"Русский самородок. Повесть о Сытине" - читать интересную книгу автора (Коничев Константин Иванович)

ПОЕЗДКА РАДИ ОТДЫХА

Наконец Иван Дмитриевич решил отдохнуть, отвлечься от дел своих. Оставив руководить товариществом Соловьева, а Благова и Дорошевича – «Русским словом», Сытин поехал ненадолго посмотреть родные милые костромские места, где прошло его детство.

Сколько раз он видел во сне то самое село Гнездниково таким, каким оно ему запомнилось с юных лет. И речка с омутами и ершами, и бревенчатый мост на толстых столбах, и мужицкие избы с соломенными крышами…

Полвека Иван Дмитриевич не бывал в Гнездникове, приехал – ничего не может узнать: все ему показалось мельче, и река вроде бы обмелела, изб стало меньше. Люди многие вымерли, кто-то, дождавшись «воли», сбежал в города на фабрики. Люди народились новые, он – никого и его никто не узнаёт. Походил, поспрашивал, кто помнит писаря Сытина в Гнездникове? Никто. Вот только двухэтажное волостное правление с выцветшей обшивкой и проржавленной железной крышей – свидетель тех далеких дней.

Из любопытства он заходил в избы. Почти в каждой из них видел сытинский календарь, и часто ему попадались знакомые книги, зачитанные, захватанные, и даже листков недостает – искурены. Эти лубочные книжки и картинки, сказки о ведьмах, колдунах и чертях и «жития святых», разумеется, не произвели заметных сдвигов в костромской деревне. Предрассудки и суеверия по-прежнему живучи. Люди продолжали верить в нечистую силу, и даже эти «нечистые» распределялись по «должностям» со своими, присущими только им, обязанностями.

Леший – хозяйничает в лесу, уводит человека в дебри, иногда безвыходно.

Домашним скотом распоряжается, бережет или портит «дворовушко».

В омутах водится «водяной», главным образом около мельничных плотин.

«Нечистые» действия «банника» ограничены только баней, там он хозяин, вреда особенного не приносит. Но «пугает».

Покровителем гуменников и овинов считается «подовинник». Он если «захочет», то гумно и скирды спалит.

«Кикимору» – представляют страшной, уродливой, оберегающей на полях горох и репу от вороватых ребятишек. Кикимора может и задушить в своих объятиях того, кто ей невзлюбится…

Обо всех подобных суевериях и предрассудках Иван Дмитриевич наслушался в Гнездникове от мужиков, а местный учитель подтвердил, что в «нечистую силу» по всей окрестности люди верят так же, как и в святых угодников. Раз есть «святые», то должны быть и «нечистые». И не теперь они завелись…

Жаловался учитель на предрассудки деревни и не похвально отзывался о лубочных изданиях. Тогда Сытин спросил его:

– А «Русское слово» вы читаете?

– Хожу в правление, там читаю, а выписывать дороговато. Я на эти деньги вместо годовой подписки могу сапоги купить.

Вспомнив напутствие Евдокии Ивановны: «Забыться от всего, не скупиться, ни в чем себе не отказывать и быть добрее с людьми», Иван Дмитриевич послал в редакцию «Русского слова» телеграмму: «Затребуйте Костромы адреса всех сельских школ до конца года и на будущий год всем школам Костромской губернии высылайте бесплатно газету».

Расспрашивал Иван Дмитриевич учителя о секте «иоаннитов» и о приезде кронштадтского протоиерея в Солигаличский уезд для увещевания сектанта Пономарева. Учитель посоветовал ему пригласить из приходского села Плещеева попа Махровского. Поп не замедлил приехать в Гнездниково. Он и рассказал в подробностях всю эту историю.

– Сектант Иван Артамонов Пономарев, узнав заблаговременно о приезде Ивана Кронштадтского, сразу же собрал секту «иоаннитов» и оповестил: «Едет сам бог в образе Иоанна…» – Слух разнесся повсеместно, и, разумеется, народ нахлынул. И вот, – рассказывал дальше поп Махровский, – приезжает к нам в Плещеево Иван Кронштадтский, туда же был приглашен и Пономарев со всей сектой. С Кронштадтским приехала какая-то графиня полоумная с мешком конфет и пряников. Первым делом протоиерей стал разбрасывать ребятишкам гостинцы. Ну, те его окружили со всех сторон, так и лезут под ноги собирать сласти. А он и говорит: «Глядите, глядите, дети меня встречают с радостью, как некогда встречали Христа еврейские дети с торжествующими лицами и песнями. Так и ныне везде простые люди и дети встречают меня. Что сие значит? Значит, что благодать божия живет во мне…» И этих слов его было достаточно, чтобы Пономарев тут же завопил: – «Ты и есть бог в троице единосущный».

Стоило ему это сказать, как бабы-сектантки бросились к Ивану Кронштадтскому, стали наперебой, в дикой сутолоке, целовать ему руки, сапоги, отрывали от его рясы клочья материи, а одна из баб даже ухитрилась укусить его за руку… Тут протоиерей возопил и говорит: «Никакой я не бог! Перестаньте заблуждаться и смущать людей!» Полиция вмешалась. Сняли крест с пономаревской молельни. А Пономарев, невзирая ни на что, по-прежнему проповедует всем, что Иван Кронштадтский «судья всевышний, всевидящий член святой троицы». Так ничего с дураком поделать и не могли… А все оттого, что книжками да портретами сильно раздули понятие в темном народе о святости этого священника, хитрющего и способного проповедника… Вот и все, – заключил Махровский.

Сытину вся эта «картина» была ясна и понятна. Он слушал и хмурился. Ведь и его товарищество повинно в раздувании «святости» Ивана Кронштадтского…

– Да, прав народный певец Некрасов, сказавший: «Рознь портрет портретику, что книга – книге рознь»… Даем мы это теперь понять крестьянину, но, видно, еще недостаточно… – только и мог ответить Сытин.

