"Человек в тумане" - читать интересную книгу автора (Садкович Николай Федорович)

Глава девятая

На низкой чугунной ограде старого сада висело освещенное газовым фонарем объявление:

«Сдаются удобные комнаты для холостяков, но имеющих собак. Сожалеем, цветных джентльменов просим не беспокоить».

Сергей успел прочитать это, проходя в калитку вслед за стариком.

«Надо будет записать в дневник», – подумал он. Хотя такие объявления не были неожиданностью. Правда, английские власти, казалось бы, ничем не притесняли негров, приезжающих из британских колоний, но последнее время стала распространяться американская мода, и чернокожим все чаще и чаще отказывали то в получении квартиры, то в получении «чистой работы». Особенно в богатых кварталах Лондона. Новое веяние стало проникать и за пределы столицы.

В глубине сада стоял большой серый дом, когда-то принадлежавший одному из тех провинциальных аристократов, на судьбе которых ярче всего проступал отпечаток их родины.

Гордые и самонадеянные, они долгое время не замечали начала конца. Они не хотели ничего замечать до тех пор, пока обострившаяся конкуренция и распад колоний не заставили их покинуть позиций на территории родовых поместий. Не будучи приспособленными к борьбе, они искали спасения в новых закладных на землю, охотничьи угодья. Продавали кареты и ливреи, увольняли слуг, превращали фамильные жилища в доходные дома.

В пасмурный, дождливый вечер дом не выделялся среди других построек. Днем он стоял в осаде. Сохраняя клочок былого тенистого сада, он темнел грязным пятном среди оранжево-желтых коттеджей растущего города-сателлита. Торговый город наступал на него, окружая автомобильными дорогами, захватывая парки, воздвигая рестораны с дансингами и кинотеатрами.

Обвисал всеми забытый, иссыхающий плющ, обнажая трещины в стенах, словно не выдержавших толпы новых жильцов.

Дом сдавался в наем.

Билл Хамильтон спустился в подвал по ступенькам и открыл дверь в кухню. Сквозь узкие, огороженные высокой решеткой окна проникал слабый уличный свет, отражая на кафельных стенах бледные тени. Старик повернул выключатель. Бумажный абажур, висевший на длинном шнуре, окрасил розоватым тоном стол, обитый цинковой жестью, угол большой плиты, заваленной коробками, книгами и склянками, мраморную в несколько отсеков раковину. В центре стены виднелось отверстие внутреннего лифта, с помощью которого когда-то поднимались в столовую блюда. Ненужный теперь лифт, полузакрытый белой фанерой, сиял черным дуплом с провалившейся старой пломбой. Кухня стала жилищем бедного музыканта.

Два низких стула, покрытый изношенным пледом матрац за плетеной перегородкой, переделанный из посудного, да кресло-кровать не создавали уюта. Пригласив нежданных посетителей сесть, Билл зажег круглую, переносную печь, стоящую на ящике из-под томатов. В комнате запахло керосином и копотью.

Некоторое время старик отогревал над печкой дрожащие руки и молчал.

Ни Сергей, ни Геннадий не торопили его.

– Вы говорите, что вы друзья Яна? – спросил старик, не поднимая глаз, и вдруг сказал по-русски: – Товарищ?

– Товарищ, товарищ! – обрадовался Геннадий, – камрад, самый настоящий друг детства. Мы земляки…

Сергей перевел. Старик взглянул на него.

– Земляк, – повторил он, – это у вас всегда значит друг? И вы земляк?

– Д-да, конечно, – замялся Сергей, но ни Геннадий, ни старик не заметили его колебания.

– Друг потому, что земляк, – тихо улыбаясь, словно вспоминая далекое, сказал Билл, – потому, что живет на одной земле. И я живу на этой земле. Значит, я друг, товарищ.

Он подождал, пока Сергей перевел его слова Геннадию, но когда тот, не зная, что ответить, забормотал: «Очень, мы очень рады… Спасибо…» – остановил его.

– Нет, земляк не всегда друг… Я видел ваших земляков, русских. Есть русские и есть советские, так говорил Ян. И те и другие русские, и те и другие называют себя земляками, русскими патриотами. Не так-то просто мне разобраться. Какие же русские вы? Нет, мне не нужны паспорта. И вообще мне от вас ничего не нужно. Я хотел бы только одно – простите, джентльмены, – чтобы и вам ничего от меня…

– Мы только хотим знать, – перебил его Сергей, – где Ян Валькович? Мы ничего плохого не желаем ему, наоборот. Если угодно, я повторю то, что говорил вам по дороге. Мистер Сердоба, друг детства Яна, приехал оттуда, где они оба родились. Он думал, что Ян убит немцами, и вдруг…

– Не надо, – старик поднялся и обвел рукой комнату. – Вы видите, здесь его нет… Я не знаю, где он… Может быть, завтра… Если придет Ян, я спрошу… А сейчас оставьте меня, пожалуйста. Дайте мне побыть одному. Подумать… Теперь вы знаете мой адрес. Спокойной ночи, джентльмены.

Весь следующий день Геннадий провел с архитекторами. Не было никакой возможности отказаться от участия в завтраке, устроенном для делегации английскими коллегами. Затем необходимо было отправиться на экскурсию. Совершить «Рашен тур», как в шутку называли друзья-англичане посещение Тауэра, парламента, осмотр британского музея, библиотеки, в которой занимался Ленин, и кладбища, где только недавно на средства прогрессивных английских обществ воздвигнут памятник на могиле Карла Маркса. Потом нужно было отправить небольшую корреспонденцию домой, в редакцию газеты, и только под вечер Геннадий с нетерпением ждал Сергея, чтобы вместе поехать в Бакинхем, к старому музыканту, и во что бы то ни стало уговорить его рассказать все, что он знает о Яне.

Но приход Сергея, к немалой досаде, не ускорил, а задержал поездку. Он сообщил, что их обоих вызывают в посольство по какому-то неотложному делу.

Советник посольства, невысокого роста, худощавый, аккуратно одетый и гладко, по-английски, причесанный, встретил Геннадия сдержанно-вежливо. Его светлые, немного неожиданные для смуглолицего человека, глаза смотрели ни ласково, ни сердито, а как бы мимо, словно через стекло.

– Очень приятно, – автоматически повторил советник, приглашая Геннадия и Сергея сесть к столу, заваленному газетами и справочниками. – Вы первый раз в Англии? И вообще еще не бывали в капиталистических странах?

