Козловский ЕвгенийГрех

Евгений Козловский

Грех

Когдав июле целую неделю то и дело идут дожди, среднероссийские лугаприобретают такой вот глубокий, влажный, насыщенный зеленый тон, не столько нарушаемый, сколько подчеркиваемый фрагментами теплого серого неба, отраженного в лужицах, колеях, канавках, в проплешинах мокрой рыжей глины.

Если сделать волевое усилие и исключить из поля зрения как специально уродующую пейзаж высоковольтную линию, недобрые семь десятков лет разрушаемый и только год= какой-то =другой назад возвращенный правопреемникам прежних хозяев для восстановления и жизни древней постройки монастырь выглядит -вымокший, издалека -- почти как в старые времена, -- тем эффектнее появление наэтом пространстве новенького, сверкающего, словно с рекламного календаря рэйндж-роверас желтыми заграничными номерами, который, покачиваясь и переваливаясь, движется к влажно-белым коренастым стенам по плавному рельефу лугабез дороги, напрямик.

Рэйндж-ровер набит аппаратурою и молодым пестро одетым иноземным народом, взрыв хохотакоторого обрывает, свесившись с огороженной никелированными поручнями крыши почти в акробатическом трюке белобрысая долговязая девицас микрофоном в той руке, которою не уцепилась в оградку:

-- Э! Я все-таки пишу!

-- Остановимся? -- флегматично спрашивает флегматичный водитель, потягивая из банки безалкогольное пиво.

-- Так эффектнее, -- возражает белобрысая, -- только помолчитею -- все это по-немецки.

Помолчать обитателям рэйндж-ровератрудно: они предпочитают чуть снизить тон и закрыть окна. Впрочем, девицу это, кажется, устраивает: оналовко возвращается в относительно надежное положение накрыше, кивает толстенькому бородачу с телекамерою, тот направляет объектив намонастырь.

Загорается красная съемочная лампочка; девица, выждав секунду-другую, сообщает микрофону, что они приближаются к одному из недавно возвращенных властями Церкви женских монастырей, зачьими стенами по ее, девицы, сведениям живет сейчас под именем инокини Ксении и, как говорят в России, спасает душу (двасловапо-русски) героиня прошлогоднего нашумевшего гамбургского процесса, обвиненнаяю

Опасаясь, что девицарасскажет слишком много в ущерб занимательности повествования, перенесемся намонастырскую колокольню: держась напряженной рукою затолстую, влажную веревку, смотрит налуг, набукашку-рэйндж-ровер двадцати= примерно =летняя монахиня, чью вполне уже созревшую, глубокую, темную красоту, не нуждающуюся в макияже, оттеняют крылья платка-апостольника. Смотрит, не в силах сдержать чуть заметную, странную, пренебрежительную, что ли, улыбкую

Рэйндж-ровер останавливается тем временем у монастырских ворот, компания высыпает из него, белобрысая девица, ловко спрыгнув с крыши, стучит в калитку. Таприоткрывается нащелочку, являя привратницу: тощую, злую, каких и только каких в одной России можно, наверное, встретить наподобном посту. Привратницанекоторое время слушает иноязыкий, с ломано-русскими включениями, щебет.

-- Нету начальства! -- роняет и калитку захлопывает, чуть нос белобрысой не прищемив.

-- Дитрих, материалы! -- распоряжается та, и Дитрих лезет в машину, вытаскивает кипу журнальных цветных страниц, отксеренных газетных полос, фотографий.

Белобрысая принимает бумажный ворох, перебирает его, задерживаясь намгновенье то наодном снимке, то надругом: давешняя монахиня -- аонавсе стоит наколокольне, поглядывает вниз и улыбается -- в эффектной цивильной одежде заогородочкою в судебном зале (двое стражей по сторонам); окруженная журналистами, словно кинозвездакакая, спускается по ступеням внушительного здания -- надо полагать, ДворцаПравосудия.

Флегматичный водитель, понаблюдав занапрасными стараниями совершенно обескураженных, не привыкших в России к подобному отношению товарищей проникнуть в обитель, столь же флегматично, как пиво пил прежде, нажимает накнопку сигнала, апотом щелкает и клавишею, врубающей сирену.

-- Ты чего?! -- пугается белобрысая.

-- Нормально, -- говорит ли, показывает ли лапидарным, выразительным жестом тот.

А монахиня наколокольне, справясь с часиками, ударяет в колокола. Получившаяся какофония явно забавляет ее: высунулись кто из какой двери, кто из окошкасестры, привратница, словно борзая, бежит к келейному корпусу; навстречу, спортсменка-спортсменкою, мчится мать-настоятельница, отдавая находу распоряжения.

Калиткасноваприотворяется. Мать-настоятельница, дамасравнительно молодая, чью комсомольско-плакатную внешность камуфлирует от невнимательного взглядамонашеское одеяние, не столько ни бельмесане понимает в многоголосии с той стороны ограды, сколько не желает понимать, не желает смотреть и напросунутые в щель белобрысой репортершею вырезки. Особенно раздражает монахиню уставившийся нанее телеглаз.

-- Минутку, господа! Айн момент! -- асамакосится наколокольню, с которой несется все более веселый перезвон.

Наконец, привратницапочти заруку тащит юную, тонкую монашку, которая, выслушав данную наухо настоятельницею инструкцию, начистейшем берлинском диалекте говорит, что господа, к сожалению, ошиблись, что никакой сестры Ксении в их обители нету и не было и даже никакой сестры с другим именем, похожей нафотографические изображения, и что, к сожалению, монастырь не может сейчас принять дорогих гостей.

Немцы переглядываются, шепчутся, собираются, кажется, предпринять еще одну атаку, но привратницауже закладывает калитку тяжелыми, бесспорными засовами, амать-настоятельница, не заметив вопроса-упрекав глазах юной сестры-переводчицы, направляется к кельям.

А инокиня Ксения знай себе бьет в колоколаи небрежным взглядом провожает удаляющийся, уменьшающийся рэйндж-ровер, покудатот не превращается в божью коровку, вполне уместную налугу, даже настоль древнемю

юПрежде инокиню Ксению звали Нинкой -- не Ниною даже -- ибо былаонадовольно дурного тонадевочкой из Текстильщиков, собою, впрочем, хорошенькой настолько, что мутно-меланхолический глаз чернявого мальчика -- из тех, кто ошивается нарынках, возле коммерческих, назадах комиссионок -вспыхнул, едваогромное парикмахерское зеркало, отражавшее его самого в кресле, покрытого пеньюаром, и мастерицу с болтающимися в вырезе бледно-голубого халатикагрудями, наносящую феном последние штрихи модной укладки, включило в свое поле гибкую фигурку, возникшую в зале с совком и метелочкою -- прибрать настриженные заполчасаволосы.

Мастерицаревниво заметилаоживление взглядаклиента, прикрылахалатный распах.

-- Не вертись! -- прикрикнула, хоть мальчик вовсе и не вертелся, -испорчу!

-- Кто такая?

-- Ни одной не пропустишь! Как тебя только хватает?!

-- Кто такая, спрашиваю?

Мастерицапоняла, что, пусть презрительно, алучше все же ответить:

-- Кажется, с заводапришла. Ученица. Пытается перейти в следующий класс.

Мальчик пошарил рукою под пеньюаром, вытащил и положил настолик, рядом с разноцветными импортными баночками и флаконами, двухсотрублевую и не попросил -- приказал:

-- Познакомь.

Нинка, подметая, поймаламаслянистый взгляд, увиделазелененькую с Лениным.

-- Нин! -- как раз высунулась из-запарикмахерских кулис немолодая уборщица. -- К телефону.

-- А чо эт' навокзале? -- спрашивалаНинкадалекую, натом конце провода, подругу в служебном закутке с переполненными пепельницами, электрочайником, немытыми стаканами и блюдцами. -- Ну, ты выискиваешь! Бабулька, конечно, ругаться будетю

С той стороны, надо думать, понеслись уговоры, которые Нинкапрерваладостаточно резко:

-- Хватит! Я девушкачестная. Сказалаприду -- значит все! -- ав дверях стояли, наблюдая-слушая, восточный клиент и повисшая нанем давешняя мастерицас грудями.

-- Ашотик, -- жеманно, сахарным сиропом истекая, сказаламастерица, едваНинкаположилатрубку, -- приглашает нас с тобой поужинать.

-- Этот, что ли, Ашотик? -- не без вызовакивнулаНинканачернявого. -- А, может, не нас с тобой, аменя одну?

-- Можно и одну, -- стряхнул Ашотик с руки мастерицу.

-- Только поужинать?

-- Зачем только?! -- возмутился клиент. -- Совсем не только!

-- А я не люблю черных, -- выдалаНинка, выдержав паузу. -- Терпеть не могу. Воняют, как ф-фавёныю

Хоть и не понял, кто такие таинственные эти фавёны, Ашотик помрачнел -глазаналились, зубы стиснулись -- отбросил мастерицу, сновананем висевшую, сделал к Нинке шаг и коротко, умело ударил по щеке, пробормотал что-то гортанное, вышел.

-- Ф-фавён! -- бросилаНинкавдогонку, закрылаглазанаминуточку, выдохнулаглубоко-глубоко. И принялась набирать телефонный номер.

Мастерица, хоть и скрывалаизо всех сил, быладовольна:

-- Ох, и дураже ты! Знаешь, сколько у него бабок?

-- А я не проститутка, -- отозвалась Нинка, не прерывая набора.

-- А я, выходит, проститутка?

Нинкапожалаплечами, и тут как раз ответили.

-- Бабуля, солнышко! Ты не сердись, пожалуйста: я сегодня у Верки заночую.

Бабуля все-таки рассердилась: Нинкастрадальчески слушаланесколько секунд, потом сказалас обезоруживающей улыбкою:

-- Ну бабу-у-ля! Я тебя умоляю! -- и положилатрубку.

