Корепанов АлексейВремя Черной Луны

КОРЕПАНОВ АЛЕКСЕЙ

Время Черной Луны

И временами в нашей тишине, прорвавшись из просторов запределий, скользнув извне под будничный покров, вихрясь нездешней призрачной метелью, пронзают сумрак отблески миров...

1.

...И ничего особенного вроде бы и не произошло, все было обычным и привычным, таким, как всегда... Просто я посмотрел на небо иногда все-таки еще хочется посмотреть на небо - и увидел Черную Луну. Обыкновенную луну, к которой все настолько привыкли, что даже не обращают внимания, но - черную. И в черном ее свете, в удивительном ее сиянии окружающее предстало не то чтобы странным, но таким обнаженным, как бывает обнажен труп в морге, и я невольно закрыл глаза.

Впрочем, это не могло помочь, потому что окружающее, конечно же, впечаталось в мое сознание, и разве в чьих-либо силах было уничтожить этот отпечаток?

"Иллолли", - шепнул я про себя придуманное (так мне показалось) слово, надеясь на него. А на что же еще мне было надеяться?

"Иллолли"... Что это было - имя? название? ничего не значащее сочетание звуков? заклинание? символ?

Иллолли...

Необъяснимое это звукосочетание, даже не произнесенное, а только подуманное, произвело все-таки какое-то воздействие на окружающий мир, и я почувствовал, как ноги мои погружаются в трясину.

"Иллолли"... Отзвук стих.

Я рванулся в сторону, вцепился пальцами в кривой ствол низкорослого дерева - его жесткая кора обожгла кожу, как напильник, - и, собрав все силы, сумел-таки выкарабкаться из болотной жижи. Отдышался, привалившись к стволу, подождал, пока прекратится звон в ушах, и, перешагивая с кочку на кочку, балансируя расставленными руками, как канатоходец в старом добром цирке, выбрался на сухой пригорок, покрытый ломкой желтой травой.

Брюки до колен промокли, жижа залилась в сапоги, но я не рискнул останавливаться и сушиться здесь, на открытом месте, совершенно мне незнакомом. Слишком доступной мишенью я был на этом желтом бугорке, вдававшемся в бирюзово-бурое пространство болота. Взглянув на пустынное, блеклое и безопасное, вроде бы, небо, я направился к растущим неподалеку густым кустам, усыпанным мелкими черными горошинами каких-то неведомых ягод.

И только разувшись и сняв для просушки брюки, я догадался проверить многочисленные карманы своей короткой, исполосованной "молниями" куртки. К моему разочарованию, в карманах не обнаружилось ничего, заслуживающего внимания: всего лишь расческа, закомпостированный троллейбусный талон, клочок бумаги с чьим-то номером телефона, записанным карандашом, носовой платок, плоский гладкий зеленый камешек треугольной формы и тому подобные необязательные мелочи. И ничего, свидетельствующего о том, что я собирался в дальний путь. Правда, куртка и брюки казались весьма удобными для преодоления разных препятствий, а уж сапоги были явно походные: с низкими голенищами, толстой, но не тяжелой рубчатой подошвой, пружинящей при каждом шаге. А ведь совсем недавно я был одет и обут совсем не так...

Хотя солнце скрывалось за облачной пеленой, воздух был теплым и сухим. Стояло полное безветрие и над болотом висела едва заметная сиреневая дымка. С трех сторон болото обступал далекий лес. За моей спиной кусты, постепенно редея, тянулись вверх по склону к каменистому перевалу. Было неправдоподобно тихо, словно меня с головой закутали в толстое одеяло.

Не с неба ли я свалился в это болото?..

Я стоял в кустах, разглядывая совершенно незнакомый мир, всосавший меня, мир, похожий на картину, где ни один предмет не может сдвинуться с места, хоть чуть-чуть изменить свое положение в застывшем пространстве, созданном художником, - и вдруг картина ожила.

Может быть, это я своим присутствием оживил ее?

Бурая поверхность болота всколыхнулась, раздались невнятные чмокающие и клокочущие звуки, и из потревоженной жижи вылезла чешуйчатая приплюснутая голова чудовища с выпуклыми багровыми глазами и разинутой зубастой пастью. Глаза, не мигая, уставились в мою сторону. Вновь зашевелилась, зачавкала трясина, исторгая еще одного монстра. Я невольно сделал шаг назад и пригнулся, но затем все-таки выглянул из кустов.

Две головы на толстых коротких шеях, напоминающих обрубки гигантских деревьев, некоторое время торчали над топью неподвижно, а потом заклацали страшными челюстями и, сопя, двинулись сквозь болото к моему берегу. Была в их размеренном движении такая несокрушимая мощь, подобная мощи атомного ледокола в неокрепших льдах, что я понял: даже если бежать очень быстро, рано или поздно они настигнут, потому что ледоколам неведома усталость. Кроме того, бежать было некуда - в кустах не очень-то разбежишься, а каменистый перевал, возможно, был вовсе не перевалом, а краем пропасти. Да и стоило ли, право, уходить в этот мир, чтобы улепетывать босиком и без брюк при первом же намеке на опасность? Сидел бы дома, безнадежно глядя на небо с Черной Луной...

Тем не менее, продолжая следить за приближением болотных чудовищ, я натянул брюки и обулся. Серые чешуйчатые головы добрались до одинокого дерева - моего спасителя, закрыли веками-заслонками багровые прожектора своих глаз и одновременно погрузились в пучину. Я, не отрывая взгляда от болота, медленно отступал все дальше в кусты, когда они вновь всплыли у самого пригорка. Я понял, что там, в черной смрадной глубине, они искали мое тело.

Теперь они, несомненно, продолжат поиски на суше.

Они друг за другом ступили на пригорок - огромные, четырехлапые, длиннохвостые, закованные от выпирающего на затылке первого позвонка до крестца в зеленоватые овальные костяные пластины, заходящие одна за другую. Они передвигались по суше так же мощно и несокрушимо, как и в болотной хляби, уверенно прессуя землю своими широкими перепончатыми лапами. Бурые струи стекали с их выпуклых боков, тина опутывала хвосты, волочившиеся по траве подобно спящим питонам. С сопением и треском болотные монстры вломились в кусты, неуклонно приближаясь ко мне.

О спасении нужно было думать раньше. Теперь оставалось надеяться только на "дэус экс махина", а попросту на чудо или (а вдруг?) на добродушие этих грозных на вид созданий. Я зажал в кулаке плоский зеленый камешек и загадал желание. И остался стоять в гуще тонких ветвей, опустив голову и закрыв глаза. Нарастающий треск кустов и сопение - словно включили на полную мощность десяток компрессоров. Ближе... Ближе... Земля содрогалась под их многотонными телами, и эта дрожь передавалась мне.

Шум компрессоров накатился - и стал стихать, и перестала дрожать земля, и я все еще был цел и невредим. Я погладил пальцем теплую и гладкую поверхность камешка и открыл глаза. И увидел поверженные растоптанные кусты и широкую просеку, идущую вдоль кромки болота. Исполины, миновав меня, удалялись к лесу, мерно покачивая змеиными головами. Ледоколы...

Камешек ли мне помог? Или что-то другое?

Ледоколы внезапно остановились и оглянулись. Я мог поклясться, что они видят меня, беззащитного, безоружного, застывшего под кустом. Две пары багровых глаз холодно смотрели издалека. Я старался не дышать. Казалось, прошло бесконечно много времени, прежде чем гиганты отвернулись и продолжили свой путь.

И я, кажется, понял. Это было первое и, наверное, последнее предупреждение. Они не тронули меня, давая мне возможность сразу же расстаться с этим миром и вернуться туда, где все, как всегда. Вернуться, забыть, и продолжать привычные дела. Вернуться...

Я присел на корточки под кустом, подбросил и поймал треугольный камешек, сорвал черную скользкую ягоду. Она оказалась сочной и слегка кисловатой, напоминающей по вкусу что-то с детства знакомое, но в детстве же и оставшееся. Потом поднялся и зашагал вверх по склону, к тому, что казалось отсюда перевалом. Я должен был попытаться выяснить смысл этого слова, совсем недавно придуманного мной. А может быть не придуманного? Услышанного? Воспринятого моим мозгом по неведомым телепатическим каналам? Отысканного сетями воображения в клокочущей беспредельности информационного поля?

Иллолли...

Перевал оказался все-таки именно перевалом. Противоположный склон, длинный и пологий, был загроможден угловатыми глыбами, словно там когда-то прошел каменный дождь. Вдали склон плавно перетекал в поросшую зеленой травой равнину; по равнине были разбросаны рощицы высоких деревьев, уходящих в облачное небо. И нигде не было видно ни тропинок, ни дорог. Равнина лежала в подкове холмов, подобных тому, на вершине которого я стоял, и обрывалась у самого горизонта обширной водной гладью. И там, на горизонте, на макушке нависшего над морем холма, возвышались серые башни и стены замка.

Декорации были расставлены.

Я оглянулся, прежде чем пускаться в путь к далекому замку. И не обнаружил за спиной ни кустов, ни леса, ни болота. Прихожая, ведущая в мир за перевалом, исчезла. Позади меня тоже тянулся склон, усыпанный камнями, лежала равнина с зелеными рощицами, и на холме над морем вздымались серые башни замка. Теперь позади меня было зеркало, преградившее дорогу обратно, к привычным вещам и явлениям. И я сомневался, что смогу его разбить, даже если очень захочу.

Все-таки невозможность выбора иногда бывает полезной, разом кладя конец колебаниям и просчету вариантов. Через несколько минут я уже спустился по склону и направился по высокой траве в сторону замка, поглядывая на по-прежнему безопасное с виду небо и желая, чтобы оно и впредь оставалось безопасным. И не только небо, но и все остальное, потому что у меня не было никакого оружия. Не мешало бы обзавестись хотя бы палкой. Конечно, какое из палки оружие, да еще в неумелых руках, но все-таки - хоть какая-то видимость защиты. Сломать палку потолще в ближайшей рощице... "Дай, о Кедр, ветвей зеленых, дай мне гибких, крепких сучьев..." Я на всякий случай нащупал в кармане зеленый камешек, вновь погладил его и свернул к деревьям.

... Он, казалось, только тем и занимался, что поджидал меня, сидя под деревом в позе отдыхающего, прислонившись спиной к могучему, подобному колонне, пятнистому стволу и вытянув ноги. В его волосах запутались свернувшиеся трубочками сухие листья, и на плечах его тоже лежали листья, словно он сидел тут, неподвижно, уже очень давно, со времен листопада. На нем была серая рубашка с короткими рукавами и обыкновенные джинсы цвета речной воды в центре городской агломерации, а кроссовки валялись поодаль, рядом с черной сумкой на длинном ремне. Все его вещи были моими.

Мы увидели друг друга, кажется, одновременно, только для меня это было неожиданностью, а для него, вероятно, нет, потому что он сразу приветственно помахал рукой, в то время как я просто застыл на месте.

Потому что я узнал его сразу, вопреки примерам на сей счет из литературы.

- Я ждал тебя, - сказал он, поднимаясь и отряхиваясь от листьев. - А ты, видно, не очень-то спешил.

Последние слова прозвучали, скорее, как утверждение, чем как вопрос, поэтому я просто неопределенно пожал плечами. Он ведь, наверное, знал все не хуже меня, недаром же мы с ним были так похожи друг на друга. Скорее всего, это и на самом деле был я, только здешний, из мира с равниной и замком.

- Сумку не оставляю, будет мешать, - сообщил он, вновь присаживаясь, чтобы обуться, и глядя на меня снизу вверх. Еда-питье не проблема. А вооружением обеспечу. Оно, конечно, не панацея, но для сохранения уверенности в своих силах и возможностях вполне годится. - Он раздвинул "молнию" на сумке. Держи.

Я поймал брошенный в мою сторону черный предмет, повертел в руках. Это было нечто вроде небольшого пистолета с массивной рукоятью и скошенным, чуть утолщенным на конце стволом, коротким округлым стержнем вместо курка и прозрачным пустотелым прямоугольным выступом под рукоятью. Я перевел взгляд на того, кто тоже был мною, - он уже уходил, повесив сумку на плечо.

- Подожди, куда ты спешишь? Может хоть что-нибудь объяснишь? попытался я его задержать. - Как им пользоваться?

Он на ходу обернулся и с улыбкой посмотрел на меня:

- Разберешься, дело нехитрое. А общаться некогда - мне давно уже пора.

Я стоял со странным пистолетом в руке и провожал его взглядом. И только когда он вышел из рощицы и зашагал по траве, держа путь к каменистому склону, упирающемуся в зеркало, я крикнул вдогонку:

- Ты знаешь, что означает "Иллолли"?

Но он не остановился и ничего не ответил. Не захотел ответить. Или не мог.

Я следил за ним до тех пор, пока он не добрался до вершины холма. Он все-таки обернулся на прощанье, махнул рукой и исчез в зеркале. Растворился в нем. Или просто перебрался на другую сторону. Во всяком случае, исчез из этого мира, выполнив свою функцию. А какую же функцию предстоит выполнить мне?..

За рощицей обнаружилось серое, как небо, озерцо, окольцованное узкой полоской желтого песка. Сквозь непрозрачную воду даже у самого берега ничего не было видно, а произведя осторожную разведку обутой в сапог ногой, я не нащупал никакого дня. Озерцо образовалось или на месте провала в подземные пустоты, или на месте вмятины от падения метеорита, залитой дождями и талыми водами, или заполняло искусственный котлован, вырытый каким-нибудь одичавшим экскаватором. В воде застыло мое неясное отражение с пистолетом в руке.

Озеро было неласковым - и здесь от меня уже ничего не зависело, но в нем хотя бы можно было отмыть заляпанные засохшими болотными внутренностями сапоги. Положив пистолет на песок и разувшись, я занялся наведением глянца, на всякий случай поглядывая по сторонам. Все по-прежнему было спокойно, и равнина казалась безжизненной. Замка отсюда не было видно, его скрывала еще одна рощица, но он, наверное, находился там, где ему и положено было находиться, - на прибрежном холме. Хотя с чего я взял, что посещение замка добавит мне знания и понимания? А вдруг получится совсем наоборот? Вместо ответов - новые вопросы...

Вероятно, мне не следовало мыть обувь именно в этом пасмурном водоеме. Я натянул сапоги и наклонился за пистолетом, и в это мгновение из озера с плеском вылетело что-то длинное, темное, похожее на распластавшуюся в молниеносном броске змею. Секунду спустя змея обвилась вокруг моей груди, дернула, увлекая в воду, и я, упираясь каблуками в песок, понял, что это не змея, а толстое щупальце неведомого здешнего обитателя. Сила была явно на его стороне, и он непременно утащил бы меня в свои подводные мрачные владения, в пещеру, ведущую прямо к далекому морю, если бы я не успел подхватить пистолет. Преодолев сопротивление стержня-курка, со звоном лопнувшей струны ушедшего в корпус под отчаянным давлением моего пальца, я направил дуло пистолета на лилово-красное шершавое омерзительное щупальце, подрагивающее в предвкушении близкой победы.

"Первый выстрел", - сказал кто-то лишенным эмоций голосом (я готов был поклясться, что голос прозвучал из моего оружия!) - и воздух словно бы слегка дрогнул, и щупальце потеряло свое лилово-красное разноцветье и сделалось почти прозрачным. В следующий миг оно ослабило хватку, перестало тянуть меня в воду, и я, продолжая упираться с той же силой при внезапном исчезновении противодействия, с размаху сел на песок на самом краешке берега, успев заметить, как нечто совсем уже призрачное исчезло под водой. Булькнули два-три пузыря - и озерцо успокоилось.

Оставив позади неприветливый водоем, я еще раз осмотрел пистолет, достойно отразивший первую угрозу. Внутри прозрачного выступа под рукоятью появилась узкая синяя полоска. Я понял, что это регистратор выстрелов или, скажем, счетчик, дублирующий свои звуковые показания визуальными, - это, наверное, на тот случай, если стрелок окажется глухим или не поймет слов. Не попадалось мне что-то раньше такое оружие. Впрочем, мир, подобный этому, мне тоже раньше не попадался.

А в мире, между прочим, становилось светлей. Солнечные лучи прорвались наконец сквозь поредевшую облачную пелену, и равнина стала более уютной. Я шел по шуршащей траве, представляя себя то ли Паганелем, то ли Писарро, полной грудью вдыхал воздух, насыщенный восхитительными запахами летнего луга, и на какое-то время действительно позабыл о всех своих горестях и тревогах. Была не оскверненная еще и не изуродованная присутствием человека зеленая равнина под неведомым солнцем, была тишина и было одиночество.

Отступили на время мои горести и тревоги, остались там, за зеркалом, в мире обыкновенной, но черной луны...

Так я шел то ли час, то ли столетие, обходя рощицы, перешагивая через ручьи, спускаясь в ложбины и поднимаясь на пригорки, и наконец понял, что в окружающем присутствует какая-то странность. Что-то было не так. Сообразил я, в чем дело, довольно быстро. А дело было в том, что хотя прошел я уже немалый путь, башни замка не только не приблизились, но, кажется, даже отдалились от меня. Вероятно, чтобы дойти до цели, ходить тут нужно было как-то по-другому. Или и вообще не ходить, а пользоваться каким-то иным способом преодоления пространства.

Задача была на любителя, поэтому я остановился, призадумался и осмотрелся, вынырнув из грез про Паганеля и Писарро. И увидел поодаль, на скосе лощинки, полузакрытое травой темное отверстие входа в нору или пещеру. Или в берлогу здешнего медведя. Можно было, конечно, сделать вид, что ничего не заметил, но вдруг там-то и таится самое главное? А упустишь время - и кто знает, останется ли этот вход на прежнем месте, и останется ли вообще? Нельзя сказать, что мне нравилось лазить по подземным ходам (правда, в детстве случалось), но выбирать не приходилось. В конце концов, никто не тащил меня сюда на аркане, хотя пришел я сюда все-таки не от хорошей жизни.

Так я стоял и занимался нудным и бессмысленным диалогом с самим собой, бессмысленным потому, что я знал, чем он закончится, и просто тянул время в надежде на какую-нибудь перемену ситуации. Но ситуация не собиралась меняться, и я, вновь погладив камешек - действие чисто ритуальное и, скорее всего, бесполезное - и вытащив из кармана пистолет, побрел к отверстию, подбадривая себя мыслями о том, что оружие в случае чего не подведет.

"Не помню сам, как я вошел туда..." - эта строка Данте проявилась чисто механически в тот момент, когда я, согнувшись, головой вперед нырнул в темноту. Цитат у меня накопилось великое множество еще со времен запойного чтения в стремлении как можно скорее постичь суть вещей. К сожалению (или к счастью?), книги не могли открыть всех истин мира.

Возможно, и не ожидало меня в темноте ничего похожего на мрачные картины Ада, которые прозрел великий итальянец, но что-то ведь все-таки ожидало?..

2.

Собственно, никакого продвижения вперед не получилось. Почти сразу я потерял под собой опору и приготовился к падению в неизвестность, успев искренне пожалеть о своем необдуманном поступке, но не упал, а повис в темноте, внезапно ощутив себя крохотной частицей, застывшей в глубине беззвездного межгалактического облака. Впрочем, повернув голову, я обнаружил, что в облаке есть просвет. Сделав несколько энергичных движений руками наподобие гребков при плавании брассом, я убедился, что это ничего не дает; я по-прежнему оставался на одном месте, словно подвешенный на нити к невидимому потолку. Можно было полоснуть в темноту из пистолета, но я решил пока не спешить и приглядеться к этому бледному подобию просвета - он ведь что-то значил, этот просвет, как и все другое в Мире Одинокого Замка. Да, я уже дал наименование миру за перевалом, в который попал, конечно же, не случайно. Наименование ровным счетом ничего не значило и ничего не меняло, но придавало этому миру хоть какую-то видимость привычной определенности.

Чем дольше я всматривался в просвет, тем больше мне казалось, что это вовсе не просвет, а некая бледно светящаяся медузообразная субстанция, застывшая то ли совсем рядом, в каком-нибудь десятке метров, то ли бесконечно далеко, у края Вселенной. В какой-то момент субстанция слегка дрогнула, на мгновение слившись с темнотой, и тут же появилась опять, словно подмигнул мне глаз космического исполина; она, казалось, слегка поголубела, пронзили мрак тонкие лучи, мимолетным теплом коснувшись моего лба, - и я понял, что нечто светящееся находится вовсе не у края Вселенной, а у меня внутри. Я понял природу этого нечто, понял не разумом и не чувствами, а тем загадочным и пока необъяснимым, что я назвал бы надвосприятием, хотя дело здесь совсем не в терминах...

Не было больше темноты, а была одна сплошная медленная всепоглощающая сиропно-тягучая волна рождающегося знания, подхватившая меня, - не мое тело, парящее в центре сферы инобытия (а я уже не сомневался, что попал именно в одну из таких сфер), а меня подлинного, рассеянного наподобие электронного облака вокруг атомного ядра в почти безграничных точках и почти бесконечных мигах ста пятидесяти пространственно-временных измерений, составляющих только первый слой, только тончайшую пленку над истинными глубинами.

В совсем другие времена в безднах нашей Вселенной чем-то или кем-то были порождены некие существа, совершенно отличные от того, что у нас принято называть существами. Приходится пользоваться этим словом только потому, что нет ни в одном из человеческих языков слова, способного полностью выразить их суть. Существа возникли, самим фактом своего появления несколько изменив тогдашнюю Вселенную, и волею сил, их породивших, обосновались в окрестностях молодой звезды, а потом переселились на сотворенную для них теми же силами планету, которая в будущем в одном из пространственно-временных измерений стала называться Землей. Но в результате грандиозной и совершенно неясной в подробностях борьбы разных достаточно противоречивых начал на уже заселенную Землю попали семена, из которых впоследствии появился человек. Тот самый Адам и ребро его, ставшее Евой... В Книге книг нет никакой ложной информации, она действительно является кладезем знаний, только эти знания трудно, а подчас просто невозможно расшифровать. Ведь создавалась она людьми, втискивающими безбрежность данных извне понятий в тесную оболочку своих привычных представлений. Ускользали из вида при передаче глубинные слои, искажалась перспектива, смещались точки отсчета. Ничего, конечно, не ушло и не могло уйти, все осталось - но словно в другой системе координат, и отыскать эту систему, войти в нее и осознать, наконец, подлинный смысл Книги книг - задача, увы, не решаемая. Во всяком случае, сейчас.

И вышло так, что пути предтеч и человека пересеклись на малозаметной планетке у заурядной звезды, планетки, которой волею сил-создателей предстоит в невидимом пока из нашего круга будущем играть не самую последнюю роль во вселенских процессах. Предтечи и человек оказались несовместимыми, хотя и не взаимоисключающими сущностями. Пользуясь чьей-то незримой поддержкой, человек крепчал, расселялся по пространствам материков и островов, а предтечи, не в силах сдержать эту неуемную экспансию, постепенно меняли свою природу, как бы вырождались, превращаясь в то, что известно каждому из нас из старинных преданий и сказок: в кобольдов, эльфов, домовых, русалок, привидения, сирен, нереид и прочих, имя которым - легион... Они пытались бороться, они еще отчаянно цеплялись за предопределенную им изначально планету, но ситуация складывалась явно не в их пользу, потому что человеку была обеспечена довольно длительная и мощная поддержка с далеко идущим расчетом - и единственным спасением для предтеч был переход в другой слой бытия.

То, с чем я встретился в черной невесомости, было одним из предтеч, продолжавшим существовать с той далекой поры.

Удивительно, но факт: я не испытывал к нему неприязни, хотя и не находил особой радости от такого соседства, и предтеча (я ощущал это) тоже вполне мог терпеть меня. Но все-таки долго это не могло продолжаться, и наконец я почувствовал, как он буквально вытолкнул меня из сферы, дав мне осознать напоследок всю глубину пропасти, разделяющей нас. Пропасть была так же глубока, как пропасть между людьми и животными. И не в наших силах было устранить ее.

Я вновь начал ощущать собственное тело и понял, что ситуация изменилась, причем не в лучшую для меня сторону. Теперь подо мной была опора, но лучше бы мне было висеть в пустоте сферы инобытия! Поскольку оказалось, что я стою на коленях на каменном полу небольшого полутемного помещения, и мои разведенные в стороны руки обхвачены на запястьях тесными железными кольцами, накрепко вмурованными на штырях в каменную стену за моей спиной. Слабый рассеянный свет сочился, вероятно, из отверстия или окошка над моей головой, и в этом свете я видел наклонный потолок и обитую железом дверь в углу. Я оказался узником, запертым неизвестно где - в подземелье? в темнице замка? в недрах горы? - и неизвестно за какие прегрешения. И, пожалуй, самым главным был вопрос: какая кара мне грозит?

Справа от меня на каменном полу сидела босоногая девушка, обхватив руками поднятые колени и склонив голову к плечу. На ней было длинное светлое платье, когда-то, вероятно, нарядное, но теперь испачканное землей и травой. Рыжеватые волосы девушки были собраны в пучок на спине. Она сидела молча, смотрела в стену напротив и казалась оцепеневшей. Раньше я, кажется, ее никогда не встречал, хотя в ней все-таки было что-то знакомое.

Я довольно долго смотрел на нее, роясь в памяти, перебирая в памяти хорошо знакомых, знакомых и почти совсем незнакомых женщин, чьи-то квартиры, вокзалы, осенние парки, холодные подъезды, а она по-прежнему не шевелилась и даже, кажется, не дышала. Наконец я попытался встать и встал, и понял, что положение на коленях было для меня самым удобным из неудобных, потому что прикованные к стене руки не позволяли подняться в полный рост, и стоять удавалось только на согнутых ногах. Я вернулся в исходную позицию, не отрывая взгляда от девушки, и она подняла голову, встряхнула волосами и повернулась ко мне. Лицо у нее было молодое, бледное и не очень веселое.

- Ты очнулся, Дор? - спросила она, с участием глядя на меня.

В мире, оставшемся за перевалом, мое имя звучало совсем не так. Никто и никогда не называл меня Дором. И я сам тоже никогда так себя не называл. Возможно, девушка просто ошиблась. Возможно, вытолкнутый предтечей из сферы инобытия, я угодил в другую реальность, где действительно был Дором и совершал какие-то поступки, но сейчас почему-то забыл о том. А девушка помнила. Может быть, мне стерли память, заперев в этой темнице... А возможно, во мне действительно жил некий Дор, с которым я не был знаком, так же, как и он со мной, и который действовал независимо от меня. Следы этих действий вполне могли отражаться в моих снах - и, скорее всего, отражались, только я ничего не мог об этом знать, потому что такие сны если и снились, то обязательно начисто забывались при пробуждении.

Так что девушка могла и не ошибаться. И вообще это сейчас не имело значения.

Она отнюдь не была моей надзирательницей, а была такой же пленницей, только с чуть большей свободой действий; ее опоясывала цепь, уходящая в стену. Возможно, нам грозило вечное заточение, а возможно, до исполнения приговора оставались считанные минуты. Наученный жизнью, я привык действовать, исходя из предположения о том, что обычно осуществляется самый худший вариант. Поэтому я не стал тратить время на долгие и, скорее всего, бесполезные расспросы, решив выяснить только насущное.

- Очнуться-то я очнулся, - сказал я, - только, кажется, кто-то отшиб мне память. Ничего не помню.

Девушка молча наблюдала за тем, как я, сжимая кулаки, пытаюсь вырвать штыри из стены. Увы, я не был Гераклом, да и Геракл на моем месте вряд ли справился бы с этой задачей.

- Мы здесь уже долго сидим? За что?

Взгляд девушки стал еще более участливым и слегка испуганным. Она провела ладонью по волосам и медленно покачала головой.

- Бедный... Ты забыл о вторжении Хруфра? А битва в Отинне, а перелет через Огненный Пояс... - Девушка заговорила быстрей, поглядывая на дверь: - Ты ведь отказался, неужели ты не помнишь, что отказался, и Хруфр дал тебе время подумать в последний раз, до первого звона, неужели ты все забыл, Дор? Разве можно это забыть? Тебе же еще ничего не делали, ты не мог ничего забыть - я ведь все время с тобой...

- Стоп, - сказал я. - Подожди. А что будет после первого звона?

- Хруфр придет сюда за тобой, - поспешно ответила девушка. - Они сбросят тебя в Огненный Пояс. Дор, умоляю тебя, соглашайся, у тебя нет выбора...

Девушка встала, сделала несколько шагов в мою сторону и остановилась - дальше не пускала цепь. В глазах ее заблестели слезы.

- Сколько осталось до этого первого звона?

Девушка пожала плечами:

- Не знаю, каждый раз бывает по-разному. Ты на самом деле все забыл, Дор!

Хруфр мог явиться сюда в любой момент. Во всяком случае, это вполне отвечало бы законам жанра. Нужно было начинать действовать. Пистолет почему-то лежал в застегнутом на "молнию" кармане моей куртки, я чувствовал сквозь материю его твердую рукоятку, упиравшуюся в ребро. (Как он там оказался? Я ведь полез в дыру к предтече, держа его в руке...) Достать его без посторонней помощи я никак не мог. Дотянется ли до него моя соседка по камере?

- У меня в кармане пистолет. Возьми и спрячь у себя. Как только кивну - стреляй в этого Хруфра, не задумываясь.

Не так, конечно, нужно было разговаривать с очень миловидной хрупкой девушкой, попавшей в заточение, наверное, вместе с Дором, не пожелавшей бросить его... но нужно было спешить.

Девушка не стала задавать лишних вопросов и, к моему облегчению, сумела кончиками пальцев дотянуться до "молнии". Я, изгибаясь, подался к ней, насколько позволили мои оковы, - и она расстегнула карман. Пистолет стукнулся о каменный пол, отлетел было в сторону, но девушка ловко прихлопнула его ладонью, не дав ускользнуть за пределы досягаемости.

- Поможет ли? - с сомнением спросила она, разглядывая пистолет.

- Поможет. Это очень мощная штука.

Она села на прежнее место, прикрыв оружие подолом.

- А с чем я должен соглашаться? Чего от меня хочет этот Хруфр?

- Ты и это забыл...

В этот момент в отдалении раздался тихий звук ("Звон!" сообразил я), и за дверью тут же послышался какой-то шум, похожий на лязг гусениц трактора или танка по асфальту. Дверь со скрежетом открылась и в нашу камеру ввалилось громоздкое роботоподобное создание двухметрового роста, состоящее, казалось, из бесчисленных кубов, цилиндров, пирамид и торов, сочлененных друг с другом без видимой закономерноси и постоянно меняющих окраску наподобие разноцветных огоньков на новогодних елках. Создание можно было принять за дело рук модернистов-авангардистов, выбравшихся из своего андеграунда, но я сразу почувствовал, понял, что передо мной не кибернетический монстр из комиксов, а живое существо. По-своему живое существо, если смотреть на жизнь не только как на форму существования белковых тел. И не просто живое, а очень чуждое, очень враждебное человеку существо, с абсолютно отличным от нашего мировосприятием и считающее именно себя венцом творения. Существо почему-то представилось мне похожим на легендарного Вия, хотя и не было у него длинных век и железного лица.

У него не было вообще никакого лица, но был огромный маслянистый черный глаз, медленно пульсирующий среди кубов и пирамид. Когда глаз уставился на меня, я сразу вспомнил вторжение.

Я вспомнил почерневшее внезапно небо с ослепительным лохматым солнцем, картину, столь знакомую и обыденную там, за пределами атмосферы, но ужасающе невероятную на дне воздушного океана, картину грозную, как видение Иоанна... Это было начало вторжения. Я вспомнил себя, Дора, лежащего навзничь посреди пустынной городской площади на мягком от жары, тошнотворно пахнущем асфальте. Где-то в глубине вымерших кварталов торопливо и обреченно бухала одинокая пушка крупного калибра - и вдруг наступила тишина, совершенно немыслимая тишина, хлынувшая с распоротого неба...

Мне тогда просто повезло, черная волна прошла чуть в стороне, зацепив и запросто опрокинув такие прочные на вид, возведенные, казалось, на века тройные кольца зданий горров-вещателей, и покатилась по Верхнему Городу, круша и дробя все вокруг. Мне повезло, мне удалось-таки выбраться оттуда (и не было рядом никакой девушки) и подземными ходами дойти до нашего надежного ущелья, до нашей единственной базы, способной противостоять черной волне.

Потом была превращенная в руины Отинна, но мы держались, мы стояли насмерть, и дело еще можно было поправить, если бы не промах интерпретаторов. Горры сделали все, что могли, но их, как всегда, не поняли до конца... И был Огненный Пояс, схватка света и тьмы, водоворот неукротимых стихий, вызванных из небытия теми, кто созидал и разрушал до нас... Был Огненный Пояс...

Но и там не было со мной никакой рыжеволосой спутницы...

- Я пришел, чтобы услышать твой окончательный ответ, - произнес Хруфр громким, но лишенным интонаций голосом. Было ясно, что это говорит не он, а какое-то переговорное устройство, некий кибернетический толмач, скрытый среди разноцветных конструкций. Этот ответ мы будем считать окончательным и в соответствии с ним будет принято решение. Итак, каков твой ответ?

Я обернулся к девушке. Она сидела неподвижно и напряженно, позабыв, кажется, о пистолете, и с мольбой смотрела на меня. Хруфр застыл, как выключенный механизм, и пахло от него так, как могло бы пахнуть от неземного механизма - нельзя сказать, что неприятно, но как-то не по-человечески; так мог пахнуть, скажем, регулятор уровней на Большом Марсианском канале.

- Я бы хотел еще раз услышать вопрос, - сказал я, поднявшись. Тогда я, возможно, смогу дать ответ.

Если Хруфр и удивился (если он мог удивляться), то ничем это не показал. Черный глаз продолжал пульсировать в том же ритме. Вновь зазвучал бесстрастный голос электронного переводчика:

- Повторяю вопрос: отказываешься ли ты от дара? Этот вопрос я задаю тебе в последний раз.

Значит, я - это Дор, имеющий дар. И ради спасеия своей жизни я должен отказаться от этого дара. Меня вынуждали отказаться от дара. От данного кем-то или чем-то дара. Отказаться. Или умереть... А чем же я буду без дара? Без Дара. Без-дарным. Бездарным. Существом двуногим, прямоходящим, без перьев и с плоскими ногтями, бездарным...

Черный глаз перестал пульсировать, застыло разноцветье цилиндров, торов, кубов и пирамид.

- Давай, действуй, - сказал я оцепеневшей девушке. - Действуй, милая.

Больше всего я боялся, что девушка не сможет выполнить то, о чем я ее просил, но она оказалась молодчиной. Хруфр не сделал ни единого движения, когда она достала пистолет и, обхватив его обеими руками, надавила на курок. "Второй выстрел", - сказали в темнице, воздух чуть дрогнул, и громоздкое тело иносущества начало оплывать, сереть, оседать подобно снежной бабе под полуденным июльским солнцем. Процесс перевоплощения происходил в полной тишине, словно кто-то внезапно выключил звук.

Оплывало, текло, колыхалось, меняло форму... Я даже не заметил того момента, когда исчезли оковы и мои руки стали свободными, я смотрел во все глаза на вершащееся передо мной чудо превращения. Не было уже никакого роботоподобного гиганта Хруфра, а был лежащий на полу у двери худощавый человек со знакомым лицом.

С моим лицом.

Я пересек темницу и склонился над ним, упершись руками в колени. Он лежал на спине и молча смотрел на меня. Это тоже был я, еще один я, только что предлагавший мне отказаться от дара. Он протянул мне несколько сложенных листков из тетради в клеточку и закрыл глаза, словно это движение лишило его последних сил.

Я развернул листки и начал читать слова, написанные (страшно сказать!) двадцать лет назад, написанные кем-то из нас, а вернее, нами обоими, полудетское еще повествование о том, что действительно случилось когда-то. Вот оно, то неумелое творение давних лет.

"День был пасмурный, моросил дождь. Мальчик поднял втоптанную в грязь палку, и пальцам стало холодно от прикосновения к мокрому дереву. Но палка была просто необходима - чем же еще ворошить кучу опавших листьев, сметенных со всего большого двора?

Сверху листья были скользкими и мокрыми, но мальчик знал, что в глубине они остались сухими и теплыми, впитав в себя солнечные лучи. Он увлеченно ворошил листья - и вдруг ему под ноги выкатился белый шарик.

Мальчик воткнул палку в листья, поднял его и почувствовал, как становится тепло онемевшим пальцам. Он осторожно сжал шарик в ладонях и поднес к лицу. И увидел на гладкой, словно отполированной, поверхности маленькое отверстие, закрытое чем-то прозрачным; отверстие было похоже на иллюминатор подводной лодки из мультфильма. Мальчик зажмурил один глаз, а другим заглянул в это отверстие, как заглядывал обычно в трубку калейдоскопа. Заглянул - и забыл о палке, листьях и дожде.

- Сынок! - донеслось от подъезда. - Иди сюда.

Мальчик вздрогнул и оторвался от шарика.

Они поднимались по лестнице, и мальчик держал руку в кармане, поглаживая теплую поверхность шарика, и не слышал, что говорит ему мама.

В прихожей он быстро снял куртку и зажал шарик в кулаке.

- Где ты так измазался? - спросил вышедший из комнаты отец.

Мальчик нетерпеливо махнул рукой.

- Па, ма, смотрите, что я нашел!

- Опять что-то подобрал? - Отец шагнул к мальчику. - Сколько раз тебе говорил: не копайся в грязи! Погляди на свои руки. А ну, марш в ванную!

- Подожди, па. Ты только погляди в эту дырочку. Там... там!.. - У мальчика перехватило дыхание.

Он привстал на цыпочки, поднял руку с шариком, стараясь дотянуться до отцовского лица. Отец недовольно дернул головой:

- Да что ты мне его суешь чуть ли не в рот!

- Ну погляди, па, ну погляди!

- Взгляни, он же тебя просит, - причесываясь перед зеркалом, сказала мама.

Отец кончиками пальцев брезгливо взял шарик, поднес к глазам. Мальчик, задрав голову, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

- Ну как, па, ну как? Здорово, правда?

Отец молча глядел в отверстие. Наконец опустил руку, произнес ледяным голосом:

- Что ты мне голову морочишь? Ничего там нет.

Мальчик растерянно моргал.

- Как?.. Как?.. - У него задрожали губы. - Там же звезды... Много... Это как кино... Они все такие разные...

Он схватил шарик, повернулся к маме:

- Мамочка, миленькая, посмотри - там же так красиво!

Мама улыбнулась, взяла у него белый шарик.

- И правда, - неуверенно произнесла она, вглядываясь в отверстие. - Как будто звезды. Красивые.

- Я же говорил, я же говорил! - Мальчик запрыгал на одной ноге по прихожей, прижался к отцу. - Папка, ты просто плохо смотрел!

- Ладно, - буркнул отец. - Иди, мой руки.

- Мамочка, не потеряй мой шарик! - крикнул мальчик, убегая в ванную.

- Зачем ты потворствуешь его выдумкам, Ольга? Он же смеется над нами.

- Ну что ты! - Мама еще раз заглянула в отверстие. - Пусть развивает воображение. И вообще, может быть, детям дано видеть то, чего, увы, уже не всегда видим мы, взрослые. Посмотри-ка еще раз.

- И ты туда же! - Отец махнул рукой и ушел в комнату.

Ужиная, мальчик даже не болтал ногами под столом - он спешил разделаться с едой и рассказать, что еще он только что увидел в чудесном шарике. Отец читал газету и, не глядя, тыкал вилкой в тарелку.

- Папа, мама, а в шарике ракета. А рядом человечки, такие малюсенькие-премалюсенькие, - мальчик покаазал пальцами какие, и светятся, как звездочки. Это у них одежда такая специальная, блестящая. Они летают вокруг ракеты и что-то делают. Там, в космосе. А потом они стали увеличиваться, и ракета тоже стала увеличиваться, как будто они ко мне приближаются. - Мальчик переводил заблестевшие глаза с отца на маму. - И я увидел, что сбоку у ракеты большая черная дырка, и они все около нее возятся... И уже почти совсем хорошо стало видно, только я не успел все рассмотреть, потому что ужинать надо.

Мальчик отодвинул чашку, вынул из кармана шарик.

- Вот, поглядите. На, погляди, мама.

- Допивай чай, сынок. - Мама положила ему еще один бутерброд. Потом поглядим.

- Папа, ну ты погляди, - не успокаивался мальчик.

Он быстро соскочил со стула, взобрался к отцу на колени, протянул шарик.

- Дашь ты мне спокойно поесть?! - Отец отшвырнул газету. - Убери сейчас же свой хлам - иначе пойдешь в угол!

Мальчик, понурившись, вернулся на свое место.

... Ночью он тихо пробрался в комнату родителей и положил шарик на подушку, у самого уха отца. Пусть отец тоже услышит тихую музыку и поверит, что никакие это не выдумки, и что шарик действительно чудесная, волшебная находка. Отец услышит и поверит. Обязательно поверит.

А утром его разбудил громкий сердитый голос отца, доносившийся из-за двери.

- Это уже слишком! - раздраженно говорил отец. - Тащит в дом всякий хлам с помойки, да еще сует мне в постель!

Мальчик робко открыл дверь. Отец повернулся от окна:

- А-а, явился!

- Не кричи на него. - Мама еще лежала, рассеянно разглядывая ногти.

Мальчик шагнул в комнату.

- Папа, я же хотел... Я же хотел... - Он всхлипнул. - В нем музыка играет, я слышал! Я хотел, чтобы и ты послушал...

- Ах, еще и музыка? - вскричал отец и показал на открытую форточку. - Вот пусть там и играет. Я выбросил твое барахло. И чтобы больше в дом никакой дряни!

... На улице вновь моросил дождь. Мальчик стоял посреди огромного пустого двора, стоял с шариком на ладони. С мокрым расколотым шариком.

- Марш домой! - крикнул в форточку отец и, закрывая ее, проворчал: - Игрушек ему, видите ли, мало...

День был пасмурный..."

3.

Я наклонился и положил рукопись рядом с человеком, у которого было мое лицо. Глаза его продолжали оставаться закрытыми, но он не спал. Он не мог спать на каменном полу. Детская уловка. Так делают, выжидая, когда же уйдут мешающие и можно будет заняться тем, чем хочешь заняться без посторонних. Я сам часто делал именно так, притворяясь спящим.

Итак, он требовал, чтобы я отказался от дара. Чтобы я уподобился ему, поступившему таким образом много-много лет назад, пасмурным днем, ему, подошедшему к развилке и повернувшему направо или налево, и расставшемуся со мной. Наши пути все больше расходились, и были другие развилки, и на каждой из них кто-то, не прощаясь, сворачивал, навсегда удаляясь от меня. А он решил вернуться. И увлечь меня на свой путь.

Такое уже было со мной, только без угроз и каменных темниц. Некое кафе, некий Двойник, который советовал плюнуть на Необходимые Вещи, как на самообман, и смотреть себе по вечерам телевизор. Было это в совсем-совсем другом мире, где звали меня по-другому, но - было. Тогда я просто ушел, а вот теперь вряд ли бы все прошло так гладко, если бы не девушка...

Девушка!

Я обвел глазами темницу. Пистолет лежал рядом с цепью, похожей на унылую змею, нет, на сброшенную змеиную кожу, а девушки не было. Растворилась? Тихо ушла?

Дверь была приоткрыта, за дверью застыли темнота и тишина.

- Она ушла? - спросил я того, кто только что был Хруфром, кого, возможно, сделали Хруфром в наказание за отказ. - Ее имя Иллолли?

Он посмотрел на меня из-под приспущенных век и слегка усмехнулся. Я понял, что вопросы мои неуместны и бесполезны; у него была своя система координат и свой круг понятий. Правда, что-то где-то все-таки, по-видимому, пересекалось или хотя бы соприкасалось, иначе не давал бы он мне эту старую рукопись, не вспоминал бы давнюю-предавнюю историю, гвоздем царапающую по полированной поверхности того, что принято называть душой. Впрочем, не мне судить о чужой душе, даже если она была когда-то моей. Да разве и о своей можно что-либо судить?..

Я подобрал пистолет и направился к двери. И все-таки оглянулся напоследок, чтобы хоть что-то сказать на прощание. Вместо прощания.

Слишком поздно я оглянулся. Его, конечно, уже не было. Он отправился дальше, от развилки к развилке, множа и множа вселенные. Как все мы...

Интересно, сколько бы мне удалось продержаться здесь без этого пистолета? И удалось бы?..

Я окунулся в темноту и тишину за дверью, и некоторое время беспомощно стоял, стараясь услышать хоть какой-нибудь звук, увидеть хоть какое-то подобие света. Но тщетно. Решительно вздохнув, как прыгун перед разбегом к планке, я выставил руки перед собой и медленно двинулся вперед на поиски выхода. Хотя выхода могло и не быть. Я сделал всего лишь несколько коротких неуверенных шагов - идти почему-то было тяжело, словно я продвигался глубоко под водой, - а тишину уже заполнили неясные шорохи, и в темноте поплыли бледные подобия пятен. Ничего тут от меня не зависело, все это могло быть в равной мере как моими субъективными ощущениями, так и происходить наяву (если можно применить это слово), и оставалось надеяться, что я доберусь до выхода раньше, чем потеряю способность ориентироваться в пространстве.

Чтобы хоть немного отвлечься от детских страхов, всегда живущих в подсознании любого человека, я принялся считать шаги, но почему-то почти сразу же сбился со счета. Попытался что-то насвистывать, но собственный свист показался таким фальшивым и неуместным, что я прекратил это занятие. Внезапно обнаружилось, что спина моя взмокла от пота, как у персонажей бесцветных книг. Я почувствовал удушье, остановился - и тут же кто-то или что-то прошмыгнуло под ногами, задев сапоги... еще раз... и еще...

Вспотевший, задыхающийся, я стоял в темноте, сотрясаемой истерическими ударами моего сердца, а под ногами без остановки сновали невидимые страхи. Герой из меня получался явно никудышный. Разозлившись на себя, я отшвырнул ногой что-то почти неуловимое, но осязаемое, опустил руки и решительно пошел напролом, ясно осознав, что дальнейшее мое осторожничанье может плохо кончиться и Одиссей завершит путешествие, так и не увидев берегов Итаки. Я, конечно, льстил себе, сравнивая себя с отважным хитромудрым греком - не было во мне никакой отваги...

Как оказалось, напролом я пошел зря, потому что очень скоро наткнулся на преграду. Хорошо еще, что она оказалась чем-то вроде резины - подалась под напором моего тела и упруго оттолкнула, не причинив никаких повреждений. Я отлетел назад, стараясь удержаться на ногах, и воткнулся спиной в нечто такое же резиново-упругое. Восстановив равновесие, я вновь вытянул руки, чтобы исследовать окружающее хотя бы на ощупь, и довольно быстро обнаружил, что каким-то образом оказался в тесном пространстве, со всех сторон ограниченном упругими стенами - что-то вроде камеры для буйнопомешанных?

Это была ловушка. Вполне возможно, она предназначалась и не для меня, но мне от этого было не легче.

Мне явно предлагали поддаться панике, но я нашел в себе силы повременить с этим. В конце концов, можно было пустить в ход пистолет - вдруг он способен разрушить и стены? Но с пистолетом не стоило спешить - все-таки последний шанс... Удушье внезапно прошло, я получил возможность вздохнуть полной грудью и почувствовал себя почти счастливым. Как все-таки, оказывается, мало нужно для подобия счастья: даже находясь взаперти, иметь возможность свободно дышать... после удушья...

Присев на корточки, я исследовал пол - пол был холодным и ровным, и ничто больше не шныряло из угла в угол. До потолка, даже подпрыгнув, достать не удалось. Похоже было, что я угодил в какой-то колодец. Оставалось еще воспользоваться голосом - почему бы и нет? - и я воспользовался.

- Э-эй! - крикнул я, рупором приставив ладони ко рту. - Э-эй, есть здесь кто-нибудь?

Зов мой получился неожиданно громким и гулким, словно я кричал в огромной пустой трубе. Не успело еще стихнуть эхо, как над моей головой послышался шорох и возник свет - там, наверху, отодвинули крышку колодца. Вслед за тем рядом со мной упало что-то, оказавшееся веревкой. Можно было делать очередной ход. (Кем я был? пешкой? ферзем? Конечно, хотелось бы - ферзем... Но в чьей игре?)

Выбравшись из колодца, я очутился в небольшом бревенчатом срубе с плотно утрамбованным земляным полом и выстеленной ветками с засохшими листьями двускатной крышей, изобилующей щелями, сквозь которые проглядывало серое небо. Вдоль одной из стен тянулось грубо сколоченное сооружение из досок, наподобие топчана, на котором, пожалуй, могли улечься вместе человека три, а то и четыре. В окне над топчаном, скорее, не окне даже, а просто квадратном отверстии, прорубленном в бревнах, виднелась за деревьями равнина и башни на холме. Сруб, видимо, стоял на окраине одной из рощиц, скрашивающих однообразие Мира Одинокого Замка. Дверной проем был закрыт косматой шкурой какого-то животного из тех, наверное, что водятся не в наших лесах. Может быть, альтаирского однорогого ревуна или плоскозубого скитальца-мертвенника с островов блуждающей планеты Роконты, некогда подарившей Марсу его теперешние спутники Фобос и Деймос. У другой стены стояло таким же, как и топчан, неряшливым манером сработанное подобие неоструганного стола с неожиданно изящной глиняной вазой в форме ушастой головы какого-то ухмыляющегося существа инфернального вида. Два перекошенных табурета на высоких сучковатых ножках не вызывали никакого желания сесть на них. В углу, на охапке зеленых ветвей, был расстелен роскошный серебристый плащ с темной меховой изнанкой. Что находилось позади меня, я не знал, а напротив, в трех шагах от деревянной крышки колодца, стояла девушка, сжимая в руках веревку. Без сомнения, именно она и помогла мне выбраться из подземелья.

Некоторое время мы молча стояли, разглядывая друг друга. Девушка была рыжеволосой, похожей на ту, что исчезла из каменной темницы. Но не той. Рыжие волосы завитушками осыпались на загорелые плечи, едва прикрытые короткой черной курткой-безрукавкой, оставляющей открытым радующий взор живот. Ниже тело девушки облегали шорты из такого же черного материала; они заканчивались на середине красивых бедер. На ногах девушки было что-то кожаное, наподобие тапочек на толстой подошве, а руки до локтей обтягивали полупрозрачные черные перчатки. Девушка была стройной и тонкой, но отнюдь не хрупкой; чувствовалась в ней сила гибкого хлыста, способного, при необходимости, рассечь кожу до костей. И в глазах с глубоким зеленым отливом читалась решительность и даже некоторая суровость. Она, по первому впечатлению, была, пожалуй, сродни воинственным амазонкам - Ипполите, Аэлле, Протое, только с грудью у нее, в отличие от них, все было в полном порядке - не слишком туго зашнурованная куртка не могла это скрыть.

"Там, где сеча кипит, амазонка ликует Камилла", - механически возникла в памяти строка "Энеиды".

- Наконец-то, - раздраженно сказала девушка, быстрыми ловкими движениями сматывая веревку, которую я после некоторой заминки догадался выпустить из рук. Голос у нее оказался низким и резковатым, таким, каким и должен быть голос девушки с решительным взглядом. - Ты что, успел там с кем-то переспать, в этом лабиринте?

Я осторожно пожал плечами, предпочитая, по возможности, молчать до тех пор, пока не узнаю своей роли. Впрочем, девушке и не нужен был мой ответ. Бросив смотанную веревку на плащ, она скользнула на топчан, прислонилась спиной к бревнам и подняла колени, обхватив их руками.

- Садись. - Она мотнула головой на табурет и прищурилась. Значит, ты тот самый Легис. Необученный.

Она не спрашивала, а, скорее, утверждала. Я, аккуратно присев на покачнувшийся табурет, все-таки не удержался от вопроса:

- А ты - не Иллолли?

Девушка нахмурилась, потом оглядела меня с некоторой брезгливостью.

- Послушай, ты что - любитель пахучих трав? Не мог удержаться?

- Нет-нет, - поспешно ответил я. - Все в порядке. Просто не выспался.

- Ну, это ты успеешь в пути. - Девушка кивком показала куда-то мне за спину. - До самых гор дорога без ухабов.

Я обернулся. Позади меня было еще одно окно - такое же квадратное отверстие, обращенное к рощице. Но никакой рощицы за окном я не увидел. Неширокая дорога - полоса потрескавшейся бурой земли, рассекающая пыльную траву, - огибала сруб, спускалась в низину и ныряла под сплетенные ветви изогнутых толстоствольных деревьев. Деревья, словно пришедшее на водопой стадо, сгрудились на берегу быстрой реки; вода пенилась и бурлила, натыкаясь на камни и застрявшие между ними коряги и обломки стволов, крутилась водоворотами, мелкими волнами набегала на прибрежный песок, усыпанный засохшими листьями. Река была не очень широкой, на противоположном обрывистом берегу топорщились редкие кусты. Пейзаж, в общем-то, был вполне обычным, хотя и отличался от пейзажа Мира Одинокого Замка, и только безоблачное бледно-голубое небо с крохотным злым кружочком ослепительного солнца свидетельствовало о том, что за этим окном расстилаются какие-то иные пространства.

- Нам туда? - спросил я, показывая на реку, но тут же поправился, потому что девушка изумленно посмотрела на меня: - То есть, я имел в виду, скоро нам туда?

- Ты, по-моему, скорее переспал, чем не выспался. - Девушка прищурилась. - Конечно, скоро. Я же договорилась с Рергом и давно тебя жду, а ты там копался в лабиринте. Они уже миновали зыбучку, так или не так?

- Н-ну... так... - согласился я.

Ничегошеньки-то я не понимал, но, пожалуй, вряд ли бы эта воительница обрадовалась, скажи я ей такое. Она ведь, судя по ее словам, назначила мне отнюдь не амурное свидание, договорившись с Рергом (видимо, обо мне договорившись?), и рассчитывала на мое участие в каком-то предприятии, связанном с путешествием в сторону каких-то гор.

- Тебе что, Рерг совсем ничего не объяснил? - вдруг подозрительно спросила девушка.

Она соскочила с топчана и подошла ко мне, совершенно бесшумно ступая своими кожаными тапочками.

- Или ты ничего не понял?

Ее руки быстро легли мне на плечи, подобрались к горлу, и вряд ли это было лаской - она, по-моему, просто собиралась меня придушить, не дав возможности подняться с табурета и принять смерть стоя.

- А ну-ка, быстро, что выбираешь: свет звезды, зов птицы или молчание ночи?

Можно было, конечно, погладить камешек - вдруг он подскажет правильный ответ? - или припугнуть эту Камиллу-Ипполиту пистолетом; только я сомневался, что она даст мне возможность добраться до кармана. Свернет шею каким-нибудь высокоэффективным боевым приемом амазонок, бросит назад в колодец или в реку рыбам на радость и помчится разбираться с Рергом. Назвался груздем... Да и стоит ли дергаться - я ведь чувствовал, что знаю правильный ответ. Лишь бы он действительно оказался правильным.

- Ни то, ни другое, ни третье, - ответил я, невольно глядя на ее грудь, оказавшуюся почти на уровне моих глаз; ей явно было слишком тесно под курткой. - Выбираю зов молчащей звезды.

Моим плечам стало легче - хватка ослабла.

- Ты какой-то вялый, Легис, - успокоенно сказала девушка. - В самом деле что-то случилось? Мы же условились с Рергом: он тебя разыщет и расскажет самое необходимое. Хотя... - Она вдруг запнулась. - Возможно, это и к лучшему.

- Что к лучшему?

- Твоя непосвященность. Возможно, другие слишком хорошо знали, что им надо делать, потому и проиграли. Посмотрим.

Она, очаровательно покачивая бедрами, отошла от меня, присела возле охапки ветвей, прикрытых плащом. Раздвинула ветви, извлекла глиняный кувшин и объемистую кожаную суму. Поставила кувшин на стол передо мной, выложила из сумы аккуратные матерчатые мешочки, в которых оказались небольшие зеленые плоды и нечто похожее на сыр.

- Только быстро, - сказала она, садясь на табурет рядом. - Я, тебя дожидаясь, и куска не ухватила.

Мы жевали кисловатые мясистые плоды и вязкий "сыр", поочередно запивая еду терпким, но весьма приятным напитком из кувшина. Я, наконец, узнал, что рыжеволосую амазонку зовут Донге, и некоторое время с удовольствием катал на языке это звонкое холодное имя, похожее на хруст льдинок, на голос гулкого колокола, зовущего к битве. Несколько раз я ловил на себе ее цепкий оценивающий взгляд и все больше убеждался, что дела, по-видимому, предстоят нелегкие. Впрочем, это меня не пугало, только я сомневался смогу ли?

А потом Донге меня удивила. Оставив недопитый кувшин на столе, сложив остатки еды в мешочки и обвязав горловину сумы узорчатой лентой, она мельком взглянула в окно, выходящее на реку, и, заложив руки за голову, легла на плащ, расстеленный поверх веток. Улыбнулась и тихо сказала:

- Иди сюда, Легис.

Я, помедлив, поднялся с табурета и подошел к ней. В ее улыбке, в ее зеленых глазах было что-то змеиное, настораживающее, но, видит Бог, я еще никогда не встречал столь обворожительных змей.

- Наклонись. - Это прозвучало почти как приказ.

Я пока не видел оснований не подчиняться и склонился над ней.

- У нас еще достаточно времени, - прошептала Донге и вдруг, резко приподнявшись, обхватила меня за шею и дернула на себя.

Это было похоже на молниеносную атаку кобры - я не удержался на ногах и упал на плащ рядом с Донге. Затрещали, ломаясь, ветки. Шею мою обнимали крепкие и нежные руки, а лицом я уткнулся в стиснутую шнуровкой грудь девушки.

- Легис... Ты ведь уже отдохнул... Ты ведь крепкий парень... шептала девушка, ероша мои волосы. - Ты ведь умница, Легис...

Она ласкала меня, и мне было совсем неплохо рядом с ней, и все бы у нас, конечно, получилось, и меня тянуло ответить ласками на ласки и с головой окунуться в эту упоительную игру, в эту восхитительную борьбу, где нет побежденных, а есть лишь одни победители... - и все-таки я отстранился.

- Подожди, Донге. Не надо.

Девушка приподнялась на локте и непонятно смотрела на меня. Ждала объяснений? Ну что ж...

- Я не могу вот так, Донге... Нет, ты очень привлекательна, но я ведь тебя знаю всего несколько минут... Надо же испытывать хоть какие-то чувства, прежде чем... прежде чем...

- Прежде чем переспать, - завершила мой лепет девушка и засмеялась. Смех ее тоже был похож на гул боевых колоколов. - Ты молодец, Легис! - Она совершенно по-свойски похлопала меня по плечу. - Ты уж прости, я тебя просто испытывала. Может быть, кое-кто из них не вернулся именно потому, что поддался обольщению. А нет ничего проще, чем проткнуть затылок распаленному самцу, поверь.

Ее красивое лицо стало жестким, глаза смотрели холодно и решительно. Я не сомневался в том, что она действительно могла так поступать с распаленными самцами.

- И многие не вернулись? - спросил я.

- Многие... - Она вновь потрепала меня по плечу и одним прыжком оказалась на ногах. Так мог бы вскочить грациозный хищный зверь. - Ладно, вставай, полежишь в другой раз. Ты не думай, я не кровожадная, просто так все складывается. Из-за этих проклятых хранителей.

Я поднялся и отошел к столу, а она затолкала плащ в суму, пригладила волосы и осмотрелась, словно проверяя, ничего ли не забыла.

- Ну все, Легис. Пусть с нами будет удача. Идем.

Она, перекинув суму через плечо, направилась к выходу, и я последовал за ней. Уже протянув руку, чтобы отодвинуть закрывающую дверной проем шкуру, она вдруг бросила через плечо:

- А оружие оставь здесь.

Я остановился, удивленный ее осведомленностью, и тогда она повернулась ко мне и повторила:

- Да-да, оружие оставь здесь. У тебя ведь в кармане оружие. Я сразу почувствовала, когда тебя обнимала. Не слушаешь Рерга, Легис. - Она покачала головой. - Оружие вряд ли поможет. Все они уходили с оружием и никто не вернулся.

Я молча вытащил пистолет и бросил его на кучу веток, хотя мне очень не хотелось с ним расставаться. Но условия здесь диктовал не я. И, может быть, действительно успех зависел вовсе не от оружия?

- Так будет лучше, Легис.

Вслед за Донге я вышел под жаркое небо с застывшим незнакомым солнцем, сжегшим дотла привычный уже Мир Одинокого Замка. Никаких замков тут не было - холм, с которого спускалась дорога, сруб, быстрая река и кусты за рекой. Это был совсем другой мир. Еще один мир.

Шагая рядом с Донге к прибрежным деревьям, я поинтересовался насчет своих дальнейших действий и, наконец, получил разъяснение нашей ближайшей задачи. Оказывается, нам надлежало затаиться на толстых ветках, нависающих над дорогой у самой воды, и ждать. А потом при помощи разработанной Донге тактики попытаться стать в некотором роде наездниками каких-то животных, которых девушка называла беджами, причем сделать дело так, чтобы сами беджи ничего не заметили.

Девушка первой забралась на дерево и исчезла в густой листве. Я начал карабкаться следом, вспомнив навыки детской поры. Тогда, много лет назад, в нашем изумительном просторном дворе, великолепно приспособленном для самых разных игр, мы скакали по деревьям, как белки, играя в войну и в "птички на дереве". А может быть, это не двор, а мы были приспособлены для игр?..

- Ложись вон там. - Девушка показала на развилку из ветвей высоко над землей. - Я брошу дымницу и спрыгну на первого бежда, а ты прыгай на второго. Главное - попасть в карман. И не бойся, бедж толстокожий, ничего не заметит - уже проверено.

Рядом с ней висел привязанный к ветке какой-то сверток вероятно, та самая "дымница". Все-таки чувствовать себя совсем необученным было как-то неловко и я спросил, чтобы хоть что-то себе уяснить:

- И долго сидеть в этом кармане?

- До самого города, - ответила Донге, отвязывая дымницу. Попробуем пройти ворота. Проберемся в карманах беджей, а потом вылезем. Я подам сигнал... Идут! - Девушка распласталась на ветке, зажав сверток в руке. - Ложись, Легис. Умоляю, не подведи!

А вот насчет этого я не был уверен. Я не знал, попаду ли в некий "карман", спрыгнув с высоты четырехэтажного дома. Такой практики у меня не было. Я втиснулся в шероховатую кору - и услышал вдалеке знакомый звук. Звук, похожий на шум включенных на полную мощность десяти, а то и пятнадцати компрессоров. Болотные Ледоколы...

Сквозь просвет в листве я видел, как они спускаются с холма огромные, мощные, тонны могучей неуязвимой плоти, закованной в костяные панцири. Багровые глаза сияли на солнце, как сигнальные огни. Так вот они - местные беджи, в чьи карманы так стремится угодить воительница Донге, захватив с собой необученного Легиса, неумелого своего спутника. А "карманы" - это, вероятно, зазоры между костяными пластинами на боках Ледоколов. Бедж - не роскошь, а средство передвижения...

- Легис, готовься! - сдавленно сказала девушка, замерев в позе пантеры перед прыжком.

Первый Ледокол прошествовал под нами, обрывая листья бронированной спиной, второй держался в кильватере, метрах в десяти. Донге швырнула вниз сверток - раздался негромкий хлопок и над дорогой расползлось желтое клубящееся облако с ароматным запахом тлеющего сандалового дерева. В этой дымовой завесе Ледоколы потеряли друг друга из виду, но продолжали двигаться к реке. Что им какой-то там хлопок! Донге, повиснув на руках, спрыгнула на спину идущего первым гиганта, скользнула за зеленоватую овальную пластину на его необъятном боку и исчезла. Через мгновение подо мной появилась спина моего "скакуна" и я, не задумываясь, последовал примеру девушки, изо всех сил стараясь не промахнуться.

Одного старания оказалось все-таки недостаточно: я не попал в "карман", но успел уцепиться руками за край пластины, подтянулся, помогая себе ногами, и наконец перевалился в темную сухую расселину на боку моего Ледокола.

Все-таки я хоть что-то сумел сделать сам...

4.

Кажется, совсем еще недавно, а на самом деле в какую-то другую, покрытую толстыми черно-белыми напластованиями Времени эпоху, я был студентом. Мы были студентами. Наступала осень, и мы собирали сумки, рюкзаки и чемоданы, натягивали сапоги, облачались в телогрейки поверх старых свитеров и отправлялись в необъятные, не поддающиеся урбанизации нечерноземные глубины. Мы тряслись по размытым сентябрьскими дождями дорогам и горланили задорные песни, сидя на охапках мокрой соломы в кузовах грузовиков, мы веселились, обманчиво увлеченные чертовски интересной игрой под названием "Жизнь". Ну что нам стоило поиграть с наполненными зерном мешками, азартно забрасывая их в тракторные прицепы? Что нам стоило потом чуть ли не вприпрыжку носить эти увесистые мешки на плечах, взбегая по шатким трапам в колхозные закрома? И не мешало пасмурное небо, и не раздражал дождь, потому что в те молодые годы каждый из нас не сомневался, что получит выигрыш в этой игре под названием "Жизнь". Она еще не стала привычкой, еще не тяготила, еще не поворачивалась совсем-совсем другими, тусклыми, безрадостными гранями. Она еще была игрой...