– Первый раз, – ответил Геннадий, полагая, что советник интересуется, какое впечатление на него произвел Лондон. – Все так интересно. Вот спасибо, товарищ Бондарь помог посмотреть…

– Да, да, – перебил его советник, – конечно, интересно. Но товарищ Бондарь, как человек опытный, должен был предупредить вас, удержать от неосторожностей.

– Я допустил неосторожность?

– Видите ли, – советник поднял со стола газету, – этот случай с поляком… Он что – ваш знакомый?

– Господи, – возмутился Геннадий. – Это же наглая ложь! Во-первых, он не поляк, а наш, советский товарищ… Мой старый друг.

– Ну знаете, – перебил его советник, – какой же он наш, советский товарищ? Может, когда-то был им… Во всяком случае, вам не следовало, не разобравшись, бросаться в объятия, да еще в таком месте. Это, знаете, как говорят англичане, ту мач – слишком. Разумеется, газеты воспользовались и пустили очередную антисоветскую утку. Вы дали повод.

Советник умолк с таким выражением на лице, словно еще сказал: странно, как вы этого не понимаете?

Геннадий оглянулся на Сергея. Тот молчал, заинтересовавшись узелком на зеленом сукне стола.

– Потом сегодня, – продолжал советник, – в консульский отдел несколько раз звонил какой-то мистер Хамильтон. Справлялся о вас, кто вы, откуда приехали… Он что, тоже ваш друг! Какая тут связь?

– Прямая, – ответил Сергей, резко прикрыв узелок ладонью и подняв голову. – Он уличный музыкант, выступавший с тем поляком, вернее, с Яном Вальковичем, другом детства товарища Сердобы. Мы хотели узнать, почему Ян убежал тогда?.. Словом, где он?.. На запрос консульского отдела полиция ответила, что среди перемещенных Валькович не числится.

– Вот как? – нахмурился советник. – Не кажется ли вам, что вы занимаетесь не своим делом?

Он снова посмотрел куда-то мимо и встал из-за стола.

Лицо Геннадия залила горячая волна. Подавшись к советнику, он почти крикнул:

– Нет, это наше дело! Мое дело! Я встретил друга, которого считал погибшим. Он, быть может, в несчастье, даже наверное так. Я ищу друга и не успокоюсь, пока не узнаю…

– Не всегда тот друг, кого ищешь, – усмехнулся советник. – Был бобер к мужику добер, а попал к портному и служит другому. Дома дружба одно, здесь…

– Дружба, если она настоящая, везде дружба. И дома и здесь, – глухо проговорил Геннадий. – И потом, если хотите, это мой долг найти Яна Вальковича… У нас в музее его портрет висит…

– Чем же он так прославился?

– Мы считали… пожертвовал жизнью, спасая Родину.

– Да, – задумчиво произнес советник, – неловкое положение. А если ваш друг давно уже служит другому, как тот бобер?

– Не верю я этому, – горячо отозвался Геннадий, – но и тогда я должен видеть его. Нельзя же только по подозрению отказаться от друга, с которым вместе на смерть шел!

– Верно, ну а если все-таки вас постигнет разочарование?

– Я прошу только одно, – Геннадий заметно волновался и путал слова, – если нельзя официально… разрешите мне… Мы почти нашли его… У меня мало дней…

Теперь советник внимательно, без улыбки посмотрел прямо в глаза Геннадию.

– Молодец! – сказал он, взяв Геннадия за руку. – Друг везде должен быть другом… Мы запросим, конечно. А если, как говорите, почти нашли… что ж, – советник повернулся к Сергею и строго закончил: – Продолжайте. В пределах допустимого, разумеется…

В тот же вечер Геннадий и Сергей отправились в городок Бакинхем, к старику Биллу Хамильтону.

– Видно, все правда, что вы мне рассказали. Скоро вы поймете, почему я должен был поставить эти условия. Вы ищете воскресшего из мертвых, а для меня он всегда был живой. Но сначала я должен немного рассказать о себе. У вас есть время? Слушайте.

Когда я потерял своего партнера, с которым начинал турне по мостовым, мне было трудно. Очень трудно. Я голодал физически и духовно. Страдания начались еще раньше, как только я потерял веру. Нет, бог здесь ни при чем. Он никогда не давал мне спасения, не давал свободы моему духу, а я нуждался именно в этом. Ибо я труженик духа! Артист, ю си![9] Я не был великим артистом, но знал радость успеха и торжество любимого дела. Я был молод и трудолюбив. Мой импресарио, видно, не плохо вел дело. Он заключал контракт за контрактом и строил дом, в котором должны были жить его дочь и я. Не было смысла контролировать доходы, все равно они станут общими.

Так думал я и так говорил импресарио. Я любил музыку и считал, что искусство – это самое главное, а деньги, деньги, в конце концов, лежат в том сейфе, который открывается скрипичным ключом. Теперь поздно жалеть. Тогда я был молод…

Я зачитывался книгами Ромена Роллана и даже отправился к нему в Вальнев, в Швейцарию. Мне повезло. Великий француз не прогнал меня, не оттолкнул. Мы ходили с ним по широким дорожкам сада или сидели на маленькой веранде, уставленной цветами так, что едва хватало места для кресел.

Он говорил о музыке, о гармонии мира и духовном братстве народов. Я старался понять его и, вероятно, слишком часто приходил в восторг. Его жена, красивая русская женщина, посмеивалась над моей горячностью, но никогда не мешала мосье Роллану раздувать во мне огонь чистых желаний. Он стал моим учителем, а я приверженцем «Интернационала духа».

Вы помните, как он объявил всему миру свою «Декларацию»? Ну да, в России занимались своими делами, а в Европе она наделала много шума, и те, кто хотел идти в бой против лицемерия, гордости и жажды взаимного уничтожения, подписались под ней. Это были хорошие дни… Я часто вспоминаю о них, и тогда появляется передо мной сутулая фигура учителя. Словно мы снова встретились, он нагибается ко мне и спрашивает:

– Неужели мечты твои потонули в бессмыслицах и противоречиях? Не ты ли сказал, что для истинного артиста весь земной шар – родина и понятие «отчизна» – величина не постоянная?

