Козинец ЛюдмилаЧерная чаша

Людмила Козинец

Черная чаша

- Докия, Докия! Дитя мое горькое, донечка! Что ж ты, так и будешь сидеть? Да встань же, погляди на Божий мир! Да нельзя ж так...

Докия, Докия! Глаза выплачешь, сердце выкричишь, а горе не поправишь! Ты подумай, донечка, Галечка твоя сейчас среди ангелов усмехается, а на тебя посмотрит - слезами зальется. Дай же ты покой душеньке ее, дай же ты покой горю своему!

Докия сидела на сундуке прямо, словно закаменев. Сидела вот так уже три дня - не ела, не пила, очей не смыкала. Черным стало молодое лицо Докии с того часа, как выдали ей в больнице желтую квитанцию: "За похороны младенца уплатить в кассу 5 руб." Докия сжимала в руке влажную мятую бумажку - все, что осталось от новорожденной дочки. Денек только и пожила девочка, а потом сгорела в жару, наверное, даже не успев понять, что родилась, что была на земле.

Тяжко казнилась Докия. Все казалось ей, что будь она рядом, вырвала бы доченьку у смерти, перелила бы ей свое дыхание. Да только и саму Докию чудом спасли: роды случились тяжелые. Без матери младенца схоронили. И без отца...

Далеко был Васыль, так далеко, что боялась Докия и мыслью полететь к нему. Подстерегла его злая беда, что за каждым шофером ходит неслышно, на цыпочках. Мгновенно все произошло: мокрая дорога, тяжелый грузовик да случайный прохожий... И вот одна теперь Докия горе мыкала. И как Васылю обо всем написать?

Бабка Теодозия, соседка, не оставляла Докию. Раненой чайкой вилась над молодицей, причитала, плакала, за светлую душеньку новопреставленной Галечки молилась, Докию молоком отпаивала, все пыталась горячие думы прогнать, спать уложить. Билась, билась, да и затихала в углу под резным мисником, утирая коричневое лицо фартуком. Ужасалась Теодозия тяжкому горю Докии, немела перед ним, слов нужных не могла найти. Да и какие слова сейчас могли бы утешить мать, потерявшую дитя? Разве что молитва. Только не знала Докия молитв, не верила в Бога. Икона в доме была - дедово благословение, а молитвы в душе не было.

На исходе третьих суток вроде очнулась Докия. Встала, с недоумением осмотрелась. Потом, стукнув крышкой, раскрыла сундук. Бабка Теодозия встрепенулась в споем углу:

- Докия! Что ты, горлинка?

Та не ответила, склонилась над сундуком, резным, тяжелым, украшенным пластинками перламутра по вишневому лаку. Докия вынимала из сундука слежавшиеся наряды, близко подносила их к глазам, внимательно рассматривала, словно не узнавая. Долго держала в руках свадебный убор из белых восковых цветов, серебряных нитей, малиновых султанов крашеного ковыля. Потом бросила. Стянула через голову синее платье. Постояла, бездумно топча сброшенную одежду, подошла к зеркалу, тщательно расчесала темные косы, заплела, дважды обернула венком вокруг головы.

Была она словно во сне. Глядя на нее, бабка Теодозия лишь мелко крестилась, не смея спросить, страшась спугнуть мертвенное спокойствие лица Докии.

Молодица же туго перетянула налитую перегорающим молоком грудь полосой холста, натянула сорочку, вышитую по рукавам алым и черным шелком. Надела поверх клетчатую плахту с красными кисточками, а по плахте - белую запаску с кружевами. Туго захлестнула вокруг талии огненный кушак - крайку. Кинула на плечи легкий кептарык - меховую безрукавку из белой овчины. На спине кептарыка были вышиты ветви рябины. Тяжелые гроздья ягод любовно подобраны мамой из крупных бусин коралла. Мелкими резаными кораллами обвила Докия шею, надела и тяжелые старинные дукаты. Потом натянула вязаные полосатые чулки, обулась в мягкие козловые постолы, тисненые узором по светло-коричневой коже. Долго глядела в зеркало, держа в руках золотой кораблик, но так и не решилась убрать им голову - горе, горе не терпело сияния золотой парчи. Докия повязала черный платок.