-- А ты, -- дождалась мастерицамоментаоставить последнее слово засобой, -аты, выходит -- целочка!

Темно-сиреневая вечерняя площадь у трех вокзалов кишеланародом. Нинкавынырнулаиз метро и остановилась, осматриваясь, выискивая подругу, атауже махаларукою.

-- Привет.

-- Привет, -- заглянулаНинкав тяжелый подругин пакет, полный материалом для скромного закусона: картошечка, зелень, яблоки, круг тощей колбасы. -- И ты же их еще кормишь!

-- По справедливости! -- слегкаобиделась страшненькая подруга. -- Их выпивка -- нашазакуска. Водказнаешь сколько сейчас стоит?

-- А что с меня? -- хоть Нинкаи полезлав сумочку, авопрос задалакак-то с подвохом, и подругаподвох заметила, решилане рисковать:

-- Даты чо?! Нисколько, нисколько, -- и для подтверждения своих слов даже подпихнуланинкину руку с кошельком назад в сумочку.

-- Понятненькою

-- Только, Нинка, этою слышишью Ты рыжего, ладно? Не трогай. Идет?! Ну, который в тельнике.

Нинкаулыбнулась.

-- А где жю женихи-то?

-- Забилетами пошли. Давоню -- кивнулаподруга, амы, не больно интересуясь тонкостями знакомства, подобных которому много уже повидали и в кино, и, главное, в жизни, отъедем, отдалимся, приподнимемся над толпою, успев только краем глазазаметить, как двое парней с бутылками в карманах, эдакая подмосковная лимит, работяги-демобилизованные, пробираются к нашим подругам и, постояв с полминуточки, рукопожатиями обменявшись, вливаются в движение человеческого водоворота, в тот его рукав, который, вихрясь, течет к широкому перрону, разрезаемому подходящими-отходящими частыми электричками пикового часа.

-- В семнадцать часов двадцать четыре минут от шестой платформы отправится электропоезд до Загорска. Остановки: Москва-третья, Северянин, Мытищи, Пушкино, далее -- по всем пунктамю

Пропустим, как все там у них происходило, ибо, проводив явившуюся напороге сортира, слегкапокачивающуюся Нинку полутемным, длиннючим, с обеих сторон дверьми обставленным коридором общаги, окажемся в комнате парней и легко, автоматически, безошибочно и уж, конечно, не без тошноты восстановим сюжет по мизансцене: наодной из кроватей, пыхтя и повизгивая, трудятся подругаи снявший тельник рыжий в тельнике, априятель его, уткнув голову в объедки-опивки, спит занечистым столом праведным сном Ноя.

Нинкапытается разбудить приятеля: спервапо-человечески и даже, что ли, с нежностью:

-- Э! Слышь! Трахаться-то будем? Трахаться, спрашиваю, будем? Лапал, лапал, заводилю -- но постепенно трезвея, злея, остервеняясь: -- Ты! Ф-фавён! Пьянь подзаборная! Ты зачем меня сюдапритащил, а?! -- колотит по щекам, приподнимает заволосы и со стуком бросает голову женихаin statu quo, получая в ответ одно мычание, -- все это под аккомпанемент застенных магнитофонных шлягеров, кроватного скрипа, стонов, хрипов -- и, наконец, отчаявшись, вздернутая, обиженная, хватает плащик, сумочку, распахивает дверь.

-- Ниню куда?! -- отвлекается от сладкого занятия подруга. -- Чо, чокнулась? Времени-то! Ночевалабю

-- Ага, -- гостеприимно подтверждает рыжий в тельнике, налоктях приподнявшись над подругою. -- Он к утру отойдетю

юНо Нинка, не слушая -- коридором, лестницею, мимо сонной вахтерши, -вон, наулицу, в неизвестный городок, и мчится назвук проходящего невдали поездапод редкими фонарями по грязи весенней российской, по лужам, матерится сквозь зубы, каблучки поцокивают, и в узком непроезжем проулке натыкается нарасставившего страшно-игривые руки пьяного мордоворота.

Нинкаосекается, поворачивает назад, спотыкается о кирпичную половинку, но, вместо того, чтобы, встав, бежать дальше, хватает ее, поднимает над головою:

-- Пошел прочь -- убью! Ф-фавён вонючий! -- и мордоворот отступает, видит по глазам нинкиным, что и впрямь -- убьет.

-- Е..нутая, -- вертит пальцем у виска, когдаНинкаскрывается заповоротомю

Ни мента, ни дежурного, пожилая только какая-то парочканервно пританцовывает накраю платформы, ежесекундными взглядами в черноту торопя электричку. Нинка, вымазанная, замерзшая, сидит скрючившись, поджав ноги, сфокусировав глазанабесконечность, наполуполоманной скамейке.

Электричка, предварив себя ослепительным светом прожектора, словно из преисподней вынырнув, является в реве, в скрежете, в скрипею Нинка, не вдруг одолев ступор, едвауспевает проскочить меж схлопывающимися дверьми, жадно выкуривает завалявшиеся в сумочке полсигареты, пуская дым через выбитое тамбурное окошко в холод, в ночь -- и входит в вагон, устраивается, где поближе.

Колесапостукивают успокоительно. Вагон, колеблясь, баюкаетю

В противоположном конце -- длинновласый бородач уставился в окно: молодой, в черном, в странной какой-то нанинкин вкус шапочке: тюбетейке -- не тюбетейке, беретике -- не беретике.

Нинкабросает напопутчикаодин случайный ленивый взгляд, другой, третийю Лицо ее размораживается, глаз загорается. Нинкавстает, распахивает плащик, решительно одолевает три десяткаметров раскачивающегося заплеванного пола, прыскает по поводу рясы, спускающейся из-под цивильной курточки длинновласого, нагло усаживается прямо напротив и, не смутясь полуметровой длиной кожаной юбочки, не заботясь (или, наоборот, заботясь) о произведенном впечатлении, закидывает ногу наногу.

Длинновласый недолго, равнодушно глядит наНинку и отворачивается: не вспыхнул, не покраснел, не раздражился.

Второе занынешний вечер пренебрежение женскими ее чарами распаляет Нинку, подталкивает к атаке:

-- Вы поп, что ли? -- спрашивает онасовершенно ангельским голоском. -- А я как раз креститься собралась. По телевизору всё уговаривают, уговаривают. Почти что уговорилию

-- Иеромонах, -- смиренно-равнодушно отвечает попутчик.

-- Монах? -- сноване может удержаться Нинкаот хохотка. -- Так вам чегою этою ну, это самоею запрещено, да? -- и еще выше поддергивает юбочку. -- А жалко. Такой хорошенький. Прям' киноартист.

Направой руке, набезымянном пальце, там, где мужчины носят обыкновенно обручальные кольца, сидит у монахабольшой старинный перстень: крупный, прозрачный камень, почти бесцветный, чуть разве фиолетовый, словно в стакан воды бросили крупицу марганцовки, удерживают почерневшие от времени серебряные лапки.

-- А чего не смтрите? Соблазниться боитесь? Или вам и смотреть запрещено? -- и Нинказабирается наскамейку с ногами, усаживается наспинку: несжатые коленки как раз напротив монаховалица.

Монах некоторое время глядит наколенки, наНинку -- столь же холодно, равнодушно, без укоризны, и тупит глазадолу.

-- Бедненькие! -- сочувственно качает Нинкаголовою. -- А я, знаете, я уж-жасно люблю трахаться! Такой кайф! Главный кайф насвете. Мне б вот запретили б или там, не дай, конечно, Бог, болезнь какая -- я бы и жить не стала. Мы ведь все как в тюрьме. А, когдакончаешь, словно небо размыкаетсяю светю и ни смерти нету, ни одиночестваю

Монах бросает наНинку мгновенный, странный какой-то взгляд: испуганный, что ли, -- и потупляется снова.

-- Слушайте! авы что -- вообще никогдане трахались? -- то ли искренне, то ли очень наэто похоже поражается Нинка. -- А с ним у вас как? -- кивает нанеприличное место. -- В порядке? Действует? Встает иногда? Ну, -- хихикает Нинка, -- по утрам, например. У меня один старичок был, лет под пятьдесят; так вот: вечером у него когдавстанет, акогдаи нет; зато по утрам -- как из пушки! Или когдамясанаедитесь? А, может, и он тоже у вас -- монах? И черную шапочку наголовке носит? Ох уж я шапочку-то с него бы сняла!..

Глаз у Нинки разгорелся еще ярче, самазарумянилась, похорошеладонельзя.

Монах встал и пошел. А, вставая, уколол ее совершенно безумным взглядом, таким, впрочем, коротким, что Нинкадаже засомневалась: не почудилось ли, -- и таким яростным, страстным!

Онапогляделавслед монаху, скрывшемуся затамбурной дверью, и отвернулась к окну, замерла: то ли взгляд-укол вспоминая-переживая, то ли раздумывая, не пуститься ль вдогон.

А заокном, по пустынному шоссе, виляющему рядом с рельсами, сверкая дальним и противотуманками, обгоняя поезд, неслась бежевая Ыдевяткаы.

Электричказатормозилав очередной раз, открыладвери со змеиным шипом и впустилавываливших из Ыдевяткиы четверых: трезвых, серьезных, без-жа-лост-ных! Не ашотиков.

Нинкаподжалась вся, но не онаих, видать, интересовала: заглянув из тамбураи равнодушно мазнув по ней взглядами, парни скрылись в соседнем вагоне.

Нинканадумала-таки, встала, двинулась в противоположную сторону -- туда, где исчез монах. Приподнялась нацыпочки и сквозь два, одно относительно другого покачивающихся торцевых окошечкаувиделадлинновласого, столь же смиренно и недвижно, как полчасаназад, до встречи с нею, сидящего наближней скамье.

Нинке показалось, что, если войдет, сноваспугнет монаха, потому так вот, нацыпочках, онаи застыла: странную радость доставляло ей это созерцание исподтишкатонкого, аскетичного, и впрямь очень красивого лица.