Из Солигалича по лесным проселочным дорогам, в тарантасе, на паре лошадей поехал Сытин в Галич.

В Галиче – в свое время переехав из Гнездникова – в земской управе работал его отец. Не был Иван Дмитриевич на похоронах отца и матери, но знал по рассказам младшего брата Сергея, по которую сторону церкви и за сколько шагов от нее похоронены родители – Дмитрий Герасимович и Ольга Александровна Сытины.

Спустя годы Сытин на Нижегородской ярмарке приобрел два отличных креста и отправил их с братом Сергеем в Галич. Кроме того, он выдал Сергею двадцать рублей и просил отдать эти деньги галичскому протоиерею, чтобы тот записал на поминовение усопших рабов божьих Димитрия и Ольгу… Теперь Иван Дмитриевич в первую очередь отправился на городское кладбище.

Долго бродил он по кладбищу, искал знакомые кресты, да так и не нашел. Спросил сторожа, не знает ли тот, где могилы Сытиных. Старик сторож показал:

– Вот тут были два деревянных креста, подгнили, свалились и ушли на дрова…

– Как подгнили? Как на дрова? Не может этого быть! – изумился Сытин. – Кресты были железные, а основания у них – черный мрамор.

– Нет, таких тут никогда не бывало. Вы, наверно, путаете, – сказал старик.

– Не я путаю, а меня опутали. Ай, Серега, Серега, плут, барабошка. Продал, наверно, тогда кресты и пропил… – И вместо прискорбных слов поминовения посыпались из уст Ивана Дмитриевича ругательства. Поругался и припомнил, что тогда с братом Сергеем из Нижнего Новгорода в Галич поехал книготорговец галичский Константин Иванович Палилов.

Разыскать единственного в Галиче книготорговца, продававшего сытинские издания, – дело нетрудное.

Иван Дмитриевич, прежде чем направиться к Палилову, решил повидаться с протоиереем и спросить его, ведется ли поминовение Димитрия и Ольги Сытиных.

Тот приветливо принял знаменитого издателя и сказал, что в точности он не помнит, надо сходить в церковь и проверить по синодику, где «по рублю с души» записаны поминаемые перед алтарем разные прихожане.

В сопровождении сторожа-ключаря пришли в церковь. Протоиерей вынес из алтаря переплетенную в малиновый бархат древнюю книгу и подал Сытину.

– Вот, смотрите, уважаемый Иван Дмитриевич.

Опытным взглядом издателя Сытин оценил по достоинству эту книгу и стал ее перелистывать. На серой старинной бумаге были отпечатаны кириллицей словеса душеспасительной повести о том, как грешная душа попала в ад к сатане и была из его сатанинских когтей вырвана ангелом благодаря тому, что имя этого человека записано на поминовение. Ради вящей убедительности старинная книга была снабжена страшными лубочными картинками, показывающими муки ада.

– Простите, отец благочинный, я таких «страстей» еще не видывал. Перепечатать бы эту вещь? – обратился к попу Сытин.

– Синод не позволит, – уверенно ответил протоиерей. – Для нашего времени сия книга слишком наивна… Она забавна, как памятник старины глубокой. А что касаемо поминовения, смотрите листы в конце книги за иллюстрациями.

Но Сытин не спешил обращаться к списку поминаемых. Очень интересны показались ему рисунки-гравюры безымянных художников. Тут были, изображения диковинной выдумки, как ангел-хранитель огненным мечом изгоняет черта из-под кровати грешника, как ангел извлекает из огня адова блудницу, ибо она была поминаема в церкви (за рубль!). И как благодаря поминовению ангел освободил солдата из персидского плена, и как мучаются в геенне огненной родители тех, кто из жадности не вписал их в книгу-помянник, и всё в красках, в картинах…

Сытин был изумлен. Книгу не хотелось выпускать из рук.

– Я за нее сто рублей не пожалел бы, – сказал он, восхищаясь стариной.

– Такая не продается, сие достояние храма, ей более двухсот лет. Видите, первыми записаны на поминовение патриархи Гермоген, Филарет и Никон, а из царей сам Петр Первый и его супруга Екатерина, дальше идут священники, а еще дальше усопшие прихожане. Ищите среди них и своих родителей, – посоветовал протоиерей и через плечо Сытина стал тоже просматривать список.

Нет, не оказалось ни Дмитрия, ни Ольги Сытиных, стало быть, брат Ивана Дмитриевича не побеспокоился о загробном благополучии своих родителей. Последним в списке значился: «Род деревни Кухтырихи крестьянин Василий Забалдин», и рядом, в другой графе, примечено: «Василья возом дров задавило насмерть…»

– А это зачем указано? – спросил протоиерея Сытин.

– Два тут Василья Забалдина. Родственники заплатили рубль и просили так написать, дабы господь-бог не перепутал и ведал, о ком идет поминовение.

Сытин усмехнулся, бережно закрыл книгу и, возвращая протоиерею, сказал:

– Спасибо. Я вижу, что мои родители не были вписаны. Вот вам двадцать пять целковых, запишите Димитрия и Ольгу на десять лет, а на остальные пять рублей ставьте пятачковые свечки перед иконой Димитрия Солунского.

– Будет исполнено, – ответил с готовностью протоиерей, принимая четвертной билет.

Сытин пошел в книжную лавку к Палилову выяснять, куда же девались посланные из Нижнего Новгорода два дорогих креста…

Надо к слову сказать, что собою представлял «почтеннейший» Палилов. Торговал он в Галиче не очень бойко, но крепко выпивал. В семье был извергом. Заподозрив дочь в каком-то прегрешении, выгнал ее из родительского дома. На людях он вел себя тихо, скромно, деловито. Ходил в заношенном сюртуке зиму и лето, садился робко на уголок стула даже в своем собственном доме. Очень любил деньгу, а она к нему шла неохотно. Велик ли в уездном городишке торг, да и хватки у Палилова недоставало.