Нам не хватало тогда единственного - времени для сна. Вечерние танцы под гитару за околицей, ночные прогулки, разглагольствования и философствования, и все сущее казалось подобным смирной кобылке, подчиняющейся вожжам, зажатым в твоих руках. Ты еще не представлял себя собакой, привязанной к повозке... По утрам чертовски хотелось спать, и не было ничего приятней, чем, загрузив сеном полный прицеп, зарыться поглубже и дремать всю дорогу под тарахтенье "Беларуси" с похмельным и небритым трактористом за рулем, покачиваясь на всех ямах и ухабах грязного проселка.

Почему мне вспомнилась вдруг моя студенческая эпоха? Потому, наверное, что я лежал в тесном и темном сухом "кармане" беджа, убаюкиваемый его неторопливой поступью, и под толстой теплой кожей моего транспорта что-то негромко монотонно клокотало (легкие? сердце? какой-нибудь парапсихический орган?) - и едва уловимо пахло сеном. Да, да, сеном той давней поры. Мой транспорт или любил по вечерам поваляться на сеновале, или использовался для перевозки сена, или просто был сенным беджем. И никакое болото не могло заглушить этот приятный, чуть печальный запах, волнующий память. Ведь прошлое оживает в нас не только с образом, словом и звуком - достаточно бывает всего лишь запаха, едва уловимого запаха... Настурций... свежей масляной краски... прибрежной тины... сена...

Я как-то сразу уверовал в то, что беджи - отнюдь не грозные болотные монстры-пожиратели трупов, а добродушные умницы, с которыми можно при желании найти общий язык. И не стоило мне их пугаться тогда, на болоте. И может быть Донге перестраховалась с дымовой завесой, давшей нам обоим возможность стать незамеченными пассажирами. Может быть беджи и безо всяких уловок обеспечили бы наш проезд... хотя, конечно, девушка действовала вполне продуманно, стараясь свести к минимуму степень риска. Наверное, у нее были основания - я-то по-прежнему оставался в неведении относительно прошедших и грядущих событий в этом новом мире.

Я уверовал в миролюбие и понятливость беджей, и спокойно дремал в своей уютной каюте, пронизанной запахом сена, и что-то поднималось из глубин, какие-то обрывки... осколки... кусочки мозаики, из которых можно было попытаться выложить пусть неполный, пусть схематичный и грешащий неточностями, но все-таки узор...

Узор разрастался, становился все более четким. Приходило туманное знание...

... Свершилось ли это по чьему-либо наущению, или было предопределено от века, или являлось чьей-то непоправимой ошибкой, или все же именно так и было записано изначально в Книге судеб этого мира - о том сейчас неведомо никому. Известно другое: во времена столь древние, что совсем иным был рисунок созвездий, и еще не горели над горизонтом зеленые глаза двух лун, и море плескалось на месте Срединной пустыни, воины легендарного основателя державы красноликих гигантов Баодда обнаружили в пещере в глубине мертвой долины Плоды Смерти. Это были именно Плоды Смерти - так возвестила Зрящая Суть с порога своего храма, выдолбленного в толще скалы, когда принесли ей Плоды Смерти, чтобы она постигла их сущность. Она забрала Плоды Смерти и спрятала их в тайнике своего храма, дабы они никогда и никому не принесли беды.

Но нет ничего вечного ни в мире природы, ни, тем более, в мире людей. Ломались, менялись границы, создавались и рассыпались в прах государства, и дикие орды из-за северных гор не оставили камня на камне от древних городов, а потом тучей саранчи налетели на мирные долины пришельцы с далеких островов. Живущая чуть ли не от сотворения мира Зрящая Суть, предвидя свою смерть от рук дикарей, замуровала вход в храм, при помощи чудодейственной огненной силы обрушив своды, а сама осталась сидеть у входа, дожидаясь пришельцев.

Ее изрубили на части каменными ножами, и сварили мертвую плоть в огромном котле, а потом высушили на солнце и растерли в порошок и сыпали этот порошок в сосуды со своим вином, чтобы жить так же долго, как жила Зрящая Суть...

Храм в скале уцелел - не было у дикарей с островов таких орудий, какие могли бы потягаться с камнем, и Плоды Смерти лежали в каменной толще, скрытые от людских глаз. Но не стиралась в памяти поколений память об этих ужасных Плодах, некогда найденных воинами основателя державы красноликих гигантов Баодда. Давно обезлюдела скалистая местность к востоку от Мертвых Гор, где некогда Зрящая Суть давала ответы на все загадки мира, и толстым слоем серой ядовитой плесени покрылись равнодушные скалы. Но молва жила...

И струилось неспешное время, меняя, меняя, меняя мир маленького жаркого солнца и двух зеленых лун, и море заливало острова, и реки уходили в другое русло, и пересыхали, и текли вспять, и проседали горы, крошась от подземных толчков, и превращались в болота плодородные равнины, и новые города поднимались на месте древних руин. И однажды в скалистой низине восточнее Мертвых Гор, что звались теперь Клыками Дуггуна, появились три сотни рыжебородых наездников в пурпурных накидках, три сотни рослых молчаливых рубачей, отобранных из войска высокого осда Темерши, который в то время вел затяжную войну с опытной ратью угрюмого правителя Трехречья. Вместе с рубачами пришла в низину колонна рабов с обритыми головами и знаками высокого осда, выжженными на щеках; рабы тянули за собой скрипящие неуклюжие камнедробильные машины, способные продырявить скалы. Рабы облепили развалины храма - и день и ночь, день и ночь, день и ночь не прекращалась работа в опаленной солнцем низине. Высокий осд Темерши повелел отыскать тайник с Плодами Смерти - и рубачи вместе с рабами искали тайник.

Высшим законом было слово высокого осда Темерши, и если надо было бы перенести горы в море, а море расплескать на месте гор, рабы безропотно взялись бы за этот неимоверный труд: по камешку перенесли бы горы, по пригоршне перелили бы море... Множество рабов в муках скончалось от ядовитой плесени, но когда наступила пора серых туманов, тайник с Плодами Смерти был найден.

Рать правителя Трехречья уже вторглась во владения высокого осда Темерши, тесня полки рубачей, и сам высокий осд прибыл в свое войско, и в его походном ларце, сработанном из лазурного камня, лежали Плоды Смерти, еще в давние века проклятые Зрящей Суть.

Ранним утром, когда противники готовились к бою, метательное орудие запустило в лагерь угрюмого правителя Трехречья первый из Плодов Смерти...

И последний.

Жители дальних селений слышали гром, донесшийся из-за горизонта, видели, как странно и долго сверкало безоблачное небо, словно встающее солнце от грома раскололось на ослепительные куски, и куски эти взлетели в вышину, и рассеялись в разные стороны, и пролились огненным дождем.

И никто никогда не видел больше войска угрюмого правителя Трехречья, и никто никогда не видел войска высокого осда Темерши. Исчезли и люди, и скакуны, и все окрестности превратились в горячую пустыню; горячим был воздух в пустыне, и горячей была потрескавшаяся, спекшаяся земля, и нельзя было проникнуть в эту пустыню. Многие селения вокруг выгорели дотла, и ветер разносил во все стороны серый пепел, и над горами и долинами, над полями и реками, и над далеким морем дни надолго сменились сумерками, и по ночам не видно было ни звезд, ни зеленых лун...

Та пустыня стала проклятым местом, и никто не смел приближаться к ней. Права оказалась та, которая звалась когда-то - Зрящая Суть...

И вновь медленно текло время, выдавливая из земли новые молодые побеги и смешивая с грязью облетевшую старую листву. Весть о случившемся кругами по воде расходилась по городам и селениям, пересекала границы, переваливала через горные хребты, переплывала через реки, перебиралась через болота, раскатывалась по долинам, не усыхая от жары, не каменея от холода - и достигла наконец далекого горного храма, вздымающегося над ущельем в глухом уголке страны Соор. Служители храма считали себя независимыми ни от каких мирских властей, сами вели скудное хозяйство и поклонялись зеленоглазому солнцеликому небесному божеству Уо - создателю мира, чьи одежды - звездное небо, чьи шаги - день и ночь, чье дыхание - мерцающий звездный свет, чей голос - обманчивая тишина ночных небесных просторов; тишина - только для непосвященного, а для них, проникших в тайны и постигнувших непостижимое, повеления божества, прорывающиеся в сознание в мгновения озарений.

Каждое поколение служителей еще и еще раз получало от небесного божества Уо одно и то же пророчество: "Прежде чем звезды на моих одеждах превратятся в пыль, вы будете владыками подзвездного мира".

И когда весть о случившемся во владениях высокого осда Темерши достигла, наконец, храма Уо на краю страны Соор, служители поняли: их час настал.

Когда растаял снег на горных перевалах, сошли оползни, и бурные реки вновь вернулись в свое русло, семь служителей с походными мешками на плечах покинули храм и пустились в далекий путь к месту битвы воинов высокого осда Темерши и угрюмого правителя Трехречья. Трижды заносил перевалы снег и трижды вторгались в долину талые воды, прежде чем вернулись четверо из ушедших, отыскав и принеся в храм ларцы с Плодами Смерти. А когда перед наступлением холодов охотничий отряд надзирателя провинции в погоне за добычей забрался в горы и подъехал к воротам храма, дабы устроить веселый ужин и расположиться на ночлег не под открытым небом, а под крышей, в тепле и уюте, то обнаружилось, что храм пуст. Пыль толстым слоем лежала на каменных статуях и на полу пустых помещений; пустыми были амбары и кузницы, погреба и ткальни, кухня и баня, обдирочный двор и пекарня; все было молчаливо и неподвижно, и только вода тонкой прозрачной струей бежала и бежала с негромким плеском в глубокий бассейн посредине огромного безлюдного зала. За ущельем сотнями вершин нацелилась в небо обширная горная страна, и пытаться искать ушедших служителей храма Уо в ее лабиринтах, в круговерти гор и ущелий было так же бессмысленно, как искать песчинку в золе потухшего костра. Да никто и не собирался искать служителей - хоть и жили они на территории страны Соор, но были вольны в своих действиях.

Холод сменялся жарой с буйством степных пожаров, расцветали цветы и опадали листья, и однажды в Осде - столице государства Зарашхи, где не так давно в своем пирамидальном дворце вершил державные дела высокий осд Темерши, появились двое служителей храма Уо. Их приняли поначалу в канцелярии для простолюдинов, затем в канцеляриях третьего и девятого кругов, и наконец допустили к высокому осду Темерши-Ши, сыну и преемнику прежнего правителя, необдуманно воспользовавшегося губительными Плодами Смерти.

Служители принесли с собой изящный ящичек из лазурного камня, и правитель сразу узнал походный ларец высокого осда Темерши, с которым тот отбыл на свою последнюю битву. Узнали его и приближенные из прежней свиты, присутствовавшие при встрече высокого осда Темерши-Ши со служителями чужеземного храма Уо. Ни с чем нельзя было спутать личный знак правителя, искусно врезанный под полупрозрачную крышку ларца. Послы от имени старшего служителя храма заявили, что отныне страшные Плоды Смерти будут вечно находиться в глубине гор, в надежных руках. Послы заявили, что с помощью дрессированных птиц Плоды могут быть сброшены на любой город или селение любой державы. И дабы этого не случилось, продолжали послы, невозмутимо глядя в изумленные лица высших чиновников страны Зарашхи, высокому осду Темерши-Ши надлежит отобрать сто молодых и здоровых рабов и сто молодых и здоровых рабынь и под конвоем направить их в дальнюю провинцию государства Соор для сооружения укреплений, в которых будут храниться Плоды Смерти. Высокому осду надлежало также позаботиться о том, чтобы все державы - от холодной страны Олн до приморской страны Элинре - тоже прислали рабов и свободных граждан для строительства горного города хранителей Плодов Смерти.

Хоть и молод и неопытен был высокий осд Темерши-Ши, но сразу понял, что нет у него выбора и нужно подчиниться условиям старшего служителя храма Уо. Ужасное оружие добыли себе горцы, и не было никакого спасения от этого оружия, и не было никакого противодействия этому оружию, а правитель государства Зарашхи был молод и хотел жить, и не желал себе такой смерти, какую нашел его неосмотрительный отец.

Хотели жить и правители других держав - и поэтому спустя некоторое время потянулись в горы на окраине страны Соор караваны рабов и свободных граждан...

Много сил, времени и даже жизней было положено на создание в самом сердце гор города хранителей Плодов Смерти, который назывался Тола-Уо, что значило "Врата Уо". Дни и ночи кипела работа в обширной высокогорной котловине, обрамленной каменными гребнями, обрывающимися в ущелья. В котловину вел единственный путь - путь по краю обрыва, и там, на повороте, всего несколько человек могли при необходимости сдержать, сбросить в пропасть или заставить повернуть обратно любой боевой отряд наступающих. Под присмотром и руководством служителей храма Уо рабы и свободные граждане дробили камень и расчищали пространство внутри котловины, укрепляли естественные стены города, строили дома и новый храм небесного божества Уо, насыпали землю на скальное основание и сажали деревья и плодовые кусты, меняли русло быстрого холодного потока, шумным водопадом срывающегося в ущелье, сооружали дозорные посты, крепили своды обнаруженных в каменной толще глубоких и длинных пещер и долбили ложе для искусственных водоемов. Среди владык мира, лежащего вне города хранителей, не нашлось желающих увидеть в небесах над своими столицами дрессированных птиц, несущих Плоды Смерти, поэтому почти непрерывной чередой текли в Тола-Уо обозы с деревом и мрамором, провиантом и кирпичом, кухонной утварью и саженцами, одеждой и мебелью, морским песком и светящимися камнями, и многим-многим другим, необходимым для жизни горной крепости.

Немало воды утекло в холодном потоке, рассекающем улицы, брызжущем в многочисленных фонтанах, пойманном в спокойные водоемы и все-таки убегающем к далекому морю, прежде чем окончательно был возведен в глубине гор удивительный и прекрасный город Тола-Уо, хранящий под сводами нового храма Уо таинственные и страшные Плоды Смерти - то ли упавшие некогда с небес, то ли исторгнутые из чрева земли, то ли сотворенные во времена неведомые и безымянные древним народом, порожденным вместе с миром в начале начал зеленоглазым солнцеликим небесным божеством Уо.

Служители храма умели делать то, что не под силу было простым смертным. Одним только взглядом и движениями рук они лечили болезни, могли сколь угодно долго обходиться без пищи и без воздуха, общаться с умершими, находить, не покидая храма, пропавших без вести на суше и в океане, и слышать и видеть друг друга через самые толстые каменные стены. Они владели рецептом напитка забвения, делающего душу человека подобной выжатой досуха губке, готовой впитывать истины небесного божества Уо. Человек при этом не терял своей сущности, но забывал пережитое, освобождался от прежних привязанностей, благих и дурных стремлений недавнего прошлого и мог посвятить всю дальнейшую жизнь служению зеленоглазому солнцеликому божеству.

Рабы и свободные граждане, создавшие горный город Тола-Уо, пили этот приготовленный служителями напиток в храме Уо и постепенно забывали предыдущее свое существование в холодной ли стране Олн, в приморской ли стране Элинре, и приобщались к таинствам богослужений, и уже не мыслили себе жизни вне пределов города хранителей Плодов Смерти. И настал день, когда в единственные ворота Тола-Уо вошла последняя колонна рабов и свободных граждан, и город закрылся для внешнего мира.

Все живущие в городе, независимо от происхождения, стали равноправными гражданами Тола-Уо. Дни проходили в богослужениях и занятиях науками таинств, чтении и прогулках в садах, общих трапезах и театрализованных мистериях. Совет служителей, возглавляемый старшим служителем храма Уо, руководил всей жизнью города, избавленной от тревог и забот о хлебе насущном. Город пребывал в золотом веке, пользуясь всеми благами, которые предоставляли ему большие и малые страны в обмен на гарантию того, что Плоды Смерти будут вечно покоиться в храме Уо и никогда не падут испепеляющим огнем на города и селения. Город собирал дань, достаточную для беззаботного существования двух тысяч своих горожан, - и процветал. Время, казалось, застыло над ним, зачарованное красотой и величием его строений, и не решаясь пролиться дождем перемен. Плоды Смерти стали плодами счастливой жизни для горожан - потомков первопоселенцев: служителей старого храма в стране Соор, рабов и свободных граждан.

Дань собирали беджи, дюжина могучих существ, которые привозили пустые гигантские повозки в установленное место в предгорьях, оставляли их там и возвращались в город, а затем забирали повозки, уже нагруженные всем необходимым для жизни тех, кто находился под покровительством небесного божества Уо. И ни один правитель не смел отказаться от уплаты дани.

Именно так поняли служители пророчество небесного божества Уо о том, что им суждено быть владыками подзвездного мира...

Беджей обнаружили при возведении города; вернее, тогда еще не беджей, а двенадцать голубоватых яиц величиной не больше лесного ореха, угнездившихся в каменной глыбе в самом дальнем углу самой глубокой и длинной пещеры. Служители перенесли яйца в храм Уо и долго воздействовали на них, используя свои необычные способности, дарованные божеством, и скорлупа яиц наконец треснула и в мир явились беджи. Неуязвимые и наводящие страх своим видом, безропотные и понятливые, они стали помощниками служителей, хотя никто из служителей так и не постиг, откуда взялись в пещере яйца странных существ и с какой целью беджи вступили в пределы бытия. Небесное божество Уо пока хранило молчание, и не было озарений, но молчание это по некоторым признакам истолковывалось хранителями как одобрение. И город, неприступный город хранителей Плодов Смерти, продолжал процветать.

Беджи были верными помощниками. Беджи все понимали. В благодарность за то, что им помогли появиться на свет, беджи беспрекословно выполняли роль перевозчиков грузов. Хотя у них было совсем иное предназначение в этом мире.

Вот так и текло, текло, текло время, но бежди не менялись, словно были бессмертными, словно знали секрет борьбы с энтропией... Беджи все понимали...

5.

Мне снились горы, снился город в котловине, обрамленной зубчатыми каменными стенами, созданными природой и достроенными людьми. В темной воде бассейнов отражались колючие звезды, застыли в безветрии деревья, окна ажурных зданий источали мягкий свет. Внезапно звезды померкли, небо покрылось трещинами, вспучилось, как вспучивается асфальт под напором прорастающих молодых побегов, беззвучно раскололось - и в пустоте, поглотившей небо, возник мертвый лик Черной Луны. Чернота хлынула на город Тола-Уо, меняя его застывшие контуры. В последнее мгновение перед тем как исчезнуть, город превратился в очень знакомые улицы и строения и все пропало, захлебнувшись этой чернотой.

Я открыл глаза и ничего не увидел. По-прежнему слегка пахло сеном и мое тело продолжало покачиваться в такт с неторопливой поступью Ледокола-беджа.

Неужели история Плодов Смерти - не более чем сон, приснившийся в пути к горам? Но кто прилежно выложил в мозаичный узор подробности сна, кто придумал эти странные имена и названия? Темерши... Баодд... Клыки Дуггуна... Уо... Соор... Элинре... Мое недремлющее воображение? А если нет - то кто?

"Я. Я дал тебе исходное знание".

Странно было ощущать, как нечто говорит внутри тебя, не говорит даже, а беззвучно сообщает, потому что не раздавалось вокруг никаких звуков, кроме монотонного клокотания под кожей моего Ледокола. Кто-то общался со мной, в этом не было никакого сомнения.

"Кто ты?" - задал я мысленный вопрос, решив не отступать от правил игры. Хотя была ли это игра - или что-то другое?

"Сю", - незамедлительно последовал короткий ответ. Вероятно, так звали того, с кем я общался. Он мог находиться где угодно: рядом со мной, в темном "кармане" беджа, а может быть даже на том самом месте, где находился я, - это если мы существовали в разных пространственных измерениях, но сознания наши проецировались друг на друга; он мог с такой же вероятностью пребывать на другом краю Вселенной, а то и вовсе в другой Вселенной - расстояния и разница структур тут, само собой разумеется, значения не имели, потому что не могли быть помехой для общения. Подтверждений тому всегда было предостаточно.

"Кто ты по своей сущности?" - продолжал я, старательно мысленно проговаривая слова, пытаясь, так сказать, идентифицировать собеседника, как будто это было столь уж важно. Но такова, наверное, натура человеческая.

"Творение. Отражение. Творец", - последовал лаконичный и, пожалуй, исчерпывающий ответ.

"Где ты находишься?" - не сдавался я, постепенно начиная чувствовать себя следователем райотдела при исполнении служебных обязанностей.

"Везде", - сразу же отозвался мой далекий или близкий собеседник.

Что ж, если верна хотя бы в самом первом приближении волновая теория Вселенной, то каждый из нас, равно как и каждый предмет, действительно находится везде, только где-то нас больше, а где-то - меньше, хотя все это, конечно, весьма и весьма относительно, как относительно и все сущее. В общем-то, вся эта скупая и в то же время всеобъемлющая информация, любезно предоставленная мне собеседником, вполне могла являться информацией и обо мне: я ведь тоже - творение, отражение и творец, я триедин (вот она истинная Триада!), и я тоже - везде. Так может быть, со мной общается "я сам"?

Нужно было менять вопросы - и я поменял.

"Что значит твое имя - Сю? - мысленно выговорил я. - Ты человек?"

"Я - Сю. Наименование выбрано для удобства в общении и отличия от подобных".

Что ж, вполне логично.

"Кто выбрал наименование?"

"Я".

Сю либо не хотел раскрываться, либо действительно не понимал, чего я от него добиваюсь. Нужно было попробовать подойти с другой стороны.

"Откуда у тебя исходное знание о Плодах Смерти?"

"Знание везде. Отбор и использование".

Ага... Туманно, на первый взгляд, но я, кажется, начинал приспосабливаться к манере общения собеседника. Вероятно, Сю имеет в виду единый информационный океан, хранящий все сведения о прошлом, настоящем и, возможно, о вариантном будущем. Действительно, забрасывай сеть, перебирай улов и вари уху на свой вкус. Если, конечно, знаешь, где искать сей океан, если располагаешь соответствующими плавсредствами и снаряжением, умеешь закидывать сеть, имеешь представление о том, что именно выбрать из улова, и сколько соли и лаврового листа положить в варево. И как съесть, не обжегшись и не подавившись. Мой собеседник, видимо, все это знал и умел.

"Каков принцип действия Плодов Смерти? Кто их создал?"

"Принцип действия состоит в соответствующем действии, - пояснил Сю. - Создание - результат сканы неопределенностей".

Мда-а... Наверное, как-то не так я задавал вопросы. Или Сю уклонялся от ответов. Или все-таки давал единственно возможный ответ, и дело тут не в его манере объяснения, а в ограниченности моего понимания. А ну-ка, попробуем еще.

"Была ли безотлагательная необходимость в создании Плодов Смерти? Почему их нашли во времена державы красноликих гигантов, а не раньше или позже? Это ведь все равно, что атомная бомба в период Римской империи".

"Плоды Смерти были созданы, потому что были созданы, - последовал ответ. - Их нашли воины Баодда, потому что их нашли именно воины Баодда. Случившееся объясняется только тем, что оно случилось. Если бы данное случившееся не случилось, то случилось бы другое, что случилось бы".

Вот так. Коротко и ясно. "Потому что потому..." Неведомый Сю (неведомое? неведомая?) в нескольких словах исчерпал тему. Кто же (что же) он такой и где все-таки находится? И зачем обрисовал мне историческую и современную ситуацию относительно Плодов Смерти? А ведь спросишь: "Зачем?" - ответит: обрисовал, мол, чтобы ситуация была обрисована. И будет, конечно, по-своему прав. Все мы по-своему правы, с нашей точки зрения. Абстрактной-то точки зрения, равноудаленной ото всех и ни от кого не зависящей, просто не существует. Воистину, все сущее относительно, и нет ни в одной Вселенной абсолютной истины - идеала и мечты земных мудрецов. Небось, и про беджей то же самое скажет, спроси я: почему их яйца лежали там, в пещере? Лежали, потому что лежали.

"Совершенно верно, - подтвердил Сю. - Их поместили туда по той же причине, по которой поместили в пещере в мертвой долине Плоды Смерти. - ("Кто? - подумал я). - Все случается так, как должно случаться. Иначе случалось бы другое. А что касается атомной бомбы в период Римской империи, то в одном из вариантов случившегося она была создана, и ее применили против Карфагена... - ("Карфаген должен быть разрушен", - ошеломленно подумал я). Последствия оказались столь неблагоприятными, что вариант был заменен..."

- Кем? - воскликнул я, воскликнул уже не мысленно, а в полный голос, прозвучавший, впрочем, довольно приглушенно в тесноте "кармана".

"Вопрос выбран неудачно. Так же, как и вопрос, кто поместил в пещеру яйца беджей и Плоды Смерти. Вариант просто был заменен".

Что ж, это можно было понять так, что природа или Господь, кому как удобней называть, исправила ошибку. Зализала рану. Под порывом ветра обломилась сухая ветка, а на ее месте пробился новый побег.

Подбирать вопросы оказалось так же непросто, как и находить ответы. Некоторое время я размышлял, перебирая формулировки, и наконец мысленно спросил, хотя не очень рассчитывал на удачу:

"Зачем я получил исходное знание?"

"Чтобы знать".

Я, собственно, и предполагал, что последует примерно такой ответ. От этой не совсем удачной для меня беседы я почувствовал некоторое утомление: задавать мысленные вопросы и осознавать мысленные ответы оказалось с непривычки делом не таким уж и легким.

- Ладно, - сказал я вслух. - Спасибо за информацию. Теперь хоть буду знать, куда направляюсь.

И тут же сообразил: я ничего не знал о городе хранителей и Плодах Смерти; Донге почти ничего мне не сказала, либо пребывая в уверенности, что я и так знаю все необходимое (хотя вряд ли, судя по ее недавним словам), либо не считая нужным посвящать меня в подробности - скорее всего, так оно и было. А вот Сю посвятил. С какой целью? Чтобы я хоть как-то ориентировался? Выходит, ему известно, что я из других краев? Или этот (эта? это?) Сю посвящает в подробности всех, попадающих в сферу его воздействия? Или только меня? А если только меня - то почему?

"Потому что ты находишься в моем подпокровнике, - ответил собеседник. - Потому что ты симпатизируешь мне, а я поэтому симпатизирую тебе, необученному. Потому что ты находишься на том месте, где впоследствии, когда я буду совсем иным, я помещу своего детеныша и буду общаться с ним. А вообще-то я дал тебе знание, чтобы случилось то, что случится; иначе случилось бы то, что случилось бы, если бы я не дал тебе знание".

Довольно долго я обескураженно пытался переварить это сообщение. А переварив, вновь воскликнул в полный голос, потому что привык все-таки выражать свои мысли звуками:

- Так ты - бедж?

"Я - Сю. Если взять более широко, то, безусловно, бедж".

Да, я, кажется, не ошибся в беджах. По крайней мере, в этом бедже. Он действительно был добродушным умницей, а не мрачным болотным монстром. И я вновь вступил в мысленный контакт с Сю.

"Так выходит, вы оба знали о том, что мы с Донге забрались в ваши подпокровники?"

"Конечно. Только твоя спутница слишком занята своими мыслями, и Ни - это второй бедж в нашем караване - не удается общаться с ней".

"И вы знаете, что мы собираемся пробраться в город?"

"Знаем".

"И у вас нет возражений?"

"Нет. Все вы вольны в своих поступках, потому что наше время еще впереди. Только учтите, что стража у ворот будет проверять подпокровники. Если хотите незаметно проникнуть в город, то нужно спрятаться на шее, под панцирем".

У меня не было оснований не доверять моему Ледоколу. Видимо, и он, и Ни с пониманием относились к нашей затее (вернее, к затее Донге) и не только не собирались препятствовать ее осуществлению, но, напротив, предлагали свое содействие. Я нисколько не сомневался в том, что Донге намерена добраться до Плодов Смерти, хранящихся в храме Уо, и похитить их, но только сейчас задался вопросом: а с какой целью она стремится завладеть этим грозным оружием? Я ведь ничего не знал о Донге и о тех, кто ее послал, и об этом Рерге. Не лучше ли будет, если Плоды Смерти останутся там, где они находятся сейчас?

- Послушай, Сю, - сказал я негромко, - зачем Донге нужны Плоды Смерти?

"Чужие намерения есть чужие намерения, - уклончиво ответил Сю. Раскрытие ведет к умножению вариантов и крайне неустойчивой неопределенности".

- Ну и что?

"Возможен вариант, при котором яйца не будут обнаружены в пещере. Возможно, не будет пещеры. Возможно, никто не уйдет в горы из старого храма Уо. Предельное, но равновероятное следствие: Плоды Смерти и больше ничего. Вообще больше ничего".

- Понятно, - сказал я.

Кажется, я действительно понял. В таком случае не мешало бы переговорить с Донге. Я не собирался таскать для кого-то каштаны из огня.

- Послушай, Сю, - вновь обратился я к мерно шагающему беджу. - Ты не мог бы догнать Ни и идти с ним бок о бок, чтобы я пообщался с Донге?

"Все из того, что может случиться, имеет право на существование, - отозвался Сю и ускорил шаг. - Сейчас я попрошу Ни остановиться и ты сможешь побеседовать со своей спутницей".

"Побеседовать со спутницей..." Необъясним и причудлив мгновенно разрастающийся узор наших ассоциаций. Ассоциативное мышление - и отрада наша, и горе наше. Я внезапно вспомнил это странное слово "Иллолли", но не успел еще попросить Сю пошарить в информационном океане, как бедж уже ответил мне:

"Это нужно искать в другом океане. Даже когда придет наше время, тот, другой океан будет недоступен для нас так же, как и в прошлом, как и в настоящем. Там все совершенно иное. Нам никогда не добраться до него, да мы и не будем добираться до него, понимаешь?"

И вновь я, кажется, его понял. Беджам был так же не нужен тот океан, как мне не нужен был, например, второй нос. Или шестой палец на руке. Не могла у меня появиться потребность в шестом пальце, ни сегодня, ни завтра.

Иллолли... Иллолли... Слово это, многократно повторяемое, напоминало мне бесконечную череду невысоких округлых холмов и неторопливые волны: "и" у подножия, "лл" на подъеме, "О", певучее, протяжное "О-О" на вершине - и плавный спуск: "лл", как на лыжах с горы, к самому нижнему пологому "и", "и-и-и", и вновь подъем по "лл" к уютной вершине перед очередным спуском. ИллОлли... иллОлли... иллОлли-и-и...

Качка прекратилась. Я встал и полез вверх, как скалолаз, упираясь спиной в прочный бок беджа, а ногами в жесткую поверхность пластины, прикрывающей "карман". Добрался до верхнего края пластины и выглянул из своей пассажирской каюты. Снаружи было все так же жарко, солнце, кажется, так и не сдвинулось со своего места в окрестностях зенита, словно его приклеили к бледно-голубому небу. Вокруг расстилалась довольно унылая каменистая местность с редкими вкраплениями угнездившейся в извилистых трещинах чахлой растительности. Нечто похожее на Меркурий, каким он, возможно, был миллионы лет назад. С обеих сторон каменистая поверхность поднималась к горизонту, словно мы находились на дне испарившейся от жары широкой реки, некогда разбросавшей по своему ложу серо-желтые глыбы самой разнообразной формы. Наверное, в этом русле и в самом деле не раз бурлили талые воды, а то и селевые потоки, потому что впереди местность тоже повышалась и там, вдали, вздымались к небу горные вершины. И где-то за ними находился город хранителей.

Бедж Ни вздымался над камнями подобно океанскому лайнеру, выброшенному на сушу. Он стоял напротив Сю, развернувшись в противоположную сторону, туда, откуда вел наш путь, так что "карман", в котором совершала поездку Донге, находился прямо передо мной. Видимо, Сю уже успел все объяснить своему напарнику (напарнице?)

Я уселся на широкий край пластины, привалившись к надежному боку Сю, и позвал девушку:

- Донге, вылезай! Небольшая остановка.

Одна из пластин на боку Ни слегка закачалась, и вскоре из щели вынырнула рыжеволосая голова. Девушка на миг зажмурилась от яркого света, обвела взглядом пейзаж и посмотрела сначала на Сю, а потом на меня. В следующее мгновение она оценила обстановку и, как и я, уселась на пластине, закрывающей бок Ни.

- Ну, что я говорила! - сказала она с торжествующей улыбкой. - Я правильно рассчитывала именно на необученного. Зеркало все-таки не подвело. Рассказывай, Легис. Никак, ты нашел общий язык с беджами?

- Скорее, это Сю нашел со мной общий язык. Так его зовут. А твоего беджа зовут Ни. Он пытался с тобой общаться, но ты постоянно думаешь о своем и не реагируешь.

- Чудеса! - Донге с любопытством посмотрела на спокойно стоящих гигантов. - Еще бы мне не думать - мы же с тобой не просто погулять собрались.

- Мы, как я понимаю, собрались прокрасться в город, изъять из храма Уо Плоды Смерти и потихоньку скрыться. Так, Донге? - Я пристально взглянул на нее.

- Разумеется. Именно изъять и покинуть с ними город. В крайнем случае, - девушка прищурилась и поджала губы, - уничтожить. Вместе с городом.

Она не пояснила, что же в таком случае будет с ней и со мной, а я не стал уточнять: все и так было ясно. "Они принесли себя в жертву ради великого благого дела"... А вот благого ли? Могу ли я рассчитывать на откровенный ответ?

- Если нам удастся выбраться живыми, прихватив с собой Плоды, что ты с ними будешь делать?

Донге изумленно подняла брови:

- А что с ними можно делать, Легис? Новые пустыни нам вроде бы ни к чему. Правда, много пустынь не получилось бы. Получилась бы одна, но большая - на весь белый свет. А зачем, думаешь, корабль Рерга? Отплывем за Пятнистые острова, пройдем Дым-гору и через день пути утопим их там, где поглубже.

У меня создалось впечатление, что девушка говорит вполне искренне. Значит, кое-кто решил избавить мир от потенциальной опасности. Изъять и утопить. Благое, конечно, намерение, только как там говорится насчет обустройства дороги в преисподнюю? Вдруг Плоды Смерти как раз там и рванут, на большой глубине? Впрочем, беджи, конечно же, знали бы о таком печальном финале, и будь он действительно таким - вряд ли согласились бы везти нас в город. В возможное коварство Сю я не верил - он просто не мог быть коварным. Итак, мне представлялся случай сделать хорошее дело. Что ж...

- Стража у ворот устроит проверку, - сообщил я девушке. - Сю предлагает перебраться на шею, к ним под панцирь.

Донге мгновенно насторожилась:

- Легис, это похоже на ловушку.

"И в этом мире тоже во всем готовы видеть какой-нибудь подвох, с грустью подумал я. - Неужели в основе любой Вселенной лежит обман? Неужели Творец задумал всех нас именно такими, готовыми только к худшему?"

Ни повернул к нам огромную приплюснутую голову размером чуть ли не с голову египетского Сфинкса, и во взгляде его багровых глаз я прочитал укор.

"Если бы вы хоть немного знали беджей, то знали бы, что беджи не способны на обман. Беджи просто не в состоянии обманывать".

Я не сомневался в том, что каждое слово, вернее, мыслеслово Ни чистейшая правда. Беджи были не в состоянии обманывать, как мы были не в состоянии ходить на голове. Донге, видимо, тоже восприняла заявление Ни. Задумчиво покусав губу, она сказала:

- Ладно, поехали дальше. Вы же нам сообщите, когда нужно будет забираться к вам на шею?

"Сообщим", - заверил то ли Сю, то ли Ни, то ли оба беджа сразу.

- Тогда вперед!

Девушка исчезла в "кармане" и я, как обычно, последовал ее примеру.

6.

Я потерял счет времени, сидя в темноте, подняв колени и положив на них подбородок. Сю со мной больше не общался - вероятно, погрузился в свои мысли или обиделся, или просто сосредоточил внимание на дороге, уже, наверное, петляющей в горах. Я тоже его не тревожил, отдавшись неспешным размышлениям.

Из памяти внезапно непонятно почему выплыла то ли уместная, то ли не очень уместная очередная цитата, на этот раз из мудрой книги для детей. В далекие времена мне казалось, что чужие мысли помогают жить, а возможно, так оно и было; однако жить с чужими мыслями не более комфортно, чем носить одежду с чужого плеча: вроде бы и удобно, вроде бы и не жмет нигде, но - чужое. А надо бы иметь и свое...

"Ты сам виноват, Иа. Ты же никогда ни к кому из нас не приходишь. Сидишь как сыч в своем углу и ждешь, чтобы все остальные пришли к тебе. А почему тебе самому к нам не зайти?"

Я, наверное, все-таки не сидел как сыч. А вот о том, чтобы зайти, как-то и не думал.

И вот ведь что интересно: они не только общались со мной теперь, они даже выручали меня, и они же направили меня на очень рискованное дело. "В крайнем случае, уничтожим Плоды Смерти вместе с городом", - сказала бесстрашная Донге, камикадзе Донге. И я так никогда и не узнаю, что же скрывается за плавно-извилисто-певучим словом "Иллолли"?.. Смерть-то ведь будет настоящая, не такая, как в спектакле или кино.

Впрочем, ну и что из того? Не живем ли мы постоянно с мыслями о грядущей смерти, не пронизывает ли мир каждого из нас постоянное сознание ее неизбежности? Человек присутствует на свете для того, чтобы умереть. Человек одинок. Человек обращен в прошлое. Еще одна Триада, в противовес той, другой, такая же всеобъемлющая и данная от века: Ужас смерти - Одиночество - Память.

Цитаты были уже готовы прорвать плотину и хлынуть бесконечным потоком, но я, собрав все силы, успел все-таки удержать их. Тем не менее, кое-что ухитрилось просочиться, и я рассматривал теперь эти быстро высыхающие лужицы неуничтожимой Триады.

"Нам надлежит познать, что все, что возникает, должно быть готово к страданиям и гибели". Ницше. "Всевластна смерть. Она на страже и в счастья час. В миг высшей жизни она в нас страждет, ждет нас и жаждет - и плачет в нас". Рильке. "Приходят ниоткуда, уходят в никуда, Но днем и ночью надо им двигаться всегда. Кто б ни пришел - остаться здесь не сумел никто. Так что же стало с чем-то? Ничто, одно Ничто..." Лал-дэд, Лалла.

"Бог - это одиночество людей". Сартр. "И одиночество над нами как дождь: встает над морем вечерами и простирается там, за холмами, до неба, им чреватого всегда. И с неба падает на города..." Вновь Рильке.

Стоп! Я поспешно отвернулся от этих лужиц, потому что ничем хорошим это бы не кончилось.

Думать о Триаде было страшно, поэтому многие старались хоть как-то укрыться от нее, спрятаться хоть на мгновение, попытаться забыть, заняться чем угодно - но вездесущая Триада никого и никогда не отпускала от себя. Мы постоянно возвращаемся в прошлое, мы видим там себя - в детстве, в юности, мы купаемся в своем прошлом, мы переживаем его и страдаем от невозможности воскресить его, вновь стать ребенком, перед которым простирается необъятное пока еще поле жизни. И чем старше становимся мы, тем чаще уходим в прошлое, потому что все острее чувствуем собственное Одиночество и Ужас неотвратимой смерти. Уходим в прошлое - чтобы хоть на время приглушить страх перед неизбежным роковым будущим.

"Люди всегда от тебя ускользают, и ты от них ускользаешь тоже". Прорвалось-таки. Кажется, Камю.

Ни в чем я здесь не был оригинален, все это было сказано до меня - но, значит, подтверждало, что я знаю истину. Все живут в тени Триады, все носят ее в себе, только мало кто говорит об этом вслух. Мы видим человека внешнего, но в каждом из нас сидит человек внутренний, переполненный этой неизбежной и неизбывной Триадой. И чем ближе грань - тем сильнее страдает внутренний человек, обреченный на постоянное сознание неотвратимости смерти и на пожизненное одиночество.

Мы проносим свое одиночество от рождения до смерти, каждый из нас абсолютно, отчаянно одинок среди людей, и никакие наши попытки и потуги не могут устранить это одиночество, давая лишь краткую иллюзию. Нам не дано хоть как-то влиять на Триаду, нам не дано изменить ее. И что такое, в конечном счете, творчество? Всего лишь стремление выплеснуть, преодолеть извечное одиночество.

Ужас смерти. Одиночество. Память.

Все остальное - просто попытки приукрасить Триаду, сделать ее хоть чуточку более привлекательной.

Большинство из нас старается не думать о подобных вещах. Я тоже старался не думать, но с каждым прожитым днем эта проклятая Триада все сильнее сдавливала мне горло, все чаще являлась по ночам, не давая уснуть, черной тенью ложилась на все существующее, и не было от нее никакого убежища... И только придуманные миры отвлекали от мыслей о ней; отвлекали - но не могли навсегда поглотить ее.

Ужас смерти. Одиночество. Память.

"Напрасно ты так, - вмешался наконец Сю. - Не надо пытаться вытеснить Триаду из сознания - она невытеснима. Надо принять ее, потому что все вы - люди, и Триада неотъемлемая ваша часть. Ваш удел - прожить жизнь под знаком Триады. А ваш бунт, ваши душевные страдания - просто от недостаточного понимания".

"А оно придет?"

"Придет, - заверил Сю. - Когда ты поймешь, и окончательно сольешься с Триадой, все предстанет в совершенно ином свете".

"И когда же это случится?"

"Это случится, когда случится. Здесь нет трагедии - есть необходимость. Ведь все заложено изначально, и все происходит так, как происходит, иначе происходило бы по-другому, и были бы какие-то другие определения, но все равно были бы. Ты возвращаешься в прошлое, потому что должен туда возвращаться. Ты одинок, потому что должен быть одиноким. Ужас смерти пронизывает тебя - так и должно быть. Иначе было бы нечто другое - но было бы..."

Сю продолжал и продолжал втолковывать мне одно и то же - у него явно сложилось не очень лестное для меня представление о моей понятливости - и я незаметно уснул, и приснились мне какие-то неопределенные тени, за которыми брезжило что-то тоже очень неопределенное...

А потом я внезапно проснулся. Вокруг по-прежнему было темно, но я понял, что именно меня разбудило: отсутствие ставшей уже привычной качки. Это значило, что Сю остановился и что, наверное, пора было забираться к нему на шею.

"Совершенно верно, - подтвердил Сю. - Дальше дорога будет просматриваться от самых городских ворот".

Я вновь повторил свое скалолазательное упражнение и выбрался из "кармана". Донге уже ловко карабкалась вверх по спине остановившегося впереди Ни. Прежде чем начать свое восхождение, я несколько мгновений обозревал впечатляющую, величественную и мрачноватую картину окружающего. Какому-то исполину все-таки удалось отклеить солнце от небесного купола и упрятать за горизонт, и вокруг сгущались сумерки. Солнце, исчезая, успело, наверное, рассеять в вышине свои огненные семена, и теперь они прорастали сочными, истекающими светом звездами. Их рисунок был мне совершенно незнаком, хотя я отнюдь не был уверен в том, что каким-то образом перенесся на другой край Галактики или и вовсе в иную Вселенную; вполне вероятно, что я находился всего лишь в нескольких шагах от собственного жилища, за поворотом к овощному магазину. Или еще ближе. Миры, не соприкасаясь, могли пронизывать друг друга в разных направлениях (если в данном случае уместно говорить о направлениях), могли накладываться друг на друга подобно прозрачной бумаге с разными рисунками; могли, в конце концов, уподобляться японским куклам-матрешкам, с тем только отличием, что их можно было вынимать до бесконечности - самой маленькой матрешки просто не существовало, любая из них скрывала все бесконечное множество остальных, и все бесконечное множество скрывало каждую из них. И все-таки, вполне возможно, где-то в вышине над моей головой затерялось и наше Солнце - домашняя наша наседка-звезда с выводком привычных планет.

Над далекой горной грядой, черной иззубренной громадой впечатанной в небо, висели на одной высоте два бледно-зеленых шара размером побольше нашей Луны, испещренные едва заметными темноватыми пятнами и действительно похожие на глаза некоего космического исполина, пристально следящего за вверенным ему миром. На глаза Донге были похожи эти небесные спутники. Глаза смотрели на нагромождение гор, переплетенных тенями, на склоны и впадины, черные дыры пещер и росчерки трещин, на бесконечное разнообразие грандиозных каменных фигур, казавшихся каким-то несметным уснувшим многоруким и многоглавым воинством. Так могла бы, наверное, выглядеть земля после древней битвы гигантов, швырявших друг в друга куски планеты. Слева от меня провалом в никуда зияла широкая пропасть; из глубин ее доносился непрерывный отдаленный шум - там шумел водопад или стремительный поток. Справа уходила к звездам отвесная каменная стена, в которую отчаянно вцепились темные побеги кустарника. Стену и пропасть разделяло несколько метров исчезающей за поворотом дороги; по ней едва могли пройти беджи, одним боком прижимаясь к стене, а другим нависая над бездной. Вне всякого сомнения, тут можно было повернуть вспять любое войско, устроив засаду за поворотом и сбрасывая сверху глыбы на головы наступающих. Проскользнуть незамеченным по этой дороге мог только Уэллсов Невидимка, потому что даже ночью два зеленых спутника давали достаточно света. Вероятно, наши с Донге предшественники пытались пробраться в Тола-Уо другим путем - и никто из них не вернулся...

Подтягиваясь на руках и отталкиваясь ногами, я добрался, наконец, до шеи Сю, испытывая легкое головокружение от столь близкого соседства с пропастью. Донге уже не было видно, Ни застыл на дороге, сам похожий на гору, и пошевеливал хвостом - вероятно, ему не терпелось поскорее вернуться домой. Я лег, протиснулся под панцирь Сю и довольно удобно устроился там на животе, положив руки на неуязвимую крепкую шею гиганта и чувствуя себя уже не пассажиром, а словно бы водителем беджа. Так, должно быть, чувствуют себя погонщики слонов, хотя что такое слон по сравнению с беджем - плюгавая малолитражка на фоне крупнотоннажного самосвала. Или, скажем, речной буксир рядом с атомным ледоколом.

"Не высовывайся", - предупредил Сю, и наша колонна тронулась в полумраке по дороге, ведущей к городу хранителей. Два зеленых небесных глаза молча наблюдали за нами, и хотелось верить, что они желают нам счастливого пути.

Темная громада Ни скрылась за поворотом, Сю неторопливо последовал за ним, и мне из моей водительской кабины открылась новая картина. Дорога полого поднималась вверх, упираясь во вздымающийся из пропасти каменный массив, верхним своим краем, казалось, пропоровший звездное небо. Он представлялся стеной необъятного замка, вполне пригодного для обитания исполинов под стать беджам; нет, больше, гораздо больше - беджи годились им разве что в домашние ручные зверьки наподобие хомячков, которых можно спрятать за пазуху, таскать за хвост или посадить на ладонь, демонстрируя гостям.

"Будь осторожен", - вновь предупредил Сю, и я забрался поглубже в свое укрытие и притаился там, понимая, что эта наша с Донге попытка проникнуть в Тола-Уо будет единственной и последней.

Прошло еще несколько минут и Сю остановился. В ночной тишине раздались какие-то скрежещущие звуки, послышались шаги и басовитый мужской голос произнес:

- С возвращением, почтеннейшие. Подставляйте бока.

Сю зашевелился, я почувствовал себя в кабине падающего лифта и понял, что бедж как верблюд опускается на колени, давая возможность стражникам произвести таможенный досмотр. Вокруг велся обмен короткими репликами: "Ставь лестницу"; "Ну-ка, посвети"; "Поздновато вы сегодня, почтеннейшие", - а я старался дышать помедленнее и потише, словно стражники обладали сверхчутким слухом и могли меня услышать. К счастью, собак или каких-нибудь других ищеек у них, кажется, не было.

Разговоры и возня вокруг беджей продолжались еще некоторое время, а затем обладатель зычного голоса сказал:

- Порядок. Проходите, почтеннейшие.

Послышался невнятный продолжительный шум - это, вероятно, открывались ворота, и я почувствовал, что взлетаю и уперся руками в свод панциря, чтобы, чего доброго, не свалиться на головы стражникам. Сю вновь неторопливо зашагал вперед и я перевел дух. Мы проникли в город хранителей!

Я не знал, как Донге собирается действовать дальше, известно ли ей, где находится храм Уо и в каком месте храма спрятаны Плоды Смерти, и охраняются ли они от посторонних глаз. Я не знал, каким образом Донге намеревается их похитить и как вынести из города... хотя, возможно, никакого плана у нее и не было и она просто полагалась на удачу. Вообще-то, завладев Плодами Смерти, можно диктовать свои условия - не думаю, что горожане захотят принести себя в жертву своему зеленоглазому солнцеликому небесному божеству.

И все-таки не мешало бы попытаться выяснить кое-какие детали.

"Ты знаешь, где именно находятся Плоды Смерти? - обратился я к Сю. - Где искать их в храме Уо?"

"Знаю, - не сразу ответил бедж. - В подземелье. Вход в подземелье расположен под плитой с изображением символа разрушения - стрелы, пронзающей круг. Вход откроется, если поднять руку одной из статуй у стены. Статуя с тем же символом".

"Плоды охраняются?"

"Нет. Они спрятаны достаточно надежно".

"В храме кто-нибудь есть?"

"Да. Служители".

"Как ты думаешь, Сю, наша попытка будет удачной?"

Это я уже решил немного схитрить. Меня интересовало, конечно же, не то, что Сю думает, а то, что он видит в своем информационном океане.

"Все зависит от того, что считать удачей, - неопределенно отозвался Сю. - Случится то, что случится".

Кажется, я слишком многого хотел добиться от беджа. Еще попросил бы его раздобыть Плоды Смерти и принести их нам с Донге...

Сю внезапно остановился и я вновь испытал ощущение падения, когда он опустился на колени.

"Твоя спутница считает поездку законченной. Спускайся по моей шее".

- Спасибо, Сю. Надеюсь, что мы еще встретимся.

Я сказал это совершенно искренне, потому что мне был очень симпатичен Ледокол-бедж. Нуждался я в общении, не хватало мне общения, и не могли его заменить даже самые распрекрасные книги. Но беджа не будешь ведь держать на балконе, и во дворе он вряд ли будет уместен, да и что такое сейчас наши дворы?.. Оставалось рассчитывать только на встречу где-нибудь за другим поворотом.

Бедж вытянул шею, пригнул голову к земле, и я без особого труда проделал путь вниз из своей водительской кабины. Похлопал Сю по гладкому острому уху, подобному треугольному парусу, и шагнул в тень под дерево, где притаилась спустившаяся с Ни раньше меня Донге. Наши Ледоколы поднялись и медленно двинулись прочь, заполнив ночь шумным своим сопением. Я смотрел, как они уходят, и все больше чувствовал себя незащищенным. Беджи словно уносили с собой мою недавнюю уверенность в собственных силах.

- Иди сюда.

Донге потянула меня за рукав и я сделал шаг ближе к дереву. Девушка развязала суму.

- Дальше попробуем сами. Сейчас разберемся.

Зеленые луны освещали выложенную камнями прямую широкую улицу, обрамленную невысокими деревьями с густой листвой. Издалека доносился плеск воды. По обеим сторонам улицы стояли двух- и трехэтажные домики с покатыми крышами и балконами, окруженные кустарником и цветами. Воздух был прозрачным и неподвижным, в нем витали слабые незнакомые ароматы цветов. Цветов, а не асфальта, и не бензина и пыли. Таким чистым воздухом мне, пожалуй, еще не доводилось дышать. Разве что в детстве, в далекой деревне среди лесов и полей. Кое-где из окон на мостовую падал неяркий свет. Город был тихим и казался безлюдным, город свернулся клубком под звездным небом, и высокая черная стена, со всех сторон закрывавшая горизонт, надежно защищала его от всех неурядиц внешнего мира. Хранители создали для себя очень уютный уголок.

- Сейчас разберемся, - повторила девушка, развернув исчерченный линиями лист бумаги. - Вот ворота, а мы находимся примерно вот здесь. - Она постучала ногтем по одной из линий на плане. - Я считала повороты. А храм - вот он. - Палец скользнул по бумаге. Не так уж и далеко, за прудом. Пойдем под деревьями, рядом. Думаю, они ничего не заподозрят, они же считают себя неуязвимыми. - Девушка усмехнулась.

- А если все-таки заподозрят?

Донге сжала мою руку. Пальцы ее были холодными и крепкими. Такими пальцами можно было задушить кого угодно.

- Если кто-то что-нибудь и заподозрит - его подозрения умрут вместе с ним. Мы должны сделать дело, Легис! И мы его сделаем.

Она убрала план в суму и вытащила плащ. Вывернула его мехом наружу, накинула на плечи себе и мне, обхватила меня рукой, и я оказался прижатым к ее гибкому сильному телу. Не в храм бы нам сейчас пробираться, не за зловещими Плодами Смерти, а куда-нибудь на травку у пруда, под деревья, в душистые цветы...

- Вот так и пойдем, словно опьяненные ночью. - Девушка тихо засмеялась, но тут же оборвала смех. - Опьяняться будем потом, Легис. На обратном пути.

Ее уверенности, силы и отваги хватило бы на целую десантную бригаду. Она нравилась мне все больше, хотя я не представлял себе, как мог бы жить с ней под одной крышей. А попади она в очередь в нашем гастрономе? А утренние троллейбусы, всем пассажирам которых надо ежедневно выдавать медали "За участие в штурме троллейбуса"... Она же там такого натворит... Да и привыкнет ли она к ежевечерней ругани соседей снизу, к плюющемуся с балкона дяде Коле, к одуряющему, высасывающему все соки дурману телевизора, к загаженным собаками и прочей живностью вытоптанным газонам, к заплеванному подъезду, пьяным песням на улице по ночам, круговороту рабочих дней с вкраплениями бесплодных и бессмысленных выходных? Донге на моей кухне. Донге стирающая. Нет, нам все-таки лучше находиться в разных мирах. И потом, эта постоянная готовность к любым мерам ради достижения цели, эта заряженность на убийство...

- Откуда у тебя план города? - спросил я. - Значит, не все попытки были совсем уж неудачными?

- Воздушный шар. Надис поднялся на воздушном шаре и кое-что успел набросать. - Донге помолчала и ее рука буквально впилась в мой бок. - Они его сбили, но он не переставал чертить, пока падал. До самого конца. Сколько нам потом пришлось его искать... Ладно, надо торопиться.

- Ты знаешь, где искать в храме Плоды Смерти?

Девушка повернула голову ко мне и я почувствовал на своей щеке ее теплое дыхание.

- Это знаешь ты, Легис. Тебе ведь рассказал твой бедж. - Это прозвучало как утверждение. - Наше зеркало было туманным, Рерг не был уверен, что там именно ты, но теперь-то я убедилась - он не ошибся. Зеркало показывало именно тебя. И хватит разговоров, пора действовать.

Что-то она уже раньше говорила о зеркале; кажется, во время нашей остановки на пути к Тола-Уо, только я тогда ничего не понял. Я и сейчас, в общем-то, понимал не больше. Где-то было какое-то удивительное зеркало, какое-то просто сказочное зеркало, показавшее именно меня в качестве специалиста по изъятию Плодов Смерти. Что это за зеркало?.. Впрочем, действительно пора было приниматься за дело, пока не рассеялась темнота. Где-то ведь нужно было и пересидеть (в случае успеха, конечно) до наступления следующей ночи. Главное - чтобы Рерг не ошибся в том, что зеркало показало ему именно меня, а не кого-то другого. И чтобы не ошиблось само зеркало...

Мы медленно и осторожно пошли по тихой улице, переходя от дерева к дереву, вслушиваясь в ночь и вглядываясь в вереницу домов. Мы видели за окнами комнаты, в которых светились на стенах узоры, выложенные из круглых камней. (Я вспомнил, что в знании, данном мне Сю, присутствовали эти светящиеся камни, привезенные в город откуда-то издалека). В комнатах находились люди, самые обычные люди, мужчины и женщины в разноцветной одежде, вызвавшей в моей памяти какие-то ассоциации то ли с картинками в детских книгах сказок, то ли со средневековьем. Люди что-то ели и пили, люди читали книги, о чем-то беседовали, играли в какие-то игры карты? кубики? шахматы? - люди смеялись и ходили по комнатам, люди жестикулировали и расчесывали волосы, люди просто жили неведомой мне жизнью, вполне, вероятно, довольные своим существованием в горном городе хранителей Тола-Уо. Впрочем, таких освещенных окон было немного, и пока мы с Донге шли к храму, их становилось все меньше и меньше; тускнели узоры на стенах и комнаты погружались в темноту - это связка зеленых лун, забравшихся высоко в небо и повисших там, насылала на всех сон.

Город процветал благодаря Плодам Смерти.

Мы миновали несколько кварталов, обогнули небольшую площадь, в центре которой журчали окруженные деревьями фонтаны; под деревьями раздавались негромкие голоса и смех. Кажется, нас не заметили, а если и заметили, то не обратили внимания - вряд ли кому-нибудь могла прийти в голову мысль о том, что по городу расхаживают посторонние; город был открыт только сверху и только для птиц, потому что любой воздушный шар или дирижабль был бы без труда обнаружен охраной, расположенной по верхнему краю каменного кольца, в котором укрывался Тола-Уо. Какой-то шанс на успех мог дать разве что управляемый парашют, хотя ночной спуск вслепую с большой высоты в каменный лабиринт представлялся все-таки делом практически безнадежным. Возможно, такие попытки уже предпринимались, если только, конечно, в этом мире существовали управляемые парашюты.

Свернув в сторону, мы прошли по темной аллее, которая привела нас к мостику над прудом. В черной воде отражались зеленые луны, у берега застыли лодки. Мне вдруг остро захотелось забраться в одну из них, выплыть на середину пруда и разлечься на скамье, опустив руки в воду и глядя в распростершее свои звездные крылья ночное небо. Время от времени появлялось у меня такое желание, но ни разу еще я не воплотил его, разве что в снах. Но если верить создателю психоанализа, сновидение - это и есть воплощенное желание... С годами все реже и реже возникало оно у меня... впрочем, вряд ли стоит стремиться к осуществлению всех желаний; хоть что-то должно же оставаться на потом, пусть даже этого "потом" так и не будет никогда.

Я не стал делиться своим желанием с Донге, потому что девушка напоминала сейчас кусок железа, притягиваемый магнитом; она шла все быстрее и молчала, сосредоточенная на своей задаче, и, по-моему, вообще не замечала ночную красоту. Тем не менее, она ничего не упускала из виду. Я убедился в этом, когда пруд остался позади и мы вновь вышли на улицу. Донге вдруг остановилась так резко, что я по инерции сделал еще несколько шагов, стянув с нее плащ. Она тут же подскочила ко мне, вцепилась в мою руку и прошипела, глядя в одно из редких освещенных окон:

- Олдан! Клянусь Хараммом, это Олдан!

Она потащила меня к этому окну, прямо по цветам, встала сбоку, у стены, и с ненавистью сказала:

- Предатель!

Я осторожно заглянул в окно. Комната изобиловала высокими массивными вазами, стоящими на устилающем пол ковре. В вазах всеми красками пестрели цветы, делая комнату похожей на сад. В низком кресле под светящимся на стене узором сидел молодой светловолосый мужчина в лиловом халате и, покусывая ноготь, читал толстую книгу. Его широкое лицо с крупным носом и глубоко посаженными глазами было сосредоточенным и немного отрешенным; мужчина был всецело поглощен своим занятием. Даже в халате, скрывающем его комплекцию, он казался боксером-тяжеловесом, успешно отработавшим свои пятнадцать или двадцать раундов.

- Предатель! - повторила Донге дрожащим от рвущегося наружу гнева голосом. - Подумать только - читает среди цветочков! Олдан читает книгу на сон грядущий. Проломить ему голову этими вазами!

Я собрался было удержать ее, но она сама справилась с этим порывом; ее исказившееся лицо и закушенная губа ясно говорили о том, каких усилий это ей стоило. Вновь накинув на плечи плащ, она подтолкнула меня, словно вымещая на мне свое негодование по поводу предательства Олдана, и мы направились дальше.

- Но на обратном пути я с ним разделаюсь, - пообещала Донге, оборачиваясь к окну. Это было сказано так, что я почувствовал себя в обществе разъяренной змеи. - Этот мерзавец книжки почитывает! Как в какой-нибудь библиотеке американского Конгресса.

От этих неожиданных слов я споткнулся и, наверное, упал бы, если бы не крепкая рука Донге. Лишь несколько секунд спустя я решился задать ей вопрос:

- А что такое библиотека американского Конгресса? Откуда ты об этом знаешь?

- Знаю, значит - знаю, - раздраженно ответила девушка, занятая мыслями о предателе Олдане. - Выражение такое есть, Рерг так говорил, а ему, наверное, зеркало нашептало. Оно много всякого непонятного шепчет. Ах, мерзавец...

Интересное зеркало было у Рерга. Что-то вроде окошка в наш мир. Увидеть бы это зеркало, послушать бы его шепот. И меня вот разглядели они в своем зеркале. Чудеса... Сказка о мертвой царевне и семи богатырях. Свет мой, зеркальце, скажи...

- Если бы ты знал, сколько мы его готовили, - с горечью сказала Донге. - Он мог на сутки задерживать дыхание, мог выскользнуть из любых веревок, из любых цепей... Ладонью пробивал стену! Мы закупорили его в бочку с вином, в повозке была сотня таких бочек. Рассчитывали, что каждую они у ворот проверять не будут. Долго надеялись, ждали, потом поняли, что не вернется... Думали, что схватили его уже в храме, думали, что погиб... А он устроился себе тут, книги читает. Все предал в обмен на жизнь свою поганую!

Донге буквально клокотала от злости, но сразу же замолчала, когда за поворотом открылось обширное пространство, поросшее цветами. Над цветами возвышалась темная громада храма. По обеим сторонам его двускатной крыши с шарообразным утолщением на вершине застыли две луны.

7.

Было время, когда чуть ли не каждую ночь снился мне один и тот же сон: я стою у высокой черной двери и никак не решаюсь ее открыть; кто-то невидимый настойчиво предлагает, требует сделать это, но я не в силах поднять руку, рука не слушается меня; я делаю неимоверное усилие во сне, протягиваю руку к двери - и просыпаюсь от этого усилия, в самое последнее мгновение перед пробуждением успев заметить там, за дверью, что-то манящее и вместе с тем запретное, отталкивающее... Куда влекло меня подсознание, к чему так тянулся я, и чего так боялся? Зачем я принуждал себя сделать это и почему потом прекратились такие сны?.. Может быть, открой я тогда ту дверь, тогда, много лет назад, - и ушел бы без возврата в совсем иной мир, в мир не лучше и не хуже моего, а просто иной? Но слишком крепки, вероятно, были тогда узы земного...

И вот я вновь стоял перед высокой черной дверью, словно воплощенной из моих снов, только на этот раз я знал, что все-таки открою ее, потому что дверь была не сном, а явью. Хотя что считать сном, а что - явью? Может быть, именно в жизни мы снимся себе, и именно во сне живем по-настоящему? Все слишком зыбко, слишком текуче, слишком эфемерно, и не подскажут ничего наши ощущения, потому что, возможно, только снятся нам, и практика не есть критерий истины, потому что истина тоже может оказаться очередным сном.

Я поднял руку, приоткрыл дверь - она подалась тяжело и бесшумно и бок о бок с затаившей дыхание Донге проскользнул внутрь храма Уо. Девушка прикрыла дверь и мы замерли, напряженно вслушиваясь в тишину. В полумраке, более глубоком, чем наружный полумрак, угадывался гулкий простор большого зала. Тускло светились какие-то пятна у далеких стен; бледные пунктирные линии, ничуть не рассеивающие темноту, пересекали потолок, сменивший звездное небо. Мы стояли неподвижно, выжидая, когда глаза привыкнут к темноте.

- Давай, Легис, действуй, - выдохнула девушка, ободряюще пожав мне руку.

Она выскользнула из-под плаща, стянула его с меня и бросила на пол. Я машинально нащупал в кармане свой треугольный камешек, погладил его почти уже ритуальным движением (совершенно бессмысленным и бесполезным?) - и направился вперед, к слабым пятнам света, лежащим на полу и похожим на отражения лун в мраморной плите. Донге шла рядом, я буквально чувствовал, как она напряжена - сжатая до предела пружина, готовая в любой момент стремительно распрямиться и дать отпор опасности. Еле слышный шорох нашей одежды словно множился, дробился под высоким потолком и, казалось, усиливался, заполняя все пространство. Я крался вперед, невольно втянув голову в плечи; меня не оставляла мысль о том, что вот-вот сверху обрушится на нас многотонный молот и расплющит о пол, разбрызжет клочьями кровавого мяса наши тела, и мгновенный коллапс свернет пространство и остановит время наших внутренних Вселенных, и разлетятся в стороны угасшие осколки наших миров. И даже если каждый из нас только снится другому молот безжалостно и неумолимо раздробит и сон.

Прошла бесконечность, прежде чем мы добрались до этих бледных пятен на гладком, чуть скользком полу. Бедж не обманул - там действительно были изображены какие-то линии и фигуры, подобные древнеегипетским письменам. Я разглядывал пол, похожий на слабо освещенные изнутри, уложенные в ряд дорожные знаки; летишь в автомобиле сквозь ночь, темнота пролилась на поля и засосала их, придавила своим необъятным брюхом, и две стены деревьев как стороны гигантского треугольника стремительно мчатся от далекого острия, и маячит над горизонтом красный стоп-сигнал Марса, и бьется, бьется в ветровое стекло ночная мошкара, и безмолвными призраками-хранителями ночи встают из темноты круглые пятна дорожных знаков. Перечеркнутый крест-накрест квадрат... Спираль, ввинчивающаяся в черную каплю... Нечто двухголовое, с острыми углами, подавившееся двумя многоконечными звездами... Стрела, пронзающая круг... Стрела!