Электричку раскачивало настыках. Лязгаласталь переходных пластин. Холодный ветер гулял по тамбуру.

Зачарованная монахом, Нинкане обратилавнимания, как, не найдя, чего искали, в передней половине поезда, парни из Ыдевяткиы шли через пустой нинкин вагон, и только, сжатая стальными клещами рук и, как неодушевленный предмет отставленная от переходной дверцы, вздрогнула, встревожилась, поняла: компания направляется к монаху.

Нинка, не раздумывая, бросилась напомощь, но дверцу глухо подпирал один из четверых, атрое, слово-другое монаху только бросив, принялись бить его смертным боем.

Нинкаколотилакулачками, ногами в скользкий, холодный металл, кричалабессмысленно-невразумительное вроде:

-- Откройте! пустите! ф-фавёны вонючие! -- но подпирающий сам мало чем отличался от подпираемого железа.

Нинкапустилась назад, пролетелавагон, следующий, увиделакнопку милицейского вызова, вдавилаее, что есть мочи, до крови почти под ногтями, но, очевидно, зряю Время уходило, и Нинка, не глянув даже наиспуганную пожилую пару, с которою вместе ждалаэлектричку, побежаладо головного, оставляя засобою хлябающие от поездной раскачки двери, попыталась достучаться к машинистамю

Электричкабезучастно неслась среди темных подмосковных перелесков, сквозь которые то и дело мелькали огни сопровождающей ее зловещей бежевой Ыдевяткиы.

Нинкадернулась было назад -- одному Богу зачем известно -- но шестое какое-то чувство остановило ее, заставило напол= гибкого =корпусавысунуться в тамбурное окошечко, нату сторону, где змеились, поблескивали холодной полированной сталью встречные рельсы.

И точно: полуживое ли, мертвое тело монахакак раз выпихивали сквозь приразжатый дверной створ. Где уж там было услышать, но Нинке показалось, что онадаже услышалаглухой стук падения -- словно осенью яблоко с яблони.

Нинкаобмякла, привалилась к осклизлой пластиковой стене, тихо заплакала: от жалости ли, от бессилия. С грохотом, сверкнув прожектором, полетел встречный тяжелый товарняк, и Нинкаясно, словно в бреду, увиделавдруг, как крошат, в суповой набор перемалывают стальные его колесатело бедного черного монашка. Нинку вывернуло.

Электричкапритормаживала. Отворились двери. И уже схлопывались, как, импульсом непонятным, неожиданным брошенная, выскочилаНинканаплатформу, увидела -- глаз в глаз -- отъезжающего наслужебной площадке помощникамашиниста, бросилаему, трусу сраному:

-- Ф-фавён вонючий!

Мимо пошли, ускоряясь, горящие окна, и в одном из них мелькнули прижавшиеся к стеклу, ужасом искаженные лицапожилой пары. Нинкаобернулась: метрах в стаот нее стоялатасамая кучкапарней.

Запоследним окном последнего вагона, уходящего в ночь, двое ментов играли в домино. Единственный фонарь, мотаясь наветру, неверно освещал, скользящими тенями населял платформу, накоторой в действительности кроме парней и Нинки не было теперь никого. Ни огонькане светилось и поблизости, только фары подкатившей Ыдевяткиы.

Долгие-долгие секунды длилось жуткое противостояние. Потом один из парней двинулся к Нинке. Онаоглянулась: кудабежать? -- и поняла, что некуда: найдут, догонят, достанут.

Главный -- так казалось напервый взгляд, во всяком случае, именно он говорил с монахом, прежде чем начать его бить, -- окликнул того, кто пошел наНинку:

-- Санёк!

Санёк вопросительно приостановился.

-- Линяемю

-- Даты чо?! Даонажею

-- Онатебе чо-нибудь сделала?

-- Дак ведью

-- Вот и линяем!

Проворчав:

-- Пробросаешься! -- Санёк смирился, присоединился к остальным.

Двери Ыдевяткиы хлопнули, заработал мотор, свет фар мазнул по платформе и исчез, поглощенный тьмою.

Нинкастояластолбом, слушая не то шум удаляющейся машины, не то стук унимающегося постепенно сердечка. Неожиданно, с неожиданной же пронзительностью, вспомнился давешний монашков взгляд, и Нинкапошлак будке автомата.

Трубкадавно и безнадежно былаампутирована, только поскрипывал по пластику, качаясь насквозняке, обрубок шланга-провода. Оставалось давно погасшее кассовое оконце, забранное стальными прутьями.

Нинкаприложилась к пыльному, липкому стеклу, разгляделанастолике телефонный аппарат. Отыскалапод ногами ржавую железяку, просунуламеж прутьями, высаживая стекло, попыталась дотянуться до трубки, но только порезалась, даглубоко, больно, перемазалась кровью. Платком, здоровой руке помогая зубами, перевязалась кое-как, решительно спрыгнулас платформы, пошлавдоль путей -- в полную уже черноту и глухоту.

-- Монах! -- принялась кричать, отойдя наполкилометра. -- Монах! Ты живой?!

Ни электричкой, ни товарняком не тронутый, удачно, если можно сказать так в контексте, приземлившийся, монах лежал меж рельсами: наминутку продравшаяся сквозь тучи лунапоказалаего Нинке: недвижного, с черным от крови лицом, с непристойно задранной рясою.

-- Ты живой, слышишь? -- приселаНинканакорточки. -- Живой?

Монах не шевельнулся, не застонал. Нинкаотпрянула: страшно! -- но тут же и одолеласебя, возвратилась. Не найдя, где застежки, разорвалаворот рясы, рубахи, запустиларуку в распах: к груди, к сердцую

-- Ну вот и славаБогу! -- выдохнула. -- А кровь -- ерунда. Вылечим. У меня бабулька!..

Вдали показался поезд. Нинкавзяламонахапод мышки:

-- Ты только потерпи, ладно?

Монах был тяжел, Нинказастрялас ним нарельсах, апоезд приближался, как бешеный. Испугавшись, что не успеет, Нинкапотащиламонаханазад, но тут и с другой стороны загрохотало. Молясь, чтоб не задело, Нинкабросиламонаха, как успела, самаупаларядом, обняла-прикрыла, хоть надобности в этом вроде и не было.

Поездавстретились прямо над ними и неистовствовали в каких-то, казалось, миллиметрах от голов, тел.

Монахов глаз приоткрылся.

-- Не надо милициию -- и закрылся снова.

Нинкане так разобралав грохоте:

-- Милицию? Дагде ты этих фавёнов найдешь?!

-- Не-на-до! -- внятно проартикулировал монах и, словно нехитрые три эти слогаотобрали у него последние силы, вырубился, кажется, надолго.

Поездапрошли. Нинкаподхватилаедваподъемную свою ношу, потащилачерез пути, через канаву, через лесок, проваливаясь в недотаявшие весенние сугробики, -- к шоссе, усадила-привалилак дереву наобочине, самавышланаасфальт, готовая голосовать, попыталась, сколько возможно, привести себя в порядок и даже охорошиться.

Показались быстрые фары. Нинкасталакак можно зазывнее, подняларучку. Машинапроскочилабыло, но притормозила, поползла, виляя, назад, и Нинкаувидела, что это -- бежевая Ыдевяткаы.

Вернулись!

Как ветром сдуло Нинку в кювет, аЫдевяткаы остановилась, приоткрылаводительское стекло, храбрый плейбой -- искатель приключений высунулся и повертел усатой головою:

-- Эй, хорошенькая! Ну, где ты там?

Нинкане вдруг осозналаошибку, а, когдаосозналаи полезлаиз кювета, Ыдевяткаы показывалаудаляющиеся хвостовые огни.

-- Ф-фавён! -- незнамо зачто обложилаНинкаплейбоя.

Побрякивая железками, протрясся из Москвы старенький грузовик. Сновапоявились быстрые фары. СноваНинкаподняларуку.

Черная ЫВолгаы 3102 с круглой цифрой госномерасталарядом. Откормленный жлоб в рубахе с галстучком -- пиджак навешалке между дверей -- уставился оценивающе-вопросительно.

-- В Текстильщики! Во как надо! -- черканулаНинкабольшим пальцем по горлу.

Жлоб подумал мгновенье и щелкнул открывальным рычажком:

-- Садись.

-- Яю -- замялась Нинка. -- Я не одна, -- и кивнулав сторону дерева, монаха.

Жлоб отследил взгляд, сноващелкнул рычажком -- теперь вниз, врубил передачу.

Нинкавылетеланадорогу, вырослаперед капотом, раскинув руки.

-- Не пущу! -- заорала.

Жлоб отъехал назад, сноваврубил переднюю и, набычась, попытался с ходу объехать Нинку. Но таоказалась ловче, жлоб едвауспел ударить по тормозам, чтоб не стать смертоубийцею.

-- Ф-фавён! -- сказалаНинка. -- Человеку плохо. Ну -- помрет? Номер-то твой я запомнила!

-- Помрет!.. -- злобно передразнил жлоб сквозь зубы. -- Нажрутся, апотомю -- и, обойдя машину, открыл багажник, достал кусок брезента, бросил навелюровое заднее сиденье. -- Две сотни, не меньше!

-- Где я тебе эти сотни возьму?! -- буквально взорвалась Нинкаи вспомнилас тошнотою, как выкладывал Ашотик зеленую бумажку настолик в парикмахерской. -Помоги лучшею

-- Это что ж, затак?

-- Вот! -- дернулаНинканасебе кофту, так что пуговицы посыпались, вывалилакрепкие, молодые груди. -- Вот! Вот! -- приподнялаюбку, разодрала, сбросилатрусики. -- Годится? Нормально?! Стоит двух сотен?

Глазки у жлобазагорелись. Он потянулся к Нинке.

-- П'шел вон! -- запахнулаонаплащ. -- Поехали. Отвезешь -- тамю

Они катили уже по Москве. Нинкадержалаголову бесчувственного монаханаколенях, нежно гладилашелковистые волосы.

