14

Я возвращался домой поздно. В вестибюле дежурный автомат остановил меня.

— Вас ждут, — сказал он тихо и значительно, тише и значительнее, чем всегда.

— Где? — спросил я.

Автомат-дежурный ответил с подкупающей вежливостью, безукоризненно точно выговаривая слова:

— В зале для ожиданий и встреч.

У него был обворожительный голос, проникающий до самых основ существа, голос, вероятно, занятый у какого-нибудь трагического артиста или певца. И, играя голосом, словно догадываясь о том, какое он производит на меня впечатление, повторил:

— В зале для ожиданий…

Я подумал, что меня ждет Вера и, войдя в зал, стал искать ее глазами. Но ее там не было. Мужской голос окликнул меня:

— Ларионов!

Навстречу мне шел человек неопределенного возраста. Не сразу я узнал Тунявского. Казалось, за эти две недели он постарел, обрюзг, опустился. Значит это он ожидал меня?

— Извините, что я не предупредил о своем приходе. Это произошло неожиданно. Я не хотел идти к вам, но какое-то безотчетное, не до конца понятное мне чувство заставило меня переменить решение. Я ведь не совсем доверял своим чувствам. И сейчас не вполне доверяю!

— Что вы хотите сказать?

— Я пришел выяснить — кто вы?

— Кто — я? Однажды я уже дал ответ на ваш вопрос. — Я — Ларвеф и прибыл сюда с Дильнеи.

— Но вы же и Ларионов?

— Ларионов я для всех, кроме вас… Но я вижу, вам нездоровится. Вы побледнели? Что с вами?

Он не ответил.

— Может, поднимемся в мой номер, чтобы продолжать наш разговор? Зал ожиданий и встреч не совсем подходящее место для обсуждения физических и философских проблем.

Он молча кивнул. Казалось, он потерял дар речи, он не произнес ни слова, пока лифт не поднял нас на девятнадцатый этаж. И вот мы в номере, в обычном гостиничном номере, где все вещи выглядят обыденно, буднично и банально.

— Садитесь, — сказал я гостю и показал на кресло.

Он сел, потом встал, потом снова сел. Он явно был не в своей тарелке. Не очень-то уверенно я употребляю это старинное и типично земное выражение, смысл которого для меня не до конца ясен. Не в своей тарелке, именно так!

— Ларвеф? — вдруг он произнес имя, которое не хотел признать за мной.

— Ларвеф! И Ларионов тоже! — сказал он и вдруг возвысил голос: — Бросьте свои нелепые шутки. Мне, наконец, это надоело! Я не мальчишка, чтобы меня разыгрывать и причем так наивно.

— Говорите спокойнее. Философские проблемы не принято обсуждать в таком взвинченном и нервозном тоне. Напоминаю вам слова вашего знаменитого земляка Спинозы, который дал отличный совет: не горевать и не жаловаться, а только понимать.

— Вы льстите. Спиноза мне не земляк. Я родился под Ленинградом, а он в Амстердаме, за несколько столетий до меня.

— Но если я не ошибаюсь, и вы и он родились на Земле.

— Покажите мне человека, который родился бы не на Земле.

— Вы хотите, чтобы я показал на себя?

— Не верю!

— Ну вот. Это я могу понять. Постараюсь вас разуверить. Но опасаюсь одного…

— Чего? — спросил он нетерпеливо. — Да говорите, пожалуйста, быстрее, не играйте на чужих нервах. Чего вы опасаетесь?

— Вашей неподготовленности. Скажу еще более откровенно: вашей неспособности отделить мысль от эмоций. Не горевать, не жаловаться, а понимать. Вот девиз!

— Кто же на Земле подготовлен лучше меня? Я астробиолог и писатель-фантаст. Я ежедневно имею дело с самым непривычным и далеким от общепринятого и известного.

— Но почему же вы так волнуетесь? Почему не хотите внять совету Спинозы? Зачем повышаете голос, вместо того чтобы спокойно обсуждать возникшую ситуацию. Скажем откровенно: парадоксальную ситуацию, ситуацию, в которой мне самому трудно разобраться. Кстати, вы знакомы с теорией Тинея?

— Впервые слышу. Кто такой Тиней?

— Тиней — это великий дильнейский физик и математик, создатель новых принципов математической логики.

— Дильнейский? Бросьте эту чепуху. Дильнея не существует. Это плод моего вымысла.