- Вот... Она!..

Мой прерывистый шепот расколол тишину. Донге стремительно присела на корточки, нависла над рисунком, и мне показалось, что она готова зубами прогрызть плиту, чтобы немедленно добраться до Плодов Смерти, скрытых где-то там, в глубине.

- Что дальше, Легис?

Я обвел взглядом бледные пятна у далеких стен.

- Где-то здесь должна быть статуя с таким же символом: стрела, пронзающая круг.

Донге вскочила и потянула меня за собой. Мы пересекли зал, скользя по полу, как по льду, и остановились у стены. Мне показалось, что вокруг немного посветлело, словно близился рассвет и из подземелья должно было вскоре выплыть солнце храма Уо - но это, наверное, просто приспособились мои глаза. Образ падающего молота растворился в сознании, оставив только смутную тревогу, и я вместе с девушкой приступил к осмотру статуй.

Каменные фигуры возвышались над нами, это были изваяния людей и животных, и каких-то чудовищ; тускло светились глаза и оскаленные пасти, вздымались и простирались руки, и казалось, эти исполины сейчас набросятся на нас, незваных пришельцев, и загрызут, растопчут, задушат своими каменными пальцами. Мы медленно передвигались вдоль заворачивающейся в круг стены, вглядываясь в неведомые символы хранителей, начертанные на боках, ногах и задранных в немом крике мордах, и Донге первая увидела стрелу и круг на ноге каменного исполина, опустившего десяток своих рук, сжатых в кулаки, на развевающиеся складки плаща. Но до этих рук еще надо было добраться.

- Если поднять его руку, плита должна открыться, - прошептал я. Но какую из них?

Донге не мешкала ни секунды.

- Присядь, я заберусь к тебе на плечи, - скомандовала она и тут же вспрыгнула на меня, словно кошка. Я с трудом поднялся, поддерживая ее за бедра.

"Чуть вперед... Шаг вправо... Еще вправо", - шептала Донге и я послушно исполнял ее приказы, а она что-то делала там, в темноте. Неожиданно она оттолкнулась ногами, подалась вверх - прозвучал звонкий щелчок, оглушительным эхом отозвавшись по всему залу, - и я едва успел подхватить ее, не удержался на ногах и упал, прижав к себе навалившееся на меня крепкое и гибкое тело девушки.

Несколько секунд я лежал, не шевелясь, не отпуская ее от себя и со страхом ожидая, что сейчас взвоют сирены, раздастся автоматная стрельба или вспыхнет яркий свет и превратит зал храма в сверкающую белизной льда хоккейную площадку, на которой лежали я и Донге - нарушители правил, проштрафившиеся игроки, подлежащие выведению из игры и наказанию. Но мгновения вприпрыжку мчались, стараясь догнать друг друга, а в зале все оставалось по-прежнему.

- Может ты меня все-таки отпустишь? - прошептала девушка прямо мне в ухо и легонько укусила за шею. Совсем как зверь, ласковый, но опасный. - Ну и хватка у тебя... необученный...

Я разжал руки. Девушка откатилась в сторону, за статую, но не спешила вставать, оглядывала зал, готовая прыгать и драться. Я тоже отполз к статуе.

- Подождем, - шепнула Донге.

Эхо давно стихло и под сводами вновь прочно обосновалась тишина.

- Вперед! - приказала девушка, и мы, зачем-то пригибаясь, чуть ли не бегом бросились к светящимся плитам. И увидели, что символ разрушения исчез и на его месте зияет дыра.

Донге села, опустила ногу в провал и шепотом воскликнула:

- Там лестница! Легис, за мной!

Если бы я замешкался хоть на мгновение, она исчезла бы в черноте потайного хода. Но я не замешкался. Я успел схватить ее за плечи и удержать.

- Так не годится, Донге. Первым пойду я.

Ход, ведущий в подземелья храма Уо, вполне мог оказаться для нас могилой. Достаточно было вспомнить ловушки для грабителей, придуманные проектировщиками фараоновых усыпальниц. Правда, Сю ничего не говорил о возможных опасностях, но Сю мог просто оценивать степень опасности с точки зрения беджа, а не человека; ну что, действительно, для беджа падение на голову пятипудового камня? Ровным счетом ничего. А вот для людей и камешки полегче случались роковыми.

Я не старался быть героем. Я и не был героем. У меня просто не было выбора. И не было моего пистолета.

Однажды, опять же в молодые студенческие годы, поздним вечером я провожал до общежития Ту, в Которую был влюблен так, как можно влюбляться только в юности. Навстречу нам по темной осенней улице шли четверо парней, и один из них, поравнявшись с нами, умышленно грубо толкнул Ту, в Которую я был влюблен. "Придурок", - негромко сказала Та, в Которую я был влюблен, а парни, похохатывая, пошли себе дальше. Мог ли я как ни в чем не бывало продолжать идти с Той, в Которую был влюблен? Мне очень не хотелось догонять эту четверку, я не терпел драк, да, пожалуй, и не умел драться, я понимал, что получу сполна, даже, возможно, и ножом или кастетом (была тогда такая интересная мода у молодежи - ходить с ножами и кастетами), - но у меня не было выбора. И я догнал эту стайку, и первым ударил обидчика Той, в Которую был влюблен...

... Потом она пришла ко мне в больницу, поцеловала прохладными от осеннего ветра губами и сказала, погладив мои бинты: "Дурачок ты... Стоило связываться!"

Впрочем, сейчас все мои душевные движения оказались напрасными. Донге не собиралась вдаваться в психологические тонкости - она действовала. Резко дернув плечами и сбросив мои руки, она прошипела: "Делай, что говорю, необученный!" - и змеей скользнула в дыру. И вновь, уже не в первый раз, я последовал за ней.

Узкая лестница с холодными и гладкими каменными перилами полого спускалась в темноту. Я догнал девушку и она похлопала меня по руке и примирительно сказала:

- Не сердись, Легис, но я ведь действительно подготовлена получше тебя. Твой бедж не сообщал, есть ли здесь охрана?

- Нет. То есть, нет охраны. А обманывать он просто не умеет.

- Нет ничего проще, - остановившись, с горечью сказала Донге. И добавила уже не шепотом, а вполголоса: - Хотя, если бы он задумал нас обмануть, то обманул бы гораздо раньше.

Две волнистые светящиеся линии на стенах уходили в темноту, обозначая невидимый коридор. В конце коридора мы должны были обнаружить Плоды Смерти. Девушка, однако, не бросилась вперед, а шла очень осторожно, как по болоту или минному полю, держась за стену и пробуя ногой каменный пол перед собой, прежде чем сделать очередной шаг. Я двигался рядом, моля Бога о том, чтобы нам повезло. Правда, здесь властвовало совсем иное божество зеленоглазый солнцеликий Уо.

Мне казалось, что мы бесконечно долго пробираемся в темноте по коридору, спиралью уходящему вниз, в недра горы. Никаких ловушек пока не попадалось, но я не позволял себе расслабляться. А о поисках пути, которым мы будем выбираться из Тола-Уо, просто не хотелось думать, да и рано пока еще было думать об этом...

Внезапно впереди показался свет, и мы еще больше замедлили шаги.

- Всевидящий Харамм, помоги! - почти простонала Донге.

Коридор упирался в зеркальную стену, отразившую наши фигуры. И стены, и потолок, и пол тупика были сплошь выложены светящимися камнями, так что в нем было довольно светло.

- Смотри! - сдавленно сказала девушка.

Мое сердце замерло, а потом зачастило, и стук его отдавался в висках. Перед зеркалом стоял прозрачный высокий столик на плавно изогнутых ножках; на его круглой крышке золотились, переплетаясь, мелкие завитки. Я сразу узнал ларец из той истории, что поведал мне бедж Сю. Ларец стоял на столике и был размером с портфель-"дипломат", только значительно толще, с приподнятыми и изящно закругленными углами; он источал нежнейшую лазурь и казался почти невесомым. В таком ларце пристало бы хранить драгоценности, алмазные подвески королевы, неосязаемое вещество солнечной короны, сгустки космического ветра, вспышки Сверхновых, тончайший пух Звездных Лебедей, что когда-то величаво плыли с севера мироздания на неведомый юг, нежась в лучах белых карликов и голубых страглеров, паря в галактических струях, отдыхая в толще водородных облаков и стремясь, стремясь, стремясь к вечно ускользающей границе расширяющегося мира; в таком ларце можно было хранить шепот звезд и тишину после дождя, и первый луч зимнего солнца над заснеженным полем, и запах соснового бора в июльский полдень, и бег оленя, и отражения камышей в тихой воде...

Но в ларце высокого осда Темерши хранилось - разрушение. Всего лишь разрушение - слуга хаоса, орудие энтропии.

Мы склонились над ларцом, и я увидел под полупрозрачной крышкой блестящую овальную пластинку с черным абрисом пикирующей остроклювой птицы - личный знак высокого осда Темерши. Ниже личного знака цвет крышки ларца был немного темней, так что нельзя было разглядеть, что находится внутри. Донге медленно, как зачарованная, протянула руку и осторожно коснулась пальцами крышки ларца. И невольно вскрикнула, потому что ее пальцы погрузились в крышку, не встретив, судя по всему, никакого сопротивления. Она стремительно выбросила вперед вторую руку, принялась водить ладонями как слепая, как человек, внезапно упавший с лодки в воду, она пыталась нащупать ларец и ладони ее судорожно метались над столиком... в пустоте.

Ларец с Плодами Смерти, обнаруженный нами в тупике под храмом Уо, был иллюзией. Фантомом. Голограммой.

- Что это, Легис? - дрожащим голосом спросила девушка, беспомощно посмотрев на меня. - Это же какой-то обман...

Я был растерян не меньше, чем она. Не мог же Сю обмануть меня! Я еще раз осмотрел весь тупик: пол, потолок, стены - и встретился взглядом со своим отражением в зеркале. Там, за зеркалом, тоже покоился на столике изящный лазурный ларец, и руки девушки продолжали неуверенно шарить в нем.

Голограммы... Отражения... Отражения... Сказка про кувшин, который никто не мог достать со дна озера, за что, кажется, и платились головами... Потому что не в озере он находился, а в кроне прибрежного дерева, и только отражался в воде. Отражался... Сказка?

Я схватил столик за тонкую ножку - он-то не был отражением, он-то был вполне осязаем! - и с силой ударил им по зеркальной стене, целясь прямо в собственное отраженное лицо. Раздался звон стекла, оглушительный в тишине, Донге вскрикнула и подскочила ко мне. Зеркало разбилось и перед нами открылось отверстие с острыми изломанными краями. Мы, чуть не столкнувшись головами, заглянули в него. Там была неглубокая темная ниша, и на полу возле неровной каменной стены светился мягкой лазурью двойник ларца, только что стоявшего на столике. Вернее, не двойник, а сам ларец, подлинный ларец высокого осда Темерши.

- Всевидящий Харамм! - срывающимся голосом произнесла Донге. Легис, ты... ты... Я для тебя сделаю все, Легис!

До чего же приятно, черт возьми, слышать такие слова! Как ни скромничай, как ни старайся убедить себя и других в том, что ты выше, что тебе это совсем не нужно. До чего приятно...

Я первым пролез в дыру, и Донге на этот раз уступила мне, признав тем самым мой вклад в наше опасное предприятие. Я приблизился к ларцу, склонился над ним, дотронулся до крышки - крышка была прохладной и твердой, крышка была вполне реальной, а это значило, что сообразительный герой забрался на дерево и отыскал-таки в листве красивый сосуд.

- Осторожно, - охрипшим от волнения голосом сказала Донге, словно ларец был битком набит злыми скорпионами, только и ждущими своего срока, чтобы наброситься на освободителя.

- Думаешь, они кусаются? - небрежным тоном супермена спросил я и поднял крышку.

Поднял - и тут же выпустил из рук, и она с легким стуком ударилась о стену. Девушка прошептала что-то непонятное.

Ларец был пуст.

Ларец был пуст...

Неужели Сю все-таки способен на обман? Неужели к нашему визиту были готовы и только ждали, когда мы сами попадем в ловушку? "Все зависит от того, что можно считать удачей. Случится именно то, что случится", - кажется, так сказал бедж.

Нет, Сю не мог обмануть, я слишком хорошо прочувствовал его во время нашего совместного путешествия. Сю не мог обмануть, как не могло обмануть солнце и не взойти наутро над миром, как не мог обмануть дождь и пролиться в небо, а не на землю. Как не могли позволить этого законы природы, так не могли допустить обман законы естества беджей. Значит, бедж просто не знал, что ларец пуст? А как же информационный океан? Или хранители сумели каким-то образом подбросить туда ложные сведения? Предполагать можно было все, что угодно, но факт оставался фактом: Плодов Смерти в ларце не было, а это значило, что наша миссия не увенчалась успехом. Плоды могли находиться где-то здесь, совсем рядом, в стенах или под полом; возможно, мы стояли на них - но разве отыщешь их, не зная ровным счетом ничего о том, где они спрятаны?

Я просто не решался взглянуть на девушку. В конце концов, я был здесь случайным странником (или нет?), а она обдуманно, неуклонно и долго шла к цели, и вот оказалось, что цели - нет... Донге тяжело дышала, и когда я все-таки повернулся к ней, то увидел, что из глаз ее текут слезы. Плачущая воительница... Я готов был навсегда ослепнуть, только бы не видеть ее слез.

Но я, оказывается, не до конца оценил ее натуру. Ударом ноги она захлопнула крышку ларца, резким движением вытерла слезы и глухо сказала, прищурившись и глядя сквозь меня:

- Что ж, тем хуже для них. Сейчас мы поищем в храме, найдем кого-нибудь из них и я выдавлю из него признание. Пойдем, Легис.

Я не сдвинулся с места. Я не хотел быть соучастником пытки или даже, возможно, убийства. Ни за что. Ни в каких мирах. Никогда.

- Это... Так нельзя, Донге, - пробормотал я. - Так нельзя поступать... Мы же люди...

- А обманывать можно? - вскинулась девушка. - А жить за чужой счет на всем готовом - можно? Угрожать смертью, всеобщим разрушением и книги почитывать! Они ведь тоже люди, но почему-то ведь присвоили себе такое право, так или не так?

- Так нельзя, - упрямо повторил я.

Донге сверкнула на меня глазами, еще раз в сердцах пнула ларец ногой и раздраженно воскликнула:

- Детский лепет! Детский лепет, Легис! - Она вздернула подбородок, помолчала немного и добавила: - Впрочем, как знаешь. Я пойду одна. Спасибо за помощь и попытайся улизнуть отсюда. Шанс есть - они вывозят мусор за стены и сжигают в ущелье, так что попробуй. До встречи!

Девушка направилась к рваной дыре, давя подошвами захрустевшие осколки зеркала. Выбралась в коридор и, не оборачиваясь, решительно зашагала в темноту. Мне вновь не оставалось ничего другого, как последовать за ней. Не потому, что у меня теперь не было выбора, а потому, что я мог попробовать при необходимости вмешаться в ее действия и постараться спасти чью-то жизнь.

Она ничего не сказала, когда я догнал ее. Мы молча проделали обратный путь, показавшийся мне намного короче, чем путь к ларцу, и она первая выбралась под своды все такого же темного зала храма Уо - рассвет или еще не наступил, или в зале не было окон. Я услышал какой-то шум - вероятно, Донге оступилась там, на скользком полу, у светящихся плит. В следующую секунду я тоже вылез из потайного хода, и меня сразу же схватили за руки. Кто-то возился рядом, слышалось чье-то тяжелое дыхание.

- Беги, Легис! - раздался крик девушки.

Я разглядел на полу смутный клубок шевелящихся тел, не успел еще ничего сообразить и невольно согнулся, потому что мне заломили за спину руки и быстро и крепко связали, чуть не вывернув кисти.

- Вот теперь можно и поговорить, - сказали в темноте.

Меня подтолкнули в спину, не слишком грубо - скорее, просто указывая направление, - и я подчинился, не видя смысла и возможности сопротивляться. Не я распоряжался событиями, а события распоряжались мной, и что толку о чем-то жалеть, и что толку корить себя за то, что ввязался в эту историю, что не прошел себе мимо, что вообще пустился в неизвестный путь - и, в конце концов, Ледоколы ведь предупреждали меня еще в самом начале, у того болота...

8.

Наверное, мне все-таки везло в жизни - меня никогда явным образом не лишали свободы. Меня не бросали в темницу (до встречи с Хруфром), не ссылали на Соловки, не приковывали цепями к столбу, не пеленали в смирительную рубашку. А если и связывали, то разве что в детстве, во время наших упоительных каждодневных игр в войну, как пленного партизана или советского разведчика, или, напротив, как фрица-завоевателя или американского шпиона. Да, пожалуй, было и еще кое-что - в один из черных периодов моего существования, а, скорее, не-существования, в те еще времена, когда я, заблуждаясь, думал, что можно скрасить реальность с помощью алкоголя. Бродил по пыльным улицам, по каким-то кривым нехоженым переулкам, где даже трава не росла и серый асфальт напоминал такыры в пустыне, и меня заносило в чебуречные, кафе, закусочные, рюмочные, распивочные и прочие места забвения - эти островки мрачного искусственного веселья в море безнадежности. И я действительно забылся, я выпал из пространства и времени у какого-то очередного столика, увидев очередное солнце, выплывающее из-под содержимого очередного стакана - солнце на донышке с зеркальными символами "ц 7 к". Очнулся я в вытрезвителе, но вскоре был отпущен после составления соответствующего протокола.

Это - о несвободе физической. Другая несвобода меня тоже особенно не тяготила, потому что мысли мои принадлежали только мне, и я распоряжался ими по своему усмотрению, лепя из них миры на свой вкус, а потом складывая вылепленное в ящики письменного стола в твердой уверенности, что все, созданное мной, воплощается где-то, пусть даже вне нашей привычной системы координат. Была еще несвобода собственная, вколоченная в меня воспитанием и обучением, вросшая цепкими корнями в мое существо и опутавшая паутиной мою душу, - но с годами я находил в себе силы медленно, но целенаправленно рвать эту паутину и сжигать ее; она поддавалась с трудом, с кровью выкорчевывал я ее из души, она была вездесуща, но все-таки рвалась и, извиваясь, сгорала в огне.

Совсем недавно (или бесконечно давно?) я был прикован к стене в мире, где властвовал Хруфр, но тогда у меня было замечательное оружие, был врученный мне чудесный пистолет.

И вот теперь я был связан, беспомощен и не имел никакой возможности что-либо изменить. простая частица, которая не в состоянии повлиять на окружающее. Судьба прежних лазутчиков, пытавшихся проникнуть в Тола-Уо, была мне неизвестна, но вряд ли имелся повод для мажорных мыслей. Хотя оставалась надежда - ведь мы видели Олдана, живого и на вид невредимого Олдана, сумевшего выжить... Вот только какой ценой?

Сопровождаемые конвоем, мы с Донге прошли через зал храма Уо конечной цели нашего путешествия (неужели он окажется и последним пунктом?) - и человек, идущий впереди, открыл дверь, спрятанную в стене между статуями. За дверью оказался коридор, потолок его был выложен светящимися камнями, и я смог разглядеть тех, кто взял нас в плен.

Их было шестеро, все они были высокими, на голову выше Донге и на полголовы выше меня, широкоплечими и, по-моему, довольно молодыми, хотя аккуратно подстриженные короткие бородки делали их старше. В их одежде не было ничего экзотического: обыкновенные темные свитера под горло, на манер тех, что во времена моей молодости почему-то называли "водолазками", узкие брюки, заправленные в невысокие сапоги. Длинные волосы и бородки придавали конвоирам вид группы рок-музыкантов. Я невесело подумал о том, что встреча с этими "рок-музыкантами" действительно может оказаться роковой для меня и Донге. Впрочем, их лица не выражали никакой угрозы или кровожадности, лица были самыми обыкновенными, но я понимал, что решать нашу судьбу будут не эти простые исполнители, а люди, находящиеся на вершине городского управления. Какой-нибудь совет или комитет. Или триумвират. Только бы не "тройка"... Совет хранителей - так, кажется, это называлось в рассказе беджа.

Коридор сделал несколько поворотов, уходя все дальше в глубины храма. Оглянувшись, я увидел Донге - она шла между двух сопровождающих, держа руки за спиной, тоже, наверняка, связанная, и на лице ее не было страха, хотя особой радости я тоже не заметил. Бородач, замыкающий наше шествие, нес ее суму и подобранный у входной двери плащ. Донге ободряюще кивнула мне и сказала:

- Все в порядке, Легис. Наши уже закладывают заряды.

Ничего, кроме усмешек, это заявление у конвоиров не вызвало. Они были уверены в неуязвимости Тола-Уо. И все-таки я подыграл девушке, слабо надеясь на что-то - вероятно, способность не терять надежду в самых безнадежных ситуациях заложена в природе человеческой.

- Планы не меняются, - внушительно сказал я. - Если и суждено взлететь, так вместе с городом.

- Люблю весельчаков, - бесцветным голосом произнес человек, идущий первым, и, не оборачиваясь, вполне миролюбиво добавил: Потерпите немного, сейчас придем - и наговоритесь досыта.

В его голосе тоже не было никакой угрозы; он знал, что мы влипли всерьез, никуда не денемся и поэтому можно и не угрожать.

Интересно, чем же заслужил прощение Олдан? Стал работать на оборону города? Выклянчил помилование? А смогу ли я умолять о помиловании? Донге не сможет, это ясно. А я?.. Жаль, что мне ничего не известно о способах казни лазутчиков, проникающих в Тола-Уо. Вешают ли их или варят в кипятке? Сжигают на костре или отрубают голову? Морят голодом или сбрасывают в пропасть... Лично меня не устраивала перспектива быть сваренным в кипятке. Впрочем, никакой другой вид казни меня тоже не устраивал.

Невеселые мои размышления прервались у двери, которой кончался коридор. Возглавляющий нашу колонну бородач распахнул ее и сделал приглашающий жест. Мы с Донге вошли, и вслед за нами вошли сопровождающие, и расположились за нашими спинами. Каков-то он, здешний следователь?

Помещение, в котором мы оказались, было просторным и светлым. Напротив нас, в дальней стене, находились два распахнутых настежь окна, выходящих на поросшую цветами площадь. Уже наступил рассвет, и дома, окружающие площадь, были хорошо видны; они казались сказочными со своими облицованными светлым мрамором стенами и красными крышами. На каменном полу лежал роскошный ковер. Стены комнаты, вернее, не комнаты даже, а круглого зала, тоже украшали ковры. Вдоль стен стояли низкие удобные диваны, а перед ними - черные мраморные столики с цветочными вазами. Справа от меня располагался большой камин, окруженный креслами, а чуть сбоку от камина растопырил массивные лапы заваленный бумагами и книгами стол размером с бильярдный. В кресле за столом сидел седеющий человек с бледным морщинистым лицом, одетый в свободный искристый желто-зеленый халат. Человек внимательно смотрел на нас, и я понял, что это и есть следователь. По особо важным делам.

- Садитесь, - сказал человек негромким надтреснутым голосом и указал на кресла рядом со столом.

Мы с Донге опустились в них. Человек встал, обогнул стол и тоже расположился в кресле напротив нас. Некоторое время мы молча рассматривали друг друга и я заметил, что у него такие же, как у Донге, зеленые глаза, и нет в них ничего хищного. Человек сделал жест - и один из конвоиров подошел к стене у камина, открыл незаметную дверцу и выкатил столик на колесах. Подвез к нам и вернулся на свое место у входа. При виде наполненных разнообразной и аппетитной на вид снедью тарелок, тарелочек, блюдец, вазочек, розеток и прочей посуды я почувствовал голод. Вкусные запахи напомнили мне, что мы с Донге не только еще не завтракали, но даже и не ужинали вчерашним вечером. Я взглянул на девушку: она сидела очень прямо, словно окаменев, и лицо ее не выражало никаких эмоций.

Человек улыбнулся и сказал:

- Если бы я хотел вас отравить, то сделал бы это гораздо проще. Он внезапно сдвинул брови и приказал: - Посмотрите на меня.

Он поднял согнутые в локтях руки, повернув их ладонями к нам. Мне показалось, что пальцы его начали багроветь, и в следующее мгновение понял, что это не показалось, и что действительно пальцы человека охвачены огнем. Вот уже запылали все ладони, я почувствовал жар, струящийся от его рук, по-прежнему направленных на нас, - и почти тут же мной овладело оцепенение. Зеленые глаза на бледном морщинистом лице засверкали, расширились, расплылись, слились в изумрудный круг, источающий сияние, и в этом сиянии растворился человек напротив, растворился зал, растворились домики за окнами...

Не знаю, долго ли это продолжалось, но, очнувшись, я обнаружил, что человек сидит на прежнем месте, и что тело мое превратилось в какой-то кисель. Долгим, невероятно замедленным движением я сумел вытянуть ногу, попробовал повернуть голову и понял, что, наверное, смогу, приложив определенные усилия, это сделать, но мне не хочется. Мне просто лень было пошевелиться. Я казался самому себе парящим в вышине, в невесомости, я представлялся себе одним из персонажей телевизионных повторов во время футбольных матчей, когда мяч бесконечно медленно катится в сетку ворот, вратарь неспешно плывет над изрытой бутсами землей, а форвард, радуясь забитому мячу, воздевает руки с таким трудом, словно к ним привязаны пудовые гири. Я чувствовал себя Армстронгом, плавно и замедленно передвигающимся по поверхности Луны.

Я все-таки заставил себя повернуть голову - ох, и долго же поворачивалась она, словно башня тяжелого танка, - и увидел, что Донге с безмерно изумленным лицом тоже пытается станцевать какой-то медленный танец. При всем при том я понимал, что разладилось только мое тело, сознание же работало в своем обычном режиме. Следователь, судя по всему, был специалистом в области парапсихологии и прочих оккультных наук. Перед нами, несомненно, находился один из высокопоставленных служителей храма Уо. Или все они здесь были такими специалистами?

- Ну вот, - удовлетворенно произнес служитель. - Теперь можно спокойно поговорить.

Он вновь сделал знак, подошедшие сзади охранники развязали нам руки и покинули зал, закрыв дверь.

- Угощайтесь. - Служитель опять улыбнулся. Улыбка у него тоже была вполне нормальной. - Конечно, несколько неудобно, зато предохраняет от внезапных порывов. Которые, кстати, совсем ни к чему, потому что убежать отсюда невозможно.

Он придвинулся к столику, показал на еду и повторил:

- Угощайтесь. И одновременно поговорим. Меня зовут Уллор. А вас?

Он посмотрел на Донге. Девушка долго молчала, а он терпеливо ждал все с той же любезной улыбкой, и Донге наконец медленно ответила, с трудом разжимая губы:

- Донге.

Служитель повернул голову ко мне. Я подумал, стоит ли называть свое настоящее имя или достаточно будет здешнего, и решил, что особой роли это не играет.

- Легис, - сказал я и потянулся к тарелке. Кто знает, каким будет этот разговор, и надолго ли затянется, и что ждет нас дальше - а пищу им действительно нет резона отравлять. Имеются ведь и другие способы.

Служитель Уллор скрестил руки на груди и с одобрением наблюдал за тем, как я медленно, но целеустремленно приступаю к трапезе. Еда была мне совершенно незнакомой, но очень вкусной. Донге явно не собиралась следовать моему примеру. Она сидела, подавшись вперед, упираясь ладонями в колени, и буквально прощупывала взглядом зал в поисках подходящего предмета, которым можно попытаться проломить голову служителю.

- Мне известно, каким путем вы попали в город, - сказал служитель Уллор весьма доброжелательным тоном. - Мы дали вам возможность попробовать отыскать Плоды Смерти и убедиться, что их нет.

"Эх, Сю, - с горечью подумал я. - Неужели обман все же является просто-таки атрибутом всего разумного?"

- Как вы могли нас выследить? - процедила Донге. - Куда вы дели Плоды Смерти?

Служитель выбрал в вазе крупный пушистый розоватый плод, похожий на персик, и принялся неторопливо очищать его от кожуры.

- У нас есть наблюдатели в наиболее уязвимых пунктах на пути следования беджей. Переправа через реку в долине Теней является одним из таких пунктов. Мы знали о вас задолго до того, как вы приблизились к городским воротам. - Служитель аккуратно разломил плод на дольки, медленно прожевал одну из них. - Мы могли задержать вас у ворот. - Он так же медленно прожевал вторую дольку. - Но не задержали. Мы хотели, чтобы вы убедились в том, что ларец пуст.

- Куда вы дели Плоды Смерти? - напряженно повторила Донге, пытаясь подняться.

Служитель Уллор повел ладонью в ее сторону, и девушка медленно подалась назад. Казалось, какая-то невидимая сила прижала ее к спинке кресла.

- Не надо пробовать встать, - мягко посоветовал Уллор. - Поверь, это тебя очень утомит. Выслушайте меня. Я не собираюсь расспрашивать вас о том, как вы узнали о подземелье и раскрыли способ в него проникнуть. Мы очень много знаем и умеем, но у нас нет оснований сомневаться в том, что там, откуда вы пришли, тоже кое-что знают и умеют. Например, видеть спрятанное, пусть даже и в самых глубоких недрах земли. Все свершается по разумению Уо. Полагаю, что кому-то из вас удалось разыскать на месте давней битвы Темерши с правителем Трехречья кусочек одного из Плодов Смерти, кусочек того плода, которым безрассудно воспользовался высокий осд - а по кусочку можно, при умении, определить, где скрыто остальное. Повторяю, мы в этом не сомневаемся; кто-то мог идти тем же путем знаний, каким шли в свое время мы, и кое-чего добиться на этом пути. Но мы знаем и другое. - Уллор обвел спокойным взглядом меня и обратившуюся в слух Донге. - Мы умеем показать существующим в определенном месте то, чего на самом деле не существует уже в том месте. Мы умеем надежно укрыть от чьего-либо внутреннего зрения то место, где в действительности находится существующее.

"Прости меня, Сю, - с раскаянием подумал я. - Прости, что грешил на тебя. Ты просто поймал в своем океане рыбку-обманку, запущенную служителями".

"Прощаю, - вдруг отчетливо прозвучало в моей голове. - Каждый ведь судит по собственному разумению и поступкам".

Я чуть не подавился недожеванным куском.

"Это ты, Сю? Ты все слышишь?"

"Да. Я чувствую тебя. Слушай, что говорит служитель".

Донге напряженно вникала, хмурясь и шевеля губами. Служитель Уллор доедал свой аппетитный плод и я взял себе такой же.

- Значит, вы перепрятали Плоды Смерти? - спросила девушка. - И подсунули нам пустышку?

Служитель с внезапной строгостью взглянул на ее пылающее ненавистью лицо.

- Мы обладаем многими знаниями, но мы все-таки люди, нам никогда не сравняться с Уо. Мы сделали Тола-Уо неприступным, но не сможем отвести внезапную беду. Разрушительным подземным силам ничего не стоит завтра превратить эти горы в бездонную пропасть. Помните предание о провалившейся сквозь землю великой, но грешной стране Лааодуун? Там, над нами, - он показал пальцем в куполообразный потолок, - летают огромные небесные камни, целые острова, заполненные огнем. Мы наблюдаем отсюда их движение. Где гарантия, что завтра один из них не обрушится на Тола-Уо? В воздухе южных болот постоянно кишат невидимые простым глазом смертоносные существа - мы знаем это. Кто может сказать, не поднимется ли завтра ураган и не устремит ли их на Тола-Уо? Все свершается по разумению Уо. Мы погибнем, и тогда, быть может, придут сюда другие и отыщут Плоды Смерти - и кто поручится, что они не пустят их в дело ради призрачной власти над миром или из стремления досадить соседу? А если Тола-Уо погибнет от буйства подземных стихий или от небесных огненных гор - Плоды Смерти разрушатся и уничтожат весь мир. Весь мир... Ведь два плода не в два раза сильнее одного, а три - не в три. В две тысячи раз сильнее, в тридцать тысяч раз! Так неужели могли бы мы, зная о возможности грядущих катастроф, хранить Плоды Смерти здесь, в Тола-Уо?

Служитель замолчал. Молчали и мы с Донге, молчал и бедж, хотя, кажется, я ощущал его присутствие в моем сознании как еле уловимое теплое дыхание. За окнами, в светлеющем воздухе, продолжали дремать тихие сказочные домики.

- Где же вы их храните? - с усилием произнесла Донге. - По выражению ее лица я видел, что она не очень-то верит всему, сказанному Уллором.

Служитель откинулся в кресле, медленно потер ладони, словно согревая их, словно его проняла утренняя свежесть.

- Это место закрыто для знания и недоступно больше никому и никогда. Абсолютно. Навсегда. Плодов Смерти больше нет. Вот все, что я могу сказать.

"Это действительно так, Сю?" - спросил я.

Теплое дыхание чуть участилось.

"Обрывается пространство... Кончается время... Темное пятно. Непонятно..."

Значит, хранители нашли способ удалить разрушительные вещицы из пространств и времен. Тем лучше... Нашу миссию в Тола-Уо можно, таким образом, считать завершенной. Только вот что будет с нами дальше?

- Почему я должна всему этому верить?

Девушка вновь пыталась подняться, и на этот раз служитель Уллор не мешал ей. Он молча смотрел на нее, и его улыбка показалась мне грустной.

- Плодов Смерти больше нет, как бы не так! Простая уловка! Донге все-таки поднялась - мне вновь подумалось о замедленном повторе острых моментов футбольного матча - и глаза ее метали молнии, которые, пожалуй, не мог подавить даже служитель храма Уо. - Вы просто их перепрятали, но мы все равно доберемся до них. Вы здесь хорошо устроились - живете себе, припеваючи, тянете из нас все соки, и мы вынуждены подчиняться вам, потому что в ваших руках - оружие!

Она говорила почти свободно и так страстно, что мне показалось, будто она сумела-таки освободиться от чар служителя.

- Мы все работаем на вас, мы все от вас зависим, потому что вы владеете оружием. Кто поверит, что вы решили добровольно от него избавиться? Так не бывает!

"Так бывает", - прозвучало в моей голове. И бедж, и я понимали, что так может быть, но сумеет ли понять это рыжеволосая воительница Донге?

Служитель Уллор не мешал ей говорить, но, перехватив ее взгляд, обращенный к увесистому на вид блюду с какой-то остро и привлекательно пахнущей зеленью, легким движением ладони усадил ее обратно в кресло.

- Не бывает... - задумчиво произнес он, и в этих его словах сквозила такая обреченность и усталость, словно он повторял их не один, и не два, и даже не три раза, повторял... лазутчикам, что были здесь раньше нас? - Вы, конечно, не верите. Напомни, как тебя зовут?

Он обращался к Донге, и моя спутница, моя очаровательная решительная Донге ответила, хотя больше всего ей, пожалуй, хотелось бы все-таки проломить голову этому служителю храма Уо.

- Донгли, - сказала она.

Донгли... А может быть именно так и звучало ее полное имя? Коля Николай, Леха - Алексей...

- Так вот, милая Донгли, - мягко произнес служитель, и грустная улыбка так и не собиралась исчезать с его лица. - Ты в это не веришь. Вы оба в это не верите, - поправился он, посмотрев на меня. - Не верите в то, что мы могли поступить именно так. Не верили в это и те, кто пробирался к нам... от вас. А они постоянно пробираются к нам. Не мне вам об этом говорить. Клянусь Уо, мы не виновны в смерти кого-то из них. Там, за Черным гребнем, они лежат, и не наша вина в том, что так случилось. Поверьте, мы никого не убивали...

- А воздушный шар? - перебила служителя девушка.

- Он просто неудачно упал, - быстро ответил служитель. - Так вот, все, кого мы обнаружили прежде, пришли в Тола-Уо. Все, кто шел через ворота, а не пытался взобраться на стены, находятся здесь, в этом городе. - Служитель показал рукой на окна. - Вон там, в тех домах. Уверяю тебя, Донгли, они нисколько не пострадали. Наоборот...

- Олдан! - отчеканила Донге... или Донгли. - Что вы сделали с Олданом? Почему он теперь сидит и читает ваши книги?

Служитель Уллор прищурился, вспоминая.

- Ах, Олдан? Один из самых ваших ревностных борцов за идею. Он тоже был тут, у меня. - Служитель грустно усмехнулся. - И тоже не хотел понять. Он сидел на твоем месте, Донгли, и ничего не понимал... Он был как заряд, готовый взорваться от любого прикосновения.

- Что вы с ним сделали? - вновь прервала его девушка.

Служитель Уллор повел плечами, подтянул к подбородку отвороты своего яркого халата, словно ему стало еще холодней.

- Ты веришь в то, что мы действительно избавились от Плодов Смерти? - обратился он к Донгли.

Девушка отрицательно покачала головой.

- А ты, Легис?

- Верю, - сказал я, хотя уже начал понимать, что мой ответ абсолютно ничего не решал.

- Парадоксальная ситуация, - задумчиво сказал служитель Уллор. Одна не верит, а другой верит. А решение все равно одинаковое. И нет, и не может быть другого решения.

- Это почему же? - спросила девушка.

- Сейчас поймешь. Представь, что мы отпустили тебя из Тола-Уо. Ты уйдешь отсюда в полной уверенности, что Плоды Смерти спрятаны где-то здесь и надо продолжать их поиски. Ведь так?

Девушка кивнула.

- Правильно, не возражаешь. Ты вновь будешь пытаться проникнуть сюда, теперь уже другим путем, и в конце концов сломаешь себе шею на Черном гребне. А если мы отпустим тебя, - Уллор повернулся ко мне, - то ты расскажешь там, у себя, что Плодов Смерти нет, никакой угрозы не существует и вовсе не обязательно продолжать кормить тех, кто живет в Тола-Уо. То есть нас. Если там, у вас, поверят Донгли - то продолжат попытки добраться до Плодов и будут ломать себе шеи. Поверят тебе, Легис, - оставят нас без средств существования, и мы не сможем тогда продолжать заниматься тем, чем занимаемся сейчас.

- А чем вы сейчас занимаетесь?

Я уже знал, как окончится этот разговор. Из той информации, что в пути дал мне бедж.

- Мы добываем знания. Мы изучаем и совершенствуем человеческие возможности. Мы здесь, в Тола-Уо, знаем неизмеримо больше, чем знает весь остальной мир. Нет таких наук, которые были бы обделены нашим вниманием. Но чем больше мы знаем, тем шире граница неведомого. Однако, чем шире эта граница, тем больше знаний можно почерпнуть из неведомого. Возможно, когда-нибудь мы дойдем до конца и сравняемся могуществом с солнцеликим Уо. Возможно, этому процессу вообще нет предела.

Да, он, вероятно, был прав. Чем дольше продвижение, тем шире распахиваются горизонты предстоящего, тем больше появляется новых вопросов. Как там говорил философ? Вот твой маленький круг - твои знания, а вот мой большой - мои знания. Мой круг больше - но длиннее и черта его соприкосновения с неизвестным. Воистину, пройдя всю жизнь, человек имеет более весомые основания сказать: "Я знаю, что я ничего не знаю", - чем в начале жизни...

- А правильно ли ваше поведение с точки зрения нравственности? задал я вопрос, чтобы хоть как-то оттянуть ту неизбежную минуту, когда служитель Уллор вынесет приговор. - Вас кормит весь мир, ничего не получая взамен.

Служитель с одобрением кивнул и неторопливо произнес:

- Нам не так уж много надо от мира. Всему миру не приходится излишне напрягаться, чтобы прокормить, кроме себя, еще каких-то две тысячи человек. Что касается распространения знаний, то мы не ставим перед собой такую цель; мы постигаем истины для себя, а не для мира. Мы не мешаем миру заниматься тем же самым. Кроме того, существуют истины, обладание которыми не умножает счастья человеческого, поверьте. Ну, а насчет нравственности - согласись, это понятие относительное. В любом случае, мы не несем никакой угрозы миру, нам нет дела до мира и мы будем существовать сами по себе, принуждая, тем не менее, мир кормить нас. А для того, чтобы подобное положение вещей существовало и впредь, - я напрягся, потому что наступил тот миг, когда служитель Уллор огласит приговор, - у нас есть очень хорошее и безотказное средство: напиток забвения.

Вот он, приговор. Напиток забвения, испив который, человек не теряет своей сущности, но забывает пережитое, освобождается от прежних привязанностей, благих и дурных намерений недавнего прошлого и может посвятить дальнейшую бестревожную жизнь постижению истин небесного божества Уо. И Олдан, и другие лазутчики, сумевшие пробраться в город, испили этот напиток. Теперь нам с Донге предстояло сделать то же самое.

Готов ли я к подобной развязке? Забыть о своих бедах и проблемах, навсегда оставить в прошлом тот неуютный мир, в котором с черных небес смотрит Черная Луна... Ступить на путь бесконечного совершенствования, постигать сокровеннейшие тайны мироздания и собственной души, сидя в комнате у раскрытого окна, листая страницы мудрых книг, вдыхая чистый горный воздух; вести неторопливые беседы с умными хранителями, знающими то, чего никогда не узнал бы я в своем грустном мире; заплывать на лодке на середину ночного пруда и лежать, окунув руки в отраженное в воде звездное небо... Жить, как лилии, не заботясь о хлебе насущном... Приобщиться к необъятному океану, доступному беджам...

А Донгли? Согласна ли она? Впрочем, никто не будет спрашивать ее согласия.

А как же Иллолли? Я так никогда и не узнаю, что значит это сочетание звуков, этот знак, этот символ? Я все забуду, я забуду себя, теперешнего, я оторвусь от собственного прошлого - и стану другим. Меня уже не будет - будет некто другой, живущий под моим именем. Возможно, более совершенный, более умудренный. Но другой...

"Ты уже решил, - вновь заявил о себе бедж Сю. - Подожди, сейчас я вызволю вас из храма. И увезу из города. Мне они ничего не смогут сделать. Сейчас я приду".

Как все-таки бывает хорошо (хотя вовсе это и не хорошо), когда кто-то принимает решение за тебя! Не оставляя возможности для колебаний и сомнений.

"Мне что, тянуть время, пытаться сопротивляться?"

"Нет. Напиток действует не сразу, его нужно принимать понемногу и довольно долго. От нескольких первых глотков ничего особенного не случится. К тому же, есть верное средство предохраниться от его воздействия. Я дам тебе знание о нем".

- Напиток забвения, - повторил служитель Уллор и, протянув руку, взял со стола маленький серебристый колокольчик.

Звон колокольчика бисером посыпался по залу. Девушка растерянно смотрела на служителя, потом сдвинула брови, и если бы взглядом можно было сжечь человека, от Уллора не осталось бы даже пепла. Послышались вкрадчивые шаги по ковру, и один из бородачей-конвоиров приблизился к нашему столику и, сдвинув посуду с остатками моего пиршества, поставил на него круглый поднос с двумя бокалами. На дне бокалов желтел напиток забвения, похожий на светлое пиво.

- Прошу вас, - сказал служитель Уллор. - Готов приветствовать ваше приобщение к хранителям Тола-Уо.

Судя по лицу Донгли, она скорее бы запустила бокалом в служителя, чем выпила его содержимое, и я сказал, кивая на готового к насильственным действиям бородача, замершего у столика:

- Пей, Донгли. Поверь, хуже не будет, я знаю больше, чем ты. Я продолжаю общаться с нашим другом. Пей, все будет хорошо.

Служитель Уллор приподнял бровь, а бородач позволил себе ухмыльнуться, полагая, что я опять блефую. Видимо, никому из горожан не приходило в голову прокатиться в "кармане" беджа. Я медленным движением взял свой бокал и проглотил прохладный, слегка горьковатый напиток. Донгли, поколебавшись, последовала моему примеру.

- Сейчас вы немного отдохнете, - удовлетворенно сказал служитель Уллор, - а потом вам покажут ваши новые жилища. Дальше вам все расскажут.

Я уже слышал его как будто издалека. Лицо служителя исчезало, растворялось в воздухе. Девушка поникла в кресле, бессильно уронив руки. Меня окутывало невидимое жаркое облако, и, растекаясь в этом облаке, я ощутил далекую тяжелую поступь идущего на помощь беджа...

9.

И вновь передо мной была черная дверь из моих давних снов, и вновь я пытался открыть ее. Я толкал ее обеими руками, наваливался всем телом, бормоча какие-то увещевания и заклинания, но потуги мои были тщетными. Я выворачивал свои карманы в поисках ключа, я шарил в траве под деревьями, выдвигал ящики стола, зачем-то заглядывал в холодильник, расшвыривал кучи опавших листьев в парке и, становясь коленями на грязный мокрый пол, исследовал пространство под сиденьями троллейбуса. Поискам моим мешали посторонние звуки, даже не то чтобы мешали, а, скорее, не способствовали - собачий лай и чьи-то невнятные голоса с теми интонациями, что прорезаются после употребления чрезмерных доз.

Дверей было много, и все они, возможно, куда-то вели, а может быть и не вели, а были просто нарисованы черной тушью на бумажной стене. Они могли быть не запертыми, и весь секрет их мог заключаться только лишь в том, что не толкать их надо было, а тянуть на себя, но я почему-то не мог это сделать. Двери, двери, двери кружились передо мной... или это я сам вращался вокруг собственной оси в силу какого-то непонятного воздействия? Нужно было делать выбор.

Одним из преподавателей у нас на факультете был медиевист с интересным, хотя и вполне понятным тогда именем Марэн. Он и сам был очень интересным человеком. Лысый, широколобый, похожий на клювастую хищную птицу, с умным и холодным взглядом из-под очков... Интересен он был вот еще чем: написав на доске тему очередной лекции: "Франция в XII веке" и уже приступив к изложению материала, он мог через пятнадцать-двадцать минут резко замолчать на полуслове, размашисто стереть все написанное на доске - имена королей, даты битв и всякие исторические термины и объявить новую тему. Например, "Средневековый город"... И мы послушно ставили многоточие в своих конспектах и начинали сначала. Или принимались играть в "балду".

Я не знаю, что заставило меня открыть глаза. Закружившее голову мелькание дверей? Чувство тревоги? Или же чувство тревоги и остановило эту карусель, лишив меня возможности выбора?

Я открыл глаза и сразу ощутил слабый терпкий запах. Запах исходил от сморщившихся увядших листьев, еще зеленых, но уже осужденных на скорое превращение в ломкое крошево. Я лежал на боку, погрузившись щекой в эти листья, руки мои вновь были связаны, но, вероятно, совсем недавно, потому что тело еще не успело заныть от неудобной позы. Для разнообразия на этот раз были связаны и ноги. События последних времен словно наперебой стремились компенсировать прежний мой достаток свободы. Окружающим, видимо, очень понравилось то и дело связывать меня.

По-моему, я находился в том же строении, откуда мы с девушкой начинали путь в город Тола-Уо. Впрочем, я мог ошибаться. Я мог продолжать находиться во сне - сон ведь не всегда кончается, даже если откроешь глаза. Если тебе приснится, что ты открыл глаза.

На полу валялся мой пистолет. Я помнил, что, уходя, бросил его не туда, а на кучу веток, на которой сам теперь лежал. Осторожно, стараясь не шуршать листьями, я повернул голову и увидел топчан у стены. С края топчана свисала знакомая куртка со шнуровкой, на ней лежали скомканные черные шорты. Обнаженное тело девушки распростерлось на топчане. Я видел ее повернутое ко мне спокойное лицо с закрытыми глазами (спит или?..), очертания груди (кажется, дышит?), руку в той же длинной перчатке и красивую сильную ногу, чуть согнутую в колене. Рядом с топчаном поспешно стягивал брюки какой-то человек в расстегнутой рубашке.

Он торопился, он был поглощен своим занятием, ему очень не терпелось пустить в ход своего зверя, но все-таки, прежде чем освободиться от трусов, он бросил взгляд в мою сторону. И увидел, что я наблюдаю за ним. Он замер, сжимая в руках рубашку.

Не узнать его было просто невозможно. Если бы я не бросил еще в юности занятия штангой и боксом, если бы до сих пор продолжал по утрам и вечерам накручивать километры на дорожке школьной спортплощадки возле дома, если бы не отложились в моих печенках, легких и прочих сигмовидных кишках все бесшабашные вечера и споры, раздумья и бессонные ночи, дым десятков тысяч сигарет и рябь сотен тысяч написанных слов, если бы не жизнь бульдозером грохотала по мне, а я скользил по жизни - я был бы тем, чем сейчас был он: мускулистым существом в расцвете сил, чисто выбритым и совсем не седым, с энергичным лицом любителя анекдотов, телевизора и женского тела. С бездумными глазами, в которых сейчас полыхало только одно желание: поскорее спустить с цепи своего пса, встопорщившегося под белыми трусами с вышитым черным сердечком.

Это вновь был я, очередной я, свернувший когда-то на своей развилке. В этом не было ничего удивительного, я довольно давно уже знал, что каждый из нас, живущих, рано или поздно расходится с самим собой на какой-нибудь развилке-поступке или развилке-желании, и дальше шагают своими отдельными путями уже две сущности - до своих очередных развилок. И на каждой развилке множатся, множатся, множатся сущности, продолжая действовать в своих отличных друг от друга мирах, порожденных сделанным выбором: поступком или желанием. Цепная реакция... Лавина миров несется сквозь бытие, разрастаясь и разрастаясь, и множество нас, множество "я", множество "ты", множество "он" существуют в своих нигде не пересекающихся вселенных, и никогда больше не встречаются друг с другом, разве что в воспоминаниях, да и то если воспоминания эти не загоняются в подсознание и не придавливаются запретами. Но ведь вот, оказывается, нашлись-таки точки пересечения...

Он долго смотрел на меня, возбужденно дыша; оглянулся на беспомощное тело девы-воительницы и все-таки подавил в себе желание немедленно наброситься на нее, и подошел ко мне. Мысли его, однако, были там, потому что он то и дело беспокойно оборачивался, словно боялся, что Донгли вот-вот очнется и выгул пса может сорваться.

- Ты полежи маленько, не дергайся, - сказал он, остановившись в метре от меня. - Девочка потом тебя сама развяжет. Это ведь несправедливо, чтобы только ты один такой телкой пользовался. Он причмокнул, как вурдалак в предвкушении трапезы. - Вам же ведь с ней не убудет, ты-то свое возьмешь, и ей не убудет. Девичьи губки от поцелуев только краше становятся, так ведь? - Он хохотнул, подмигнул мне и нервно поправил трусы. (Господи, ведь из одного зародыша появились мы оба, мы ведь были больше, чем братья). - Что ты молчишь?

- Развяжи меня и уходи, - сказал я, стараясь, чтобы голос мой не сорвался. - Я тебя трогать не буду.

Он хмыкнул и снова подмигнул мне.

- Издеваешься? Ладно, ладно, - он миролюбиво покивал, - сейчас отработаю с твоей телочкой и уйду. Мешать не буду. Ты ведь можешь меня понять, старик? Такой товарец - и задаром! Я ведь тоже как-никак имею право, согласись. Мы же ведь с тобой не чужие, старик.

Руки и ноги он мне связал крепко, не пожалел сил. Той самой веревкой, с помощью которой девушка вытащила меня из подземной дыры. Да и что бы я сделал ему даже с развязанными руками и ногами? Он уложил бы меня одним ударом своей мускулистой руки. Тем не менее, я рванулся к нему, стараясь ногами повалить его на пол. Он отскочил, засунул руку в трусы и выпалил нетерпеливой скороговоркой:

- Не дергайся, старик. Не сбивай мне кайф. Отвернись, если тебе неприятно. Я недолго.

Сбросил трусы на земляной пол и, сопя, осторожно направился к Донгли. Склонился над ней, положил ладонь ей на грудь, другой рукой умело раздвинул ее колени и припал лицом, и завозился, и зачмокал, зачмокал...

Я скатился с шуршащей охапки, отчаянно извиваясь, стараясь подняться на ноги, и вдруг увидел, что девушка, не открывая глаз, медленно протянула руки и прижала голову этого опытного человекоподобного существа к своему лону. Губы ее приоткрылись, она несколько раз провела по ним языком, но лицо продолжало оставаться спокойным и отрешенным, она все еще не пришла в себя... и уже отдавалась... Я замер. Может быть, действительно, лучше просто отвернуться?

А ведь это мы с ним, замирая от нежности и счастья, когда-то ласкали голые плечи, впивались в губы, шептали что-то той, первой, неповторимой, шалея от страсти в темноте прокуренной комнаты общежития...

Так может быть, действительно, - лучше отвернуться и зарыться головой в сломанные ветки, и не видеть ничего, и не слышать ничего?..

Так будет лучше?..

Я отвернулся от них и увидел чьи-то босые ноги. Девушка в перепачканном землей светлом платье стояла у входа, она возвышалась над полом, как грозная богиня мщения... нет, просто я смотрел на нее снизу вверх, лежа на утрамбованном полу, и поэтому она показалась мне очень высокой. Вот уж, поистине, "дэус экс махина"... Девушка вновь выручала меня, как тогда, в темнице Хруфра. Было непонятно, вошла ли она в это жилище снаружи, из-за свисающей шкуры, или возникла прямо из воздуха, явившись моим воплощенным желанием о помощи.

От топчана доносилось возбужденное дыхание. Девушка, не глядя на меня, бесшумно бросилась вперед, схватила пистолет и направила на топчан.

- Встать!

Ее не очень уверенный голос прозвучал, тем не менее, так неожиданно для только-только приступающего к настоящему пиршеству мускулистого существа, что существо, вздрогнув, оторвалось от тела Донгли и обернулось. Увидело еще одного героя, вернее, героиню этого краткого спектакля, с оружием в руках, - и растерянно замерло.

- Руки за голову, спиной ко мне, - продолжала командовать богиня мщения.

Существо без колебаний подчинилось. Оно было трусовато, я знал это, оно никогда не бросилось бы на пистолет. Вот в окно или дверь - другое дело, но до них было далеко.

- Пять шагов ко мне, не оборачиваться.

Я понял ее замысел. Прямо за спиной покорно попятившегося существа, рядом с деревянной крышкой, находилось отверстие, ведущее неизвестно куда. Существо с криком провалилось в это отверстие, и крик сразу оборвался, словно обрезанный ножом, как будто под полом разверзлась болотная топь или озеро горячей смолы. Донгли по-прежнему лежала на топчане, положив руки на бедра. Веки ее дрожали, она явно возвращалась из глубины беспамятства и силилась открыть глаза.

- Развяжи меня, - попросил я богиню мщения.

Она положила пистолет на пол и склонилась надо мной, распутывая узел на моих запястьях.

- Почему ты ушла тогда из темницы, не подождав меня?

- А разве тебе была еще нужна моя помощь?

Она была функцией. Она была спасательницей в сложных ситуациях. Хотя я никогда не принял бы ее за спасательницу; уж если кому-то и нужно было играть эту роль - так не ей, а, скорее, Донгли. Но я не имел права на выбор; выбор здесь происходил вне и помимо меня.

Спасательница уже развязывала мои ноги, и чем больше я смотрел, как она сосредоточенно возится с веревкой, тем сильнее становилось мое желание поплакаться, рассказать о своих горестях и невеселых думах. Я не был киногероем, я с одинаковым треском провалился бы как в Голливуде, так и на киностудии имени Довженко; я чувствовал, что устал, и мне хотелось немного поплакаться спасательнице. Она, вероятно, уловила мое настроение, потому что, не дождавшись ответа на свой вопрос, выпустила из рук развязанную веревку и сказала, слегка нахмурившись:

- Ты бы оставил нас пока. Подыши свежим воздухом.

Пренебрегать такой рекомендацией, пожалуй, не следовало. Подобрав пистолет и запретив себе глядеть в сторону топчана, я прошел мимо спасательницы, отогнул свисающую до пола шкуру и вышел из сруба.

Снаружи не оказалось ни речной низины, ни самой реки; не было деревьев, где нас засек наблюдатель служителей храма Уо, не было и дороги. Долина с одиноким замком на горизонте тоже отсутствовала, а это значило, что то ли вызволивший меня и Донгли бедж завез нас в какие-то иные края, то ли изменились сами края. Ничего особенного и удивительного в этом не было, я уже привык. Вокруг зеленел лес, с неулыбчивого неба накрапывал дождик, чуть слышно шурша в листве и еще резче подчеркивая глубокую тишину, которая явно не была кратким перерывом в орудийном грохоте или реве грузовиков, или гуле самолетов, или веселье выбравшихся на лесной пикничок, а казалась основательной, давней и, если можно так выразиться, имманентной данному миру. Хотя, конечно, мое первое впечатление могло быть обманчивым.

То, что изнутри было срубом, снаружи оказалось низким каменным строением с плоской крышей и замазанными глиной щелями в стенах. Это наспех слепленное неуклюжее сооружение без окон могло быть охотничьим домиком или сараем для хранения инвентаря. На крыше сидела большеглазая птица с веерообразным хвостом и, нахохлившись, смотрела на меня. Я взмахнул руками - это, по-моему, безотказно действует на голубей и ворон, - но сей гибрид совы и павлина даже не пошевельнулся.

Оставив птицу в покое, я прошелся по лужайке, приминая мокрую траву, и остановился под деревьями с мощными стволами, подобными слоновьим ногам. Серо-зеленая полосатая кора свисала с них лохмотьями, обнажая изрытую канавками красноватую, с прожилками, древесину, вызывающую ассоциации с мясными тушами на колхозном рынке. На основаниях стволов, уходящих в траву, вздувались молочно-белые гладкие полупрозрачные наросты - точь-в-точь как пузыри, которые современная детвора выдувает из жевательных резинок. Я стоял, засунув руки в карманы и машинально поглаживая свой заветный камешек, смотрел на эти слегка подрагивающие, как пульс на запястье, пузыри, и внезапно поймал себя на том, что не просто стою, а тщательно ворошу память, перетряхиваю ее, словно долго пролежавшую в шкафу одежду, в которой могла завестись моль. Моль могла проделать дыры в моей одежде - и куда же я тогда выйду, дырявый? Несколько глотков напитка забвения, выпитого в компании служителя Уллора, могли проделать дыры в моей памяти, а значит - во мне.

Я стоял под ветвями угрюмых деревьев, окруженный шорохом дождя, и предавался самому бесполезному из всех занятий: я пытался обнаружить дыры в собственной памяти, хотя понимал, что сознание мое просто не в состоянии справиться с такой задачей; нельзя ведь так вот определить, забыл ли ты что-то, если ты это действительно забыл. Но я все равно перебирал и перебирал свою память, копался в ней, рассматривал на свет, встряхивал, сдувал пыль, раскладывал аккуратными стопками...

Все как будто помнилось, все, кажется, было на месте. Как целовали мы Наташку Громову в детском саду, и как пылили ногами по летним лесным дорогам, воображая себя паровозами; как пахли астры и георгины на нашей клумбе, и как раскрашивал я красным карандашом губы Хрущеву на газетной фотографии, а мама ужасалась и говорила, что ее за это могут посадить, и ставила меня в угол; как наша учительница сказала нам перед уроком, что в космос полетел Гагарин, и как мы с ребятами строили снежную крепость; какой вкус был у газировки в стакане, который из двух краников наполняла мне на бульваре толстая продавщица в белом фартуке, и как тонула мама... Я погружался в глубины памяти, меня захлестывал поток памяти, я растворялся в памяти - и уже не хотел выплывать на поверхность, в то неуловимое "сейчас", которое постоянно, непрерывно и неумолимо тоже становится памятью. Я превратился в ребенка, играющего разноцветными пуговицами из маминой коробки, я рассматривал их, я любовался ими, и совсем уже не думал о том, что это только остатки, что коробка раньше была полней, что в ней не хватает пуговиц, закатившихся под диван, провалившихся в щели в полу нашего старого дома... Я не знал, я просто не мог знать, все ли уцелело в моей памяти после того, как я выпил напиток забвения. Черная Триада всасывала меня...

Резкий короткий крик, похожий на лай, пробудил меня, и я обернулся. Совиный павлин или павлинья сова, в общем, та пучеглазая птица кругами бегала по крыше, высоко вскидывая пушистые лапы. Была ли она местным петухом или местной кукушкой? Я вновь замахал на нее рукой и она внезапно успокоилась и, нахохлившись, уставилась на меня, словно выполнила свою задачу. А может быть, именно так оно и было, потому что я вдруг понял, почему остановился именно возле этих молочных пузырей. В голове словно опять зазвучал голос беджа Сю, хотя я и понимал, что не общаюсь с ним сейчас, а просто вспоминаю то, что он внушил мне, когда я находился в забытьи, вызванном действием напитка. Вот только почему он теперь не может общаться со мной, как общался раньше?

"Сю, - на всякий случай мысленно позвал я. - Сю, ты слышишь меня?"

Нет, не было контакта. Я все-таки предположил, что с беджем ничего не случилось (впрочем, что могло случиться с такой махиной?), а просто имеет место какое-нибудь локальное экранирование. Удовлетворившись этим солидно звучащим, хотя, возможно, абсолютно ничего не выражающим термином, я вслух повторил лаконичную инструкцию беджа:

- Сорвать древесную бородавку, вывернуть наизнанку, мякотью смазать ладони и подождать, пока коллоид впитается. Хватит одного раза.

Процедура представлялась достаточно простой и походила на натирания при лечении экземы. Только вот кто подтвердит, что эти молочные пузыри у моих ног и есть древесные бородавки?

Видимо, птице надоели мои колебания и сомнения. Громко захлопав крыльями, она сорвалась с крыши, пролетела над поляной и опустилась на траву рядом со мной. Подергивая головой, подошла к дереву, покосилась на меня круглым янтарным глазом и вонзила загнутый клюв в древесный нарост, явно стараясь отделить его от ствола. Через несколько секунд пузырь лежал на земле, а птица стояла рядом с ним, застыв и глядя мимо меня, похожая на заводную игрушку, у которой кончился завод, или, скорее, на механизм, выполнивший свое предназначение.

- Кто же ты такая будешь? - спросил я, присаживаясь на корточки и рассматривая ее. - Помощник моего приятеля беджа?

Размером она была, пожалуй, побольше вороны, серые и белые пятна на перьях чередовались на груди в шахматном порядке, завивались в спирали на крыльях, волнистыми линиями бежали по вееру хвоста. Уж не дрессированная ли это птичка служителей храма Уо, одна из тех, с помощью которых служители грозились организовать доставку Плодов Смерти в земли строптивых правителей?

- Кто же ты такая будешь? - повторил я.

- Рон! Рон! - проскрипела птица, щелкнула лакированным черным клювом и дернула головой, словно поклонилась. - Тола-Уо! Рон!

- Понятно, - сказал я. - Тебя прислал Сю?

- Рон! Рон! - вновь отозвалась птица, клювом подтолкнула ко мне древесную бородавку и заковыляла прочь. Распахнула крылья, оттолкнулась от земли растопыренными лапками в пушистых штанишках и полетела назад, на свою крышу.

И еще раз крикнула оттуда, прежде чем замереть в позе чучела из краеведческого музея:

- Рон! Тола-Уо!

Что ж, возможно, она действительно была всего лишь дрессированным существом, а, возможно, просто не хотела общаться. Не всем же быть такими общительными, как Сю. Я решил называть ее "Рон" - это слово вполне могло оказаться ее настоящим именем - и впоследствии вновь попытаться завязать беседу.

Я поднял мягкую древесную бородавку - на ощупь она напоминала пакет с молоком, податливо проминаясь и перетекая под пальцами и, следуя совету беджа, вывернул ее наизнанку и натер ладони белым волокнистым веществом, слабо пахнущим чем-то знакомым, но забытым. Постоял под деревом, чувствуя, как стягивает кожу ладоней, помахал руками (птица на крыше на мгновение приоткрыла один глаз, тряхнула головой и вновь превратилась в поделку таксидермиста) и прислушался к себе, стараясь определить, идет ли процесс восстановления утраченной памяти. Естественно, ничего не определил, оторвал от коры еще один пузырь, для Донгли, и направился к строению, где остались Донгли и спасательница.

И тут, посредине чужой поляны в чужом лесу, под чужим небом, с которого брызгал ленивый чужой дождик, на меня вдруг накатило. Я стиснул зубы и остановился.

"Господи, а нужно ли все это? - спросил я себя. - Зачем все это нужно? Кому? Плюнь на все и займись-ка лучше чем-нибудь другим..."

На мгновение мне представилось, что там, за облаками, на другой стороне и этих небес, тоже висит вколоченная в пустоту ржавыми гвоздями бытия Черная Луна - и тщетны все мои усилия и старания. Совершенно бесполезны и никчемны они во всех этих мирках, мирах и полумирах, пронизанных ее невидимым, но постоянно ощутимым гнетущим светом. Так стоит ли продолжать эту затею, этот извилистый путь - или лучше прибегнуть к другому способу, к другим способам, которыми очень давно и успешно пользуются многие? Большинство.

- Рон! - предупреждающе гаркнула птица.

Я опомнился. Какой бы ни была Донгли, кем бы ни была Донгли сейчас она нуждалась в моей помощи. И я был обязан ей помочь.

Держа в руке податливый древесный пузырь, я пересек поляну и вошел в охотничий домик.

10.

Донгли сидела на табурете у окна, упираясь руками в колени. Одетая. Неуловимо изменившаяся. Я не мог понять, в чем тут дело и какие перемены в ней произошли, но видел, чувствовал, знал - она изменилась. Больше в помещении никого не было. Я окинул взглядом пол, стены и потолок и окончательно убедился, что мы с Донгли вновь остались вдвоем. Спасательница исчезла, не оставив никаких следов. Исчезла и одежда того человекоподобия, от которого она меня спасла. А вот темное отверстие в полу было на том же месте.