Что делать? Слишком часто я слышал музыку ада и видел, как покидали нас друзья, свобода и мир. Войны оттолкнули людей друг от друга. Я понял это в Испании. Я защищал Мадрид и видел по ту сторону баррикад кое-кого из тех, с кем говорил о гармонии духа. Я был «командос», когда многие мне говорили, что этим я испортил карьеру. Пусть так, я теперь не жалею и знаю еще таких же, как я. Нет, нет, мир не может остановиться…

Прошлая война всколыхнула надежду. Люди поняли, что такое национализм. Они сговорились и разбили Гитлера. Ничего не мешало идти дальше. Но мир остановился.

Простите, у нас осталось немного кофе. Я поставлю его на огонь, а сам выпью виски… Чуть-чуть, только чтобы согреться. Благодарю вас.

Да, на свете есть разные силы. Вы, русские, молоды. Не теряйте надежды. Для себя я не жду ничего. Я стар и слаб, пальцы мои огрубели, им трудно даже на клавишах гармошки. В конце концов из моей жизни ничего хорошего не получилось. Мои родные и близкие погибли в разных концах света, от бомб и людской нетерпимости. Сам я, израненный, много дней цеплялся за жизнь в душном мире госпиталей и нищеты. Мой импресарио умер, не завещав мне ничего. Он грозил этим, когда мы только говорили об Испании и Франко.

В новом доме поселилась богатая наследница, его дочь со своим мужем. Ю си? Нет на свете закона, который мог бы защитить артиста, потерявшего славу.

Я стал нищим. Но не отрекся от самого себя. Что стоил бы такой человек? Судьба милостиво оставила мне мою музыку и немного надежды. Надежду найти нового друга. Я искал его среди таких же, каким стал я сам. Находил и снова терял, но один жить не мог. Не мог умереть в одиночестве… Странно, почему я держался за это? Ведь мир как раз так устроен, что только во время войны люди умирают вместе. Потом каждый делает это отдельно и отдельно страдает.

Одинокий всегда несчастен. Если к нему приходит другой такой же и если он друг, тогда они могут сказать:

– Vive ut vivas![10]

Не так мало для тех, кто не имеет ничего. Пожалуйста, пейте кофе. Мы имели терпение выслушать болтовню старика. Я немного выпил, но это не потому. Когда-либо мне нужно было все сказать людям… Я давно не говорил так долго, и у меня пересохло во рту… Благодарю вас, только самую малость, освежить горло…

Я должен был это сказать, чтобы стало ясно все со мною и Яном.

Я нашел его на берегу Темзы. Он лежал у самой воды и плакал. Тогда я подумал: «Нельзя, чтобы человек оставлял всего один шаг между собой и Темзой». Еще не зная, друг он или недруг, я увел его. Он уже прилично говорил по-английски, но не имел в кармане ни пенса. Мне показалось, что на нем были следы побоев. Может быть, его избили и ограбили? Позднее все объяснилось. Сначала он не хотел от меня никакой помощи. Не хотел даже выпить за мой счет чашку чая в кафе. Он думал, что я это делаю только из жалости.

Потом он пошел. Я спросил этого гордого парня:

– Ты любишь музыку?

Как сейчас это было, помню, вот что он ответил:

– В детстве я мечтал учиться в консерватории. Дома пел в хоре. Был даже солистом. Это было очень давно. Очень давно.

Как будто ему уже сорок или пятьдесят лет. Тут я понял, что из-за этого мальчика стоит потратиться на стакан пива.

Ян повеселел, стал рассказывать. Я ведь не знал, что он русский, или, как он потом объяснил, – белорус.

Он назвался поляком, так записано в его документе. Я не искал русского, или поляка, или англичанина. Я искал друга и предложил ему:

– Слушай, хочешь научиться петь английские песни? Можно заработать немного денег и когда-нибудь открыть свое дело. Так многие начинали.

Он сказал, что готов на любую работу, если это честный труд.

– Но как можно песнями заработать деньги? Надо быть артистом…

– Мы будем петь на улицах, – сказал я. – Это тоже честный труд. Все равно как в театре, только без партера и лож. Кто хочет, тот платит. Немного, конечно, по два-три пенса, но двенадцать пенсов – уже шиллинг.

– Это, – ответил Ян и покраснел, – все равно что собирать милостыню.

– Как хочешь, – решил я. – Собирать деньги могу я один за нас обоих. Только не думай, что они самое главное. Я не торговец и не капиталист. Для меня все люди равны. Я отдаю им свое искусство, они дают свои деньги. Мы делимся, как братья, помогая друг другу.

Кажется, он не все понял, но недавно, когда меня снова скрутил ревматизм, он взял мою шляпу. Совсем недавно. Итак, мы работали вместе. Я играл на концертино, а он пел. Это счастье – слушать, как он поет!

Многие люди могут стать певцами, если их этому научить, привить вкус, выработать технику, но человек, который родился певцом, покоряет вас прежде, чем вы успеваете подумать о консерватории.

Ян родился певцом. Он поет с чистой совестью, от самого сердца. В песне можно взять фальшивую ноту, но солгать невозможно. Когда я слушал его, я думал: «Зачем он выдумал себе какой-то тяжкий грех и носит его день и ночь?» Я это видел и знал, что это неправда. Так бывает с тем, у кого душа настоящего артиста… Но об этом после.

Я научил его английским песням и старым шотландским, а он меня русским и польским. Мы ходили по улицам Лондона и пели. Не долго. Может быть, месяцев шесть или семь. Потом мы должны были уехать. Почему? Из-за его земляков, из-за русских «патриотов». Не удивляйтесь и простите меня. В юности я тоже любил это древнее слово «патриотизм». Но никто не защитил моих прав любить отечество, и я не случайно пришел к выводу, что для меня это понятие не должно быть величиной постоянной. Кажется, у вас считают иначе. Во всяком случае, Ян не соглашался со мной.

Возможно, я что-то путаю, но здесь важны чувства, а не научные определения. Конечно, мы все зависим от законов того государства, в котором живем. В этом все дело. Каждый хочет знать, зачем ему тот или другой закон? Когда он подчинился ему? Как говорят ирландцы, «когда же я сам с собой распрощался?». Труднее всего понять это бедному человеку… О чем я говорил?

– Вы уехали из Лондона из-за каких-то русских.

– Да, да… Я помню. Я слишком много помню. Память дана нам как проклятье, а надежда ниспослана как благословение. Это древняя поговорка. Мы прокляли то, что все еще помнилось, и надеялись вырваться из круга, замыкавшегося вокруг Яна. Все из-за русских. Из-за тех, что называют себя русскими, а французы зовут их «метек»[11] и еще хуже.