Прогнав дочь, он взял в приказчицы деревенскую деваху Анюту и доверил ей стоять за прилавком. Доверил, но выручку от нее прятал, складывая пятерки, десятки и четвертные между страниц в дорогие по цене неходовые книги.

Придя в лавку, Иван Дмитриевич застал такую сцену: несколько покупателей разглядывали развешанные на стенах картины с желтолицыми японцами, падающими с горящего корабля в море. Другие рылись в житиях святых; третьи спрашивали, какую бы выбрать книгу постраншее «Громобоя», а сам Палилов душераздирающим голосом кричал на Анюту:

– Где «Робинзон»? Ты меня без ножа зарезала, где «Робинзон»? Говори, дура!..

– Да сейчас только продала псаломщику…

Палилов, не заметив и не узнав Сытина, перепрыгнул через прилавок, выскочил за дверь и чуть не за ворот притащил в лавку перепуганного псаломщика.

– Почтеннейший, помилуйте, надо проверить, цену надо проверить, дайте-ка сюда «Робинзона»…

Псаломщик, недоумевая, подал книгу в роскошном переплете. Дрожащими руками, Палилов стал перелистывать «Робинзона» и нашел десятирублевую красненькую бумажку.

– Спасибо, почтеннейший, берите обратно «Робинзона». А ты, ворона, растяпа, гляди, чем торгуешь!..

– А откуда же я знала, что вы так прячете деньги? – оправдывалась Анюта.

Иван Дмитриевич снял фуражку и, обращаясь к хозяину лавки, сказал:

– Мое почтение, «почтеннейший», здравствуйте, как поживаете? Как торг идет?..

– Ай, ай, Иван Дмитриевич, собственной персоной! Как я вас не приметил, простите. Какими судьбами занесло вас в родные края?..

– Езжу, «почтеннейший», скуку разгоняю.

– Анюта, торгуй, а мы с Иваном Дмитриевичем в трактир… Встреча-то какая!.. Ай, ай…

В трактире, конечно, водка и две больших копченых щуки. Галич славится щуками, там их в озере полным-полно. Выпили по рюмочке, и тут же Сытин решил припереть Палилова к стенке:

– «Почтеннейший», а где те два могильных памятника, которые, помните, я отправил из Нижнего и за доставку вам и братцу Сергею уплатил щедро?

– Ой, Иван Дмитриевич, все-то вы помните… Да где же им быть, на кладбище, конечно… Куда же крестам деваться… – Сказал это Палилов и покраснел до ушей.

– Врешь, «почтеннейший»! Говори правду!

– Простите грешную душу, Иван Дмитриевич, оба креста мы довезли до Костромы и там, по согласию с вашим братцем Сергеем Дмитриевичем, продали и денежки часть пропили, часть на пароходе в карты продули… Поехали мы тогда с ярмарки с шиком, а в Костроме остались с пшиком…

– Вот так бы и говорил… Допивай тут один, а я пошел. Та-акие памятники были! Ну, Палилов, сам сатана тебя будет палить на том свете!..

– И братца вашего тоже…

– Серега мерзавец, барабошка, в отличие от тебя он неопалимый, к сожалению. Его и пуля не берет; в пятом году в Серегу драгуны стреляли. Пуля прошила воротник, а шею не задела…

Сытин холодно расстался с «почтеннейшим», вышел из трактира, взял на станции из камеры хранения кожаный саквояж, купил билет первого класса на проходной сибирский поезд и – в Петербург…

Через сутки он был в Петербурге. Но отдых есть отдых. Сытин отвлекся от деловых хлопот и всякой сутолоки. Он даже не зашел ни в книжный магазин товарищества, ни в отделение «Русского слова», и даже ни одному из своих друзей по телефону не позвонил, а спрятался от всех в «Знаменской» гостинице и размышлял, где и как провести время в стороне от тревог.

Но не будешь же все время находиться в гостинице. Не высидел Иван Дмитриевич в «Знаменской», вышел на Невский и тут же попал в руки группы офицеров, работавших в редакции Военной энциклопедии.

Толковый редакционный аппарат из военных специалистов и энтузиастов выпустил первые два тома в отличном издании. Сытин и редакция, и весь комитет были уверены, что, выпуская Военную энциклопедию, они делают большое и благородное дело в интересах усиления боевой мощи армии. Как в редакции шли дела, Сытина мало тревожило. Он доверял надежным, образованным военным специалистам-патриотам и в эти дни не собирался в редакцию заходить. Но его заметили генерал Величко и военный юрист Владимир Александрович Апушкин, возглавлявшие редакционный аппарат энциклопедии.

– Как же так! Иван Дмитриевич, вы находитесь в столице и не заглядываете в свою редакцию! Просим к нам пожаловать.

Сытину было неудобно отказываться, ссылаясь на то, что он придумал себе поездку для отдыха. Кто поверит, какой же отдых в Петербурге?.. В тот же день в сопровождении двух генералов он обошел все отделы редакции – военно-морской, армейский, технический. Осмотрел, похвалил, а генералы завели его еще в кабинет главного редактора и занялись уговорами.

– Иван Дмитриевич, вы пошли нам навстречу, взяв на себя издание, так будьте великодушны, без перебоев, своевременно выплачивайте гонорар и не скупитесь на расходы по оформлению. Ведь дело-то какое!..

– Сдаюсь, господа, сдаюсь! – соглашался Сытин, – Но, ради бога, учтите, что я себя временно выключил от дел и взял отпуск.