Да вот только действительно ли исчезла та, которую я назвал спасательницей? Стоя у входа, я вглядывался в эту новую Донгли (а так ли звучало теперь ее имя?) и все больше убеждался в реальности происшедших в мое отсутствие метаморфоз. Спасательница вовсе не исчезла, как исчезла тогда, из темницы Хруфра.

- Где ты был, Доргис?

Ее вопрос вывел меня из оцепенения. Да, девушка, сидящая у окна, стала другой. Я подошел к ней, на ходу проделав необходимые манипуляции с древесной бородавкой. Взял ее руку, повернул ладонью кверху и принялся натирать ладонь этим средством всезнайки-беджа. Девушка недоуменно наблюдала за моими действиями, но не сопротивлялась.

- Зачем ты это делаешь? - спросила она, когда я отбросил под стол сморщившийся выжатый комок.

- Так посоветовал бедж, - сказал я, внимательно глядя в ее зеленые глаза. - Бедж Сю. Чтобы не пострадала твоя память. Служитель храма Уо хотел лишить нас с тобой памяти. Ты помнишь храм Уо, Донгли?

Ее глаза слегка потемнели, в них появилась тень тревоги.

- А ты сам пользовался этим средством? - Она кивнула на древесную бородавку, вновь потихоньку приобретающую под столом округлую форму.

- Да, конечно, - успокоил я ее. - Поэтому меня здесь и не было. Я очнулся раньше тебя и пошел искать это противоядие.

- А бедж не говорил, сразу оно действует и наверняка ли? продолжала допытываться девушка.

- Он сказал, что средство верное. Ты уже могла убедиться, что бедж много знает и никогда не обманывает. Ведь это он пришел к нам на помощь в храме Уо. Я позвал - и он пришел, только мы с тобой к тому времени уже ничего не соображали, служитель Уллор постарался. А что, тебя что-то беспокоит?

- Меня беспокоишь ты, Доргис. Ты путаешь мое имя. Меня зовут не Донгли. Илонгли, Доргис. И-лон-гли.

Я облегченно махнул рукой:

- Это не страшно. Просто остаточные явления.

Вот так. Звук за звуком. Буква за буквой. От символа к символу. От боевых колоколов - к неторопливым волнам неведомого моря, к неторопливым волнам, некогда, наверное, гладившим и гладившим лежащий на берегу неведомого моря мой заветный камешек. А во что же в итоге превращусь я, Дор, Легис, Доргис?.. В какое звукосочетание? И будет ли итог?..

И опять на меня накатило. Мне вдруг показалось, что все мои слова, действия, поступки давным-давно заложены, зашифрованы, запрограммированы во мне, и не человек я вовсе, а та же заводная игрушка, механический болванчик, бездумно и покорно совершающий то, что изначально должен совершать независимо от собственного желания. Да и не может быть у механизма никаких собственных желаний. И незачем задаваться вопросом, будет ли итог. Конечно будет, не может не быть, ведь все предопределено, все решает не марионетка, а тот, кто дергает за ниточки... Кто? "Кто мы? Куклы на нитках, а кукольщик наш - небосвод. Он в большом балагане своем представленье ведет..." И это чувствовал не только Хайям. Я был участником спектакля, я говорил и делал именно то, что полагалось говорить и делать по придуманному кем-то сценарию. Придуманному Тем, Кто Дергает За Ниточки.

Ощущение было не новым, такие мысли и раньше иногда посещали меня, да и разве можно придумать что-то действительно новое под этим солнцем... под этой Черной Луной?.. Ощущение было не новым и очень неудобным, как тесные ботинки, в которых ты вынужден бежать во весь дух, и мне захотелось разорвать пелену миров, вынырнуть на поверхность, где все обычно, обыденно и привычно. Изменить в сценарии хотя бы одну ремарку, хотя бы одно слово из реплик актеров, хотя бы одну запятую... Конечно, смешно все это было, но, наверное, и вполне объяснимо, и мне все-таки хотелось верить, что представление в балагане даю я сам.

Видимо, что-то такое отразилось на моем лице, потому что девушка (марионетка, ведомая другой марионеткой?) обеспокоенно спросила:

- Что с тобой, Доргис? Что-то болит?

Я отрицательно покачал головой. Я смотрел уже не на нее, а в полуоткрытое окно за ее спиной. Там, в просвете между странными черными деревьями, похожими на слабо натянутые струны, виднелась чугунная ограда мостика над водоемом, поваленная набок урна и край деревянной скамейки - атрибута тех пространств, которые некто когда-то нарек парками культуры и отдыха. "И назвал землю парком культуры и отдыха, и увидел, что это хорошо..."

Марионетка оборвала нить и повернула голову туда, куда сама захотела. Неужели?..

Я вспомнил о том мускулистом человекоподобии с моим лицом и вытащил из кармана пистолет. Так и есть. Синяя полоска регистратора выстрелов была чуть шире, чем после моего второго выстрела. Того выстрела в нечеловеческую плоть Хруфра. Значит, мускулистый, открыв окно, пробовал мой пистолет и, потеряв к нему интерес, бросил на пол, когда понял, что именно представляет из себя эта штука.

Итак, выстрел состоялся и брешь в окружающем была пробита, но не было в том моей заслуги. А значит, спектакль продолжался по сценарию. Можно было, конечно, прямо сейчас еще десяток раз продырявить этот мир, но кто знает, не оговорено ли это мое действие в одной из ремарок на одной из страниц? Лучше, наверное, сделать вид, что вовсе не заметил урну и скамейку, и удалиться вместе с Илонгли в противоположную сторону, а то и вовсе спуститься по веревке в дыру... хотя почему - лучше? И, честно говоря, я не прочь был хоть на миг вернуться в обыденность.

Я положил пистолет на подоконник - уж в своем-то собственном мире можно было обойтись без него - и распахнул окно настежь. Вылез наружу и, повернувшись, протянул руку девушке.

- Илонгли, а не прогуляться ли нам по окрестностям?

Она, проигнорировав мой жест, встала с табурета и без разбегу перемахнула через подоконник, не задев его. Все-таки она оставалась пантерой. Зеленоглазой пантерой-оборотнем, взявшей напрокат молодое женское тело, чтобы не привлекать постороннего внимания. То ли ей понравилось мое предложение, то ли были у нее на этот счет какие-то свои соображения, но она вдруг весело воскликнула: "Догоняй!" - и помчалась над травой к кусочку парка культуры и отдыха, проступившему тут, в этой реальности, сквозь радужные клубы иных просторов и времен.

Я побежал следом за ней, стараясь не сбить дыхание, но не смог выдержать предложенный ею темп и добрался до скамейки с самочувствием древнегреческого марафонца, принесшего весть о боевой победе. Плюхнулся на изрезанные ножами отдыхающих доски, шумно дыша и вытирая пот, а девушка, с ногами забравшись на скамейку, сидела в позе будды и, закрыв глаза, нежилась на солнышке.

Отдышавшись, наконец, я расстегнул куртку, закинул ногу на ногу и тоже погрузился в нечто подобное нирване.

Парк был самым обыкновенным и вроде бы действительно тем самым, что простирался в трех кварталах от моего железобетонного многоэтажного строения с заплеванными подъездами и провонявшими мочой лифтами; во всяком случае, ничего необычного типа антаресских болтливых многоножек или хищных прыгающих растений-охотников с планеты Форматрея в нем пока не наблюдалось. Похоже, что мы попали в начало или середину мая, в ту чудесную хрупкую пору, когда миновали уже холодок и сырость весны, но не наступило еще время летнего зноя, пыльных ветров и удушливого запаха размякшего асфальта. Деревья с молодой листвой тянулись к чистому небу, газоны были покрыты проклюнувшейся зеленью, и где-то за еще не подрезанными кустами тарахтела газонокосилка и в воздухе витал свежий аромат только что скошенной травы. В коричневой воде искусственной лужи, зажатой высокими бетонными стенами, застыли какие-то грязно-серые комья, похожие на разбухшую вату, и все равно даже этот убогий водоем можно было при желании принять за тихое лесное озеро, где на рассвете плещутся русалки, а в черном омуте под корягой спит и видит волшебные сны сам косматый Хозяин Вод.

Еще почти неодетым был парк, и вдалеке, в просветах между деревьями, время от времени проплывали пятна троллейбусов, но на это не хотелось обращать внимания. Парк был единственным островом зелени в недрах грязного пыльного города, и я по-своему любил его, хотя он тоже был искусственным образованием, возникшим на месте степи, простиравшейся когда-то до самого моря.

Я сидел на скамейке рядом с девушкой-иномирянкой, и впитывал парк глазами и ушами, носом и кожей, и еще ста двадцатью пятью органами чувств нескольких десятков существ, пребывавших во мне, и мысли мои были ленивыми и вялыми; они, пошевеливая плавниками, медленно кружили в глубине только потому, что не могли прекратить свое движение, только потому, что были мыслями.

Я сидел и лениво думал о том, что совершенно напрасно вдаюсь в описание парка; никакое описание не сможет передать моих ощущений, не сможет помочь другому увидеть то, что вижу я, если только тот, другой, не бывал здесь, в парке, не сидел на скамейке у водоема. И даже этого недостаточно. Все ведь зависит от со-участия, со-переживания, со-звучия, наконец. Каждый видит по-своему, и хотя все мы, вроде бы, живем в одном мире, но на самом деле - в своих, разных, отличных друг от друга мирах, и потому просто обречены на непонимание. Нельзя абсолютно слиться с другим индивидуумом, не получится, как ни пытайся, потому что, наверное, это есть один из придуманных кем-то или чем-то законов мироздания, его постулатов, которые нельзя ни объехать, ни обойти. И не поможет ни самый красочный рассказ, ни самое яркое описание - в любом случае, я-слушатель, я-читатель представлю это не так, как представляет рассказчик или автор, а сообразно своему собственному мироощущению. "Другому как понять тебя..." Непонимание. Изначальная невозможность понимания. Один из элементов нерукотворной конструкции, из которой вырастает Черная Триада.

Наверное, тут нет повода для скорби, лениво думал я, прищуренными глазами изучая отражение солнца в искусственном водоеме. Вопрос: пишет ли писатель для кого-то - или, в первую очередь, для себя? Отражает себя, но при этом, пусть даже не осознанно, а подсознательно надеется на то, что кто-то другой, посторонний, признает его отражение своим; что эхо его, писателя, внутреннего звука станет со-звучно кому-то другому, постороннему. Так все-таки: для себя - или для других?

Я лениво усмехнулся. Крути не крути - но никуда не деться от невозможности полного понимания. Так устроен мир. Сей мир. Впрочем, не стоит, наверное, придавать всему этому особого значения, потому что очень многие из двуногих существ без перьев и с плоскими ногтями, населяющих сей мир, вообще не имеют какого-то индивидуального видения как сего мира, так и других миров. И прекрасно без этого обходятся, и живут себе, поживают, не суша мозги проблемами мироздания. Вон, пожалуйста, - идут себе через мостик, бродят по аллеям, поплевывают в водоем и не видят, не хотят видеть, не могут видеть, что тут, рядом, не более чем в ста метрах по прямой, - иной мир: чужое небо, чужая лужайка, наш с Илонгли домик на лужайке, и птица Рон стоит на крыше, поблескивая глазом...

Я лениво подумал, что зря, наверное, пустился в эти рассуждения. Сидел бы да грелся на майском солнышке, да наслаждался выпавшей передышкой.

Однако необязательные эти рассуждения на солнышке позволяли сделать еще одно предположение насчет природы давнего парадокса, получившего, как известно, наименование астросоциологического, или парадокса "молчания Вселенной". Может быть, вовсе не потому молчат иные звездные миры, что нет там жизни, плохо ищем или просто не умеем различить сигналы чужого разума в шумах космоса. В нашей Вселенной, возможно, вполне достаточно цивилизованных планет, только не шлют они никаких сигналов в космические дали. Не шлют в силу одной-единственной причины, которую можно пусть грубовато, не очень научно, но точно наименовать "прогрессирующей быдлизацией общества". От слова "быдло". В нашем мире, на нашей планете, со времен доисторических до времен новейших постоянно шел и продолжает идти процесс роста народонаселения при постоянном же уменьшении удельного веса мыслящих личностей. Планету буквально заполонила размножающаяся безликая масса со стандартным узким набором потребностей и желаний, которые практически не меняются на протяжении веков по своей сути, изменяя лишь форму в соответствии с уровнем развития общества. Пройдет совсем немного времени - и большинству просто в голову более не взбредет не то что искать или посылать какие-то сигналы, а даже просто глядеть в звездное небо. Зачем? И меньшая часть, горсточка мыслящих никогда не сможет переубедить эту безликую, замкнутую в себе массу двуногих без перьев и с плоскими ногтями. Быдлизованное (быдлизированное?) общество может считать себя (и считает себя) весьма преуспевающим, и ему на веки веков хватает и будет хватать самого себя. И какие там звездные корабли, какой там прорыв в космические дали - имело оно в виду космические дали... Процесс быдлизации вполне закономерен и обязателен для всех обитаемых миров нашей Вселенной, и это, к сожалению, есть тоже придуманный кем-то или чем-то постулат.

Возможно, в моих почти бессознательных рассуждениях с самим собой на скамейке под майским солнышком не было ни капли истины; возможно, я ошибался. И дай-то Бог, чтобы я действительно ошибался...

Мне подумалось вдруг, уже вполне сознательно подумалось, что человек начинает постигать что-то, приближающееся к действительному знанию, понимать что-то только во второй половине жизни, но тут-то его и поджидает смерть. Значит, одно из двух: либо в план кого-то или чего-то не входит предоставление человеку возможности полного постижения подлинной сути вещей и нас навсегда убирают из жизни при первых же признаках истинного понимания... либо вся наша жизнь - всего лишь подготовительный класс накануне другой жизни. И тогда теряет смысл вся наша печаль об ушедших, хотя более всего, конечно, печалимся мы не о них, а о самих себе, оставшихся без них; не печалиться надо, а радоваться за тех, кто уже ушел в более интересные края... Хотя кто знает, всех ли берут туда? А ведь это иное, запредельное существование было бы хорошим противовесом быдлизованным мирам этой Вселенной, и вообще соответствовало бы идее о всеобщем равновесии, на котором держится мироздание... Жаль, некому ни подтвердить, ни опровергнуть эти мои ученические упражнения. Вот если бы всезнающий Сю... Но где теперь Сю - тащит повозки с данью в горный город мудрецов Тола-Уо?

"Нет, - сказали в моей голове. - Меня отстранили от выполнения поручений и сбросили в пропасть. Тут очень удобно и никто не мешает. Вскоре ко мне присоединится Ни".

"Как? - беззвучно поразился я, обрадованный тем, что бедж вновь вступил со мной в беседу и одновременно опечаленный тем, как с ним поступили. Несомненно, он пострадал из-за того, что спас меня и Илонгли. - Как это им удалось? Ты ведь должен был знать все заранее".

"Знал, - отозвался бедж, - но не хотел им мешать. А удалось очень просто: они разблокировали одну из ловушек на горной дороге, там их много. Плита наклоняется вбок и ты падаешь в пропасть. Весьма эффективно и совсем несложно".

"Но с тобой все в порядке, Сю? Там ведь падать-то высоко..."

"В полном порядке, - заверил Сю. - Совпадение граничных точек посредством предельной минимизации вектора. Можно. При желании и предварительной подготовке. А я был готов".

"Мне ужасно неловко, Сю, что ты из-за нас пострадал. - Мне действительно было очень неловко. - Но ты нас выручил. Вряд ли когда-нибудь смогу отплатить тем же, и ей-Богу, безмерно тебе благодарен. Я пытался связаться с тобой, однако ничего не получилось".

"Не всегда необходимо. Повторяю, у меня нет каких-либо затруднений или неудобств. Беджам безразлично место пребывания. Что касается твоих предположений, по поводу которых ты хотел бы узнать мое мнение, то дело здесь обстоит так: есть вопросы, на которые невозможно ответить. То есть ответы объективно возможны и существуют, но невозможны в любой конкретной ситуации. Вам не случайно не дано знать, что ожидает вас там. Нигде и ни в чем нет ничего случайного. Вовсе не случайно вам приходится довольствоваться догадками, не ведая - истинные они или ложные, потому что если бы ваши догадки..."

- Слышь, мужик, дай-ка закурить.

Я открыл глаза, возвращаясь к здешней действительности. На дорожке валялись пробки от пивных бутылок и расплющенные окурки; газон искрился на солнце битым стеклом; в развилку ближайшего дерева был воткнут измазанный землей треснувший граненый стакан; воробьи ковырялись в кучках собачьего кала; по глади грязного водоема пластались обрывки плакатов очередных кандидатов в очередные депутаты; в кустах валялись пустые флакончики из-под одеколона; из опрокинутой урны кисло воняло; на скамейках вокруг водоема сидели компании каких-то безликих, курили, плевались и пили из горлышка, хохоча и ругаясь; из-за груды выкорчеванных пней с растопыренными обрубками корневищ пялился остекленевший выпученный глаз...

Перед нашей скамейкой стояли два молодых мордастых парня, экипированных в потертые джинсовые костюмы, и что-то жевали, неустанно работая мощными челюстями. От них несло запахами всех рюмочных и закусочных этого города. Илонгли тоже очнулась и с некоторым недоумением смотрела на представителей местной молодежи.

- Оглох, что ли, мужик? - сказал один из парней и плюнул, явно целясь в мою ногу, но не попал.

- Сява, и на нас возьми, - донеслось от соседней скамейки.

Там сидели еще два молодца и юная барышня с длинными светлыми волосами и старательно и беспощадно раскрашенным лицом классической представительницы системы профтехобразования. В руке барышня держала стакан, а на скамейке стояли три бутылки; еще две, уже опорожненные, валялись под ногами парней.

- Ухи заложило? - поинтересовался все тот же джинсовый субъект, подступая ко мне.

- Не курю, - сдержанно ответил я, очень желая, чтобы на этом дело и закончилось.

Но мутноглазые жаждали продолжения. Им хотелось развлечений.

- Смотри-ка, Сява, не курит, а расселся здесь, как у себя в хате, - с театральным недоумением обратился один мутноглазый к другому и вновь повернулся ко мне. - Давай, ищи, мужик, и ты, рыжая, ищи, а то мы сами у вас поищем. В мохнатке твоей поищем, рыжая!

- Сява, давай быстрей, дымить хочется до усрачки! - капризным пьяным голосом проблеяла представительница профтехобра и вдруг задрала плащ и юбку и, с хихиканьем глядя в нашу сторону, похлопала себя по лобку.

Ситуация была безнадежной. Рассчитывать на помощь посторонних мог только какой-нибудь малолетний романтик, но никак не я, знакомый с местными нравами; милицию парк не интересовал, у нее хватало забот посерьезней. Убежать не позволял тот самый внутренний тормоз, что сработал когда-то на темной аллее, где против меня и моей девушки была целая стая... Оставалось получить свою порцию пинков ногами (обутых, слава Богу, не в кованые сапоги, и не в тяжелые ботинки, а всего лишь в кроссовки) и уповать на то, что кто-нибудь все-таки вмешается или же мутноглазым надоест это развлечение и они отправятся дальше на поиски курева.

- Чего они от нас хотят? - сдвинув брови, спросила ничуть, по-видимому, не испуганная Илонгли. - Ты им что-то должен?

- Ребята просто желают размяться, - мрачно ответил я и поднялся, закрывая ее своим далеко не спортивным телом.

- Издеваешься, с-сука? Да я вам сейчас матки повыворачиваю! заорал вдруг широкоплечий Сява и резко, без замаха, ткнул ногой мне в пах.

Увы, он не промахнулся, и меня скрючило от боли, обжегшей живот и ударившей в поясницу. Я присел, потом встал на четвереньки, ерзая коленями и локтями по грязному гравию и с трудом сдерживая стон. Казалось, в мире не осталось ничего, кроме боли, я был поглощен болью, я забыл обо всем остальном и не видел ничего окружающего...

Когда мне стало чуть полегче, я попытался подняться, со страхом думая об оставшейся без защиты Илонгли (хотя какой там я был защитой!), и это мне удалось, и я вновь обрел способность воспринимать действительность. А действительность была такова: Сява корчился в мусоре возле урны, безнадежно пачкая свой джинсовый прикид и молча разевая окровавленный рот, а его сотоварищ возился на земле, привалившись спиной к ограде водоема, и никак не мог подняться. Судя по его перекошенному лицу, он имел проблемы с челюстью. Илонгли стояла между ними в боевой позе пантеры и поправляла свои черные перчатки. Казалось, еще мгновение - и она тряхнет рыжими волосами, издаст воинственный клич и ринется крушить компании безликих, враз переставших хлебать, плеваться и хохотать на своих скамейках. Юная барышня, белая-белая, как на гробе глазет (несмотря на раскраску), уронила стакан на колени и тупо моргала. Сидящий рядом стриженый под нулевку парень лихорадочно шарил в карманах куртки, а еще один, пожалуй, здоровее всех остальных вместе взятых, медленно наступал на Илонгли, сжимая в руке горлышко разбитой бутылки с острыми краями.

С трудом удерживаясь на дрожащих ногах и морщась от боли, я доковылял до девушки и остановился рядом, но она даже не заметила меня. Не дожидаясь, пока очередной боец приблизится, она черным вихрем сама рванулась к нему, взвилась в воздух и врезалась ногами в широкий блин его лица. Здоровяк еще падал, выпустив из пальцев свой инструмент, а она уже метко ударила его ногой в пах (я буквально ощутил его боль, подобную моей боли, и невольно содрогнулся) - и юноша сначала осел на дорожку, а потом очень знакомо мне раскорячился на четвереньках и, оттопырив зад, неистово закачался, словно имитируя сцену совокупления из эротического фильма. При этом он еще и мычал подобно охваченному страстью быку, дорвавшемуся до ненатуральной Дедаловой коровы, в которой разместилась любительница острых ощущений Пасифая. Тот, который только что рылся в карманах куртки, уже поспешно ломился сквозь кусты, удаляясь от места устроенного Илонгли побоища, а бледно-глазетовая барышня все так же тупо хлопала раскрашенными ресничками.

Илонгли поправила шнуровку на груди, потерла пальцы и наконец обратила внимание на меня.

- Тебя не очень ушибли, Доргис? - участливо спросила она.

Я смущенно усмехнулся, постарался придать телу нормальную осанку и, кажется, это у меня получилось.

- Идем отсюда, - сказала Илонгли. - Если уж прогуливаться, так не здесь. Неинтересно здесь прогуливаться. Странные какие-то... Мешают.

"Да уж, - подумал я. - И если бы только эти. И если бы только так..."

Мы прошли мимо поверженных мордастых любителей покурить возможно, они уже отдышались, но не испытывали пока желания подняться - и я, не удержавшись, все-таки пнул ногой в бок плюющегося кровью Сяву.

- К-каратистка, - простонал он. - Так бы сразу и сказал...

Я понимал, что поступаю нехорошо, что где-нибудь там зачтется мне это не в актив, а в пассив, но ничего не мог с собой поделать; гораздо проще представлять себя кем-то иным, чем в действительности быть им.

Сквозь ошарашенную тишину онемевших скамеек, сквозь безликость, ступая по пробкам, окуркам и лохмотьям оберток-газет, приблизились мы к иному, переступили черту - и я увидел, оглянувшись, как мутной пеленой заволокло знакомый мир, как, наконец, растворился он, и вместе с ним пропала вонь от опрокинутой урны, забрызганной кровью человека Сявы.

11.

Лес был скорее сонным, чем угрюмым, он встретил нас предутренней свежестью и тишиной. В небе еще угадывались звезды, они еще цеплялись за листву высоких деревьев, но было понятно, что их пора миновала и близится день, бесконечный день, сулящий только радостные открытия. Но это был не тот лес, из которого мы с Илонгли ушли совсем недавно. Исчезла поляна с каменным строением и птицей Рон на крыше строения, а значит, я вновь лишился своего пистолета. Конечно, можно было вновь позадавать вопросы беджу, но удобно ли постоянно теребить его? И в конце концов, я пускался в этот путь, вовсе не рассчитывая на чью-либо помощь и поддержку. Вполне возможно, наконец, что этот лес мне только снится. "Как океан объемлет шар земной, земная жизнь кругом объята снами..." Опять цитата, даже не помню чья. Кажется, из какого-то произведения удивительного писателя-философа Геннадия Гора, совсем недавнего, но ныне почти забытого - такая проза, к сожалению, сейчас не в цене...

Лес мог мне просто сниться; а может быть все-таки за ним я обнаружу долину и доберусь, наконец, до одинокого замка на холме? Лес был слишком реальным, и реальными были остатки боли в глубине моего тела, и вполне реальным был внезапно давший о себе знать голод - кто ведает, сколько времен и пространств назад (или вперед? или в сторону?) угощался я у служителя Уллора в храме Уо? Возможно, давно обратился в прах под ударами времени горный город Тола-Уо, а возможно, еще не был он воздвигнут, и воины основателя державы красноликих гигантов Баодда еще не дошли до пещеры в мертвой долине. Все было возможно.

Рядом со мной стояла в росистой траве рыжеволосая девушка-пантера, одетая в черное, и внимательно разглядывала все вокруг, словно вычисляя степень опасности. Девушка была не сном, а реальностью, во всяком случае, реальным сном, и мне очень не хотелось терять ее. Мне не хотелось одиночества.

- Я бы не прочь чего-нибудь съесть, - сказала девушка и посмотрела на меня. - Тебе никогда не доводилось угощаться кнапуйей у горров-вещателей? Не простой кнапуйей, а такой, какую они готовят только в ночь перед появлением хвостатой звезды. Невероятно вкусно. Мне однажды удалось попробовать.

- По-моему, яичница - тоже ничего, - ответил я, глотая слюну. Если ее, конечно, хорошо приготовить и не забыть в меру посолить. Яичница из пяти яиц - не из четырех, и не из шести, а именно из пяти, в этом главное. И обязательно посолить.

Я представил себе сковородку с этой божественной яичницей (и хлеб, конечно, - как же без хлеба?), я почувствовал ее запах, струящийся от деревьев и травы, и наконец сообразил, кто такие горры-вещатели, готовящие вкусную кнапуйю.

Горры-вещатели не смогли спасти мир, захваченный Хруфром, хотя добросовестно предупреждали об опасности, а не только лакомились своей особенной кнапуйей - теперь-то это ясно. И если бы не ошиблись интерпретаторы... Да, это был мир моего Дора. И коли девушка тоже помнит этот мир - значит, она действительно уже не та, с которой я пробирался в Тола-Уо...

Но где же все-таки раздобыть яичницу? Хотя бы яичницу, о кнапуйе простой, а тем более о кнапуйе, что готовят в ночь перед появлением хвостатой звезды, не стоило даже и думать. Эх, где ты, скатерть-самобранка? Может быть, попробовать потереть заветный камешек - вдруг да и возникнет какой-нибудь пункт общепита?

- Какая у них была кнапуйя... - мечтательно протянула девушка и присела, высматривая что-то в траве. - Надо было прихватить что-нибудь со стола у этого милейшего служителя Уллора. А теперь придется траву щипать, если, конечно, съедобная.

Потереть камешек я не успел. В лесной тишине раздался шорох, который, нарастая, шел с неба, словно вдруг посыпались оттуда догоревшие угольки звезд. Я поднял голову и увидел снижающуюся птицу Рон. Птица Рон планировала прямо на нас, держа в лапах какие-то круглые предметы. Девушка отпрыгнула в сторону, я же, как обычно, не успел среагировать и остался стоять, и заработал удар по лбу, когда Рон разжала когти и произвела бомбометание.

Веерохвостый бомбардировщик в полном соответствии с основами летного мастерства скользнул над травой по параболической траектории, взмыл к верхушкам деревьев и заглушил моторы где-то там, среди листьев, на своем секретном аэродроме.

Я потер лоб, нагнулся и поднял предмет, отскочивший от моей головы.

- Осторожно! - прошипела девушка, распластавшись в траве. - Это штучки Хруфра.

- Все в порядке, - успокоил я ее, подбирая второй предмет, явно предназначенный для Илонгли; он упал точно на то место, где она только что стояла. - По-моему, птица Рон просто принесла нам завтрак.

Я поднял руки, показывая девушке сброшенные птицей предметы. Это не бомбежка была произведена, а, скорее, доставка гуманитарной помощи - "бомбы" оказались двумя крепкими большими яблоками нежно-желтого цвета; они в равной степени могли быть как обыкновенными плодами, уведенными птицей из-под носа зазевавшейся продавщицы на нашем колхозном рынке, так и золотыми яблоками из прекрасного сада сестер-вечерниц Гесперид, забранными птицей Рон у простодушного Геракла.

Девушка настороженно посмотрела на вершины деревьев, где скрылась в замаскированном ангаре птица Рон, и поднялась из травы. Провела ладонями по голым ногам, вытирая росу, и подошла ко мне.

- Ты знаешь эту птицу, Доргис?

- Это дрессированная птица служителей храма Уо.

Я протянул ей яблоко и она осторожно взяла его и, рассматривая, повертела в руках.

- Бедж не говорил мне о ней ничего плохого, - продолжал я, значит, ее можно не опасаться. Даже наоборот.

Илонгли подняла брови, с сомнением восприняв мой итоговый неуклюжий словесный выверт, но ничего не сказала. Только внимательно посмотрела на меня, словно вдруг созрело у нее какое-то иное мнение относительно моей персоны. И что-то она там такое говорила насчет "штучек Хруфра"... Не было ведь уже никакого Хруфра. И откуда она вообще могла знать о Хруфре?

- Надеюсь, яблочко не отравленное, - сказал я и храбро вгрызся в полированный желтый бок обыкновенного земного плода.

Илонгли не спешила следовать моему примеру, и совершенно напрасно, потому что у яблока, как я и ожидал, оказался восхитительный вкус кнапуйи, которую готовят горры-вещатели в ночь перед появлением хвостатой звезды. И одновременно яичницы из пяти (а не из четырех, и не из шести) яиц, в меру посоленной.

Убедившись в том, что я не собираюсь судорожно хвататься за горло и падать в стиле несчастного от своего никому не нужного ума принца Датского, девушка неуверенно поднесла яблоко ко рту и, прожевав первый кусок и прислушавшись к себе, восхищенно тряхнула головой:

- Это как раз то, что надо, Доргис!

Покончив с яблоком, она еще раз взглянула вверх, пытаясь отыскать в гуще ветвей и листьев затаившуюся птицу Рон, и вплотную приблизилась ко мне, так что я почувствовал волнующий запах ее волос.

- Мне давно уже казалось, что ты не совсем тот, за кого себя пытаешься выдавать. Ты меня, конечно, не помнишь... там, в Верхнем Городе, в доме Вениса-мелодиста, ты там вообще никого не замечал, даже и себя не замечал... Но я-то тебя заметила и запомнила. Без причин и следствий...

Я вздрогнул.

- Что ты сказала, Илонгли?

- Это не я сказала. Это ты тогда говорил, а сам в себя глядел, как в колодец - и что ты там видел, в этом колодце?.. - Девушка со вздохом положила руки мне на плечи. - Я все запомнила. "Без причин и следствий, - Без времен и связи - И там, и тут, - Без пут, - Без боязни, - За каждым - след свой". Так ты говорил, Доргис, и я тогда уже почувствовала... нет, не почувствовала даже, а как-то... ну, не знаю, было у меня такое... В общем, поняла, что это добром не кончится, что за тобой придут. А потом эти горры-вещатели, и я сразу сообразила, о чем они, почувствовала, что будет вторжение, обязательно будет, а интерпретаторы не сообразили... Я ведь кричала тогда от бессилия, пыталась убедить, я ведь уже знала, чем все кончится, а они только смеялись...

Пальцы девушки-пантеры все сильнее впивались в мои плечи.

- Я не смогла их убедить, Доргис, они не могли поверить, что из-за тебя разразятся все наши беды. Из-за тебя! Этот Хруфр... Знаешь, что они мне говорили, интерпретаторы наши? "Доргис здесь, Доргис с нами, мы очень хорошо знаем Доргиса - вчера он опять учинил дебош, твой Доргис, и свалился в бассейн, и повредил восемь зеркальников. Ничего не случится из-за твоего Доргиса"... Но я-то знала, - (плечи мои ныли от мертвой хватки Илонгли), я-то знала, что Доргис, который слоняется по Верхнему Городу и ни с кем не общается - это всего лишь мутное отражение настоящего Доргиса. Я их не убедила, но разглядела то, чего не разглядели они.

Сейчас-то уж все равно, - она вздохнула, - вспять ничего не повернуть, и то, что случилось, уже случилось. Но теперь тебе нужно быть осторожным и очень надежно спрятаться от Хруфра. Переждать. Я помогу, я распущу слухи о твоей гибели, и Хруфр уберется отсюда. Главное сейчас - надежно спрятаться. Ты понял, Доргис?

Я осторожно и нежно обнял ее за талию.

- Я все понял, но, по-моему, ты преувеличиваешь. Не такая уж важная я персона, чтобы именно из-за меня произошло вторжение. Это ведь все равно, что палить из пушки в комара. Если они действительно что-то против меня имеют, то могли бы потихоньку убрать меня без всей этой тотальной бойни. Если ты права выходит, на моей совести тысячи безвинно погибших...

- Не на твоей! - прервала меня Илонгли. - На совести тех, кто должен был поверить и принять меры, но не поверил. И конечно, дело здесь не в тебе одном - Хруфр ищет таких, как ты, а сколько их: десяток? сотня? - Девушка прижалась ко мне. - Тебе нужно спрятаться, Доргис. Я слышала, есть какие-то древние развалины к востоку от Огненного Пояса, целый лабиринт. Нам нужно добраться до них!

- Я не хочу прятаться, - неуверенно сказал я. - Не привык я прятаться. И вот еще что: я не могу полностью поручиться, но, по-моему, Хруфр теперь не опасен. Я уже встречался с ним и заставил его преобразиться.

- Не будь наивным, Доргис! - Девушка встряхнула меня. Горры-вещатели предупреждали, что Хруфр может перетекать из облика в облик, но это не меняет его сути. Они ведь предупреждали! Ты пойдешь со мной в лабиринт, и не думай даже...

Илонгли внезапно дернула меня за руку, потянула за собой.

- Сюда, быстрей!

Она затащила меня за дерево, присела на корточки и жестом приказала мне сделать то же самое. Я подчинился, хотя не мог понять, чем вызвана ее тревога - вокруг стояла все та же извечная тишина, и мне казалось, что на сотни километров вокруг нет ни шоссейных дорог с ревущими фургонами "дальнобойщиков", ни любителей погонять музыку, выставив на балкон орущие колонки, ни специалистов по митингам и демонстрациям, ни футбольных стадионов, ни телевизоров с бесконечными рекламными паузами и конкурсами на лучшее знание алфавита и умение надувать воздушные шарики.

- Тише! - прошептала Илонгли, вновь превратившись в пантеру; в пантеру, почуявшую опасность, затаившуюся и готовую к прыжку. Там кто-то есть, я чувствую.

Я старательно вглядывался и вслушивался в полумрак, запутавшийся между деревьев, но пока не замечал ничего подозрительного. Но вот хрустнула ветка... Зашуршал подлесок...

- Пригнись, - прошипела Илонгли мне в ухо и нажала крепкой ладонью на мою шею.

Я опустился на колени, невольно заражаясь ее тревогой.

Подлесок заколыхался, и я увидел сначала голову, а потом и всю фигуру человека, медленно идущего в нашу сторону, но явно не к нам; человек нас не замечал, он озабоченно озирался и, кажется, не знал, как выбраться из этой чащи. Судя по его облику, человек не представлял для нас никакой угрозы, если, конечно, мы не имели дело с самим изменчивым Протеем-Хруфром. Но с чего бы это Хруфру в одиночестве бродить тут, в утреннем лесу? В качестве приманки?

Да, я все-таки опасался ловушки, поэтому не стал подниматься на ноги, а посмотрел на девушку - я доверял ее чутью.

- Кто это? - недоуменно прошептала Илонгли. - На пастушка не похож... По-моему, он вообще не отсюда.

- По-моему, тоже, - шепотом согласился я. - Он здесь просто заблудился. Давай-ка прекратим конспирацию.

Я уже почти наверняка знал, откуда здесь взялся этот озабоченный, неопасный путник.

Девушка задумчиво покусала губы, понимающе посмотрела на меня и встала. Я тоже встал и негромко позвал уже удаляющегося растерянного незнакомца:

- Молодой человек, вы, кажется, сбились с дороги?

Он вздрогнул, резко обернулся, увидел меня и девушку и облегченно улыбнулся. И, разводя ветви руками, торопливо направился к нам.

- Да, это какой-то посторонний, - успокоенно сказала девушка. - И что теперь с ним делать?

Утренний путник остановился напротив нас, разглядывая наряд Илонгли. Это был самый обыкновенный подросток лет тринадцати-четырнадцати, высокий, аккуратно подстриженный, черноглазый и курносый. Футболка на нем тоже была самая обыкновенная, серая в крапинку; футболка выбилась из зеленых брюк, на которые налипла паутина или какие-то местные паутиноподобные растения; обут был подросток в потрепанные серые кроссовки с почти перетершимися шнурками, а в руке держал скомканный свитер. Такие пареньки с утра до вечера слонялись по усеянным крышками погребов и кольцами канализационных колодцев унылым пространствам между нашими многоэтажными домами, гоняли на велосипедах, лавируя среди малышни, бренчали на гитарах, плевались шелухой от семечек и время от времени с криками и хохотом принимались возиться, бегая друг за другом, падая и размахивая руками и ногами, то ли имитируя драку, а то ли всерьез выясняя отношения. Чем-то они были похожи на стаи волчат, только волчата не заплевывают асфальт у подъездов и не матерятся...

- Это что, кино какое-то снимается, да? - неуверенно спросил паренек, переводя взгляд с Илонгли на меня.

Илонгли сдвинула брови, она явно не поняла, о чем идет речь, а я сказал:

- Здравствуйте, молодой человек.

- Здравствуйте. Вы артисты, да? Видик снимаете? - Парнишка приободрился в нашей компании и вновь с интересом уставился на Илонгли. - Это ведь вы женщину-вампира играли в той видухе, где тот шериф всех жмуриков раскрутил? Или она не понимает? обратился он ко мне. - Видик-то штатовский.

Лицо девушки становилось все более озабоченным.

- Она все понимает, - сказал я. - Вас как зовут, молодой человек?

- Виталя, - ответил знаток видеофильмов. - Можно на "ты". А что такое?

- Как ты сюда забрел, Виталя?

- А что такое? - повторил подросток и сплюнул себе под ноги. Запретная зона? Так ведь никаких табличек не было, и ментов тоже - ну, я и зашел посмотреть.

- В парке? - уточнил я.

- Ну, в дендрике, а где ж? А что, нельзя, что ли? Так ведь не написано.

Не было у меня моего пистолета, и я сейчас не мог вернуть Виталю назад, в "дендрик" с искусственным водоемом, зажатый между жилым кварталом и заводским забором. Оставлять его здесь одного тоже не годилось. Как бы его подготовить, чтобы избежать потрясения? Все-таки вчерашний ребенок, психика еще неустойчивая, а тут я ему вдруг выдам: иной, мол, мир.

- Ты можешь себе представить, что уже не совсем в дендрике? осторожно спросил я. - Даже, вероятно, совсем не в дендрике.

- Значит, так и есть! - Глаза подростка заблестели. - Я ведь так сразу и просек, только спросить было не у кого. Дендрик же не резиновый, не жвачка, я бы давно уже к тралику вышел, а тут все лес, да лес. Значит, попал в зону переброски, как эти чудики из "Пяти исчезнувших убийц"? Так это что, настоящая Австралия или где-то у нас?

Напрасно я за него беспокоился - кажется, он не делал особенных различий между своими видиками и реальностью, и видики ему были интереснее.

- Не у нас, и не в Австралии, - неопределенно ответил я. - Но выбираться отсюда нам придется без посторонней помощи. Хотя вполне возможно, что ведется съемка скрытой камерой.

Это я добавил на всякий случай, чтобы не вдаваться в разъяснения. Да и что я мог ему разъяснить? Ничего бы он не понял, этот любитель видеофильмов.

Что-то в моем ответе Витале, очевидно, не понравилось, потому что он насторожился и быстро сунул руку в карман своих зеленых импортных штанов. Я понял, что у него там нож, купленный у тех же пэтэушников - будущих слесарей-токарей, или кастет. А то и какой-нибудь самопал.

- А вы кто? Артисты или тоже забрели?

- Давай вопросы потом, Виталя. Я - Доргис, она - Илонгли, имена, считай, штатовские, но так надо.

- Понял. - Паренек слегка расслабился, но руку из кармана не вынул. - "Звездные скитальцы-восемь". Только мне к тралику выйти надо, меня кенты ждут.

- Не сейчас, Виталя, это не от нас зависит. Выйдешь ты к своему троллейбусу, только попозже. Сейчас я подумаю.

- Лады, - согласился подросток и вновь сплюнул.

- Попробую, может быть, бедж что-нибудь подскажет, - сказал я девушке, молча слушавшей нашу с Виталей беседу. - Даст какой-нибудь совет.

Илонгли пожала плечами:

- Попробуй. Но совет я тебе уже дала и от него не отступлюсь.

- Тоже наша, а я думал - вампир, - разочарованно пробормотал Виталя. - Лонге...

- Одну минутку, - сказал я и сосредоточился.

"Сю, ты меня слышишь? Ты меня слышишь, Сю?"

"Давать советы - значит, влиять на естественный ход событий, ответил бедж, упреждая мой вопрос. - Результаты могут разойтись с предопределенными, а это ведет к деформации структуры. Или к полному ее уничтожению".

"А чем это грозит?"

"Либо возврат к исходной точке, либо трансформация субъекта, либо трансформация исходной структуры. Наиболее вероятно. Другие варианты тоже подразумеваются".

Мне хватало и этих трех. Если я правильно понял Сю, следование его советам могло привести даже к тому, что я окажусь не здесь, а где-нибудь в пустыне Гоби или внутри Сверхновой 1987А в Большом Магеллановом облаке, и не сейчас, а в прошлом, и не я это буду, а какой-нибудь саксаул или мыслящий звездный червяк, страдающий неврозом. Бедж, конечно, мог чего-то недоговаривать - уж слишком разными, а порой и противоречивыми были все его суждения (или такой вот противоречивой и должна быть всеобщая Истина?), но рисковать не стоило; с этой точки зрения я себя вполне устраивал таким, какой я есть.

"Я все понял, Сю. Пожелай мне удачи".

"Удача - понятие субъективное. Все случится так, как случится".

- Хорошо, Сю. Тогда желаю удачи тебе. - Эти слова я произнес вслух и повернулся к глядящей на меня с любопытством Илонгли. Бесполезно. Он не может ничего посоветовать.

- Зато я могу посоветовать, - сказала девушка. - И уже посоветовала. Так что хватит здесь бездельничать - будем пробираться к лабиринту, за Огненный Пояс.

- О! - оживился парнишка. - Что за лабиринт? Как в "Нашествии чудовищ"? Я три раза смотрел - клевый видик! А что такое "Огненный Пояс"?

- Смотри по сторонам, Виталя, и поменьше болтай, - оборвала его Илонгли, тоже, видимо, решившая, что нехорошо будет бросать подростка на произвол судьбы. - Прислушивайся.

- Ха! - сказал Виталя. - Кино.

- Чувствую, нам туда. - Девушка уверенно показала в ту сторону, откуда мы с ней недавно пришли. - Идти друг за другом, интервал десять шагов.

- Нормально! - Виталя восхищенно мотнул головой. - Как галактическая проводница.

Илонгли строго посмотрела на него и двинулась вперед. Я пошел следом, а подросток, отсчитавший десять моих шагов (все-таки научился чему-то в школе), замкнул наш маленький отряд.

12.

Я шел в кильватерной колонне, продираясь сквозь густой подлесок, и думал о том, до чего все-таки доводят городское существование и, главное, прожитые годы, подобные кольцам в детской пирамидке: одно на другое, все меньше и тоньше, и все меньше свободного места остается на палочке-стержне. Еще пять, шесть, пусть даже двадцать колец - и ребенок достроит свою пирамидку, и забросит ее под стол, к поломанным автомобильчикам и безруким куколкам-голышам, и уйдет во двор играть в другие игры. Интересно, кто этот ребенок, есть ли он вообще, и какие другие игры он задумал, и долго ли будет играть, и сколько их еще у него осталось?..

До чего все-таки доводит городское существование и прожитые годы! Ведь помнились походы в пионерском лагере (были когда-то такие очень неплохие лагеря) - рюкзак с буханками черного вкуснейшего хлеба и банками с еще более вкусным сгущенным молоком и тушенкой за плечами, лесные овраги и речные долины, и пыльные дороги, усеянные сосновыми шишками, и через речку вброд, и по пригоркам вскачь, и по тропинке вприпрыжку, да еще успеваешь сбить ногой огромный пятнистый мухомор, сорвать сыроежку и запустить ею в ствол сосны, с глупым восторгом наблюдая, как от удара разлетается в клочья бледно-розовая шляпка; а еще успеваешь подобрать ветку и метнуть ее, как копье, в гущу малинника, и обстрелять шишками друзей-пацанов, и сунуть ящерицу за шиворот задаваке Маринке Трусовой, и улыбнуться обожающей тебя, непробиваемого вратаря сборной лагеря по футболу, Люсе Орловой, которая будет потом писать тебе письма, и... И все делается словно само собой, безо всяких усилий, как полеты во сне, и не сбивается с ритма сердце, и годы не виснут на плечах десятком рюкзаков, набитых камнями и чугунными чушками, а тянут вверх, в солнечный воздух, пропитанный хвоей и земляникой.

А через несколько лет - марш-броски в соседнюю деревню за лесом, где тоже работают на картошке однокурсницы; черными вечерами, под ливнем, по осенней грязи, в телогрейках и сапогах, обходя увязшие в лужах по самые кабины колесные трактора "Беларусь", так и брошенные уже горланящими пьяные песни трактористами... А ночные танцы до утра в стройотряде, в глухом селе на берегу Сухоны, в вологодских лесах; а авралы, когда сутками таскаешь носилки с бетоном, и гордишься тем, что вот и ты, парень, тоже - молодой строитель коммунизма и ударник пятилетки, и ты, черт побери, сооружаешь не какой-нибудь коровник на двадцать персон, а целый газопровод, газопроводище "Сияние Севера" - вот так, студенческий строительный на марше (что такое экскаватор? - два студента с лопатами), а затем, после этих пропахших кислым потом суток, не ползешь к своим двухъярусным нарам, а надеваешь парадную форму и бежишь на танцы. Да что там говорить...

Я уже взмок и пределом моих мечтаний было снять сапоги, окунуть голову в лесной ручей, а потом полежать где-нибудь в тенечке, имея под рукой трехлитровую банку с холодным пивом, а Илонгли и не думала снижать темп, а тем более останавливаться; она неуклонно и неустанно разрезала пышную растительность своим сильным телом пантеры. Парнишка, пыхтя, тащился сзади, но помалкивал и не отставал - впрочем, пока еще годы тянули его вверх, а не висли на плечах. Утро давно миновало, и на смену ему пришел день, очень жаркий и душный, по-моему, день, хотя клочки неба в вышине были почему-то желто-черными, и солнце не проникало сюда, под ветви деревьев.

"Такой поход только на пользу, - подбадривал я себя, вытирая вспотевшую шею. - Главное - втянуться. Пробежки по утрам, велосипед по выходным, сигареты по счету и по графику с постепенным сведением к нулю, пиво только по праздникам, только импортное и не больше стаканчика. Рюмка водки - на Новый год. Одна. Маленькая. Спать по восемь часов, утром - холодный душ, еда - без острого, кислого, соленого, копченого, сладкого и жирного. Предпочтение помидорам и кукурузе - внеземным продуктам. Дышать тоже только по праздникам или вообще не дышать - вредно, загазованность ужасная. Режим, режим и еще раз режим. И главное не волноваться, почти все болячки, как известно, от нервов... И не думать. Думать - самое вредное..."

"А жить-то как же? - спросил я себя и сбился с шага. - Это ведь уже буду не я, это будет автомат какой-то, который, к тому же, рано или поздно все равно износится и развалится. А как лучше умереть: здоровым и старым или больным и не старым?.. Стоп! остановил я себя. - Не так ставишь вопрос. Не как лучше умереть, а как лучше жить. А как, действительно, лучше жить? И что значит - лучше жить? По-моему, дорогой, ты зашел в тупик..."

Это было совсем не так, потому что Илонгли остановилась, показывая на просвет впереди. Там, кажется, был не тупик, а выход из леса. Или, по крайней мере, большая поляна, весьма удобная для привала.

- Давайте сюда, - сказала девушка. - Дальше пойдем вместе.

Вот тебе и привал!

Я подождал паренька и мы с ним подошли к Илонгли. Наш отряд сделал еще несколько шагов по пружинящему травяному ковру и оказался на краю леса.

- Ничего себе-е... - громко протянул Виталя и получил тычок под ребро от Илонгли.

- Тише! Пригнись и помалкивай, - посоветовала девушка и сверкнула глазами на меня. - И ты тоже.

Прячась за ветвями, мы рассматривали открывшуюся перед нами низину. Низина была совсем не живописной. Вереницы желто-черных туч, закрывших почти все небо за исключением редких бледно-голубых просветов, еле заметно ползли над уходящей к горизонту изрытой оврагами пустошью, клином вдававшейся в наш лес. Пустошь была совершенно безжизненной - ни травинки, ни деревца; ее поверхность цвета пепла казалась отполированной, она смутно отражала тени туч. Скорее всего, это была не какая-то особенная порода, а сплавленная остекленевшая земля. Во всяком случае, так мне показалось.

- Это после вторжения, - прошептала Илонгли, и я вдруг отчетливо вспомнил падающие с черного неба широкие языки огня, рассекающие воздух десятками сверкающих мечей...

Я вспомнил бы и больше, но в это время взгляд мой наткнулся на черное пятно, застывшее в воздухе, метрах в пяти над остекленевшей землей, у начала одного из оврагов; пятно походило на распластавшегося у самого морского дна осьминога. Взвихрилась пыль на земле под осьминогом и он медленно поплыл над оплавленной низиной в нашу сторону.

Илонгли закусила губу и ударила кулаком по стволу.

- Неужели заметили?

- Что это? - сипло спросил Виталя.

Девушка, не отвечая, наблюдала за черным осьминогом. Я предпочитал молчать. Никаких воспоминаний этот осьминог у меня не вызывал, но я почему-то был убежден, что если он направляется именно к нам - нам от него не скрыться. Даже в самой глухой чащобе. Даже в какой-нибудь норе. И я вновь пожалел, что нет у меня пистолета.

Плавно переместившись метров на сто ближе к лесу, черное пятно вновь застыло над тем, что раньше было землей. Теперь я понял, что это не какое-то диковинное летающее существо, а механизм или, возможно, ксенобиоаппарат, сплав машины с иноземным организмом, придуманный в лаборатории мыслящих существ с чужих звезд. Я ничем не мог обосновать эту внезапно появившуюся уверенность, идущую не от разума, а от чувств, но она не покидала меня. Верхняя плоскость аппарата пошла волнами, вздулись на ней черные пузыри и тут же опали, и поверхность вновь стала ровной - только теперь на ней стояли широкоплечие черные фигуры с вполне человеческими руками и ногами и чем-то напоминающим маски хоккейных вратарей на месте лиц. В руках этого хоккейного воинства были дальнобойные боевые лазеры или, возможно, армейские плазмометы направленного действия; и хорошо бы, не многозарядные дезинтеграторы, способные распылить на атомы, а то и вовсе загнать в вакуум все окрестности вместе с нами, лесом и валами клубящихся неприветливых туч.

- Бли-ин, - сдавленно сказал побледневший Виталя. - Терминаторы какие-то...

По-моему, он понял, что попал вовсе не на съемочную площадку, и что дело может принять серьезный оборот и совсем не обязательно кончиться победой наших над чужаками, как бывает в видиках. Глаза у него стали совершенно круглыми и жалобными, но все-таки таилось в них любопытство, смешанное с испугом. Илонгли была серьезной и немного растерянной, она явно не знала, что лучше всего предпринять и можно ли вообще предпринять что-либо действенное против этой хорошо вооруженной бригады. И вновь я почуял неведомым чутьем, что мы столкнулись не с живыми людьми, а с квазиживыми организмами, ищейками Хруфра, давно уже, наверное, поджидающими нас здесь. Поджидающими меня.

Я не испытывал страха. Что они были для меня, эти мультипликационные биокиберы Хруфра, по сравнению с теми безликими псевдолюдьми из моего парка?

Ищейки пока словно не замечали нас. Они замерли, как на стоп-кадре, будто совершенно случайно выбрались подышать свежим воздухом именно тогда, когда мы дошли до края леса. Все это действительно чересчур смахивало на видики для подростков, и я предпочел бы оставаться на месте и ждать развития событий, но командовал здесь не я, а Илонгли, и она уже приняла решение.

- Уходим по кромке. - Она показала рукой направление вдоль правой от нас стороны леса, рассеченного клином пустоши. - Попробуем их обойти. Идите за мной.

Подросток вздохнул и жалобно сказал:

- Мне бы на остановку. Меня ребята ждут. В гробу я видал такие приключения, сто лет они мне...

- Не ной! - оборвала его Илонгли. - Нет здесь никаких остановок. А не хочешь идти - не иди, оставайся здесь.

- А чего это вы грубите? - взъерошился Виталя. - Я тоже грубить могу.

Я успокаивающе похлопал его по плечу:

- Идем-идем, Виталя. Одному здесь будет скучно.

И вновь мы вслед за девушкой побрели сквозь подлесок, чуть углубившись в чащу, чтобы нас нельзя было заметить со стороны пустоши. "Ишь, грубит, - ворчал подросток. - Прямо как училка". Илонгли его не слушала; она, чуть пригнувшись, крадущимися шагами скользила по траве, то и дело поглядывая туда, где простиралась на месте леса вылизанная языками нездешнего холодного пламени оплавленная пустошь. Я не очень-то рассчитывал, что нам удастся ускользнуть от ищеек (хотя и потер камешек в кармане), но старался не отставать. А вдруг это вовсе никакие не ищейки Хруфра, а обыкновенный пограничный наряд, или местный патруль, или отряд самообороны?

Посчитав, что пройден уже достаточный путь, девушка вновь свернула к пустоши. Осторожно раздвинула ветви и с досадой прошептала что-то неразборчивое. Черный аппарат все это время не висел на месте; пока мы пробирались по лесу, он пересек пустошь и теперь находился гораздо ближе к нам. Ищейки стояли в прежних позах, похожие на изваяния. Не оставалось сомнений, что они давно уже засекли нас своими инфрасупермульти- или какими там еще анализаторами, и теперь просто играют с нами, оттягивая и предвкушая миг поимки. Не они, конечно, оттягивали и предвкушали, они-то были простыми орудиями, а сам Хруфр.

- Чего они хотят, Терминаторы эти раздолбанные? - простонал Виталя. - Чего они хотят-то?

Илонгли опустилась на траву, скрестила исцарапанные ноги по-турецки и, ослабив шнуровку, сдвинула куртку на спину, почти полностью обнажив смуглые от загара плечи. Стянула перчатку, сорвала травинку и, перехватив взгляд подростка, вернула куртку на место и хмуро усмехнулась:

- Очень они желают заполучить Доргиса. Никак не могут успокоиться.

Подросток затравленно посмотрел на меня:

- А что вы с ними не поделили, дяденька? Они вас кончить хотят? Тикать надо отсюда, тикать со всех ног, туда, откуда пришли!

Я сел рядом с девушкой, щелчком сбил какую-то невзрачную букашку с ее руки. Больше всего на свете мне хотелось сейчас раздеться, снять сапоги и выпить холодного пива. Духота не убывала.

- Садись, Виталя. - Я похлопал по траве. - Видишь ли, если они нас заметили, то никуда нам от них не деться, тикай, не тикай. А если не заметили - то посидим да и пойдем себе потихоньку, поищем другой путь; здесь-то нам явно не пробраться. Да, Илонгли?

Девушка грустно посмотрела на меня и пожала плечами.

- Что вы с ними не поделили-то? - с отчаянием повторил Виталя, не приняв мое предложение сесть.

- Им нужен Доргис, - сказала Илонгли. - Им нужны такие, как Доргис. Они хотят сделать таких, как Доргис, не такими. Другими. Не допустить, чтобы в темноте хоть кто-нибудь видел отблески миров.

- Как ты сказала?

Я не верил своим ушам. Откуда она могла знать эти слова?

Илонгли грустно улыбнулась:

- Я много о тебе знаю, Доргис. Ты даже не представляешь, как много. - Она прищурилась и медленно процитировала: - "Вихрясь нездешней призрачной метелью... пронзают сумрак... отблески миров..."

- Но я ведь не говорил тебе... Я никому не говорил!

- Не говорил, - согласно кивнула девушка. - А я все равно знаю.

- Чихал я на ваши отблески! - багровея, придушенно крикнул Виталя. Он бы, конечно, крикнул и громче, да боялся, что услышат ищейки. - Мне еще жить охота!

Он подтянул брюки, сплюнул под ноги и зашагал прочь от нас, яростно расталкивая ветки.

- Виталя, вернись, тебе же одному не выбраться отсюда!

Мои слова не возымели на подростка никакого действия, а в следующий момент я услышал встревоженный возглас девушки, обернулся - и сразу забыл о пареньке. Бесшумно просачиваясь прямо сквозь ветви, листья и стволы деревьев, черным облаком надвигалась на нас машина ищеек Хруфра. Облако снижалось, грозное и неуязвимое, черные фигуры с оружием в руках стояли все так же неподвижно, словно приколоченные гвоздями к верхней плоскости машины, с легкостью призраков скользя вместе с ней сквозь густую растительность.

"Возможно, это действительно всего лишь призраки? - мелькнула мысль. - Объемное изображение, голограмма..."

Это предположение пришлось отбросить сразу, как только машина опустилась. Я услышал хруст ломающихся кустов, увидел, как примялась высокая трава под оседающим на нее днищем; деревья, однако, словно проросли сквозь машину и теперь возвышались над верхней ее плоскостью, как над черной поляной. Все шесть Терминаторов с масками вместо лиц ожили, спрыгнули в траву и неторопливо направились к нам с Илонгли. Нет, это были, к сожалению, не фантомы - трава шуршала и вжималась в землю под их массивными ногами, и потянулись за ними полосы вполне реальных следов.

Девушка вскочила на ноги и бросилась было навстречу черному отряду, но я успел схватить ее за руку и удержать, и тоже встал, обреченно, словно привязанная к столбу жертва на вершине груды хвороста, которую вот-вот подожгут со всех сторон при молчании равнодушной толпы.

- Не надо, Илонгли, нам с ними не справиться. Видно, судьба мне отправляться к Хруфру.

Камешек я все-таки потер и пожелал, чтобы все кончилось благополучно. К чему кривить душой - я побаивался будущего, особенно теперь, при виде этих неумолимо приближающихся оживших статуй, потому что давным-давно потерял способность хоть как-то контролировать события. Кто знает, какой окажется эта встреча с Хруфром и каким я буду после нее?.. Если вообще буду... Только бы они ничего не сделали Илонгли - она-то здесь совершенно ни при чем, и мальчишка...

Я обернулся в ту сторону, куда ушел Виталя, - его уже не было видно в чаще - и в это время Илонгли прыгнула на подошедшего к нам почти вплотную первого из шестерки биокиборгов Хруфра. Киборг без всяких видимых усилий отшвырнул ее неуловимым движением руки и девушка отлетела в траву. Затем все шестеро полукольцом остановились передо мной, оставив Илонгли у себя за спиной и не обращая на нее никакого внимания. Илонгли их не интересовала - их интересовал я.

Я решил не дожидаться, пока они начнут выкручивать мне руки и толкать в спину, и сказал очень мужественным голосом:

- Хорошо, я готов идти в вашу машину.

Как будто они не могли обойтись без моего согласия!

В этот момент девушка вновь метнулась к киборгам. Напав сзади, она сумела вырвать оружие у одного из них, отскочила к дереву и крикнула, лихорадочно перебирая пальцами выпуклости приклада в надежде отыскать спусковой крючок:

- Доргис, беги!

Не успев еще осознать, что хочет сделать мое тело, я бросился на второго киборга, стремясь повторить прием Илонгли и тоже завладеть оружием. То ли делал я это недостаточно быстро, то ли недостаточно ловко, но в итоге своей отчаянной попытки получил такой оглушающий и почему-то обжигающий удар по лицу, что на некоторое время ослеп и рухнул в траву, чуть не сломав ключицу о твердую, словно мраморная колонна, ногу одного из киборгов.

Придя в себя и оторвав голову от шероховатых стеблей, я увидел, как дернулось оружие в руках присевшей на колено девушки. С тонким пронзительным свистом вырвался из дула узкий зеленый луч, впился прямо в маску киборга, и киборг почти мгновенно разлетелся черными брызгами, упавшими на траву. Илонгли повела дулом в сторону, целясь в следующего, но сразу три или четыре ответных луча сошлись в одну точку на ее груди и разошлись в стороны, полосуя тело. Вспыхнули рыжие волосы, задымилась куртка - и искромсанное тело девушки вмиг превратилось в пылающий факел. В факеле этом сгорали зеленые глаза, сгорали решительно сжатые губы, сгорало сердце моей бесстрашной прекрасной спутницы...

Смертоносные лучи, прошив Илонгли, вонзились в толстый ствол дерева, возле которого она только что вела неравный бой, - и дерево наклонилось и, царапая ветвями небо, начало с треском падать на машину черных убийц. Они прекратили стрельбу, подняли безликие головы, оценивая новую опасность, и я, не помня себя от боли, не телесной, а той, что гораздо хуже и страшнее, отчаянно рванулся из травы к этим чудовищам, готовый растерзать их на куски, разорвать в клочья, а потом дотянуться до неба, прогрызть его равнодушную оболочку, выброситься в пустоту и навсегда, навсегда, навсегда раствориться в этой пустоте - подлинной основе бессердечного мира...

Но даже ослепленный болью, яростью и отчаянием, я был неуклюж в порыве своем, я ничего не мог сделать им, этим черным бездушным монстрам, как ничего не может сделать измазанный кровью и соплями вперемешку со слезами ребенок дылдам-восьмиклассникам, брезгливо швыряющим его друг другу словно грязного щенка. Я бросался на черных истуканов, я отскакивал от них как мяч, слезы душили меня, я барахтался в паутине боли - и наконец получил удар по голове твердым прикладом и прорвался-таки в желанную всепоглощающую пустоту...

13.

И все-таки пустота отторгла меня, я не смог до конца и навсегда раствориться в ней и вынырнул на поверхность бытия; меня вынесло на поверхность бытия. Беспамятство, кажется, было не очень долгим; голова продолжала болеть, саднил рассеченный лоб и, осторожно потрогав его, я ощутил под пальцами липкую, не успевшую еще засохнуть кровь. Перед глазами извивались тонкие желтоватые светящиеся полоски, но я понимал, что не вне, а внутри меня находятся они, а вокруг царит кромешный мрак. Я лежал, погруженный в этот мрак, и память с неумолимой отчетливостью вновь и вновь прокручивала одни и те же кадры, и вновь и вновь в лесу вспыхивал факел, и сгорали, сгорали зеленые глаза Илонгли, ее глаза, в которых так и не успел отразиться я - неловкое человеческое существо, не способное на быстрые и решительные действия...

Нельзя было погружаться в эти кадры, нужно было что-то предпринимать, что-то делать, обязательно что-то делать, сосредоточенно и углубленно, и не думать ни о чем другом, кроме того, что ты делаешь. С головой уйти в любое, даже самое бессмысленное занятие. Мама как-то давно говорила мне, что, оставшись со мной, трехлетним, и моей шестилетней сестрой после смерти моего отца, она первые месяцы буквально изводила себя работой: стирала, шила, варила, штопала, возилась с нами, не позволяя себе думать ни о чем, кроме житейских забот, - и боль постепенно притупилась... Наверное, свыкнуться можно с любой болью, не примириться, а именно свыкнуться, как свыкается организм с хронической болезнью - тут все дело во времени. Время притупляет, смягчает...

Надо было что-то делать - но что можно было делать в этой темноте? Я встал, пошарил руками вокруг себя и понял, что заточен в таком же колодце с резиновыми стенами, что и тогда, накануне первой встречи с Донге. С Илонгли... Она стояла тогда с веревкой в руке, стройная и крепкая, и в глазах ее с глубоким зеленым отливом читалась решительность. "Там, где сеча кипит, амазонка ликует Камилла"... Стоп! Стоп! Надо переключиться, надо действовать. Что там у нас над головой? Нет, это уже не колодец, это тесный резиновый мешок - поднятая рука наткнулась на упругую преграду. Бессрочное заточение? Психологическая обработка перед беседой с Хруфром? Никакого движения не ощущалось, но мне хотелось верить, что я нахожусь где-то в недрах черной машины, летящей к резиденции Хруфра, а не заключен навеки вне пределов неба и земли.

"Равномерное поступательное движение без ускорения и не должно ощущаться", - убеждал я себя азами физики, а сам бессознательно все пытался и пытался обнаружить хоть какой-нибудь признак того, что на самом деле лечу в машине киборгов-убийц. Убийц! Да, это было реальное убийство, пусть совершенное не в обычном, обыденном мире с гастрономом на углу и воробьями, дерущимися на ветвях плакучих ив в захламленном скверике с изувеченными скамейками; пусть не в обыденном мире - но реальное убийство реального человека, рыжеволосой девушки, зеленоглазой Донге-Илонгли, спасавшей меня, одинокого Доргиса, что слоняется по Верхнему Городу, а потом повреждает зеркальники, и смотрит в калейдоскоп, в котором перемещаются, переливаются, складываясь в разноцветные неповторимые узоры, стеклышки-слова... Спасающая Илонгли... Стоп!

