачная - никогда не видел. И те двое, ужасного вида. Ну хорошо, разговоры, еще по одной.

Почему так редко приезжаю? Некогда все... Чем занимаюсь? Думаю. Думаю, как жить дальше. Да нет, никак не могу придумать. Что еще? Еще пытаюсь вспомнить, кто я. Никак не могу вспомнить. Никак не могу. Ничего смешного здесь нет, попробуйте-ка забыть, кто ты. Неудобно. Да, сейчас споем чего-нибудь. Надо еще по одной. За что? Да просто так, хотя, впрочем, давайте за приезд. Ну, что мы будем петь? Про дверь? Опять про дверь... Она же старая, как мир, я тогда еще знал, кто я (тогда была еще она). Ну хорошо, пусть будет про дверь. Пальцы привычно ложатся на струны, сколько миллионов раз они уже ложились так и бессознательно перебирали, извлекая неясные и неконтекстные звуки. И еще по одной. Пора.

Закрой за мною дверь

И погаси огонь свечи в окне

Сколько лет назад он сочинил это? Юношеская романтика ушла из него вместе с разумом.

Не вспоминай меня теперь

Мой дом нигде

И я еще не знаю свой дальнейший путь,

Но знаю то,

Что вряд ли я сюда еще вернусь

Она сидит напротив, ну, не совсем напротив, немного справа, в кресле, сложив под собой ноги в чем-то черном и узком, курит и смотрит.

Она слушает, как и все, кто когда-нибудь слышал его в первый раз. Ей интересно, но взгляд ее не здесь, он тоже нигде.

Спасение мое

Я разучился видеть сзади свет

Она не поддерживает разговор, только смеется иногда немного смущенно. Смех ее не примечателен ничем, обычный смех, обычные штаны, обычное каре.

Я не смогу сказать им нет

Да, да, налейте мне еще, я буду. Время? Полночь. Интересно, а она?

Смотри-ка, и она тоже.

И повернуть

Назад, туда, где тихо плачет в темноте

В темноте я не совершенно не могу различить цвета ее волос. Хотя, честно говоря, цвет волос всегда интересовал меня меньше всего. Наверно, самый обычный - не черный, не белый, а обычный - ну, вы знаете, о чем я говорю.

Моя печаль...

К ней вряд ли я когда-нибудь вернусь

Странно то, как она положила голову на вытянутые вперед и сцепленные руки, потянулась, передернула плечами - и опять сидит, как и раньше, подвернув ноги и уперев локти в колени. Лицо на ладонях.

Забудь про суету.

Она сидит теперь совершенно молча, только улыбается иногда. Подозрительное имя у нее: Кристина. Во всяком случае, именно так называет ее тот чувак, что сидит рядом, омерзительная рожа, просто ханыга.

Ты видишь, я уже давно не тот

Э, да он явно чего-то хочет от молчаливой Кристины. Чего-нибудь детского, иначе с чего бы это она так много курила? Немного жалко...

Любовь как старый анекдот

И через час

Нет, сейчас спасать ее еще рано. Сейчас для нее время ритуалов. Нам надо серьезно поговорить пойдем в спальню в ванную не сиди как пень зачем ты меня мучаешь я же тебя люблю или ты не понимаешь да ты не понимаешь. Совсем поскучнели ее глаза.

Мы рассмеемся, ты забудешь обо мне.

Я о тебе.

Ну так и есть. Теперь он, верно, перешел к Ну пожалуйста я все для тебя сделаю а без тебя я помру мне ведь в жизни ничего кроме тебя не надо. Она, кажется, сейчас или заснет или отдастся ему, так он ей надоел.

Но вряд ли я когда-нибудь вернусь.

Вот, в общем-то, и все. Ну что ты так смотришь на меня, таинственная Кристина, ну удели ему хоть один процент своего драгоценного внимания, а то он сейчас начнет называть тебя сукой, а это будет неправильно. Конечно, какой разговор, еще по одной. Можно даже по две. Скоро все потихоньку начнут косеть. Начнут вспоминать детство, разбирать полеты. Тогда уже будет неинтересно, надо будет уходить в леса. Может, с ней? Как там, на фронтах? Спокойно. Видать по всему, не стал он ее сукой называть, чем радует меня. Просто встал и ушел неизвестно куда.

А, впрочем, известно: сначала он пойдет на кухню и съест там три пачки димедрола, потом пойдет в ванную и вспорет себе вены, потом срежет бельевую веревку и, оставляя на полу неопрятные красные полосы, переместится в коридор, залезет на табуретку, привяжет веревку к крюку для люстры и повесится. Хотя он мог бы это сделать и в ванной, тогда не пришлось бы в коридоре мыть пол. Петя, посмотри, в коридоре висит кто-нибудь? Нет? А в ванной? А где тот человек, что приставал к девушке идиотскими словами? Ушел? Да, наверно, я чего-то упустил в этой жизни. Видимо, что-то прошло мимо. Пойду на кухню, посмотрю на посуду

- мне есть о чем подумать. Мне есть, что обсудить с мамой.

Эта кухня мало похожа на операционную. Она достаточно темна, прокурена, уютна и имеет огромное древнее кресло в углу. Почетное кресло.

Буду сидеть в нем. Курить свои злые сигареты и думать о времени между собакой и волком. Ну почему, почему, мама, в сумерках все так неконкретно? Ну, понятно, день не день, ночь не ночь, ни темно, ни светло это все так. Но почему в сумерках мне кажется, что я велик? Незримо велик. Я - супершпион одного большого, главного государства и еще сотни маленьких государств. Вот он я, иду по лесной дорожке к автобусной остановке - всегда первая серия всемирного шпионского кино про меня, призы в Канне, смокинг, прожектора, цветы в машину... Вот я иду, несгибаемый и коварный, злобный убийца и гениальный диверсант. В потном людном метро бросаю взгляд на оставленную мне в качестве условного сигнала сигаретную пачку, сигнал принят, десятки генералов и тысячи следователей ломают голову: где утечка? Вот я поздней ночью, пьяный вдрызг ползу по подземному переходу, а очень редкие прохожие брезгливо и опасливо отходят в сторону. Откуда знать им, что на самом деле я трезв, как стекло, просто я веду наблюдение за тайной плиткой на стене, восьмой от южного входа в третьем ряду снизу. Так и есть: на плитку прилеплен кусок жевательной резины, прилеплен человеком, понятия не имеющем обо мне, но получившим ответственное астральное задание от загадочного незнакомца, который, впрочем, тоже обо мне ничего не знает.

Никто обо мне ничего не знает: ни мама, ни генералы, ни Айседор Степанович из тридцать восьмой квартиры, ни девушка Кристина. Я - тайный агент всех разведок, я и сам то о себе знаю далеко не все.

Что я тут делаю? Смотрю на посуду. А ты? А я к тебе пришла. Я не заметил, как она вошла, по-моему, просто соткалась из воздуха. Худенькая, метр шестьдесят шесть, тонкие ножки - узкие штанишки. И большие серые глазенки. Она смотрела в угол, сидя на табуретке посередине кухни, зажав ладошки между бедер. Ко мне? Ну, тогда давай знакомиться, а то я скоро напьюсь. Меня зовут Кристина - сказала Кристина. А я не помню, как меня зовут. Забыл. Давай, что ли, покурим? Давай. Она здесь впервые, ее привел этот самый надоевший надоеда, просто скучно было дома, и она пошла. Чем я занимаюсь? Да ничем, так, живу. Пью спиртное, сочиняю песни, хожу в гости, езжу в Ленинград. Шпионю в сумерки. Как, шпионишь? Так, шпионю. Но только в сумерки. Она смеется. Она учится, но учиться не хочет, чего хочет, не знает, не хочет ничего. Обычное дело, говорю я, почти все девушки в этой стране ничего не хотят. Обычное дело. Обычная девочка. Что-то мне здесь надоело, говорит она. Так давай уйдем отсюда, уйдем в темноту Варшавской улицы, пойдем к Московским воротам, наберем камней и перебьем там все дурацкие фонари.