Бабка Теодозия плакала, глядя, как убирается на неведомый праздник молодица. Светлые слезы текли по ее коричневому лицу, водопадом переливаясь в глубоких морщинах.

- Он, Докия, Докия! Что ты замыслила, горлинка? На что убираешься, как на смерть? Докия, Докия!. Одумайся!

Докия расстелила на сундуке шитый рушник, сбегала в кухню, принесла кусок хлеба, луковицу, сало. Завязала в полотно еду, немного денег, маленькое зеркальце да грошовую свечку.

Ничего не сказала она бабке Теодозии, а только та и сама догадалась:

- Докия, Докия! Да неужто пойдешь? Что ты, горлинка? Да не ходи туды, дитя мое горькое! Да ни вернешься ты, что я Васылю скажу?

Теодозия, причитая, упала на чистый, мытый дресвой пол, на пестрый тканый ковер. Докия смотрела на нее, сдвинув суровые брови. Что-то вдруг изменилось в ее лице, румянцем налились щеки, затрепетали длинные ресницы, жалко искривились губы.

- Бабка Теодозия! Да встань ты, не рви мне сердце! Не могу я больше, сама видишь: край пришел! Что ж мне теперь, плакать да маяться? Посуди сама - разве ж это жизнь? Оглянись ты кругом: горя немеряно, беды несчитаны! Да возьми хоть нашу улицу, кто не в горестях? Про меня знаешь... А у тетки Наталки сын в армию ушел, и что же? Через год - гроб железный с Афганистану! А у Зофьи? Дочку ночью на улице встренули - где та дочка? Руки на себя наложила, в пруду утопилась! А у Марички и Климка Грабовых? Внук параличный с рождения! А у Елицы? Трое сынов, и все по тюрьмам! А у Кнлины? Обе внучки в больнице аж в самой Москве! Хворь взяла девчонушек, волосики все повылазили... А у Марка Срибного? Сын единый в дурмане том, в маке белом пропал! А у Ксаны Червоненко? Жила-радовалась, вдруг на тебе - отец явился, в лагерях сидел, полицай бывший! Полицай, своих расстреливал, село Лелечин Гай пожег, а отец же! И как быть? Плюнуть да с крыльца прогнать, или куском горьким по гроб кормить? Ты подумай, Теодозия!

- Да что ты, Докия, да охолонь, зачем тебе чужое горе? Да разное это у тебя свое, у них свое, жизнь такая, Докия!

- Жизнь такая... А почему такая, бабка Теодозия?

- Да я не знаю, горлинка... А что ж ты думаешь, неужто снова Чаша перелилась?

- Не иначе, бабка Теодозия. И я так разумею: мне идти.

- Да куда ж ты пойдешь - ночь на дворе! Дождись хоть света!

- Ничего, бабка Теодозия, пойду. Путь неблизкий. А терпеть более нельзя...

Докия тихо притворила за собой дверь, постояла еще на крыльце, лаская пальцами резьбу перил. Сам Васыль точил балясинки, резал светлое дерево, когда строил свой дом, чтобы было куда привести молодую жену. А Докия терпеливо ждала того часа, когда на конек крыши поднимут тяжелый венок из шиповника, вышивала рушник, которым перевязали колючие ветви и розовые цветы. А что теперь в этом доме? Куда подевалось счастье, как жизнь рухнула?

Видно, и в самом деле перелилась Черная Чаша, хлынуло горе в мир, вот и ей, Докии, перепал отравленный глоток. Ох, горько... Да кто не знает, кто не пил из чаши горя?

Бабка Теодозия тихо плакала, глядя, как удаляется тонкая фигурка с белым узелком в руке. Губы бабки шептали вслед Докии старинный заговор-оберег страннику, а сухая рука крестила воздух.

Докия успела на последний автобус, что останавливался в их селе по пути к областному городу. Народу в салоне было немного - две тетки с корзинами, демобилизованный солдатик в лихом голубом берете, трое подвыпивших, но безобидных молодых людей. Один из них, загорелый, ладный, щеголевато подвернул ус, глядя на празднично разодетую Докию, повел плечом, пристукнул каблуком... Припомнил, видно, недавние купальские праздники, костры на лугу, круговую пляску вокруг высокого пламени. Но заметил черный платок на голове Докии, заглянул в лицо молодайке и притих, только грустно на нее поглядывал.