Я несколько раз сжал и разжал кулаки, потер затылок, сделал несколько глубоких вдохов. В конце концов, черная машина могла перемещаться в каком-нибудь другом пространстве, даже и не в пространстве, а в чем-то таком, где напрочь отсутствует или ничего не означает само понятие "движение". Я мог быть вообще размазан вдоль оси следования, а все эти ссадины на лбу, мерцание в глазах и стены вокруг представляли собой, возможно, не более, чем субъективные ощущения или даже символы ощущений, не имеющие ничего общего с данной реальностью. Или, предположим, вот еще что могло сейчас происходить на самом деле...

Яркий свет пронзил мою темницу, словно мешок вспороли внезапным взмахом ножа, и дышать сразу стало легче. Впрочем, ощущение удушья преследовало меня до этого момента только из-за осознания того, что я нахожусь в тесном замкнутом пространстве. Когда глаза мои привыкли к свету, оказалось, что он совсем не яркий, а, скорее, приглушенный. Свет проникал из-за приоткрытой двери, возле которой я стоял; на двери была табличка: "12". Что-то сзади неожиданно подтолкнуло меня в спину, я сделал шаг, распахнул дверь и очутился в небольшом помещении. Дверь со стуком захлопнулась.

- Садитесь, Доргис.

Сердце провалилось на мгновение, затем заколотилось в ритме барабанов рок-группы; его быстрый стук больно отдавался под лопаткой. Я постоял, успокаивая дыхание, затем прошел по выщербленному паркету и опустился на обыкновенный стул около обыкновенного стола. Я ожидал увидеть что угодно, только не это помещение, которое, скорее всего, можно было назвать кабинетом или даже комнатой; да, безликой "комнатой номер двенадцать" в таком же безликом учреждении.

Вот что я увидел: окно наискосок от двери, задернутое плохо выглаженной шторой, скрывающей то, что находится за окном; полированные коричневые шкафы вдоль стены, типичные учрежденческие шкафы со стеклянными дверцами, а за дверцами полки, плотно заставленные одинаковыми канцелярскими папками-накопителями; серый сейф - и рядом проволочная корзина для мусора, заполненная скомканной бумагой и копирками; двухтумбовый стол с настольной лампой на гибкой шее, подставкой с перекидным календарем, хрустальной пепельницей и высоким стаканчиком с остро заточенными карандашами и шариковыми ручками; на углу стола - небольшая стопка красных ледериновых папок, на верхней папке можно разобрать полустершееся уже тиснение позолотой: "текущие дела"; под потолком - люстра с тремя розовыми, забрызганными побелкой рожками; два телефона, серый и красный, на тумбочке у стола; стул по другую сторону стола, напротив меня, на котором сидел хозяин комнаты номер двенадцать. Выдача справок по нечетным дням, кроме выходных, с девяти до восемнадцати, обед с тринадцати до четырнадцати... Все. Да, не хватало еще портрета на стене над столом. Впрочем, там темнел прямоугольник не успевших еще выцвести обоев с кружочками и листочками.

Хозяин учрежденческой комнаты номер двенадцать вполне ей соответствовал. Не пожилой, но и не молодой, однако моложавый, в аккуратном сером костюме, бледно-синей сорочке с серым в черную полоску галстуком, с холодноватыми, серыми, чуть выпуклыми глазами на округлом, но не полном лице, тщательно причесанный, с ровной полоской пробора и слегка седеющими висками. Над столом витал легкий запах хороших сигарет и хорошего одеколона. Как раз в меру.

Мне показалось даже, что я попал не туда, что впереди целая череда таких вот столов в бесконечных комнатах номер такой-то, кабинетах, подсекторах, секторах, подотделах и отделах, ведущих к вершине, к необъятной приемной с настоящей пальмой и дверью, за которой находится настоящий Хруфр, и меня охватила тоска, и захотелось зевать, и захотелось убраться подальше отсюда, затеряться в тех неосвоенных пустошах, куда еще не успела дотянуться наша непрерывно расширяющаяся до поры Вселенная. Но хозяин этого учрежденческого вместилища, с холодной вежливостью глядя на меня, веско произнес: "Хрыкин Устин Францевич. Буду заниматься вашим делом", - и я понял, что это все-таки Хруфр, тот самый Хруфр, только теперь уже не роботоподобное громоздкое создание из кубов и торов, порождение небелковой формы жизни, и не худощавый человек с моим лицом, расставшийся со мной двадцать лет назад, а именно Хрыкин Устин Францевич, коему поручено или даже вменено в обязанности заниматься моим делом. Только вот кем поручено? Кто же на действительной, а не на кажущейся вершине пирамиды? И есть ли вершина?

Хрыкин У. Ф. некоторое время рассматривал меня и лицо его не выражало при этом никаких эмоций, затем неторопливо встал, неторопливо подошел к шкафам, повернул ключик в щелкнувшем замочке и извлек одну из серых папок-близнецов. Столь же неторопливо защелкнул замочек, вернулся к столу, сел, поддернув отутюженные брюки, и открыл папку. Отделил прикрепленную скрепкой к верхнему листу с машинописным текстом черно-белую фотографию размером четыре на шесть, отложил ее в сторону и углубился в чтение. Я видел фотографию, так сказать, "вверх ногами", но, по-моему, на ней был запечатлен я. Мой фас. От макушки до груди, обтянутой свитером, приобретенным еще в эпоху застоя. Фотография была старой, из личного дела в секторе кадров, но узнать меня было можно.

Хрыкин-Хруфр добрался взглядом до низа страницы, метко вытащил, не поднимая головы, карандаш из деревянного стаканчика, сделал легкий штришок на полях и неспешно перелистал все бумаги, находящиеся в папке-накопителе, ни во что уже особенно не вчитываясь. Там, насколько мне удалось разглядеть, были какие-то машинописные листы без подписей, справки, заявления или докладные записки с синими штампами и круглыми печатями; какие-то конверты с подколотыми к ним письмами, написанными от руки и разным почерком, и квитанциями; вырезки из газет и даже две сложенные в несколько раз компьютерные распечатки, испещренные красными галочками, вопросительными и восклицательными знаками и вставками на полях. Я понятия не имел, что означают все эти бумаги, кто, когда и зачем собрал их в папку и упрятал в шкаф в этой учрежденческой комнате. И какие еще папки стоят в шкафах?

Вернув бумаги в исходное положение и сложив ладони на верхнем листе, Хруфр поднял голову, холодно посмотрел на меня и сказал:

- Итак, Доргис. - (Это прозвучало как констатация факта: итак, вот передо мной определенная вещь, и я знаю, что такое-этакое означает сия вещь). - Родился в селении кукольщиков, в Верхний Город пришел вместе с лангами и уив... - Хруфр запнулся, отодвинул ладони и заглянул в текст, - да, и уиврами. Происхождение, социальная принадлежность, состав сопряжения, непроявленный актив и пребывание известны. Профессия наблюдатель гомолий, все четыре звена и разрешение на внеочередную ориентацию в пределах модуса. - Хруфр поджал губы и слегка качнул головой. - Но внеочередной ориентацией не воспользовался. Гомолиям не уделялось внимания, - вновь последовал быстрый взгляд в текст, - фактор одновариантности сознательно проигнорирован. Со-зна-тель-но. И мы имеем дело уже не с наблюдателем гомолий Доргисом, а с одним из тех, кого называют по-разному и кто сами себя называют по-разному: проницатели, объемлющие, демиурги логоса, светане, зеркалии, искатели, а мы называем однозначно и точно. - Хруфр поднял палец. - Разрушители. Вот здесь, в этих шкафах, - последовал плавный жест в сторону шкафов, - разрушители. За какими бы символами они не пытались спрятать свою истинную сущность. Вам не терпится возразить, Доргис, но повторяю: вы - разрушитель. А мы этого не позволим. Вы меня поняли?

- Я не желаю разговаривать с убийцей, - ответил я. Я думал о том, как схватить со стола массивную пепельницу и запустить в голову Хрыкину У. Ф., да так запустить, чтобы ни о какой реанимации не могло быть и речи.

Хруфр медленно выпрямился, откинулся на спинку стула и холодно улыбнулся. Рука его потянулась к лежащему рядом с папкой карандашу и я воспользовался этим. Я рванулся к пепельнице - и больно ударился о невидимую преграду; меня и Хруфра разделяла прозрачная, но прочная стена.

- Сволочь! Убийца!

Я тер ноющие костяшки пальцев, а Хруфр, словно ничего не заметив, чертил на полях верхнего листа моего досье какие-то закорючки. Он был надежно защищен, этот убийца, и был уверен в своей неуязвимости. Эх, сюда бы мой пистолет... А помог бы мой пистолет?

Наконец Хруфр вновь холодно взглянул на меня и медленно покивал.

- Понимаю, понимаю. По-моему, вы, Доргис, не очень осведомлены о формах работы нашего учреждения. Хотя ранее я уже ставил вас в известность. Знаю, вы здесь ни при чем, - он успокаивающе поднял ладонь, потому что я непроизвольно дернулся к невидимой преграде. - Не делайте резких движений, Доргис, иначе в следующий раз повреждения могут оказаться более серьезными. Итак, о формах работы...

- Видел я ваши формы, - процедил я. - Развалины на месте Верхнего Города, развалины на месте Отинны. А ведь там были люди, Хруфр, были люди!

- Вот-вот. - Хруфр опять кивнул и улыбнулся одними губами; глаза его продолжали оставаться холодными. - Это побочные явления, они вовсе не обязательны, но, к сожалению, подчас непредотвратимы. Как говорится, лес рубят - щепки летят. Ищем-то вас, разрушителей, а от наших мероприятий иногда страдают и совершенно непричастные. Но вы плохо думаете о нас, Доргис. Упомянув о формах работы, я имел в виду вот что: во всем, что не касается нашей цели, мы никогда не допускаем необратимых явлений, независимо от того, идет ли речь о биологических структурах, артефактах или природной среде обитания. Повторяю, наш принцип никогда, нигде и ни в чем не допускать необратимых явлений. И поверьте, Доргис, этот принцип никогда не нарушается, потому что просто не может быть нарушен. Это, если хотите, краеугольный камень, основа, фундамент. Черепаха, на которой стоят слоны, которые держат Землю. Без этого принципа наша основная и единственная работа была бы невозможна.

- Что это значит? - Вопрос невольно вырвался у меня; я просто не верил своим ушам.

Хруфр удовлетворенно улыбнулся:

- Вы все уже поняли, Доргис, вы каждый раз быстро понимаете, только ведете себя по-разному. К сожалению, это касается частностей, а не основного.

- Что это значит? - повторил я, почти не обращая внимания на его ответ. Этот ответ был не главным, главным было совсем другое.

- Это значит, что мы в состоянии ликвидировать абсолютно все побочные явления, - торжественно и внушительно сказал Хруфр. Абсолютно все. Подобрать все щепки, точнее, сделать их не существующими и никогда не существовавшими.

- Изменить реальность...

Тот самый пресловутый внутренний голос говорил мне, что Хруфр не лжет. Да, в этих комнатах-кабинетах, судя по его словам, творили кое-что похлеще выдачи справок по нечетным дням с перерывом на обед. Изменение реальности. Значит, Илонгли...

- Мы пользуемся другим термином, - сказал Хруфр, катая по столу карандаш. - Речь вовсе не идет о всеобъемлющем изменении реальности. Мы называем это локальным отскоком. "Даже боги не могут сделать бывшее не бывшим", - так, кажется, говорил кто-то из древних греков? Он ошибался, уверяю вас, Доргис. Локальный отскок - это осуществление темпорального переноса в данной точке к моменту, предшествующему событию, а затем, путем сглаживания темпорального шва, возврат в старт-момент темпорального переноса. Все очень просто и изящно, согласитесь.

Вот, значит, какие формы работы практиковались в данном учреждении... Убийца является убийцей, потому что он действительно убил, но в то же время (нет, не хватает средств языка, потому что совсем не в то же время... и все-таки именно в то же самое время) он - не убийца, поскольку убитый живет и здравствует, и ничего не знает о том, что был убит. Некто получает задание изловить кого-то. Скажем, зеркалия-проницателя Доргиса. Доргис изловлен, но при поимке его не обошлось без жертв. Убита девушка Илонгли. Какие принимаются меры? Производится отскок во времени в момент, предшествующий тому, когда киборги нажали на спусковые крючки, - и перенос в настоящее. Киборги выстрелить не успевают, и вот вам результат проведенного мероприятия: зеркалий-проницатель, ради которого, собственно, и затевался сыр-бор, успешно отловлен, а пострадавшая жива. Жива! Вот, значит, какие формы работы... Убийца вовсе, вроде бы, и не убийца. А ведь что-то такое говорил Сю о Древнем Риме. Об атомной бомбе, примененной кем-то из императоров против Карфагена. Что же это за учреждение такое, кто дал ему такие возможности?.. К черту, не это главное. Главное - жива...

- Да, - сказал Хруфр, с удовольствием наблюдая за моим лицом. Практически все невольно пострадавшие при проведении нашего мероприятия, которое вы называете вторжением, сейчас целы и невредимы. И никаких развалин. Ни в Верхнем Городе, ни в Отинне. Потом сможете убедиться в этом сами. Среда обитания полностью восстановлена. - Хруфр улыбнулся. - Даже кусты, поврежденные нашим протекателем на месте вашего, так сказать, пленения. Вы удовлетворены, Доргис?

Что-то здесь было не так, что-то больно укололо меня. Какое-то одно, прозвучавшее диссонансом слово. Ах, вот в чем дело...

- Вы сказали, Хрыкин...

- Устин Францевич, с вашего позволения, - мягко перебил он меня.

- Вы сказали, Хрыкин, - повторил я, - "практически все невольно пострадавшие при вторжении". Значит, не все?

- Не все, - ничуть не смутившись, подтвердил он. - Это не касается одного человека, хорошо вам знакомого, Доргис.

У меня внутри словно что-то оборвалось. С поднебесных высот вновь в тоскливую грязь... Илонгли не было в живых.

- Видите ли, Доргис, темпоральный перенос может охватывать даже весьма ограниченный объем данной пространственно-временной структуры. То есть кусты на месте посадки протекателя могут быть восстановлены - и они уже восстановлены, - а вот события, происходившие буквально рядом, но уже как бы в другой пространственно-временной ячейке, останутся без изменений. Объем ячеек регулируем мы сами, в зависимости от обстоятельств.

Я поднялся со стула и всем телом навалился на невидимый щит, за которым укрывалось это чудовище.

- Но как же ваш принцип, ваш краеугольный камень? Выходит, вы все врали мне, Хрыкин?

- Сядьте, сядьте, Доргис. - Хруфр сделал успокаивающий жест. Принцип не может быть нарушен, это же, в конце концов, именно принцип, а не правила дорожного движения и даже не десять заповедей. Но нас никто не лимитирует относительно момента осуществления локального отскока. Вы улавливаете суть, Доргис? Мы можем на бесконечно долгий срок откладывать реализацию локального отскока, ничуть не отказываясь от его проведения. В принципе. Вам не кажется, что вы просто можете не дожить? Да вы садитесь, Доргис, а то мне даже как-то неловко - вы стоите, а я сижу.

Он смотрел на меня и победно барабанил пальцами по столу. Я послушно сел. Пожалуй, придраться было не к чему. Этот чиновник уверенно тянул меня к финишу.

- Чего вы хотите, Хрыкин?

Он нежно погладил свою тщательно выбритую щеку.

- Дело не в том, хочу я чего-либо или не хочу. Дело в необходимости. А необходимость заключается в том, что вы, Доргис, должны отказаться от дара. Навсегда. Между прочим, прецеденты уже есть, и немало, а мы только в начале работы. Учтите, вы должны не просто дать расписку о том, что отказываетесь, а действительно отказаться. Только в этом случае локальный отскок будет произведен и вы получите желаемое. - Он прищурился и произнес нараспев: - И снимете грех с души, и будете жить долго и счастливо, и умрете в один день. Разве этого мало, Доргис? - Он подался ко мне и доверительно добавил: - На обман можете не рассчитывать и не надеяться. Обман здесь не проходит.

Все рухнуло. С печальным звоном рассыпались радужные грани бытия. Я должен был сделать выбор. Или - или. Третьего не дано. Я должен был сделать выбор - навсегда. Неужели он загнал меня в угол?.. Стоп!

- Кажется, вы говорили, Хрыкин, что я уже был здесь и мы беседовали. Это так?

Хруфр некоторое время без выражения смотрел на меня, потом медленно разогнулся, пошарил под столом и вытащил пачку сигарет и зажигалку. Закурил, пригладил свою и без того безукоризненную прическу.

- Морока мне с вами, Доргис. - В его голосе чувствовались легкое раздражение и некоторая усталость. - Ну, допустим, беседовали. И что из этого следует?

- Не допустим, а беседовали, - уточнил я. - И, вероятно, не раз. - (Уел я его все-таки, начальничка кабинетного!) - А следует из этого вот что: коли я вновь здесь - значит, не удалось вам вынудить меня пойти на отказ. Так почему вы думаете, Хрыкин, что при сегодняшней встрече я изменю свою позицию? Почему вы думаете, что я откажусь от дара? Вы ведь, небось, и в угол меня уже загоняли, и ублажали, и пугали, да что там - небось, и убивали уже, сбрасывали в Огненный Пояс. Ведь убивали же, Хрыкин? Убивали?

Хруфр тычком затушил сигарету о дно своей чистенькой хрустальной пепельницы.

- Человек - существо очень переменчивое, Доргис. Применяя разные подходы и проявляя определенную настойчивость, можно в итоге что-то расшатать, нащупать уязвимое место, ахиллесову пяту, так сказать. Не дает ведь вам покоя ваш "журнал учета", а?

Я вздрогнул. Но только внутренне. Внешне я оставался спокойным. И это знают, чиновники проклятые, и про журнал мой записано у них, в этой вот серой папке-накопителе. Откуда знают?..

"Журнал учета"... Да, пожалуй, можно и так назвать мою общую тетрадь в клеточку. Она осталась там, в Верхнем Городе, в уже восстановленном Верхнем Городе, в моей комнате, из окна которой видны черные кольца зданий горров-вещателей. Я заносил туда названия своих творений, и поначалу мне казалось, что она закончится слишком быстро и придется заводить новую. Но со временем я все больше убеждался, что чистых листов в ней очень много, и даже если на каждом из них записывать только одно название - все равно не хватит жизни, чтобы заполнить ее до конца; в ней отразится вся моя жизнь - но останется еще достаточно нетронутых страниц. Я заранее знал, что все предопределено, что мне просто не хватит времени, живи я хоть и столько, сколько жили все эти библейские старцы... а так хотелось заполнить ее до конца и начать новую... И всегда быть уверенным, что лучшее творение еще впереди...

В словах Хруфра не было угрозы. Он просто давал понять, что в случае отказа я закончу свое существование где-нибудь в Огненном Поясе, и тетрадь не будет заполнена хотя бы еще на десяток страниц... Впрочем, на кой черт мне тетрадь, если я откажусь от дара? И ведь они же вновь и вновь воскрешали меня - значит, недостаточно им было моей смерти! Не тем, не тем пугал меня Хруфр. Ай-яй-яй, чиновники этого учреждения тоже, оказывается, допускали промашки...

Хруфр, по-моему, и сам понял свою ошибку, потому что досадливо поморщился и сказал:

- Угрозы, конечно, не лучший метод, но приходится прибегать и к ним. Между прочим, иногда срабатывает. А в отношении физического уничтожения разрушителей вы ошибаетесь, Доргис. Наше учреждение этим не занимается. Выявление, поимка, проведение бесед с применением различных методов воздействия, но только, так сказать, психологических - да. Уничтожение - нет. С чего вы это взяли, Доргис? Никто вас не убивал - просто осуществлялся небольшой темпоральный сдвиг и вы возвращались в прошлое. А мы ждали результатов. Поверьте, иногда очень многое решают случайности. Попади человек в другую обстановку, в иное окружение, стань обладателем некоторых благ, просто пойди другим путем - и, возможно, ему и в голову не придет стать разрушителем. У нас уже есть результаты.

Я подумал о своих двойниках. Да, может быть Хруфр в этом и прав. Он ведь тоже когда-то был мной, а теперь вот борется с такими, как я. Какой-то поворотный пункт - и все идет иначе...

- Мы не занимаемся уничтожением, - продолжал Хруфр. - Это не наш метод, да и нет в нем никакой эффективности, потому что уничтожить можно плоть, но не дух. Сознание, в основном, неуничтожимо - об этом, возможно, следует сожалеть, - и проблема остается. Сознание переходит в иной план, и разрушители, такие, как вы, Доргис, все равно остаются. Вот и приходится прибегать к темпоральным сдвигам.

- Но нельзя же продолжать такие попытки до бесконечности?

- Почему нельзя? Можно, - сухо ответил Хруфр. - Но это не единственный метод. К каждому - свои подходы.

- Интересно, - задумчиво сказал я, - а какие подходы вы применяли ко мне? Ну, вероятно, угрозы. Кстати, что-то там у вас, кажется, не совсем увязалось, и одну такую встречу я помню. Тогда вы, Хрыкин, были в несколько ином облике, да и кабинет был не таким удобным. С цепями. А что-то взамен вы мне сулили, что-то еще, кроме возвращения Илонгли?

Хруфр щелчками подогнал карандаш к краю стола и сбил на пол.

- Отвечу в обратном порядке. В предыдущие наши встречи вопрос насчет этой... э-э... Илонгли не стоял. Ее не было с вами, Доргис, и при вашем задержании жертв не оказалось. Между прочим, в трех случаях Отинна не пострадала, а в двух - обошлось без нанесения ущерба Верхнему Городу.

- Это вы так долго со мной возитесь? - изумился я.

- Далее, - продолжал Хруфр, не обращая внимания (не захотев обращать внимания) на мою реплику. - В отношении помещения с цепями и моего облика. Это была совсем другая реальность, не имеющая отношения к теме нашей беседы, и поэтому не будем вдаваться в разъяснения.

- По-моему, все-таки имеющая отношение, - вновь не удержался я. Что-то там про низвержение в Огненный Пояс - это ведь угроза. Согласны, Хрыкин?

- Скажем так: велась отработка методов, - после заминки отозвался Хруфр. - Первые шаги, поиски, учреждение было недоукомплектовано, да и кое-какие кадровые промахи, скажем, имели место. Не в этом дело. А к вам, Доргис, применялся и такой подход: мы его называем сотворением мира исполнения желаний.

- Как в сказке...

- Причем желаний не только осознанных, - Хруфр отогнул рукав пиджака и посмотрел на часы, - но и неосознанных. А также потенциальных и, более того, даже таких, о возможности существования которых субъект не только никогда не знал, но и никогда не узнал бы, если бы не попал в мир исполнения желаний. Могу заверить, этого хватило бы на десяток жизней.

- Чудеса! - воскликнул я с иронией. - Я ошибся, такого даже в сказках не бывает. Где это вам удалось отыскать столь фантастический мир?

Спокойное лицо Хруфра на мгновение искривилось в гримасе неудовольствия.

- Почему такой скепсис, Доргис? Распространение ложной информации не входит в сферу деятельности учреждения. Мы в этом не нуждаемся. Мир исполнения желаний мы не отыскивали. Мы его создали. И примите к сведению, Доргис, - Хруфр сделал внушительную театральную паузу, - он уже начинает заселяться бывшими разрушителями.

- Вставшими на путь осознания, покаяния и исправления, задумчиво добавил я.

Да, разошлись, давно разошлись наши с ним пути. И не просто разными мы с ним стали, а дошло даже до того, что он старается уничтожить меня. Превратить в нечто другое. Каин, поднимающий руку на брата своего... нет, еще хуже - ведь мы с ним были когда-то гораздо большим, чем братья. Мир исполнения желаний... Заманчиво, обнадеживающе, впечатляюще. А что, лет этак двадцать назад я, пожалуй, мог бы и согласиться. Живи себе, поплевывай, без трудов и забот. Живи-поживай. А вот теперь...

- Думайте, Доргис, думайте, - сказал Хруфр и вновь посмотрел на часы.

Время обеденного перерыва наступало, что ли?

- Уже подумал. Еще в предыдущие наши встречи.

- Я хочу услышать ваш ответ: согласны или не согласны. Мир исполнения желаний в обмен на отказ от дара.

- Если вам до сих пор непонятно, Хрыкин, отвечу: нет, - сказал я и насмешливо добавил, вспомнив слог детективного чтива: - Сдается мне, баки вы мне забиваете, начальник, туфту гоните. Сдается мне, что мир ваш обетованный есть не более, чем иллюзия, этакая Майя, если я правильно выражаюсь. С иллюзиями, Хрыкин, у нас всегда все было в полном порядке. Если бы тот мир не был иллюзорным, то, думаю, все ваше учреждение со всеми столами, шкафами и мусорными корзинами давным-давно переселилось бы туда, а не парилось на розыскной работе.

Хруфр нахмурился. Видно, общение наше не прибавляло ему хорошего настроения.

- Вы опять ошибаетесь, Доргис. У нас есть дела. Скажем так: прополка. Не время, так сказать, почивать на лаврах. Мы работаем, Доргис, понимаете? Работаем. Если для вас это не аргумент, то вот вам, думаю, убедительное для вас объяснение, хотя оно не соответствует истине, то есть не является объяснением: мир исполнения желаний - не резиновый и попасть туда, соответственно, может весьма ограниченный контингент. Он не для нас. Удовлетворены?

- Соглашусь, пожалуй, - кивнул я.

Кто его знает, этого У. Ф. Хрыкина? Я его теперь совсем не знал. Лжет или нет?

Хруфр поднял с пола карандаш, водворил назад в стаканчик, сел прямо, расправил плечи и с расстановкой произнес, нажимая на каждое слово, будто заколачивая гвозди, дабы меня, наконец, проняло:

- В предыдущих беседах не ставился вопрос о судьбе... э-э... Илонгли. Теперь он поставлен. За вами выбор, Доргис. Ду-май-те.

И меня проняло. Он вновь загонял меня в угол.

- По-моему, пришло время обеденного перерыва, - выдавил я в надежде хоть как-то отсрочить развязку.

И Хруфр, господин чиновник Хрыкин У. Ф., вдруг согласно кивнул.

- Вы правы, Доргис. Встретимся после обеда.

Он, не глядя, поднял трубку одного из двух своих телефонов серого, произнес что-то неразборчивое, вроде "двенадцатый один", - и та часть кабинета, что находилась напротив меня за невидимой стеной, мгновенно погрузилась в черноту. Из черноты долетел удаляющийся голос Хруфра:

- Не пытайтесь связаться с вашим беджем - мы блокировали канал.

14.

Не знаю, минуту или час я провел у границы тьмы, черной стеной вознесшейся от выщербленного паркетного пола до покрытого неровной побелкой потолка, в той части кабинета У. Ф. Хрыкина, где находились только дверь, голые стены и стул, на котором я сидел. Мне было о чем подумать. Несколько раз я пытался вызвать Сю, но бедж не выходил на связь. А это, скорее всего, значило, что специалисты из команды Хруфра действительно сумели заблокировать канал. Осведомленность работников Учреждения (я уже называл это заведение с заглавной буквы), по крайней мере, одного из работников, Хрыкина У. Ф., была широка и казалась необъяснимой - ведь бедж, по всем моим прикидкам, пребывал в совершенно ином мире. Неужели Учреждение настолько могущественно, что контролирует уже и иные миры?..

Мне было о чем подумать. Я не собирался капитулировать, хотя отдавал себе отчет в том, что тягаться с Хруфром, а в его лице с Учреждением, будет нелегко. Тем не менее, я надеялся выудить у Хруфра еще кое-какую информацию и попытаться воспользоваться этой информацией. И больше всего ободряла меня мысль о том, что были, были уже беседы, и я не сдался, и вновь заставляю ответственного работника Хрыкина У. Ф. тратить свое рабочее время на мою персону.

Если бы не Илонгли... Если бы не ситуация, в которой на чашу весов положена не только моя дальнейшая судьба, но и жизнь другого человека. Что и говорить, сотрудники Учреждения лихо осваивали наиболее эффективные методы работы. Если бы не Илонгли, проводница моя и спасительница моя, неизменная и постоянно меняющаяся спутница моя в этом странствии... В странствии, которое я совершал, ускользнув от Черной Луны, холодно глянувшей на меня с пустынных высот. Илонгли менялась, я чувствовал, что она менялась, и души наши, если выражаться несколько высокопарно, все более сочетались друг с другом, постепенно сплавляясь в единое целое в тигле проведенных совместно времен, пройденных пространств и прожитых событий...

Если бы не Илонгли...

Я сидел у черной стены и думал, и представлял, как слабую мою плоть прокручивает не знающая поломок мясорубка Учреждения. Вновь и вновь уверенные пальцы Хруфра заталкивают меня в мясорубку и крутят, крутят, раздирая мои жилы, выжимая мою кровь, превращая меня в податливую массу, из которой можно лепить все, что угодно. Вновь и вновь, раз за разом давят, стискивают, жмут меня холодные пальцы специалиста своего дела Хруфра... Сейчас он, наверное, сидит за столом и неторопливо поглощает свой борщ или солянку, и намазывает горчицей хлеб, уверенно действуя ножом, и манипулирует зубочисткой, очищая свои крепкие зубы с безукоризненными пломбами, зубы, которыми можно грызть стальную проволоку; все переварит его здоровый желудок. Что же, он так и будет без устали, с девяти до восемнадцати, с перерывом на обед, швырять меня по времени? Что же, я обречен на эти вечные беседы у стола за непроницаемой перегородкой?

"Если выберусь отсюда, - подумал я, прижимаясь лбом к холодной черной преграде, - во что бы то ни стало отыщу пистолет, в любых мирах, в любом закоулке; не найду сам - попрошу помощи у беджа. Отыщу пистолет - и уничтожу Учреждение. И Хрыкина У. Ф."

И тут же, вдогонку, пришла другая мысль: а что если нас постоянно ставят перед выбором, постоянно заставляют принимать решение, и мы таки принимаем его - а потом просто ничего не знаем (не помним) об этом? И не потому ли мы именно такие, какие мы есть?..

Что-то зашуршало сзади. Возвращался после обеденного перерыва Хруфр? Я обернулся. Дверь была раскрыта настежь, она вела в комнату с большим окном, невысоким столиком у окна и обитым кожей креслом с широкими подлокотниками возле столика; над тарелками, как над вулканами, поднимался дымок, а вишневое содержимое тонкостенного стакана напоминало остывающую лаву. Никто меня туда не приглашал, но я не стал дожидаться приглашения. Я покинул кабинет Хруфра, вошел в комнату и сел за столик у окна.

Действующие вулканы оказались густым рассольником и шницелем с картофельным гарниром, а остывающая лава - теплым вишневым компотом. За окном, внизу, расстилался зеленый бульвар со скамейками, тополями, оградами, уходящими вдаль, газетным киоском и продавщицей яблок. На скамейках сидели парочки, пенсионеры играли в шахматы и читали газеты, вдоль кустов прохаживались молодые мамы с синими и розовыми детскими колясками; продавщица зевала, сидя на табуретке и привалившись спиной к ящикам с товаром; изредка по бульвару неслышно (неслышно для меня, сидящего у закрытого окна) катились чистенькие белые и кремовые "Победы" и черные трофейные "опели".

В двух кварталах отсюда, за перекрестком с подвешенным над трамвайными рельсами неутомимым трудягой-светофором, за мастерской по ремонту часов, изготовлению ключей и заточке ножей, за большим овощным ларьком и ателье мод стоял в глубине двора, за дубами и тополями, мой старый двухэтажный дом с деревянными лестницами и палисадником, в котором цвела сирень...

И подумалось мне, что окна Учреждения выходят в разные миры и разные времена. И еще подумалось мне, что неспроста простирается за окном тихий бульвар; стоит только опустить один-единственный шпингалет, стоит только открыть створку оконной рамы и спрыгнуть с небольшой высоты второго этажа на мягкий газон, поросший густой травой, - и можно за минуту отмахать эти два квартала и остановиться у невысокого крыльца, у двери, которую ты открывал и закрывал пятнадцать тысяч раз, которая помнит тебя, и которую помнишь ты...

Я медленно пил компот и думал о том, что это, пожалуй, один из самых сильных соблазнов Учреждения; сколько таких, как я, сидели, сидят сейчас и будут сидеть у своих окон в разных комнатах Учреждения, у окон, за которыми - детство. Стоит только опустить шпингалет - и попадешь туда, и станешь собой, шестилетним, и неизвестно, как после этого сложится твоя дальнейшая судьба; возможно, ты никогда не пойдешь по пути разрушителя, не станешь объемлющим, проницателем, зеркалием... Будешь совсем другим - и никогда не посмотришь на звездное небо.

Страшным и сильным было искушение, манила, завлекала Черная Триада, обещала освободить от своих пут, хоть на время ослабить свой гнет над тем, кто распахнет окно и прыгнет в собственное прошлое...

Я разбил стакан с недопитым компотом о покрытый желтым линолеумом пол и, пройдя по осколкам сапогами, - осколки хрустели в моем сердце или это хрустели осколки сердца? - вернулся в кабинет Хруфра и плотно закрыл за собой дверь.

Хруфр уже ждал меня. Сидел за своим столом, крутил в руке незажженную сигарету и аккуратно орудовал зубочисткой. Я вновь сел напротив и, опередив его (а он уже открыл рот, собираясь продолжить беседу), произнес, приказав себе забыть о бульваре за окном:

- Прежде чем дать окончательный ответ, я хотел бы кое-что уточнить. Могу ли я рассчитывать на удовлетворение своего любопытства?

Хруфр убрал зубочистку в стол, щелкнул зажигалкой и остро взглянул на меня поверх язычка пламени.

- Я отвечу на любые ваши вопросы, Доргис, в пределах моей компетенции. Вы можете рассчитывать не только на удовлетворение своего любопытства, но и на мою искренность.

- Хорошо. В таком случае, вопрос первый: чем мы вам так насолили? Почему вдруг затеяна столь грандиозная охота?

Хруфр хмыкнул, вытянул губы трубочкой и пустил тонкую струю дыма в направлении настольной лампы.

- Видите ли, Доргис, здесь имеют место соображения высшего порядка. Вам никогда не приходила в голову мысль о том, что любые реализованные с достаточной степенью убедительности фантазии художника, творца, при определенных условиях могут воплощаться в действительность? Разумеется, не здесь и не сейчас, а в каком-нибудь ином континууме.

- Представьте, приходила, и не только мне. Мысль довольно-таки не новая. По-моему, кэрролловская Алиса ее весьма четко сформулировала.

- Вот именно, - утвердительно покивал Хруфр. - А теперь, если можете, представьте себе этот континуум, населенный воплощенными фантазиями. Причем не теми, что нашли отражение в словах, напечатанных на книжной странице, или в образах, запечатленных на холсте живописца, а теми, кто существовал в воображении творца. Ведь согласитесь, Доргис, любое воспроизведение есть лишь слабое отражение того, что действительно существовало в сознании художника; здесь, так сказать, дистанция огромного размера. Воспринимающий субъект - читатель, зритель - воспринимает лишь нечеткий оттиск того, что хотел выразить творец; это противоречие извечно и никогда не будет снято.

Я с удивлением посмотрел на Хруфра. Откуда он все это знал, кабинетный чиновник неведомого Учреждения? Противоречие между замыслом и реализацией... Невозможность высказаться так, чтобы окружающие увидели мир твоими глазами... Невозможность влезть в чужое сознание и увидеть, ЧТО на самом деле творилось в сознании мастера, увидеть истинные глубины творений, а не их действительно уж слабое отражение на бумаге...

Я представил обретших плоть мифических героев и чудовищ, представил восставших из бледных символов-слов гомеровских олимпийских богов и демонов восточных сказаний; подумал о торжествующих инфернальных силах готических романов; сохранившихся с помощью живописи образах видений Дюрера и Босха; гоголевском Вие и Мелеаганте Кретьена де Труа; Люцифере Данте и Христе-Пантократоре из маленького храма Дафни близ Афин... - и мне стало неуютно. В холодной глубине растворился потолок кабинета, и странные образы проступили на стенах, оклеенных стандартными невыразительными обоями. В том, ином континууме, в воплощенной Вселенной воображения, должны были бы происходить такие схватки, бурлить такой водоворот событий, вершиться такие дела - и вряд ли только добрые, - которые не в силах изобразить и передать ни один мастер, будь он даже самым великим Мастером из мастеров человеческих...

- Вижу, вам все понятно, Доргис, - сказал проницательный Хруфр, странное существо, принявшее облик кабинетного работника в неземном (?) учреждении. - Вы, как я уже говорил, все очень быстро схватываете. Да, тот континуум постоянно пополняется и превращается из системы замкнутой в незамкнутую. То там, то тут прорывы, утечка. - Хруфр подался ко мне и понизил голос: - Они проникают к нам, понимаете? Не Белоснежки, не Дюймовочки, не Мальчики-с-пальчик - а совсем другие. Ведь Медуза Горгона, стимфалийские птицы, всадник, под коим конь блед, Уэллсовы марсиане на боевых треножниках - тьфу, ерунда, чепуха по сравнению с теми, с кем нам приходится бороться. Как вы думаете, должны мы были принять меры для того, чтобы не допустить дальнейшее пополнение того континуума?

Я молчал. Я обдумывал его слова.

- Ваше молчание, Доргис, в данном случае,- знак согласия. Так что никакая это не охота, а вынужденные и совершенно необходимые мероприятия в интересах нашей общей безопасности. И вашей безопасности тоже, Доргис. Вы должны понять, что ваши фантазии не есть только ваше личное дело. Вы, разрушители, рубите сук, на котором сидите не только вы сами, но и все остальные. Вся разумная, так сказать, масса Вселенной.

Я слушал Хруфра вполслуха, поскольку понял главное, что он пытался мне втолковать, в чем пытался убедить. И хотя в его голосе не было фальши, я все-таки не поверил его аргументам; по-моему, дело здесь было вовсе не в том, что иной континуум угрожает благополучию нашего уютного мира. Не в том было дело... А в чем?

- Красиво излагаете, Хрыкин. - Я усмехнулся. - Но недостаточно убедительно. Я не Станиславский, но тоже хочу сказать: "Не верю!" Никогда не поверю, что столь могущественное Учреждение не может справиться с какими-то локальными прорывами и утечками. С вашими-то возможностями! Что вам стоит организовать небольшой темпоральный сдвиг и загнать химер назад в стойло?

- Они не поддаются сдвигам, - быстро ответил Хруфр.

Слишком быстро.

- Какая-то странная избирательность, вам не кажется, Хрыкин? Позвольте все-таки вам не поверить.

Хруфр вновь остро взглянул на меня и потушил очередной окурок.

- Хорошо, не верьте. Хотя прорывы действительно имеют место. Могу организовать пребывание в месте очередной утечки - сами во всем убедитесь, но дело не только в прорывах, вы правы, Доргис. С этим мы кое-как справляемся, и, надеюсь, будем справляться и впредь, хотя и хлопотное это занятие. Основная причина нашей охоты, как вы выразились, есть нарушение равновесия. Рав-но-ве-си-я. Не мне вам объяснять, и не вам выслушивать, чем является равновесие для Вселенной: основа, Доргис, основа и стержень всего сущего. В противном случае, мы бы с вами не говорили, никто бы уже ничего не говорил, а имели бы сейчас место неуправляемые процессы, происходящие без присутствия постороннего наблюдателя. После спровоцированного определенными и весьма печальными, поверьте, для нас обстоятельствами Большого Взрыва, этого, так сказать, Начала Начал, хотя это вовсе и не Начало, Вселенная наконец-то начинает замедлять пульсацию и постепенно превращается в стационарную систему. Без выбрыков и непредсказуемости. Вселенная как таковая, наконец-то, так сказать, начинает приходить в себя. И вот теперь, Доргис, представьте такую картину: только-только пришедшую в себя Вселенную, угомонившуюся, наконец, после всех этих первичных пертурбаций, начинают расшатывать изнутри. Расшатывать и вновь выводить на уровень непредсказуемого состояния. Вот вам следствие деятельности разрушителей. И если бы не мы, блюстители, так сказать, равновесия, Вселенная давно бы пошла вразнос.

- Послушайте, Хрыкин, а кто вас, собственно, уполномочил заниматься подобными делами? Блюсти покой Вселенной. Уж не сама ли Вселенная? Это мой вопрос номер два.

- Напрасно иронизируете, Доргис. Для чего Вселенная создала людей? Чтобы противостоять энтропии. Почему Вселенная создала Учреждение, одно из подразделений которого мне поручили возглавлять? Потому что ошиблась в людях; люди оказались весьма неоднородным, так сказать, материалом, среди них появились нарушители равновесия, разрушители. Такие как вы, Доргис. Люди разрушают любые миры, любые миры Вселенной, где только появляются, а каждый мир, поверьте, Доргис, значит для Вселенной гораздо больше, чем для вас ваше собственное ухо или, скажем, поджелудочная железа. Поэтому нам, Доргис, нужна управляемая масса, нужны вполне предсказуемые и управляемые потребители, все желания и поступки которых весьма несложно просчитать наперед и не стоять, как говорится, на постоянном боевом посту в ожидании, простите за тавтологию, любых неожиданностей. Нужна отнивелированная и управляемая масса, и пусть себе живет и размножается на радость, так сказать, матушке-Вселенной. Масса безо всяких вывертов. - Хруфр помахал пальцем, предупреждая и запрещая. - Вот потому во всех населенных мирах идет сейчас поимка разрушителей. Не таких, как все - скажем так, если вам не по душе термин "разрушители". Вы-то ведь себя таковым не считаете, не правда ли? - Хруфр не стал дожидаться моего ответа и покивал: - Не считаете, не считаете; напротив, мните себя творцами миров, а на деле-то тянете всех к полнейшему краху. Вот так-то, Доргис. Я открыл вам все карты. Теперь слово за вами.

Хруфр утомленно прикрыл глаза и потер виски. Я молча смотрел на него и пытался собраться с мыслями. То, что он рассказал, было похоже на правду, и могло быть правдой, только что теперь мне с этой правдой делать? Разве мог я пойти против себя, разве мог дать согласие на то, чтобы превратиться в нечто иное?

Предсказуемые и управляемые... Жить и размножаться на радость матушке-Вселенной... крохотная, во всем подобная другим частичка огромного людского желе, безбрежного податливого желе из людей...

- Проблем хватает, Доргис. - Хруфр вновь устало потер виски. Взять те же Плоды Смерти. Это ведь не игрушки, не погремушки безобидные; если сдетонируют - мокрого места не останется от Вселенной. Вернее, только и останется одно мокрое место. А есть, к сожалению, и другие погремушки, еще и похлеще, пожалуй. Кое-кто, например, продолжает искать истинное имя Всевышнего. А ведь вам, наверное, известно, что если произнести это имя наоборот... - Хруфр положил ладонь на стол, словно раздавил что-то.

Я уже не удивлялся его информированности: видать, серьезное это было Учреждение. Я принял к сведению его страшноватые слова и тоже решил блеснуть информированностью. Я сказал:

- Насколько мне известно, Плоды Смерти находятся сейчас в абсолютно недоступном месте.

- Не будьте наивным, Доргис, - с усмешкой ответил Хруфр. Абсолютно недоступных мест не бывает. И, вздохнув, повторил: Проблем хватает...

- По-моему, дело не в том, что вы нужны Вселенной, - медленно начал я. - Это не Вселенной, а вам нужна предскаэуемая управляемая масса, бездумные потребители. Вам, Учреждению. Ну хорошо, допустим, вы этого добились. А дальше? Какова конечная цель Учреждения? Это третий вопрос.

Хруфр удивленно поднял свои аккуратно причесанные волосок к волоску густые брови.

- У нас нет какой-то одной определенной конечной цели. Блюсти равновесие, стабильность, исключить случайные факторы...

- А вам не скучно будет жить в такой Вселенной?

- Мы будем жить спокойно, Доргис. Не вздрагивая от шума за спиной.

Грустно было все это слышать. Блюстители равновесия... Нивелировка разумных существ, мыслящих существ. Неужели такая нивелировка возможна? Горько, если возможна. А если нет? Если они, исполнительные служащие этого грозного Учреждения, поймут, что нивелировка невозможна, они просто доберутся до Плодов Смерти или других "погремушек" и уничтожат Вселенную. И сотворят на ее месте новую, по своему хотению и разумению. Неужели действительно их цель - блюсти какое-то мифическое равновесие? Нет, пожалуй, Учреждение не стоит уничтожать, не разобравшись, что к чему. Проникнуть в его секторы, отделы и подотделы и выяснить, кем и для чего оно создано - а потом уже решать...

Но сейчас мне предстояло решить совсем другое. Хруфр меня не торопил, но было видно, что он ждет моего ответа. Эх, если бы помог мой камешек: потереть, задумать желание - и оказаться в мире, где нет никакого Хруфра...

Я сунул руку в карман и ничего там не обнаружил: ни камешка, ни расчески, ни троллейбусного талона. Вероятно, киборги обыскали меня при доставке в Учреждение.

- Камешек мы изъяли, - несколько даже извиняющимся тоном произнес Хруфр. - Как потенциально опасное образование.

- И расческа тоже для вас опасна? - съязвил я.

- Так положено, - отрубил Хруфр. - Итак, как насчет девушки? Кстати, я уточнил, пока вы обедали. - Он покосился на телефон. Ее зовут не Илонгли, а Илонлли. И-лон-лли. Именно так.

Аудиенция, кажется, подходила к концу. Я должен был дать окончательный ответ. Хруфр вновь вынул зажигалку, но курить не стал; просто машинально крутил пальцем колесико, то сотворяя, то гася безобидный огонь, и, насупившись, ждал, когда я скажу о своем решении.

Я подумал о том, что гибель Илонлли будет всегда висеть на мне. Но пусть даже мне будет тошно до конца дней (сколько их там еще осталось в колоде, которую - карта за картой - сбрасывает на стол некто, затеявший эту игру?), пусть я буду убийцей, пусть поступаю нечеловечно и жестоко, и небеса проклянут меня за мой выбор, - но я не могу поступиться тем единственным, что у меня есть. Не могу отказаться от дара, проклятия моего, тяжкого бремени моего, и спасения моего, единственной отрады моей, единственной отдушины в этом мире. Иначе зачем тогда жить?

Я не мог отказаться от дара. К тому же, не покидала меня подспудная уверенность в том, что если я ни на что не променяю дар, Хруфр оживит Илонлли: зачем им нарушать свой принцип, коли ничего они этим не смогли добиться? Пускай даже в бесконечности будущих времен - но она вернется в мир, и вновь откроются ее прекрасные зеленые глаза. Да, в этом случае я никогда больше не увижу ее, и вскрытие покажет, каким рубцом легла на сердце потеря, но таков, вероятно, удел человеческий: потери, потери, потери...

И еще я знал, что уже не раз делал выбор раньше - и вновь попадался Хруфру, и вновь оказывался здесь, у этого стола, в этом Учреждении. Что ж, значит, суждено мне до бесконечности общаться с существом, которое когда-то было мной, и каждый раз отвечать ему отказом.

А вдруг мне когда-нибудь удастся ускользнуть от них? Эх, если бы не эти постоянные темпоральные сдвиги, если бы я мог запомнить хоть что-то из этих встреч, не забыть о существовании Учреждения... Оставить где-нибудь хоть какой-то знак, хоть какой-то след, зацепку, хоть что-нибудь, что не стерлось бы при очередном темпоральном сдвиге... Записать - и отдать кому-нибудь эту запись, чтобы в очередной изменившейся для меня реальности прочитать эту запись и, вооружившись, вполне сознательно отправиться на поиски Учреждения...

Виталя! Отдать записи ему, они ведь не заметили его, Хруфр о нем даже не упомянул; парнишка не интересует Учреждение! Найти Виталю...

Но как его найти? Да и не позволит Хруфр никого искать; сразу после моего отказа он вновь забросит меня в прошлое и будет рассчитывать, что жизнь изменит меня в желательную для него, Хруфра, сторону. Ну что ж, выбор сделан...

- Итак? - вкрадчиво произнес Хруфр, поглаживая уже закрытую папку-накопитель. - Сдаем дело в архив и оформляем документы в мир исполнения желаний? Для вас двоих, Доргис, для двоих.

- Нет, - твердо ответил я. - Видимо, суждено нам и впредь продолжать наши беседы. Это мой окончательней ответ, Хрыкин.

Хруфр с силой хлопнул ладонью по папке и, нахмурившись, потянулся к серому телефону. Ткнул пальцем в кнопку с цифрой "семь" и, подождав, пока абонент отзовется, сказал:

- Ответ тот же.

Выслушал, кивнул.

- Да, как и решили.

Положил трубку и взглянул на меня:

- Мне очень жаль, Доргис, что так получается. Поверьте, вы сами виноваты в создании той ситуации, которая в данный момент имеет место.

Я развел руками:

- Помилуйте, Хрыкин, я вас ни в чем не виню.

В животе у меня вдруг обнаружился неприятный холодок. Холодок волной подкатился к сердцу.

- Наши методы весьма гуманны, Доргис, мы редко выходим за рамки. - Взгляд Хруфра стал сочувствующим и даже печальным. - Но выходим. Вынуждены выходить.

- Сожжение на костре? Четвертование? Водружение на кол? - Я попытался улыбнуться, но, кажется, улыбка у меня не получилась.

- При нашей последней встрече и очередном вашем необдуманном отказе я сказал вам, Доргис, следующее: вы вернетесь в прошлое и будете жить и, возможно, продолжите творить. Но я хорошо изучил вас, Доргис, и поэтому сказал кое-что еще. Я сказал вам: придет время, Доргис, когда вам будет не мил окружающий мир, когда вы устанете от него, от себя и от своих мыслей, когда жизнь покажется вам тошной, этакой пустой и глупой шуткой - и для вас настанет Время Черной Луны. Вы увидите Черную Луну, и у вас навсегда пропадет желание смотреть на звездное небо. Даже более того: возможно, вам захочется уйти, навсегда уйти... понимаете? А вполне обдуманное, осмысленное добровольное уничтожение собственного сознания - это тот единственный случай, та единственная гарантия, что оно уже никогда не восстановится. Нигде. Ни в каких мирах. Я просчитал такую вероятность, Доргис. Она была весьма большой. - Он подался ко мне и впился в меня взглядом следователя. - Вы ведь уже увидели Черную Луну, Доргис?

Вот оно что... Вот оно что... Я захлебывался в водовороте мыслей, я старался вырваться из этого кружения в спокойную прозрачную воду понимания, добраться до теплого песчаного берега истины - и это мне удалось.

Тогда, в предыдущую встречу с Хруфром, когда он посулил мне приход Времени Черной Луны, я заставил себя эапомнить слово "Иллолли", я впечатал его в память, замуровал в подземельях подсознания, выбил нестирающимися буквами на каменном монолите какой-то десятой или сотой глубинной памяти, укрыл в тайнике и заставил себя забыть это слово до поры. До появления Черной Луны. Почему именно это слово? Может быть, это имя той, что ждала меня в одиноком замке на холме? Я увидел Черную Луну - и сработало мое подсознание, и я отправился в Мир Одинокого Замка, на поиски той, что должна была рассказать мне, как разузнать все тайны Учреждения Хруфра. Но Хруфр перехватил меня - и та, что сопровождала меня, не успела воплотиться в Иллолли, которая помогла бы мне расправиться с Учреждением...

Но значит - выход был! Я вновь могу заставить себя запомнить это имя и, отброшенный в прошлое, в очередной раз отброшенный в прошлое, вновь дождаться появления Черной Луны - и отправиться на поиски. Мы еще поборемся, Хруфр!

- Вы видели Черную Луну, Доргис, - утвердительно сказал Хруфр, глядя на меня с непонятной усмешкой. - И все-таки поступили не так, как мы предполагали. Вы провели нас, Доргис, но, надеюсь, в последний раз. Никаких темпоральных сдвигов больше не будет. Мы считаем себя вправе поступать негуманно по отношению к отдельной личности во имя высшего, всеобщего гуманизма. Гуманная цель оправдывает любые средства, Доргис.

У меня сжалось сердце. Неужели Хруфр взял-таки верх и я безнадежно проиграл? Что они решили сделать со мной? Знавали мы уже все эти тезисы насчет достижения высших целей какими угодно средствами...

- Ты любишь смотреть на звездное небо, - жестко сказал Хруфр и оскалился, обнажая острые клыки и, кажется, не заботясь более о сохранении своего чиновничьего имиджа. - Мы дадим тебе возможность смотреть на звездное небо. Это станет твоим единственным эанятием. Когда тебя затошнит от этого занятия, ты позовешь нас и откажешься от дара. - Хруфр на глазах превращался в гладкий черный столб. - И тогда, если захочешь, сможешь отправиться в мир исполнения желаний. Вместе с ней. До встречи, упрямец Доргис.

Черный столб покачнулся, упал, рассекая стол с перекидным календарем и лампой, пробивая невидимую преграду - и обрушился на меня...

15.

...И остановилось, и замерло, и застыло время, и одни и те же немигающие звезды висели в черном льду пустоты над моим лицом, постоянно одни и те же, неподвижные, навсегда вмерзшие в пустоту. Время обтекало мой маленький мирок, вихри и течения времени проносились где-то вдали, а здесь, в моем маленьком мирке, всегда все было одно и то же: черные стены цилиндрического пустого колодца, на ровном дне которого я лежал навзничь, раскинув руки, не в состоянии даже вздохнуть или сделать хоть какое-нибудь движение; кружок черноты над головой, украшенный навсегда застывшими звездами... Все. Это было все. Я не испытывал ни голода, ни жажды, а это означало, что я действительно извлечен из времени, что время просто не существует для меня. Вокруг могли меняться эпохи, могли гаснуть звезды, могли возникать и уходить в небытие цивилизации разумных существ - но все это происходило вне моего колодца. Учреждение Хруфра вело целенаправленную борьбу за всеобщее благоденствие и процветание.

Единственное, что жило во мне, - это мое сознание, неподвластное ни времени, ни всемогущему Учреждению. Я лежал и думал, лежал и вспоминал, я понимал, что влип всерьез, я ничего не мог поделать без посторонней помощи (увы, я не Шварценеггер), а на помощь надеяться не приходилось. Не было моей Донге-Илонлли, не отзывался бедж Сю - да и что бы он сделал против Учреждения, которому под силу уничтожать и восстанавливать целые миры? Не было больше спасательницы... Кто еще мог помочь? Разве что Виталя. Хороший помощник из случайного нашего попутчика Витали лучше не придумаешь.

Я понимал, что влип всерьез, и что лежать мне вот так, глядя на одни и те же звезды (а я даже глаза не мог закрыть), целую вечность. Но я готов был лучше пролежать так целую вечность, чем капитулировать перед Хруфром. Правда, не прошел еще для меня и первый миг вечности, я еще пытался отвлечься, я еще подбадривал себя. А ведь это было только начало.

"Вот алмазная гора высотой в тысячу локтей, - вспомнилась мне древняя восточная притча. - Раз в столетие прилетает к ней птичка и точит свой клюв о гору. Когда она сточит гору до конца пройдет первое мгновение вечности..."

Воспоминания и мысли мои были бессвязными, они струились почти неуправляемым потоком как бы вопреки застывшему времени. И однажды я вспомнил, как когда-то, подводя некоторые итоги, копался в своих архивах, в своих записных книжках, дневниках и черновиках, запечатлевших значительную и главную часть моей жизни. Я обнаружил тогда свой давний рассказ о некоем Штурмовике, пытавшемся пробраться в загадочный и странный Дом. Не был ли тот Штурмовик Хруфром, не был ли тот Дом - Учреждением? Возможно, написать этот рассказ побудили меня смутные воспоминания, слабые следы, оставшиеся в сознании после очередной встречи с Хруфром ведь сознание не зависит от пространственно-временных перемещений, и какие-то следы в нем могли сохраниться даже при темпоральном сдвиге.

Впрочем, может быть, я ошибаюсь в этом своем предположении, и написал рассказ по совсем другому, давно забывшемуся поводу...

Я лежал, прикованный к окоченевшим звездам, не чувствуя собственного тела, и все-таки на что-то надеясь. А вдруг да и поможет все-таки мой камешек, даже упрятанный где-то в сейфах Учреждения? А вдруг да и появится какой-нибудь мой двойник, с которым мы разошлись на одной из развилок, и выручит меня? А вдруг, в конце концов, вне моего колодца настанут новые времена, и подует, так сказать, ветер перемен, и иэменится курс, и Учреждение перепрофилируется и начнет всячески поощрять зеркалиев-демиургов логоса, постановив считать их не разрушителями, а созидателями, не деструктивным элементом Вселенной, а, напротив, тем элементом, который и позволяет ей существовать? Всякое могло быть, потому что всякое уже бывало...

Я лежал вне времени, разглядывая застывшие мертвые звезды, - и вдруг их на мгновение перекрыла какая-то тень, метнувшаяся над срезом моего колодца. Тень исчезла, мелькнула вновь... и вновь...

"Рон! Рон!" - проскрипело в недоступной вышине - и что-то твердое упало на мою бездыханную грудь, и отскочило прямо в мою раскрытую ладонь.

Пистолет!

Ничего не мог сделать я сам, собственными силами, - и на помощь мне явилось чудо в образе птицы Рон. Как в сказке.

Хотя кто знает: может быть, сказки - совсем не сказки в каких-то иных реальностях?..

Прикосновение пистолета оживило мои негнущиеся пальцы, и они начали оттаивать; забегали под кожей мурашки, ладонь моя сжала рукоятку чудесного оружия, рука согнулась в локте, и мое тело, только что бывшее статуей, мраморным надгробным памятником самому себе, вновь стало живым телом, хотя и не очень ловким и сильным, но - живым. Я спустил курок, целясь прямо в нарисованные звезды, пистолет бесстрастно произнес: "Четвертый выстрел", - (интересно, а на сколько выстрелов он рассчитан, и можно ли перезарядить обойму, и где ее взять?) - и звезды тоже ожили, вспыхнули близкими кострами, сжигая черную пустоту, и посыпались вниз, в колодец, превращаясь в длинные огненные полосы, стремительно скользящие ко мне. Я не энал, чем грозит мне это падение звезд, но на всякий случай вскочил, уже полностью управляя своим телом, и прижался спиной к вогнутой прочной стене колодца. Огненные полосы угасали на глазах, превращались в редкие пунктиры, в разрозненные бледные световые пятна. Пятен осталось совсем немного...

Я стоял, привалившись спиной к косяку балконной двери, в многоэтажном доме напротив горело несколько окон, одинокие фонари - железобетонные столбы вдоль дороги - бесполезно освещали пустую ленту асфальта, испещренную темными пятнами выбоин, и вокруг фонарей вилась в своих ритуальных танцах ночная мошкара. Небо было тусклым, беззвездным, долетел из ночи гудок заблудившегося локомотива, упал с чьего-то балкона окурок и рассыпался огненными брызгами, наткнувшись на кусты. Внизу кто-то кашлял и плевался. Я, продолжая сжимать в руке пистолет, шагнул к ограждению балкона и посмотрел вниз. Так и есть, подо мной виднелась лысина соседа с третьего этажа, краснолицего дяди Коли, любителя постоять у подъезда и посудачить со всеми желающими о нынешних смутных временах.

В городе колыхалась обычная ночь. Что же делать дальше?

В комнате за моей спиной было тихо, темно и безнадежно. Вещи затаились по углам и грезили о прошлом и будущем, когда иной была и будет их сущность. Из-за домов, из-за высохших деревьев, из-за подъемных кранов, воткнувших в темноту свои динозаврьи шеи, донесся вдруг, отразившись от купола неба, знакомый крик.

"Рон! Рон!" - кричала чудесная птица хранителей.

- Мать твою за ногу! - проворчал внизу дядя Коля и звучно высморкался. - Орут, курвы, по ночам, подлюки поганые...

Я тихо сел на порожек балконной двери и мысленно позвал беджа. И даже дернулся от радости, когда Сю отозвался.

- Сю, - прошептал я, морщась от едкого дыма дяди-Колиной "Примы", - я не прошу никаких предсказаний. Только помоги мне вытащить пацана, он ведь там ошалеет один.

Я сказал это и только потом сообразил, что за время, проведенное мной в колодце под звездами, алмазная гора могла превратиться в небольшой холмик.

"Суть я понял, - не сразу отозвался бедж. - Моя помощь была бы лишней. Крик птицы ты уже слышал, она в Долине Отражений. Там находится и тот, кого ты называешь пацаном. Можешь отправляться туда".

"А как же с Илонлли? - все-таки не удержался я. - Есть хоть какая-то надежда?"

"Надежда на что?"

"На то, что она вернется".

Я боялся услышать ответ беджа. Я вдыхал поднимающийся с балкона соседа табачный дым, и все во мне дрожало, как дрожит стакан на столике в вагоне мчащегося поезда, подвигаясь к краю, чтобы упасть и разлететься на никому не нужные осколки.

"На этот вопрос нет однозначного ответа. Далеко не на все вопросы можно ответить однозначно".

Он не сказал "нет"! Я медленно выдохнул воздух. Поезд замедлил ход и стакан остановился у края. Главное - он не сказал "нет". Значит, можно было надеяться.

"А что ты думаешь по поводу Хруфра? - ринулся я развивать успех. - Что это за Учреждение?"

"По поводу Хруфра я ничего не думаю. Я знаю. Не всякое знание доставляет радость и не всегда оно является необходимостью".

- Во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь, - пробормотал я.

"Вот именно, - подтвердил Сю. - Экклезиаст не просто размышлял, он знал это. Не надо больше вопросов. Иди, куда идешь".

"Хорошо, не буду. Только еще один, личного плана: как ты там, в пропасти? Все в порядке?"

"Странная логика. Заверяешь, что вопросов не будет и тут же задаешь еще один".

"Извини, Сю. Можешь не отвечать, если тебе неприятно мое любопытство".

"Отвечу, - мысленно сказал бедж и я просто-таки почувствовал прикосновение его мысли. Она была теплой и красно-желтой, как мой любимый плед. - Пропасти довольно давно не существует. В данный момент я нахожусь глубоко под землей. Остальные неподалеку, мы часто общаемся".

Я мысленно ахнул.

"Тебе нужна помощь, Сю? Что случилось?"

"Нам абсолютно все равно, где находиться. Мы уже прошли две стадии перевоплощения, ждем третью. А случилось довольно обычное явление: хранители не смогли справиться с ими же самими вызванными силами. Хотя мы их предупреждали. Повторяю: не всегда знание является необходимостью".

"Они погибли?"

"Город давно разрушен, горы расплавились, и сейчас здесь застывшее каменное море. А хранителей мы заставили уйти. Есть хорошее средство заставить людей делать то, о чем они и не помышляли: поманить их иллюзией. Теперь они в другом месте".

Тола-Уо давно разрушен... А Виталя еще бродит где-то в иных пространствах. Видимо, в разных мирах время течет по-разному...

"Кем же ты станешь после перевоплощения, Сю? С тобой можно будет общаться?"

"Я стану тем, кем я стану, - заверил Сю. - Общение возможно всегда, а иногда и просто необходимо. У тебя есть еще время, пока твой пацан спит. Учреждению о нем ничего неизвестно. Делай то, что тебе необходимо сделать, и отправляйся к нему".

"Я все понял, Сю. Спасибо тебе, милый бедж, мне всегда очень приятно с тобой общаться".

"Принимаю к сведению", - ответил Сю и исчез из моего сознания.

Я поднялся, задев плечом эагремевший угол жестяного подоконника. Я частенько его задевал.

- Не спится, сосед? - донеслось снизу сквозь кашель и сморканье. - Бабу тебе надо бы потеплей. Борща повкусней, да мохнатку потесней! - Дядя Коля эахихикал и заплевался.

Я ничего не ответил. Я положил пистолет в карман, вошел в комнату, включил настольную лампу и, сев за стол, достал бумагу и ручку.

Я старался писать кратко и ясно, без философствования и предполагаемых выводов, не особенно заботясь о красоте слога и стиля. Теперь я уже не творил повествование о Штурмовике и Доме, охраняемом летающими белыми полотнищами со смертоносными глазами и испускающими вой, от которого сходили с ума атакующие и гнулись дула самоходных орудий. Я просто торопливо набрасывал заметки о Хруфре, Учреждении и известных мне нормах работы Учреждения. И о его окнах, выходящих в другие миры; у каждого окна Учреждения мог сидеть наблюдатель, и каждое окно каждого дома моего города могло быть окном Учреждения.

Поставив последнюю точку, я положил листки в нагрудный карман куртки и, торопливо соорудив на кухне несколько бутербродов с подсохшим сыром, вышел на балкон. Город спал, за облаками угадывалось зловещее черное пятно. Я повернулся в ту сторону, откуда недавно донесся крик птицы Рон, и шагнул в Долину Отражений.