Зачем? - смеется она. Можно мне к тебе на колени? И не успеваю я ответить, что да, конечно можно, как она уже сидит, а за окном что-то бдительно воет, а в большой комнате идет спор о железных дорогах в Чили, а мне кажется, что я сплю - ведь выпито совсем не мало, ведь выпито-то достаточно. Зачем? - глупо переспрашиваю я, - Да просто так. Она тянется вверх, потом передергивает узкими плечами, мягко обвивает мою шею своими тонкими руками, я что-то пытаюсь подумать, а ее рот, ее мягкий теплый рот уже здесь, мама, как это рано, но как это приятно, просто не хочется отрываться, но нет, она уже отвернулась. Уже все.

Ну, пойдем, - спрыгивая с моих колен и скрываясь в коридоре. Тихо, по-английски, не скрипя дверью - и вот мы уже с ней на улице, а я почему-то не верю в происходящее, я вообще очень недоверчив - я же шпион-агент, мне должно, хотя почему, собственно, ведь самая обычная, и сколько раз уже такое было: завтра проснется рядом со мной, поцелует в щечку и больше не увижу никогда, только имя, одно имя - Кристина, как легкий снег в новогоднюю ночь...

Мимо нас дома, дома, дворы, она болтает о своих родителях-подругах, все как обычно, все как в песнях, я курю, она на ходу не может, ночь, звезды, тихий ветер. Целоваться? - спрашивает она, и тут меня прорывает, я хватаю ее, тоненькую, дрожащую от чего-то взрослого, прижимаю всю к себе и целую, целую не отрываясь рот ее, лоб, уши, шею, ниже, целую все это детское, нежное, с виду такое робкое, хотя ей двадцать, но ведь больше пятнадцати не дашь, а она умеет целоваться, и от этого еще меньше доверия к ночи, мама, да я пьян почти, да я сплю, но не дай мне проснуться, мой сон так чудесен... Через три бесконечности мы отрываемся друг от друга и продолжаем путь, я узнаю, что она год жила с тем, повесившимся и потом ушедшим, что он ей надоел, а поначалу был такой славный, что семья - это неправильно и неинтересно совсем, что она хочет в Москву и что никогда там раньше не была, хотя у нее там есть подруга, какая подруга, чудо мое, причем здесь подруга, причем здесь метро Бауманская, нет, я не знаю никого в том районе, я вообще никого не знаю, я инкогнито, а вот и Московские ворота, пора собирать камни. Она спрашивает, действительно ли я хочу разбить все эти прожектора, я говорю, что действительно, но ведь кругом едут машины, нас повинтят, я обещаю, что не повинтят, мне просто необходимо их перебить, таково мое сверхсекретное задание на эту ночь. И мы ходим под большими уродскими воротами и собираем те самые камни, которыми я разбил эти прожектора в прошлый раз, полтора года назад, с ней, мама, она тогда еще была... Теперь эти чудовищные фонари починили, и они снова пыльно светят на никому не нужные ворота, громоздящиеся прямо посередь проезжей части.

Я выбираю полкирпича, отхожу к самым воротам, размахиваюсь и стреляю в самый левый от меня прожектор. Кристина испуганно смотрит по сторонам, вероятно, ожидая немедленного свинчивания. Промазал. Вообще-то я отличный стрелок, мне положено, но сегодня я пьян и теперь не сумерки, а ночь. К тому же действительно могут свинтить, но что делать

- отступать поздно. Я снова беру камень, отхожу к воротам, может, пойдем назад? нет, милая, меня послали - я должен продержаться. Размахиваюсь и бросаю. Тупая стеклянная морда лопается с глухим, каким-то потусторонним звуком, мгновением позже испускает дух в виде облачка пыли и гаснет. Бедная девочка с ужасом втягивает голову в плечи, ожидание суровой кары, но машины как ни в чем ни бывало продолжают проноситься мимо, никто не приходит и не заламывает руки. Тем временем я разбиваю другой фонарь. Испуг моей маленькой соучастницы постепенно исчезает, Кристина смелеет, сама берет камень, отбегает к воротам и легко, как будто всю жизнь этим занималась, приканчивает еще один глаз. Она замирает на мгновение от страха, потом радостно улыбается и хватает еще один камень. Мы начинаем буйство, не останавливаясь ни на секунду, с одной стороны, с другой, опять с этой, вон тот не дается, собака, давай его вместе, залпом, а они удивленно хлопают, пылят, ненавистные ворота быстро погружаются в темноту. А пять минут спустя мы с ней уже несемся в глуши спящих дворов, никаких сирен, дыхание перехватывает, в какой-то арке она останавливается и кричит, что дальше не пойдет, не может, я бросаюсь к ней и начинаю целовать, она закрывает глаза, и руки мои пьяные, наглые мои руки беспорядочно гуляют по ее невозможно тонкому телу, останавливаясь ненадолго лишь там, где бьется живое и мягкое, вроде пульса, под майкой ничего нет, я чувствую это, я упраздняю майку, не надо, - шепчет она, а сама прижимает свою голову вниз, мой жадный рот хватает все это, пьет ее, это продолжается бесконечно, нет, я не хочу просыпаться, я совсем уже трезв, что же будет дальше, как же это делать в грязной арке, мама, помоги нам уйти отсюда.

На стену арки падает яркий луч и движется непонятно, под каким-то диким углом, вырывая меня и ее из темноты и бросая в слепящий день, шум мотора все ближе, она хватает валяющуюся на земле майку, и мы опять бежим, странного вида чувак и полуголое чудо, по тесным колодезным дворам, беспорядочно сворачивая, как бог на душу положит, налево, налево, прямо, направо, дальше не помню ничего, но тут мы оказываемся в каком-то подъезде, до чего знакомый этот подъезд, я же совсем недавно здесь был... Переводим дыхание. Она молча натягивает майку и нажимает кнопку лифта. Я проясняюсь, я хочу схватить ее опять, но она мягко высвобождается и звонит в дверь. Номер тринадцать. Где были? Так, гуляли... Так и есть, я был просто уверен в этом: все спальные места уже разобраны, не спят каких-то два человека, я их знаю, я их давно знаю, кипит чайник, на столе в кухне недопитая водка. Где мой свитер?

Кристина бродит между достаточно беспорядочно разбросанными телами, у кого-то из под головы вынимает свой свитер, натягивает его, легко касается губами моей давно уже небритой щеки, говорит Ну, пока и внезапно исчезает. Так же внезапно, как и появилась уже когда-то давным-давно, тысячу лет назад.

Светает. Мне немного непонятно и обидно, что знакомство закончилось так безрезультатно, что делать, я привык к другому исходу, я легко печален и иду на кухню пить чай. У меня остались сигареты и поэтому я желанный гость. Мы курим. Они спрашивают меня, как девочка, я отвечаю, что девочка ничего, что мы с девочкой перебили весь свет на Московских воротах и жалко, что она ушла, я был уверен, что эту ночь проведу с ней. Ну, не получилось - так не получилось, и раньше иногда не получалось, она, наверно, не такая, можно, я еще водочки выпью? Водочка водочкой, чаек чайком, воспоминания дней минувших, как молоды мы были...

За окном уже светло, а может всю ночь было светло, это ведь Ленинград

- я уже не помню этих деталей. По-моему, все-таки было темно. Спать...

Они спрашивают, почему я не задержал ее, постелили бы нам на кухне, на полу, я отвечаю, что не знаю и что теперь уже поздно об этом думать, что теперь я с удовольствием посплю на кухонном полу и один, нет, говорят они, теперь-то как раз мне одному никак не удастся, что им тоже надо где-то спать, слово, слово, короче, ложимся. И спим.

Сны, сны, сны. Снились ему сны, несмотря на все выпитое - снились.

Утро, утро, вечер. Лес, хороший подъезд. Паркет, балкон, прозрачная. Отличный металлический гараж. Сиреневое. Ножки-пешки. Ручки-дурочки. Волос нет. Доплата большая, да три человека. Утюг мой, да я. И дети.

Дети эти книжки читают каждый день. Дети каждый день едут в метро.

Каждый день в метро едут ножки-пешки, серая накидка. Мой милый, что тебе я сделала?