Сначала Ян попросил купить ему темные очки. Про себя я подумал: «Парень все еще не поборол своей гордости. Это пройдет со временем. Пока пусть поет в сумерках». Хотя мне не нравилось, что его могут принять за слепого и подавать нам из жалости.

– Никого не надо обманывать, – сказал я, – ты можешь петь, глядя прямо людям в глаза.

Я хотел знать, что он на это ответит.

– Нет, – ответил Ян, очень волнуясь, – я могу встретить знакомых и не хочу, чтобы они узнали меня. А как у меня насчет акцента?

Тут я кое о чем догадался, но не стал торопить его.

– Лондон – большой город, – это я сказал, чтобы успокоить Яна. – Можно всю жизнь прожить и не встретить знакомого из соседнего дома. Тем более что начнем мы на окраинах.

Однако мало-помалу нам пришлось двинуться к центру. На окраине дела шли неважно. Случилось так, что очки не скрыли Яна. Наивно было на это рассчитывать. Несколько раз я замечал, как хорошо одетый, полный джентльмен останавливался на противоположном тротуаре и слушал песни Яна.

Может быть, он из музыкального театра и хочет найти певца в труппу? Такой случай мог быть, но не годился для меня. Я боялся потерять партнера и уводил Яна в другой район. И там находил нас полный джентльмен. Однажды Ян спел только одну песню и неожиданно попросил:

– Уйдем отсюда куда-нибудь подальше.

– Ты не хочешь встречаться с тем джентльменом? – спросил я. – Он знаком тебе? Это какой-то менеджер?

– Нет, – торопил Ян. – Уйдем…

Пока мы разговаривали, джентльмен перешел улицу и, прямо-таки как полисмен, положил руку Яну на плечо.

– Здравствуй, Ян! – сказал он по-русски и засмеялся.

Не знаю, что в этом было смешного. Ян не смеялся. Он снял темные очки и больше никогда не надевал их. Они говорили по-русски и на чем-то порешили.

– До завтра, – сказал ему Ян.

А когда мы пришли домой, он рассказал мне всю историю. Нам давно уже не было смысла играть в прятки. Теперь смотрите, что получается. Представьте себе, какую долю уготовила судьба моему бедному мальчику. Он попадает к немцам в самом конце войны. Живет в лагере вместе со взрослыми и работает на каком-то заводе. Но то, что для взрослых уже привычное горе, для него – непосильное страдание… Фашисты не делают разницы между мальчиком и солдатом, попавшим в плен. Трудно поверить, что он все это вынес… Ян падает. Он падает накануне великого дня, накануне освобождения. С переломанной ногой он ждет смерти, но его освобождают. Молодые кости быстро срастаются, а память остается. Германию делят союзники. Яна освобождают английские солдаты. Но он не может вернуться на свою родину. Он еще не научился ходить. Он еще и сейчас немного хромает, еле заметно.

Потом он снова чего-то боится. Эту тайну Ян не открыл мне до сих пор. Может быть, вы скажете, какое преступление мог совершить мальчик, чтобы бояться своих? Я тоже не знаю. И не верю в его преступление.

Ладно, он не возвращается домой и никуда не уходит. Он живет в лагере для тех, кому некуда идти. Год, другой, побираясь на разных мелких работах. Иногда ему кажется, что можно вернуться. Просто сесть в поезд и отправиться на восток. Но всякий раз возле находятся люди, которые сбивают с ног каждого, только подумавшего об этом. Дни и месяцы тянутся, как туман на старом болоте.

Ян делает один за другим неверные ходы и, конечно, ничего не выигрывает. Он хочет учиться. Не то чтобы поступить в консерваторию, о чем раньше мечтал, а просто чему-либо научиться. Ему предлагают пойти в американскую школу. Где-то под Мюнхеном. Он приезжает туда и узнает, что это даже не школа, а институт – «Институт изучения СССР».

– Неплохо, – тогда сказал я. – Значит, союзники не пожалели денег на целый институт для Советской России.

– Да, – ответил мне Ян, – они не жалели денег, только учат там совсем другому.

– Чему же там учат?

Поверите, я просто ахнул, когда он рассказал, чему там учат. Ненависти и умению совершать преступления, вот чему они обучают, если верить Яну.

Удивительно, как ленивы наши репортеры, я ни разу ничего не читал об этом в газетах, но Ян утверждает, – это именно так. Он отказался поступить в американский институт, потому что он «комсомол». Но он не «комсомол», это он тоже на себя выдумал.

Теперь его лишают всякой работы. Он голодает и, даже если бы хотел, не может добраться до своих. Он нищий. Он не хочет вернуться на родину с пистолетом и фальшивыми документами, а здесь не хочет, чтобы знали, что он советский. У него еще нет паспорта, и он записывается поляком. Мне трудно понять, почему он так делает. Кажется, так легче получить контракт на работу в Австралию. Туда берут всех, и, говорят, те, кто ухитряется выжить, иногда возвращаются с деньгами. Мне не удавалось видеть таких. Вербовщик раздает красивые афишки с морскими пляжами и дансингами, с фотографиями веселых эмигрантов. Им важно впихнуть парня в трюм, а там цепляйся сам, за что сможешь.

На пароходе находится какой-то матрос, который несколько раз ходил в Австралию и обратно. Туда он возил тех, кто поверил, обратно тех, кто убедился. Ян решает удрать. Выручил тиф. Тифус – по-латыни туман. В тумане старая калоша сбивается с курса, а среди завербованных вспыхивает эпидемия. Капитан вынужден повернуть в Дувр. Незачем мне рассказывать, как в Англии лечат тех, у кого нечем платить. Больных вычеркнули из списка раньше, чем они умерли. Такие убытки не новость для австралийской компании. Ю си?

Жизнь учит людей находчивости. Ян не болел. В общей суматохе он сумел попасть в число списанных и сошел на берег. Его, вероятно, вычеркнули вместе с теми, на кого уже не рассчитывали. Никто не преследовал его, никто не заставлял выполнить подписанный контракт.

Обессиленный мальчик торопился убраться подальше, смешаться с толпой. Так он попал в Лондон. Честное слово, когда я слушал его рассказ, мне трудно было поверить, что парень мог вынести столько и все еще надеяться на хороший конец.

Ян сказал:

– Должно ж когда-либо это кончиться.

Ладно, в Лондоне он встречает того самого полного джентльмена. Зовут его «мистер Данило». Он почти что земляк, но Ян назвал его гангстером и врагом.