А она купила у водителя билет, села на первый же диванчик и замерла. Автобус, натужно рыча, лез в гору, за окном чернел лес, повитый легким туманом, плывущим из сырых оврагов, болотистых ложбин.

Наконец совсем стемнело, полосой белой пыли протянулся через все небо Млечный Путь, который в этих краях называют Чумацким Шляхом. Взошла бледная, льдистая, словно озябшая луна.

На повороте дороги, где торчал покосившийся каменный крест, Докия попросила водителя остановить автобус. Тот удивленно глянул на молодайку, но притормозил. Докия вышла, опустила узелок на землю, принялась перевязывать платок. Шофер немного подождал, словно надеясь, что странная пассажирка передумает, вернется в салон. Потом пожал плечами и закрыл дверь. Автобус тронулся. Пассажиры прилипли к окнам, провожая взглядами одинокую фигуру, растворяющуюся в темноте. Белый кептарык Докии еще долго маячил в туманной тьме.

- Тю, ненормальная, - сказал загорелый парень. - Какого биса ей в лесу понадобилось об эту пору?

- И вправду, - отозвался шофер. - Тут и жилья-то никакой нет. Чудачка какая-то...

- А может, она на кордон, до лесничего? - высказала предположение одна из теток.

- Опомнись, тетя! Какой кордон? До него ж километров двадцать, чего ей тут было выходить? Чтоб пешком шлепать да на звезды глядеть? Ох, жалко, я не вышел, проводил бы...

- Во-во, у вас все одно на уме! - огрызнулась тетка.

А парень серьезно продолжал:

- Хотя нет. Побоялся бы я с ней гулять. Не иначе - нава это, мавка лесная. В село в магазин ездила, говорили, что мыло индийское там вчера продавали...

- Да тьфу на тебя! Какие страхи против ночи болтаешь! - и тетка размашисто перекрестилась.

- Или нет! - уже вдохновенно врал парень. - Не манка это! А колдунья! Точно, точно, тетушка! Вот она сейчас возле креста узелок свой развяжет и ворожить примется...

А Докия и впрямь развязала узелок, вынула из него свечу, запалила ее и осторожно поставила в маленькую нишу, высеченную в центре каменного креста. Крест стоял тут с незапамятных времен, в нише раньше была иконка, да потом куда-то пропала. За многие годы сложилось поверье, что здесь можно поминать тех, за кого нельзя молиться в Божьем храме: некрещеных младенцев и самоубийц. Поверье это держалось крепко. Вот и теперь в нише можно было увидеть огарки свечей, засохшие цветы, а у подножия рассыпано пшено, стоит обливная миска с водой - для птиц.

Докия положила рядом со свечой круглое зеркальце. Посидела на обломке камня. Огромная тишина вокруг, невнятный лепет листвы, приглушенное бормотанье ручейка в овраге, сонный голос горлицы в лесу. Покой разлит в мире, укрытом звездным пологом. Но нет покоя в душе Докии, пылающее сердце креста не согрело ее сердца. Не запах синих горечавок кружит ей голову, а отвратительный больничный смрад крови, лихорадочного пота, удушье хлорки и медикаментов. Не тонкое пламя свечи жжет зрачки, а мертвый свет хирургических ламп. Не воркованье горлицы звучит в ушах, а первый и единственный крик доченьки, которая падучей звездочкой мелькнула в жизни Докии, да и сгинула неведомо куда...

Как жить с душой, что не хочет забыть и успокоиться? Надеяться на время, на его великую целительную силу? Но Докия не хочет забывать! Как же это - она забудет, а горе из Черной Чаши так и будет сочиться в мир?

Докия отломила кусок хлеба, раскрошила на земле. Потом встала, долго смотрела на небо, поклонилась - словно бы всему свету сразу - и начала спускаться в овраг. Там, под кронами орешника, было темно, но все-таки свет луны пробивался сквозь листву. Светилась и вода ручейка, отражая лунные блики. На склонах оврага таинственно излучали зеленоватое мерцание то ли гнилые пни, то ли скопища грибов.

