"Русский самородок. Повесть о Сытине" - читать интересную книгу автора (Коничев Константин Иванович)РУБАКИНСытинский книжный склад всегда привлекал многих иногородних книготорговцев. Отсюда, упакованные в рогожи, кипы книг расходились по всей необъятной империи. Продажа велась по заказам, согласно толково составленным каталогам, в которых количество названий исчислялось в тысячах, а тиражи в миллионах. На складе появлялись не только разбогатевшие на книжной торговле купчики, здесь бывали также, с утра и до закрытия склада, библиотечные работники и составители справочников и увесистых томов, выходивших под названием «Что читать народу». Долгое время, не по своей вине, не заглядывал на Маросейку к Сытину писатель-библиограф Николай Александрович Рубакин. Еще за год до революции тысяча девятьсот пятого года по приказу министра внутренних дел Рубакин был выслан за границу. После убийства Плеве и «дарования некоторых свобод» Рубакину было дозволено вернуться в Россию. Появившись в Москве в те дни, когда отстраивалась после разгрома сытинская типография, Николай Александрович не замедлил встретиться с Сытиным, изъявив при этом желание ознакомиться с его книжными запасами на оптовом складе. В огромном светлом помещении – в десять рядов полки-стеллажи. Закупщики-оптовики отбирали книги, проставляли на них цифры, – сколько им требуется для продажи экземпляров. – Берите из толстовского «Посредника», берите научно-познавательную книгу; ошибки не будет, – подсказывает Рубакин как бы мимоходом, записывая в своей тетради сытинские новинки. – Знайте, господа, что та книга потребна читателю, которая служит правде… И, обращаясь к Сытину, говорит: – Иван Дмитриевич, с изготовлением религиозных картинок вы что-то перестарались. Сытин хмыкнул, усмехнулся глазами, ответил: – Да-да, Николай Александрович, есть перебор, есть. Не всегда «двадцать одно» получается, – и пояснил: – Во-первых, ходко идет этот товарец, ротация в две краски дает шесть тысяч штук в час. Во-вторых, я сбываю их оптом по полтора рубля за сотню, а книгоноши продают по пятачку за штуку. В-третьих, и это самое главное, учтите, дорогой Николай Александрович, фабрика жестяных коробок Жако и Бронекер ухитрилась печатать в красках на жести. Дешево и крепко. Богомазы в Холуях и Мстере воем воют от этих «жестяных конкурентов». Как бы и нам туго не пришлось. Ведь вот в чем беда: покупатели просят не лучшего, а дешевого и ходового товара. Кому-кому, как не вам, библиографам, надо настойчиво прививать народу вкус к потреблению умных книг и картин. Помогайте, мы будем рады. – Что верно, то верно, – согласился Рубакин и, просматривая поставленные на книгах цены, заметил: – Дороговато, Иван Дмитриевич, умными книгами торгуете. – Не без того, есть запросец. Но запрос в карман не кладется. Это ради «уважения» покупателя. Умную научную книгу приобретает учитель, служащий-конторщик. Поглядишь на него, как он держится за хорошую книгу, пожалеешь его, возьмешь да из уважения к нему двугривенный от рубля и скинешь. Узнав, что Иван Дмитриевич разговаривает с известным автором популярных книжек, покупатели-оптовики окружили их, прислушались и сами вступили в разговор. – Мы, господин Рубакин, премного довольны условиями Ивана Дмитриевича, – заговорили закупщики, – он нам и в кредит верит, да и скидочка нас вполне устраивает. – Вот, скажем, «Всеобщий календарь», больше всех прочих изданий пользуется спросом. Нам Иван Дмитриевич отпускает по десять копеек за штуку, а мы продаем, наживая копеечка на копейку. Уж на что выгодней!.. – И от брошюрок тоже двойной барыш. У нас в губернии и разносчики добро зарабатывают. В год