-- Слушай, -- сказалавдруг жлобу, поймав в зеркальце сальный его взгляд. -- А вот какой тебе кайф, какой интерес? Я ведь не по желанию будую Или ты, с твоей будкой, по желанию и не пробовал никогда?

-- Динамо крутануть собралась? -- обеспокоился жлоб настолько, что даже будку пропустил. -- Я тебе так прокручу!

-- Никак ты мне не прокрутишь, -- презрительно отозвалась Нинка. -- Даты не бзди: я девушкачестная. Сказала -- значит все.

Жлоб надулся, спросил:

-- Прямо?

-- Прямо-прямо, -- ответилаНинка. -- Если кудасвернуть надо будет -- тебе скажутю

Поворот, другой, третий, и ЫВолгаы остановилась у подъездастаренькой панельной девятиэтажки.

-- Как предпочитаешь? -- спросилаНинкажлоба. -- Натурально илию -- и нагло, зазывно обвелагубы остреньким язычком.

-- Или, -- закраснелся вдруг, потупился жлоб и в меру способностей попытался повторить нинкину мимическую игру.

-- Пошли.

Нинкаосторожненько, любовно переложилаголову монаханабрезент, выскользнулаиз машины. Жлоб уже стоял у парадного, держался, поджидая, задверную ручку.

-- Вот еще, -- бросила. -- Всяких ф-фавёнов в свой подъезд водить! После вонять будет. Становись, -- и подпихнулажлобак стенке, в угол, самаопустилась перед ним наколени.

Монах приподнялся со стоном налокте, взглянул в окно, увидел Нинку наколенях перед водителемю

Нинкасновакак почувствовала, обернулась, но толком не успеланичего разглядеть, понять: пыхтящий жлоб огромной, белой, словно у мертвеца, ладонью вернул ее голову наместо.

Монах закрыл глаза, рухнул насиденье.

Как бешеная, загрохоталау него в ушах электричка, из темноты выступило, нависло лицо с холодными, пустыми, безжалостными глазами.

-- Посчитаемся, отец Сергуня? -- произнесло лицо. -- Ты все-таки в школе по математике гений был, в университете учился. Шесть человек -- так? Трое -по восемь лет. Двое -- по семь. И пять -- последний. Итого? Ну? Я тебя, падла, спрашиваю! Повторить задачку? Трое -- по восемь, двое -- по семь, один -пять. Сколько получается?

-- Сорок три, -- ответил отец Сергуня не без вызова, самому себе стараясь не показать, как ему страшно.

-- Хорошо считаешь, -- похвалило лицо. -- Если пенсию и детский сад отбросить, получается как раз -- жизнь. Но один -- вообще не вернулся. Так что -- две жизни.

И короткий замах кулакаю

юот которого спасламонахаНинка, пытающаяся привести его в себя, вытащить из ЫВолгиы: водитель нетерпеливо переминался рядом и, само собой, помогать не собирался.

-- Ну, вставай, слышишь, монах! Ну ты чо -- совсем идти не можешь? Я ведь тебя не дотащу! Ну, монах!

Он взял себя в руки: встал, но покачнулся, оперся наНинку.

-- Видишь, как хорошою

А жлоб давил уже нагаз, с брезгливой миною покидая грязное это место.

Когдав лифте насталапередышка, монах вдруг увидел Нинку: расхристанную, почти голую под незастегнутым плащиком, и попытался отвести глаза, но не сумел, запунцовелся густо, заставил покраснеть, запахнуться и ее.

Переглядкадлилась мгновение, но стоиладорогого.

-- Ты не волнуйся, -- затараторилаНинка, скрывая смущение, -- мы с бабулькой живем. Онау меняю Онаврач, оназнаешь какая! Тебе, можно сказать, повезлою

Утреннее весеннее солнце яростно било в окно.

Монах спал навысокой кровати, покатонкий лучик не коснулся его век. Монах открыл глаза, медленно осмотрелся. Чувствовалось, что ему больно, но, кажется, не чересчур.

Над ванною, налесках сушилки, виселавыстиранная монаховаодежда. Нинказамерланамгновенье, оценивая проделанное над собственным лицом, чуть прищурилась и нанеслапоследний штрих макияжа. Бросилакисточку настеклянную подзеркальную полку, глянулаеще раз и, пустив горячую воду, решительно намылилась, смылавесь грим.

В комнате неожиданно много было книг. Нателевизоре стояларамка, заключающая фотографию мужчины и женщины лет тридцати, перед фотографией -четыре искусственные гвоздики в вазочке прессованного хрусталя. Кровать в углу аккуратно убрана, посреди комнаты -- раскладушкасо скомканным постельным бельем.

Нинкатихонько, нацыпочках, приотвориладверь в смежную комнату, потянулась к шкафу. Солнце просвечивало розовую полупрозрачную пижамку, и тане могласкрыть, атолько подчеркиваласоблазнительность нинкиной наготы. Монах снова, как давечав лифте, краснел, но сноване мог оторвать глаз. Нинкапочувствовала.

-- Ой, вы не спите! Извините, мне платье, -- и, схватив платье, смущенно исчезлазадверью.

Монах отвернулся к стенке.

-- Можно? -- постучалаНинкаи, пропустив вперед себя сервировочный столик с завтраком и дымящимся в джезве кофе, вошла, одетая в яркое, светлое, короткое платьице. -- С добрым утром. Как себя чувствуете? Бабулькасказала -- вы в рубашке родились. Но денькадваперележать придется. У нас тут рыли -- кабель разрубили, но, если кудапозвонить -- вы скажите -- я сбегаю, -- тараторила, избегая намонахаглядеть.

-- Спасибо, -- ответил он.

-- Ну, давайте, -- подкатилаНинкастолик к постели, помогламонаху сесть, подложилапод спину подушки, подалапару таблеток, воды.

Монахаобжигали прикосновения нинкиных рук, и он собрался, сосредоточился, анализируя собственные ощущения.

-- Вы простите меня, -- тихо проронилаНинка. -- Просто я вчеразлая была.

Монах поглядел наНинку, медленно протянул руку -- для благословения, что ли -- но не благословил, а, сам себе, кажется, дивясь, робко погладил ее волосы, лицо:

-- Спасибо.

-- Ладно, -- сновасмутилась Нинкаи решительно встала. -- Завтракайте. Мне в магазин, прибратьсяю И спите. Бабулькасказала -- вам надо много спать.

Монах прожевал ломтик хлеба, глотнул кофе, откинулся наподушкию

юДверь дачной мансарды, забаррикадированная подручным хламом, под каждым очередным ударом подавалась все более. Голая девицав углу смотрелазаэтим с ужасом. Ртутный фонарь со столба, сам по себе и отражаясь от снега, лупил мертвенным голубым светом сквозь огромное, мелко переплетенное окно.

Дверь, наконец, рухнула. Трое парней повалились вместе с нею в мансарду: один -- незнакомый нам, другой -- тот самый, что задавал монаху в электричке арифметическую задачку, только моложе лет нашесть, третий -- сам Сергей.

Поднявшись, Арифметик пошел надевицу. Таприсела, прикрылалоктями груди, кистями -- лицо, завизжалапронзительно.

Пьяный Сергей пытался удержать Арифметика, хватал его зарукав:

-- Оставь! Ну, оставь ты ее, ради Бога! Мало тебе там? -- но тот только отмахнулся, сбросил сергееву руку.

Когдамежду Арифметиком и девицею осталось шагатри, онараспрямилась, разбежалась и, ломая телом раму, дробя стекло, ласточкою, как с вышки в бассейне, вылетелачерез окно вниз, научасток, в огромный сугроб.

Даже Арифметик оторопел, но увидев, что девицаблагополучно выкарабкивается из снега, успокоился, перехватил налестнице Сергея, собравшегося было бежать наулицу:

-- Спокойно, Сергуня, спокойно! -- взял протянутый кем-то снизу, из комнаты, стакан водки, почти насильно влил ее в сергееву глотку. -Кудаонанах.. денется? Нагишом! Самаприползет, блядь, прощенья просить будет. Ты главное, Сергуня, не бздию

Вернувшись из магазинаили кудаонатам ходила, Нинкатихо, снованацыпочках, приотвориламонахову дверь. Монах лежал с закрытыми глазами. Нинкаподошла, опустилась наколени возле кровати, долгим, нежным, влюбленным, подробным взглядом ощупалааскетическое лицо. Произнеслашепотом:

-- Ты ведь спишь, правда? Можно, я тебя поцелую, покаты спишь? Ты ведь во сне засебя не ответчик, аесли Богу твоему надо, пусть он тебя разбудит. Я ж перед Ним не виновата, что влюбилась, как дура! -- и Нинкапотянулась к подушкам, осторожно поцеловаламонахав скулу над бородою, в другую, в сомкнутые веки, в губы, наконец, которые дрогнули вдруг, напряглись, приоткрылись. Не то, что бы ответили, ною -- Я развратная, да? Наверное, я страшно развратная, и, если Бог твой и впрямь есть, -- шепталажарко, -- в аду гореть буду. Но ведь рая-то Он все равно навсех не напасется, надо ж кому-нибудь и в аду, -асамазапустилауже руку под одеяло, ласкаламонахово тело, и он, напряженный весь, как струна, лежал, вздрагивая от нинкиных прикосновений. -- А засебя ты не бойся, ты в рай попадешь, в рай, потому что спишью

Нинкараскрылаего рубаху, целовалагрудь, и он так закусил губу, что капелькакрови потекла, спряталась в русой бородке.

-- Господи! как хорошо! Это ж надо дуре было влюбиться! Господи, как хорошо! -- и тут судорогапрошлапо монахову телу, и он заплакал вдруг, зарыдал, затрясся:

-- Уйдите! Уйдите, пожалуйста!

Нинкаотскочилав испуге, в оторопи, платье поправила.