Жетон в жетоноприемник. Мимо лязгающих рук турникета, мимо усатой женщины в красной фуражке, мимо скучных цветов, вниз, вниз, в прохладную духоту, в преисподнюю, в лестницу, в чудесницу, вовремя, вовремя сойти, перепрыгнуть через расческу, пожирающую пыльные ступени - в них, в детей стремящихся ехать весь день. Я не боюсь, я иду туда, я специален. Туннель черен, рельсы извивисты, полминуты, минута, ВОЗДУХ!!!!!! Все ложатся, а она свистит, воет, приближается к земле, спасения нет, мы все умрем, еще мгновение - и вот он влетает, синий, голубой, зеленый, шипит, брызжет и замедляет ход.

Странно, да, но все спаслись, двери осторожно открылись и присутствующие потеряли разум. Это мы так ездим, это так мы едем. Езда в метро - это вам не езда в троллейбусе трамвае автобусе такси самолете поезде жигулях. Метрополитен шумен и андеграунден - разговаривать нельзя, только кричать, кричать тоже нельзя, поскольку в метро, а не в лесу.

Привстану вот здесь, прислонюсь к НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ и призадумаюсь.

Да, кстати, милая моя, в вас весу килограмм двести, я ничего против этого не имею, но прошу вас, просто умоляю - сойдите с моей левой ноги. Что? Хорошо, раз вам некуда подвинуться, так и быть, подвинусь я, но сойдите, снизойдите, сползите, дура ты что не понимаешь ты что уши по утрам не моешь убери свою телегу пока я не выкинул ее на хрен из поезда караул бандит отдай мою сумочку сумочку отдай это что сумочка это у тебя чемодан а не сумочка сволочь ты бездуховная. Дайте мне валокордин валидол эфедрин кодеин димедрол аспирин мышьяк - все, сразу все давайте, одно отдельное средство не снимет моего недоумения.

Товарищи пассажиры вы уж извините что мы к вам обращаемся мы сами беженцы с тамбова приехали к вам лечить детей а все деньги и вещи на вокзале украли нас там тридцать семей помогите пожалуйста кто чем может на дело божье дай он вам здоровья. И еще товарищи пассажиры вы уж извините совсем но скажите этой девушке чтобы она убрала свою сумочку с моей ноги а то я сейчас ей-богу поезд захвачу и в тегеран поедем.

Мне терять нечего.

Вы сходите? А вы? А вам какое дело? А вам какое дело? Знаете, молодой человек, я в ваши годы на энтих местах не сидел. Знаю, дед, тогда метро даже в Лондоне еще не успели прорыть. Но я уверяю тебя, дед, да просто так - поверь мне: ничего хорошего в этих местах нет. Они такие же, как и те, напротив. Если даже не хуже. Да? Да! А может все-таки уступишь, мне девяносто семь лет. Вот тебе, молодой человек, сколько?

Не помню. Постой, постой, это что ж значит, это значит я встану, так?

А ты, значит, в это время сядешь, да? Ну-у-у, дед... А впрочем, я сейчас буду выходить, поэтому садись, только садись быстро - она не дремлет. Внимание, дед, сосредоточься, я встаю. Три, два, один...

Де-е-е-ед!!! Ну вот, все пропукал. Девушка, я же это место не вам уступал! Ноги у вас болят... Извини, дед, не судьба, выхожу.

В переходы подземные, в катакомбы и казематы. В Брестскую, так сказать, в крепость. И что же вижу? Вижу, вижу, бегу за ней, глазки-лютики, пегое каре. Сны мои в пьяную ночь. Постой, не спеши, какая разница, как меня зовут, а если нам в Опалиху? Может, там и нет никого, в этой Опалихе, но это не беда - я знаю, где ключ. Как звать меня не помню, сколько лет мне не знаю, знаю только, что бывает день, бывает вечер, иногда бывает ночь. Утра не бывает никогда - не помню. Не видел. Не знаю. Может, это и не я вовсе, а светлой памяти посыпанный пеплом Дзе. А может и ты - это и не ты совсем, а на самом деле ты приезжаешь в пятницу, восьмого, вечером. Из страны Германии, из города Берлина. Но какая разница! В Опалиху! Дай только опущу монету в монетоприемник.

Алло, меня можно не ждать - я больше ни приеду никогда, я встретил ее, она очень мила и согласна со мной в Опалиху, а там... Нет, не надо слез, прощаний и прощений, не надо мусорить, прошу считать меня оправдавшим оказанное мне высокое доверие. Забудьте меня сразу. Теперь мы уже на Тушинской. И дальше.

А вот эта улица, вот этот дом. А вот ключ - действительно, никого нет, хотя кому бы здесь быть - ведь это мой дом. Мой охотничий домик.

Заимка. Запустим камин, сядем рядом, в мягкие кресла с бокалом хорошего красного вина и протянем ноги к огню. Я расскажу тебе о своих охотских трофеях.

Видишь, вот та голова, слева, над саблями? Ее звали Елена, я ненавижу это имя. Она была тиха, я носил ей портфель до дома, обсуждал задания на завтра и сидел с ней за одной партой. Случилось в школе нечто. Она не выдержала этого - весь класс этого не выдержал. Выжил я один - потому что не пришел, оставил друзей в беде, позорно симулировал болезнь. Все, что осталось в память - ее белокурая голова, которую я и прибил над саблями, там, слева. Вот это - прямо перед нами, над пистолетами (кстати, из левого убили Пушкина), так вот, над пистолетами - голова замечательной Маши, которую живьем я, к сожалению, никогда не видел. Она была молчалива и скучна, не приходила на стрелки, а я вел с ней долгие беседы по телефону, объяснял ей бренность. В конце концов она задумалась, но очень неудачно - как раз ехал трамвай, которым и была отгрызена эта симпатичная голова над пистолетами (кстати, из правого стреляли в Ленина). Что ж, нальем еще и перейдем к другой стене. Над ружьями - милая моему сердцу Оленька, вернее, ее голова. Я очень ее любил, (не только голову, я все Оленьку любил), но случилась странность такая, что она меня не любила вовсе. Я ее целовал, а она так и говорила: не люблю тебя вовсе, голову даю на отсечение. Отсеки мою голову, говорила, если не веришь. Я, естественно, не поверил. Голова предлагается вашему вниманию. Тело так и не нашли - наверное, кто-то съел. И, наконец, над камином - красива черноволосая голова, просто сувенир на счастье - Таня, Танечка, Танюша. Не помню, как она там оказалась, все была Таня, Танечка, Танюша, самая любимая, самая хорошая, и вдруг раз - голова. А самой Тани нет. С тех пор я один до сегодняшнего вечера, сегодня вечером я встретил тебя, смерть моя, призрачный свет, скоро моя голова украсит твою замечательную комнату с камином. Пусть я не знаю, как зовут тебя, пусть ты не знаешь имя мое (забыл, прости, извини, пихни меня), но знай: я в детстве любил воровать клубнику. Этот неизгладимый грех черным камнем лежит на душе моей. Матушка пресвятая Богородица, Николай чудотворец, святый отче Серафиме на верхушке университета, Пантелеймон исцелитель и другие господа с колечками - простите мне мой грех, не хотел, не ведал, что творил, простите мне безутешные маты лишившихся клубники, возьмите мою голову и прибейте ее над каминами аминь. Ваша честь, снимите все возражения защиты, не обращайте внимания на протесты - наградите меня отсечением головы рояльной струной. Я хочу к ней на стену.

Закройте занавес, сцена окончена - то, что будет дальше нельзя видеть. Я ухожу. Темно.

Боже, что же я вчера такое... Нет, не сейчас Думать об этом нельзя.

Пить? Да, пожалуй. Холодного пепси. Пепси со льда. Пива. Покурить? Покурить, да, но сначала пепси... Пива. Да где ж его взять... Эй, Петя!

Тишина... Так, здесь понятно... Как много мыслей с многоточием на конце... На конце, на кольце, посередине секс... Один в поле не секс...

Баба с возу - кобыле секс... В сексе правды нет... В правде секса нет... Штампик... Шпунтик... Видать по всему, идти самому... Стихи...

Ладно, встаю...