Долина Отражений оказалась довольно обширной впадиной, со всех сторон окруженной невысокими зелеными холмами; склоны холмов напоминали пологие лестницы с широкими ступенями, сооруженные каким-нибудь местным Полифемом. В тщательно промытом небе безобидно и ласково светило вполнакала местное симпатичное солнышко. По затканному салатного цвета травой дну впадины все тот же Полифем расставил по своему усмотрению (вероятно, в часы досуга) высокие глыбы самой разнообразной формы, похожие на кристаллы. Глыбы не носили никаких следов обработки и наводили на мысль о том, что здесь, над этой тихой долиной, когда-то распался на части удивительный кристаллический метеорит. И самым удивительным было то, что все эти кристаллы состояли из сплошных зеркал, наклоненных под самыми разными углами друг к другу. В тысячах больших и маленьких зеркал бесконечное число раз отражались, дробясь и множась, искажаясь, как в комнате смеха, отражения зеркальных глыб, отражения отражений, отражения отражений отражений бесчисленных зеленых ступеней на склонах бесчисленных холмов и бесчисленных кусочков неба; и только милое солнышко не отражалось в них, словно было иллюзией, неким призраком, которому не положено иметь ни отражения, ни тени. Это было и к лучшему, иначе любой путник мог мгновенно ослепнуть от бьющего со всех сторон в лицо солнечного света. В долине стояла такая тишина, как ранним утром на закутанном в туман берегу прозрачной реки детства.

Я шел от глыбы к глыбе, высматривая Виталю, но его нигде не было видно. Неужели он уже проснулся и ушел отсюда неведомо куда? Из зеркал кривлялись, подмигивали, передразнивали меня мои искаженные отражения - и далеко было до них тому десятку отражений в зеркалах зеленого павильончика в нашем городском саду, куда ходили когда-то мы с сестрой - неуклюжий полноватый мальчишка в тюбетейке и вечно сползающих гольфах и белобрысая девчонка с косичками, в закапанном мороженым платье и разношенных сандалетах. И вот что я вдруг заметил: эти карикатурные мои подобия вовсе но повторяли моих движений, а действовали сами, совершенно не обращая внимания на того, кого они все отражали; они подмигивали мне, они махали руками, смеялись и уходили, взбираясь на отражения зеленых ступеней, прыгали и кувыркались, взлетали, медленно, с усилием отталкиваясь от воздуха напряженными ладонями; они делали приглашающие жесты и растворялись в глубине зеркал, а на смену им возникали из пустоты новые мои отражения...

Углубившись в долину, я обнаружил, что в зеркалах нет больше зеленых холмов-лестниц, а есть проселочная дорога, покрытая пятнами луж, и идут по дороге мальчик и девочка в белых панамках и трусиках, и мальчик, поскользнувшись, шлепается животом в лужу и бежит назад... Я увидел белую комнату с кроватями, прошел кто-то в белом халате, и кто-то лежал, повернув ко мне осунувшееся небритое лицо, а рядом, на тумбочке, возле бумажек с таблетками, красовался огромный разрезанный арбуз, который должен быть, конечно, зеленым с красным, но виделся только красным... огромным и красным... Красное превратилось в гроб, и не было уже никаких искажений, а был зал с высоким потолком и люстрой, были цветы, и в гробу, среди цветов, - знакомое осунувшееся лицо с запавшими закрытыми глазами, с черной щетиной на подбородке и щеках... Знакомое потом только по фотографиям лицо... Спокойный, ничего не понимающий трехлетний мальчишка на руках у женщины, и взгляд у женщины отрешенный и застывший. Зашелестели в глубине зеркал голоса, забормотали, просочились в воздух, выдавливаясь иэ зеркальных кристаллов... "Спит... спит... твой... спит... папа... папа... твой... Твой папа спит..."

Я сел, опустил голову, заткнул уши и закрыл глаза. Пока не поздно, надо выбираться из этой долины. Надо выбираться, пока зеркальные глыбы не затянули в себя, пока навсегда не засосали в прошлое. Не было никакого солнца в Долине Отражений, это Черная Триада прикинулась солнцем, вновь напоминая о себе. Да тут можно было остаться навсегда! Окаменеть и вечно смотреть в зеркала, где колышется прошлое... Кто знает, сколько таких, как я, бродило здесь до меня, и сколько этих каменных глыб было истинными глыбами, а не теми, кто, окаменев, смотрит и смотрит в зеркала...

Виталя! Где же Виталя? Что он мог увидеть в зеркалах?

Я встал и пошел через долину, глядя под ноги и по-прежнему наглухо закрывая уши ладонями. Я брел по траве, пересекая долину, и, дойдя до холмов, повернул и направился вдоль их подножий, огибая зеркальные глыбы.

Немного придя в себя, я остановился, приложил ладони ко рту (в долине вновь было тихо) и крикнул изо всех сил:

- Вита-а-ля-а!

- Эй, дядечка, я здесь!

Я обернулся на голос. Виталя подпрыгивал и махал руками, как болельщик после забитого гола, с одной иэ самых верхних ступеней ближнего холма.

- Не спускайся, я к тебе поднимусь! - крикнул я и двинулся вверх по склону.

- Я здесь, дядечка! Я здесь! - орал Виталя.

Подниматься на холмы мне не приходилось уже лет двести, и все-таки я довольно быстро добрался до паренька. Вид у него был слегка помятый, в волосах запутались сухие травинки, на щеке краснела свежая царапина. Он буквально поедал меня глазами, словно боялся, что я вот-вот исчезну и вновь оставлю его один на один с чужим миром. Впрочем, он сразу приободрился и несколько обиженно произнес:

- Что же вы, дядя, меня здесь бросили?

- По-моему, это ты нас бросил, - заметил я и протянул ему бутерброд. - На, подкрепись.

Мы рядышком устроились на зеленом уступе, свесив ноги, и паренек незамедлительно принялся за бутерброды - благодарить у подростков, по-моему, вообще не принято, - а я сверху окинул взглядом Долину Отражений. Беспорядочно разбросанные глыбы равнодушно отражали пустоту.

- Видел там что-нибудь? - Я кивнул вниз, показывая на эти осколки прошлого.

- Угум... - промычал Виталя с набитым ртом. - Кино! Как на... Он чуть не подавился, закашлялся, и я похлопал его по спине. Паренек сделал ныряющее движение головой и вновь заработал челюстями. - Как на дискотеке - сплошняком зеркала. И крепкие, заразы, не бьются! Все гляделки на себя проглядел. Нормально!

Он без перерыва приступил к следующему бутерброду.

- Только себя и видел?

- Угу... А кого же еще? Как в парикмахерской. Еще ворона здесь какая-то летала страхолюдная, вопила, как недорезанная.

Я обвел глазали жизнерадостное небо.

- Куда же она подевалась?

- А! - Виталя стал жевать помедленнее. - Дрючком в нее запустил, я в лесу на всякий случай дрючок прихватил, - она и отвалила. А потом эатащился сюда и закемарил, прямо в отруб. - Он исподлобья поглядел на меня. - А вы что, отмахались от тех Терминаторов?

- Отмахались, - со вздохом ответил я.

Виталя перестал жевать.

- А где ваша... ну, с которой вы были? Лонга. А вас как зовут? Я эабыл.

- У нее свои дела. А зовут меня Доргис.

Виталя задумчиво поморгал.

- Это, выходит, вы не наши... Значит, никакие это не съемки... Я был там, в лесу, - он понизил голос, - и видел какие-то штуковины. Вроде грибов, только метра в три высотой, и как будто дышат. Настоящие... И вообще интересно, словно сам в видик попал. - Он вновь искоса настороженно посмотрел на меня. - Но это ведь не видик, да?

Я отрицательно покачал головой.

- Это не видик, Виталя. Это жизнь. Только другая.

- Интересно... - медленно сказал паренек и виновато улыбнулся. Я вообще-то испугался... этих... ну, и рванул. Ничего не просекал, только делал ноги... Я вообще-то... ну... не боюсь ничего... да эти уж больно неожиданно...

Я потрепал его по плечу:

- Ничего, Виталя, бывает. Я и сам испугался.

- Ну вот и я, - оживился парнишка и похлопал себя по карману. - У меня тут штука-то имеется, но слабовата для этих. Для этих бы гранату. Десяток.

- Ешь, Виталя, ешь.

- Интересно, - задумчиво повторил паренек. - Только одному как-то... Сюда бы кентов, Витька бы сюда, Ралика, Бяшу. Бяша качается каждый день, любого уделает. Я же с вами пойду, да? Это же такое кино!

- Нет, Виталя.

Я вытащил из кармана свои записи.

- Сейчас ты пойдешь домой. Или к своим приятелям, а то они заждались. Будет у меня к тебе одна просьба, необычная просьба, но ведь и ситуация у нас необычная, согласен?

Виталя неуверенно кивнул.

- Держи. - Я протянул ему сложенные листки. - Можешь прочитать, если захочешь. Но главное - никому никогда не показывай, хорошо? Спрячь дома, а через...

Я задумался. Хруфр мог достать меня прямо сейчас. А мог и завтра. Вряд ли, конечно, он вновь перебросит меня в прошлое; наверняка придумает что-нибудь другое, но пусть на всякий случай записи останутся у Витали. А я попробую разделаться с Учреждением при помощи пистолета. Главное теперь - найти Учреждение. А записи все-таки пусть будут у Витали. Для страховки.

- ...а через год, ровно через год приходи ко мне - адрес там написан. Ты где живешь?

- В "треугольнике", возле автовокзала, - пробормотал паренек.

- Ну, это недалеко. Придешь ко мне и отдашь эти бумаги. Не застанешь дома - опусти в почтовый ящик. И не удивляйся, если я тебя не вспомню. Если даже буду смотреть на тебя, как на ненормального. Главное - верни мне записи, а я уж разберусь, я там и обращение к самому себе написал. Ты все понял?

- Понял... А чего это вы меня не вспомните? Вы что, так набухиваетесь, что потом ничего не помните? У меня батя такой.

- Могу не вспомнить, потому что мир здесь совсем другой, понимаешь? Ты только не забудь прийти. Ровно через год, в этот же день.

- У себя, значит, держать опасно. - Виталя понимающе прищурился. - А у меня можно?

- Да. О тебе никто ничего не знает, гарантирую.

- Понял. - Парнишка поднялся. - Не переживайте... Доргис. Не подведу, обещаю. Гадом буду.

- Вот и отлично.

Я тоже поднялся, вынул из кармана пистолет и направил его на Долину Отражений. "Пятый выстрел", - равнодушно зафиксировал счетчик, и зеркальные глыбы стали медленно исчезать, словно Чеширские Коты, и сквозь их все более бледные контуры проступила обсаженная липами обычная городская улица. По серому асфальту бежал троллейбус, цепляясь рогами за провода, в тенечке у гастронома мужики с банками и бидонами облепили пивную бочку.

- Ух ты! - только и сказал Виталя, переводя взгляд с пистолета на городской пейзаж.

- Пока, Виталя. До встречи. - Я протянул ему руку. - Спускайся.

Паренек осторожно пожал мою ладонь, кивнул и поскакал вниз по ступеням. Обернулся, прежде чем сойти на серый асфальт тротуара, и махнул рукой. Я поднял руку в ответ.

Из глубины дворов, из-за домов просочились клубы тумана. Туман эаволок всю улицу, и в нем исчезли троллейбусы, грузовики, магазины и люди, и кольцо ступенчатых холмов превратилось в тарелку с густой манной кашей.

16.

Я вновь остался один. Как всегда. Как все живущие и жившие. Мне доводилось встречаться с людьми, способными творить поистине чудеса (а что такое чудо: явление, происходящее по неведомым нам законам? Прав Блаженный Августин?), я общался с прорицателями и целителями, телепатами и дальновидящими и, возможно, кое-чему у них научился. Во всяком случае, мне вдруг ясно представилась моя комната с форточкой, распахнутой во Вселенную, и пишущей машинкой на столе. Звонок в дверь отвлек меня от странной и захватываюцей игры с символами, игры, превратившейся в жизнь, а вернее игры-жизни.

За дверью стоял курносый подросток, худощавый и высокий, из числа этаких неуклюжих акселератов, на полголовы переросших отцов. Акселерат держал полиэтиленовый разноцветный пакет.

- Просили зайти... через год. Вот я и пришел, - неуверенно сказал он.

Я - Тот Я, что открыл дверь, - конечно не узнал Виталю. Тот Я подумал, что парень ошибся дверью, и не сюда ему надо, а этажом ниже, к сыночку дяди Коли, великовозрастному бездельнику и меломану, с раннего утра гоняющему магнитофон; кнопки нашего лифта были рассчитаны на девять этажей, а дом был десятиэтажным вот и заезжали, нажимая кнопку с цифрой "три", на четвертый этаж. Ничего удивительного...

Тот Я собрался ответить, что вышла ошибка, но парень вынул из пакета сложенные листки бумаги и протянул их мне.

- Вот, это ваше. Это вы писали.

Тот Я машинально взял листки и увидел собственной рукой написанный адрес и фамилию. Все было правильно - парень пришел именно туда, куда ему было надо. Тот Я быстро скользнул взглядом по написанному, отметив подчеркнутые слова: "Иллолли", "Черная Луна", "Хруфр", "Учреждение", - ничего, конечно, не понял и удивленно посмотрел на парня.

- Откуда это у тебя?

- Вы мне сами дали и сказали занести через год. Ровно через год. Сказали, чтобы я не удивлялся, если вы меня не вспомните.

Тот Я опять ничего не понял, но на всякий случай покивал.

- Хорошо, спасибо. Почитаю, попробую разобраться. Спасибо.

- Я - Виталя, - безнадежно сказал парень. - Мы вместе с вами были. В лесу, и еще камни зеркальные...

Тот Я постарался вспомнить, когда в последний раз напивался до беспамятства, но не вспомнил. Давным-давно уже не водилось за ним такого - здоровье но позволяло.

- Хорошо, Виталя. Разберусь.

- Тут еще...

Парень помялся, потом нерешительно вытащил из кармана брюк еще какие-то помятые бумажки.

- В общем, я тут написал... ну, как в видике, только словами... В общем, историю такую придумал... ну, фантастическую...

Тот Я прочитал несколько первых предложений, написанных довольно неразборчивым угловатым почерком:

"В джунглях планеты Ран-4 днем и ночью кишела сплошная борьба и драка. Ядовитые зубастые чудовища с двумя головами без шеи впивались зубастыми пастями в брюхо черных чудовищ, похожих на большие диваны без ножек и спинок, а глаз у них не было. Зато у них были специальные присоски, чтобы лазить по деревьям. Но однажды утром в чащу джунглей пришел человек в скафандре и с лазерным ружьем. Плечо у человека было заляпано кровью, на спине висел не работающий двигатель для полетов в воздухе, а лицо с большим шрамом было хмурым, суровым и озабоченным. Человека звали Майком, его выбросили из космического корабля его дружки, которые хотели, чтобы он навсегда погиб в джунглях, которые были дикими и зловещими..."

- Ты проходи, Виталя. - Тот Я отступил от двери в глубь прихожей и сделал приглашающий жест.

- Нет-нет! - Виталя, смутившись, попятился к лифту. - Вы прочитаете, а я потом зайду... Доргис.

- Доргис? Почему Доргис? - озадаченно спросил Тот Я.

- Вы тогда сказали, что вас зовут Доргис.

Тот Я задумчиво потер переносицу. Происходило явно что-то необычное, но в чем тут дело, Тот Я еще не понял. Но надеялся, что поймет.

- Хорошо, Виталя. Жду послезавтра в это же время. Годится?

- Годится. - Парень нажал кнопку, вызывая лифт. - До свидания.

Тот Я вернулся в комнату, отодвинул пишущую машинку и разложил листки. И задумался...

Впрочем, никакое это, возможно, было не ясновидение, а так, просто предположения. И все-таки я был уверен, что разберусь, непременно разберусь, если такая ситуация действительно возникнет через год. И еще я был бы очень рад, если бы Виталя вдруг на самом деле почувствовал потребность к творчеству. Эх, если бы... Если бы каждый... Да тогда ничего не смогут нам сделать никакие Учреждения, никакие Хруфры, пусть даже они будут трудиться круглосуточно и постоянно совершенствовать формы своей весьма своеобразной работы.

Да, Хруфр, конечно, мог вновь затолкнуть меня в прошлое, но не в его силах было окончательно стереть все следы. Ведь были, я уверен, были и другие следы, просто я их не замечал, не обращал внимания, просто не хотел вникнуть, спеша по жизни, как спешим мы все... Взять хотя бы то странное явление, которое на языке психологов зовется, кажется, "ложной памятью": это когда ты совершаешь какие-то действия и вдруг ловишь себя на том, что когда-то уже совершал их, хотя твердо знаешь, что не делал ты этого никогда. Или, попадая в незнакомое место, внезапно чувствуешь, что оно тебе знакомо... опять же прекрасно понимая, что ты здесь впервые. Это и есть следы темпоральных сдвигов, следы переброски в прошлое; Учреждение возвращает тебя назад во времени, и ты опять шагаешь по жизни тем же путем - с теми или иными отклонениями, - но следы твоей прошлой, стертой Хруфрами жизни, остаются в тебе... Жаль, что ты не обращаешь на них внимания и спешишь, спешишь... до новой встречи с Хруфром.

Ладно. Я убрал я карман пистолет и задумчиво поворошил траву носком сапога. Нужно искать Учреждение. Искать, пока они не застали меня врасплох и не отобрали оружие. "Срывай день!" призывал мудрый Гораций и был прав. Выжимай день досуха, до последней капли - кто знает, сколько их еще осталось? А я-то был твердо уверен, что у меня осталось их меньше, чем уже прошло.

Искать Учреждение. Вот только где его искать? (О девушке я старался не думать, чтобы не выплеснуть боль, не завыть, не свернуть себе шею, вывалившись с балкона). Где его искать?..

Мне вдруг почудилось, что из молочного тумана, расползшегося на месте Долины Отражений, раздался чей-то отдаленной крик. Приманка Хруфра, обнаружившего, что я сумел выбраться из колодца?

Я, раздумывая, смотрел вниз, на озеро тумана, а потом разозлился на себя. Что же, выходит, мне теперь так и жить, пугаясь каждого звука, шарахаясь от каждого прохожего, озираясь на каждое окно? Бросить все, убежать от себя, и всю оставшуюся жизнь посвятить проблеме обеспечения собственной безопасности? Вот тогда Хруфр действительно отстанет от меня, тогда я ему буду совсем не нужен. Ну уж нет, Хруфр, на это можешь не рассчитывать! И вообще, внутри одной из гигантских "черных дыр", в самом центре Вселенной, находится недоступное для любопытствующих Хранилище Книг Судеб всех тех, кто изначально живет во Вселенной, переходя в свои урочные часы из одного слоя бытия в другой, но никогда не исчезая в никуда, потому что куда же можно исчезнуть из мироздания? Не исчезают даже те, кто, как говорил Хруфр, обдуманно, осмысленно и добровольно уничтожают собственное сознание. Они просто становятся иными сущностями. Давно уже было сказано, что человек подобен собаке, привязанной к повозке; ему кажется, что он свободен в своих поступках, а на самом деле вся его свобода заключается в том, чтобы, не сопротивляясь, бежать за повозкой. Все наши действия предопределены, и будешь упираться - повозка все равно потащит за собой. Главное - попасть в ритм бега и угадывать повороты, потому что если просто упадешь - врежешься лбом в придорожный столб и останешься лежать, а повозка умчится искать следующего ведомого.

И это ни в коей мере не должно гнетом ложиться на душу - просто так уж устроен мир. Нам ведь не приходит в голову упрекать солнце за то, что оно каждое утро появляется на небе, а потом уходит... А ведь судьба наша - как солнце. Нужно смириться с законами, по которым она движется, изучить их и действовать сообразно с ними, тем самым и достигая абсолютной свободы...

Итак, где-то в глубинах этого всеобщего хранилища лежит на полке и Книга Моей Судьбы, изначально написанная уже до последней точки... нет, до последнего многоточия, отмечающего тот самый последний момент, когда придет конец последней Вселенной в цепи вселенных... и тут же возникнет новая Книга Моей Судьбы, потому что на смену одной цепи придет другая... третья... - и никогда и нигде не присутствовать нам при самом окончательном Конце Концов: он вновь превратится в Начало Начал, пусть других, пусть совершенно невообразимых сейчас Начал, но - в новое, иное Начало... Можно называть это бодрячеством, ни на чем не основанном оптимизмом, но - так будет, ибо и это уже записано в Книге Судеб каждого из нас.

Я на всякий случай проверил, на месте ли пистолет, и начал спускаться в белый туман, справедливо рассудив, что если и ждет меня там какая-нибудь неприятность - это вполне закономерно и предрешено; и кто знает, какая неприятность ждала бы меня, если бы я пошел в противоположную сторону, за гребень холмов?

Я нырнул в белый кисель, как в парную, инстинктивно зажмурившись и ожидая, что будет жарко. Но жарко не стало. Скользнули по лицу прохладные струи - и исчезли, и их сменил ровный теплый ветерок, настоянный ни аромате неведомых растений. Да-да, именно аромате этот извечный в литературе штамп как нельзя более точно отражал истинное положение дел.

Я остановился и открыл глаза - и в меня хлынул окружающий мир, и что-то изменилось во мне. Мое собственное "я" съежилось и шмыгнуло в темный закоулок, и притаилось там, сдерживая дыхание, и в сознании моем возник кто-то другой - почти бесстрастный, но все-таки скорбный, готовый ненавидеть то дело, которое ему приходится выполнять, но выполняющий его четко, в срок и без лишних рассуждений. Потому что он, этот кто-то другой, кем стал я, был предназначен для выполнения именно этого дела.

Небо - это первое, что я увидел. Оно, как всегда, было сероватым, как сероваты были все небеса, под которыми мне приходилось бродить. Ничего интересного - две-три случайные звезды, черные пятна завесы, скрывающей те места, которые Вселенная не желает показывать нам, тени-облака, патрулирующие неуловимую границу пустоты, - и бледно-роэовое зарево у далекого-далекого ровного горизонта - последний привет утонувшего светила. Я стоял посреди гладкой песчаной равнины, совершенно лишенной растительности и, наверное, охватывающей всю планету (если, конечно, место, в котором я очутился, было планетой). Аромат неведомых растений исчез, оставшись в каком-то другом мире. В отдалении, с обеих сторон от меня, темнели в сумерках неподвижные фигуры таких же, как я. Я был высоким, голова моя возвышалась метра на четыре над расставленными ступнями, зарывшимися в песок. Я был совершенно обнаженным, и правая моя рука опиралась на огромную, под стать мне, лопату.

Стемнело как-то сразу, словно сработал выключатель, и мгновенно на песке передо мной возникло несколько прямоугольных пятен света с нечеткими контурами. Казалось, это падает свет из окон, но не было вокруг ни зданий, ни окон. Я сосчитал прямоугольники - их оказалось девять. И справа, и слева от меня светились возле неподвижных фигур размытые пятна, сливались в две сплошные линии, уходящие к противоположным краям небес.

"Срок настал", - сказал кто-то внутри меня, и в следующее мгновение пятна перестали быть пустыми. Я во все глаза смотрел на тех, кто лежал навзничь, вытянув руки вдоль тела, внутри моих девяти световых пятен.

Их тоже было девять, девять нагих человеческих тел, ничего не видящими неживыми глазами глядящих в такое же слепое небо. Длинноволосая женщина средних лет с дряблым животом и толстыми бедрами. Горбоносый парень с мощными бицепсами и плечами, с заросшей черными курчавыми волосами грудью. Еще одна женщина, лет пятидесяти, с вислыми щеками и шрамом поперек усохшего живота. Крепыш-мальчуган дошкольного возраста с темными чуть раскосыми глазами и сбитыми коленками. Лысеющий толстяк с брюзгливо оттопыренной нижней губой. Еще один мальчуган. Девушка с маленькими грудями и выбритым пахом. Поджарый мужчина моего возраста со вздувшимися венами, перехлестывающими сильные руки. И...

Да, это была она. Несомненно, это была она. Ладное тело бывшей спортсменки, покрытые красным лаком ногти на пальцах чутких рук, короткие светлые волосы, закрывающие лоб до бровей, нежные плечи; не потерявшие форму груди с длинными сосками (я любил целовать эти соски, и они набухали и твердели под моими губами...); красивые бедра; небольшая родинка на бедре (ее мне тоже нравилось целовать...) Это была она, Марина, та женщина, с которой мы ругались и мирились, которая иногда терпеть не могла меня, но все-таки временами звала к себе; та женщина с постоянной едва уловимой насмешкой в голосе, к которой я порой приходил и пытался излить душу. Она никогда не слушала меня, она закрывала глаза и курила, сидя в кресле, она ставила передо мной чашку с чаем и клубничное варенье, и улыбалась, и потягивалась всем телом, глядя на экран телевизора, и медленно развязывала пояс халата.

Она была страстной и ненасытной, она стонала, вжимаясь затылком в подушку и царапая мои плечи своими лакированными ногтями, она быстро дышала и кусала бледные губы, и в приглушенном свете висящего над постелью бра я видел ее полузакрытые глаза...

А наутро все повторялось снова, только уже без включенного бра, а потом мы вместе пили чай и она начинала злиться и осыпать меня холодным дождем несправедливых слов. Я хлопал дверью и уходил, но наступала весна, и наступало лето, и осень, и зима - и она вновь звонила мне... или я звонил ей. И снова и снова возобновлялись наши сладко-горькие встречи. Мы вполне могли обходиться друг без друга, и обходились друг без друга, но иногда нас тянуло навстречу, как куски магнита, как ночных путников к костру...

И что же случилось теперь? Ее знакомое и такое обольстительное тело неподвижно лежало в пятне света, и всегда насмешливые или злые глаза сейчас были просто двумя малахитовыми камнями, украшающими застывшую маску бесстрастного, но все равно очаровательного лица. Кто такие эти остальные восемь человек, я не знал. Я никогда раньше не встречал их. Разве что где-нибудь в толпе?

Неподвижные тела не наводили, однако, на мысль о смерти; скорее, они были похожи на поверженные статуи, на манекены с мельчайшими анатомическими подробностями живых людей, которые кто-то убрал из витрины неведомого магазина и перенес сюда, на безбрежную равнину, сотворенную в тихом уголке Вселенной с целью, мне пока неизвестной.

"Пора", - вновь сказал кто-то внутри меня, и я взял лопату наперевес, потом вонзил ее в податливый рыхлый песок у ног ближайшего ко мне тела женщины со шрамом, и несколькими движениями вырыл яму. Все мои действия были отработаны до автоматизма, словно я совершал их уже не одну тысячу раз и прекрасно знал свое дело. Я чувствовал, что мои безмолвные собратья по ремеслу сейчас заняты тем же, чем и я. Нагнувшись, я обхватил ладонью холодные ступни женщины, без труда стащил ее вниз и быстро заровнял могилу. И перешел к следующему телу.

Мне была неприятна моя работа, я бы с радостью отказался от нее, но не мог; я знал, что предназначен именно для этой работы. С тяжелым сердцем я укрыл песком последнее тело - тело Марины, и вновь застыл истуканом, воткнув лопату в песок. Как и другие. Внутренний, но не мой голос молчал. На дне сердца тяжело колыхались горечь и грусть, постоянные горечь и грусть, они вечно жили во мне, и не было у меня никакой надежды на перемены.

Где же я очутился? В месте, где воплощается что-то из того неосознанного, о чем я не ведаю, но что существует, живет в глубинах моего собственного "я"? Неужели где-то во Вселенной есть и другие мы, неужели наши сущности разбросаны по разным мирам? Но разве могут быть сущностями эти манекены, не мертвые, но и не живые? И почему их именно девять, и почему это именно они, а не другие?...

Наверное, есть вопросы, на которые просто нет ответов. "Происходит именно так, потому что происходит именно так"... (Правильно, Сю?) И, возможно, смешны и бессмысленны наши попытки разложить всю Вселенную по полочкам, классифицировать, систематизировать все и вся, добраться до каждого винтика и выяснить его назначение. Подход, применимый к велосипеду, не применим к Вселенной; она есть нечто более сложное, чем сумма составляющих ее частиц и слоев бытия. Мы не можем представить и объяснить ее, хотя и являемся ее частью, как не может представить и уяснить себе наше тело, душу и что-то еще ноготь на мизинце нашей правой ноги.

И все-таки меня не устраивал такой ответ. Вернее, отсутствие ответа. Трудно, а порой и просто невозможно переломить себя, заставить себя отказаться от внушаемых с детства представлений. Я продолжал размышлять, но мысли мои путались, застывали, как вмерзшие в лед рыбы, и наконец все существо мое оцепенело, и я действительно превратился в кладбищенский памятник, общий для девяти могил, в этакую парковую скульптуру недавнего прошлого девушку с веслом... то бишь мужчину с лопатой, одного из бесконечного ряда мужчин с лопатами, застывших под серым покровом того, что изображало здесь небеса.

Не знаю, сколько это длилось (и длилось ли или тоже застыло?), но вновь сгустились сумерки, и на песке возникли те же прямоугольные пятна.

"Срок настал", - сказал тот же незнакомый голос - и вновь они лежали передо мной, девять неподвижных тел, и я с горечью поднял лопату.

Все повторялось, все шло по кругу, с неуклонностью и неотвратимостью действий механизма, запущенного когда-то на вечные времена. Я раскапывал оказавшиеся пустыми вчерашние могилы (или и не могилы это были вовсе?), я сжимал своей огромной ладонью холодные ступни... тонкие детские ноги... ноги Марины... - и засыпал песком, и в потоке шуршащего песка исчезали застывшие глаза больших кукол из магазина "Взрослый мир"...

...Я знал, что мне суждено делать это много раз, и я делал и делал это много раз под команду чужого голоса, и застывал над могилами, и раскапывал могилы, и засыпал песком все те же застывшие глаза.

Но однажды закатный луч вонзился-таки в мое сердце, и прожег дыру в моем сердце, и горечь, перемешанная с грустью, хлынула из моего сердца. Я отшвырнул лопату, повернулся и побежал прочь от могил и темных фигур моих коллег, побежал по рыхлому песку, эадыхаясь и чувствуя, что наконец-то превращаюсь в себя.

17.

Я бежал по рыхлому песку, и он становился асфальтом, и я успел-таки вскочить в задние дверцы троллейбуса, лишив водителя удовольствия оставить меня с носом. "Компостируйте талоны. На линии работает контроль", - мстительно объявил водитель в хрипящий микрофон, и в салоне нехотя и редко защелкали компостеры. Я пошарил в карманах куртки, в карманах брюк, ничего, кроме пистолета, не обнаружил и, держась эа поручень, притаился на задней площадке, внимательно вглядываясь в темное окно и делая вид перед безучастными пассажирами, а главное, перед водителем с его обзорным зеркальцем, что страшно занят тем, чтобы не прозевать какой-то чрезвычайно важный для меня объект за окном.

На остановке я скатился со ступенек, чуть не сбив с ног рвущуюся в троллейбус тетку с большой сумкой, и пешком направился к дому Марины, не рискуя уже бесплатно пользоваться общественным транспортом. Мне сейчас ничего не нужно было от нее. Я просто хотел увидеть ее живой и убедиться, что это вовсе не она осталась там, в песчаной могиле, бесследно просачиваясь сквозь песок и вновь появляясь по команде неведомого голоса.

Был теплый вечер, над липами горели фонари, за освещенными окнами домов люди занимались обычными делами. Мчались куда-то автомобили, из коммерческого киоска доносился рыдающий магнитофонный голос очередной певучей бабочки-однодневки, на скамейках у кинотеатра визжали и хохотали, как всегда, отары подростков. Граждане и гражданки постарше торопились по домам, держа пакеты, кульки и кулечки. Очередной день уходил в небытие, но ни на мгновение не останавливался конвейер таких же очередных однообразных дней. Серый поток бытия струился по давно укатанному руслу. Было бы очень странно, если бы из-за светофора выполз вдруг бедж-Ледокол, прижав к обочине троллейбус; было бы очень странно, если бы из гастронома вылетела вдруг девушка с зелеными глазами, зажав под мышкой бутылку кефира; было бы очень странно, если бы от коммерческого киоска отошел вдруг служитель Уллор, распечатывая пачку импортных сигарет...

Я все-таки на всякий случай посмотрел на небо - и не увидел неба; птица Рон не смогла бы залететь сюда, в этот город под серым покровом, в этот мир, погруженный на дно повседневности...

Я пересек десяток перекрестков и свернул во двор - площадку между домами, на которой в окружении пирамидальных тополей располагались мусорные контейнеры, погреба и сломанные детские качели. Вошел в темный подъезд, поднялся по лестнице, где на ступенях валялись окурки и разорванные обертки от заграничных лакомств, и нажал кнопку звонка у обычной двери, как всегда преграждающей вход в обычное жилье человека. Люди скрывались за дверями, люди прятались по своим норам - и только необходимость работы ради обеспечения собственного существования заставляла их по утрам покидать свои норы и разбредаться в разные стороны мира, породившего их... для чего?..

Я боялся, что там, за дверью, никто не услышит меня. Я боялся, что нора опустела, что там давно уже никого нет. Но щелкнул замок, сдвинулась с места и нехотя ушла в сторону преграда - и появилась Марина, появлением своим опровергающая все мои страхи. Чем бы ни была та песчаная равнина, кем бы ни был тот великан с лопатой, и тот манекен с короткими светлыми волосами и родинкой на бедре - это не имело никакого отношения к Марине, к живой Марине, которая, склонив голову к плечу, стояла напротив и с легкой усмешкой глядела на меня. Все мои страхи оказались ложными, и ложным был тот мир песчаной равнины и изваяний с лопатами... а может быть, он только приснился мне?..

...И был чай, и было клубничное варенье, и спрут-телевизор как всегда пытался сдавить сознание зрителя своими липкими щупальцами, и выжать его досуха; и неярко светило бра над постелью, наш молчаливый свидетель, которому временами приходилось расплачиваться за свою причастность перегоревшей лампочкой, а то и вовсе падать со стены, сорванным неистовой рукой Марины. Был теплый вечер, обычный земной вечер...

Я целовал ее губы и соски, целовал родинку и зарывался лицом в странно и привлекательно пахнущие мягкие волосы, я старался убедиться, что это горячее нежное тело - живое, что оно никогда не лежало там, на песке, на чужом песке. Наше дыхание, стон Марины заглушали бормотание телевизора, мы качались, качались, качались на горячих сладостных волнах, я впивался в нее, я осторожно входил в нее, и она с нетерпением впускала меня, она раскрывалась, она царапала ногтями мои плечи, и комкала пальцами простыню, и все-таки с последним криком сорвала со стены бра, чуть не задушила меня в объятиях - и расслабленно застонала...

А потом мы лежали рядом, остывая и переводя дыхание перед новым приливом, новой качкой на горячих волнах, и я осторожно гладил ее бедра, и старался забыть ту песчаную равнину, которая, конечно же, не значила ровным счетом ничего. Я гладил ее бедра, и мне было бы совсем хорошо и спокойно, если бы не представлялась мне другая, зеленоглазая и рыжеволосая, напористая и отважная, отделенная от меня неподатливым слоем времен.

... И все-таки я вновь растворился в Марине, утопив на время все свои печали в горячем сладостном штормящем океане, хотя в сознании моем сохранялось что-то, неподвластное никаким штормам, и это что-то понимало и с покорностью принимало неизбежность того, что никуда не денутся, не утонут навсегда, а всплывут, всплывут мои печали и останутся со мной...

А потом я, наверное, все-таки уснул, и мне приснился тамбур. Или, быть может (вернее?), я очутился в трясущемся вагоне поезда, в тамбуре с разными надписями на стенах, и на полу тамбура валялись обгоревшие спички, и медленно утягивался в щели сигаретный дым тех, кто был здесь до меня. Но мне не было никакого дела до надписей, спичек, дыма и тех, кто был здесь до меня, потому что поезд, судорожно покачиваясь своим ддинным членистовагонным телом, мчался по дамбе над серой вечерней водой, и небо на горизонте было полосатым - темное внизу, серое чуть выше, а еще выше - оранжевое и желтое; над полосами распростерлась чистая темнеющая синева, и в этой невероятной синеве ровно, спокойно и ярко горела одинокая звезда. Одна-единственная на все небо звезда. Проносились мимо вагонного окна гребешки мелких волн на серой воде - и застыла над миром одинокая вечерняя звезда.

К радостным вестям - если верить наивным сонникам?..

Я потянулся, я всем телом потянулся к этой звезде, и память, моя даже во сне не спящая память, впитавшая за долгие годы миллионы чужих слов из сотен чужих книг, и тут не удержалась от того, чтобы не подсунуть мне очередную цитату, какой-то странной, совсем не очевидной связью соединенную с этой одинокой звездой или и не было тут никакой связи, а просто была видимость некоего сопряжения, только и возможного во сне? Ведь лишь во сне, наперекор всякой логике, а вернее, следуя непонятной для нас логике сна, может переплетаться, прикипать друг к другу гранями то, что никак не сочетается в реальности.

"Нам, пожалуй, следовало бы проводить побольше дней и ночей так, чтобы ничто не заслоняло от нас звезды, и поэту не всегда слагать свои поэмы под крышей, и святому не укрываться под ней постоянно. Птицы не поют в пещерах, а голубки не укрывают свою невинность в голубятнях".

Цитаты донимали меня даже во сне, я задыхался под ворохом цитат, я уже давно, но все еще не очень успешно старался выбраться из-под этого вороха, перекричать эту кричащую стаю, которая заглушала мой собственный голос...

Я хотел бы, чтобы эти пришедшие во сне слова Торо произнес я сам - но Торо сделал это раньше меня.

Я потянулся к одинокой звезде, я попытался оттолкнуться ногами от железного пола грязного тамбура и выскользнуть в окно; я поднял руки, стараясь ухватиться за лучи, вонзившиеся в мои прищуренные глаза, - и наткнулся на теплую и мягкую преграду.

- Не толкайся, - сонно сказала Марина. - Тебе что, места мало?

Звезда погасла. Была обыкновенная комната с притаившимся в углу хищником-телевизором, и за окном подвывали одинокие троллейбусы, обреченные ежедневно следовать одним и тем же маршрутом, прикованные к проводам и не способные свернуть в приглянувшийся им переулок, а тем более - вырваться за город, в открытое заманчивое поле. Подвывали, тоскливо выли троллейбусы - им не хотелось в депо.

- Мне ерунда какая-то приснилась, - сонно пробормотала Марина, прижимаясь ко мне и обнимая меня за шею. - Будто это ты... или не ты... в общем, какой-то огромный и без лица... но я все равно знаю, что это ты... Стоишь надо мной, как Кинг Конг какой-нибудь... С лопатой... Без лица... Огромный... Словно закопать меня хочешь... И все равно - ты...

Рука ее обмякла, стала тяжелой, она вновь уснула удовлетворенная, довольная, а я лежал, глядя на темное пятно ковра на стене, лежал и пытался возродить в памяти образ одинокой звезды в глубоком небе над серой водой. И звезда появилась, и каким-то образом слилась с наконец-то полностью осмысленным мною сонным бормотанием Марины - и я до конца понял, прочувствовал, кем именно был совсем недавно на чужой песчаной равнине.

Я был одним из многочисленных Слуг Времени. И голос, звучавший во мне, был Голосом Времени. Каждые сутки я закапывал вверенные мне тела живущих на земле, не мертвые тела, а тела, прожившие очередной день, - и каждый раз они исчезали в установленный Временем миг, чтобы затем вновь вовлечься в поток жизни. До поры. До срока. Это были тела, прожившие очередной день на земле.

"А ведь где-то есть и мой Слуга Времени", - подумал я, вслушиваясь в спокойное дыхание Марины.

Тела исчезали, ускользали, возрождаясь и слегка изменяясь - так незаметно меняемся мы с каждым прожитым днем, - но придет срок, когда они навеки останутся там, на равнине, под толщей песка. Навеки...

Опять цеплялась, цеплялась ко мне ненавистная Черная Триада, и я тихонько встал, чтобы уйти, и осторожно оделся, стараясь не шуршать, и на ощупь отыскал под вешалкой в темной прихожей свои сапоги. Проверил, на месте ли пистолет. И ушел, и дверной замок тихо, но недовольно щелкнул, провожая меня.

Ведь пришло бы новое утро, и мы пили бы чай, и она начала бы злиться и вновь осыпать меня холодным дождем несправедливых слов. Она ведь не знала, что я был приставленным к ней Слугой Времени.

И еще были у меня две цели: Илонлли и Учреждение. Учреждение. Илонлли...

Я шагнул вниз по лестнице - и погрузился в необъятность Вселенной. Я мчался сквозь Вселенную, и Вселенная мчалась сквозь меня; я ощущал каждую клеточку ее беспредельного тела, я слышал все ее голоса, в моих венах бились все ее пульсации, ее излучения были моим дыханием, ее тело - моим телом. Во мне вспыхивало, гасло, бурлило, струилось, звучало все то, чему нет названия на языке человеческом, но что составляет глубинную сущность Вселенной. Я жил ею - она жила мной. И не было ничего случайного в этой Вселенной, и все сущее было сплетено в единый организм бесконечными, порой неуловимыми, но извечными связями, и если я поворачивал голову, рассекая звездное скопление, то на другом краю мира отрывался от ветки и медленно падал к моим ногам пестрый листок удивительного дерева инг, каждый год рождающего стайку белых крылатых существ-создателей снов; и стоило мне вдохнуть космический ветер, как наливались соком плоды на черной планете Анизателле, которую нам еще предстоит открыть, чтобы почти сразу и навсегда покинуть ее, потому что она не для нас. И если стонал в испоганенной тундре умирающий олень - вязкий дождь, разъедающий камни, лился с тусклого неба пятой планеты звезды Фомальгаут. Я отвечал многочисленным голосам Вселенной - и от моих слов выворачивались наизнанку "черные дыры", выпуская остановленное время; я приглаживал свои растрепанные межгалактическими струями волосы - и брызгами разлетались кометы, и странная жизнь рождалась в спиральном рукаве галактики Ол; я дышал - и дышала Вселенная. Я-Вселенная был жив, вечен и бесконечен.

...И в своих вселенских снах, стирающих грани между настоящим, прошлым и будущим, я видел туманное отражение новых людей, тех, что могут придти после нас. Я видел новых людей - и почему-то по моей вселенской коже, усеянной родинками звезд, пробегал озноб.

Новые люди... Господи, чего они только не ухитрились сотворить! Там было все. Бессмертие... Да-да, они добились-таки бессмертия, встав вровень с богами, и добились не при помощи какого-нибудь там чуда, а на строго научной основе - воспроизводили сознание личности на суперкомпьютере, а затем помещали это воспроизведенное сознание в организм, выращенный из нескольких клеток собственного тела; личность могла дублировать себя сколь угодно долго, до полного окончания всех времен. На дряхлом Марсе, хранящем так и не разгаданную тайну Марсианского Сфинкса, они устроили всеобщий компьютерный банк информации, которым пользовался любой желающий, тем самым практически безгранично обогащая индивидуальную память. Они раскрыли секрет репликации бесконечного воспроизводства любых структур - и тем самым раз и навсегда решили проблему удовлетворения материальных потребностей. Увлеченные и подхлестываемые собственной безудержной деятельностью, они научились объединять несколько личностей в одном индивидуальном теле и, ободренные успехом, азарта ради, решили и противоположную задачу распространения личностного потенциала на несколько тел. Окончательно уверовав в то, что сравнялись умением с Господом, они сконструировали синтетических Адама и Еву, и сочли, что вышло весьма хорошо. Им понравилось выполнять функции Всевышнего, и они достигли, казалось бы, невероятного: сумели восстанавливать личности тех, кто оставил достаточно богатое творческое наследие, то есть осуществили пусть немного "не настоящее", но все-таки подлинное воскрешение умерших... Стремясь объять всю Вселенную, они реализовали идею телетаксии - подключения к собственному мозгу телесных дублеров, заброшенных в дальние уголки мира. А чтобы не затеряться в безбрежности мироздания и не потерять связи друг с другом, они научились мгновенно проникать сквозь пространство в любую точку Вселенной...

Господи, чего только они не ухитрились сотворить...

А что же было дальше? И в самом ли деле были они, эти новые люди, вернее, уже не люди - или просто такой вот сон приснился мне-Вселенной?

Нет, это все-таки были именно люди, о чем свидетельствовало дальнейшее их поведение. Достигнув всех этих немыслимых высот, человечество просто застыло на месте. Люди тридцатого или там сорокового века сидели-посиживали у своих супертелевизоров, насыщались неслыханными и невиданными доселе яствами да занимались любовью ради собственного удовольствия... и на хрена им было глядеть на это никому не нужное звездное небо!

У Владимира Одоевского есть очень меткое выражение касательно человека: ОТОРОПЕТЬ НА ВСЮ ЖИЗНЬ. Человек ОТОРОПЕЛ на всю жизнь. Какое-то онемение нашло на все его душевные способности. Это Одоевский из прошлого, из своего девятнадцатого столетия, говорил и о них тоже, людях тридцатого или сорокового. И о многих из нас, людях двадцатого. Увы, Вселенная просто переполнена оторопевшими на всю жизнь...

Золотой век... Золотой век - неизбежный финал любой цивилизации, если только до этого она не погибнет от демографического взрыва, экологической катастрофы, энергетического кризиса, ядерной войны... да мало ли разных причин? Бесконечный золотой век... Сиди себе у телевизора и поглощай реплицированные бифштексы, запивая их реплицированным же пенистым пивом. Золотой век.

А ведь есть и другой путь. Путь полного слияния с природой. Слиться, раствориться - и никаких раздумий о смысле жизни. Жить просто, как животные и растения ("Я удивительно свободно двигаюсь среди Природы - я составляю с ней одно целое". Опять не я, а Торо! Впрочем, я и не мог такое сказать...), и умирать беспечально и легко, прожив свой срок, вливаясь в биосферу в новом качестве и оставаясь ее неотъемлемой частью... Хотя вот тогда-то это действительно будут уже не люди, а совсем иные существа.

...И все-таки никакие это были не отражения, а всего лишь мои вселенские сны, которые сбываются не чаще, чем сбываются любые сны...

Нужно было стряхнуть с себя вселенское тело, выбраться из вселенского тела и продолжать свой путь. Менялось, менялось окружающее, тускнели дали, но за ними новым светом наливались другие. Где-то в этих далях меня могла ждать удача, пусть даже не удача, а только ее тень, невнятный намек, дуновение надежды, но могла ждать. Я очень хотел отыскать ее...

Я не любил назойливых людей и сам старался не быть назойливым, но ничего не мог с собой поделать; мне нужна была подсказка беджа.

"Сю! - беззвучно крикнул я во Вселенную, стремительно превращаясь в обычную частицу Вселенной, забывшую о своем абсолютном знании. - Я, конечно, виноват в том, что настырен, нахален и назойлив, но только намекни: где мне искать? Ну что тебе стоит, милый ты мой бедж! Только намекни, где мне ее искать, и я обещаю впредь не приставать к тебе с вопросами".

Потом было долгое-долгое молчание, и я решил, что Сю просто устал от моих приставаний и общение наше прервалось надолго; может быть, навсегда.

Но я слишком плохо думал о бедже. Вселенная все еще продолжала разбегаться во все стороны от меня - неприметной материальной точки, повисшей внутри воздушного шарика, который надувал какой-то запредельный карапуз, - когда бедж отозвался.

"Давать обещания - в природе человеческой. - Сю мысленно вздохнул. - И в природе человеческой - не выполнять их. Я не могу дать тебе никакого намека, иначе изменится ход многих процессов. Прислушайся к себе, вслушайся в себя - и тогда, не исключено, сможешь сам выбрать направление. Вы, люди, не доверяете себе и постоянно теряете себя... к сожалению..."

"Одно только слово, - настаивал я. - Вперед? Вниз? Назад?"

"Я уже ответил, что в случае передачи любой информации изменится ход многих процессов. И, возможно, реализуется не самый оптимальный вариант. Любое вмешательство в структуру событий чревато нарушением структуры..."

"А как же Хрыкин и его команда? - прервал я беджа. - Они-то вмешиваются - и живут себе, припеваючи, и мироздание не рассыпается в прах. Значит, им можно? Да, Сю?"

"До поры, - не сразу ответил бедж. - К тому же, иногда удается производить коррекцию структуры..."

"Кому удается? Всевышнему? Так пусть подкорректирует еще раз, когда ты подскажешь мне, где искать Илонлли".

Мне показалось, что я внезапно провалился в прорубь - такой холод вдруг ворвался в мое сознание. Мыслеобраз беджа гигантским айсбергом вознесся к небу на горизонте, обрамляющем бесконечную снежную равнину. Мелкие льдинки-образы, которые швырял в меня невесть откуда взявшийся сильный ветер, больно кололи в самое сердце.

"Любая коррекция в принципе нежелательна, в прин-ци-пе, отчеканил Сю. - Проводится только в экстремальной ситуации. И не поминай всуе..."

Ох, как мне не хотелось сдаваться!

"Например?" - сложил я слово из мелких льдинок, представив себя Каем в чертоге Снежной Королевы.

"Например - из известных тебе событий - то, что у вас, людей, принято называть Тунгусским метеоритом".

"А это и не метеорит вовсе, а ядро кометы, - подхватил я. "Черная дыра", инопланетный космический корабль из антивещества, материализация недружелюбно к нам относящихся потусторонних сил..."

"Нет. Просто иная Вселенная в точке бифуркации. Совершенно, казалось бы, необязательное и, вместе с тем, отнюдь не случайное событие. Не буду объяснять причины, поскольку наш разговор не об этом. Так вот, в первоначальном варианте то, что вы называете Тунгусским метеоритом, перешло в иное состояние не над тайгой, а над весьма густо населенной территорией. Энергетический выброс полностью уничтожил этот участок биосферы, и там осталась только раскаленная пустыня. И потребовалась не одна, а даже две коррекции для того, чтобы практически полностью нейтрализовать выброс и перенести событие в другое место. И все это делалось только потому, что заранее было известно: в будущем, которое стало уже вашим прошлым, в регионе первоначально совершившегося события должен появиться на свет некто, кому предназначено в критический момент спасти земную цивилизацию".

- Спаситель... Мессия... - ошеломленно пробормотал я вслух. Бедж вновь буквально разил меня наповал, переворачивая многие мои представления о мироздании и человеке - кузнеце своего счастья и единственном хозяине своей судьбы. - Так он что, уже родился? Что же это за богатырь такой - заступник и защитник? Где он? Как его зовут?

"Уже родился, - ответил Сю. - Кто он - мне неизвестно. Ему или ей вовсе необязательно быть богатырем - достаточно оказаться в нужное время в нужном месте и совершить некое нужное действие. С большой степенью вероятности можно утверждать, что все так и будет: в силу объективных причин некто окажется в нужное время в нужном месте и совершит это действие - здесь вступает в силу фактор предопределенности, хотя полной гарантии просто не может быть. Некто совершит вполне естественное для него действие, не сознавая, разумеется, что с совершением этого действия становится спасителем и, само собой, не заметив, что решил судьбу цивилизации".

Кто-то когда-то сказал: "Мы вброшены в невероятность" (опять цитата!) Сообщение беджа было невероятным, но истинным - я чувствовал это.

"Выходит, что я, к примеру, могу поутру пойти в гастроном и растоптать невзначай (и вовсе не заметив) какое-нибудь инопланетное яичко, из которого должен был вылупиться монстр, предназначенный для пожирания всех моих соплеменников-землян?"

"Возможен и такой вариант, - согласился Сю. - Угроза не конкретизируется, но несомненно то, что она будет или уже есть. Это все, что мне известно. И не обольщайся - она отнюдь не последняя".

Я сел в траву у тропинки, обдумывая сообщение удивительного существа (а существа ли?) - беджа Сю. Коррекции... Иные вселенные... Угрозы... Спасители... Не лучше ли выбросить все это из головы, забыть о бедже и жить себе, не тужить?.. Коррекции...

"А как же насчет того, что все должно идти своим чередом? Ведь, по-твоему, должно случиться то, что должно случиться, не так ли, Сю? А тут вдруг - коррекции. Неувязочка получается".

"Производится вмешательство со стороны известного тебе Учреждения. Необходимо противодействие. Все, что можно, ты уже узнал - а теперь тебе пора идти".

Учреждение! Я вынырнул на поверхность, под черное небо, под противный дождь. Учреждение... Илонлли...

Окружающее вновь стало четким, и я понял, что сижу в траве у тропинки, что сгущаются сумерки, и что возле носка моего сапога лежит на земле гладкий плоский камешек. Треугольный зеленый камешек. Я осторожно поднял его, боясь, что он исчезнет, и сразу же почувствовал, какой он теплый. Словно маленькое живое существо, верный друг, исполняющий желания.

"Наконец-то, - сказал Сю. - Это и есть моя третья стадия".

"Как? - Я чуть не выронил камешек из руки. - Это - ты?.."

"Неужели форма для тебя - главное? - укоризненно отозвался бедж. - Попробуй посмотреть в глубину".

И я попробовал. И увидел. И понял.

Третьей стадией развития беджа Сю, как и других беджей, было его превращение в иную Вселенную. Еще одну Вселенную, что, подобно зернам, тесно заполняют беспредельный мешок мироздания. И не камешек держал я в руке - но целую Вселенную, в чем-то, возможно, подобную той, которой совсем недавно был я сам. И Ни, и остальные беджи, тоже стали Вселенными. Так уж устроено все вокруг нас - мы окружены мириадами иных миров, таящихся в каждой песчинке, в камешке, в капле росы; и наш мир тоже песчинка на чьей-то тропе, камешек на чужом берегу, росинка на лепестке...

И конечно, в этот момент просто не мог не сработать механизм, ведающий моим хранилищем цитат.

- В одном мгновенье видеть вечность, - тихо сказал я, поглаживая удивительный камешек-беджа-Вселенную, - огромный мир - в зерне песка... В единой горсти - бесконечность... И небо - в чашечке цветка...

"Удивительные вы существа, - проворчал Сю. (Впрочем, дружелюбно проворчал, я ощущал это). - Порой с трудом можете разглядеть совершенно очевидные вещи. То ли не желаете как следует открыть глаза, то ли смотрите не туда".

Я вздохнул.

"Аберрация, Сю... Да и не привыкли мы жить с открытыми глазами. Собственно, и глаза-то редко встречаются. Представляешь, этакие одноглазые чудища с сотней тысяч желудков и гениталий. Тут и желание такое не может возникнуть - увидеть хоть что-нибудь..."

Я невольно сжал камешек, потому что мысль о желаниях обернулась дорожкой ассоциаций.

"Так значит, тот камешек, что был у меня, тоже один из вас? И он действительно мог исполнять мои желания?"

"Все не так однозначно, - уклонился бедж от внятного ответа. Кроме "да" и "нет" есть еще множество понятий, но они не могут быть осознаны тобой на данном уровне восприятия. И не время об этом - тебе давно пора".

Что ж, вероятно, бедж был прав. А интересно, каков он, этот мир, эта иная Вселенная, в которую превратился Сю? Можно ли хоть одним глазком заглянуть туда, приоткрыть дверь и ступить за порог?..

Внезапная мысль заставила меня встать. А ведь там, в бедже-Вселенной, я мог бы скрыться от Учреждения, затеряться в просторах иного мира и оставить с носом Хрыкина и компанию. И продолжать делать то, что я хочу делать, не опасаясь чужого вмешательства. Я был уверен, что Сю примет меня.

И отказаться от попыток найти Илонлли?..

"Хочешь легкой жизни, проницатель-зеркалий? - спросил я себя. - А ну-ка, вперед!"

В начале нашей беседы бедж советовал вслушаться в себя. Попробую - может быть и действительно выберу верное направление?..

Тропинка едва виднелась в сумерках, исчезая в темной чаще леса. В какую сторону идти? Никаких, абсолютно никаких предчувствий... Что ж, даже если путь не имеет конца, все равно рано или поздно окажешься там, откуда начал его - при условии, конечно, что верны наши представления о мире.

"Сю, ты будешь со мной?"

Бедж не ответил - у Вселенной, наверное, было много своих дел, и я, положив камешек в карман, медленно двинулся по тропинке, пересекающей большую поляну, окруженную лесом.

18.

Лес был явно чужим, потому что такой рисунок разгорающихся звезд я видел впервые. Ветвистые деревья с обеих сторон сдавили тропу, и мне то и дело приходилось отводить от лица жесткие листья; ветви с шорохом распрямлялись за моей спиной, и этот шорох был единственным звуком, нарушающим вечернюю тишину.

Мне удалось пройти без происшествий не более ста шагов. Совсем рядом грохнул вдруг из чащи выстрел и пуля с шелестом пронеслась над самой моей головой, сбивая листву. Я отпрыгнул в сторону и бросился в траву. Только спустя несколько секунд, осознав опасность, я представил свой труп с пробитой головой - и содрогнулся.

Впрочем, времени для того, чтобы давать вольность воображению, у меня не оказалось, потому что в тишине, под чужими звездами, возникли звуки, складываясь в голоса, и такими понятными были слова, будто не под чужими звездами находился я, а у себя, среди своих, где суждено мне было родиться, вырасти и, надеюсь, умереть.

- Уложил я его, с-суку, - с неподдельной торжествующей интонацией, какую не приобретешь даже за годы учения и работы в лучшем из лучших театров, сообщил первый голос.

- Погодь, надо глянуть, - рассудительно отозвался второй. Только осторожно!

Голоса были мужскими, голоса были очень земными, и оставалось предполагать только одно: я почему-то вернулся в свой невеселый край. Но куда? Но в какое время?

- Мужики, не стреляйте! - сказал я, выкарабкиваясь из кустов и на всякий случай сунув руку в карман с пистолетом. (Вдруг это крестьяне времен наполеоновского нашествия, принявшие меня за супостата-француза?) - Свой я, мужики.

- М-мать твою за ногу! - испуганно произнес голос и раздалось щелканье взводимого курка. - Ты кто?

- Человек, - ответил я, остановившись на тропинке.

- Неужто ход открылся? - радостно вопросил второй голос.

Они вышли из-за деревьев и приблизились ко мне, причем один из них держал меня на мушке - бородатые коренастые мужики лет за сорок, явно земного вида, насколько можно было разобрать при свете ярких звезд, самые обыкновенные крестьяне в клетчатых рубахах и старых совдеповских брюках с отвисающими коленями. Рядовые труженики какого-нибудь коллективного сельхозпредприятия. Я развел руки на всю ширину, демонстрируя миролюбивые намерения, а они разглядывали меня словно самое что ни на есть раздиковиннейшее диво. Наконец тот, что с ружьем, опустил свою двустволку и спросил, немного растягивая слова:

- Слы-ышь, ты откуда здесь взялся?

- Да вот, гулял. - Я пожал плечами. - Прогуливался, покуда вы мне чуть дыру во лбу не сделали. Здесь что, оборонный объект? Или карантин? Или добро колхозное охраняете?

- Не-ет, - протянул крестьянин с ружьем. - Просто бродют тут разные сволочи. - Он сплюнул и вновь уставился на меня. - Ты откуда пришел-то, мил человек?

- Оттуда. - Я показал рукой, откуда я пришел. - Только там, по-моему, никакого хода нет. Просто большая поляна - вот, собственно, и все.

- Должон быть ход, - радостно сказал второй. - Иначе как бы ты здесь оказался? А ну-ка пойдем, покажешь.

Разубеждать я его не стал и направился к поляне, уже начиная кое-что понимать.

...Они прочесали поляну вдоль и поперек, истоптав всю траву, обнюхав каждый уголок, и наконец подошли ко мне с унылыми лицами.

- Ни хрена, - удрученно сказал тот, что с ружьем. - Поздравляю, мил человек: вляпался ты, как и мы, вступил в дерьмо коровье. В самую середку...

- Ладно, Палыч, не ной, не пужай человека, - вмешался второй. Пошли в засаду, а то ночь уже. Ты, Палыч, останешься сторожить, а я провожу человека.

- Вступил, вступил, - продолжал сокрушаться Палыч. - Залез по самие уши, не отмыться. Вот ведь влипли, едрена корень!

Оставив Палыча на том месте, где я мог распрощаться с жизнью, мы с моим провожатым, назвавшимся Сашкой (именно Сашкой, а не Александром или, скажем, Александром Сергеевичем), продолжили путь под чужими звездами. Сашка, то и дело матерясь, охотно делился со мной информацией, и к исходу нашего марш-броска я уже имел ясное представление о мытарствах полутора десятков мужиков, ставших жертвами собственного любопытства.

История была не из самых рядовых. Жила-поживала себе обыкновенная деревушка, окруженная лесом, деревушка, в которой заколоченных и заброшенных домов было, как давно повелось, больше, чем жилых. Имелся в деревушке пруд, подернутый обычной зеленой ряской, имелся электрический свет, и даже радио пришло туда лет через семьдесят после знаменитого открытия знаменитого Попова, позволяя жителям третьего отделения КСП "Прогресс" быть в курсе всех важнейших дел планеты. Каждый четверг приезжала в деревню Каськово автолавка, а по средам и пятницам возили туда хлеб, сигареты и алкогольные изделия - в общем, все было, как везде, с обычными перебоями в снабжении по осенней и весенней распутице, а также снежными зимами, когда заваливало дорогу от центральной усадьбы в рост человека, а то и поболе. В двух часах ходьбы по лесам и полям находился железнодорожный полустанок, а в центральную усадьбу раз в неделю даже ходил автобус - пыльный "ПАЗик" из залесного райцентра с древним, ласкающим слух именем Торжок. В окрестных лесах было полно ягод и грибов, до сих пор рыскали там кабаны, суетились зайцы, грелись на солнышке змеи, хотя трава на лесных опушках и пахла химикатами - плодом трудов праведных сельхозавиации...

Летом в деревушке было повеселее - наезжали машинами родичи-отпускники с малыми детьми, плескались в зеленом пруду, бродили по лесам, резались в карты, чистили грибы на крылечках, возились в огородах. Долгими зимами деревня словно вымирала, но за окнами двух десятков деревянных домов все-таки теплилась жизнь, и нередко оглашало морозную, испещренную звездами и тенями тишину разухабистое пение вышедшего помочиться на крыльцо того же Палыча или Сашки, нахлебавшихся алкогольных изделий. Развлечений было немного, и самым популярным из их числа было зайти с бутылкой покалякать к соседу. Или даже без, потому что сосед имел свою бутылку - закупали много и впрок, и пили крепко, ведя разговоры на политические темы, ругая, как положено, правительство, беззлобно матерясь и хватая за титьки разомлевших от "казенки" жен и соседок. В общем, жили себе, как лилии, как птицы небесные, исправно выполняя работу в родном КСП и не задумываясь над вселенскими вопросами. Жили себе на земле.

На ЭТО место наткнулся в начале сентября Витька Демин лишившийся за неоднократную езду по райцентру в нетрезвом виде водительских прав шофер и заядлый грибник, не ленившийся регулярно мотаться на полустанок и предлагать свои грибочки пассажирам редких поездов. Как-то раз полез он под разлапистую ель за семейством темноголовых боровичков - и внезапно подхватил его теплый вихрь, и очутился он в совершенно незнакомой, безлюдной и тоже лесистой местности. С грибами там было никак, зато ягода попадалась, и не какая-нибудь там мелкая земляника или черника, и не малина даже - а крупные, словно отполированные коричневые плоды, мясистые, сочные и (вот чудеса-то!) шибающие в голову, как пиво с похмелья.

Витька плевал на все эти предупреждения насчет опасности употребления незнакомых даров природы - с детских лет он нутром чуял, что можно потреблять, а что нельзя, и за все свои тридцать лет ни разу пока не ошибся. Правда, поначалу ничего он в чужой местности не собирал, а, очутившись там, сразу попятился и при посредстве того же теплого вихря вновь оказался в родном лесу, под елью с крепкими боровичками. А проделав эксперимент несколько раз и убедившись, что ход работает нормально, он осмелел и пошел себе бродить по чужим краям, лакомясь неведомыми плодами и во все глаза разглядывая окружающее. Набрел он и на долину с тихой прозрачной речкой, и на поросшие травой холмы, и на овраг с ручейком - и воротился в родной лес в полном восхищении от своего нечаянного открытия.

Витька не знал никаких теорий о параллельных и перпендикулярных мирах, подпространственных туннелях и прочих штуковинах, и не собирался строить на сей счет никаких предположений - он просто доверял своим ощущениям и понял, что случайно наткнулся на дырку в иной мир, где растут очень симпатичные "похмелюшки" - так он окрестил эти плоды, - и что мир этот вроде бы безлюден и весьма интересен.

Вечером того же дня, вернувшись в Каськово, Витька продемонстрировал плоды иного мира на сугубо мужских посиделках у Палыча, брошенного женой, укатившей в Торжок с залетным грибником. Второй год функционировало в пятистенке Палыча нечто на манер "Английского клоба" - там мужики на интерес дулись в "секу", там обсуждали политическую ситуацию в мире в целом и в каждом регионе в отдельности, травили анекдоты и делились привезенными из Торжка, а то даже и из Твери новостями; там хлебали водку, закусывая маринованными грибами и квашеной капустой, там крыли многоэтажным матом действия местного руководства и политических лидеров страны, возмущались мафией и со смаком делились впечатлениями от общения с Людкой из центральной усадьбы, которая за гранчак такое вытворяет, что описать невозможно. Информация Витьки прошла "на ура", незнакомые плоды были тщательнейшим образом продегустированы и оценены по достоинству - они оказались неплохой закусью, - и наутро полтора десятка мужиков, похмелившись "похмелюшками", таинственно подмигнув женам и не ставя их в известность о своих дальнейших действиях, выступили под водительством первооткрывателя Витьки Демина в поход к иным местам. Кое-кто прихватил с собой корзины и ведра для сбора плодов, а кое-кто и ружья - на всякий случай.

Мужики успешно проникли в иной мир, с энтузиазмом отметили это дело у тамошней прозрачной речки, насобирали "похмелюшек", а когда чужое небо начало украшаться чужими же звездами, решили возвращаться домой и удивлять баб рассказами об иных краях.

Но не тут-то было. Теплый вихрь куда-то задевался, и сколько не топтались мужики под стволом незнакомого корявого дерева - проход не открывался, и впервые здешние окрестности услыхали витиеватую и отчаянную матерную речь...