– Так обещайте, Иван Дмитриевич, не обижать нас, – настаивали «энциклопедисты».

– Даю слово!..

От кого-то еще узнал о пребывании Сытина в гостинице бывший редактор газеты «Россия» Георгий Петрович Сазонов. Пришел к нему в номер, пожаловался на свои житейские огорчения, да попутно, совсем нечаянно, растравил и Сытина:

– Зря вы, Иван Дмитриевич, вбиваете деньги в Военную энциклопедию. Ухлопаете миллиончика два-три не за понюшку табаку. Ни царь, ни военное министерство не ощенят эту вашу благость.

– А разве я для того даю деньги, чтоб царю понравиться? Японец мне подсказал мысль и другие державы, где военная литература в чести, а у нас ее нет, – ответил Сытин Сазонову.

– Так-то оно так, но ваша Военная энциклопедия, может быть, и пригодится, но в самой минимальной степени. Военная наука и техника быстро шагают вперед, за новизной не угнаться. А констатировать устаревшее – мало пользы. А не лучше ли, Иван Дмитриевич, вашему товариществу часть оборотных средств обратить на другое: построить свою бумажную фабрику… Строить надо где-то на севере, предварительно выбрав лесную базу и даровую водную энергию, и чтоб судоходство было. В Карелии есть такие места. И еще мой вам совет, не обижайтесь только, – предупредил Сазонов, – я часто думаю о вашем деле, наверно потому, что своими делами не загружен. У ваших рабочих вновь возникали экономические требования. Как вы откликнулись?

– Уступил. Да кроме того организовал доступную столовую и библиотеку на Пятницкой.

– Мало, Иван Дмитриевич, мало! Подумайте-ка вот о чем, да разоритесь малость, купите на юге, в Крыму или на Кавказе, участок земли и устройте за счет ваших прибылей санаторий для рабочих. Вы же знаете, как тяжел и вреден для здоровья труд наборщиков. Какой толк от того, что вы иногда жертвуете на церкви? От своих грехов деньгами вам не откупиться.

– Да, не откупиться. И вообще, я подумываю, бросить бы все и уйти в монастырь…

– Престиж ваш повысится в глазах у рабочих, когда они почувствуют о себе хозяйскую заботу. А вы говорите – в монастырь. Лежебокам и тунеядцам в монастырях раздолье, а ведь вы-то себя знаете. И лучше не заикайтесь о монастыре. Смешно и даже неумно…

Сытин не обиделся. Он давно знал Сазонова как прямого и умного человека.

– Плохо вы отдыхаете, Иван Дмитриевич, – продолжал Сазонов. – Заглянули на родину на часок, и – в Питер. А вы бы, уж если за границей вам не отдых, – то сели бы на пароход да по северным рекам. Давайте-ка вместе съездим на Кивач!.. Посмотрим чудо нашей северной природы…

Договорились. Сказано – сделано.

На другой же день они на пароходе отчалили от Смольнинской пристани. По Неве и Ладожскому озеру вышли в Свирь. Сидели в каюте, в картишки дурачились, заказывали стерляжью уху – одним словом, ехали с ленцой и прохладцей, как подобает отдыхающим богатым людям. В селе Вознесение и в Вытегре палубу парохода заполнили пассажиры третьего класса. Карелы и вепсы ехали с заработков с Мариинского канала, пробирались на север в Кемь странствующие богомольцы. От Кеми близко Соловки, а где же еще ближе до господа-бога, как не от соловецких Зосимы и Савватия, основавших монастырь на самой вершине земли в моржово-тюленьем царстве…

В Петрозаводске Сытин и Сазонов высадились, а пароход пошел по тихому озеру дальше, в сторону Повенца. Осмотрели они за один день город, ночь провели в гостях у губернатора, близко знакомого Сазонову, на другой день, наняв тройку лошадей, помчались проторенной лесной дорогой на Кивач.

Стоял теплый грибной и ягодный август. Легко дышалось в сосновых лесах Карелии. Дорога ровная. Ехать было не тряско. И не слишком дальний путь – всего семьдесят верст… В такую ли даль путешествовали на Сахалин Чехов и Дорошевич!.. Кони хорошие, откормленные. Рессорный экипаж с кожаной складной кибиткой надежен в любую погоду и дорогу. Одним словом, ехать было приятно. Лихой, как водится, ямщик без картуза, в вышитой затасканной рубахе, сидел на передней беседке, управлял тройкой шутя, посвистывая, а иногда и голосил песни. Поддужный колоколен над коренным и два ошейника с бубенцами на пристяжных звонко аккомпанировали песне ямщика.

Кончив песню, веселый ямщик заводил разговор с седоками:

– А вам, господа, не надоели эти колокольчики? Нет? Нам без этого нельзя: здесь на Повенецком тракте иногда зверь шалит, медведь может пугнуть, волки тоже выбегают. А колокольчиков они боятся… Не хотите ли в Кончозерске кваску хлебного либо паренцы репной испробовать? Там станция, надо лошадок овсецом подкрепить.

Пока ямщик «подкреплял» лошадей, Сытин и Сазонов вышли на берег озера, заросшего высоким сосняком. В лесу пахло прелыми листьями, ягодами и грибами. Любовались они с возвышенности террасой голубых озер и лесистыми островами.

– Вот бы где курорт строить! Вся беда – лето здесь короткое, – говорил Сытин.

А Сазонов – человек более начитанный и образованный, вспомнил Державина и Глинку, как эти два поэта любили и воспевали здешний край. А Петр Первый в Карелии на лечебных водах даже санаторий основал…

Не доезжая до Кивача три-четыре версты, ямщик остановил тройку:

– Чу! Слышите шум? Это Кивач бушует.

Ямщик поправил сбрую и дальше ехал только шагом, не подгоняя, дабы слышать, как усиливается шум водопада.