И представляется такой необыкновенно солнечный день. Просто глаза слепит. И ты спортивно скидываешь тело с койки и бежишь в ванную. Чистишь там зубы, чистишь зубы, чистишь их, чистишь... А потом быстро одеваешься, просто чувствуя, где какая вещь лежит, что в каком порядке брать. Хлопаешь дверью - и тут улица, пух летает, солнце опять же, машины шумят, хорошо-то как, Настенька! И так недалеко до магазина, где приветливо потеет ледяная газировка, где сосиски и яйца, где сыр и хлеб, где кетчуп. И ты идешь туда, бравый и по-здоровому голодный, как монтажник-высотник, и шея твоя гладко выбрита, и щеки. Покупаешь всего

- и газировки, и сосисок, и яиц, и хлеба, и кетчупа, и сыра. И свежий пучок петрушки, и свежий пучок укропа у уличной старушки. И нежно несешь все это домой, предвкушая такую яичницу, какую и сам Лукулл не едал. И лифт радостно возносит тебя на четвертый этаж, и площадка залита солнцем, и дома никого - ты заходишь и первым делом открываешь бутылку пузырящейся воды. Подносишь ко рту, и нос твой щекочут вырывающиеся из прозрачных глубин ледяные пузырьки газа. Вот тут-то и придется...

Открыть глаза. И встать. Ладно, встаю. Встаю легко, как спортсмен-гимнаст, в окне - солнце, на стене - зайчик, на полу - люди.

Нет, пожалуй все-таки сажусь на матрасе. Где мои штаны? Где же, черт возьми, штаны мои, где штаны, не вижу, ничего не вижу, штаны, как же я без штанов теперь, а, штаны мои, у меня хорошие были штаны, очень хорошие, может и поношены немножко, но все ж штаны, я их носил, где..

На мне? Я что же, спал в штанах? Постойте, как же это, ведь в штанах нельзя спать!.. Не снял? Можно? Ну ладно, в штанах - так в штанах, значит, можно встать, стоп. А майка? На мне. Отменно. Встаю. Стол, дайте же подержаться за стол. Так. В коридор, где-то там должны быть ботинки мои...

А где это я?

Судя по всему, это Ленинград. Ага, ботинки тоже на мне? Нет, ботинок, как ни странно, на мне нет... Как же я так спал, в штанах и без ботинок? Нет, решительно так спать нельзя! Который из них левый, этот?

Нет. Почему же он не лезет? В мыслях сплошное "же". Нелитературно.

Смотри-ка ты, действительно правый!.. Так. Замечательно. Я ничего не забыл? Документы, билеты, деньги, документы, билеты, деньги, деньги, документы, билеты... Все по-о-о-нял! Вызываю лифт: Лифт, Лифт, это Первый, ответьте Первому, Лифт, как слышите меня, я вас слышу хорошо.

Вот и он. Поехали! Десять секунд - полет нормальный. Двенадцать секунд

- полет нормальный. Отделилась первая ступень. Улица. Метро. Тормоза не работают. Вот здесь привалюсь - ехать далеко, неизвестно куда.

Своевременно растянулось время. Сидишь-сидишь, ждешь-ждешь - на дурацких этих часах все тридцать семь да тридцать семь... Ты думаешь, что уже Ясенево - а еще только Беляево. Думал минут сорок - на часах прошла одна. И заснуть пока нельзя. Не проснусь потом, а ведь надо куда-то там еще идти, ведь не у самого же метро. А там бывает дождь, да мокро все. Вот сижу здесь - тепло, сухо - всю жизнь бы просидел. Времени уже пятьдесят восемь. И в мозг так, так, прямо как:

ты-ды-ды-ды-ды!!! Гунозным таким голосом, простуженным: "Осторожно, типа, двери закроются щас". На-а-те вам, закроются... Все медленно так. Как во сне. И сушняк долбит. Спать бы теперь, в кровать прям и спать, под одеяло. И не пить больше ничего, даже воды - медвежата затопчут. Ляжешь тогда, свет вырубишь, глаза закроешь - и полетел... Лежишь себе и думаешь - в какую это я сторону верчусь? И никак не можешь этого понять. А голова тяжелая-тяжелая, как гиря почти, даже больше гири - в подушку так и вдавилась. Ого, как поздно уже. Ну да, а в глазах уже так темно-темно, как в комнате, рядом нет никого, тихо, сон уже почти. Вот тут то и начинают прыгать зайки! Они прыгают-прыгают, а ты все падаешь и вертишься, а они, сволочи, прыгают, мелькают в глазах и мешают. Хочешь, чтобы не прыгал никто, чтобы просто темно было, ну, или там, сон. А тут зайки. И все, причем, белые. Одинаковые. И боком все правым прыгают, вот такие вот:

Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Целая стена - штук сто, или даже больше. Так вот:

С ума сойти можно - до чего достают. И сделать ничего нельзя - откроешь глаза: летать перестал, зайки пропали, шум какой-то, возня...

Закроешь тут же - и опять лети-и-ишь, зайки прыгают себе, сушняк долбит, башка гудит. О-ой, а темно-то как! Ну так вот, зайки прыгают и мешают, но это еще ничего. А тут как подумаешь - где я? кто я? что я?

- так вот это хуже заек в тыщу раз. И что, казалось бы, тут думать спать бы, а вот думаешь, как дурак, и не спишь. И ни черта придумать не можешь, час думаешь, два - а часы все стоят и стоят, тикают по-своему, по-часовьи, капают на мозги, но стоят. А зайки так в такт часам:

вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-... Да. К зайкам не прижмешься. Они вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. А ты лежишь-лежишь, хочешь-хочешь, ждешь-ждешь, а нету. Тут сон снится: пашня, ЛЭП, бородинским хлебом пахнет, как в детстве. Идешь ты по пашне, руки в карманах, смотришь на небо, бабочек ловишь. Слева - трактор, справа - лесополоса, спереди - идет навстречу человек с хвостом. И не идет даже, а едет на этом своем хвосте, а тебе так хорошо, так хорошо, как будто у него и нет никакого хвоста, и внутреннего протеста у тебя не рождается, и за посевную ты спокоен. А он ближе - Здравствуйте, юноша, что, бабочек ловите? И ты их тут же ловишь-ловишь, ловишь-ловишь - чтоб не стыдно было, что на небо смотрел. И краснеешь, как девушка. А он улыбается тебе отечески, прищуривает глазки, как прям Ленин, пальчиком у-тю-тю-тю-тю, и под землю проваливается. Ты к дырке подходишь, смотришь - там глубоко-глубоко, жарко и смрадно. И зайки прыгают. Потом всех бабочек отпускаешь, бросаешь их в небо, чтоб летели - и дальше идешь. А зайки с тобой рядом прыгают, и штиль, и спокойно, и граница на замке, и она не слышит ничего. И жалко. И страшненько.

Тем временем Изя с Ильичем совершили невозможное - они пробрались-таки в "Бочонок" с минимальными потерями, среди которых были пара пуговиц и растрепанная прическа учителя.

Взяли по три. Дубовые, или во всяком случае, кажущиеся таковыми столы, все в темных пятнах, лужах, полумрак. Полусумрак. Сели напротив, лицом к лицу. Знаете, Изя, ведь никакого просвета не видно. Все пьем, пьем, не в силах прерваться и подумать - а то ли мы пьем? Вот, пиво это (признаться, читатель, это было мало похоже на пиво), тот ли это нектар, которого жаждет сейчас душа? А какого нектага жаждет твоя мудацкая душа? Ну, я не знаю, Изя, ну... Не знаешь - не говоги. Не знаешь, что делать - не делай ничего. Выпей сначала, пгежде чем гассусоливать. Да, я выпил... Выпей еще. Хорошо, хорошо, вот еще... Ты издеваешься надо мной, гой? Кто так пьет? Смотги: с этими словами Изя опрокинул в себя поллитровую кружку мутного напитка, причем за то время, пока тот вливался в его глотку, дантист не сделал ни одного глотка

- как будто в уборную выплеснул. Громко рыгнув, ювелир сверкнул на Ильича суровыми еврейскими очами и дополнительно грозно икнул. Что пгизадумался? Пей! Ильич робко поднял кружку, посмотрел на свет, словно пытался рассмотреть там, внутри маленьких юрких рыбок среди цветных камешков, глубоко вздохнул, плюнул и с каким-то торжествующим вскриком впился в стеклянный берег недогазированного чуда интеллигентскими своими губищами. Он был добросовестен, этот провинциальный учитель, он был мужик, он был браток - он просто высосал поллитра безобразия несколькими судорожными глотками и не отрываясь от кружки. Смог. Теперь главное - продержаться, лихорадочно думал он, теперь главное - не сболтнуть лишнего. Хотя что, собственно, такого лишнего мог сболтнуть он жителю вокзалов и подземных переходов? Да в сущности ничего. Еще:

невозмутимый голос сапожника прервал установившуюся было неловкую паузу. Еще газ, но тепегь по хогошему. Помилуйте, Изя, куда уж еще лучше?