получит сотню рублей прибыли, это равно стопудовому урожаю, а попробуй-ка сто пудов хлеба собрать – не так-то легко. Потому много охотнике:? торговать книжками и картинками. Но вот несчастье: то поп, то урядник в наше дело рыло свое суют. – У нас за Вологдой попы в проповедях вопят против книжек графа Льва Николаевича, велят сжигать, у кого они есть. – Урядники на взятки напрашиваются, угрожают запретом, в коробьях роются, придираются всяко. А мы все-таки не сдаемся… – У книги сила пробойная, – замечает Рубакин на высказывания оптовиков, – не пасуйте перед трудностями. В вашем деле самые необходимые качества: оборотистость, смелость, подвижность, энергия… – В этом смысле нашему брату поучиться бы у Ивана Дмитриевича, – говорит книжник, приехавший из Великого Устюга. – У Ивана Дмитриевича руки не опускаются ни перед какими помехами. Шутка ли, фабрику спалили, а он ее заново отгрохал. И дело идет безостановочно. Кто-то из присутствовавших спросил Рубакина, какие наилучшие способы он мог бы рекомендовать в продвижении книг в деревне. – Приобретайте опыт, – сказал Николай Александрович, – опыт вам подскажет. Давно известно, что сытинские офени оправдали себя полностью. Этот способ не устарел. Но разносчики-коробейники, доставляющие книгу в крестьянскую избу, по своим способностям отличаются друг от друга. Есть такие бойкие на слово говоруны, которые, и не зная книгу, так ее расхвалят, что не отвяжешься – купишь. И бывают продавцы малоподвижные, несловоохотливые; они знают книгу, а продать ее не умеют. Надо уметь – это главное. Наш читатель еще не научился сам выбирать нужную книгу. Ему надо помочь. И если удачно подобранной книгой вы не оттолкнете читателя, он вскоре купит вторую и третью. Каждая новая книга будет ему сообщать познавательные сведения. По лестнице-стремянке Рубакин поднялся к верхним полкам стеллажей, где хранились образцы первых сытинских изданий, и стал любовно рассматривать сочинения Гоголя. – Никто до вас, Иван Дмитриевич, не сумел и не осмелился так двинуть в народ Гоголя, как это удачно сделали вы. Не помните ли, каким тиражом? – Наши конторщики предложили мне тогда, по их расчетам, выпустить пять тысяч экземпляров, ценою по два рубля, – ответил Сытин. – Я не согласился, зачем, говорю, господа-товарищи, размениваться на мелочи. Возможности распространения сочинений Гоголя у нас в России безграничны. И, вопреки конторским расчетам, распорядился печатать Гоголя не пять, а двести тысяч экземпляров, и не по два рубля, а по полтине. Представьте, не ошибся… Так же стал поступать и с другими классиками. Отобрав стопку разных книг для обозрения, Рубакин попросил Сытина уступить ему со скидкой. – С вас, Николай Александрович, не полагается ни копейки. Берите для пользы дела сколько вам потребуется, и ныне, и впредь. Да почаще пишите о книгах в наше «Русское слово». – Это можно. Плохие книжки не похвалю, хорошие не обругаю. Пусть книги, которые я выбрал, доставят мне на дом. – Сделаем, – пообещал Сытин и, подозвав заведующего складом, велел исполнить просьбу Рубакина и выдавать по двадцать копеек на обед каждому разносчику книг. Такая «щедрость» Сытина вызвала у Рубакина улыбку. Он тут же ему сказал: – Не сытно Сытин угощает на двугривенный. Издательница Коновалова, уж на что жадюга, и та устраивает для своих книгонош обеды с водочкой… – Эх, Николай Александрович, если бы знали вы, сколько у меня безнадежных должников. Вот тут бы вы и сказали: «Какой простофиля Сытин!» И на двугривенный прокормиться можно. Водочка им ни к чему, надо дело делать… С Маросейки Сытин и Рубакин на скрипучем и звенящем трамвае поехали на Тверскую в редакцию «Русского слова». Разговор в пути продолжался: – Все говорят, и наша издательская фирма кричит на все стороны: Сытин… Сытин… Сытин… А я разве в одиночестве? Разве один я все это сотворил? Я находил таких компаньонов, которым можно доверить по их талантам подходящее дело. И умирать буду – вспомню добрым словом наших первых директоров товарищества: Нечаева, Ворапанова, Улыбина, Миловидова, Соколова. Их уже нет в живых. А какие дельные были бородачи русские!.. А конторщики, заведующие, метранпажи, художники, рисовальщики, и вся пишущая братия, и свинцовая армия типографских рабочих! Без них Сытин – ничто! – Не напрашивайтесь на похвалу, Иван Дмитриевич, все это правильно, к этому можно добавить и благодарную почву в России, требующую изобилия книг. Были и до вас добрые пахари на ниве народного просвещения. Но среди всех издателей наиболее колоритна фигура вашей светлости. Около Страстного монастыря Рубакин и Сытин вышли из трамвая. Сытин набожно перекрестился, глядя на большую икону над монастырскими воротами. Ему стало как-то не по себе, когда он приметил, что почтенный литератор Николай Александрович не последовал его примеру. «Все вы такие, переученные, от бога отворачиваетесь», – подумал Сытин, а сказал другое: – Я так думаю, от поклонов богу еще ни у кого голова не отваливалась… Взглянув исподлобья, Рубакин спросил: – Скажите, Иван Дмитриевич, а верно, что с этой колокольни полиция хлестала из пулеметов по восставшим? – Да, говорят, был такой грех. Бог тут ни при чем. Людская гордыня виновата… – Как же так? А с чьего благословения эта самая гордыня? – Ладно, ладно, мне с вами, учеными, невозможно тягаться… В редакции «Русского слова» Рубакин всегда был желанным человеком. В кабинете у Дорошевича устроили чаепитие с конфетами и печеньем. Сидели за круглым столиком четверо: Сытин, Рубакин, Благов и Дорошевич. Главный редактор, Федор Иванович Благов, обращаясь к Рубакину, спросил: – Вы были некоторое время в изгнании за границей, интересно знать, как там русская эмиграция расценивает нашу газету? – Эмиграция разношерстная, – ответил гость. – Социалисты-революционеры, эсдеки, анархисты – люди различных взглядов и методов борьбы. Конечно, они газеты читают. Сугубо монархическое «Новое время» не переваривают. «Русское слово» считают газетой популярной, внепартийной, либеральной, то есть и нашим и вашим… – Что поделаешь! – воскликнул Влас Дорошевич. – Мы бы рады, Николай Александрович, в рай, да проклятые черти не пускают. – Из-за этих «чертей» и мне, кажется, скоро придется снова расстаться с родиной. Предпочитаю свободную жизнь в неприкосновенной Швейцарии, нежели под надзором полиции здесь, или не дай бог там, куда недавно упекли тысячи революционеров. – Но ведь вы теперь не под надзором? – сказал Сытин. – Верно, Иван Дмитриевич, официальный надзор с меня снят, а наблюдение усилено. Сыщики топают по моим следам, и замечаю неаккуратную работу «черного кабинета» по перлюстрации моей корреспонденции. А вы знаете, сколько я получаю от читателей писем! И сколько сам им пишу… А недавно в Питере один агентишка ко мне с вопросиками подкатывался, спрашивал о том, как мы с Брешко-Брешковской в ссылке в Крыму около Алушты проживали… Послал я его к чертовой матери и сказал: «Съезди в Сибирь на каторгу, и пусть она тебе сама расскажет». Совсем обнаглели, совсем… – Рубакин выпил полстакана чаю, продолжал: – Насчет нашей периодики, не кривя душой, можно все-таки сказать добрые слова о «Русских ведомостях» и их могучем редакторе Василии Михайловиче Соболевском. – Безусловно, безусловно, – подтвердил Благов, – Соболевский – фигура знатная. Разумеется, высокому