Докия пошла вверх по течению, держась за ветки кустарников, иногда оступаясь в ледяную воду, текущую с гор. Она сильно наколола руку о шипы боярышника, но не остановилась, а пошла дальше, посасывая ладонь.

Летняя ночь коротка. Еще Докия не успела утомиться, а небо посветлело, проснулись птицы в лесу, скатилась роса. Ручеек становился все тоньше, ложе его было выстлано уже не палой листвой, а камнями: близился исток. На пути все чаще попадались валуны, поросшие серым лишайником. Докия обходила их, каждый раз боясь потерять звонкую ниточку ручья.

Но вот ручеек скрылся в непроходимых зарослях ежевики и ломоноса. Невозможно пробиться сквозь эту живую стену. Ежевика ощетинилась мелкими колючками, а ветви ломоноса хоть и хрупки, но так перепутаны, так много их... Докия остановилась в нерешительности: куда же дальше идти?

Решила передохнуть. Отломила хлеба, зачерпнула студеной воды, собрала горсть поздней луговой клубники. И вдруг увидела по бережку ручья рассыпанные голубые бусы. Она подняла одну бусинку. Давно, видать, прошла здесь хозяйка ожерелья. Сейчас все больше пластмассовые носят, а эта бусина из белой глины облитая голубой глазурью. Потрескалась уже от дождей и солнца. Значит, та, чью шею обнимала нитка лазоревых горошин, тоже шла здесь... Пыталась пройти сквозь заросли, да суровая ежевика и коварный ломонос не пустили, сорвали с шеи ожерелье... Эх, сестра...

А что это блестит в траве на той стороне ручья? Еще одна голубая бусина. Докия быстро собрала остатки еды и, примерившись, прыгнула. А вот и еще бусина! А вот и чуть видна тропинка в обход зарослей. Спасибо, сестра, указала дорогу...

Заросшая тропинка вывела к серой скале, по зернистому сколу которой струилась вода, давая начало тому самому ручейку. Вот и оборвалась серебряная путеводная ниточка. Дальше, Докия, пойдешь наугад.

Лес кончился. Солнце Докия встретила на краю огромной поляны, заросшей буйными травами, алыми гвоздиками, лиловыми колокольчиками, сиреневыми шарами дикого лука. Углядела Докия в траве оранжевый венчик арники, сорвала цветок с листьями, пережевала и приложила к раненой ладони. Шла, постепенно согреваясь после сырой ночи.

Высоко плыли розовые облака, вольно гулял на полонине ветер, касался лица Докии, теребил кисти платка, шептал что-то на ухо. Докия даже отмахнулась досадливо: тебя, мол, еще не хватало, отстань, баловник. Она ускорила шаг, словно надеясь отвязаться от ветра. А только тот и сам отстал, когда Докия миновала перевал и начала спускаться в ущелье: что ему там делать, среди угрюмых рыжих скал? Ему гораздо привольней здесь.

Внизу Докия нашла еще одну примету того, что идет правильно: расколотую (по преданию - ударом молнии) желтую скалу. Именно там, на дне мрачного страшноватого разлома заканчивалась дорога Докии.

Она остановилась в нерешительности. За спиной оставался солнечный мир, а впереди, словно ненасытная пасть, утыканная обломками чудовищных клыков, зиял бездонный провал. На камнях возле провала увидела Докия полуистлевший рушник, старинный гуцульский топорик, кожаный кисет и резную трубку с чубуком из вишневого корня, сверток материи. Она легко тронула загнутым носком постола этот сверток. Материя вдруг распалась - в свертке оказалась пачка денег, то ли еще царских, то ли керенок. Докия видела такие у прабабки, которая упрямо их сберегала, не желая понять, как это деньги могут превратиться в никому не нужные бумажки.

Почему люди оставляли здесь эти предметы? Может, перед тем, как спуститься во мрак и неизвестность, надеялись оставить некий знак того, что были здесь? Выходит, они не вернулись? Или же поняли, что к Черной Чаше надо идти свободным, не отягченным ничем? Или же просто разуверились в том, что эти вещи им когда-нибудь понадобятся...