Уж не хотите ли вы, чего доброго, разбавить этот божественный напиток вульгарной водкой? Нет, нет, я это пить не могу и не буду, что вы, мне плохо будет, я не привык, я не такой... Послушай сюда, литегатог, ты чмо. Ты не видел в своей ничтожной жизни ничего, я пгосто увеген - ты даже бабы голой не видел. Но позвольте, Изя... Ты не жил на вокзале, не спал на бетонных плитах, когда по тебе бегают кгысы, ты не собигал в угнах стеклопосуду и тебя не били потные гопники. Если ты не хочешь егша - дело твое, но я совсем, слышишь, совсем пегестаю тебя уважать, вождь пголегагиата. Вы обижаете меня, Изя, ну зачем вы меня так обижаете, я выпью с вами ерш, но ведь вы не можете говорить так уверенно о том, чего не знаете и знать не можете. К тому же я, к вашему сведению, был женат, причем не однократно, а дважды, а мои литературные познания позволяют мне утверждать, что о жизни я знаю достаточно много. Выпили (не проболтаться, не сказать лишнего). Что, что ты можешь знать из своих книжек, гой? Или твой Ги Де спал на бетоне? Магиэтта Шагинян спала? Или, может быть, они спали там вместе? А может ты в Сокольниках по воскгесеньям стеклотагу собигаешь? Что это ты так похогошел? Выпей еще. Выпили и еще. Александр Ильич долго хватал позеленевшими губами воздух, словно умирающая рыба, потом засунул в эти губы трясущуюся сигарету и глубоко задымил. Взгляд его мутнел не по минутам, а по секундам, Изя же был прекрасен, как божий свет. Н-да, академик, ненадолго тебя хватило... Кажись, помгешь ского. (не... не хоте... не могу...

мне нельзя так мно...) Что-что? Исповедоваться хочешь? Каяться будешь?

Смотги, помгешь непокаявшись, уложат тебя в железный ящик во двоге оттуда ни в ад, ни в гай, а на мыловагенный завод одна догога. (не могу... молчу... нельзя... отды... шаться...) Замечательно. Будем лечить. Сестга, зажим. Изя извлек из недр своей непонятной одежды картонку с лозунгом "Сода питьевая" и всыпал изрядную дозу в последнюю, третью кружку ерша, так и не осиленную Ильичем до конца. Пей! (не могу...) Пей!! (не...) Пей!!! Ну зачем же так стучать по столу-то? Несчастный литературовед не допил и до половины, как вдруг цвет лица его чудодейственным способом изменился с красного на синий. Ильич повернулся, рухнул на колени и... Ну, и понятно, что. Он находился в коленопреклоненной позе минут пять, покуда отзывчивый дантист не помог ему подняться на нетвердые ноги. Уйдемте отсюда, уйдемте, я не могу здесь больше... Ожил, - с удовлетворением отметил ювелир, - Что ж, почему бы и не уйти? Пгавда, нехогошо уходить так сгазу, но кто же знал, что пгостой егш так стганно подействует на этого дугака.

Они вышли в грязноту и сыроту ленинбургской ночи и растворились в ближайшем сквере-скверике-скворечнике. Старый, но благородный и совершенно твердо стоящий на нищих ногах Изя бережно поддерживал молодого, интеллигентного и абсолютно, безапеляционно пьяного Александра Ильича, фамилию которого, как и фамилии всех наших героев впоследствии установит следствие.

Пути их было до третьей скамейки в левом проходе (на первых двух уже устроились на ночь так же безвременно покинувшие гостеприимный и гостевыгонный бар). Изя отпустил Ильича, который с грохотом и стоном обрушился на видавшее многое деревянное сиденье, потом опустился сам.

Сволочь ты, Ильич, бестолковая, я в пивнике уж лет восемь не был. Посидел, называется. Кгужка пива и две кгужки егша - ну это же не сегьезно. А, литегатуга? Че молчишь? Изя, оставьте меня в покое... Ты всю жизнь свою дугацкую в покое. Библиотека и стагая мама. Ты хоть улицу на кгасный свет когда-нибудь пегешел? Изя, вы не понимаете... Я не понимаю?! А по выходным ты, небось, на кагуселях в пагке катаешься, а?

Или по догожкам ходишь, на листья пгошлогодние смотгишь? Я... Вы оставите меня в покое, если я скажу? (нет... я не скажу...) Что ты можешь сказать, литегатуга? Изя, я... (нет... зачем... нельзя...) Говоги!

Я... Я убиваю, Изя. Кого, тагаканов на квагтиге у мамы? Еще бы, если она неделями не выносит мусог. Нет, (нет...) я убиваю людей... девушек... (нельзя... же...) Я... я подкарауливаю их на дорожках, убиваю, и... (нет... поздно...) и... отрезаю им головы.

Он вернулся поздно. Ленинград как всегда спас его от похмелья, вылечил голову и просветлил разум. Все в нем было по-прежнему. Все было по-прежнему спокойно и неторопясь. Тебе звонила та подруга. Какая подруга? Ну та, вчерашняя. Стрелку забила - на Финляндском вокзале, завтра, там на столе все написано. Черт, это еще...

А что с того, что вот они сидят рядом на этой скамейке, курят и молчат? Что с этого Ленина, что с этого вокзала и со всей этой Финляндии? Наверняка пролетают в головах у обоих с непостижимой физике скоростью картинки из прошлого, этакие могилки с крестиками, как оно раньше-то бывало... Сколько раз он вот так сидел и курил с женщиной, сколько раз она вот так сидела и курила с чуваком в первый раз? Теперь они будут шататься по набережным и задвинутым глухим улицам, через неделю, а может даже и сегодня, как сложится, переспят, сколько-то раз встретятся и переспят потом. Если, конечно, он не уедет в свою уродскую Москву прямо завтра. Еще может быть ночное шоу, клубы, дискотэки, пиво, что-нибудь сухое из горлышка, трава, беседы с умным видом, перемывание костей, тусовка, джем, натертости на ногах, концептуальное кино, как много нам открытий чудных, суровый спор, разборки, ревность, мотор, метро, вокзал, весна, мама, папа, где вы, где ты, здесь я, нет, не пила, не курила и не курила, не курила ничего, не спала, как не спала, нет, спала, но ни с кем не спала, а так спала, одна спала, а где спала, на полу спала, боже, за что мне все это, у всех дети как дети, в институтах учатся, мама, пора, монетки кончаются, не хочу я никуда ехать, а куда же тогда ехать, ехать все-таки придется, огни, дома, дворы, коды, лифты, комнаты, акаи, астры, аквариум, террариум, а что папа, а папа - космонавт Береговой охраны, а как это, а так это, а папа у него герпентолог в серпентарии, укушенный, куда ты лезешь, да я так, может, тебе любви хочется, хочется, перехочется, уже поздно, спать пора, хочу-хочу-хочу, не хочу-не хочу-не хочу, так зачем же он разбил все фонари? Зачем ты меня позвала? - спросил он, прервав ее мыслей ход. Не знаю - ответила Кристина, отбросив сигарету. Потом помолчала и сказала так: Сейчас мы с тобой отправимся гулять, потом поедем к кому-нибудь, выпьем, попоем песен, потом ты захочешь меня трахнуть и я, скорее всего, позволю это тебе. А что потом, я даже и не знаю. Хорошо - согласился он, - Давай так и сделаем. Только, если можно, я хотел бы все проделать в обратном порядке. Что, сразу трахнуть?