начальству он не по нраву. «Русские ведомости» – газета общественной совести, да еще с профессорским уклоном. Сытинское «Слово» более общенародная газета. Однако все мы уважаем Соболевского, как благородного человека, обладающего светлым, прозорливым умом. И кое-что у него заимствуем, а вернее, грубо говоря, перетягиваем из его «Ведомостей» некоторых писателей. У нашей газеты тираж огромный, читателей больше, да и гонораром не скупимся. – Иногда и этот боевой газетный деятель впадает в уныние, – отозвался Дорошевич о Соболевском, – частенько и ему приходится претерпевать от всевидящего ока и всеслышащих ушей. Штрафы, конфискации отдельных номеров делают немалую честь «Русским ведомостям». В декабре пятого года за сбор средств на революцию совсем, казалось, была крышка газете Соболевского. Снова как-то воспрянула. А на днях я догнал Василия Михайловича на улице. Идет расстроенный и вполголоса сам с собой разговаривает: «Мерзость, свинство! И зачем мы, коль от этого свинства не очистить Россию никакому Геркулесу?..» А я ему и говорю: «Есть, говорю, Василий Михайлович, Геркулес, имя ему – печать!..» Смутился и отвечает: «Не верю, Влас Михайлович, не верю…» Что делать, если даже у таких столпов русской интеллигенции, как Соболевский, вера в прогресс, в революционные силы народа поколеблена?.. Многие удручены щемящим чувством ожидания чего-то еще более худшего. Многие потянулись за границу. Вот и вы, Николай Александрович… – Другого выхода пока не вижу. Я уже решил подарить всю свою библиотеку «Петербургской лиге образования». Буду там, за границей, продолжать свое дело. Я навсегда книжный червяк, и только. И не из тех я, кто нащупал и ухватился за истину. И там буду ее искать, найду и, не сразу поверив, поищу еще к ней доказательств. Пока что нашел такую истину, которая упрекает нас за неравенство образования. – Утопия, Николай Александрович, – возразил Сытин. – И все мы на вечные времена в этой утопии по-всякому утопать будем. Где же видано, чтобы люди стали одинаковые и умом наполненные поровну, как вот эти стаканы чаем? Всегда и во всем быть разнице; о равенстве только разговоры Кропоткиных, Савинковых и Брешковских. Всеобщая грамотность сбудется, это возможная вещь. А чтобы все были профессорами, извините, не уравнял бог лесу, не только людей. – Нет, друзья, настоящие перемены произойдут только благодаря образованному обществу, которое ликвидирует изнеженность тунеядцев, а тружеников образует и поставит в один ряд с собой. В этом смысле роль книги, роль просветителей в тысячи раз надежней и верней эсеровских бомб и револьверов. – Рубакин отставил стакан на средину столика и сказал: – Где бы я ни оказался, дорогие друзья, куда бы я ни исчез, не откажите мне в любезности не прекращать с вашим товариществом деловой связи. Через печать я буду стараться соединять читателей с полезными книгами, с такими авторами, которые трудятся для народа, вкладывают душу в свои произведения… – Николай Александрович, скажите, когда будете уезжать за границу? Мы вас проводим… – Обязательно проводим… – Не надо, друзья, я потихонечку. Приглашаю вас, если окажетесь в тот день в Петербурге, приходите в «Лигу образования» на передачу мною собственной библиотеки народу. Это будет отличная база для воскресных рабочих школ. И не сочтите сие за бахвальный жест с моей стороны. А там, где найду себе пристанище, я опять помаленечку сколочу себе библиотеку. Будет работа, заработок, будут у меня и книги. Мой девиз: «Книга – могущественнейшее орудие в борьбе за истину и справедливость». В свои сорок пять лет я вправе рассчитывать немало еще потрудиться до конца дней своих под этим