– Он твой враг? – спрашиваю я.

– Он враг всех советских людей, – отвечает Ян, ничего не объясняя. Тогда я говорю:

– Советские люди в этой стране находятся под защитой правительства ее величества, лучше всего просто пойти в полицию.

Ян рассмеялся:

– Был я в вашей полиции (он так и сказал: «В вашей полиции»), вовсе это не лучше и вовсе не просто. Кажется, там есть друзья у мистера Данило.

– Что ж, – предлагаю я, – если ты кое-что знаешь, почему бы не рассказать об этом на Кенсингтон-паласгарден?[12]

Лицо Яна покрывается красными пятнами, он с трудом произносит:

– Они ни при чем, – и умолкает, словно ему не хватает дыхания сказать еще несколько слов.

Я жду, пока он успокоится, но ничего нового не узнаю. Теперь вы видите, он не хотел идти на Кенсингтон-паласгарден. Не будем сейчас выяснять почему, – я и так забежал немного вперед. Этот разговор произошел значительно позже. Перед тем, как мы удрали из Лондона. А до этого было так.

В первые дни, когда Ян пришел из Дувра в Лондон, мистер Данило приютил его, накормил голодного парня и даже одел. Он хотел, чтобы Ян работал на его компанию. А Ян понял, что эта компания – как бы лондонское отделение того американского института. Он ушел от мистера Данило и, может быть, два или три года скитался по нашему острову. Был шахтером в Уэльсе, мыл посуду в барах Манчестера, подметал полы в казармах и чистил студенческие площадки в городе Дарем, словом, пристраивался, где только мог. Он хотел видеть больше, объехать весь мир. Парень вырос, окреп. Кое-чему научился.

В конце концов могло повезти, и жизнь как-то сложилась бы. Но как раз в это время у вас умер Сталин. В Англии по-разному отнеслись к его смерти. Знаете, когда уходит большой человек, то каждому хочется что-то сказать о нем. Хорошее или плохое. Верят тому, чему хотят верить. Но вот Ян мне рассказывал, что русские, живущие в Англии, забеспокоились. Будто бы вышел новый советский закон, и теперь можно вернуться тем, кто в чем-либо виноват.

Ян приехал в Лондон узнать в консульстве, правду ли говорят? Тут снова у него на дороге встал мистер Данило. Тогда эти люди кружили вокруг советского консульства, как акулы вокруг неосторожных пловцов. Я не ошибся, когда, найдя Яна на берегу Темзы, подумал, что он избит и ограблен. Они это сделали…

Не так-то просто разобраться во всем…

Я не политик. Но если наше правительство подписывает договора с вашим правительством, зачем ему кормить мистера Данило? Это похоже, если бы я ходил в гости к знакомым, а дома прятал их прислугу, уволенную за воровство. Разве это порядочно для настоящих англичан? Но вернемся к Яну.

Значит, он должен прятаться от банды мистера Данило и в то же время почему-то не может попросить защиты у настоящих русских. Возможно, что о новом советском законе сначала говорили лишнее, и возможно, что он просто не заходил в консульство. Так или иначе, пока ему надо жить в Лондоне. Но, чтобы жить, он должен петь, притом петь на улицах. Не правда ли, похоже на голодного зайца, нашедшего капусту со звонком. Только начнет есть – охотники слышат звонок.

Поющий заяц… Не так смешно, как печально.

Мы должны были уехать из Лондона.

Билл прислушался.

– Кто-то стукнул в окно или это мне показалось?

– Нет, я не слышал, – ответил Сергей оглянувшись. Старик поднялся.

– Пожалуйста, выключите свет на минутку, – попросил он.

Сергей повернул выключатель. Бледные тени заплясали на кафельных стенах. Старик прильнул к пыльному стеклу, загородившись ладонями, он всматривался в слабый, колеблемый ветром желтый круг света на мокром асфальте. Тонкие струйки дождя отбивали неровную дробь по жестяному навесу над крыльцом.

Прошумел, полоснув фарами, автомобиль. Ни у дома, ни у окна никого не было…

– Благодарю вас, – сказал старик, возвращаясь на место.

Сергей включил свет.

– Мне показалось… Ян иногда забывал ключ и тихонько барабанил в стекло, если я спал…

Он налил себе кофе, отхлебнул и, прикрыв глаза, продолжал рассказ.

Ничего не составляло для меня уехать из Лондона в любой другой город. У нищего везде текущий счет. Важно было не задерживаться долго на одном месте. В Брайтоне, у моря, мы неплохо заработали среди отдыхающих и могли даже взять спальные места в дальнем поезде. Мы переезжали из одного города в другой. Я показывал Яну мою красивую страну и…

Вот что я вам скажу. Он совсем перестал тосковать. Путешествие его увлекало. Он сказал мне, что в детстве мечтал объездить весь мир. Позже он повторил это, но иначе. Не знаю, как сейчас живут у вас на родине, об этом разное говорят, но Яну уже нравилась жизнь в Англии.

Не думайте, что я говорю это из самолюбия или патриотизма. Нет, мы условились говорить правду. Я поверил вам, верьте и вы. Я приведу вам пример, какое испытание однажды мы выдержали. Проведя конец лета в Йорк-шире, мы переехали в Уэльс. Там много «метек». Среди них Ян встретил русских знакомых. Не тех, что были с мистером Данило, а тех, с которыми он когда-то работал.

Они и сейчас работают на старых шахтах. Это нелегкий труд. Платят им меньше, чем английским шахтерам, и несчастные надрываются из последних сил, чтобы прокормиться и собрать деньги на проезд, когда им разрешат вернуться на родину. Не все, конечно, те, кому повезло, сумели выслужиться перед хозяином или жениться на вдове, имеющей собственный домик. Но и они не могут сказать «ол райт!». Живут вроде квартирантов на подселении, когда городские власти распределяли людей после бомбежки. Хозяева терпят, а дружбы не получается. Не то чтобы наши притесняли их или считали врагами. В Уэльсе работают и негры, и поляки, и итальянцы. Ко всем относятся одинаково, но человек не может жить без настоящих друзей.

Другое дело, когда они уезжают домой… Как-то русские пригласили нас в гости. Я думал, просто захотели люди повеселиться после работы.

Оказывается, что были проводы. Двое, Базиль, работавший с Яном на шахте, и Ники, служивший поваром в баре, получили советские паспорта. Они так гордились ими и так еще боялись спугнуть пришедшую радость, что показывали документы, не выпуская из рук.