-- Ну чего вы! -- сказала. -- Чего я вам такого сделала?! -- но монах не слышал: его билаистерика.

-- Ты дьяволица! -- кричал он. -- Ты развратная сука! Ты!.. ты!..

И тут нинкин взгляд похолодел.

-- Ф-фавён! -- бросилаонаи, хлопнув дверью, выскочилаиз комнаты, из домую

юавернулась, когдауже вечерело: вывалилась из распухшего пикового автобуса, оберегая охапку бледно-желтых крупных нарциссов, нырнулаво двор, ускорилашаг, еще ускорила. По лицу ее видно было, что боится опоздать.

Лифт. Дверь. В квартире тихо. Светане зажигая, не снимая плащика, разувшись только, чтоб не стучать, покралась с белеющей в полутьме охапкою в свою комнату.

-- Прости меня, -- шепнула, вывалилацветы наковрик перед кроватью и тут только не увиделадаже -- почувствовала, что монаханету.

Зажгласвет здесь, там, накухне. Заглянулаи в ванную. Сушильные лески были праздны. Заметилазаписку, придавленную к столу монаховым перстнем: храни вас Господь.

Нинкапрочиталатри эти слованесколько раз, ничего не понимая, перевернула, перевернулаеще и заплакала.

В дверях стоялавернувшаяся с работы бабулька, печально смотреланавнучку.

Нинкаоглянулась:

-- Он ни адресане оставил, ничего. Я ведь даже как звать его не спросилаю

Лампадапомигивалаперед иконою, но монах не молился: положив подбородок наопертые о столешницу, домиком, руки, глядел сквозь окно в пустоту. Вокруг было темно, тихо. Далеко-далеко стучал поезд.

Монах встал и вышел из кельи. Миновал долгий коридор, спустился лестницею, выбрался во двор. Нафоне темно-серого небасмутно чернелись куполасоборов. В старом корпусе светилось дваразрозненных окна. Монах подошел к одному, привстал нацыпочках: изможденный старик застыл наколенях перед иконою.

Монах вошел, зашагал под древними белеными сводами, редко отмеченными зарешеченными, как в тюрьме, лампочками, остановился возле двери, из-под которой сочился слабый, желтый свет. Постоял в нерешительности, робко постучал, но тут же повернулся и побежал прочь, как безумный.

Дверь приотворилась. Старик выглянул и успел только заметить, как мелькнул наизломе коридорного коленаветром движения возмущенный край черной рясыю

ТолпавынеслаНинку из вагонаметро наее станции и потащилак выходу.

Нинкаспиною почувствовалапристальный взгляд, обернулась и меж покачивающихся в ритме шагаголов увиделанапротивоположной платформе монахав цивильном, ошибиться онане могла. И в том еще не моглаошибиться, что монах здесь ради нее, ее поджидает, высматривает.

Нинкадвинулась встречь народу, что было непросто; монах, перегораживаемый составляющими толпы, то и дело исчезал из поля зрения. Нинкадаже, привстав нацыпочки, попыталась подать рукою знак.

Вот уже два-три человекавсего их разделяли, и монах смотрел наНинку жадно и трепетно, как подошел поезд и в последнее мгновенье монах прыгнул в вагон, отгородился пневматическими дверями.

-- Монах! Монах! -- закричалаНинка, в стекло застучала, в сталь корпуса, но поезд сорвался с места, унес в черный тоннель ее возлюбленногою

Все было странно, не из той жизни, в которой Нинкавсю жизнь жила: долгополые семинаристы, хохоча, перебегали двор, старушки с узелками переваливались квочками, важные монахи в высоких клобуках, в тонкой ткани эффектно развевающихся мантиях шествовали семо и овамо, высокомерно огибая кучки иноземцев, глазеющих, задрав головы, насиние и золоченые купола.

Но и Нинкабыластранной: скромница, вся в темном, никак не туристказдесь -скорее, паломница.

Юный мальчик в простой ряске, десяток волосков вместо бороды, шел мимо, и Нинкаостановила:

-- Слушай!.. Ой, проститею А тыю выю вы -- монах?

-- Послушник, -- с плохо скрытой гордостью ответил мальчик.

-- А как вот этавотю -- показалаНинканамальчикову шапочку, -- как называется?

-- Скуфья, -- сказал мальчик. -- Вы только это хотели узнать?

-- Да. Нет! Где у васю где живут монахи?

-- Кого-нибудь конкретно ищете?

-- Н-нетю просто хотелаю

-- Вон, видите: ворота, стена, проходная?.. Вон там. Извините, -- и мальчик пошел дальше, побежалю

Нинканаправилась к проходной. Молодой дебил стоял рядом с дверцею, крестился, как заводной, бормотал, и тонкая ниткаслюны, беря начало из углаего губ, напрягалась, пружинилапод ветерком; женщины с сумками, с рюкзаками, с посылочными ящиками -- гостинички братьям и сыновьям -- молча, торжественно сидели неподалеку наскамейке, ожидая приема; зазастекленным оконцем смутно виднелось лицо вахтераю

Воротаотворились: двамужикав нечистых телогрейках выкатили натележке автомобильный мотор, -- и Нинкасквозь створ углядела, как высыпали монахи из трапезной. Пристроилась, чтоб видеть -- ее монашка, кажется, не было среди них; впрочем, навернякали? -- в минуту рассыпались они, рассеялись, разошлись по двору, дварослых красавцатолько остались в скверике, театрально кормя голубей с рук.

Нинкавошлав проходную, спросилау сухорукого, в мирское одетого вахтера:

-- Что? Туданельзя?

-- А вы по какому делу?

-- Ищу одногою монаха. Оню -- и замялась.

-- Как его звать? -- помог вахтер.

-- Не знаю, -- ответилаНинка.

-- В каком чине?

-- Не знаю. Кажетсяю нет, не знаю!

Вахтер развел здоровой рукою.

-- Я понимаю, -- сказалаНинка. -- Извините, -- и совсем было ушла, как ее осенило. -- Оню оню неделю назад егою побилию Сильно.

-- А-аю -- понял вахтер, о ком речь. -- Агафан! Сейчас мы ему позвоним.

-- Как вы сказали? Как его звать?

-- Отец Агафангел.

Телефон не отвечал.

-- Сейчас, -- сказал сухорукий, сновавзявшись задиск. -- Вы там подождите, -- и кивнул запроходную.

Нинкапокорно вышла, прошептала:

-- А-га-фан-гелю Отец! -- и прыснулатак громко и весело, что красавцы, продолжающие кормить голубей, обаразом оглянулись нахохоток.

Вахтер приоткрыл окошко:

-- Он сегодня в соборе служит.

-- Где? -- не понялаНинка.

-- В соборе, -- кивнул сухорукий нагромаду Троицкого.

В церкви онаоказалась впервые в жизни. Неделю тосковавшая по монаху, казнившаяся виною, час проведшая в лавре, Нинкавполне готовабылаподдаться таинственному обаянию храмовой обстановки: пенье, свечи, черные лики в золоте фонов и окладов, полутьмаю Долго простояланапороге, давая привыкнуть и глазам, и заколотившемуся сверх меры сердечку. Потом шагнулав глубину.

В боковом приделе иеромонах Агафангел отпевал высохшую старушку в черном, овеваемую синим дымом дьяконовакадила, окруженную несколькими похожими старушками. Нинкадаже не вдруг повериласебе, что это -- ее монашек: таким недоступно возвышенным казался он в парчовом одеянии.

Онаотступилаво тьму, но Агафангел уже ее заметил и, о ужас! -- в самый момент произнесения заупокойной молитвы не сумел отогнать кощунственное видение: нинкинаголова, поворачиваемая трупно-белой, огромной ладонью жлоба-шофера.

Нинканацыпочках подошлак женщине, торгующей зазагородкою свечами, иконами, книгами, шепнула:

-- Сколько будет ещею ну, это?.. -- и кивнулав сторону гроба.

-- Служба? -- спросилаженщина.

-- Во-во, служба.

-- Часадва.

-- Так до-олго?! А какая у вас книжкасамаяю священная? Эта, да? -ткнулапальчиком в нетолстое черное Евангелие, полезлав сумочку заденьгами. -А этот вот, поп, он через какие двери выходит?..

Жизнь бурлилаперед стенами лавры: фарцовая, торговая, валютная: ЫЖигулиы, ЫВолгиы, иномарки, простые и интуристовские автобусы, фотоаппараты и видеокамеры, неимоверное количество расписных яичек всех размеров, до страусиного, ложки, матрешки, картинки с куполами и крестами, оловянные и алюминиевые распятия, книги, газетыю И много-много ашотиковю

Нинкас Евангелием под мышкою жадно, словно три дня голодала, елау ступенек старого троллейбуса, превращенного в кооперативную забегаловку, пирожки, запивая пепси из горлышка, и видно по ней было, что, подобно альпинистке, спустившейся с высокой горы, дышит онане надышится воздухом: может, и вонючим, нечистым, но, во всяком случае, не разреженным, нормальной, привычной плотности.

Шофер стал наподножку полузаполненного ПАЗика:

-- Ну?! Кто еще до Москвы? Пятеркас носа! Есть желающие?

Какие-то желающие оказались, и Нинкатоже встрепенулась, двинулась было к автобусу, но затормозиланаполпутию

юСторож запирал парадные двери собора. Агафангел разоблачился уже, но все не решался выйти из церкви, мялся в дверях. Старушку даже убирающую подозвал, собрался пустить наразведку, но устыдился, перекрестил, отправил с Богом.

И точно: в лиловом настое вечера, почти слившаяся темным своим платьем с черным древесным стволом, поджидалаНинка.

-- Здравствуйте, -- сказалапересохшими вдруг связками.

-- Здравствуйте, -- остановился наполноге монах.

-- А вы что, и впрямь -- Агафангел? Непривычно очень. Вы и в паспорте так?