Подъехали. Любознательные питерские туристы раскинули здесь палатки. Около двух костров толпились студенты и преподаватели. На таганцах висели прокопченные ведра, наполненные рыбой.

Сытин и Сазонов приблизились к ревущему водопаду.

– Какая красота! – прокричал Сазонов.

– Бо-га-ты-ри-ще!.. – по складам громко ответил Иван Дмитриевич.

С каменных скал с уступами отвесно падал огромный, нескончаемый поток, пенисто взмываясь вверх и рассыпаясь водяными искрами. Иногда течение реки приносило бревна, в расщелинах водопада они ломались, как спички между пальцев…

Долго в раздумье стоял Сытин, наблюдая за водопадом. И неспокойные мысли кружили ему голову: «Какая силища пропадает!.. А лесу крутом, сколько лесу! Да ведь это же бумага… Странно!.. Почему Печатник дремлет, не лезет сюда? Золото, золото всюду…»

Сазонов с упоением глядел на водопад. Припоминал державинские слова:

– А ведь он такой же, каким его видел Державин. Но не век быть таким; придет время, человек возьмет тебя в упряжку и повезешь ты, Кивач, возложенный на тебя груз!..

Об этом же думал и Сытин: «Вода – энергия, лес – сырье, результат – бумага!..»

На обратном пути с Кивача к Петрозаводску Сытин признался Сазонову:

– Отдых отдыхом, а эта поездочка мне вклинится в мозги. Не зря, не напрасно вы прокатили меня сюда. Подумать о построении бумажной фабрики надо. Но Кивача я боюсь: силен, не обуздать, не осилить мне его. Да и кто позволит?..

Сазонов на это ему ответил:

– Я и не говорю вам о Киваче. Между Повенцом и Кемью порожистых рек найдется немало. Необжитых мест, нетронутых лесов – сколько угодно. Нужна только тщательная разведка, и тогда можно безошибочно планировать, где построить бумажную фабрику. Мне ли вас учить, Иван Дмитриевич?..

В гостях у губернатора они пробыли два дня, узнали, что есть проект о прокладке узкоколейной дороги от Волхова на Петрозаводск.

– Ну, если это сбудется, то вашему, Иван Дмитриевич, козырю в масть. Не тяните, я вам говорю.

– Подумаем… – сказал Сытин Сазонову. – Кажется, стоит овчинка выделки… Подумаем…

– И не раздумывайте долго, Иван Дмитриевич, а то могут другие опередить. Я вам говорю как экономист, понимающий выгоду от такого мероприятия.

– Подумаю, Георгий Петрович.

– Надо решать, а не думать, посылайте на Кемские пороги инженера-разведчика, и через годик, через два начинайте… Сколько ваше товарищество покупает бумаги в Финляндии? – спросил Сазонов.

– Пять тысяч пудов ежедневно финской бумаги расходую, да тысячи две прикупаю у Печаткина и прочих. А всего более двухсот тысяч пудов ежемесячно.

– Почем за пуд?

– По три рубля.

– А в Карелии на даровой водной энергии, на собственной фабрике себестоимость бумаги будет дешевле рубля за пуд, за это я ручаюсь! Одному тяжело, найдите себе богатого компаньона. Я помогу подыскать. Хотите?

– Подумаем, Георгий Петрович…

Сытин и Сазонов не стали ждать в Петрозаводске обратного пароходного рейса на Петербург, а не спеша, чтобы разнообразить поездку, на ямских-перекладных по Шелтозерскому тракту поехали в село Вознесение, а оттуда по быстрому течению Свири спустились на карбасе до прибрежного монастыря Александра Свирского. Отстояли заутреню и обедню и с первым попутным пароходом отправились в Петербург.

Солнечная погода, накануне «бабьего лета», благоприятствовала путникам. Они сидели на палубе. Перед ними расстилалось притихшее, бескрайнее Ладожское озеро. Не часто за последнее время виделись Сытин и Сазонов, потому разговоры их были бесконечны.

– А ведь Амфитеатров-то нам с вами обоим насолил, – Заговорил однажды, как бы между прочим, Сазонов. – У меня из-за его фельетона «Семейство Обмановых» газету прихлопнули. А читал я в «Книжных известиях» у Вольфа, что он и вам, Иван Дмитриевич, слегка настроение испортил. Верно, что вы из-за него под судом были?

– Совершенно верно, – усмехаясь, живо ответил Сытин. – Сколько раз я был по книжным делам под судом, помню, но сколько пустил денег на адвокатов, да на взятки крючкам и вымогателям, о том перед богом отвечу. Впрочем, я на Амфитеатрова не в обиде. Суть дела вот в чем: выпустил я его книгу «Фантастические правды»; конечно, книгу я эту не читал ни до печатания, ни после. Суд был при закрытых дверях. Обвиняли меня в том, что я, издатель, сообщил читателям о том; как казаки расправлялись с народом в Прибалтийском крае. Суд меня оправдал, ибо казаки действительно творили кровавый произвол, но в книге такое рассказывать не полагается… В общем, меня оправдали.

– И штрафа не было?

– Я говорю, полностью оправдали…

К вечеру пароход из Ладожского озера вошел в Неву. Скоро показались огни Петербурга.

Из Петербурга, не сказав об этом Сазонову, Иван Дмитриевич, оставив свой дорожный саквояж в «Знаменской» гостинице, в тот же день нанял извозчика и поехал на писчебумажную фабрику наследников Печаткина.

Директором этой фабрики был старый друг Сытина Петр Михайлович Горбунов. Фабрика поставляла на большие суммы за наличные и в кредит бумагу товариществу Сытина. Поэтому Ивану Дмитриевичу по деловым, коммерческим соображениям приходилось здесь нередко бывать. На этот раз его интересовало не только приобретение бумаги высокого качества на юбилейное издание книг к трехсотлетию дома Романовых, но прежде всего ему хотелось знать и о годовой прибыли, которую дает она наследникам Печаткина.