- усмехнулась Кристина. Нет, сначала не знать, - непонятно сказал он, поднялся и прищурившись посмотрел на солнце. Она поднялась тоже. Мальчики вскричали бис. Судьба-дорожки, как делать дело, где теперь Изя, где теперь учитель, где теперь вы все, друзья-однополчане? Бросили меня на произвол, теперь эта девочка, которую я вижу второй раз в жизни, а слышу - в третий, предлагает сделать мне то, что я и так бы сделал рано или поздно, все равно. Что ж, придется ее любить. До гробовой доски. Прости меня, мама, но у нее хотя бы есть голова. Он не оглянулся на Кристину. Молча пошел. Куда? В Финляндию поедем. Она улыбнулась немного неловко, пожав узкими плечами, послушно двинулась за ним к вокзалу. Каменная природа молча вздымалась вокруг них, ничего не соображая, да и, собственно, не собираясь ничего соображать. Он проигнорировал кассы, он даже не знал, где на этом вокзале кассы. Они подошли к первой попавшейся электричке и дальше - вдоль нее. Куда мы едем? опять спросила Кристина. Глупо спросила. Мы едем по этой дороге до леса, - сказал он, посмотрел на нее и в первый раз изобразил на своем лице некое подобие улыбки. Она, видя такое потепление, тут же схватила его за руку. А он тут же свернул в вагон, лавки деревянные, пассажиры сонные. И поезд поехал. Куда же я ее везу? Куда же он меня везет? Что с ней делать? Что он со мной будет делать? А может, взять и удолбаться? Да, наверное. Хэш располагает к откровенным беседам, если не хватает ума просто беспричинно смеяться. Кристина щебетала ни о чем, а он угрюмо молчал. А потом уткнулся в грязное стекло и, словно про себя:

Я боюсь зимы. Боюсь телефона, когда он молчит. Лучше бы его не было совсем. Я страшусь один. Меня пугает похожесть слов сумеречно и сумрачно - я так люблю первое и так боюсь второго. Я часто не могу уснуть до утра, потому что в голове вертятся самые плохие воспоминания. И ничего светлого. Мне холодно. Я боюсь касания женского тела, как раз потому, что это станет одним из таких мелькающих воспоминаний. Я боюсь канализационных коллекторов, я боюсь хроники происшествий. Я боюсь напиться и оказаться на улице ночью, когда метро закрыто и денег на тачку нет. Мне не привыкать к этому, но я этого боюсь. Меня пугает ночной автомобиль у дома, меня пугает пять утра, когда светлеет и рядом никого нет. Мне страшно, когда день прошел и никто не позвонил. Я не могу быть один. Разве что пьяным. Я не могу быть трезвым один в пять утра при молчащем телефоне, когда уже светлеет. Меня страшит телевизор, меня приводит в ужас вся это кинематографическая любовь. Когда рядом никого нет. А они забывают, они все давно уже забыли про меня, у них свои дела, машины, работы - а мне так странно одиноко без них. Я так боюсь их, когда их нет. Никого. Меня пугает шевеление занавески у раскрытого окна, когда зима, когда пять утра и нечего уже курить, когда один и трезв. Я боюсь, что у меня когда-нибудь кончатся деньги. И часы мои пискнут пять утра, и сигареты кончатся, и никто не позвонит.

Я говорю с ними, когда звоню сам, они отвечают мне, что надо бы всем собраться, что они позвонят - и я боюсь этих слов, потому что знаю, что не позвонят, что будет пять утра и рядом никого, а сигарет нет.

Мне просто стала широка моя кровать, я боюсь спать, я бы вообще никогда бы не спал и не трезвел, если б только было можно. Я боюсь гитары, я боюсь брать ее в руки, потому что нет никого, кто бы это услышал.

Мне страшно, когда длинные гудки, еще больше я боюсь, когда гудки короткие. Когда никто не ответит. А мне иногда так нужно с кем-нибудь поговорить. Я позвоню тебе завтра - говорит какая-нибудь она, и все завтра я жду, хотя знаю, что не позвонит ни черта. И точно - не звонит. И мне становится жутко - что я им всем сделал такого? Я боюсь быть ненужным им, потому что себе я уже почти не нужен. Я боюсь радио и утреннего метро - мне кажется, что я в аквариуме, я безмолвен и никто меня не видит, потому как стекла черные. Мне страшно слышать, как утром лает идиотская собака, мне страшно курить в ночное окно, когда улица пуста и идет снег. Или дождь, но дождь хотя бы шумит, а снег тих. Но я не хочу говорить с дождем, я этого тоже боюсь. Меня пугает весь мой дом, вся эта дурацкая мебель, такая же страшная, как телефон.

Мне дико, когда звонок - вдруг это просто ошибка номером? Мне холодно, когда я открою окно, мне душно, когда оно закрыто. Мне неуютна эта кухня в пять утра, когда сигареты кончились и никого нет. И этот свистящий чайник, когда не с кем пить чай, когда никого нет, когда светает и пять утра. Мне страшно, когда я не помню, но совсем я схожу с ума, когда помню все - все эти обрывки, улыбки, касания, движения, все это перемешивается и не дает уснуть, не дает забыть, не пускает никуда, оно везде. Везде. Смотришь в окно... Подходишь к краю крыши - и так хочется прыгнуть... Нет, не убиться хочется, а именно прыгнуть, пролететь, посмотреть, как оно, что из этого выйдет. Мне уже не хочется никуда уезжать, здесь обязательно что-нибудь произойдет, а как же это пропустить? Но я хочу уехать, может, тогда они вспомнят? Вспомнят обо мне? И тогда я не буду сам с собой хотя бы одну ночь, хотя бы в одни пять утра. Может, кто-нибудь позвонит мне тогда и скажет: я приеду сейчас. Лучше: мы приедем сейчас. Но вдруг они не приедут? Вдруг Катастрофа? Вдруг раздумают? Вдруг ЗАБУДУТ? Мне... Я не могу больше один, в пустой постели, в этой кухне, когда свистит сволочной чайник, когда пять утра и телефон мертв. Впрочем, нам пора выходить.

Платформа была пуста и скучна на редкость. Тупа-а-я такая платформа. Очень неинтересная. Они огляделись по сторонам, впрочем, это Кристина огляделась по сторонам, а он сразу же начал спускаться вниз, в лес, в пустой, скучный и тупо-о-й лес, прямо в елки. А где это мы? глупо спросила Кристина. Действительно, ну откуда он мог знать, где они? Но он пробормотал что-то насчет Финляндии, наверное. Кристина остановилась, посмотрела влево, поглядела вправо, пожала узкими плечиками и побрела дальше. Наступила осень. Листья погрустнели, стали желтыми, красными, облетевшими, пришла прозрачность. Березы стали рябинами.

Слева был туман, справа правильными разноцветными курганами разлеглись опавшие листья, спереди шел финн в длинном пуховом пальто синего цвета и большой, очень большой лисьей шапке. Наши финские друзья, какк они?

А такк они, отвечал финн, я к Леениинуу едду. Едет? - недоумнула Кристина. Едду, - подтвердил финн. Кристина почувствовала себя абсолютной дурой, а он посмотрел сквозь финна и промолчал. Туман теперь стал справа, грибы - слева, а финн исчез, осталась только шапка, которая аккуратно плыла между голыми деревьями еще некоторое время, а потом пропала в каком-то дупле. Кристина с разбега прыгнула в большую кучу листьев, вынырнула, легла на спину и стала быстро-быстро смотреть в пустое голубое небо. Он присел рядом, закурил и начал курить. Мне здесь совсем ничего! - прокричала Кристина как уже самая последняя дура. Мне здесь хочется чего-то такого! Он бросил сигарету и наклонился к ней. Началось хорошо. Очень хорошо, словно в простом белом костюме на берегу Черного моря, где пальмы и тонкорукое чудо под короткой вуалью, такая, что не прикоснись - улетит, обернется черной омерзительной птицей и оставит вечным психом. А тут еще мимо пробегал Ленин, а может не Ленин, а Изя, хотя, собственно, что мог делать Изя в Финляндии? Здесь финн не пгоезжал? - кричал Ленин на смешном своем ходу, роняя мятую бумажку и исчезая в теперь уже опять левом тумане. Нет! кричала Кристина ему вдогонку, хохотала и дрыгала своими голыми осиновыми ногами. Все вокруг набухло и позеленело. Слева теперь были самые разные флоксы, справа - мятая ленинская бумажка, спереди же не было ничего. Подули теплые ветра, подхватили их и понесли, все выше и выше, все стремительнее и дальше, сто восемь минут вокруг Земли, слава и почет, фотографии в букваре: буква К - Кристина, Конь, Калоши, Косеть.