Докия размышляла, машинально оглаживая рукой тяжелую грудь. Не привелось покормить доченьку... А молоко еще не перегорело, прибывает, хоть и по капле, вот и повязка уже подмокла. Защемило в груди, почудилось, что мягкие губки младенца крепко взяли сосок...

Докия вскрикнула и сломя голову кинулась в провал, как в омут.

Очнулась, когда не стало сил бежать по нескончаемому коридору, ведущему от входа все глубже и глубже - может, и до самого сердца гор.

Она остановилась, перевела дыхание, положила руку на грудь, унимая острую боль. Казалось, что весь гулкий коридор наполнился грохотом от ударов крови в голове Докии.

Было темно, но глаза Докии, то ли привыкнув к темноте, то ли оттого, что на нервном подъеме обострилось зрение, различали близко сходившиеся скальные стены, нависающие над головой мощные глыбы. Неведомо, кто и когда вырубил в скале этот длинный прямой коридор. А может быть, и не человеческими руками был создан ход.

Докия прислушалась. Было неправдоподобно тихо, только далеко впереди звенело что-то. Негромкий хрустальный звон, как первая мартовская капель... Докия сложила ладони лодочкой, поднесла ко рту и осторожно крикнула: "Э-гей!" Только эхо покатилось вдоль каменного коридора и умерло вдали. Страх подошел на мягких лапах, жутко взял за горло. Не удержалась Докия, села, где стояла, прямо на камень... А что ж сделаешь, не возвращаться же... Надо идти.

И пошла Докия по ведущему вниз ходу, пошла медленно, часто оборачиваясь назад. А что там увидишь? Каменный мрак.

Становилось светлее - будто стены мерцали золотым и красным. Свежее становился воздух. Это было странно, ведь подземелье уводило все ниже и ниже.

И нот наконец вступила Докия в огромную пещеру, где непостижимым образом было совсем светло. Высокий свод искрился нежной изморозью, летели сверху тяжелые капли, гулко разбивались в палевого свечения известковых вазах-сталагмитах. Прекрасные каменные цветы сверкали зернистым блеском, кварцевые и аметистовые друзы в стенах пещеры горели волшебной игрой граней. В зачарованной тишине остановилась Докия, ощутив всем своим существом: это - здесь. Она пришла.

Докия шарила взглядом, отыскивая то, зачем она пустилась в дальний и неверный путь. Внезапно обморочно подкатила жажда. Докия подставила ладони под летящие сверху капли, но горсть наполнялась слишком медленно. Тогда Докия зачерпнула из матово-белого кубка сталагмита, зацепив на дне какие-то круглые камешки. Докия вытащила и рассмотрела. Это были правильные, янтарно-желтые зернышки пещерного жемчуга. В них дрожали медовые огоньки, дымилось сияние полной луны. Докия разжала пальцы жемчужины без звука нырнули в известковое молоко.

Она напилась, встав на колени, припав губами к шершавому краю сталагмита. Пошла дальше, заглядывая во все закоулки пещеры.

И наконец увидела. Посреди этого зала подземных королей на невысоком постаменте из дикого камня стояла Черная Чаша.

Затаив дыхание, приблизилась к ней Докия. Чаша была велика - не поднять. Грубо вылепленный из темной глины сосуд чуть покосился на своем пьедестале. Через край тонкой плотной струйкой переливалась густо-смолистая жидкость. Долго смотрела Докия на эту струйку, судорожно сглатывая боль ненависти. Тоненький, но не иссякающий источник гиря и беды.

Осторожно поднялась к Чаше, заглянула в нее. Страха в душе Докии уже не было, поздно было бояться. Почти по край полна Чаша. Не покосилась бы, так и еще сколько-то времени терпели бы...

Докия наклонилась ниже. В непроницаемой глубине тяжелой, как кипящий битум, жидкости жило движение, лениво поднимались со дна Чаши пузыри, лопались на поверхности, словно кипела в сосуде вековечная людская обида. Алмазные синие струи ходили в кипении адского зелья.