-- Н-нетю в паспорте -- по-другому. Сергей.

-- А я -- Нина, -- и Нинкаподалаладошку лодочкой. -- Познакомились, значит.

Монах коротко пожал ладошку и отдернул руку. Мимо прошли двое долгополых, недлинно, но цепко посмотрели напарочку.

-- У вас, наверное, неприятности будут, что я прям' сюдазаявилась?

-- Не будут. А что вы, Нина, собственно, хотели? -- изо всех сил охлаждал, бюрократизировал монах свой тон.

-- Прощения попроситью -- прошепталаНинкажарко. -- И вот, вы забылию -вынулаиз кошелькаперстень.

Монах отклонил ее руку:

-- Оставьте. Мне его все равно носить больше нельзя.

-- Нельзя?

-- Это аметист, -- покраснел вдруг монах. -- Символ девственности. Целомудрия.

-- А!.. -- прошептала-пропелаНинка. -- Так вы и вправду -- ни с кем никогда?

Монах сквозь землю готов был провалиться от неловкости.

-- Так у нас же с вами все равно ничего не было, -сновапротянулаНинкаперстень.

-- Нет, -- покачал головою Агафангел. -- Не не было.

Еще кто-то прошел в черном, оглянулся наних.

-- Все-таки я ужасная дура, -- сказалаНинка. -- Вы здесь так все навиду!

-- Неужели вы думаете, Нина, что мне важно хоть чье-нибудь о себе мнение, кроме собственного? И потом -- тут у нас не тюрьма. Я мог бы выйти отсюда, когдазахотелю

-- Поняла, -- ответилаНинка. -- Я не буду к вам приставать больше. Никогда, -- и быстро, склонив голову, пошлак воротам.

-- Нина! -- окликнул, догнал ее монах. -- Господи, Нина!

Неизвестно откуда, тьмою рожденный, возник старик, тогда, ночью, молившийся в келье:

-- Считай себя хуже демонов, отец Агафангел, ибо демоны нас побеждаютю -сказал и растворился, как возник.

-- Старец, -- шепнул Сергей после паузы. -- Мой духовник. Я должен ему исповедоваться.

-- Ты что?! -- ужаснулась Нинкасовершенно изменившимся вдруг, заговорщицким, девчоночьим тоном. -- Ты все ему рассказалю про нас?

-- Как я ему расскажу такое?! Никому, никому не могу! -- в лад, по-мальчишечьи, ответил Сергей.

-- А мне? -- спросилаНинкаи посмотрелаясными невинными глазами. -- А я, знаешь, я бабульке все-все рассказываю. У меня родители погибли -- мне шести не было. Нефть качали в Африкею

Зазвонили колокола.

-- К молитве, -- пояснил Сергей.

-- Иди, -- отозвалась Нинка.

-- Нет! Я буду тебе исповедоваться, -- и, схватив заруку, монах повлек, потащил ее по тропке к собору, к задней дверце.

-- Не надо! -- пыталась вырваться Нинка. -- Не надо туда! Вообще -- не надо!

-- Почему не надо? -- задыхался Сергей и отпирал замок извлеченным из-под рясы ключом. -- Почему не надо?! Мы ж -- исповедоваться!.. -- и почти силою втолкнул Нинку внутрь, заложил дверь засовом.

Нинкапритихла, шепнулав ужасе:

-- А если войдет кто?

-- До утра -- вряд ли. А и войдет -- что с того?..

Гулкие их шаги звенели, усиливаемые, размножаемые куполами-резонаторами. Уличный свет пробивался едва-едва, изломанными полосами. Сергей зажигал свечу.

-- Ой, что это?! -- Нинканаткнулась надерево и понялавдруг сама: -Покойница.

-- Ну и ладно, -- отвел ее от гробаСергей. -- Что ж, что покойница? Ты что, мертвых боишься? -- и усадил наковер, наступени какие-то, сам опустился рядом.

Потянулась тишина, оттеняемая колоколами. Сергей гладил нинкину руку.

-- Ну, -- вымолвилаНинканаконец.

-- Что? -- не сразу отозвался Сергей.

-- Ты ж хотел исповедоваться.

Сергей сдавленно хмыкнул -- Нинке почудилась, что зарыдал, но нет: засмеялся.

-- Что с тобою, Сережа? Что с тобой?!

-- Как я могу тебе исповедоваться, -- буквально захлебывался монах от хохота, -- когдаты и есть мой грех! Ты! Ты!! Ты!!!

-- Нет! -- закричалаНинка. -- Я не грех! Я просто влюбилась! Не трогай меня! Не трогай!

-- Ну почему, почему? -- бормотал Сергей, опрокидывая Нинку, роясь в ее одеждах.

-- Здесь церковь! Ты себе не простишь!

-- Я себе уже столько простилю

Бедабылав том, что, хоть онаточно знала, что нельзя, Нинке тоже хотелось -- поэтому искреннее ее сопротивление оказалось все-таки недостаточным. Все закончилось быстро, в одно мгновение, но и Нинке, и монаху его оказалось довольно, чтобы, как лампочным нитям, накоторые синхронно подали перенапряжение, раскалиться, расплавиться и испариться, сгоретью

Они лежали, обессиленные, опустошенные, аэхо, казалось, еще повторяло нечеловеческие крики, асвечка, догорая, выхватывалапредсмертно из темноты суровый лик.

-- Не бойся, -- обреченно произнес монах, когдапламя погасло совсем. -- Я не буду плакать. Не буду кричать натебя. Просто я ничего не знал о человеке. Ничего не знал о себе. Если это возможно, ты уходи сейчас, ладно? Зажечь тебе свет?

-- Не стоит, -- отозвалась Нинка. -- Я привыкла, я уже вижу, -- и встала; неловко, некрасиво принялась приводить в порядок одежду. -- Мы что, не встретимся больше?

-- Я напишу тебе. НаГлавпочтамт, ладно?

-- Ладно.

-- Извинию

-- Бог простит, -- незнамо откудаподхваченное, изверглось из Нинки.

Онаотложилазасов, вышланаулицу, постояла, стараясь не заплакать. Вернулась вдруг к собору, распахнуладверцу, крикнулав гулкую темноту:

-- Ты же не знаешь моей фамилии! Как ты напишешь?! -- и побежалапрочь.

Всю следующую неделю Нинкамучилась, страдала, переживалапримерно так:

юпаранойяльно накручивая нанаманикюренный пальчик дешевую цепочку с дешевым крестиком, читалаЕвангелие, отрываясь от него время от времени то ли для осмысления, то ли для мечтанийю

юназюзюкавшись и нарыдавшись со страшненькой Веркою, глядела, как тагадает ей засаленными картами и все спорила, настаивала, что онане пиковая дама, авовсе даже бубноваяю

ювыходя из метро, оглядывалась с надеждою увидеть в толпе лицо монашкаю

юбегаладаже наГлавпочтамт, становилась в очередь к окошку под литерою ЫНы, спрашивала, нет ли письмапросто наНиную

юсаматоже, черновики марая, писаламонаху письмо и ограничилась в конце концов простой открыткою с одним своим адресомю

юлежав постели, вертелав руках монахов перстень и вдруг, разозлясь, швырнулаего о стену так, что аметист полетел в одну сторону, оправав другую, и зарыдалав подушкую

юаназавтраползала-искала, сдавалав починку, -

все это в смазанных координатах времени, с большими провалами, про которые и вспомнить не могла, что делала, словом, как говорят в кино: в наплыв, -пока, наконец, сноване оказалась у монастырской проходнойю

Листья уже прираспустились, но еще не потеряли первоначальной, клейкой свежести. Монахи, которых онаостанавливала, отвечали нанинкины вопросы Ыне знаюы или Ыизвините, спешуы, и все это было похоже насговор.

Наблюдали заНинкою двое: Арифметик, поплевывающий в тени лаврских ворот, и сухорукий страж, который, выждав в потоке монахов относительное затишье, украдкою стукнул в окно, привлекая нинкино внимание.

-- Уехал, -- сказал, когдаонаподошла.

-- Куда?

Страж пожал здоровым плечом, но версию высказал:

-- К матери, наверное, наканикулы. Они все раз в год ездют.

-- А где у него мать?

Тут не оказалось и версии:

-- Я даже не послушник. По найму работаю. Присматриваются. Благословенья покане получил.

Нинкапотерянно побрелак выходу.

-- Эй, девушка! -- страж, высунувшись в окошко, показывал письмо.

-- Мне? -- вмиг расцветшая, счастливая подбежалаНинка.

-- Не-а. Ему. Вчерапришло. Может, от матери? Тут внизу адрес. Хочешь -спиши, -- и подал клок бумаги, обкусанный карандаш.

-- Санкт-Петербург, -- выводилаНинка, аАрифметик знай поплевывал, знай поглядывал.

Онашлаузкой, в гору, улочкою, когда, въехав правыми колесами набезлюдный тротуар, бежевая Ыдевяткаы прижалаНинку к стене. Распахнулась задняя дверца.

-- Не боись, -- сказал Арифметик и кивнул приглашающе. -- Тебя -- не тронем, -- а, увидев в нинкиных глазах ужас, добавил довольно: -- Надо было б -- нашли б где и когда. Бегать-то от нас все равно -- без пользы. Ну!

Нинкаселав машину.

-- В Москву, что ли, собралась? Подвезти?

-- Мнею до станции.

-- Сбежал, значит, Сергуняю -- не столько вопросил, сколько утвердил Арифметик. -- А куда -- ты, конечно, не знаешь.

Нинкамотнулаголовою.

-- Или знаешь?

Нинказамоталаголовою совсем уж отчаянно.

-- Адресок-то списала, -- возразил Арифметик. -- Пощупать -- найдем. Найдем, Санёк? -- обратился к водителю.

-- Запросто, -- отозвался Санёк.

Нинканапряглась, как в зубоврачебном кресле.

-- Ладно, не бзди. Я этот адресок и без тебя знаю. Питерский, точно?