Буква О - Он, Олени, Озеро, Отходняк. Над всеми Хельсинками и Парижами, над всеми Монтевидиями и Сантъягами, вокруг всего, бесплатно, безвизово и беспошлинно, тихо и комфортабельно, как в сумерки, как после пятисот пятидесяти грамм. Пошли на спуск, все ниже и ближе, уже видны верхушки пальм и крокусов, а что же наш парашют? Поискали - нет. Еще поискали - нет. Стали целиться в листья. Целились-целились, наводились-наводились - все равно долбануло так, что дыхание раз - и остановилось. На пять секунд. Он откинулся от ее распростертого тела, сел, достал очередную сигарету. Кристина быстро-быстро дышала и медленно смотрела на проходящие тучки. Отчего это одни тучки бывают большими, а другие - маленькими? - думала она неспроста. Он тем временем разворачивал тоскливый документ. Что это? - спросила Кристина, которая вообще уже достала своими идиотскими вопросами. За-кон Со-ве-та у-пол-но-мо-чен-ных о про-воз-гла-ше-ни-и тро-па-рей и бо-бы-лей не-за-ви-си-мы-ми от зем-ле-вла-дель-цев - по слогам прочитал он. И тут возвратились елки, прилетели комары и мухи. Они сидели в какой-то лесополосе, среди родных банок и бутылок, среди журналов и газет. Он опять курил, а Кристина одевалась, что-то себе такое тихо напевая, что-то вроде We Shall Overcome. За деревьями призывным доплером свистел электропоезд. Он встал, отряхнулся и они медленно пошли туда, откуда свистело. Теперь уже окончательно было ясно, что Кристина поет именно We Shall Overcome.

Можно, я поеду с тобой? - спросила она его в трясущемся вагоне.

Да боже ж мой, пгедводитель! Уж я и не думал, не гадал - вот, здесь, стоит, все такой же. Здгавствуйте, - Кристине, - я ведь стагый дгуг, сколько вместе пегежито... Тепегь здесь, на этом вокзале - в Москве Ленинггадский, в Ленинггаде Московский, все как ганьше, вот только Казанского нету, ну и слава богу.

Кристина вопросительно смотрит на НЕГО. ОН улыбается, вынимает изо рта сигарету - Это Изя Аронович, человек, интересующийся правильным проживанием. Мы пили вместе. А еще был учитель. Где учитель-то, Изя?

Слышишь, такое дело, я его потегял где-то, не помню, но он мне такого насказал, нет, ты только подумай, пгедводитель, что я уж и не знаю, как... Чего это он тебе такого сказал? Меня зовут Кристина, - сказала Кристина. Чего вообще учитель мог дельного сказать? Он же учитель. В школе. Пгедводитель, мы с ним в пивняк этот пошли, ну, что ты говогил.

Ну?! Ну да, как ты и говогил, стоялм пегвыми - вошли последними. Я все его пытал, пытал, егша заделали. Ну, и как он на ерша? Меня зовут Кристина, - сказала Кристина. Сник он с егша, слушай, пгедводитель, здесь столько добга: в этом гогоде пьют едва ли не больше, чем в Бегдичеве... Я так гад, что ты меня сюда пгивез! А как, интегесно, в дгугих гогодах? В Казани? А в Ягославле? А в Кугске? А в Павелецке? А в Савеловске? На их Московских вокзалах? Да здесь посуды - плюнь - попадешь. А шампанских-то, шампанских! Все пьют одни шампанские! А что учитель-то, Аронович? Меня зовут Кристина, - сказала Кристина. Очень пгиятно, а меня Изя. Скоро мы все сойдем с ума... Что пивняк-то, Изя?

А кто такой учитель? - это Кристина. О, учитель... - это ОН. Просто учитель, даже где-то преподаватель. Из поселка Вождь Пролетариата. Почетный семьянин в сторону старой мамы, искусный любитель каруселей.

Мне его немного не хватает, хоть он, конечно, и урод. Изи мне вот тоже не хватает, но больше. А Изя взял и потерял его. Где ты потерял его, Изя? Почему вы, евреи, всегда теряете лучших людей? Мы не тегяем, мы сами тегяемся... Учитель был прекрасен, скромен и чист, его бы распять... Пгедводитель, какое гаспять, он мне такое сказал, я даже и не повегил сначала. Я даже и не обгатил внимания, такой он плохой был, несчастный с егша... А что же такого, Изя, рассказывайте скорей, - это снова Кристина. Может, конечно, и навгал, но повегь мне, пгедводитель, как евгей евгею - после такого егша не вгут. После такого егша даже бывалые бгатки говогят то, что сами себе боятся шептать. А учитель...

Он еще до егша, с одного газбавленного пива был светел, как апостол Петг. Так что же он такого вам сказал? - это опять Кристина, обнимая улыбающегося ЕГО и прижимаясь подбородком к его плечу. Он закурил следующую сигарету. Дай кугить, пгедводитель... Он сказал, что не любит кагусели. Да ну? А что же он в таком стучае делает в парке, на девушек смотрит? Да, он смотгит на девушек. Ай-яй-яй, учитель, учитель... На девушек смотреть иногда очень приятно, - это Кристина. Смотрит на девушек, а у самого дома старая мама, ехал бы к ней. Нет, пгедводитель, он не пгосто смотгит на девушек... Не просто?

Что же он несет? Зачем это опять? К чему? Почему как только удается избавиться от этого всеубивающего влажного ничего - почему опять? Вот она, здесь, тонкая, беспомощная - но со мной, ну зачем опять? Зачем опять наталкивать меня на эти мысли? Где все они были, когда были нужны? Не для того, чтобы сообщить мне версию. Для того, чтобы быть. Где они были, черт возьми? Я не хочу ничего слышать. Я уже почти забыл.

Уже есть другая она. Заткнись, ради своих бутылок, не говори ничего больше...

Ну конечно не просто, кто же будет смотреть на них просто так? Он начал переставать хотеть слушать Изю дальше. А Изя увлеченно: Он смотгит на них оценивающе. Как? Даже не так, пгедводитель, он их высматривает. Ну ладно, мало ли, что там говорил пьяный учитель - Он явно захотел переменить тему. Что случилось? - спросила Кристина, увидев, как он неожиданно потерял интерес к Изиным словам. Ничего, просто я не видел Изю тысячу лет, а он мне тут втирает про какого-то учителя, который по выходным ездит, как распоследний мудак, ездит в... Ладно, у нас скоро поезд. Он достал из кармана ручку, записал свой телефон на сигаретной пачке и протянул Изе. Не скучай, Менахем, звони, я буду рад...

Изя схватил подарок и благодарно закивал. Кристина только начала недоумевать, а ОН уже быстро шагал прочь. До свидания, - сказала Кристина Изе, - очень приятно было... Да...- начал было Изя, но она уже догоняла ЕГО. Почему-то совсем не было людей, только быстро идущий ОН, стоящий с раскрытым ртом Изя, и между ними - тоненькая фигурка Кристины, вся в темно-сером, маленькая доверчивая птичка, догоняющая своего неизвестно кого, но своего, своего. Изино лицо неожиданно озарилось светом, он набрал в простуженные легкие побольше воздуха и с шумом выдохнул его назад. Минута молчания.

Движение. Легкое, как белое бальное платье. Бессмысленное и маркое.