И почудилось Докии, что видениями, призраками полнится Чаша. Увидела Докия зловещие столбы взрывов, а то будто взлетел из глубины самолет, развернулся, сорвался в роковое пике и упал, вспыхнув нестерпимым огнем. И возникли в черной мгле дома, и начали рушиться - беззвучно и страшно. И какой-то человек кричал, закинув голову, разрывая на груди рубаху... и сверкающий нож вошел ему под сердце. Казалось, в самые зрачки Докии брызнула горячая кровь. Она не отшатнулась, только провела ладонью по лицу, словно утирая его. А черное зеркало булькающего варева осветилось изнутри солнечной красотой длинных волос девушки, которую Докия видела со спины. Девушка медленно оборачивалась. Губы Докии сами собой сложились в улыбку: почему-то показалось, что лицо девушки будет прекрасным. И вот она обернулась. Но вместо лица на Докию глянула отвратительная крысиная морда...

А потом и вовсе жутко поднялась из глубины Чаши рука в трупных фиолетовых пятнах, слепо зашарила в воздухе, будто пытаясь ухватить Докию. Пальцы руки скрючились, кусками отвалилась плоть, мертвым перламутром отпали ногти, прахом рассыпались кости... Не отшатнулась Докия. Бестрепетно смотрела она в Черную Чашу.

И вдруг увидела, как по блестящей черной поверхности поплыли белые туманные цветы... Белые капли падали откуда-то сверху и растекались на черном - сначала звездой, потом кометой... Докия подняла голову - откуда капли? И неожиданно догадалась: это промокла сорочка, это ее молоко падает в Черную Чашу. Докия зажала рукой грудь и отшатнулась: не дай, Господи, чтобы капли ее горького материнского молока вытеснили из Чаши капли чьего-то горя...

И спохватилась - что же она стоит? Надо же делать что-то, затем и пришла! Как остановить беду, как уничтожить черный исток? Как бы вычерпать Чашу, да хорошо бы до дна... А куда ж девать проклятую смолу? На землю горсть выбросить? Наклонить Чашу, вылить? Наверное, нельзя так, какая ж тогда разница - все равно горе по миру окажется. А что же - выпить ее, проклятую? Так не выпьешь же столько. А и выпьешь - снова наполнится...

И тогда только поняла Докия, что бессильна. Вот, дошла она, вот перед нею Чаша, а что сделаешь? Вразуми, Господи... Заломила руки Докия, упала на холодный камень.

Но тяжко падал черный ручей...

И сухими уже глазами посмотрела Докия на Чашу. А не довольно ли ей, проклятой, стоять здесь, копить горе да переливать его в светлый мир? А не довольно ли терпения людского, из которого - не из глины же! - сделан этот сосуд скорбей? А не довольно ли жить и ждать неминуемой беды, когда перельется Чаша?

И встала Докия. Напрягая руки, скрипя зубами, двинула она Чашу с ее пьедестала. Уперлась плечом, собрала все силы... Выплеснулось чертово зелье, обожгло шею Докии. Но уже валилась набок Черная Чаша...

И разбила Докия Чашу. Разбила, уверившись почему-то, что права она, Докия. Разбила, не испугавшись, что не ручеек уж хлынет к людям, а вся Чаша разольется. Вся Чаша! Но больше ее не будет, проклятой!

Думала Докия, что своды пещеры рухнут на ее оглашенную голову. Но было тихо... Валялись вокруг осколки темной глины, медленным зловонным паром дышала лужа черной смолы...

Бережно, ногой проверяя каждый камень, спустилась Докия с пьедестала. И пошла себе прочь. Только мельком поглядела: что-то хрупнуло под стопой. Это был осколок Чаши. Только старый, очень старый осколок, глина крошилась. Наклонилась Докия, подняла потрескавшийся черепок. Вот оно что... Был, значит, человек, который давно когда-то разбил уже Чашу? Откуда же взялась другая?

Что же это - есть люди, которые бьют Черные Чаши, а есть люди, которые замешивают на слезах и крови вязкую глину терпения и снова лепят их? А терпение бесконечно, а глины хватит, а крови и слез в избытке...