– Вот, читайте, – подносил Базиль к чьим-либо глазам паспорт, – не Базиль, а Василий Петрович. Гражданин!

Ники веселился больше других.

– Был я Николи-пикули, а стал дядя Коля! Шеф-повар! (Хотя шефом он не был, но надеялся.)

Провожали их русские и англичане. Между ними не было разницы. Я так думаю, в людях все же больше хорошего, и это-то делает их похожими друг на друга. Связывает людей только хорошее.

Ладно, один пожилой шахтер, Гарри Бенсон, принес подарок. Многие принесли подарки. Кто пудинг на дорогу, кто теплый шарф, а Гарри принес бутылку самой настоящей русской водки. Где он ее достал, – не знаю. Гарри сказал:

– Это прислал мне знаменитый русский шахтер, с которым мы переписываемся. Выпьем за ваше и его здоровье!

Всем налили по рюмке, и Базиль произнес тост:

– За дружбу! За нашу Советскую Родину!

Ему аплодировали, а Николи-пикули полез целоваться к Гарри Бенсону. Гарри пришлось нагнуться, потому что он высокий и худой, а Ники маленький, полный.

– Едем к нам, мастер! – кричал Николи-пикули, хлопая Гарри по колену. – Мы из тебя сделаем знатного человека, будешь на собраниях в президиуме сидеть.

Но Гарри не хотел сидеть в президиуме. Он вообще не любил собраний.

– Я так глубоко врылся в эту английскую землю, – сказал Гарри Бенсон, – что теперь меня отсюда не вытащить!

А Базиль и Ники не хотели с этим считаться. Они всех приглашали ехать в Советский Союз, словно уже были хозяевами шахт или крупных компаний. Один русский, молча пивший джин, попросил:

– Вы мне напишите, ребята, как там у вас. Если я виноват, что ж, я приму наказание… Я приеду…

– Напишем, – пообещал ему Базиль и повернулся к Яну. – А ты уже написал заявление? Надо еще заполнить анкету и дать фотографии, такие, как на паспортах.

– Да, – ответил Ян, – у меня еще нет фотографий.

Он солгал. Наверно, это только я заметил. Я всегда знал, когда он говорил не то, что думал. Тогда лицо у него становилось чуть-чуть другим.

Но я обрадовался. Дело не в фотографиях. Он просто не хотел уезжать. Даже не захотел петь вместе со всеми. Когда они запели русскую песню про свою страну, какая она широкая и красивая, Ян потянул меня за рукав и шепнул, что нам пора уходить. Я видел, что ему не по себе, но мы выдержали испытание. Он остался со мной.

А русскую песню Ян спел первый раз в Глазго. Вы бывали в Глазго? Правда, этот город похож на Лондон не больше, чем старый докер на разбогатевшего бармена?

Глазго по-своему красив. Особенно окрестности города. Многие так считают. Мне он никогда не казался привлекательным. В нем мало парков и очень трудные улицы для пешеходов. С горы на гору. Очень много дыма. Прямо все почернело от дыма и в центре и возле доков. А доки тянутся чуть ли не до самого «Лох-ломонд», прекрасного озера Шотландии. Это верно, что, кто не видел «Лох-ломонд», тот не был в Шотландии.

По воскресеньям туда приезжают отдыхать те, у кого есть на чем приехать. Рабочие отдыхают в самом Глазго. Просто на улицах. Улица, на которой мы остановились, не имела другого цвета, кроме черного. Черные, закопченные стены домов, черный асфальт и даже первые встречные оказались негры. В конце улицы, над черной стеной, все время рвется к небу огонь. Широкое, неспокойное пламя. От него крыши построек окрашиваются кроваво-красным цветом. Это завод, делающий стальные листы для кораблей. Ну вот, Ян сказал мне:

– Дядя Билл, – он всегда называл меня так – «дядя Билл», – споем для этих рабочих.

Не знаю, что ему подсказало, но он запел русскую песню, которую мы всего один раз пели дома.

Товарищ, не в силач я вахту держать…

Про кочегара, заболевшего азиатским гриппом или что-то в этом роде. Мы хорошо исполнили эту грустную песню. Вокруг собралось много публики, но я видел, что денег будет немного. Ян пел красиво и трогательно и все смотрел на тот огонь, что рвался из-за стены. Он всегда пел красиво, но, я повторяю, на этот раз как-то особенно. К нам подошли несколько рабочих, старых и молодых.

– Что за песня? – спросили шотландцы. – На каком языке он пел?

– Это русская песня, – сказал я, – он пел на их языке.

– Все в порядке, – сказали они и потащили нас в пивную.

Вначале действительно все шло хорошо. Несколько раз мы спели вместе песню про кочегара, потом Яна учили петь по-шотландски. Песни, которые они поют во время «Кэйли» – праздника песни. Спели даже про битву при Баннокберне, это когда шотландцы побили англичан, 24 июня 1314 года. Все весело смеялись, как Ян выговаривал грозные слова. Тут один усатый механик, выпив лишнее, стал приставать к Яну.

– Ты русский! – кричал он, навалившись на стол. – Так почему ты поешь в Глазго?

– Я поляк, – ответил ему Ян, – вот у меня документ.

Усатый не унимался.

– Что я, полицейский сержант или клерк из таможни, чтобы проверять паспорта иностранцев? Я просто хочу знать, почему ты поешь в Глазго?

Ян как-то сжался, стал совсем маленький и не знал, что ответить. За него заступились другие.

– Напрасно ты разошелся, – сказали усатому. – Шотландия – свободная страна, здесь каждый может петь свои песни.

– Верно! – захохотал усатый. – Здесь может петь каждый, если он не может петь у себя дома!

– Откуда ты знаешь, что этот поляк не мог петь у себя дома?

– Ничего я не знаю, – ответил усатый механик, вдруг помрачнев. – Что поляк, что русский, – теперь это одно, а честные люди не поют на улицах чужих городов.

Ну, просто он совсем опьянел и говорил всякую чепуху. Однако после этого случая Ян долго не пел русские песни. И вообще я стал замечать, что с ним снова творится неладное. Он ходил слишком задумчивый, похудел. Мне было очень обидно. Разве я не старался, чтобы он не тосковал? Я подумал: «Нелегкая жизнь была у этого парня». Лучше не вспоминать, что испытали люди в фашистских лагерях, где гибли сильные мужчины и женщины, а он был еще совсем ребенком.