При встрече с Петром Михайловичем Горбуновым Сытин схитрил, конечно, разговор начал не прямо, а обходом:

– Я к вам на фабрику, Петр Михайлович, заглянул вроде бы без надобности. Поизносился я, поистерся на своем деле, взял себе отпуск и поехал проветриться, отдохнуть. Вот и к вам, простите, закатился как бы на экскурсию, да попутно и насчет бумажки узнать. Сами понимаете: юбилей на носу… Побывал у себя, в Костромской, на родине. Съездили с приятелем Сазоновым на Кивач, к преподобному Александру Свирскому привернули. Думаю, дай, навещу печаткинскую…

– Доброе дело, Иван Дмитриевич, рад такому гостю, – сказал Горбунов, – поживите, отдохните у нас сколько угодно. Я вам для жития предоставлю место в павильоне, который Печатанным когда-то был устроен к приезду Александра Третьего…

– Ну, куда мне в такой павильон лезть? У меня ночлег в Питере есть, в «Знаменской».

– Жаль, жаль, а вы не спешите, иначе какой же это отпуск? Что-то хитрите вы, Иван Дмитриевич, по глазам вашим вижу!.. Насчет бумаги не извольте беспокоиться: изготовлена вам и отгружена в Москву, бумага – высший сорт…

– Очень благодарствую, Петр Михайлович, ей-богу, мне хочется посмотреть на фабрику, на окрестности, на речку Дудергофку…

– Не купить ли затеваете у наследников Печаткина?

– Что вы, помилуй бог, разве Печаткин продаст свою фабрику?

– Разумеется, не продается. Такая фабрика – клад! Историческая фабрика. И очень выгодная… Печаткины ее никогда не продадут. Наоборот: расширять собираемся. Что ж, Иван Дмитриевич, пойдем ко мне на обед. С сытым Сытиным легче беседовать.

После обеда у Горбунова Сытин пожелал осмотреть фабрику. Сопровождать его по фабрике и поселку Петр Михайлович послал своего сына, студента-первокурсника, проводившего летние каникулы на фабрике.

Парень оказался очень толковым. Он знал не только с чего начинается и чем кончается весь процесс производства бумаги, но и всю двухсотлетнюю историю предприятия.

– Красносельская печаткинская фабрика, – рассказывал Сытину студент Горбунов, – началась еще при Петре Первом. Ей двести лет. Когда в 1903 году вышла книга к двухсотлетию Петербурга, там в прилагаемой рекламе об этом было сказано. Вы не читали?

– Господи, когда же я стал бы работать, если все книги читать? Как вас звать-то?

– Николай…

– Один у отца?

– Нет, еще есть младше меня брат, Саша… Вам интересно знать историю фабрики?

– Расскажите…

– При Петре Первом здесь голландец Делер основал полотняную фабрику; при Екатерине Второй она была продана англичанину Ричарду Козенсу, который и перестроил ее в писчебумажную. А через двадцать лет, при той же Екатерине, фабрику купил князь Потемкин-Таврический; затем фабрика оказалась во владении богатой генеральши Хлебниковой, потом статской советницы Полторацкой, а у нее фабрику арендовал один из ораниенбаумских купцов – Печаткин… Вот и вся история. При Екатерине здесь изготовлялась бумага даже для ассигнаций. Раньше делали бумагу из тряпок, а теперь научились делать из дров и соломы… Такого сырья сколько угодно…

Сытин интересовался, как поставлена и налажена работа. Четыре артели из пятисот человек обслуживали все производство. У рабочих своя школа. Общежития для семейных и холостяков.

– Все идет гладко: и поступление сырья, и производство, и сбыт бумаги. И рабочим здесь, вдали от города, жить не так плохо, как в городской гуще. Но хозяева не балуют рабочих: только и бесплатного – кипяток в общежитии да воздух на улице…

После обхода фабрики Иван Дмитриевич решил открыться в своих замыслах.

– Петр Михайлович, каково ваше мнение, – обратился он к директору, – я задумал иметь свою бумажную фабрику. Есть расчет или нет?..

– Ах, вот оно что… затея достойная сытинского размаха. Что ж, если есть такие излишки капитала от издательства, то начинайте… Смотря где?

– В Карелии, полагаю.

– Это невозможно. Нет путей сообщения. А вообще – канительная штука: «Не женись, брат Лука», как говорится в сытинском песеннике. Осмыслить надо…

– Конечно, такие дела очертя голову не делаются.

– Один или с компанией?

– Могу и с компанией.

– Бумаги своей в России не хватает. Новая фабрика не помеха. В час добрый, женись, брат Лука!..

Иван Дмитриевич заночевал у Горбунова, а на другой день – в Москву.

Евдокия Ивановна так и не поняла из его настроения – доволен он или нет своей поездкой.

В первую очередь Иван Дмитриевич попросил своего старшего сына Николая разыскать Сергея и позвать его для «исповедания». А это значило – как понял Николай Иванович – дядя Серж чего-то опять напроказил…

Надо сказать, что Сергей, младший брат Ивана Дмитриевича, был не очень удачлив в жизни.

Однажды, не поладив с Иваном Дмитриевичем, Сергей хотел перебраться на житье в Ясную Поляну к Льву Николаевичу. Как-то Лев Николаевич с художником Ге и Сергеем Сытиным пять суток шли вместе от Москвы до Ясной Поляны. Сергей всячески старался понравиться графу Толстому, прислуживал ему в дороге, угождал и даже изъявил желание вступить в члены общества «Согласие против пьянства». Но Лев Николаевич, видимо, невзлюбил Сергея и не позволил ему остаться в Ясной Поляне.