— Спокойнее, спокойнее, дорогой. Если вы будете так волноваться, мы не сможем ни о чем договориться. Сейчас мы не будем решать с вами вопрос — существует или не существует Дильнея. Сейчас мы будем говорить только о Тинее и его теории. Если бы не физические идеи Тинея, я бы не прилетел на вашу планету! Может быть, вы воображаете, что я попал сюда благодаря тому наивному и нелепому средству, которое вы придумали в своей повести «Уэра»?

— Опять вы за свое! — перебил он меня. — Я ничего не понимаю, но начинаю догадываться. Может, это особый имманентный прием критики? Набитый иронией и скепсисом критик выдает себя за героя произведения и пытается критиковать как бы изнутри?

— Вы — антропоцентрист! Антропоцентрист, хотя и пишете о космосе. Вам кажется, что весь мир вертится вокруг вас. Немножко отвлекитесь от вашей собственной персоны и попытайтесь понять мои слова, последуйте совету Спинозы.

— При чем тут Спиноза? Если это не розыгрыш, то стоит ли прятаться за спину мудреца? А я почти убежден, что стал жертвой недостойной игры, жалкого эксперимента, нелепой шутки. Кто вы?

— Кто я? Сколько же раз мне отвечать на этот вопрос. Я тот, кто не похож на всех. Вам этого мало?

— Мало!

— Вы игрок!

— Да, я игрок. Наконец вы нашли подходящее слово. Я играю со временем и пространством, чтобы выиграть нечто важное…

— Что именно? — спросил он, усмехаясь.

— Возможность пребывать «там» и «здесь». Я игрок. Вы удачно обмолвились. Очень удачно…

— Не придирайтесь к словам. Я имел в виду совсем другое… Игрок, играющий недостойную взрослого человека игру. Это мальчишество! Довольно меня дурачить. Я могу принять меры.

— Какие, интересно?

— Любые, но такие, которые сразу пресекут вашу недостойную игру. Меня достаточно хорошо знают в вашем университете.

— Есть лучший способ избавиться от меня.

— Какой?

— Отправить меня обратно на Дильнею. Своим вымыслом, надеюсь, распоряжаетесь только вы самолично? У вас нет соавтора?

— Довольно! Прекратите! Я пришел сюда не для того, чтобы затягивать эту недостойную игру.

— А для чего?

Он не ответил, словно бы и не слышал моего вопроса.

— А для чего? — повторил я.

— Представьте, — сказал он тихо и печально, — я сам не знаю — для чего?

Меня поразил его тон, на этот раз бесконечно искренний и трогательный.

— Я долго разыскивал вас, — продолжал он, — вы не оставили адреса… Я разыскивал вас, но временами мне казалось, что я разыскиваю не вас, а самого себя. После вашего посещения что-то изменилось во мне, что-то нарушилось. Казалось, вы что-то забрали у меня и унесли с собой. Не сразу я понял, что вы забрали и унесли уверенность. Люди не любят ничего таинственного и загадочного. Для того много веков назад и возникло научное знание, чтобы освободить человечество от странного и загадочного, дать ему уверенность в себе и в законах природы. Человечество давным-давно возмужало… Я всю жизнь прославлял знание, науку. И вдруг во мне возникло сомнение. Моя логика очутилась в лабиринте, ища выхода. Мог ли я поверить, что вымышленная мною планета существует на самом деле и вопреки всем законам логики я угадал реальное существование некоего путешественника по имени Ларвеф. Я сам придумал это имя. И могу вам это доказать. Я писал свою повесть в феврале… Прочтите слово «февраль» с конца, справа налево… Вот откуда это имя Лар-ьеф… А вы хотите меня уверить, что вы — реальность.

— Совпадение, — прервал я его, — простое совпадение. Вы еще ищете доказательства? Но стали ли бы вы их искать всерьез, если бы кто-нибудь усомнился в вашей собственной реальности? Не ищите. Все равно вам не удастся убедить меня, что я самозванец или шутник.

— Так кто же вы такой?

— А кто вы?

— Я астробиолог и писатель. Каждый читатель это может удостоверить. А кто может удостоверить, что вы не Ларионов, а тот, другой, кто возник вместе с игрой моего воображения. Кто это может удостоверить?

— Удостоверить? — повторил я. — Моя память. Ведь в памяти начинаются корни, истоки каждой личности, каждого «я». Откуда бы я мог помнить всё, что я познал и пережил до того, как прилетел на Землю?

— Могли вообразить.