Прозрачное. Движение по огромной площади, не обращая взгляда на транспорт, перемещение в темноте, искромсанной мгновенными фарами. Оглушенность и пустота. Глубина километр. Он не слышал шума железа, он не видел суеты отъезжающих, он плыл над всем, под всем, среди всего. Он не слышал ничего, кроме страшно необходимого сейчас, сжимающего и растягивающего, гремящего и шепчущего, застывшего и пронзительного dead can dance, и на его фоне, сквозь шум и треск - далекий голос, не голос даже, а что-то еще: Я позвоню тебе завтра... Я позвоню тебе завтра... Я позвоню тебе завтра... Я... он пытался понять... позвоню... что она хотела... тебе... ему этим сказать... завтра... но ведь уже давно сегодня, а то завтра было еще вчера... Нет ее. Нет ее. Где она? Где она, мама? Я же ничего не делал! Я же... Он толкнул тяжелую дверь и кинулся с головой в родную полупустоту вокзала. Быстро прошел через весь огромный зал, мимо высохшего фонтана у подножия святой головы, мимо союзпечати и телеграфа, прямо туда, где ласково-зеленым светом кто-то безумно высокий сообщал ему всегда одно и то же: число, месяц, год и время ухода поездов. В Ленинград. Где еще можно ее теперь искать? Зачем она так, мама? Зачем? Я же НИЧЕГО не делал. Она просто нужна мне.

Я просто хочу, чтобы она была со мной. Я просто хочу быть с ней. Он развернулся и пошел назад, опять через весь этот нездешний аквариум, к кассам, к теткам с билетами, к барыгам, к чертями собачьим, мне нужно уехать. Мне нужно найти ее там. Мне нужно. Когда в последний раз мне было что-нибудь нужно, мама? Сделай это для меня, не молчи, найди ее.

Найди ее мне!

...Ты скоро увидишься с ней, увидишься...

Он остановился, даже не остановился, а встал, налетел на стену из стекла, и его понимание выключилось. Какой он к черту мальчик? Какая это там... Мама, где ты, не уходи, я знаю, это ты, мама, где я увижу ее, не молчи, мама, только не молчи, ну не молчи же, черт возьми!

ГДЕ?!

...тихо...

Он огляделся. Пассажиры. Ленин. Пассажиры. Пирожки. Пассажиры. Пошел к пирожкам. Купил. Съел. Еще. Пассажиры. Союзпечать. Пассажиры.

Пошел к союзпечати. Купил сигарет. Вышел на платформу. Закурил. Вернулось какое никакое, а понимание. Вдали мелькнул Изя-не Изя, но кто-то очень похожий. Наверное, все-таки Изя. Но ведь он же не хотел уезжать назад... Догнать? Да нет, надо билет покупать, проводнику совать - но ехать, ехать, искать! Мама сказала, что найду. Нет, она сказала, что скоро увижу ее, но ведь это и значит, что найду. Ведь это и значит, что ехать надо. Он поднял глаза...

В каких-то шагах от него стоял он. Ильич. Учитель. Дорогой мой.

Посверкивали очки. Из-под пальто виднелся кончик хвоста. Родной мой.

Ильич повернулся лицом. А-а, здравствуйте, молодой человек, опять попутчики? Что это ты, Ильич, заладил на север гонять? Да я... Красиво там, знаете ли... Изя сказал мне, что ты его чем-то напугал. Напугал?

Очки засверкали сильнее. Разволновались очки. Да, напугал, чем это ты, а? Да... Я не знаю, я не пугал, нет, что вы, вот ведь мой поезд, простите, молодой человек, я должен идти, - и пошел, залез в вагон и исчез. Он тоже подошел к проводнику, привычно сунул руку в карман за деньгами...

Все девочки встали и тихо вышли. Зал замер. Ветер затих. Кладбищенские ребята поплевали на руки и воткнули лопаты в землю. Холод. Зима. Тяжело копать.

В его кармане было пусто. Денег не было совсем. Он растерянно посмотрел на гранитного проводника. Как же так, они не должны были кончиться, они никогда не кончались, всегда ведь что-то оставалось, хоть самая малость. Всегда оставалось... Он быстро пошел вдоль вагона, высматривая в окнах Ильича, занять у него денег, он даст, он мягкотелый... Первое окно, второе окно, третье - до конца вагона и обратно.

Учителя не было. Эй, проводник, а куда же делся этот очкарик в пальто?

Какой очкарик? Не видел я никаких очкариков, одни художники, поэты и музыканты, чтоб им треснуть всем. Вали отсюда, не мешай работать. Проводник не хотел говорить. Проводник хотел спать. Его охватил моментный страх, страх невероятной силы - за себя, за Кристину, за Изю, за маму, за все прогрессивное человечество. Стало просто страшно. Он закрыл глаза. И увидел.

Он увидел уютную комнату охотника, веселый внимательный камин, бутылку хорошего вина, стены, на стенах - сабли, ружья, головы юных девушек. Они улыбались. Они были рады ему. Они успокаивали его: Не волнуйся, все будет хорошо, все и так хорошо. Не переживай, боли больше не будет. Почти не будет. У нас новенькая, ей у нас нравится, мы тебя сейчас познакомим. Ее зовут Кристина. Кристина, ты почему не позвонила ему? Я не смогла, - сказала Кристина, вернее, ее голова. Она не смогла, видишь, она все еще любит тебя, как все мы. Кристина, ты ведь все еще любишь его? Да, - сказала Кристина, вернее ее голова. Ты нужен нам, приходи, без тебя нам всем так одиноко... Мы страдаем. Гражданин!

Эй, приятель! Он открыл глаза. Рядом стоял тот самый тип с желтыми глазами, что приходил к нему домой и увозил в подвалы, мучил и требовал сказать имя. Ты знаешь ее? - тип сунул ему под нос фотографию Кристины. Знаю, - отрешенно ответил он. Значит, поедешь с нами. Где она? - последний беспомощный вопрос. Последние слова. Где? Теперь уже в морге. А еще утром лежала в том же коллекторе, что и предыдущая. Естественно, без головы. Обидно, да?

Здесь что-нибудь отвлеченное, шум воды, например, или пение птиц.

Частые телефонные гудки и далекое: Я позвоню тебе завтра... Я позвоню тебе завтра... Я позвоню тебе завтра...

Они шли вдоль платформы, уже в самом ее конце - он, желтоглазый тип, еще один такой же тип. Здгавствуй, пгедводитель, - раздалось слева. Но он даже не повернул головы. В ней больше не было Изи. В ней больше вообще не было никого, кроме Кристины. Я жду тебя, - говорила она ему. Ты нужен мне. Зачем тебе эти типы, убеги от них, убеги ко мне - они не смогут догнать тебя. Они ничего не смогут сделать, их на самом деле нет, Изи уже нет, всего того мира уже нет, ты должен наконец это понять, ведь у тебя уже кончились деньги. Что тебя держит? Он сейчас тронется, беги, беги, пока не поздно, пока они не увезли тебя в свои пустые комнаты, пока не начали задавать вопросы, ответов на которые ты все равно не знаешь. Иди ко мне. Иди...

Они давно уже спустились с платформы и шли куда-то на север, в середине - он, по краям - типы, сзади непонимающе семенил невесть откуда взявшийся Изя. Кристина, ты слышишь меня? Да, я слышу тебя хорошо, сказала Кристина. Я иду. Я иду к тебе. Я жду тебя.

Он развернулся и побежал назад. Типы тоже развернулись, но не побежали за ним, а остались стоять на месте, посверкивая в темноте желтыми глазами. Изя исчез, как будто его и не было. А он бежал по шпалам, бежал неизвестно от кого, но известно, к кому. Бежал навстречу набирающему ход ленинградскому поезду, и чем быстрее он бежал, тем быстрее двигался поезд. Когда до встречи с Кристиной осталась одна секунда, он поднял глаза. На месте машиниста восседал Ильич, лицо его было перекошено то ли от гнева, то ли от радости, глаза без очков сверкали разными цветами, пальто развевалось и трубой стоял длинный хвост. Красиво, правда?

А типы развернулись и медленно пошли дальше.

1994-1995