Мужики застряли крепко - шел уже третий месяц их пребывания в иных пространствах. За это время они соорудили шалаши на лесной поляне, наловчились рубахами ловить рыбу и поддерживать постоянный костер в центре своего лагеря. Пропитания хватало, ночи были теплыми, у кого-то нашлись карты - и жизнь, в общем-то, текла не хуже, чем в том же Каськово - но в Каськово можно было хватить стакан "казенки", плюнуть на порог собственного дома и податься за новым существованием хоть в Торжок, хоть и куда подалее, даже, может быть, в самый Питер - а отсюда же податься было некуда - ежедневные проверки еще и еще раз подтверждали, что ход надежно закрыт.

Господи, если бы материализовались вдруг все проклятия, высказанные в адрес первопроходца Витьки Демина, то давно бы уже провалился он сквозь все возможные и невозможные миры и бледной тенью застыл в самом основании мироздания, на самом его дне; но жив был Витька, хоть и угрюм, и по утрам горячо молился он Богу, упрашивая Его открыть проклятущий ход. Однако Бог занимался, видимо, другими делами.

Да, в принципе, мужикам жилось неплохо, даже самогон наловчились они гнать из плодов-"похмелюшек". Если бы только не это гнетущее ощущение изолированности, отсутствие возможности вернуться к родным теплым задницам изревевшихся, поди, жен. И если бы не что-то страшное, проявившееся вдруг в этом тихом мире.

Чужие.

Первым столкнулся с ними механизатор Колян Купырин. В тот день, о чем-то мечтая, убрел он вниз по течению прозрачной речушки, развлекаясь швырянием в воду кусков глины, и за десятым или двадцатым поворотом открылись ему с пригорка чьи-то шалаши, окруженные кустами. Поднимался в чистое небо синий дымок, серебрилась в траве кучка пойманной рыбы, висела на ветках кустов сохнущая одежда. Казалось бы, только радуйся встрече с какими-то еще бедолагами, угодившими в коварно закрывшийся ход, да устраивай крепкую пьянку по этому поводу, но не тут-то было: существа, копошащиеся у шалашей, показались Коляну такими безобразными, что у него отнялись ноги. "Какие-то ящеры рогатые и пучеглазые, - говорил он потом, вернувшись к родным мужикам. Прыгают враскорячку, а шкура, как у крокодилов".

Существа заметили застывшего на пригорке Коляна и отреагировали очень быстро: захлопали выстрелы, Колян почувствовал болезненный толчок в плечо, и это вывело его из ступорозного состояния. Не тратя времени на попытку переговоров, он бросился бежать назад, туда, откуда принесла его нелегкая, юркнул в лес и вернулся в лагерь каськовцев, держась эа окровавленное плечо и вызвав переполох среди мужиков. Протерев рану самогоном, перевязав незадачливого Коляна и выслушав его сбивчивый рассказ, мужики решили, что тот наткнулся на агрессивных аборигенов, и что мир этот не так уж спокоен и безобиден, как казалось поначалу.

Идти войной на аборигенов мужики не осмелились - кто знает, сколько таких селений находилось вокруг? - но стали выставлять дозоры вокруг лагеря и провели разведку. Все оказалось именно так, как говорил Колян: шалаши, костры и отвратительные ящероподобные пучеглазые существа, какими только пугать малых детей...

Сразу после разведки мужики решили уйти от греха подальше, перенести лагерь поглубже в лес, дабы не дразнить страхолюдных аборигенов, владеющих огнестрельным оружием, - а ночью, накануне передислокации, на лагерь напали. Много было стрельбы и криков, но каськовцам все-таки удалось отбиться, и аборигены отступили, оставив за собой кровавые лужи. Не обошлось без потерь и у каськовцев: двоих схоронили они на лесной поляне, прежде чем уйти с нехитрым скарбом в лесную глушь...

- Вот так и живем, бляха-муха, - со вздохом подытожил Сашка. Скрываемся от этой сволоты, караулим по очереди. Пока Бог миловал...

- А далеко их селение? - поинтересовался я.

Мне очень хотелось взглянуть на разумных ящеров. Возможно, с ними стоило попробовать найти общий язык. И ведь не зря же бедж советовал вслушаться в себя?..

- Да километров с десяток, а то и вся дюжина. Отсюда дуть на восход до самой речки, а там налево.

Сашка внезапно тихонько свистнул. В ответ раздался такой же тихий свист.

- Притопали, бляха-муха. Ща созову мужичков, отметим это дело.

Среди деревьев, потрескивая, неярко горел костер, освещая покрытые ветвями с неочищенной листвой приземистые шалаши. Под деревом стояли ведра, висела на суку корзина, из развязанного рюкзака у костра высовывалось горлышко бутылки. На газетах, расстеленных в траве, лежала изодранная рубаха. У огня, по-турецки скрестив ноги, сидел взлохмаченный бородатый парень в помятой синей "олимпийке", заляпанных какими-то пятнами джинсах отечественного производства и расшнурованных кедах; из-за спины его высовывался приклад ружья.

- Вот это наш Витек Демин, бляха-муха, - сообщил Сашка, подходя к костру. - Любитель путешествий. Знакомься, Витек: еще одного к нам занесло, для компании. А я по такому случаю мужичков подниму.

- Открылся? - завопил Витек, вскакивая на ноги. - Неужели открылся, е-ка-лэ-мэ-нэ?

- Не шуми, - осадил его Сашка. - Ни хрена не открылся - система "ниппель": туда дуй, а оттуда - болт! Просто влип человек, как и мы.

- Вот гадство! - Витек сокрушенно сплюнул в костер. - Ну никакого счастья нет в жизни, е-ка-лэ-мэ-нэ!

- Не шуми, Сусанин, - повторил Сашка. - Ящеров накликаешь.

- Што там, блин, за базар? - раздалось из ближайшего к костру шалаша. Там завозились и на свет появилась еще одна всклокоченная бородатая голова. - Бабу в лесу отловили? Учти, Витька, ты мне скоро сам за бабу будешь - терпежа уже никакого нет. В руке гонять устал. Смотри, как начну мешать тебя в черный месяц - не остановишь!

Жаргончик у него был явно итэковский...

- Пополнение к нам прибыло, бляха-муха, - ответил Сашка. - Из городских. Хоть новости последние узнаем.

- Лучше бы ты бабу приволок, - удрученно сказал шалашный житель и добавил мечтательно: - Эх, на хор бы ее поставить...

Зашуршали, завозились, закашляли, полезли из своих жилищ заспанные каськовские мужички-путешественники.

- Здравствуйте, господа, - сказал я. - Не беспокойтесь, там у нас по-прежнему ничего хорошего.

19.

Всю ночь я проворочался на ветках в пустом шалаше Палыча, продолжавшего нести дозорную службу - спать не хотелось, потому что совсем, кажется, недавно, я спал рядом с Мариной; однако, пускаться в путь до рассвета было бы делом нецелесообразным. Я лежал на впивающихся в ребра ветках и слушал тишину, нарушаемую храпом и сонным бормотанием каськовцев.

Мужики приняли меня сочувственно, как товарища по несчастью, и, собравшись у костра, расспрашивали о земном житье-бытье и пытались напоить местным самогоном. О житье-бытье я им, в меру своей информированности, рассказал, а вот на самогон старался не налегать, ограничившись первым стаканчиком за знакомство - что-то не тянуло меня хлебать самогон, хотя был он, по-моему, весьма недурен. Зато я с удовольствием лакомился "похмелюшками", а мужички лихо расправлялись с веселящей жидкостью, дымили сработанными из высушенных листьев самокрутками и крыли матом свою окаянную жизнь и незадачливого "полупроводника" Витьку Демина. Часа через два все наконец угомонились и расползлись по своим шалашам, оставив Витьку за сторожа, хотя тщедушный дядя Леша Карякин и порывался подбить мужиков немедленно выступить в поход против ящеров и "показать этим курвищам Кузькину мать".

Лагерь уснул, а я лежал и ждал, когда начнет светать. Я был почти уверен, что смогу помочь робинзонам вернуться в родные нечерноземные края, но до этого хотел посмотреть на ящеров-аборигенов. Было у меня какое-то предчувствие...

Наконец сквозь щели шалаша пробился первый слабый утренний свет, и я решил, что пора пускаться в дорогу. Натянул сапоги и выбрался из логова Палыча.

Костер давно потух, в траве валялись стаканы и кружки. Ненадежный сторож Витька Демин спал, распластавшись на земле и уткнувшись лицом в руки, и его вряд ли разбудила бы целая армия ящеров с тамтамами, на танках и бронетранспортерах. Глубоким и свежим было небо, вершины деревьев окунулись в него и застыли, не в силах расстаться со своими древесными снами. Все было тихо вокруг и чужой мир казался уютным и безмятежным, лишенным тревог и забот. Крепкий сон витал над этим уголком Вселенной.

Усмехнувшись собственному лирическому настроению, я зашагал по тропинке, памятуя о том, что, по словам Сашки, надо "дуть на восход". Где-то в лесу находился Палыч со своей двустволкой, стреляющий без предупреждения и сразу на поражение, но я был уверен, что и он давным-давно видит десятый сон.

Вероятно, так оно и было, потому что я беспрепятственно дошел до вчерашней поляны и двинулся дальше, полной грудью вдыхая свежие утренние запахи чужого леса и не забывая поглядывать по сторонам. Когда я прошагал, по моим подсчетам, не менее пяти километров, местность стала понижаться, лес расступился и я оказался в речной долине, заросшей густой, выше моих коленей, травой. Один берег речушки был пологим, с полоской светлого песка у воды, а другой обрывистым; по воде бежали, то появляясь, то исчезая, мелкие водовороты, и сама речушка имела такой земной вид, что казалось вот-вот за поворотом возникнет скрюченная фигура раннего рыбака. Здешнее светило, огромное и темно-красное на рассвете, похожее на готовый лопнуть помидор, висело над травой, набираясь сил перед тем, как начать неспешное восхождение к зениту. Пробудившаяся птичья мелкота разминала крылья, кувыркаясь в воздухе над долиной. Хорошо было вокруг...

Я немного постоял на берегу, умиротворенно взирая на окружающее, а потом направился вдоль кромки обрыва в ту сторону, где находилось селение негостеприимных ящеров. Мне хотелось с ними поладить. Возможно, они что-то знают о том, где искать Илонлли?

Все оказалось именно так, как излагал Сашка: за очередным поворотом речушки, взобравшись на холм, я увидел полускрытые кустами зеленые шалаши, весьма напоминающие архитектурные сооружения каськовских мужичков. Более того, у черных головешек костра сидел на корточках самый обыкновенный длинноволосый парень в распахнутой телогрейке и спортивных штанах и пытался раскурить самокрутку; за плечом у парня висело охотничье ружье.

- Эй, послушай! - крикнул я, остро осознавая, что представляю из себя великолепную мишень. - В гости к вам можно?

Парень встрепенулся, выронил самокрутку и откачнулся назад. Прочно утвердившись на земле ягодицами, он полез было за своей двустволкой, но вдруг вскочил и прямо через костер бросился ко мне, вздымая клубы пепла.

- Ты оттуда, земляк? - кричал он, вихрем взлетая на мой холм. Что, ход открылся? Мужики, ход открылся!

Знакомы мне были его слова, и все дальнейшее тоже оказалось знакомым. Мужики, вылезшие из своих шалашей. Сначала мат радостный, а потом мат огорченный, когда им стало ясно, что ход вовсе не открылся. Каськово-два. Та же самая история, только со своими нюансами. И деревня, из которой они попали сюда, находилась не под Торжком, а вовсе в нижегородских лесах. И куковали они здесь не третий месяц, как каськовцы, а все пять. И было их ровным счетом тридцать три человека - почитай, все мужское население деревни Антипино, включая нескольких подростков и одного шестилетнего карапуза Сережку.

И это значило, что подобные ходы в иные миры - вовсе не такая уж редкость на Земле, и что истории об исчезновениях из разных популярных журналов действительно имеют под собой основание. С осторожностью нужно было ходить по дремучим местам и не лезть очертя голову в нездешние дали...

Беседа наши горячая длилась уже не меньше часа (местное светило вовсю разводило пары), и наконец всплыла в ней тема рогатых страшилищ-ящеров с пучеглазыми мордами. Появилось как-то раз одно такое чудовище на холме у селения антипинцев, да удалось отогнать его выстрелами. Насторожились антипинцы, принялись прочесывать окрестности, и выявили-таки логово местных безобразных тварей. Ночью пошли на приступ, но у ящеров тоже оказалось огнестрельное оружие - и пришлось отступить...

Я слушал заросших, обтрепавшихся без женского надзора мужиков, и не знал, что и думать; выходило, что и каськовцы, и антипинцы почему-то видели друг в друге каких-то страшилищ, а не людей, земляков. Почему? Что за странные сдвиги в восприятии? Климат, что ли, здешний виноват?

Я думал и думал, и мысли мои были печальны, но не это было самое страшное; самое страшное - что они отражали реальность. Какие там тяга и любовь к гипотетическим братьям по разуму, какое там ликование при встрече с ними... Да, хотелось верить в это; да, мечтали; да, о таком писалось в наивных детских книжках того еще, далекого поколения. А на деле? Кругом видятся враги, кругом видятся враждебные чудовища; тем более, не на родных колхозных полях, а в черт-те какой дали... и превращаются такие же горемыки-земляки в отвратительных местных ящеров, и не может быть и речи ни о каких попытках контакта (понимания) - из обоих стволов ее, стерву, гадину инопланетную, а не то она уничтожит тебя. Какие там "звездные братья"?.. Враг, только враг может оказаться перед тобой. Такие вот печальные сдвиги в восприятии. Да и откуда, действительно, взяться братьям в этом угрюмом звездном мире?..

Грустно мне было среди этих мужиков. Среди землян...

И тогда я достал пистолет и направил его на речку.

- Вот, - сказал я своим бородатым сородичам. - Вот, идите, путь открыт.

И возникла из вод серая деревенька Антипино, и, толкая друг друга, бросились к ней мужики - и исчезли в тумане, врываясь в родные избы и радостно матерясь.

А я побрел назад, к каськовцам, чтобы и их вернуть под привычные небеса. Тот, кто оставил эти ходы на Земле, плоховато знал человека.

...Я был один в чужом мире, и вновь сел в траву у тропинки. Горько мне было, горько и противно, и призрак Черной Луны внезапно возник над моей головой.

- Что же ты, Сю? - безнадежно сказал я. - Неужели это все, чего можно достичь, если вслушаешься в себя? И нужно ли тогда вообще вслушиваться в себя или лучше жить, не слушая ничего? Или не жить вовсе!

Сю вновь не ответил - видимо, решал свои вселенские проблемы.

Я сидел под прозрачным небом, и мне больше не хотелось никуда идти. И вспомнилось вдруг то, что случилось когда-то с одним из тех, кто тоже был мною...

А ведь для всех окружающих он был самым обыкновенным, ничем не примечательным молодым человеком. Правда, сослуживцы обратили внимание на то, что он вдруг стал молчаливым и задумчивым, но вопросов не задавали - своих проблем и забот хватало: каждый новый день приносил новые неожиданности, и все силы уходили на борьбу с ними. Сам же он считал, что его просто околдовали: нашептали что-нибудь со злости или шутки ради в переполненном троллейбусе, или посмотрели недобро, когда не подал милостыню нетрезвому побирающемуся, или совершили какой-то заочный магический ритуал, дабы обречь его на страдания. Потому что чем же еще, как не жестоким колдовством, можно было объяснить случившееся обыкновенным сентябрьским вечером?

После работы он побродил по центральной улице, разглядывая витрины и спешащих куда-то говорливых девчонок, а потом направился к себе, за речку, в кривые переулки дореволюционной застройки. Вечер был тихим, серая подушка неба поглощала все звуки земли, накрапывал едва заметный теплый дождь, и витал над речкой горьковатый запах осени.

Он медленно шел вверх по склону узким проулком между заборами - и вдруг остановился. В вечернем полумраке перед ним парила девушка. Именно парила, не касаясь ногами искрошенного дождевой водой грязного асфальта. Она могла быть цветком, с которого сняли чары, она могла быть звездой, она могла быть душой реки, эманацией сентябрьского вечера, принявшей человеческий облик, невероятнейшей флуктуацией частиц воздуха - но могла быть и просто игрой света и тени, или результатом мгновенного помрачения сознания, или вестницей приближающегося безумия, навеянного полынными ветрами, которым вольготно теперь гулять в этом мире.

Он не стал гадать. Он вновь обрел способность двигаться, и приблизился к ней, и спросил, глядя в прекрасное юное лицо: "Кто ты?" Девушка улыбнулась - так могла бы улыбаться радуга - и ответила: "Отражение. Отражение в твоем зеркале".

И исчезла, растворилась в неярком свете зажегшегося в этот миг уличного фонаря. Тянулся в гору мимо мокрых заборов тихий проулок, и капли дождя шелестели в кустах сирени.

Мгновенное помрачение сознания... Помрачение?..

Да, он был уверен, что его околдовали (кто? за что? как?), и ничего не мог с собой поделать, хотя, казалось бы, чего проще: махнуть рукой и забыть, и смотреть по вечерам телевизор, чтобы потом, почувствовав себя высосанной до конца пустой иссохшейся оболочкой, проваливаться в колышущиеся миры сна.

Он ничего не мог с собой поделать. Каждый вечер он включал свет в своей комнате, садился перед большим овальным настенным зеркалом и смотрел, смотрел, смотрел в его глубину, надеясь отыскать там что-нибудь кроме привычного зазеркального дивана, привычной полки с книгами... часов на стене... горшка с кактусом на подоконнике...

Он смотрел мимо своего отраженного в зеркале лица, смотрел до рези в глазах, до головной боли, до тупого оцепенения - но ничего не менялось в неподвижной зеркальной глубине. Застывшее иное пространство не желало поддаваться воздействию его умоляющего взгляда.

Тянулась вереница вечеров, все более длинных и темных, а мир за зеркалом продолжал оставаться непоколебимой глыбой льда.

Он не энал и не мог знать, что там, за зеркалом, за ним давно наблюдают. А ту, явившуюся ему когда-то в пустом проулке у осенней речки, не перестают упрекать за легкомысленный поступок.

...На город уже падал мокрый ноябрьский снег, когда Зазеркалье уступило, наконец, его безграничному упорству, грозящему перейти в окончательное безумие. Однажды, сырым ветренным вечером, растаяли в зеркале отражения его лица, и дивана, и полки, и кактуса, растаяли, сменившись серым НИЧЕМ, которое стерло привычную ежедневную картину.

Постепенно серое НИЧТО стало превращаться в другой мир. Яркий, странный, неописуемый мир, непохожий на тот, в котором находилось зеркало. Иной мир.

Он отпрянул от зеркала, потом подался к нему, вглядываясь в нездешние удивительные пространства, и вдалеке, на вершине чего-то переливающегося, увидел ее, ту девушку из сентябрьского переулка. Вновь увидел ее, парящую в центре очаровательного зазеркального мира, - и бросился в зеркало, висящее на стене, стремясь проникнуть сквозь его невидимую тонкую поверхность и очутиться там, по ту сторону, в иных невообразимых безмерностях.

Он ударился лбом о холодное стекло - и зеркало упало со стены, со стуком упало на пол, продолжая отражать то, чего не было в комнате. Он встал на колени перед зеркалом, осторожно протянул руку, пытаясь преодолеть границу миров, но вновь наткнулся на гладкую твердую преграду.

...И когда он понял, что все старания безнадежны, что невозможно прорваться туда, за стекло, в глубине которого продолжал сиять НЕЗДЕШНИЙ МИР, он в отчаянье схватил утюг и швырнул его в зеркальную гладь. Он еще успел услышать зловещий звон бьющегося стекла - и тут же все исчезло для него... вернее, исчез он сам, и исчезло все то, что должно было отражаться в зеркале: диван, полка с книгами, часы вместе со стеной и кактус вместе с подоконником. Исчезло, как исчезает отражение в разбитом зеркале.

Потому что как раз он-то и жил в мире за пыльным кривым зеркалом, в мире тусклых, искаженных до неузнаваемости отражений, и мир этот был не более реален, чем реальны отражения.

Его мир был всего лишь уродливым отражением, и продолжал пока отражаться в миллионах зеркал...

Я вздохнул. Неужели так оно и есть на самом деле? Неужели мы живем в тусклом пыльном зеркале, сработанном кем-то равнодушным?..

"Тебе не кажется, что жизнь и должна быть не одногранной, и не всегда ее грани приятны на вид?" - наконец-то снизошел до меня бедж.

"Банально и верно, Сю, - уныло подумал я в ответ. - Но не весьма утешительно".

"По-другому не бывает, - успокоил меня бедж. - Твои представления о мире временами оказываются не соответствующими реальному положению дел - а это не каждому по нраву. Но не огорчайся, случаются вещи и похуже".

Мне не хотелось узнавать о вещах похуже - странствия мои и так были пока не очень веселыми, поэтому я не стал поощрять беджа на развитие этой темы.

"Но в равной степени случаются вещи и относительно более приятные с определенной точки зрения".

Бедж сделал вполне театральную паузу, ожидая моей реакции, и я, естественно, не мог не клюнуть на эту удочку. Вообще, манера общения беджа со мной казалась мне все более... н-ну... человеческой, что ли: либо Сю приспосабливался ко мне, либо я к нему, а, скорее всего, мы оба продолжали сближаться, достигая взаимного понимания.

"Например?" - спросил я.

"Например, за время, прошедшее с нашего последнего разговора, угроза гибели земной цивилизации миновала. Некто оказался в нужный момент в нужном месте и совершил нужное действие".

"Да что ты, Сю! Спасибо за хорошую новость. И кто же явился спасителем?"

"Представь себе, тот, с которым ты уже имел дело, и кого называешь Виталей".

Вот это да! Я восхищенно покачал головой, вмиг забыв о своих проблемах. Ай да Виталя!

"И кого же он ненароком прихлопнул?"

"Никого. Он ликвидировал последствия присутствия в вашем континууме Плодов Смерти. Есть довольно внушительный ряд объектов, которые, даже будучи изъяты из соответствующего континуума, оказывают некое влияние, производят некую... как бы эманацию, определим это так за неимением соответствующего термина в вашей системе понятий. Виталя устранил эту... эманацию, чем, кстати, произвел весьма эффективное воздействие на определенные, неблагоприятствующие вам, скажем так, силы".

"Он не пострадал?"

"Никоим образом. Но, повторяю, для вашей цивилизации это отнюдь не последняя угроза".

- Даст Бог, кривая вывезет, - пробормотал я, чувствуя, как настроение мое улучшается, даже независимо от моей воли. Все-таки не желал я ничего плохого моим землякам-землянам.

Бедж молчал, молчал и я, глядя на пронизанное солнцем небо. Кое-что во Вселенной все-таки шло к лучшему, и это вселяло надежду. Но не исчезали, к сожалению, мои проблемы.

"Что же мне делать дальше, Сю?" - робко подумав я, не рассчитывая, в общем-то, ни на какой вразумительный ответ.

"Знаешь, по-моему, тебя совершенно напрасно считают проницателем. По-моему, ты абсолютно закрытая система, лишенная способности как вслушиваться в себя, так и воспринимать хоть что-нибудь извне. Я имею в виду информацию, поступающую помимо обычных ваших каналов. Неужели ты никогда не воспринимал ничего такого, что можно определить как ИНОЕ? - Сю мысленно выделил последнее определение, и я отчетливо ощутил это. - Неужели не было хотя бы малейшего намека?"

Я молчал, пристыженный. Я ворошил свою память, я перебирал струны своей памяти, я чувствовал, как плавно опускаются клавиши памяти, издавая неясные звуки, и вспоминал, вспоминал...

Я вспомнил давний детский сон - темная вода, неясная громада какого-то накренившегося корабля - и большие блестящие буквы на его борту, словно выхваченные из ночи прожекторным лучом: "АДМИРАЛ НА..." Наливайко? Назаров? Нахимов? Сон напрочь выветрился из памяти после пробуждения, и лишь много лет спустя что-то такое вспомнилось при виде заголовков в газетах, сообщающих о трагедии на Черном море, да и то я уже не мог с уверенностью сказать, снилось ли это мне когда-то...

Я вспомнил голос, сказавший что-то невнятное в прихожей, когда я лежал в предрассветной тишине, один в квартире, пытаясь хотя бы задремать после бессонных ночей. Потом оказалось, что именно в тот предрассветный час в больнице умерла мама...

Я вспомнил одну встречу на днепровских берегах, невероятную настолько, что я готов был принять ее за временный перекос сознания. Был солнечный день в разгаре бабьего лета, я сидел на каменном бордюре у дороги, петляющей по днепровским кручам, а деревья карабкались вверх по крутизне и сбегали вниз, к заслоненной их зелеными еще кронами реке. Сухие листья кленов устилали землю, солнце прорывалось сквозь частокол стволов, и думы мои были на редкость светлы и беспечальны. До отправления поезда оставалась уйма времени, спешить было некуда - и так хорошо думалось среди этого умиротворенного великолепия ранней осени...

Внезапно мне показалось, что рядом со мной кто-то есть - боковым зрением я видел тонкий неотчетливый силуэт, почти прозрачный, но, без сомнения, вполне реальный. У меня хватило ума не поворачиваться и продолжать глядеть перед собой, на усыпанную листьями дорогу.

"Кто ты?" - тихо спросил я, боясь спугнуть неожиданное видение.

"Я - фея днепровских круч", - тонким голосом отозвались рядом.

У нее был именно тонкий пронзительный голосок, почти похожий на свист, она говорила протяжно, ее речь была сродни пению птицы... Я отчетливо представлял ее - хрупкое создание с длинными волосами, с прозрачным нежным лицом, с плечами, похожими на стебли травы.

Я никогда раньше ничего не слышал о феях днепровских круч, но сразу поверил, что это - именно фея... Я о чем-то спрашивал ее, и она что-то отвечала мне, поющая птица среди застывших деревьев. Я ни на мгновение не сомневался в том, что наш разговор вполне реален, реален, как холодные камни, на которых я сидел, как осенний воздух, как лужа на дороге у моих ног, очертаниями похожая на грушу. Я никак не мог выдумать ее, потому что никогда не встречался с таким понятием: "фея днепровских круч" (разве где-нибудь упоминались такие феи?), - я никогда не думал ни о чем подобном, потому что вряд ли можно думать о том, чего просто не знаешь.

И тем не менее, она находилась рядом, и я готов поклясться какой угодно клятвой, что это не было наваждением, мороком, временным помешательством.

И тут я сделал глупость: я резко повернулся к ней - и ее лицо тут же превратилось в повисший рядом кленовый лист, и тонкая ветка изогнулась там, где только что была ее гибкая спина.

Я нежно погладил кленовый лист, я прошептал: "Вернись, фея", - но она не вернулась. Я спугнул ее своим резким движением. Это не было сном. Возможно, когда-нибудь она вновь явится мне на том же месте. Возможно...

"Ну вот, - сказал бедж. - Оказывается, ты и сам можешь во всем разобраться. Не буду мешать".

Довериться себе... Вслушаться в себя, постараться уловить необходимое тебе знание, рассеянное по Вселенной. Уловить тебе и только тебе предназначенные сигналы, уловить не ушами, не глазами, не сознанием, а чем-то иным, глубинной сущностью своей, всем безмерным своим вселенским телом... Я ведь должен быть всемогущ и всеведущ, нужно лишь отыскать в себе эти всемогущество и всеведение!

А что если Илонлли ждет меня в одиноком замке на холме? Я ведь так и не добрался до этого замка...

Закрыть глаза... Сосредоточиться... Отрешиться от всего... Позволить подсознанию, нет, не подсознанию, а истинному сознанию самому выбрать путь. Вот так... Преодолеть обыденные барьеры и попытаться стать всеведущим. Выплеснуться из себя, перелиться через край и потечь по единственно верному руслу. Вот так... Вот так... Ну же, ну!..

20.

Я открыл глаза не без труда - какая-то тяжесть давила на веки. Тяжесть времени? Тяжесть пространства? Или того и другого вместе?

Я сидел на гладком, белом с сиреневыми прожилками, слегка поблескивающем и на вид очень скользком полу посреди совершенно пустого помещения. Помещение тоже было белым с сиреневыми прожилками, с безукоризненно ровными стенами и высоким, поблескивающим, тщательно отполированным потолком. В помещении не было ни окон, ни дверей, и мне представилось, что я стал куриным зародышем, еще не вылупившимся из странного кубического яйца. Неужели Хруфр все-таки добрался до меня и упек в камеру безупречной геометрической формы? Но заточение тела отнюдь не есть заточение души...

Поднявшись с пола, я убедился в правильности своего первого впечатления о нижней плоскости моего куба - подошвы действительно скользили по гладкому, белому с сиреневым. Я добрался до великолепной, прямо-таки пломбирной стены, дотронулся до нее - и рука моя беспрепятственно погрузилась в то, что казалось незыблемой твердью. Приободрившись, я сделал шаг вперед, потом еще шаг, уже в какой-то податливой белесой мути - и эажмурился от света. Моя камера безропотно выпустила меня на простор.

А простор был. Странный слепящий простор. Через некоторое время глаза мои приспособились к свету, и я принялся рассматривать окружающее. Со всех сторон простиралась в бесконечность идеально ровная, белая с сиреневыми прожилками поверхность. Высоко над моей головой тянулось такого же цвета небо, не куполообразное, а идущее строго параллельно тому, что приходилось условно называть землей. Впечатление было такое, что я нахожусь между двумя никогда и нигде не пересекающимися плоскостями; вопреки эаконам перспективы, они не смыкались на горизонте, да и не было горизонта, а была неопределенная пустота, которая, несомненно, так и уходила в бесконечность между несокрушимыми пластинами "неба" и "земли". Вместо солнца на этом неестественном небе, наводящем на мысль о его искусственном происхождении, рядами висели светящиеся шары, образуя строгие квадраты; размерами они, казалось, не превосходили нашу Луну, какой она видна с Земли, но тут я вполне мог ошибаться, потому что в этом мире, по-моему, действовали какие-то иные законы оптики.

Я стоял на перекрестке, образованном четырьмя рядами кубических бело-сиреневых построек; что-то подсказывало мне, что параллельно-перпендикулярные ряды таких построек тянутся во все стороны под унылой плоскостью неба.

Надо было приступать к каким-то действиям, и я, вздохнув, двинулся в путь; не нравился мне этот отполированный, абсолютно бесшумный (точнее, беззвучный), тщательно вычищенный, неподвижный, геометрически безукоризненный мир. Идти было скользковато, но вскоре я приспособился, определил оптимальную в данных условиях манеру передвижения, подобную поступи лыжника, и уже не опасался падения. Слабый шорох моих подошв по-прежнему оставался единственным звуком в слепящем безмолвии.

...После первых километров, сворачивая наугад в разные стороны и проникнув прямо сквозь стены в три-четыре кубических строения, я сделал для себя некоторые открытия. Во-первых, небесные светильники незаметно для глаза, но вполне определенно наращивали яркость, имитируя приближение полуденной поры; впрочем, никакой жары не ощущалось, безвкусный воздух был в меру теплым и нисколько не нагревался от изменения освещенности. Во-вторых, кубические строения, похоже, и изнутри были абсолютно сродни друг другу - пустота, ровный пол, ровные стены и ровный потолок. Их назначение, я, конечно, определить никак не мог. В-третьих, ряды этих строений все-таки образовывали кварталы, и в центре каждого квартала находилось кое-что более привлекательное, чем эти монотонные кубы: квадратный водоем с прозрачной водой, застывшей над бело-сиреневым дном, и невысокие кусты или деревья, очень похожие на хрустальные: четырехгранный бело-сиреневый ствол, перпендикулярно отходящие от него равной толщины хрустальные ветки - и на конце каждой ветки небольшой куб янтарного цвета с отчетливо различимыми маленькими, подобными семечкам, темными кубиками внутри. Самым приятным открытием было то, что кубы оказались плодами - сытными, утоляющими жажду плодами, по вкусу похожими на бананы.

Это открытие весьма меня обрадовало. Значит, здесь можно было жить; значит, мир этот создавался с какой-то целью, не угрожающей живому существу (а я почти не сомневался в искусственности этого мира).

Впрочем, исходил я из чисто человеческих понятий, а знания-то мои о Вселенной были крайне ограниченны... Ведь не исключено, что меня просто угораздило попасть в такой уголок мироздания, который являлся обыкновенным противовесом хаосу, возник совершенно естественным путем за счет неких антиэнтропийных процессов, и никто не ждет, да и не может ждать меня здесь.

"Однако, занесло-то меня именно сюда, а не в какое-либо другое место, - не сдавался я. - Что, если я все-таки перетек по единственно верному руслу, и где-то здесь находится Илонлли?.."

Я старался не думать о том, что этот мир мог быть создан именно для меня. Как стерильная одиночная камера для вечного заключения...

Я, разувшись и подвернув брюки, сидел на краю водоема, опустив ноги в прохладную, несмотря на все более яркое освещение, воду, жевал кубические "бананы" вместе с семечками (чтобы не сорить в этой идеально вылизанной местности), глядел на уходящие в бесконечность, но не сливающиеся в одной далекой точке ряды непонятных строений (а может быть, и не было никаких строений, а была лишь с неясной мне целью устроенная видимость?) и прикидывал, сколько времени (если здесь было время) уйдет на поиски, и долго ли вообще я смогу продержаться в этой сурдокамере при крайней ограниченности внешних раздражителей, беэ которых, как известно, приходится несладко. Того и жди, в условиях сенсорного голода начнут чудиться завывания и сатанинские вопли, из-за угла враскачку выйдет бородатый рулевой с колумбовой "Пинты" в красном колпаке и потертых штанах, и сиплым голосом попросит закурить (хотя, вроде бы, и не курили еще матросы Колумба; по крайней мере, в пути к Новому Свету), ближайший хрустальный куст обернется Снежной Королевой с ледяными глазами и вьюгой длинных волос, а поднебесные шары прольются золотистым дождем на серый асфальт знакомого переулка, где жила когда-то милая девушка, с которой бродил я по старому кладбищу...

Я встрепенулся, набрал пригоршню воды и плеснул в лицо. Белизна сияла, как снежное поле в погожий денек - видимо, наступал местный полдень.

Интересно, могли бы здесь прожить мои земляки-земляне? Есть еда и есть вода - а развлечения можно придумать в меру собственной изобретательности. Вынесли бы они такое существование? Или совершенно прав был во времена прародителей наших змей-искуситель, спровоцировавший изгнание Адама и Евы из рая, исправивший ошибку Создателя и вынудивший предков проводить дни свои в заботах о хлебе насущном? А что, сдается мне, наши пращуры постепенно деградировали бы в Эдеме, беззаботные и бездумные, и превратились бы в рядовых тварей земных, каких полным-полно было в саду Эдемском. Мудрый змий знал, что делал - за то и пострадал... А ведь поступал он так ссвершенно сознательно, прекрасно понимая, что его ждет, но готовый пострадать за людей...

Вот ведь кому поклоняться надо, кому воздвигать храмы, о ком слагать песни, легенды и саги, кого славить неустанно, главным праздником на все века определив Великий День Искушения... и Вкушения Плода... и Благословенного Изгнания...

Отчетливый шорох послышался за углом, словно тащили что-то тяжелое - и из-за ближайшего кубического строения выполз Змей. Он был великолепен, он переливался изумрудами; над его большой головой с мудрыми печальными глазами возвышалась корона - нечто золотое, нечто серебряное, нечто лучистое и восхитительное. Тяжелое его тело извивалось по белому с сиреневыми прожилками, и там, где он проползал, оставался черный след - след скорби и высшей мудрости, ибо неизмерима печаль - сестра бездонного знания...

- В истинных знаниях нет печали, человек. - Свистящее шипение Змея заполнило все пространство между двумя плоскостями. - Печаль свойственна вам, людям. Истинные знания бесстрастны и не могут принести вреда. Они истинны, человек...

- Что есть истина? - не нашел я ничего другого в ответ.

- Истина недоступна, ибо мир рухнул бы, если бы постиг ее.

- А может быть, она стоит того?

- К твоему счастью, об этом не дано тебе знать, человек.

- И все-таки, Змей, приоткрой хоть краешек Истины...

- Не могу... Лишь Тот, Другой... Прислуш-шивайся... В ш-шуме есть смыс-с-с-сл... Ты с-спиш-шь...

Свистящее шипение становилось все глуше, голова Змея вздымалась все выше, дотягиваясь до поднебесных шаров, а туловище, бледнея, растворялось в воздухе; исчезал черный след, словно кто-то невидимый смывал черную тушь с бело-сиреневой поверхности. Ш-шумело, ш-шуршало, ш-шелестело... тиш-ше... тиш-ше... ш-шш...

Я вновь плеснул водой в лицо. Я не был уверен, что Змей мне просто привиделся.

Однако лучше бы на всякий случай продолжить поиски наугад, а не сидеть вот так, свесив ноги в воду, под псевдонебом с сонмами светил...

...Чем дольше я бродил по скучному геометрическому миру, тем меньше надежды оставалась у меня на хоть какой-то результат поисков. Безмолвный вычищенный мир был бесконечен и однообразен, и, вполне возможно, я в данный момент был простой мошкой, ползающей по столу среди расставленных кем-то любопытства ради спичечных коробков. Строения... Строения... Строения... Водоемы... Водоемы... Хрустальные деревья... Строения... Вылизанная до блеска бело-сиреневая поверхность. Какой-то герметично закупоренный мир, где нет даже пыли. Ну надо же так вычистить все вокруг, не оставив нигде ни единой пылин...

Впервые за все время (безвременье? вневременье?) я поскользнулся так, что не удержался на ногах. Не пытаясь подняться, я на четвереньках подобрался к тому предмету, что заставил меня потерять равновесие. Застыл над ним, вглядываясь, внюхиваясь в него, как собака, осторожно тронул кончиком пальца - и он не исчез, не оказался галлюцинацией; я ощущал его, я ощущал его безусловную материальность и, наверное, впервые до конца прочувствовал состояние Робинзона, обнаружившего чужой след.

Предмет был самым прозаичным, но, право, стоил лазерного ружья или там микроскопа, если бы таковые были обнаружены, скажем, при первой высадке землян на Марс.

Окурок. Обыкновенный, брошенный под стену кубического строения окурок сигареты с фильтром. С золотистой, уже успевшей выцвести продольной полоской на фильтре. Такие сигареты, сидя за столом напротив меня, курил Хруфр...

И хотя бросить здесь окурок мог и не он, и не кто-нибудь из его подручных, - все равно шансы мои возрастали. Я верил, что доберусь до цели и обрету Илонлли...

...Не знаю, как долго еще продолжались мои скитания в опостылевшем мире, втиснутом в пространство между двух плоскостей. В какой-то момент что-то все же произошло с моим изголодавшимся по впечатлениям сознанием - и начались встречи и разговоры в самых разных местах, даже там, где мне никогда не приходилось бывать. Или все-таки это действительно происходило со мной?..

Мир сотрясали мощные гулкие аккорды органной музыки, я танцевал посреди огромного ледяного зала, ладони мои словно примерзли к холодной спине Снежной Королевы, и совсем близко были ее глаза, излучающие удивительный жаркий холод, и волосы ее вились метелью, и поземкой уносились под стены гулкого зала.

- Знаешь, что такое Вечность? - улыбаясь, спросила Снежная Королева, и улыбка ее и была самой Вечностью...

"Вечность - это значит быть рядом с тобой", - хотел ответить я, но смерзшиеся мои губы отказывались повиноваться, а в следующее мгновение я уже мчался над пестрым лесом, расправив руки, как крылья, струи ветра били в лицо, и надвигалась, надвигалась от горизонта, длинной тенью ложась на деревья, громадная тушища Вавилонской башни, и там, наверху, на уступчатой кромке, происходило какое-то движение, перемещались крохотные фигурки, воздевая руки к необъятному небу...

- Хотелось бы посмотреть, а сколько бы ты, именно ты, протянул без табака при полном штиле, - пробурчали сзади.

Бородач в красном колпаке, ухмыляясь, подмигивал мне, его черные бакенбарды топорщились, словно растрепанные ветром, а хищный длинный нос так и норовил угодить мне в лицо. Я невольно отстранился, потеряв равновесие, но тут же застыл в толще хрусталя, не в силах вымолвить ни слова...

И конечно, поднебесные шары обратились вдруг в золотистые капли и понеслись к земле, подвывая и визжа, и пробили асфальт, и расплескались золотыми озерами. Поднялась золотая волна - и смахнула с пригорка старую церковь с березками, проросшими сквозь дырявые купола...

Я ехал в пригородной электричке с ободранными сиденьями и разбитыми плафонами, и вел разговор с кем-то невидимым, но очень назойливым; чья-то рука с грязными ногтями и татуировкой "А. П." на указательном и среднем пальцах то и дело пыталась ухватить меня за нос, и я отдергивал голову, ударяясь затылком о пыльное стекло, за которые мелькали огни, лаяли и хохотали, и звук одинокого саксофона ввинчивался и ввинчивался в несуществующие небеса...

Вразвалку шагали по рельсам, опрокидывая трамвайные вагоны, корявые приземистые деревья с птичьими лицами, швыряли камни в сияющие витрины, приговаривая: "Только так! Только так!.." - нет, это взахлеб тикали десятки часов, сотни, тысячи часов, в куче которые я лежал, лежал и разгребал эту кучу руками и ногами, а где-то смеялись, звенели стаканами, стреляли из автоматов или пулеметов и хором скандировали, адресуясь ко мне: "Вот - тебе время! Вот - тебе - время!"

- Э-э, да ты совсем истлел, - с сочувствием сказали рядом, и хмурые мужики с лопатами мигом закопали меня, предварительно вогнав кол в мою грудную клетку.

Я заплакал от щекотки и полез целоваться, подбирая губы с заплеванного дощатого пола, но моя собеседница, расставив ноги, села мне прямо на лицо, уволакивая меня в черный скользкий туннель, в котором стоял густой влекущий запах...

- Но послушай, ты же должно, ты даже просто обязано всего лишь повторять меня, - пытался убедить я свое отражение в зеркале, обнаруженном мною в окрестностях Сатурна, а отражение недоверчиво улыбалось и что-то беззвучно отвечало мне, показывая в глубь зеркального пространства, где, увы, не мог я ничего разглядеть...

- Ну что, хватит, проницатель? - спросил меня голос с неба, когда я тщетно пытался вскарабкаться на перевал, за которым - я знал это! - откроются ошеломляющие дали.

- А пошел ты! - огрызнулся я, пригладил тяжелым, но гибким языком растрепанные перья и гордо вскинул роговой гребень. - Мне никогда не хватит...

Дверь открылась, щелкнул выключатель - и вспыхнула вокруг темнота, проливаясь на кладбище старых отживших вещей, понятий и представлений. Взбивая копытами слежавшуюся пыль времен, я, как в детстве, понесся вниз по склону, не разбирая дороги, и с разгона ворвался в приклеенный к небу Пояс Ориона. Тяжело, с надрывом, дышали за спиной, четкий удар разрубил мое оледеневшее тело, и искусный мастер ловко и быстро сделал что-то с моим сердцем...

- С прибытием, дядя. - Сонный собакопаук зевнул с подвизгиваньем, клацнул семью челюстями и зябко поежился. - Сливай воду, приплыли.

- Куда приплыли? - озираясь, спросил я.

Сошедшая с картины прислонила меч к ограде и улыбнулась мне:

- Куда?.. Почему?.. Где?.. Есть ведь и что-то другое, согласись. - Ее улыбка окаменела, стала мрамором. - Не лучше ли постоянно быть в пути, чем...

Я погладил белый мрамор ее улыбки, я прикоснулся к сиреневым прожилкам на ее виске. Я всем телом прильнул к ней. Я поднял голову...

Чуть приглушившие свой свет шары как ни в чем не бывало продолжали висеть под плоскостью неба, будто бы не они только что (или вчера? или вечность тому назад?) проливались золотым дождем, устремляясь к распростершейся в ожидании Данае (или ни при чем здесь Даная, а было что-то совсем другое?..) Кубические строения застыли все теми же рядами, как надгробия на военных кладбищах, а ведь прикидывались Вавилонскими башнями, глазами Снежной Королевы прикидывались они, вовлекая меня в морок калейдоскопных видений... Тело мое прижималось к нижней плоскости этого мира, плоскости, в которую превратилась библейская давняя спутница моя, сошедшая с картины.

Я лежал напротив странного сооружения, чем-то, безусловно, похожего на кубические строения, но, в то же время, разительно отличающегося от них. Это было нестандартное сооружение. Оно было высоким; оно было каким-то перекошенным, и привычные строгие вертикали стен вдруг то там, то тут вздувались пузырями, прогибались, шли хаотичными волнами, словно издеваясь над чопорностью прямых линий. Бело-сиреневая однородность стен то и дело нарушалась пятнами разных цветов, и в пятнах этих при желании можно было увидеть то голову бегемота, то профиль василиска, то очертания кафе "Восток" на углу Миллионной и Смоленской... У сооружения была крыша, местами выступающая, а местами провисающая над стенами, и венчало эту покатую крышу некое подобие башенки, словно нарисованной рукой неумелого трехлетнего ребенка. Сбоку лепился к стене решетчатый, довольно абстрактного вида балкон, на котором вряд ли можно было бы устоять, не держась за перила. Три разной высоты ступеньки вели к двустворчатой двери, закрытой на массивный засов; такими засовами запирали, наверное, ворота средневековых замков (или там были бревна?)

И все-таки в сооружении проступали контуры здешних кубических строений; оно, несомненно, было одним из них, только деформированным, преображенным; можно было подумать, что несмышленый сынишка какого-нибудь здешнего великана решил поиграть кубиками-строениями, и долго мял такой кубик, а потом удовлетворенно положил на место, придав ему форму, соответствующую его детским представлениям о гармонии.

Я боялся поверить своим глазам. Я боялся, что странное здание окажется всего лишь фантомом, всего лишь одной из зыбких фигур в той стране миражей, где только что довелось мне побывать... Или я до сих пор нахожусь там?..

Осторожно, стараясь не сделать ни одного лишнего движения, я поднялся и, крадучись, подошел к зданию. Затаив дыхание, дотронулся до стены - она была твердой и, кажется, не собиралась исчезать. Я обошел здание вокруг, я ощупал его, как слепой, - и обессиленно присел на ступени.

Здание было вполне реальным. В том смысле, в каком было реально все в моих странствиях.

И диковинный его вид мог объясняться только одним: в здании находился человек. Только человек, соединяющий в себе все миры и сферы бытия и духа, являющий собой сплав упорядоченности и хаоса, мог преобразить своим присутствием геометрически правильное сооружение, невольно придав ему сходство с собственной глубинной сущностью: упорядоченность - хаос; необходимость - случайность; покорность - бунтарство; следование догмам - творчество... И никакой Хруфр вкупе со всеми остальными сотрудниками не в силах был воспрепятствовать этому!

Облик дома выдавал присутствие человека, а засов на дверях говорил о том, что этого человека держат взаперти.

Вне всякого сомнения, дом был одним из воплощений Одинокого Замка, и в доме ждала меня Илонлли...

Нужно было собраться с силами, прежде чем отодвинуть засов - в доме меня могли подстерегать любые неожиданности, а рассчитывать приходилось только на себя: откуда-то вдруг появилась у меня твердая уверенность в том, что примени я здесь свое оружие - и весь этот мир исчезнет навсегда. Вместе с Илонлли...

21.

Я собирался с силами, сидя под дверью, и внезапно почувствовал голод. Это сколько же я пробыл в мире фантомов, созданном ограниченностью внешних раздражителей, если опять захотел есть?

Пришлось на время отложить вторжение в Одинокий Замок и отправиться к ближайшему хрустальному дереву.

Подкрепившись если не духовно, так телесно, я поднялся по ступеням и не без труда отодвинул тяжелый засов. Потянул на себя створку двери и переступил порог, приготовившись сражаться за Илонлли.

Но сражаться пока было не с кем. Передо мной оказалось просторное пустое помещение с острыми выступами и глубокими нишами; на стенах располагались большие абстрактные (по-моему) картины в солидных рамах под бронзу. Две лестницы, справа и слева от входа, вели на второй этаж, на украшенную не совсем ровными колоннами галерею; в глубине галереи виднелись верхние части нескольких перекошенных коричневых дверей. Пол в зале был паркетный, кремового цвета, стены были под стать паркету, а с зеркального потолка свисала включенная люстра, достойная украшать зрительный зал какого-нибудь средней руки районного Дома культуры.

За моей спиной раздался негромкий звук, я отскочил в сторону и обернулся - и обнаружил, что это закрылась входная дверь. Убедившись в том, что она не заперта и выглянув наружу, где продолжали тускнеть поднебесные шары, я медленно направился к левой от меня лестнице, негромко позвав:

- Илонлли!

Голос мой прозвучал на удивление тихо, словно стены поглощали звук, как в учрежденческом машбюро. Никто не отозвался на мой зов, но что-то в помещении изменилось. Я остановился и осмотрелся, стараясь определить, в чем заключаются эти изменения, - и понял: ломаные линии и разноцветные фигуры на картинах пришли в движение, они наливались яркими красками, приобретали объем, трансформируясь в нечто одинаковое и определенное...

И вот они шагнули из рам и начали медленно приближаться ко мне, смыкая кольцо, - обнаженные бесполые человекоподобные тела с обрубками рук, вывернутыми большими ступнями, вздернутыми угловатыми плечами и овальными безликими головами, похожими на блины. Они шлепали по паркету, десять или пятнадцать уродливых фигур, шевеля своими красно-синими обрубками, отрезав меня от входа, и я с огромным трудом подавлял желание выхватить пистолет и перешпокать их, как пустые бутылки. До люстры я допрыгнуть никак бы не смог и оставалось только попытаться прорваться к входной двери (а вдруг я больше не попаду сюда?) или, проскочив между уродами, взлететь по лестнице и отбиваться ногами.

"Сакара, сакара, сакара, - забубнили утробами уроды, и бледные блины их голов стали ядовито-зелеными. - Карага, карага, карага..."

И мне вдруг стало немного смешно и грустно. Мне стало смешно, потому что - Господи! - ну что за ерундой меня хотели запугать? Меня, мою бессмертную душу! (Даже и тут прорвалась-таки цитатка!) Кто-то там, в Учреждении, чего-то недодумал. Мне стало грустно, потому что я понял: одно из этих убогих существ из детских страшилок - Илонлли. И мне нужно, совсем как в сказке, угадать какая же именно "пужалка" на самом деле не "пужалка", а дорогая для меня девушка. Но в сказках герой всегда получает подсказку (каламбурим-с?), а кто же подскажет мне?

Огородные пугала обступили меня со всех сторон и я решил положиться на удачу. В конце концов, если все во Вселенной происходит не случайно, и суждено мне отыскать Илонлли - я угадаю, кто из этих трансформировавшихся картин - она. Если не суждено...

Не по душе мне было такое рассуждение, но времени на раздумья не оставалось - тянулись ко мне обрубки рук, вспухали пятнистые животы, из которых все неслось и неслось урчание: "Бараха... Дуффурга... Сакара..."

- Илонлли! - сказал я, не глядя выставив правую руку в сторону и показывая пальцем на того, кто находился вне поля моего зрения.

- Карага... Дуффурга... Бараха...

Увы, видно, не суждено... Лес взметнувшихся обрубков заслонил от меня свет, я зажмурился, борясь с отвращением... и не почувствовал никаких прикосновений. Ничего не почувствовал. Урчание стихло на полуслове, словно кто-то вырубил звук - и наступила тишина. Ни единого движения воздуха, будто вдруг выбросило меня в межзвездный вакуум.

Я постоял немного с закрытыми глазами - так было спокойнее, совсем как в детстве, когда стоит только зажмуриться - и кажется: ты надежно спрятался и тебе ничего не угрожает. Потом устыдился: ничего себе рыцарь, спасающий принцессу из заколдованного замка! - и открыл глаза.

В зале вновь было пусто, аляповатые картины как ни в чем не бывало висели в своих псевдобронзовых рамах, и чудились там, конечно, обрубки рук, и выглядывали из-за нагромождения линий ядовито-зеленые блины - но блеклыми были краски, и было совершенно ясно: это всего лишь картины, не более, всплеск чьей-то фантазии, чьего-то воображения; может быть, и неплохие, по-своему, картины, но - на любителя.

Всего лишь картины. "Пужалки", вновь превратившиеся в картины. А значит, я, кажется, прошел круг первый.

Чтоб вы все были здоровы! Я чувствовал, что мое лицо аж перекосилось от гипертрофированного подобия улыбки. Ай, да славное Учреждение!.. Ай, да помощнички у господина Хрыкина! Да и сам господин Хрыкин, видать, из таких же. Это же надо - таскать меня по кругам, как в сказках. Или как при посвящении в тайны Изиды. Где же их богатое воображение? Что там следующее - мнимый костер? Сладострастная нубийка? Колодец со змеями?

...Оказалось - нубийка. Круг второй: искушение. За дверью, которую я открыл, поднявшись по лестнице. Нубийка, конечно, была не из худших; не нубийка, естественно, а прямо-таки брызжущее сексуальностью существо из порновидеофильмов, некая извивающаяся субстанция: безукоризненной чистоты кожа, сплошная задница, сплошные упруго торчащие молочные железы, сплошные бедра, талия, гладко выбритый вход во влагалище, водопад волос и резко очерченный контур ротового отверстия. Очаровательная задница мелькала то на месте рук, то на месте живота, перемежаясь изящнейшими по форме молочными железами, лобком, яркими багровыми губами, и вновь задницей в стиле "Афродита Каллипига", то бишь "прекраснозадая"... А какой там стоял стон, а как лизала она свои наманикюренные длинные пальцы, вновь и вновь шаря у себя между изысканнейшей формы бедер, как раскидывала она свои бесподобные ноги, как сотрясалась в своих белейшей белизны простынях, как простирала ко мне плавные извивы рук, уже изнемогая, уже торопя, подгоняя такую, казалось, близкую беспредельность наслаждения. Единственное, что было лишним у нее - это лицо. Зачем ей лицо, когда есть задница, молокопроводы и вход во влагалище - губы можно подвесить и отдельно, разместив между ними острый язычок змеи... да и было ли у нее лицо?.. Да и зачем иметь лицо очаровательнейшему существу, предназначенному для совокуплений?

Впечатление было сильным... Я чувствовал, что живьем сгораю в костре. Как все-таки порой бывает трудно, а временами и просто невозможно преодолеть в себе животное... Выбритый женский лобок это венец? Венец творения? Не-ет, я зря обвинил Хрыкина в плохом знании людей. Он хорошо, очень хорошо знал людей. Но не всех.

Я закрыл дверь в комнату, где продолжало извиваться и сладострастно стонать существо для совокуплений, и немного постоял, прислонившись плечом к кривой колонне и переводя дух. Ну, какие еще испытания ожидают адепта? Комнатка со змеями? Так давайте сюда ваших змей, пообщаемся!

Но за следующей дверью оказались отнюдь не змеи. То ли у Хруфра все-таки не хватило воображения, то ли он не сомневался в том, что достаточно надежно спрятал от меня Илонлли.

Полутемное помещение за дверью походило на хижину или сарай, хотя декорации были сработаны небрежно, без заботы о деталях, которые внушали бы правдоподобие. Сквозь щели в стенах пробивался свет, бледными пятнами расползаясь по земляному полу, где были разбросаны засохшие пучки каких-то трав с едва уловимым довольно приятным запахом. В шкафу с разбитой стеклянной дверцей стояли пыльные пустые и полупустые флаконы разной формы; подобные флаконы из-под духов доставались мне в детстве от мамы. Из-за шкафа выглядывал край металлической кровати с никелированными шариками на спинке; толстое косматое одеяло свисало до самого пола. На кровати, кажется, кто -то лежал.

Пройдя в полумраке в глубь хижины (пучки трав с шелестом крошились под моими подошвами), я остановился около кровати и после некоторых колебаний осторожно отогнул край одеяла. Не знаю, к чему я себя готовил, что ожидал увидеть - мумию? скелет? - но то, что я увидел, заставило меня вздрогнуть от неожиданности: на кровати лежала моя ненаглядная Илонлли!..

Глаза ее были закрыты, рыжие волосы спутались... Но она была жива, несомненно, жива, она дышала, и на виске ее слабо пульсировала тонкая жилка. Она была без сознания? Она просто спала? Что, если Хруфр погрузил ее в беспробудный бесконечный сон?

Я склонился над кроватью и коснулся своими губами ее губ. Я шепнул:

- Илонлли...

Неужели не проснется новая Спящая красавица?..

В мою шею вцепились ее сильные пальцы, ее руки пригнули мою голову, и лицо мое уткнулось в рыжую мягкость ее волос.

- Где же ты пропадал, Доргис? - спросила она и села на кровати, и лицо мое переместилось к ее прикрытой белой рубашкой груди. - Я уже устала ждать, я здесь просто с ума схожу от скуки. Отсюда же никак не выбраться, я уже сто раз пробовала. И эти еще, на картинах, вопят, как полоумные.

Я целовал ее удивительные зеленые глаза, я носил ее на руках по хижине, то и дело натыкаясь на шкаф, который так и лез мне под ноги, звеня своими флаконами, а она обнимала меня за шею и смеялась, и такой желанной она была, что у меня щипало глаза от потока нежности, который нес, нес, нес меня вдаль...

- Илонлли... Милая Илонлли... Илонлли... - бормотал я, как попугай, сидя рядом с ней на кровати и сжимая ее руки. - Я нашел... Нашел... И пусть Хрыкин и компания удавятся... Теперь я тебя никому не отдам. Илонлли... Илонлли...

Она молча улыбалась, ужасно привлекательная в этой тонкой белой рубашке до пят, удивительная моя красавица из Одинокого Замка, моя воительница-амазонка, наконец-то обретенная, и я вновь подхватил ее на руки и закружил по хижине, и вместе с нами кружились в разбитой стеклянной дверце шкафа наши неясные отражения...

Наши?.. Все словно оборвалось у меня внутри, и перехватило дыхание, и я споткнулся на ровном месте, чуть не уронив ту, что смеялась у меня на руках. Из дверцы шкафа, застыв, смотрело на меня только мое отражение с нелепо расставленными руками. Только мое...

- Что ты там увидел, Доргис? - мило прищурившись, спросила она.

- Вернее, чего я там не увидел, - пробормотал я, лихорадочно осмысливая свое случайное открытие.

Она резко обернулась и, по-видимому, сразу все поняла. Во всяком случае, в следующее мгновение ее пальцы впились в мое горло.

Я не мог бороться с ней, я не мог бороться с тем, что приняло облик Илонлли, я не мог ее ударить, убить (если ее вообще можно было убить), потому что тело ее было телом ненаглядной моей Илонлли. Но и дать ей убить меня я тоже не собирался. Я резко стряхнул ее с рук, с трудом разжал ее пальцы и бросился к двери. Она прыгнула следом эа мной, уже меняясь, уже расплываясь белым облаком, но я успел захлопнуть дверь и привалиться к ней с другой стороны, упираясь ногой в колонну галереи.

- Доргис! Доргис! - доносилось из-за двери, и пальцы ее (или уже и не пальцы вовсе?) скребли по дереву, и дверь дрожала, но я сопротивлялся изо всех сил, не давая ей открыться. - Доргис!..

Пот заливал мне глаза, я прокусил себе губу и сплевывал кровь, но держался. Звуки за дверью, наконец, стихли, не подавала признаков жизни и та, длинноногая и сладострастная из соседней комнаты, но я еще долго стоял, все так же упираясь в колонну, навалившись на дверь и ни на мгновение не расслабляясь.

Наконец тишина убедила меня в том, что все кончено, и я в изнеможении сел на пол у барьера, обрамляющего галерею, недобрым словом поминая про себя господина Хруфра. Черт-те что ведь навыдумывал господин Хруфр!

И лишь окончательно отдышавшись и заплевав пол кровью из прокушенной губы, я обнаружил пропажу пистолета.

Потерял ли я его во время своего самозабвенного кружения по хижине-сцене и прочей беспамятной возни? Или его вытащило у меня то, что приняло облик Илонлли?..

Я обескураженно уставился на дверь, чувствуя, как по спине моей забегали холодные мурашки с когтистыми лапками. Господи, как не хотелось мне вновь лезть в эту комнату! Но без пистолета я, может быть, никогда не выберусь отсюда. Без пистолета мне не справиться с Учреждением...

Несколько минут я размышлял над неприятной дилеммой, потом со вздохом поднялся. Не было у меня другого выбора, и не стоило лишний раз напоминать себе о том, что я сам избрал свой путь. "Если ты встал на путь, а он ложный, - иди по нему, и он будет для тебя истинным". Опять цитата!

Я усмехнулся: значит, не так уж тебе и страшно, дорогой! Да и что там такого сверхужасного может выдумать Хрыкин? Толпу привидений? Парочку мертвецов с вытекшими глазами? Ничего, переживем как-нибудь, хотя, возможно, и поседеем, что твой Хома Брут... А оружие надо отыскать - не годится так халатно обращаться с вверенным тебе оружием...

Руки у меня все-таки немного дрожали, да и ноги тоже, но я сумел справиться с дверью и, мысленно обмирая, открыл ее.

И ничего. То есть, ровным счетом ничего. За дверью была пустота, то абсолютное ничто, из которого и рождаются миры. И, конечно, никакого пистолета. Вцепившись в дверной косяк, чтобы не упасть вниз головой в эту бездну, я стоял на пороге пустоты и во мне закипала злость. Довести они меня хотят, сволочи, довести до ручки! Сигануть, что ли, в эту пустоту - и будь что будет? Или проверить другие комнаты? Ведь где-то здесь, без сомнения, именно здесь, в этом перекошенном здании, укрыта настоящая Илонлли...

Чем дольше я стоял на краю бездны, тем меньше мне хотелось туда соваться. Или сам превратишься в пустоту, чтобы когда-нибудь, вырвавшись из виртуальности, вспыхнуть на другом краю Вселенной новой звездой, или занесет тебя в такие дебри, что никогда не найдешь дороги назад. Правда, хотелось верить, что Сю не оставит в беде (а на месте ли камешек, растеряха? На месте!), - но вдруг все-таки растворюсь я в этом полнейшем отсутствии присутствия вместе с беджем-Вселенной? Хорошенькую же тогда я окажу ему услугу! Бросить туда что-нибудь и посмотреть, что из этого выйдет?

Я пошарил глазами по Замку, но не обнаружил ничего подходящего. Уронить туда ту длинноногую сексуальную диву? Пусть совокупляется себе с пустотой. Но где гарантия, что дива сия еще имеет место в соседней комнате? Вот разве что картину...

Я сбежал вниз по лестнице и направился к ближайшему абстрактному полотну, но был остановлен знакомым голосом, раздавшимся с галереи:

- Вот так-то ты меня спасаешь, Доргис? Собираешься удрать отсюда?

Я втянул голову в плечи и медленно обернулся. Опираясь руками на барьерчик галереи, стояла наверху еще одна Илонлли, рыжеволосая амазонка в черной куртке-безрукавке и черных перчатках до самых локтей.

22.

Мы стояли с ней на галерее, я держал ее за руку и смотрел в слегка насмешливые зеленые глаза. Те, кто считал себя знатоками душ человеческих, всегда заявляли, что в таких случаях нужно положиться на сердце - оно, мол, подскажет. Красиво они все это излагали, но то ли я был каким-то неполноценным, то ли они выдавали желаемое за действительное... В общем, ничегошеньки мне мое сердце не подсказывало. Илонлли могла быть настоящей Илонлли, а могла быть и оборотнем, рабочим инструментом Учреждения, миной замедленного действия, подсунутой мне Хруфром. Рабочий инструмент мог представлять собой точнейшую копию Илонлли - по крайней мере, по форме и внешним проявлениям, - а мог и отличаться от настоящей Илонлли двумя, тремя, даже десятком деталей; в любом случае, я не нашел бы этих отличий - ведь никогда не можешь с уверенностью сказать, что в совершенстве знаешь себя, не то что кого-то другого, пусть даже самого близкого - и поэтому не оставалось мне ничего, кроме как смириться с существующим положением дел и жить в надежде, что Илонлли - это все же настоящая Илонлли, а не суррогат, не какой-нибудь метаморф, подосланный Учреждением.

А ведь вполне могло случиться и такое, что давным-давно уже нет на Земле настоящих людей - они, может быть, перепроданы в рабство в миры Большой Медведицы или Водолея, - а есть лишь одни метаморфы, притворяющиеся людьми, дабы не вызвать у меня никаких тревог и опасений и в конце концов победить в грандиозной игре, затеянной в целях пленения последней оставшейся независимой души человеческой. Моей души...

Я смирился с тем, что отныне мне придется жить в постоянном ожидании худшего: Илонлли могла в любой момент превратиться в нечто совсем иное или и вовсе исчезнуть. Что ж, разве можно найти что-либо устойчивое в нашей печальной действительности?

- Кто ты? - спросил я зеленоглазую девушку, стоявшую рядом со мной в странном мире на галерее странного дома. - Мы встречались раньше?

- Мое имя - Иллонлли, - с легкой усмешкой ответила она. - Меня зовут Иллонлли, Доргис. Ил-лон-лли.

Все, как всегда, текло, все изменялось, и, как водится, нельзя было дважды войти в одну и ту же реку. Добавилась одна буква к имени - и значит, немного иным стал мир...

- Видать, тебя кто-то здорово напугал, Доргис, - прищурившись, сказала она. - Вид у тебя какой-то... зеленый...