— Нет, воображение и память это не одно и тоже. Я помню свое детство и юность. Они прошли не здесь, на Земле. Тысячи событий и обстоятельств хранятся в моей памяти. Вообразить можно вещь и даже чувство.: но нельзя вообразить отца, мать, братьев, сестер, дедушку с бабушкой, создать из небытия тех, кто создал тебя. Как сейчас я вижу дом, через порог которого я впервые переступил.

— Где же этот дом?

— За много световых лет отсюда. У ворот текла река. А у окна стояло дерево. Возможно, оно и сейчас стоит там и ждет моего возвращения. Милое дерево моего детства. С ветвей этого дерева впервые для меня свистела птица. Я много бы отдал, чтобы еще раз услышать ее свист.

— То, о чем вы рассказываете, могло случиться и на Земле. Тут тоже есть дома, реки и деревья, на ветвях которых поют птицы.

— Вы хотите, чтобы я вспомнил то, чего не может быть на Земле? Но Дильнея очень похожа на Землю.

— Да! — перебил он меня, словно утеряв нить нашего разговора. — Меня не раз упрекали критики и читатели за это. Они обвиняли меня в бедности воображения.

— При чем же здесь вы? — холодно сказал я. — Дильнея действительность, она бесконечно реальнее вас и ваших читателей. Вас не было на свете, а она существовала, вас не будет, а она будет продолжать свое бытие.

— Но вспоминайте, вспоминайте, — опять перебил он меня. — Пока еще вы не вспомнили ничего такого, что могло бы переубедить меня.

— Я вспоминаю не для того, чтобы вас переубедить.

— А для чего?

— Для того, чтобы самому понять и почувствовать нечто существенное… Бальзак, а никто из земных писателей не понимал лучше его зависимость человека от среды, Бальзак как-то сказал: «Обо всем этом трудно составить себе понятие людям, скованным законами времени, места и расстояния». Это очень сильно сказано! Как по-вашему?

— Бальзак сказал это в ту эпоху, когда люди передвигались на лошадях.

— Тем удивительнее. Значит, он предвидел возможность победы над законами времени, места и расстояний!

— Эти законы остались незыблемыми.

— Для вас, земных людей. Дильнейцы же сумели освободить себя от их власти. Если бы это было бы не гак, я бы не сидел в этом номере гостиницы вместе: вами.

— Опять вы принялись за свое! Упрямец! Вы возразили себя Ларвефом, космическим странником. Я начинаю догадываться. Может, это психологический эксперимент. Может быть, вам захотелось узнать, как чувствует себя человек, находящийся вне власти законов времени, места и расстояния? По выражению вашего лица я чувствую, что я угадал.

— Если вы наблюдательны, как все представители зашей профессии, вы должны были бы заметить, что выражение моего лица слишком часто меняется.

— Я заметил. Но что из этого? Вы, по-видимому, очень впечатлительный человек.

— Прежде всего я не человек!,

— А кто же вы?

— Дильнеец.

Он рассмеялся:

— Меня восхищает ваше упрямство. Мы уже почти договорились. Я угадал, что вы психолог, поставивший на самом себе интересный опыт. А вы опять за свое… Вернемся лучше к вашему опыту. Меня он очень заинтересовал. Действительно, что должен чувствовать индивид, освобожденный от законов времени и пространства?

— Индивид? Вы употребили это слово не случайно. Значит, вы уже наполовину согласились с тем, что я не человек. Благодарю за маленькую уступку, но вам нужно сделать еще одно усилие и поверить в то, что я дильнеец.

— Ну что ж, — сказал он. — Я готов и на это… Я поймаю. Вам легче осуществлять свой эксперимент, если вам удалось убедить себя, что вы Ларвеф. Я не буду возражать. Я готов вас слушать.

Я рассмеялся, рассмеялся искренне, от всей души:

— Значит, вы хотите, чтобы я усомнился в своей реальности? Дорогой мой, уж не вы ли мне подарили мое прошлое, всю мою жизнь, мой опыт, мои радости и страдания? Нет, давайте уж поговорим по душам. Я тоже хочу задать вам один вопрос. Откуда вы узнали о существовании Дильнеи и догадались, что существую и я? По правде говоря, это противоречит логике и здравому смыслу.

— Я все придумал.

— И вы хотите, чтобы я вам поверил? Шутник. Или еще точнее — игрок. Я возвращаю вам это ваше слово. Перестаньте разыгрывать меня. Говорите правду. На Дильнее правду ценят не меньше, чем на Земле.

— У правды есть одна особенность. Она одна. На свете не может быть двух правд. Правда одна.

Он вдруг замолчал. Потом поднялся с кресла, простился и вышел.

На этом кончился наш странный разговор.