Надо было ему хорошо отдохнуть, развлечься. Мы не могли устроить себе настоящий холидей,[13] того, что мы собирали в субботу и воскресенье, едва хватало на неделю. Мы должны были работать. Тогда я решил: можно работать и немного отдохнуть. Лучше всего это сделать на юге.

Мы уехали в Корнвол, дорогой, старый Корнвол. Это в самом углу нашего острова. Через пролив – уже Франция. Что же вы думаете? Я оказался прав. То лето было на редкость теплое, в Корнвол съехалось много отдыхающих. Мы легко собирали свои деньги, и Ян имел возможность проводить несколько часов на пляже. Но мне нельзя долго находиться на солнце. Я чувствовал себя все хуже и хуже, пока, наконец, не слег. Хворь настигла меня в маленьком городке Порт-Айзек, на другой стороне полуострова, на берегу пролива св. Георга. Когда-то он был гнездом контрабандистов и рыбаков-браконьеров.

Представьте себе две-три узкие, кривые и горбатые улицы, вдоль которых на скалистых холмах прилепились дома. Несколько грязных баров и одноэтажную, похожую на сарай церковь с единственным колоколом над крышей. А внизу, на глубине, может быть, двухсот футов, между отвесными скалами, злое, вечно ворчливое море. Волны пробили камень, проточили бухты-пещеры с невидимыми сверху ходами и выходами. В бухтах укрывались лодки и даже небольшие шхуны. Все в Порт-Айзеке дышит романтикой старины. Мне было не до нее.

День и ночь в убогом доме корабельного кочегара я слушал шум моря и унылый звон одинокого колокола. Ночь за ночью, день за днем, все одно и то же. Я думал, не одинок ли вообще человек? Мыслящее существо, встречаясь с другими, иногда дорогой ценой оплачивает дружбу.

Я благословлял час, когда встретил этого парня, не давшего мне еще раз пережить одиночество. Если бы я имел сына, я бы хотел видеть его таким. Не потому, что он помогал мне справляться с недугом. В конце концов, мир не без добрых людей, нашлись бы они и в Порт-Айзеке.

Что-то заложено в нем такое, чего не понять нам, англичанам. Удивительно, как мог молодой человек, успевший насмотреться на людское уродство, сохранить чистоту ребенка и мужество воина в долгой осаде…

Деньги подходили к концу. Что можно было заработать в таком заброшенном городке, как Порт-Айзек? Его иногда посещали богатые туристы, но только на час-два. Полюбуются скалами, пройдут по тесным переулкам и уезжают к руинам замка короля Артура или в другое место. И все же Ян приносил несколько шиллингов. Кажется, ему удалось спеть в баре или выгрузить бочонки на пристани.

В свободные часы он сидел возле меня. Громко читал и рассказывал о своем детстве. Верно ли, что на вашей родине самые красивые озера и реки? Самые лучшие леса и цветы на лугах? Я сказал Яну:

– У нас есть поговорка: «Каждая куропатка хвалит то поле, где ее гнездо».

Ян ответил:

– У нас тоже есть такая поговорка, про кулика.

Однажды он сознался, что хотел оставить меня. Сразу же после турне по Корнволу. Собрать немного денег тайком от меня и подать заявление в консульство. Так на него подействовали проводы русских в Уэльсе. Я не упрекал его, не отговаривал. Честное слово, он решил сам остаться. Хотя он и говорил, что моя хворь спутала его планы, но я-то видел, дело в другом.

Он уже стал бродячим артистом, ю си. А что ждет его дома? Нет, никто не должен заставлять другого жить только там, где он родился. Это так, джентльмены, это правда!

Скоро появилась еще одна правда, о которой я узнал позже. Последние недели, когда я стал поправляться и уже без помощи Яна выходил в садик, он повеселел, оживился. Чаще задерживался в городе, хотя денег почти не приносил, и, знаете, как мне показалось, стал взрослей и красивей.

И это я счел за его доброту. Конечно, Ян радовался моему выздоровлению, но была и другая причина.

Слушайте, как все раскрылось.

Прошло много времени с тех пор, когда мы покинули Лондон, и Ян сам предложил вернуться туда. Он даже торопил меня, говорил, что теперь никого не боится, о нем, наверно, забыли, что Лондон большой город и можно прожить целую жизнь, не встретив старых знакомых. Он повторил когда-то сказанное мной.

Ладно, если некого бояться, почему бы нам не вернуться? В Лондоне больше можно заработать.

Через неделю, когда мы снова вышли на улицы Лондона, Ян сказал мне:

– Следующую субботу мы останемся дома… Дело в том, что я пригласил в гости одну знакомую девушку, на мой день рождения.

«Так оно и есть, – подумал я. – Пришло его время, и тут незачем гадать, что случилось. То-то он последнее время очень следил за собой. Прямо стал походить на молодого джентльмена. Теперь-то каждому ясно, что ему не надо никуда уезжать».

– А кто эта девушка? – спросил я. – Не принцесса ли какая-нибудь, раз ты так хорошо причесался и начистил ботинки?

– Нет, – засмеялся Ян, – с этой принцессой я познакомился в аптеке, когда покупал вам лекарство в Порт-Айзеке. Она гостила у тети, а здесь учится и скоро станет врачом.

Словом, будущий врач, кажется, вылечила парня от самой опасной болезни. От тоски.

Надо было и мне как-то отметить его день рождения. Он очень любит читать, но не любит американские «комиксы», а серьезные книги для нас дороги. Вот я и решил один раз не поскупиться.

В Лондоне есть магазин русской книги. Что если купить ему книгу на родном языке? Пусть не думает, что я хочу отучить его от всего русского. Теперь-то я был спокоен.

– Пожалуйста, – сказал я в магазине, – дайте мне самую модную русскую книгу для молодого джентльмена. Не важно, сколько она стоит.

Продавщица, пожилая серьезная женщина, видно, хорошо знала дело и дала мне не очень дорогую и не очень красиво изданную книгу.

– Это хорошая книга, – сказала она.

Мне бы сначала надо спросить, о чем там написано. Теперь поздно жалеть. Лучше бы я просто выбросил те несколько шиллингов. А может быть, книга и ни при чем?