В руководстве товариществом Сергей не имел доверия и довольствовался лишь заработком от составления бесчисленного множества песенников. Составляя песенники, Сергей предпочитал для собственной «славы» указывать на титульных листах – «Песни дяди Сержа».

Красочные, яркие, заманчивые рисунки были на обложках песенников и диковинные заглавия: «Ни бе ни ме ни ку-ка-ре-ку!», «Ой, жидочки, жиденята», «Тарарабумбия», «Люблю я женский пол», «Не женись, брат Лука» и т. п.

Таким делом занимался Сергей, не добиваясь ничего большего. Однако старшему деятельному брату он нередко портил настроение. Так вот и тут случилось.

Сергей почувствовал, что брат приглашает его не зря. Заранее предвидя, о чем пойдет разговор, он придумывал отговорку, ведь давно было дело с этими родительскими крестами.

Сначала сдерживаясь, не показывая своего гнева, Иван Дмитриевич спросил Сергея:

– Что же это такое, Серж? Я был в Галиче на могиле наших батюшки и матушки, а куда же памятники девались?..

– Столько времени, братец, прошло, могли и пропасть, могли и украсть. Следить некому.

– Вот что, Сергей, – повысив голос, продолжал Сытин. – Довольно тебе дурака валять! За такие проделки оплеухи мало! Мне «почтеннейший» все рассказал: пропили, в карты проиграли! Кресты в карты! Богохульники, мерзавцы!

Сергей взмолился:

– Прости, братец, был грех… за давностью и закон не наказует, прости… Ну, я тоже умру, и, может, пораньше твоего… так ты не ставь на мою могилку ничего. Вот квиты и будем. Мертвым ни зонтики, ни будильники не нужны. Зачем же памятники, да столь дорогие?

– Уйди от меня, барабошка!.. Да пореже на глаза суйся. И чтоб ни на одном песеннике твое титло «дядя Серж» ни разу больше не стояло!..

Евдокия Ивановна не вмешивалась в ссору мужа с Сергеем. Лишь бы Иван Дмитриевич не ударил его: разве это допустимо в благородном семействе. Потом, чтобы отвлечь Ивана Дмитриевича от крупного разговора с братом, она подошла и тихонько сказала:

– Да наплюнь ты, Ваня, на него и закажи другие кресты… А я тут без тебя очень беспокоилась, как ты, да где ты? И за эти дни перечитала каталоги книжных издательств и магазинов Вольфа, Маркса, Суворина, Эфрона и сделала для нашего товарищества кое-какие выводы…

– Ладно, об этом после. Надоело. Я, кажется, поехал ради отдыха, а отдыха-то и не получилось. Ездили с Сазоновым на Кивач и такая загвоздка в голове, – покоя не найду, пока не решу этот вопрос.

– Какой же опять?

– Свою бумажную фабрику хочу иметь.

– Взвалить на себя еще ношу?

– Да, ношу, и тяжелую, зато результаты могут быть утешительные. Своя бумага будет в три раза дешевле покупной, а это даст экономии, считай сама, по два рубля с пуда, четырнадцать тысяч рублей ежедневно!

– Больно много, – удивилась Евдокия Ивановна, – слишком широко захотел шагнуть.

– Поживем – увидим… – уклончиво и неохотно отозвался Сытин.

– Да тут и видеть нечего, – продолжала возражать Евдокия Ивановна, – не может бумажная фабрика появиться, как в сказке, по щучьему велению, по твоему хотению. Улита едет, когда-то будет. Вложишь столько капитала на постройку да на всякие другие издержки производства, что своя бумага вскочит тебе на первых порах рубликов пять за пудик. Взвесь все, обдумай, не прыгай очертя голову. Да и не так уж ты молод, чтобы брать еще на себя такую обузу…

– Смелых бог любит, смелые города берут, – ответил ей на это Иван Дмитриевич и стал в подробностях расспрашивать жену о всех делах и новостях, без него происшедших.

В скором времени Сытин подыскал инженера и направил в район реки Кемь исследовать все возможные ресурсы для постройки бумажной фабрики…

Занятый повседневно большими делами, Сытин все реже и реже встречался с Толстым. Кстати сказать, Ивану Дмитриевичу, настроенному весьма религиозно, не по душе были антицерковные взгляды и высказывания Льва Николаевича. Но не мог спокойно и равнодушно отнестись и к определению святейшего синода «об отпадении» Льва Толстого от церкви, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. В душе он был согласен с Толстым, который вместо раскаяния в своем ответе синоду заявил: «Вернуться же к тому, отчего я с таким страданием только что вышел, я никак уже не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла».

Незадолго до своей смерти Толстой составил сборники изречений «Круг чтения» и «На каждый день». Это были его любимые книги, в них приводились глубокие житейские и философские мысли великих людей – мысли, совпадающие со взглядами и суждениями самого Толстого. Первое издание «Круга чтения» разошлось быстро. Толстой пожелал его переиздать и намерен был это сделать в издательстве И. И. Горбунова. Но Чертков посоветовал Льву Николаевичу обратиться к Сытину:

– Сытин сделает лучше и быстрее. Он богат и расторопен…

Толстой с этим согласился.

Иван Дмитриевич приехал в Ясную Поляну, встретился с Чертковым. Договорились об издании. После этого он долго беседовал с Львом Николаевичем и в тот же день уехал обратно в Москву. Об этой встрече с Иваном Дмитриевичем Толстой говорил гостившему тогда у него в Ясной Поляне музыканту Александру Гольденвейзеру:

«– Я давно не видал Сытина: мне было интересно его повидать. Подумать только, я помню, как он начинал, – у него ничего не было, а теперь у его газеты больше ста тысяч подписчиков. Он мне рассказал много интересного про книги. Революционные и социалистические книги лежат, никто их не покупает. Много продают географических книг, но теперь как будто тоже стало меньше. А „Ерусланы Лазаревичи“ идут все по-старому. Вот Чертков думает, что мы со своими книжками вытеснили их, а я думаю, что это неверно…»[4]

Сказано это было не без горечи.