Нинкаприкусилагубу.

-- Мы ведь с Сергуней, -- продолжил Арифметик, которому понравилось, что Нинкаприкусилагубу, -- мы ведь с ним старые, можно сказать, друзья. Одноклассники. И по этому адреску сергунинамамашане один раз чаем меня поила. Ага! Со сладкими булочками. Только вряд ли Сергуня там. Он ведь мальчик сообразительный. Знает, что я адресок знаю. Но если уж так получитсяю хоть, конечно, хрен так получитсяю что повстречаешь старого моего дружкараньше, чем я, -- передай, что зря он от сегодняшней нашей встречи сбежал. Мы с ним так не договаривались. Не сбежал -- может, и выкрутился бы, атеперью

Весомо, всерьез, были сказаны Арифметиком последние фразы, и Нинкарефлекторно бросилась назащиту монаха, самане подозревая, как много правды в ее словах:

-- Дане от вас! Не от вас он сбежал! От меня!

-- Телкаты, конечно, клевая, -- смерил ее Арифметик сомневающимся взглядом. -- Только слишком много насебя тоже не бери. Не надо.

-- Аю что оню сделал? -- спросилаНинка.

-- Он? -- зачем-то продемонстрировал Арифметик удивление. -- Он заложил шестерых. Усекла? Даты у него у самого и спроси -- наверное, расскажет, -- и хохотнул. -- Так чо? -- добавил. -- Не страшно наэлектричке-то пилить? Санёк, как думаешь? Ей не страшно? -- подмигнул обернувшемуся Саньку. -- А то давай с нами.

Нинкасновапомоталаголовою.

-- Тогда -- привет, -- и Арифметик распахнул перед Нинкою дверцу. -- Да! -- добавил вдогонку. -- Напомни, в общем, ему, что в задачке, в арифметической, которую я задал, ответ получился: две жизни. А он, будем по дружбе считать, расплатился в электричке заодну. Так что пусть готовится к встрече со своим Богом. Без этихю как егою без метафор. Короче: чтоб соблазнаот нас бегать больше не было -- убьем! Дешевле выйдет. И для него, и для нас.

Нинкахотелабыло сказать что-то, умолить, предложить любую плату, -- только выпросить у Арифметикамонахову жизнь, -- но прежде, чем успелараскрыть рот, машинасорвалась с местаи скрылась в проулке.

-- До Санкт-Петербургаесть? -- Нинкастоялав гулком, пустом полунощном кассовом зале Ленинградского вокзала.

-- СВ, -- ответилакассирша. -- Один, два? -- и принялась набивать наклавиатуре запрос.

-- Аю сколько? -- робко осведомилась Нинка.

-- Сто сорок два, -- ответилакассирша. -- И десять -- постель.

-- Извините, -- качнулаНинкаголовою. -- А чего попрощею не найдется?

Красавец-блондин, перетаптывающийся в недлинном хвосте у соседнего окошечка -- сдавать лишний -- прислушался, положил наНинку глаз.

-- Попроще нету, -- презрительно глянулакассирша. -- Так чт, не берешь?

Нинкасновакачнулаголовою, отошла.

-- Я сейчас, -- бросил блондин соседу по очереди и подвалил к Нинке. -- У меня есть попроще: совсем бесплатный. Но вместе.

Нинкапосмотреланаблондина: тот был хорош и, кажется, даже киноартист.

-- Вместе так вместею

В синем, почти ультрафиолетовом свете гэдээровского вагонного ночникакрасавец-блондин стоял наколенях перед диванчиком, где лежалазамалым не полностью раздетая, равнодушная Нинка, и ласкал ее, целовал, пытался завести.

-- Ну что же это такое?! -- вскочил, отчаявшись, рухнул насвой диванчик. -- Мстишь, что ли? Забилет?! Дакак ты не понимаешь -- одно с другимю

-- Все я понимаю, -- отозвалась Нинка. -- Все я, Димочка, хороший мой, понимаю. И трахаться люблю побольше твоего. Только кайф исчез куда-то. Ушел. И не мучайся: ты здесь не-при-чем!..

Нинкаскучно -- давно, видать, -- сиделанахолодных ступенях парадной.

Загромыхал лифт, остановился. Нинкаглянула: нестарая, очень элегантная дама, достав ключи, отпиралату самую как раз дверь, которая и нужнабылаНинке.

-- Вы -- сережинамама?

Дамамедленно огляделаНинку с головы до ног, что последняя и принялазаответ положительный.

-- Здравствуйте.

-- Здравствуйте, -- отозвалась дама. -- А вы очень хорошенькая.

-- Знаю, -- сказалаНинка.

Дамаоткрыладверь и вошлав прихожую не то что бы приглашая засобою, но, во всяком случае, и не запрещая.

-- Вы застали меня случайно. Мы с мужем живем в Комарово, надаче. Мне понадобились кой-какие мелочи, -- расхаживаладамапо комнатам, собирая в сумку что-то из шкафа, что-то из серванта, что-то из холодильника.

Нинка, едване рот разинув, осматривалаочень ухоженную, очень богатую квартиру, где вся обстановкабылаили антикварной, или купленною завалюту. Компьютер, ксерокс, факс, радиотелефоню Подошлак большой, карельской березою обрамленной юношеской фотографии Сергея.

-- Есть у вас время? Можете поехать с нами. Вернетесь электричкой.

-- А Сергейю -- надеясь и опасаясь вместе, спросила, -- там?

-- Где? -- прерваладамасборы.

-- Ную надаче?

-- Сергей, милая моя, в Иерусалиме.

Нинкавздохнула: с облегчением, что жив, не убили что вряд ли доступен сейчас Арифметику и его дружкам, но и огорченно, ибо очень настраивалась увидеть монахаеще сегодня.

-- И, судя по всему, пробудет там лет пять-шесть. Или я принялавас закого-то другого? Это вы -- его скандальная любовь?

-- Н-наверноею -- растерялась Нинка, никак не предполагавшая, что уже возведенав ранг скандальной любви.

-- Это в от него беременны?

-- Я? Беременна? Вроде нет.

-- Странно, -- сказаладама, продолжая прерванное занятие. -- Вы из Москвы? Ладно, поехали. Там разберемся. Звать вас -- как?..

Ехали они в Ымерседесеы с желтыми номерами. Вел седой господин в клубном пиджаке.

-- Вы у нас что, впервые? -- спросиладама, самалюбезность, понаблюдав, с каким детским любопытством, с каким восхищением глядит Нинказаокно.

-- Угу, -- кивнулаона. -- А это чо такое?

-- Зимний дворец. Эрмитаж.

-- Здрово!

-- А вот, смотрите -- университет. Тут Сережаучился. Полторагода. Навосточном.

Нинкадолгим взглядом, покавидно было, проводилаприземистое темно-красное здание.

Это былатасамая дача, из мансардного окнакоторой выпрыгнулаобнаженная девушка, и, хотя последнее произошло несколько лет назад, дачапарадоксальным образом помолодела, приобрелалоск.

Седой водитель Ымерседесаы в дальней комнате говорил по-немецки о чем-то уж-жасно деловом с далеким городом Гамбургом, кажется, о поставках крупной партии пива, аНинкас дамою сидели, обнявшись, намедвежьей шкуре у догорающего камина, словно две давние подружки, зареванные, и причинаих несколько неожиданно внезапной близости прочитывалась наподносе возле и наизящном столике за: значительное количество разноцветных крепких напитков, большей частью -- иноземного происхождения.

Впрочем, сережину маму развезло очевидно сильнее, чем Нинку.

-- Я! понимаешь -- я! -- тыкаладамасебе в грудь. -- Я во всем виновата. Сереженькабыл такой хруп-кий! Такой тон-кий!.. Дев-ствен-ник! -поднялауказательный перст и сделаламногозначительную паузу. -- Ты знаешь, что такое девственник?

-- Не-а, -- честно ответилаНинка.

-- Ты ведь читалаЧехова, Бунинаю ЫМитиналюбовьыю

-- Не читала, -- меланхолически возразилаНинка.

-- А у меня как раз, понимаешь, убийственный роман. Вон с этим, -пренебрежительно кивнулав сторону немецкой речи. -- Странно, да? Он тебе не понравился! -- погрозила.

-- Понравился, понравился, -- успокоилаНинка. -- Только Сережа -- все равно лучше.

-- Сережалучше, -- убежденно согласилась дама. -- Но у меня был роман с Отто. А Сережавернулся и застал. Представляешь -- в самый момент! Даеще ию Ну, как это сказатью Как кобылка.

-- Раком, что ли?

-- Фу, -- сморщилась дама. -- Как кобылка!

-- Ладно, -- не сталаспорить Нинка. -- Пусть будет: как кобылка.

-- А я так громко кричала! Я, вообще-то, моглаб и не кричать, но я же не знала, что Сережаю

-- А я, когдасильно заберет, -- я не кричать не могую

-- И всё. Он сломался. Понимаешь, да?

-- Ушел в монастырь?

-- Нетю сломался. Он потом ушел в монастырь. Перед самым судом. Но сломался -- тогда. Я, значит, и виновата. Он, когдахристианином сделался -он, конечно, меня простил. Но он не простил, неправда! Я знаю -- он не простил!

-- Перед каким судом?

-- Что? А! Приятели вот сюда, -- постучаладамав пол сквозь медвежью шкуру, -- затащили. Напоили. Мы с его отцом как раз разводились, дачу забросили, его забросили. А он переживалю Хочешь еще?

-- Мне хватит, -- покрылаНинкарюмку ладонью. -- А вы пейте, пожалуйста.

-- Ага, -- согласилась дама. -- Я выпью, -- и налилаконьяку, выпила.

-- Ну и что -- дачу?