Я выпустил ее руку из своей и присел на корточки у перил. Я действительно чувствовал себя как-то неустроенно - не физически, и не морально, а вообще... Как ящик стола, задвинутый наперекосяк (кажется, не так давно - или все-таки давно? - было уже у меня подобное ощущение...)

Она тоже присела и легонько провела кончиками пальцев по моей щеке. В ее глазах больше не было насмешки.

- Я не буду расспрашивать, как ты отыскал меня, Доргис. Главное ты отыскал меня. А когда-нибудь ты расскажешь... Хорошо?

Ящик встал на место. Я поверил ей. Я поверил в нее. Может быть, наше спасение в том и состоит, что мы верим в то, во что нам хочется верить.

- А ты, Иллонлли? Как ты... здесь?..

- Удовольствие небольшое, но терпеть было можно. Если надеяться...

Она старательно улыбнулась, и я внезапно почувствовал - и чувство это было сродни прикосновению к оголенному проводу! - какая бездна пережитого отчаяния и ожидания заслоняется этой улыбкой.

Я встал. Нужно было уходить отсюда, пока кто-нибудь проворный вновь не запер входную дверь на засов. Но как уходить без пистолета?.. Разве можно безоружным вступать в схватку с Учреждением?

И тут во мне что-то словно взорвалось, хотя внешне, кажется, я остался спокойным.

"Эх ты, проницатель, - сказал я себе. - Какой же ты, к черту, проницатель, если ни на что не способен сам, без помощи тобою же придуманного оружия? Ты простой придаток к оружию, а не демиург логоса, ты примитивное устройство для нажатия на курок - вот и все. Ты что, действительно ни на что не годишься? Так возвращайся к себе, сотвори яичницу, демиург, и плюхнись в кресло у телевизора. Жуй потихоньку да смотри на экран. А надоест переключи на другую программу; авось, втянешься, срастешься, и возникнет очередной гибрид, очередной телегомо, и антенна проклюнется, прорастет из-под черепной коробки, и снизойдет на тебя благодать..."

"Если ты действительно хоть чего-то стоишь, - сказал я себе, - ты встретишься с Хруфром без оружия. И победишь его".

- Судя по твоему озабоченному виду, нам пора отсюда уходить, потому что у нас есть другие дела, - сказала девушка и пружинисто поднялась - так выпрыгивают из воды грациозные дельфины. - Я права, Доргис?

- Да. Я расскажу тебе об одном очень милом учреждении, но сначала выйдем отсюда. Здесь ведь только один выход?

- Выходов-то сотни, за каждой дверью свой выход.

Только сейчас, при этих словах девушки, я обратил внимание на то, что галерея по обе стороны от лестниц превращается в освещенные коридоры, уходящие вдаль; они явно были длиннее странного здания, по крайней мере, при оценке его размеров снаружи, но, тем не менее, каким-то образом умещались в нем.

- Открой любую дверь, - продолжала девушка, - и можешь попасть куда угодно... неизвестно куда. Бывает так себе, ничего, бывает вообще никак, а то и противно... - Иллонлли поморщилась. - Во всяком случае, хоть какое-то разнообразие. Но дело в том, что куда ни пойдешь - все равно сюда же и вернешься. А вон ту, нижнюю дверь, я пыталась открыть - да что толку? Хоть голову разбей - не справиться. Вообще-то здесь разные живут, именно живут, по собственной воле... но какие-то странные. В смысле, скучно с ними. Здесь ведь и Рерг есть, и даже скотина Олдан. - Иллонлли сжала кулаки. - И ты здесь есть, Доргис, я была у тебя. Только я же говорю, все какие-то скучные. Словно оболочка приллии давили, давили ногами, сок весь выжали, а ненужное бросили.

Вот как?.. Странное здание было еще и обиталищем человеческих подобий? Хотелось бы мне взглянуть на очередного меня, по собственному желанию поселившегося здесь, в неестественном мире между двумя плоскостями - но нужно было уходить на поиски Хруфра. Нужно было постараться застать его врасплох.

- Я очень хотел бы разыскать Хруфра, - сказал я. - Не желаешь составить мне компанию, Иллонлли?

Девушка некоторое время разглядывала меня с таким видом, словно я был внезапно заговорившей статуей. Глаза ее заблестели.

- Отлично, Доргис! - Она деловито подтянула перчатки. - Честно говоря, я даже не рассчитывала на то, что ты решишься... Ну конечно, я с тобой!

Она обхватила меня руками за шею и крепко поцеловала (Господи, какие у нее были губы!), и я не отпустил бы ее, и мы целовалась бы вечность, но снизу раздалось знакомое утробное бормотание.

"Сакара... Карага... Бараха..." - неслось от стен, увешанных картинами.

- Проклятье! - Иллонлли отстранилась и досадливо нахмурилась. Идем отсюда, а то замучают своими жалобами. Представляешь, повадились ко мне ходить, и ноют, ноют, жалуются. Бестолковые какие-то...

Краски на картинах начали наливаться огнем, волны вздохов и бормотания растекались по залу, и я, переборов себя, выпустил девушку иэ объятий и направился к лестнице.

- Вот зануды, вот зануды! - приговаривала Иллонлли за моей спиной. - Обиделись на кого-то до конца времен, до Последнего Великого Костра, а на кого - и сами не знают. Вот зануды...

Я спустился на несколько ступенек и вдруг лестница заходила подо мной ходуном, превратившись в живое существо, в змею, извивающуюся всем своим длинным телом. Я попытался схватиться за перила, но перила, тоже ожив, шарахнулись от моих рук.

- Вниз! Скорее вниз! - сдавленно крикнула Иллонлли, толкнула меня в спину и, вцепившись в мой рукав, повлекла за собой по ступеням... нет, не по ступеням - не было больше никаких ступеней, и не было лестницы, а колыхалась вокруг полупрозрачная липкая масса, таращилась десятками выпученных круглых глаз, в которых мелькали отражения рыжих волос Иллонлли.

Мы скатились на пол просторного зала, а пол уже изгибался волнами, и со всех сторон тянулись к нам взломавшие паркет пятнистые лапы, вздымаясь все выше, сплетаясь, царапая стены под бормотание оживших картин. Двустворчатая дверь, ведущая наружу, уменьшилась и отодвинулась, грозя затеряться в бесконечности, она тоже меняла форму и в любое мгновение могла превратиться в нечто иное. Мы с Иллонлли барахтались у подножия студенистого холма, только что бывшего лестницей, мы боролись с паркетными волнами, стараясь подняться на ноги, мы пока что увертывались от шарящих в пустоте дрожащих лап, а вверху, перегибаясь через перила галереи, смотрели на нас обитатели странного здания; их становилась все больше, они качали головами, они переговаривались, они протягивали к нам руки и что-то кричали, но их крики тонули в пронзительном вое, которым сменилось утробное бормотание так и не воплотившихся в блиноголовых существ картин.

Там, наверху, наблюдали за нами те, кого я знал, и те, кого я никогда не видел в теперешней моей жизни. Там были я и Олдан, бородатый рулевой с колумбовой "Пинты" и Снежная Королева, Марина и Странный Человек иа моих снов, Последняя Надежда и статуя с отбитой рукой, давно умерший сосед по старому дому, в защитного цвета френче и начищенных сапогах, и еще не явившийся на свет Звездный Кузнечик, а также множество вовсе не знакомых мне (или не узнанных мною?) личностей. Да в общем-то, у меня не было времени на то, чтобы как следует рассмотреть их, потому что взбесившийся пол перекатывал нас с Иллонлли с места на место, отталкивая все дальше от двери.

- Держись, Доргис, держись! - кричала Иллонлли, пытаясь встать и одновременно поставить на ноги меня. - Держись!

Бесполезное это было занятие, нас швыряло и болтало, как незакрепленный груз на палубе судна, попавшего в "ревущие сороковые", и неизвестно, чем бы закончилась эта свистопляска, разыгравшаяся в странном доме, если бы на помощь нам с галереи не пришел Другой Я, одетый в мой спортивный костюм, в котором я когда-то пытался совершать утренние пробежки; пробежки хрупким метеоритом промелькнули по небосводу моей жизни (ого, какие красивости - даже в таком положении!), а костюм остался.

Другой Я забрался на ограждение галереи и оттуда, с высоты третьего, а то и четвертого этажа, бесстрашно прыгнул вниз, вернее, не вниз, а вперед, на ближайшую дергающуюся лапу. Повис, уцепившись за подобный обломку фонарного столба палец, соскользнул на танцующий пол и бросился к нам. И вот что было странным: там, где он пробегал, дощечки паркета переставали брыкаться и ровными рядами застывали на месте, словно завороженные; эа Другим Я тянулась прочная надежная тропинка, петляющая между пятнистыми лапами.

- За мной! - бросил он, поравнявшись с нами, и, не останавливаясь, побежал к двери. Иллонлли, схватив меня за руку, устремилась за ним.

Дверь поначалу продолжала удаляться, но потом застыла на месте и приобрела прежнюю форму. Следуя за Другим Я, мы с Иллонлли успешно проскочили мимо суетящихся лап и оказались у выхода. Вой оборвался, сменившись плотной тишиной, зал вновь стал пустым и спокойным, как и положено залу, картины превратились в самые обычные настенные зеркала, и безлюдно было за ограждением галереи... Остались только я, Иллонлли, которая, судя по выражению ее лица, готова была кинуться в любую следующую круговерть, и остался он, Другой Я, - некое мое подобие, не так уж, впрочем, и похожее на меня.

Без сомнения, он был решительным и умел делать кое-что такое, чего не умел делать я, и вряд ли умела делать Иллонлли. Поэтому, немного отдышавшись, я предложил ему:

- Может быть, ты пойдешь с нами?

Он с легкой улыбкой посмотрел на меня (а я даже не понял, что означает эта его улыбка) и чуть заметно отрицательно качнул головой. Поклонился Иллонлли (девушка переводила взгляд с него на меня, словно оценивала, сопоставляла...) и неторопливо направился к лестнице, как ни в чем не бывало ведущей наверх, ломаясь углами ступеней, будто вовсе и не она была только что липкой массой с множеством бессмысленных глаз.

- Оказывается, он совсем не такой... - тихо произнесла Иллонлли.

Другой Я, не оборачиваясь, поднялся по лестнице, отразившись в зеркалах, и исчез за колоннами.

Кем он был? Обособившейся частью меня, той частью, о существовании которой я и не подозревал? Случайно похожим на меня порождением Вселенной? Одним из воплотившиеся слоев моего глубинного бытия? Материализовавшимся сном? Что он делал здесь, в этом доме... в этом мире?..

"Далеко не на все вопросы можно ответить", - так сказал бы Сю. И, наверное, все-таки хорошо, что вопросов всегда больше, чем ответов. И что есть вопросы, на которые просто нет ответа. Хотя...

- Что же мы стоим? - спросила Иллонлли. - Выводи пленницу на свободу. И не огорчайся особенно - по-моему, он с нами.

Я немного опасался, что дверь окажется запертой, но она безропотно открылась и мы вышли иэ странного дома.

И окунулись в темноту.

Окружавшая нас темнота не была простым отсутствием света. Она была полным отрицанием света, его зловещей противоположностью, она заливала всю Вселенную... нет, не заливала - она уничтожила Вселенную, она заняла место Вселенной и утвердилась в застывшей Вечности... Впрочем, возможно, я слишком сгущал краски; возможно, небесные светильники просто погасли в соответствии со своим режимом работы и наступила местная ночь. А на смену ночи всегда приходит утро. Хотя где гарантия, что я вернулся именно туда, откуда вошел в странный дом?

- Спокойно, Доргис, - негромко сказала невидимая Иллонлли и я почувствовал, как ее ладонь обхватила мое запястье. - Кажется, мы выбрали не самое удачное время для прогулок.

Я оглянулся и обнаружил сзади такую же темноту - а ведь дверь мы за собой не закрывали. Я попятился, надеясь наткнуться на дверь, но не было уже никакой двери, а была темная пустота. Дом или исчез, или мы все-таки оказались в каком-то другом месте.

- Идем, Доргис, нечего здесь топтаться. - Девушка потянула меня за собой. - Рано или поздно куда-нибудь да и придем, согласен?

- Осторожно, здесь должны быть ступени, - предупредил я.

Но никаких ступеней не было. Тем не менее, поверхность под ногами оказалась скользкой, свидетельствуя о том, что мы по-прежнему находимся в мире, зажатом между двух плоскостей.

- Исчезли твои ступени, - сказала Иллонлли. - Видно, придется нам...

И в это мгновение вспыхнул свет. Яркий, беспощадный, ослепительный свет, направленный прямо на нас. Казалось, рядом с нами зажглось новое солнце, словно мы с Иллонлли перенеслись во времени к начальным этапам сотворения мира.

- Что это, Доргис?..

Первый шок прошел, я отнял ладони от лица и понял, что мы имеем дело не с новым солнцем, а с мощным прожектором, эаковавшим нас в свой световой столб. И в этом столбе медленно приближались к нам две фигуры, похожие на человеческие, - деталей я не мог разглядеть, потому что прожектор освещал эти фигуры сзади. Я обернулся - светящийся туннель, расплываясь, терялся в темной пустоте, и негде было спрятаться в этой скользкой пустыне, из которой исчезли здания, водоемы и хрустальные деревья.

- Спокойно, Доргис, - повторила девушка, и голос ее звучал напряженно.

Не доходя до нас, фигуры свернули в сторону, словно намеревались пройти мимо и затеряться в темноте, и я уже был готов подумать, что они не имеют к нам никакого отношения - так, случайная встреча в одном из миров, - но они все-таки остановились сбоку от нас, так что я смог, наконец, разглядеть, с кем нам предстоит иметь дело.

И ничего особенного - два отнюдь не богатырского телосложения молодых человека с худощавыми, в меру, лицами, аккуратно приглаженными волосами, одетые неброско и вполне обычно: темные брюки, серые в крапинку плащи-реглан, перетянутые в талии поясами, пестрые шарфики на шее; туфли у них были солидные, на толстой подошве, обеспечивающей, по-видимому, хорошее сцепление со скользкой поверхностью. В общем, нам с Иллонлли повстречались два самых обычных молодых человека, очень похожих на рядовых деятелей так называемых "коммерческих структур", которыми нынче кишмя кишат улицы наших городов (не структурами, конечно, а деятелями). Только вот что занесло их сюда, в края, где, по-моему, и не пахло коммерцией?..

- Рады вас видеть, Доргис, - слегка поклонившись и не вынимая рук из карманов плаща, сказал один из молодых людей, тот, что был повыше ростом и пошире в плечах. - Мы уже вас заждались здесь. Знаете, нет ничего хуже, чем ждать. Вот и Коваленко может подтвердить. Правильно, Коваленко?

Его напарник молча кивнул. Он тоже не вынимал рук из карманов.

Все. Моя надежда на то, что мы имеем дело со случайно встреченными коммерсантами, без следа канула в трясину реальности. Не коммерсанты стояли перед нами, а члены группы захвата. Сотрудники одного из отделов Учреждения. И сколько еще было их там, за прожектором? Хруфр правильно рассчитал, что я все-таки отыщу Иллонлли, и устроил засаду. И мы с Иллонлли успешно угодили в ловушку. Они не метались, высунув языки, по всей Вселенной, а просто ждали - и дождались. Только такой недотепа, как я, мог не предвидеть возможность засады.

- Ну что, пойдемте с нами, Доргис, - сказал тот, что пошире в плечах, и повел локтем в сторону прожектора. - Карета подана.

- Бежим, - прошептала девушка за моей спиной.

- Бегун из меня неважнецкий, - ответил я. - Попробуем кое-что другое.

Определенный опыт у меня уже был и я надеялся, что получится и в этот раз. Двое в плащах неторопливо и уверенно приближались к нам.

- Вы приглашаете меня одного?

- Разумеется. - Тот, что повыше, пожал плечами, остановившись перед нами. Его напарник остался чуть поодаль, поглядывая на прожектор. - В отношении отражений мы не уполномочены.

- Каких отражений? - не понял я.

- Речь идет о вашей, так сказать, спутнице. Строго говоря, мы здесь имеем дело с отражением отражения, которое, собственно, ничего не отражает, поскольку предмет, так сказать, отражения отсутствует.

Иллонлли оказалась сообразительнее меня. Она сразу расшифровала словесный ребус сотрудника Учреждения, а я все еще не мог понять смысл произнесенной фразы.

- Я тебе покажу отсутствие предмета! - воскликнула девушка и, оттолкнув меня, бросилась на аккуратного молодого человека.

Тот явно никогда не имел дела с пантерами, поэтому в следующее мгновение, получив удар в челюсть, уже ехал на спине по псевдольду, испортив себе прическу, а Иллонлли черной кометой летела в сторону его напарника.

Но подчиненные Хруфра (а я был уверен, что это именно подчиненные Хруфра) тоже не даром ели свой хлеб - напарник шевельнул в кармане рукой, сделал шаг в сторону - и Иллонлли, проскочив мимо, рухнула на гладкую поверхность, проскользила несколько метров и замерла. Я не успел сделать еще ни одного движения, когда сноровистый Коваленко повернулся ко мне и вновь что-то такое сделал в кармане.

В первую секунду я почувствовал обжигающий холод, а во вторую окаменел, превратился в жену Лота, в одного из охранявших гробницу Цинь Ши-Хуанди терракотовых воинов, которые были когда-то живыми. Я все видел и все слышал, но был не более волен в своих действиях, чем заточенный в бутылку джинн. Коваленко помог подняться потирающему челюсть напарнику, который медленно приходил в себя. Не обращая внимания на неподвижную Иллонлли, они подхватили мое тело и понесли на плечах в сторону прожектора, стараясь ступать в ногу; так когда-то носили бревна на субботниках...

Наверное, они были неплохими сотрудниками; во всяком случае, несмотря на промашку с Иллонлли, уложили нас вполне профессионально. Превратили в бревно мое тело...

Но - только тело. А разве тело - это все, из чего состоит человек? Разве человек - это тело? Ведь совсем недавно я был целой Вселенной!..

"Ну, объемлющий, - мысленно сказал я себе, - докажи, что у тебя это получилось не случайно, докажи, что ты на что-то способен".

...Я менялся, я разрастался во все стороны, крылья мои крепли и набухали в предвкушении полета, кровь толчками била в виски... нет, не кровь - галактические приливы... Все менялось, менялось, менялось, и Млечный Путь щекотнул мне шею, и пылинки квазаров покатились с моих ресниц...

"Приветствую себе подобного", - прилетел извне, из-эа моих быстро расширяющихся пределов голос беджа.

Я был бесконечен, и где-то в просторах меня затерялась моя прежняя одеревеневшая оболочка. Своими космическими течениями я подхватил Иллонлли, согрел ее теплом звезд, омыл ее лицо струями света, призвал на помощь все семьдесят семь своих космических ветров, ворвавшихся в ее грудь, - и разбудил, оживил ее, и помчался вместе с ней в вечно живую, трепещущую, чувствующую, звенящую бесконечность...

23.

- Эй, Доргис, куда ты меня притащил? Очнись, Доргис!

Меня настойчиво теребили за плечо. Что эа неведомые запредельные силы осмелились теребить меня, Вселенную, замершую в неустойчивом равновесии в точке бифуркации, меня, Вселенную, выбирающую дальнейшие пути своего развития? А ну-ка сейчас я его, негодника! Испепелю вспышками Сверхновых, разотру в порошок залпами увесистых ядер погасших звезд, превращу в первобытное месиво, пропустив через мясорубку своих силовых полей, всосу всеми своими "черными дырами" и выброшу наглеца вон, вовне, во тьму внешнюю, где только мрак и скрежет зубовный...

- Очнись, Доргис!

Ну вот ведь неймется кому-то!.. Я съежился, вывернулся наизнанку, раздробился на мелкие части, на первоэлементы, воссоздал себя из хаоса - и открыл глаза.

Две зеленые звезды рядом со мной. Две пришелицы из-за моих пределов, две странницы, которым непонятно каким обраэом удалось проникнуть в мое вселенское тело.

- Кто посмел? Вон отсюда? - прохрипел я-Вселенная всеми своими радиоволнами.

Меня довольно крепко потрясли за шиворот - и я наконец избавился от мании величия и окончательно вернулся в границы собственного физического тела. Иллонлли сидела передо мной на корточках, сжимая руками мои плечи.

- Выбрались... - пробормотал я, не чувствуя собственных губ. Ох, нелегко почему-то давался мне на этот раз выход из роли Вселенной. - Мы выбрались, Иллонлли...

- Ну наконец-то! - Девушка с облегчением вздохнула и отпустила мои плечи. - К тебе нельзя привыкнуть, Доргис, нельзя приспособиться - ты все время разный. Как будто в тебе десять разных Доргисов.

- Ты мне льстишь, Иллонлли, - неуверенно выговорил я, отлепил спину от какой-то твердой опоры и обхватил руками колени, озираясь, начиная осознавать окружающее и пытаясь разобраться, куда же нас занесло. Я, Вселенная (вернее, экс-Вселенная), никак не мог понять, в какой, собственно, точке собственного же тела сейчас нахожусь.

Оказалось, что я сижу на сером асфальте, который то тут, то там вспучивался растрескавшимися бугорками, и из бугорков этих торчали короткие черные иголки каких-то растений, словно под асфальтом прятались ежи. Асфальтированная поверхность с трех сторон от меня (а возможно также и за моей спиной) утыкалась в серые стены, вертикально возносящиеся в вышину. Стены окаймляли квадратик унылого неба цвета поздненоябрьской хандры, той противнейшей поры, когда дожди уже пролились и иссякли, а снег все еще никак не наберется решимости броситься наконец со своих высот на беззащитную утомленную землю. Хандра, впрочем, была несколько необычной - она имела здесь странноватый для жителя третьей планеты Солнечной системы фиолетовый оттенок. В общем, не наша это была хандра.

Я пооглядывался еще некоторое время (Иллонлли молчала, не мешая мне осваиваться с обстановкой) и наконец уяснил, что мы с ней находимся во дворике, обраэованном глухими стенами трех соседствующих друг с другом домов, что в этом дворике имеется роскошная помойка - два, примерно, десятка высоких дощатых ящиков, доверху наполненных каким-то бытовым хламом (на удивление, почти беэ запахов), и низкая арка, ведущая, надо полагать, на улицу. Оттуда, из-под арки, временами залетал во дворик приглушенный стук...

Мне, изрядно уже пожившему, был знаком подобный стук - так стучали по булыжнику в годы моего детства скалоподобные ломовики, влекущие телеги с грузом мимо наших ворот. Я пускал обгорелые спички по весеннему ручейку, струящемуся вдоль улицы, и провожал восхищенным взглядом полуторки и "эмки", "студебеккеры" и мощные "ЯАЗы" со вздыбленной фигурой медведя на капоте, и был равнодушен к бесстрастным ломовикам, уже тогда казавшимся анахронизмом (хоть я и не знал в те времена такого слова), уже тогда списанным в споре с "железными конями"... Это были годы ослепительные, вздыбленные, неудержимо нацеленные в благословенное атомно-электронно-ракетное будущее. Знали бы вы, что пройдет ваш морок, и сменой вашей будет именно то, что вы отвергли когда-то... Годы надежд, годы отрицания всего, что именовалось расплывчатым понятием "природа"... А ведь на смену вам пришли (или еще придут?) те времена, где уверенная поступь ломовика не будет заглушаться железным голосом мотора. Или это будет (есть?) уже не у нас?..

Что-то, видимо, было еще со мной не совсем ладно, потому что я никак не мог сосредоточить себя именно в той точке оси времени, которая называется Настоящим, и, по-моему, заезжал то в Прошлое, то в Будущее.

- Как ты, Доргис? - обеспокоенно спросила Иллонлли.

- В порядке, - бодро отозвался я в манере киногероев и попытался встать легко и непринужденно, но получилось, кажется, тяжеловато, потому что Иллонлли подхватила меня под локоть и поднялась вместе со мной, поддерживая мое вовсе теперь уже не вселенское тело.

- У меня к тебе много вопросов, - сказала она. - Но я задам их потом. И надеюсь, ты мне кое-что объяснишь.

- Постараюсь, - ответил я, отворачиваясь от ее пристального взгляда. - Хочется верить, что у нас будет возможность и желание для таких объяснений. Ты приготовишь мне кнапуйю, а я обрадую тебя своей непревзойденной яичницей. Яичницей из пяти яиц - не из четырех, и не из шести, а именно из пяти. И главное - посолить. В этом весь секрет.

- Ловлю на слове, - мгновенно отозвалась она. - Ловлю на слове, Доргис. Ты еще будешь давиться своей непревзойденной яичницей, когда при этом буду присутствовать я.

- А ты будешь давиться своей кнапуйей, - пробормотал я чисто машинально, чтобы только не оставить без ответа ее выпад.

Выпад?.. Это был не выпад, это было предложение...

Страхи мои, ох, мои страхи... Выдумать для того, чтобы бояться? И ведь не мальчишка, не бесшабашный студент, а умудренный, одернутый уже не раз реалиями нашего мира человек, не мечтающий и не верящий уже в то, что находится за горизонтом - потому что за горизонтом, увы, все то же самое, все то же...

Я нащупал в кармане камешек, погладил его и взял эа руку Иллонлли (наконец-то я ее, а не она меня!) Мы пересекли двор и вступили в гулкое пространство под серыми перекрытиями. Никакого плана у меня не было, и все наши дальнейшие с Иллонлли действия должны были зависеть от ситуации.

- Ты, пожалуйста, не дергайся и не лезь раньше меня, предупредила девушка.

- Слушаюсь, мой генерал, - покорно отозвался я. - Только ты, пожалуйста, тоже не дергайся.

Мы вышли из подворотни и осмотрелись. Неширокая лента грязного асфальта, зажатая между четырех- и пятиэтажными домами, уползала за поворот. Дома были невзрачными, какими-то неряшливыми, они слепо пялились друг на друга через дорогу неровными квадратами окон. Закрытые двери домов выходили прямо на мостовую - никаких тротуаров на улице не было; не было также скамеек, деревьев, вывесок, светофоров, урн и других атрибутов нормальной городской улицы. То, что я принял за ломовиков моего детства, оказалось на деле впряженными попарно в огромные телеги лопоухими и лупоглазыми бородатыми животными с короткой бурой шерстью, раза в полтора, пожалуй, крупнее самого крупного ломовика. Телеги были загружены стопками кирпичей и большими тюками, крест-накрест перевязанными веревками. Две такие телеги как раз пытались разъехаться в конце улицы, причем животными никто не управлял; вероятно, они и без погонщиков успешно справлялись с перевозкой грузов. Судя по этому городскому пейзажу, мы с Иллонлли и в самом деле находились не на Земле.

В принципе, любое из этих окон могло быть окном одного из кабинетов Учреждения - но только вот попробуй определи: какое? И вообще не мешало бы хоть что-то разузнать о мире, в который нас занесло...

- Ну что, мой генерал, пошли в разведку? - предложил я. - Спросим хотя бы у этих лупоглазов - может быть, они и есть раэумные аборигены?

- А что ты, собственно, хочешь узнать? Как найти Хруфра?

- Н-ну... Хоть что-нибудь.

Телеги наконец разминулась и пара лупоглазов теперь неторопливо двигалась в нашу сторону. За три дома от нас лупоглазы вдруг совершили маневр, в результате которого полностью перегородили узкую улицу своей длинной телегой с кирпичами. Опущенные и закрепленные толстыми цепями тяжелые борта телеги свисали почти до самого асфальта и протиснуться под ними вряд ли удалось бы даже ползком. Оглянувшись, мы обнаружили, что позади нас точно такой же маневр совершает еще одна телега с пирамидой туго набитых мешков, отрезая нам возможность отступления; мы оказались изолированными в тесном пространстве улицы. Оставалась еще подворотня, но она выходила в тупик!

Ох, не зря небо здесь было цвета не нашей хандры...

- Ничего себе... - растерянно сказала Иллонлли, осматриваясь в поисках выхода из устроенной нам ловушки. - А ну-ка, я к двери, а ты попробуй окно.

Я понял ее сразу. Перебежав улицу, мы подскочили к ближайшей стене, покрытой разводами засохшей грязи. Прежде чем попытаться разбить стекло, я все-таки сообразил, уже замахнувшись для удара, что нет передо мной никакого окна, а есть намалеванный на каменной стене неровный квадрат - ложное окно, специально, наверное, придуманное для обуздания местных любителей бить стекла. Соседнее "окно" было точно таким же.

Иллонлли, кажется, повезло больше: с третьей или четвертой попытки дверь открылась и девушка исчезла в темном проеме. Бросив взгляд на переминающихся с ноги на ногу лупоглазов, я последовал за ней.

За дверью везло уже меньше. Во-первых, я сразу же споткнулся обо что-то, незамеченное мною в темноте, - скорее всего, о подставленную кем-то ногу; во-вторых, упал очень неудачно, больно ударившись лбом о твердое и угловатое. Потом кто-то массивный навалился мне на спину, выворачивая и связывая руки. В темноте поблизости возился кто-то еще - вскрикнула девушка, раздался звук удара, что-то покатилось с дребезгом... Я рванулся из-под невидимого пленителя, пытаясь помочь Иллонлли, но меня схватили за волосы и стукнули лбом о пол, тем же самым, уже только что пострадавшим местом... Поэтому я временно перестал контролировать ход событий... По-моему, меня куда-то тащили по полу, и пол был шершавым и жестким...

...В себя я пришел, кажется, довольно быстро - разбитый лоб болел, ныли связанные в запястьях руки. Я лежал на спине в темном помещении; из-под закрытой двери просачивался бледный свет и доносились неразборчивые голоса.

- Иллонлли... - тихо позвал я.

- Тс-с! - отозвалась она от двери. - Там про нас с тобой говорят.

Слава Богу, она была со мной! Я, кряхтя, кое-как перебрался к ней, потерся щекой о ее плечо и тоже начал прислушиваться.

- ...уже выползают, только через кривуны, в девятом мост подмыло, - говорил кто-то резким басом, то и дело покашливая. - А сколько уже мырмонили про канализацию? Его бы, раздадуя, мордой туда окунуть! Нажрался бы дерьма - подсуетился бы!

- Да он же из дерьма и так не вылезает! - хохотнули за дверью. Синезад рассказывал - был у него, коронки возил с перестука; зашел, говорит, молотком побурмыкал - а там, говорит, не то что дерьмом, там столбами столбит, как, говорит, в пенной дыре.

- Ну уж - в пенной дыре, - с сомнением возразил бас.

- В ней, в ней, будубарке, - зачастил собеседник. - Вот такое рогалище и все через передки - сплошные засыпанки.

- Ладно, гулдера, не перемахивай, - добродушно прогудел бас. Сейчас этих вот похаракаем, да и подкатим к веселушке. У нее пока что не убывает, с разгрестань-то, а?

- Пока что нет, - вновь хохотнул собеседник. - И на пятые разгрестання пока хватает. Похаракаем - и бары в жоры, только так!

- Ты все понял, Доргис? - прошептала Иллонлли.

- Насчет того, что похаракаем - понятнее не бывает. Придется воззвать к беджу - ох, чувствую, и надоел же я ему!

"Сю, отзовись! Проясни ситуацию".

"Ситуация весьма тривиальная, - отозвался бедж. - Если нет искажения информации, то суть дела яснее ясного: внешним видом своим вы ничем не отличаетесь от бунтовщиков, которые в свое время доставили местным властям немало хлопот и против которых тогда же было найдено весьма радикальное средство: истребление на месте. Примитивное метательное устройство, действующее, впрочем, вполне эффективно: поражение отравленной стрелой грудной клетки бунтовщика. Промахов не бывает".

"А против чего бунтуют-то?" - полюбопытствовал я.

"Как всегда - против существующего порядка вещей. К вашим поискам Учреждения это не имеет никакого отношения. Ждите".

- Все нормально, Иллонлли, - с облегчением сказал я и вновь потерся щекой о ее плечо. - Голова болит - сил нет. Сю обещал помочь.

- А ты знаешь, Доргис, мне с тобой становится все интереснее, задумчиво сказала девушка. - По-моему, я в тебе не ошиблась.

Конечно, можно было что-то ей ответить - но у меня просто горло перехватило. Господи, неужели я, наконец, выдумал что-то такое, на чем успокоюсь, чем утешится моя душа, чем я удовлетворюсь на ближайшие две-три тысячи лет?.. Возможно ли это?..

Я поцеловал ее в теплую щеку, и она прижалась ко мне, и положила голову мне на плечо.

Возможно ли это? Не схожу ли я с ума, постоянно играя в придуманные мною миры?

Кстати, миры, возможно, были и придуманными, но голова у меня болела по-настоящему. Вот ведь парадокс...

- О, колотятся - пригребся! - воскликнули за дверью. - Дерьмом завоняло! Вся команда в сборе.

- Похаракаем - и к веселушке, - удовлетворенно подытожил бас. Иди, встречай, только нос поприжми.

На некоторое время стало тихо, потом обладатель баса старательно и протяжно, но не очень музыкально запел, расхаживая около двери:

- Й-и-их, й-э-эх, побурляем, всех балдырок пожурляем... Й-и-их, й-э-эх, харакай всех, в чан елдан - отмоем грех!

- Устное творчество народов Заземелья, - прошептал я. - Тема непаханная. Осенняя песенка работников местных правоохранительных органов.

Несмотря на в очередной раз пострадавший лоб, у меня было неплохое настроение. Хотя, если бы не палочка-выручалочка бедж, эта песенка вполне могла стать нашим похоронным маршем - судя по оперативности и слаженности действий, местные правоохранители поднаторели в своем деле.

Послышались приближающиеся шаги, раздались голоса.

- Ну вот и харакать нас пришли, - сказала Иллонлли.

Загремели замком, дверь, повизгивая, распахнулась и к нам заглянул широкоплечий приземистый детина с гладко выбритым черепом и оттопыренными узкими ушами, похожими на стручки гороха. От него исходил тяжелый запах, ничуть не напоминающий дезодорант или, скажем, мужской лосьон.

- А ну-ка, выползай! - скомандовал детина и пнул меня ногой. Ишь, балдыри невышлянные.

Выйдя иэ нашей темницы, мы с Иллонлли оказались в довольно большом помещении с высоким потолком. В сером свете, сочащемся из узких окон, были видны трехъярусные нары со скомканными одеялами, длинный стол, заваленный бумагами и заставленный вместительными, литра на полтора каждая, кружками, несколько стульев, на спинках которых висели форменные куртки пепельного цвета с тонкими черными полосками на плечах; еще были в помещении какие-то ведра и ящики, от которых несло болотом. За окнами виднелся окруженный глухими стенами серый асфальтированный двор.

Кроме бритоголового детины в помещении находилось еще не меньше десяти человек в пепельном обмундировании; за плечами у доброй половины из них торчали те самые "примитивные метательные устройства", о которых говорил Сю. Мне они показались похожими на арбалеты (впрочем, арбалеты я видел только в кино). Без сомнения, в данном случае они предназначались для нанесения необратимых повреждений моему телу и телу Иллонлли. Вмешательство беджа пока, по-моему, ни в чем не проявлялось.

- Давай, балдыри-балдырки, вперед и не сямать, - мрачно приказал бритоголовый, кивком указывая направление.

- Может быть нам хоть что-то объяснят? - попытался завязать я беседу со стражами правопорядка. - В чем нас обвиняют? Кажется, вы не за тех нас принимаете.

- Давай-давай, балдырка, не чумахайся. - Бритоголовый, угрожающе нахмурившись, двинулся на меня. - У повалянки тебе все растолкуют, нешлябаный.

Иллонлли одарила его таким взглядом, что я подумал: сейчас она не выдержит и уложит местного начальника - заедет ногой в пах или головой в лицо - и тогда нас прикончат прямо здесь, не выводя к "повалянке".

Но бритоголовый не успел дойти до нас. Со звоном разлетелось стекло в одном из узких окон и в помещение ворвался смерч. Смерч был серо-белый и совсем небольшой по размерам, но то, что он начал вытворять, молниеносно перемещаясь от одного стража порядка к другому и атакуя их сверху, с трудом поддается описанию. Пепельномундирные валились на пол, как срубленные сучья, как кегли, как костяшки домино, не успевая не только пустить в ход свои арбалеты, но и просто сообразить, что за напасть такая приключилась. По-моему, против местных "фараонов" было применено новейшее оружие иной Вселенной, Вселенной, которая была помощником нашим и спасителем, - многотерпеливым беджем Сю.

Смерч закончил свою деятельность, угомонился, опустился на стул, и теперь его можно было, наконец, рассмотреть.

- Рон! - воскликнул я. - Это же птица Рон, Иллонлли.

- Хорошенькая птичка, славная птичка, - с умилением проворковала Иллонлли. - Побольше бы таких умных птичек.

Птица Рон невозмутимо перебирала свое черно-белое шахматное оперение крепким клювом, которым она только что вдалбливала в головы "фараонов" тезис о недопустимости карательных мер по отношению к людям, вовсе не обязательно являющимся преступниками. "Фараоны", в общем-то, не выглядели безнадежными покойниками: крови не было, они дышали, подергивали конечностями и безуспешно силились открыть глаза - вероятно, птица Рон знала, куда и как бить. Действительно, побольше бы таких птичек...

Приведя себя в порядок, птица Рон перепорхнула ко мне, повозилась за моей спиной, щелкая клювом, - и я почувствовал, что руки мои вновь свободны. Развязав Иллонлли, я присел на корточки и заглянул в неподвижные глаза птицы.

- Спасибо тебе, птица Рон.

Я осторожно погладил ее по голове - птица восприняла мое прикосновение совершенно бесстрастно.

- Теперь веди нас и помоги найти Учреждение.

- Рон! Рон! - незамедлительно отрапортовала птица и, сложив крылья, медленно направилась к выходу, переваливаясь с ноги на ногу, словно обыкновенная курица.

- Подождите!

Иллонлли подскочила и ближайшему "фараону", сдернула с его плеча арбалет с привязанными к ложу стрелами.

- Доргис, и ты бери.

Я, не раздумывая, выполнил ее команду - арбалет мог послужить убедительным аргументом в беседе с Хруфром - и предупредил ее:

- Учти, бедж сказал, что стрелы отравленные.

24.

Мы несколько раз поднялись и спустились по лестницам, по-моему, одним и тем же или очень похожим одна на другую, и углубились в сумрак пропахших затхлостью коридоров. Птица Рон неторопливо шествовала впереди, а мы с Иллонлли, помалкивая, шли за ней следом; надо думать, птица знала, куда нас ведет. В какой-то момент я вдруг почувствовал непонятный мимолетный озноб, потом в лицо мне плеснула волна жаркого воздуха и птица Рон неожиданно исчезла, чтобы через несколько мгновений появиться вновь, все так же перебирая своими лапами в пушистых штанишках. Я взглянул на девушку и по удивленно-настороженному выражению ее лица понял, что и она тоже почувствовала нечто необычное. Внезапно вокруг посветлело и я обнаружил, что мы уже не идем, а стоим перед дверью с облупившейся краской. На двери было коряво написано мелом: "Стой! Предъяви про..." - дальнейшее было смазано.

Птица Рон явно не собиралась предъявлять никакого "про..." Она просто толкнула дверь клювом и исчезла в образовавшейся щели. Я последовал за ней, чувствуя на затылке дыхание Иллонлли.

В мире, открывшемся за дверью, сгущались сумерки. Дул сыроватый ветерок, с неба сыпал мелкий снег, кружась в свете фар проезжающего мимо "Запорожца"; рядом с крыльцом, на котором мы стояли, тянулись цепочки следов, и снег внутри отпечатков каблуков уже превратился во влажную кашу. В окнах домишек напротив горел свет; я узнал эти старые дома, перемежающиеся заборами, за которыми виднелись голые ветки фруктовых деревьев; я узнал эту улицу - она, вихляя над берегом мелководной речушки, одним своим концом растворялась в скудном на растительность проспекте, а другим выходила к собору, вливаясь в центральную магистраль, рассекающую город пополам. Это была самая обыкновенная, плохо освещенная и в меру, по местным представлениям, замусоренная улица самого обыкновенного города, возникшего когда-то по велению и хотению царствующей особы. Где-то там, за домами и заборами, за фруктовыми садами, улицами, заводами и магазинами находилось и мое жилье с балконом и письменным столом.

- Не жарко тут, - поежилась Иллонлли.

Я принялся расстегивать куртку, а птица Рон, поднявшись с крыльца, перелетела через дорогу и стукнула клювом в темное окно, самое обычное в ряду других окон. Стукнула - и взвилась в снежное небо, и слилась со снегом, а может быть - превратилась в снег.

- Не надо, мы ведь быстро. - Девушка отстранила протянутую мною куртку. - Пошли.

Пропустив очередную легковушку, мы, оскальзываясь, перебежали через дорогу и остановились у окна. Прохожих не было видно, где-то глухо залаяла собака. За окном неподвижно разлеглась темнота. Я хотел разбить стекло арбалетом, но Иллонлли, отведя мою руку в сторону, поддела неплотно закрытую раму своим оружием и надавила на нее. Что-то хрустнуло, откуда-то выпал обломок толстого изогнутого гвоздя; я подцепил раму пальцами и дернул на себя, помогая Иллонлли - и рама с сухим треском открылась. Я залез внутрь, в темноту, чувствуя, как к лицу пристает паутина, и подал руку девушке. Потом, нащупав крючок, закрыл окно.

И сразу исчезли все внешние звуки: шорох снега, собачий лай и гул грузовика эа углом. Мы были в Учреждении.

Мы были в Учреждении.

Оказывается, оно находилось совсем рядом - что там те шесть-семь троллейбусных остановок от моего жилья? - оказывается, я не раз проходил мимо... но ведь надо было еще и знать, где искать его...

А теперь предстояло верно определить направление. Мы стояли в темноте - окно тоже полностью растворилось в ней - и я прислушивался к себе. Совет беджа пригодился - что-то подсказывало мне, что сначала нужно сделать четыре шага вперед, потом два влево, потом один вперед, опять два шага влево, и еще раз вперед - ровно два шага, и этого будет достаточно. И еще что-то подсказывало мне, что попади я в Учреждение в другой раз схема передвижения окажется иной. Очень тонкое это было дело...

Я накинул куртку, нашарил руку Иллонлли и медленно проделал необходимый путь.

"Ган-н-н-н", - невидимый серебряный молоточек ударил в серебряный рельс и черная завеса лопнула и разошлась в стороны, открыв устеленный красной ковровой дорожкой широкий освещенный коридор. Коридор был безлюден.

Собственно, никакого плана действий у нас опять не было, поэтому я не решался выйти на освещенное пространство до тех пор, пока завеса не начала сдвигаться. Иллонлли подтолкнула меня в спину, я сделал шаг вперед и оглянулся. Сзади оказались обыкновенные полированные двери лифта с белой кнопкой вызова кабины. Опережая меня, Иллонлли вдавила кнопку - и дверцы с легким шорохом послушно разъехались в стороны, открыв обрамленную высокими - от пола до потолка - зеркалами кабину с пятью рядами кнопок; на нижней кнопке самого дальнего от нас ряда золотились пятерка и ноль - лифт был рассчитан на пятьдесят этажей, хотя это, конечно, вовсе не означало, что именно такой была высота или глубина Учреждения. В зеркалах отразились я (лоб разбит, сапоги перепачканы грязью) и Иллонлли (ссадина на колене, куртка в паутине). Арбалеты наши выглядели довольно жалким оружием. Дверцы вновь закрылись и кнопка погасла.

- Что ж, будем знать, где искать лифт, - бодро сказал я. Слишком бодро.

- Не паникуй раньше времени. - Девушка стряхнула с куртки паутину, поправила волосы и взяла арбалет наизготовку. - У нас есть неплохое преимущество - внезапность.

Она вдруг погладила меня по плечу.

- Не расстраивайся, Доргис. Будем мы еще есть мою кнапуйю и заедать твоей яичницей из пяти яиц.

За спиной у меня выросли крылья и я неслышно запорхал по коридору мимо темно-коричневых массивных дверей. Я помнил, что дверь Хрыкина У. Ф. имела номер двенадцать, но на этом этаже была принята иная система маркировки: лепестки, волнистые линии, какие-то многоточия и запятые, оперенные и не оперенные стрелки и прочая клинопись, ничего не говорящая непосвященному. Коридор то и дело разнообразился ответвлениями в виде холлов - мягкие кресла и низкие полированные столики с пепельницами под кадками с фикусами, пальмами и явно неземного вида растениями. Вообще Учреждение (по крайней мере, этот его уровень) казалось подобием чего-то до боли знакомого (и я знал, чего именно), а может быть воображение мое просто преподносило его мне именно в таком, привычно-обычном и очень приемлемом для восприятия виде.

Когда мы поравнялись с пятым или шестым холлом, Иллонлли предложила:

- Сядем, поговорим.

Мы устроились в податливых, обволакивающих тело креслах, положив свои допотопные арбалеты на колени. У меня почему-то появилось ощущение, что, проникнув в Учреждение в обход пропускного пункта (который, конечно же, должен был здесь иметь место), мы обезопасили себя от всяких подозрений со стороны сотрудников данного заведения. Впрочем, возможно, ощущение мое было ошибочным.

- Ты имеешь хоть малейшее понятие, где нам его искать? - спросила Иллонлли, пытаясь оттереть грязь со своих черных перчаток.

- Кабинет номер двенадцать. Во всяком случае, я беседовал с ним именно там. Хорошая у нас тогда получилась беседа...

- Доргис, милый, не отвлекайся. Ты запомнил дорогу в его кабинет?

- Видишь ли, меня вытряхнули из мешка и я очутился прямо возле его двери.

- Семь огненных плевальщиков! - выругалась (по-моему) Иллонлли. Здесь же можно блуждать до бесконечности... Тише!

Она приложила палец к губам и скользнула за кадку с роскошнейшим диковинным растением, раскинувшим свои полосатые желто-голубые ветви чуть ли не на всю стену холла. Я устроился рядом с ней, держа арбалет наготове. Кто-то приближался к нам со стороны лифта - слышались рокочущие голоса и какое-то повизгивание. Мы затаили дыхание, и все-таки я, не удержавшись, прижался губами к нежному и сильному плечу Иллонлли. Не знаю, надолго ли, но я хотел бы ощущать прелесть этого плеча в любых мирах...

Собеседники приблизились и, продолжая разговор, остановились у двери прямо напротив холла. (На ней было изображено нечто вроде двух лежащих друг на друге двоек с очень длинными хвостами нумерация альдебаранцев? "Прием с девяти до восемнадцати" в исполнении марсиан?) Нам было хорошо видно их из нашего укрытия. Один из них, судя по всему, хозяин кабинета, коренастый крепыш в сером костюме, давал последние указания долговязому лысому очкарику в длинном сером плаще; тот одной рукой поддерживал нечто, напоминающее трехногий кактус, вкривь и вкось перемотанный веревками. Кактус пялился во все стороны квадратными подобиями глаз.

- По прибытии на место немедленно сообщить, - рокотал коренастый. - Слышите, Зюрдимус, немедленно!

- Связь без помех, Ил Орантович, - рокотал в ответ долговязый. Синьвик включается без переключений, с первого тыка.

- Но чтобы тык был именно первый, - внушительно сказал коренастый, уже открывая дверь своего обиталища. - С тыками еще нужно будет разобраться. Факты валом валят, а анализ отрицательный. Установить и пронаблюдать. В случае необходимости - дать сигнал спецкоманде. Синьвик как Синьвик - а эффекта пока никакого. Все понятно, Зюрдимус? Лично мне, независимо от результатов внедрения.

- Понял, Ил Орантович, - торопливо пророкотал долговязый. Вперед, Синьвик!

Кактус качнулся, словно раздумывая, не упасть ли на ковровую дорожку да тут и пустить побеги, но, направляемый твердой рукой долговязого, все-таки двинулся по коридору. Они скрылись из поля нашего зрения, а хозяин кабинета, проведя ладонью по лацканам пиджака, некоторое время смотрел им вслед, а потом исчез за дверью с лежащими друг на друге хвостатыми двойками.

Может быть, и смешно это было, и несколько карикатурно, но всем своим повидавшим уже виды нутром чувствовал я, что не пародия это, не карикатура, не зарисовка на злобу дня, и что за всей этой разыгравшейся перед нами сценой стоят очень серьезные и далеко не веселые дела. Судьбы миров решались перед нами, на наших глазах, решались как бы мимоходом, и далеко не в лучшую (с моей точки зрения) сторону. За каждым произнесенным только что словом чудился мне недобрый выверт в развитии, отнюдь не приумножающий сумму Добра в нашей Вселенной... Наоборот...

- По-моему, мы здесь не очень-то будем бросаться в глаза, сказала Иллонлли, поднимаясь из-под раскидистого кассиопейского растения. - Главное - держаться деловито, уверенно и идти с озабоченным видом.

- Попробуем. Можно вообще заглянуть сейчас к этому, - я кивнул на дверь, за которой скрылся коренастый, - и спросить, как пройти в двенадцатый кабинет.

- Лучше не нарываться, - возразила Иллонлли. - Сами как-нибудь разыщем.

Мы без приключений дошли до конца тихого коридора, повернули за угол и оказались в просторном вестибюле, огражденном прозрачной стеной, за которой была видна ведущая и вверх, и вниз широкая пологая лестница, покрытая такой же, как и в коридоре, красной ковровой дорожкой; по широким беломраморным перилам лестницы можно было при желании кататься на санках. Вестибюль украшали толстенные, тоже беломраморные колонны, возле которых располагались большие, плавных очертаний, золотистые диваны и столики с пепельницами. На одном из диванов сидел некто в сером (это явно была униформа сотрудников Учреждения) и, закинув ногу на ногу и облокотившись о плюшевый валик, курил и читал газету. Вдалеке, за колоннами, сидели еще двое - один в полном облачении средневекового рыцаря с опущенным забралом, другой, весьма негуманоидного вида, - в бесформенном пурпурном одеянии, по которому струились цепочки вспыхивающих и угасающих серебристых искорок. Никто из присутствующих в вестибюле не обратил на наше появление никакого внимания, и я почувствовал себя гораздо увереннее, чем раньше. Все занимались здесь своими делами и знали, что любой встречный, как бы странно он не выглядел, не болтается здесь просто так, а тоже занимается своим делом. Что ж, мы с Иллонлли вовсе не болтались по Учреждению просто так...

- Не глазей, Доргис, - процедила Иллонлли, легонько подтолкнув меня под локоть, и направилась к распахнутым дверям, ведущим на лестницу. - У них свои заботы, у нас свои.

- Слушаюсь, мой...

Я не договорил. Из-за колонны вышла давняя моя библейская спутница, почти не глядя, бросила недокуренную сигарету в подвернувшуюся по пути пепельницу и заторопилась к выходу на лестницу, неслышно ступая босыми ногами по ковру и держа в руке свой тяжелый меч. Порхнула мимо нас, шелестя длинным (тем самым!) платьем, скользнула по моему лицу озабоченным взглядом и легко поспешила вниз, и я увидел сверху пробор в ее каштановых волосах... Исчезла...

- Ты что, ее знаешь, Доргис? - спросила Иллонлли с какой-то странной интонацией.

Я растерянно пожал плечами:

- Кажется, да... А может быть и нет... А знает ли она меня?..

- Ладно, потом расскажешь, - с легким раздражением (или мне показалось?) произнесла Иллонлли.

Неужели библейская моя спутница - тоже?.. Или это все-таки была не она? Или - она, но после определенного воздействия? ОНА - и вдруг здесь, внутри этого мрачного...

Кажется, я споткнулся на лестнице, потому что Иллонлли дернула меня за руку и теперь уже с явным раздражением сказала:

- Послушай, Доргис: если ты сейчас же не прекратишь своих мечтаний и не сосредоточишься, то тебе лучше пойти посидеть на тех диванах, а я все сделаю сама. А если ты со мной - не зевай.

- Прости. - Я внутренне собрался. - Можешь на меня положиться.

Этажом ниже мы обнаружили такой же вестибюль и длинный коридор с рядами дверей. Таблички на дверях оставались по-прежнему непонятными для непосвященных. Кое-где в холлах сидели и стояли мужчины, женщины, дети (да - и дети!.. Принявшие облик детей?) и странные существа из чьих-то снов. Рабочий день в Учреждении, видимо, был в разгаре. На нас по-прежнему не обращали особого внимания. Мы дошли до лифта и я поделился с Иллонлли пришедшим мне в голову соображением:

- У Хруфра двенадцатый кабинет. В этом коридоре не меньше двадцати дверей. Значит, если все коридоры одинаковые, кабинет Хруфра должен находиться на первом этаже.

Девушка прищурилась, оценивая информацию, и нажала кнопку вызова кабины.

Пока лифт вез нас вниз, я разглядывал в зеркале отражение Иллонлли - она вновь походила на пантеру - и желал, чтобы мое предположение оказалось верным.

Коридор, в который мы попали, выйдя иэ лифта, внешне ничем не отличался от тех, по которым мы проходили ранее. Первая же дверь с табличкой "22" показала, что мы, кажется, на верном пути. Приготовив арбалеты к бою, мы торопливо прошагали по ковровой дорожке и остановились возле кабинета, который искали. Сердце мое неистово колотилось, но руки, сжимавшие арбалет, не дрожали.

- Я первая, а ты сразу за мной, - шепотом распорядилась Иллонлли. - Не дать ему опомниться!

- Подожди, - остановил я ее. - У него там может быть защитный барьер, в прошлый раз так и было. И вдруг там у него кто-то еще? Давай лучше попробуем тихонько приоткрыть дверь и послушать.

Девушка, раздумывая, покусала губы и кивнула:

- Согласна.

Я легонько, одним пальцем, прикоснулся к двери и начал постепенно усиливать нажим. Дверь едва заметно подалась, между ней и косяком образовалась микроскопическая щель, и я, затаив дыхание, прислушался. Из кабинета не доносилось ни звука. Подождав немного, я повторил свой маневр - дверь скользила легко, без шороха и скрипа, и щель все расширялась. В кабинете горел свет и мне уже был виден один из шкафов с канцелярскими папками-накопителями. Стараясь не спешить, я еще немного увеличил поле обзора и наконец, осмелев, проскользнул в кабинет, потому что увидел: за столом никого нет. Девушка неслышно шагнула следом и сразу же плотно закрыла за собой дверь.

Да, это был тот самый кабинет. Ничего, кажется, не изменилось в нем со времени моей беседы с Хруфром: те же шкафы, тот же сейф, те же красные папки на столе. Кстати, горела не только люстра под потолком, но и настольная лампа, свидетельствуя о том, что хозяин кабинета, скорее всего, отлучился ненадолго. Поболтать с соседом-сослуживцем, хлебнуть компота в столовой...

Первым делом я подошел к столу и убедился, что защитный барьер отсутствует - это только от тех, кого доставляли к нему для беседы, ограждался Хруфр барьером. Впрочем, сейчас он ему бы и не помог - мы собиралась брать хозяина кабинета у двери.

- Доргис, сюда!

Иллонлли уже стояла в засаде у входа и показывала мне место рядом с собой. Когда я подошел, она сказала не допускающим возражений тоном:

- Стой здесь и не мешай. Держи. - Она протянула мне свой арбалет. - Я его и так возьму. Если он будет не один - бери на себя второго.

- Как скажешь, повелительница, - кротко промолвил я и, не удержавшись, поцеловал ее в шею.И мне почему-то (ох, знал я почему!) на мгновение стало грустно.

Девушка быстро взглянула на меня и вновь отвернулась к двери, и я так и не успел разобрать, что же было в ее взгляде: признательность? насмешка? недоумение? - или что-то другое?..

Минуты ползли медленно, тягучие, как смола. Я постоянно был начеку, не позволяя себе расслабиться ни на миг, но все-таки для меня неожиданным оказался момент, когда дверь резко распахнулась от уверенного движения. Момент окаэался неожиданным для меня, но не для Иллонлли. Пока я закрывал дверь, Хруфр уже лежал лицом вниз и нога Иллонлли попирала его шею, затянутую в тщательно отутюженный сиреневый воротник.

- Оружие! - скомандовала Иллонлли и, не глядя, протянула руку в мою сторону.

Я подал ей заряженный арбалет и она сняла ногу с шеи не издавшего пока ни звука Хруфра и вновь скомандовала, теперь уже ему:

- Встать! Руки за голову! Не оборачиваться!

Я узнал эти интонации. Именно так, совсем, кажется, недавно (или давно?) командовала спасательница, богиня мщения...

Хруфр медленно встал, покорно поднял руки и девушка быстро и умело обшарила его.

- Ну вот, а теперь можно сесть, опустить руки и расслабиться, - с легкой насмешкой произнесла она, ногой отодвинула стул, предназначенный для посетителей, подальше от стола и присела на край стола, отрезав Хруфру доступ к телефонам. - Доргис, оставайся у двери.

Хруфр сел, повернул голову налево и направо, оценивая обстановку, увидел направленные на него арбалеты, увидел Иллонлли и меня - и что-то почти неуловимо дрогнуло в его холодноватых, серых, чуть выпуклых глазах. Но только на мгновение. Смахнув пылинку с рукава серого аккуратного пиджака, он поправил узел сиреневого галстука и, глядя на Иллонлли, негромко и размеренно произнес, демонстрируя профессиональную выдержку:

- Чем могу быть вам полезен?

- Ты нам бесполезен, Хруфр, - с усмешкой ответила Иллонлли и кивком указала на свой арбалет. - К сведению, стрелы ядовитые.

Хруфр поднял бровь и положил ногу на ногу.

- В таком случае, что означает ваш визит? Любая угроза должна быть конструктивной, не так ли?

Его спокойствие начинало меня раздражать.

- Сейчас я все поясню господину Хрыкину, - сказал я Иллонлли. Мы уведем вас отсюда, Хруфр, надежно спрячем, и вы нам подскажете, как ликвидировать данное Учреждение. Надеюсь, у вас достаточно ума для того, чтобы понять: или вы будете действовать в наших интересах - или умрете. Третьего, как говорится, не дано. Вы называете меня разрушителем, Хруфр. Так вот, я хочу оправдать это наименование и разрушить Учреждение. Вашими руками. И таким образом и вас приобщить к рангу разрушителей. А сейчас вы нас отсюда выведете и мы приступим к делу. И этим вы и будете нам полезны. Кстати, далеко не только нам.

Хруфр задумчиво потер переносицу, холодно посмотрел на меня, покосился на телефоны рядом со следящей за каждым его движением Иллонлли и вновь окатил меня холодным взглядом:

- Вы считаете это реальным, Доргис?

- Мы заставим вас сделать это, - процедил я. - А если не заставим - возьмемся за других. Главное - мы теперь знаем, как проникнуть в Учреждение. Думаю, ему несдобровать от нескольких тысяч таких разрушителей, как я.

Хруфр провел рукой по лицу, от гладко выбритого подбородка до лба, словно поднимая забрало, словно снимая невидимую маску.

Он улыбался! Он улыбался...

Слова его обрушились на меня ледяным водопадом:

- Знаете, в чем ваша ошибка, Доргис? Вы планируете моими руками или руками своими собственными, или руками тех, кто подобен вам, разрушить то, что, по вашему мнению, находится где-то вовне. Пусть даже в некоей преисподней. Но все дело в том, Доргис, что оно, это Учреждение, находится не вовне, а ВНУТРИ. Именно так, Доргис. Именно так!

Он, продолжая улыбаться, начал вдруг становиться прозрачным, начал вдруг расплываться, растворяться в воздухе, теряя человеческое обличье.

- Внутри, Доргис!.. - донеслось словно бы из далекого пространства.

Мы с Иллонлли, не сговариваясь, бросились к стулу, стараясь удержать, не дать окончательно исчезнуть тому ускользающему, что буквально несколько мгновений назад было Хруфром-Хрыкиным, ответственным работником зловещего Учреждения. Мы столкнулись возле стула, хватая пустоту, - и острая боль внезапно пронзила мне сердце. Я услышал отчаянный крик Иллонлли и понял, что это впилась в мою грудь отравленная стрела заряженного арбалета, который девушка держала в руке.

Случайность... Обычная закономерная случайность...

"Как нелепо... и неизбежно... - успел подумать я, упираясь спиной в отползающий стул и глядя в переполненные отчаянием зеленые глаза моей... уже не моей Иллонлли. - Неизбежно..."

Все оборвалось на полувздохе... полудвижении... полумысли...

- Илло...

25.

...Опять привиделась Черная Луна...

За окном уже рассвело. На краю моего письменного стола лежал пистолет, потерянный мною в мире, зажатом между двух плоскостей. Я отодвинул стул и встал из-за стола. В груди засела ноющая боль. Сделал медленный круг по комнате - предметы затаились, настороженно прислушиваясь к моим шагам, - и вышел на балкон.

Внизу курил, кашлял и плевался дядя Коля.

Черная Луна. Не ставшая бледнее, не исчезнувшая с небес с приходом рассвета. Не исчезнувшая из жизни. Да, я вновь увидел Черную Луну, но вовсе не потому, что подтверждались мрачные слова Хруфра; ведь, в конце концов, что такое Хруфр? Скорее всего, не более, чем порождение моего воображения, материализовавшееся в каких-то иных пределах. Я вновь увидел Черную Луну, потому что она действительно появилась в наших грустных небесах, и в черном ее свете, в удивительном ее антисиянии, окружающее предстало не то чтобы странным или отталкивающим, но таким обнаженным, как бывает обнажен труп в морге. Тусклым и нелепым выглядело окружающее.

Где ты, Иллонлли?..

Опять потревожить беджа? Карманы мои были пусты, и я знал, не предполагал, а именно знал, что нет больше у меня треугольного зеленого камешка-Вселенной.

"Сю! - безнадежно позвал я. - Ты слышишь меня, Сю?"

Молчала, не слышала меня иная Вселенная. Или и не было ее, не было никакой иной Вселенной, а был обыкновенный камешек, давно уже запущенный мною с балкона в компанию разоравшихся ночных котов?..

Болело что-то в груди. Болел разбитый лоб. Разбитый? Когда? Где? Споткнулся в неосвещенном эакоулке и приложился к фонарному столбу? Неосмотрительно не дал закурить толпящимся у пивбара нетрезвым подросткам-переросткам? Все у меня болело, словно раскатывали мое тело и душу дорожным катком, вдавливали, вдавливали, вжимали в щебенку, размазывали по острому и твердому под аккомпанемент веселого матерка, выжимали все до последней, самой эаветной капли, заравнивали горячим асфальтом - чтобы ни кочечки, ни бугорка...

Я вернулся в комнату, взял с подоконника зеркало, взглянул на свое отраженное в нем лицо. И синяк, и ссадина были на месте, не воображаемые они были, не придуманные. То, что казалось вымыслом, вплеталось-таки в реальность, срасталось с ней... хотя... что считать реальностью, а что - вымыслом? По каким критериям их различать и есть ли вообще такие критерии?

Послонялся по комнате, обходя притихшие вещи. И вдруг понял. Какой-то внутренний глубинный толчок - и вырвался из неизмеренных бездн луч понимания. Короткий блеск - и вновь темнота.

Я понял, что имел в виду Хруфр.

Да, Учреждение находится не вне, а внутри души человеческой. И не мы разрушаем его, а оно разрушает нас, ежедневно, ежечасно... Тех, кто не хочет мыслить, не хочет творить, а значит - не хочет быть человеком; тех, кто всего лишь потребитель и существователь - не более...

Вновь сел к столу, опустил голову на руки.

Называется, прогулялся. Так и не добрался до Одинокого Замка, что возвышается там, на горизонте, на самой макушке нависшего над морем холма. Направлялся именно туда, а занесло меня в совсем другие места, и Иллонлли так и не превратилась в Иллолли. Не успела. Ил-лО-лли... Плавное, волнистое имя... Не добрался, не дошел, не сумел - и доберусь ли? Ведь уже наступило утро, а за ним предстоял день - обычный день, в меру серенький (где она, эта мера? какой мерой можно измерить дни наши на этой земле, под Черной Луной?..)

Тусклым и нелепым выглядел окружающий мир, и очередной день вновь не сулил ничего. Быстрее бы - в ночь, быстрей бы - в путь. Лучше - в путь, "чем возвращаться в тот же дом и, за трудом одним и тем же сидя вечерами..." Э-эх, ходячий цитатник!

В путь... Ведь совершенно же ясно, что в странствиях своих я пытаюсь хоть как-то компенсировать все неудачи свои и поражения свои здесь, под Черной Луной, все то, чего не умею и к чему непригоден я в жизни; странствия мои - это защита моя, это спасение мое, это бегство мое от Черной Триады... И поиски той, что ждет в Одиноком Замке у чужого моря-океана - это не более чем стремление хоть на время отстраниться от одиночества - вечного спутника нашей эемной жизни.

Тускл и нелеп окружающий мир...

Уйти? Уйти насовсем?

Поднял голову - и взглядом сразу наткнулся на пистолет.

Попробовать? Может быть, действительно, я и сам - чья-то фантазия? Или - собственная? Вдруг все мы - фантазии? (Как тут опять не вспомнить мудрую Алису?) Попробовать? Вдруг - исчезну?..

Рука сама потянулась к придуманному мной предмету. Он был увесист, этот черный пистолет со скошенным стволом и полупрозрачным индикатором. В нем еще оставались заряды.

Не было никого во всех мирах. Не было никакой Иллолли.

Попробовать?

Бросил взгляд в окно - со светлого неба по-прежнему смотрел на меня черный круглый глаз. Распростерлось без края и застыло Время Черной Луны.

Все мы всегда ускользаем друг от друга...

Пистолет слегка подрагивал в (моей? его?) руке.

Кировоград - Кременчуг - Горловка - Брянск, 1994.