Дело с переизданием «Круга чтения», вопреки сытинской расторопности, не двигалось. Сытин тогда увлекался изданием Военной энциклопедии, совершенно противной духу Льва Толстого. А главной причиной помехи было то, что Иван Дмитриевич несколько раз подвергался по линии цензуры судебным преследованиям и потому не решался печатать старый и новый «Круг чтения», где были высказывания антиправительственного содержания. Волей-неволей между издателем и Толстым возникли натянутые отношения.

В раздражении Лев Николаевич писал в те дни секретарю Черткова, толстовцу Алексею Петровичу Сергеенко:

«Возьмите у Сытина назад 2-е издание старого „Круга чтения“. Это самая дорогая мне книга, и ее нет, и как видно, нет и надежды на ее появление. Точно так же надо у него взять и „Новый круг чтения“… Право, надо, стараясь не сердиться на него, что мне трудно, прекратить с ним всякие сношения…»[5]

Через две недели Толстой из Ясной Поляны поехал в Москву. Его провожали Гольденвейзер и Александра Львовна. В Москве на вокзале встретили Льва Николаевича сотрудники редакции «Посредника».

Сытин почему-то не приехал к вокзалу, а послал сотрудника «Русского слова» Сергея Спиро. Узнав, что Спиро посланник Сытина, Лев Николаевич разволновался и стал резко выговаривать по поводу задержки Сытиным издания:

– Передайте Сытину, что это ни на что не похоже! Это возмутительно! С ним нельзя иметь больше дела… Так не поступают, это возмутительно!..

Возмущение Толстого не улеглось и за время его короткого пребывания в Москве. Прошло еще два месяца, и Лев Николаевич, окончательно рассердившись на Сытина, снова требовательно написал Сергеенко:

«Нет для меня более важных, дорогих книг, как „Круг чтения“ и „На каждый день“, и их нет и нет, тогда как тот самый Иван Иванович (И. И. Горбунов-Посадов. – К. К.) которого мы лишили этого издания, издал бы их с любовью уже полгода тому назад. Я всякий день тоже чувствую отсутствие этих книг, вследствие и личных и письменных обращений ко мне, на которые лучше всего могу ответить этими книгами. Знаю и плодотворное действие этих книг, а их нет и нет. Нельзя ли хоть выручить от ужасного Сытина оригинал, я бы отдал его Горбунову или первому попавшемуся. А теперь я должен бесконечно ждать благосклонного согласия на напечатание ужасного Сытина.

Пожалуйста, выручите от него эти книги. Печатать же у Сытина что-либо закаиваюсь. Будьте ко мне снисходительны. Я думаю даже Душан[6] на моем месте разгорячился бы».[7]

Так при жизни Льва Толстого Сытин и не смог выпустить полностью его «Круг чтения».

Но можно ли в этом обвинять только Сытина? Конечно, Иван Дмитриевич охотно, с радостью сделал бы все от него зависящее, чтобы не раздражать великого русского писателя. Но закон был сильнее желаний издателя. Новая, 132-я статья «Уголовного уложения» предусматривала строгое наказание за все виды приготовления и покушения на распространение любого рассуждения на политическую или экономическую тему. По этой статье, введенной в «Уложение» в годы реакции, можно было посадить на скамью подсудимых не только издателя, но и наборщика, даже в том случае, если напечатанная книга не вышла в свет.

Сергеенко обращался к Сытину, упрашивал его утихомирить гнев «его сиятельства», поспешить с изданием «Круга чтения», но тщетно.

– Знаю, что Лев Николаевич недоволен мною. Но передайте ему, Алексей Петрович, что Сытину нежелательно часто садиться на скамью подсудимых. Я только что еле-еле сумел избавиться от тюрьмы за книгу Амфитеатрова «Фантастические правды». В этой книге была напечатана не фантастическая, а голая правда. И добро бы, если случай этот был единственный. А ведь который раз! Скажите дорогому Льву Николаевичу об этом. Он не только сиятельный граф, он недосягаемый великий писатель. А я, Сытин, досягаемый! Давайте, Алексей Петрович, между делом посчитаем, сколько раз меня «досягали» судебные власти?.. Многонько!

Иван Дмитриевич крепко запомнил все случаи, когда и за что его привлекали к ответственности, но каждый раз, при помощи дорого оплачиваемой адвокатуры, ему удавалось оправдываться. Однако «подсудимые» книги, выпущенные его издательством, подвергались аресту, изъятию и уничтожению.

– Судили меня за книгу Ельчанинова «О самоуправлении», – начал перечислять Сытин, – нашли, что автор возбуждает читателя к ниспровержению существующего строя. Судили за книгу «Что нужно крестьянину». Судили даже за словарь иностранных слов, где после революции пятого года были даны деликатные толкования, что такое диктатура пролетариата, социал-демократия и тому подобное. Тогда мы втроем сели на скамью подсудимых: я – издатель, Тулупов – редактор, и автор Сенниковский…

Даже за такую книжонку, как «Проснитесь, архипастыри», привлекали. Тогда я чуть не угодил в темницу. Сам председатель судебной палаты настаивал. Ну, думаю, пропал на этот раз. Нет, два голоса заседателей перетянули в мою пользу. Отделался испугом… А в «Круге чтения» имеются политические афоризмы, боюсь, что и цензура ножку подставит и скамьи подсудимых мне не избежать. Передайте Льву Николаевичу, что я не прочь «пострадать за други своя», но ведь это будет всуе, втуне и не достигнет желанной цели…