В субботу пришла его девушка. Она принесла букетик цветов, а Ян смотрел на них, как будто они – розы из самого «Кью-гарден».[14] Девушка мне понравилась. Она не стала разыгрывать из себя знатную леди, помогла нам устроить праздничный завтрак. Зовут ее Катлин, но нам нравилось, когда Ян говорил по-русски – «Катья».

Это был настоящий праздник. Мы поехали в «Баттерси» и тратили деньги, как богачи…

Там в каждый автомат надо бросать пенни, или три пенса, или даже полшиллинга, тогда вы получаете какой-либо приз. Мы стреляли в тире и участвовали в игрушечных автомобильных гонках. Нам дали приз – детскую ванну для новорожденных. Катлин не хотела ее брать и говорила:

– Ян сегодня новорожденный, ему нужна эта ванна.

– Скорее всего она пригодится тебе, – не очень ловко отбился Ян.

Катлин посмотрела на него, перестав смеяться, и взяла детскую ванну. Ю си?

Мы катались на каруселях. Только я не мог выдержать больше одного круга, а они еще проехались на «русских горках». Катлин визжала от страха и прижималась к Яну. Наверное, боялась выпасть из коляски. Снизу мне было плохо видно…

Потом они отправились в кругосветное путешествие. За один шиллинг вы садитесь в маленькую лодку с мотором, обнимаете друг друга и плывете по темным тоннелям, где неожиданно появляются освещенные картины разных стран света.

Вам никто не мешает мечтать…

Ян сказал:

– Когда-то я хотел видеть все страны мира, и вот как сбылась мечта. Все покрыто подтеками и плесенью. Вода совсем не похожа на морскую. Она просто грязная.

А Катлин не вылезала из лодки. Она хотела видеть джунгли и Африку еще раз. Все смеялись. Молодые люди, ожидавшие очереди со своими девушками, предложили Катлин отправиться в путешествие с любым из них. Ян ответил:

– Катя поедет только со мной!

И уплатил еще шиллинг.

Я вернулся домой один. Мне пора было отдохнуть. Завтра надо наверстать то, что упустили сегодня! Будет нелегкий день!

Ян пришел поздно, когда я уже спал. Он побарабанил в окно и еще в коридоре обнял меня и поцеловал, как отца.

– Посмотри-ка, что у тебя под подушкой, – не утерпел я.

Он бросился в комнату, веселый, как школьник перед каникулами. Но когда я вошел, он был другим. Ян стоял возле постели, перелистывал книгу, и вовсе не казался счастливым.

– Спасибо, – сказал он. – Я читал уже эту книгу. Все же хорошо, что она будет у меня навсегда.

– Что там такое написано? – спросил я, укладываясь.

Тогда он сел возле меня и объяснил:

– Дядя Билл, в этой книге рассказано о молодых «комсомол» из города Краснодон (я правильно произнес имя города? Благодарю). В этом городе фашисты не смогли победить таких, как я… Нет, таких, каким я мог, должен был стать…

– Это твой родной город? Он в республике Белоруссия?

– Это наш советский город, – ответил Ян. – В Белоруссии тоже были такие, только я не мог прочитать о них здесь. Один раз я уже не хотел жить из-за этого…

– Не говори глупости, – сказал я, – еще никто не написал такой книги, чтобы после нее надо было стреляться.

– Дело не в книге, – ответил он.

Я тоже думаю, что книга здесь ни при чем. Ю си?

Из гордости он не показывал, что владело его душой. Больше мы не говорили о книге, и все пошло, как обычно. Я думал, он выдержал еще одно испытание. Тут появились вы. Так получается каждый раз, когда я мог считать дело выигранным, что-либо снова отбрасывало нас к началу… Теперь вы знаете все и, может быть, простите меня, откажетесь от своего эгоизма? Да, да, из эгоизма люди часто делают то, что им кажется добром для другого, но это только иллюзия справедливого отношения. Оставьте его, прошу вас, если есть еще смысл в этой просьбе… Нет, я не думаю, что он может сделать такую глупость. Но сегодня четверг, он ушел в воскресенье… В воскресенье… Он очень нервный и очень усталый. Его измучила собственная неопределенность. Я это видел.

Вчера приходила Катлин. Она ждала его, а он не пришел. Она плакала и ничего не могла толком объяснить.

– Не плачь, – сказал я, – он должен вернуться. Я знаю, молодые часто неосторожны, но Ян честный парень, и, если что случилось, он не бросит тебя, он обязательно вернется.

– В том-то и дело, – сказала она, – что я знаю, он не вернется, а я не могу без него…

Я тоже не могу без него…

Нет, адреса я не знаю. Мы так волновались, что я просто забыл спросить. Я даже не знаю ее полного имени… Ничего больше не знаю. Знаю только, что он ушел, и кто знает, что может случиться!

«ТРАГЕДИЯ У ЛОНДОНСКОГО МОСТА!»

Сегодня, около часу дня, когда деловые люди спешат на ланч, над парапетом набережной низко пролетел лебедь. Обессиленная птица неожиданно опустилась на проезжую часть и была раздавлена автомобилем мистера Каутс из Кентиштаун (Воксхол – велокс, черного цвета № ОР-48-14). Не успели сбежаться любопытные, как от Темзы прилетел еще один лебедь. Это был супруг погибшей. Он пронзительно кричал, бил сильными крыльями и в течение двенадцати минут не подпускал к своей любимой никого.

Движение на набережной остановилось на расстоянии более чем полмили.

Красавица лежала в крови и нефтяных пятнах. Лебедь отчаянно защищал свою подругу, не зная, как добры люди и с какой бы радостью они предотвратили убийство. У многих свидетелей этой трагедии на глазах были слезы.

Когда прибыла карета амбулатории общества защиты птиц и животных, – было поздно.

Специалисты-зоологи с трудом успокоили возбужденного вдовца, вернули его на реку и убрали труп погибшей. Движение возобновилось в один час двадцать три минуты.

Как стало известно нашему корреспонденту, причиной гибели королевской птицы явилась нефть, в большом количестве вытекающая из потерпевшей аварии баржи.

Неосторожные лебеди и утки, попадая в густые пятна нефти, теряют способность летать. Перья их склеиваются, и, чтобы очиститься, они выходят на берег, медленно передвигаясь.

Мы разделяем возмущение жителей Лондона!

Почему муниципалитет города не принял меры, исключающие возможность подобных трагедий?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Фотография из газеты: Утки и лебеди на берегу Темзы очищают перья. Над ними, усеяв бетонный парапет, любопытные лондонцы.