девизом… Рубакин дружески попрощался и вышел из редакции. Как знать, бывать ли ему еще в этой компании? Решено – покинуть Россию. Впереди эмиграция, может, навсегда? Но мало ли русских, опасных для самодержавия людей, находится за пределами своей родины и в то же время связаны с ней?.. И эта мысль – быть за границей и работать для русского народа – успокаивала его и настраивала на возвышенный лад. А в редакции «Русского слова», после ухода Рубакина, продолжался о нем разговор. – Белая ворона из стаи русского купечества, – сказал о Рубакине Дорошевич. – Не успел кончить образование в университете, как попал под наблюдение полиции. Отец хотел «образумить» его, поручил ему управление бумажной фабрикой, а он все это дело завалил, деньги израсходовал на книги и на создание рабочих курсов. Связался накрепко с революционерами, дважды высылали… – Он мог бы написать отличный роман своего бытия, – заметил Благов, – начать бы с того, как в детские годы отец приучал его торговать вениками в бане, и что из этого в конце концов получилось… – Он скромен, о себе писать не соизволит, – проговорил Сытин. – Да и занят всегда по горло. Книжечки-то его миллионами расходятся. Понятно пишет для простого, малограмотного народа… – Да, а ведь сколько он их написал! Я со счету сбился. В настоящее время труды Рубакина очень необходимы, – продолжал разговор Дорошевич. – Они готовят читателей к пониманию глубоких научно-познавательных произведений. Кончится, скажем, через десяток лет этот переходный, подготовительный период, и его книжки, сделав великое дело, отомрут вместе с автором. Такова судьба, подстерегающая нас, многих. Чего доброго, из моих кратковременных фельетонов останется существовать только один «Пирог с околоточным», а остальное разойдется по рукам и исчезнет… – Нет причин вам, Влас Михайлович, беспокоиться, – сказал Благов, – вы, как писатель, поживете и после своей смерти. Рубакина тоже вспомнят. Ивана Дмитриевича уже в каждой избе знают и не забудут целый век. А вот меня кто и когда помянет добрым словом, если я только тем и занимаюсь, что расставляю знаки препинания в рукописях тех писателей, которые не умеют этого делать? – Участь незавидная, что говорить, – шутливо ответил на это Сытин. – А ты, зятек, не теряйся, не захотел быть врачом, взялся за перо – пиши! Покойный Антон Павлович тоже медиком был. А ныне врач Смидович-Вересаев смотри как пошел в гору. Не теряйся, пробуй… – Не умудрил господь… – Доброго нашел виновника, – сказал Дорошевич, – а вот некоторые, вопреки божьей воле, даже в изгнании не зарывают свои таланты. – Блаженни изгнанные правды ради, яко тех есть царствие небесное, – заключил Иван Дмитриевич беседу заповедью и сказал: – Ну, ребята, по местам, дело не терпит пустословия… …Через некоторое время Николай Александрович Рубакин передавал свою библиотеку «Лиге образования». В торжественной обстановке, перед собравшимися читателями, говорил: – Передаю лично мне принадлежавшую библиотеку, свыше ста тысяч томов, в нераздельное общественное владение прежде всего петербургского пролетариата и трудовой интеллигенции. Бурной овацией встречены были эти слова русского патриота-просветителя. Через несколько дней он выбыл в Финляндию, затем переехал в Швейцарию, где и провел среди книг сорок лет. От партии эсеров он отошел в годы реакции. Фантазеры, террористы и болтуны своими деяниями убедили Рубакииа в бесплодности их идей. Находясь в Швейцарии, он всегда помогал русским политическим эмигрантам. Дорога к нему была известна Плеханову и Луначарскому, Мануильскому и Крыленко, Вере Фигнер, Коллонтай и многим другим революционерам-эмигрантам. |
||
|