-- Какую дачу? А-аю Девицаот них сбежала. В окно выбросилась. Вообще-то, раз уж такая недотрога, нечего было и ехать. Правильно? Голая. Порезалась вся. А былазима, ветер, холодною Ну, онакуда-то там доползла, рассказалаю Ей ногу потом ампутировали. Вот досюда, -- резануладамаребром ладони по нинкиной ноге сантиметранатри ниже паха.

-- И Сережкавсех заложил?

-- Зачем? -- обиделась дама. -- Зачем ты так говоришь: заложил? Зачем?! Он потрясен был!

-- Пьяный, вы же сказали!

-- Не в этом дело! Тут ведь бардакю И все такое прочеею Каково ему было видеть? Его вырвало! Оню он просто не умел врать! Вообще не умел! И виноватаво всем яю -- Дамарыдала, все более и более себя распаляя: -- Я! Я!! Я!!!

-- Пораоттохнуть, торокая, -- седой элегантный Отто уже с минуту как закончил говорить со своим Гамбургом и стоял в дверях, наблюдая, акогдадамаввинтилась в спираль истерики, приблизился.

-- Пошел вон! -- отбивалась дама. -- Не трожь! Я знаю: меня уложишь, асамю -- и ткнулав Нинку указательным. -- Угадала?! Ну скажи честно: угадала?!

-- Дане дам я ему, успокойтесь, -- презрительно возразилаНинка. -- Я Сережу люблюю

-- Итёмте, итёмте, милая, -- Отто уводил-уносил сопротивляющуюся, кривляющуюся даму наверх, в мансарду, аНинке кивнул с дороги, улучив минутку: -- Комнататля гостей. Располагайтесь.

Нинкапроводилаих мутноватым взглядом, налилаконьяку и, выпив, сказалав пустоту:

-- Все равно вытащу. Подумаешь: Иерусалим!..

Они чинно и молчазавтракали напленэре. Что по Нинке, что по даме вообразить было невозможно вчерашнюю сцену у камина.

-- Also, -- сказал Отто, допив кофе и промакнув губы салфеткою, извлеченной из серебряного кольца. -- Я оплачиваю бизнес-класс то Иерусалима, твабизнес-класса -- назад. И тве нетели шисни пою -- прикинул в уме -ютшетырестамарок в тень. Фам твух нетель хватит?

Нинке стало как-то не по себе от столь делового тона: получалось, что ее нанимают для определенной унизительной работы. Тем не менее, Нинкакивнула.

Дамазаметилаее смятение, попыталась поправить бестактность мужа:

-- Знаешь, девочка. У нас довольно старый и хороший род. И я совсем не хочу, чтоб по моей вине он прервался. Если тыю если ты вытащишь Сережу -- ты станешь самой любимой моейю дочерью.

Отто переждал сантименты и продолжил:

-- Я ету в Санкт-Петербург и захвачу фас. Сфотографируйтесь напаспорт фот по этому атресу, -- написал несколько слов золотым паркером наобороте визитной карточки, -- тоштитесь снимков и савесите мне в офис, -- постучал пальцем по лицевой стороне. -- Там же фам перетатут и билет наЫстрелуы. У фас тостаточно тенег? -- полез во внутренний карман.

-- Денег? -- переспросилаНинкас вызовом. -- Как грязи!

-- Отшень хорошо, -- спрятал Отто бумажник.

В Москве Нинкабуквально не находиласебе места, ожидая вестей, опасаясь, что прежде, чем удастся уехать, появится нагоризонте Арифметик, обозленный бегством былого приятеля в недосягаемые места, приятеля-предателя, перенесет ненависть нанее. Нинкапочти даже пересталаночевать дома, меняла, как заядлая конспираторша, адреса: подруги, знакомые, дальние родственники, -- оставляя координаты одной бабульке.

Ночной звонок перебудил очередной дом, где Нинканашлаприют.

-- Девочка, милая! -- мать Сергея, не пьяная, несколько разве навзводе, расхаживалапо пустой ленинградской квартире с радиотелефоном у щеки. -- Тебе почему-то отказали в паспорте. Не знаюю Не знаюю У Отто это первый случай завосемь лет. Подожди. Подожди. Успокойся. Возьми карандаш. Двести три, семь три, восемь два. Записала? Николай Арсеньевич Ланской. Это сережин отец. Он работает в МИДе. Сходи к нему, договорились? Я моглаб ему позвонить, но боюсь: только напорчу. Да, вот еще! Я очень прошу не брыкаться и не обижаться, мы ведь уже почти родственницы: я послалатебе кой-какую одежду. Поверь: сейчас это тебе необходимо. Пообещай, что не станешь делать жестов: получишь, наденешь и будешь носить. Обещаешь, да? Обещаешь?..

Лощеный скромник-демократ, какие запоследнее время нам уже примелькались в интервью и репортажах программы ЫВестиы, стоял у МИДовских лифтов, намереваясь высмотреть Нинку и составить впечатление о ней прежде, чем оназаметит, узнает, расшифрует его.

Судя по ее внешности, жестов Нинкане сделала: дорогое, элегантное платье сидело наней так, словно никогдав жизни ничего ниже сортом Нинкаи не нашивала. Онаявно переходилав очередной класс, а, может, через один и перепрыгивала.

Наглядевшись, Николай Арсеньевич приблизился, и надо было видеть, с каким невозмутимым достоинством подалаему Нинкаруку для поцелуя.

Они вышли наулицу, под косое предвечернее солнце. Тут же зашевелилась, двинулась к подъезду ЫВолгаы 3102, тасамая, что подобралаНинку наночном шоссе пять недель -- целую жизнь! -- назад.

-- Бедав том, -- сказал Николай Арсеньевич, -- что я не смогу помочь вам с документами. Честнее так: не мне вам помогать, потому что как раз я приложил все усилия, чтобы разрешение навыезд дано вам не было. И буду прикладывать впредь.

Нинкапосмотреланавельможу долгим взглядом, жлоб же водитель долгим взглядом посмотрел наНинку: сперваон не мог поверить глазам и пару раз даже мотал головою, словно гнал галлюцинацию, но в конце концов все же утвердился во мнении, что это -- тасамая.

-- В истерике, по-мальчишески, -- отвечал вельможанабезмолвный нинкин вопрос, посредственно для дипломатаскрывая возбуждение, которое генерировалав нем сексапильная фигурка, -- но Сергей несколько лет назад выбрал намой взгляд одну из самых удачных возможных карьер. И я как отец (со временем и у вас, не исключено, появятся дети!) просто обязан помочь ему не сорваться. Когдав лавре из-завас начался скандал, я предпринял все возможное, чтоб удалить Сергея в Иерусалим. Не надо смотреть наменя с ненавистью -- Сергей попросил сам. Бежал от вас он -- я ему только помог. Простите, я, вероятно, неточно выразился: не от вас -- от себя. И я его, -- улыбнулся двусмысленно, -- теперь понимаю. Но согласитесь: нелепо будет, если сейчас, ему вдогонкую

-- Соглашаюсь, -- перебилаНинка, совсем по видимости не обескураженная, во всяком случае -- взявшая себя в руки: чем больше наее пути встречалось препятствий, тем сильнейший азарт она, казалось, испытывала, тем емче заряжалась энергией преодоления.

-- Вы, конечно, ни в чем не виноваты, и я готов компенсировать вашу неудачу, чем смогую -- тут Нинку прожег, наконец, потный взгляд жлоба-водителя, и онаобернулась, жлобаузнала, став, впрочем, после этого лишь еще презрительнее. -- Я еду сейчас загород. Если у вас есть время, вы могли бы сопроводить меня, и мы вместе обсудили бю -- вельможавсе откровеннее, все нетерпеливее облапывал Нинку глазами.

-- У меня нту времени, -- улыбнулась она. -- Мне нужно добывать паспорт.

Улыбнулся и вельможа.

-- Передумаете, -- резюмировал, -- мой телефон у вас записан. Уверяю, что Париж, Лондон, Гамбург нахудой конец, гораздо увлекательнее Иерусалима, -- и направился к машине.

-- Вы меня, конечно, извините, Николай Арсеньевич, -- склонился к нему жлоб, -- но эта, с позволения сказатью телкаю -- и совсем уж приблизился к шефу, два-три словапрошептал прямо наухо. Приотстранился несколько и добавил: -- Ага. Задвести рублей.

Нинкапонималаих разговор, словно слышала, и потому, едваЫВолгаы собралась вклиниться в густой предвечерний автомобильный поток Садового, стремительно подошла, отвориладверцу и, в ответ улыбке вельможи, добившегося-таки, как ему показалось, своего, сказала:

-- Вы, конечно, отец Сергея. И все-таки вы знаете кто, Николай Арсеньевич? Вы ф-фавён! Вы старый вонючий фавён!

У входав клуб бизнесменов Нинкаобъяснялась с привратником-Шварцнеггером с помощью визитной карточки, полученной некогдаот Отто. Шварцнеггер, наконец, отступил, и Нинка, миновав вестибюль и комнату, где несколько человек лениво играли нарулетке, оказалась в зальчике, где шло торжество.

Компания быласугубо мужская, ибо хорошенькие подавальщицы, бесшумными стайками снующие заспинами бизнесменов, в счет, разумеется, не шли. Посередине перекладины буквы П, которою стояли столы, восседал юбиляр: несколько расхристанный, извлекающий из рукаваосвобожденной от галстукарубахи крупную запонку; человек не приблизительно, но точно пятидесятилетний, ибо именно эту дату отмечали; совершенно славянского типа, слегкакрутой, обаятельный, в несколько более, чем легком, подпитии и никак не меньше, чем с двумя высшими образованиями.

Рядом с юбиляром седо-лысый еврей-тамада, водрузив перед собою перевернутую кастрюлю, вооружась молотком для отбивания мяса, вел шутливый аукцион.

-- Левая запонкаименинника! -- выкрикнул, получив и продемонстрировав оную. -- Стартовая ценаю двадцать пять долларов!

-- Ставьте сразу обе! -- возразил самый молодой и самый крутой из гостей. -- Если я сторгую эту, придется торговать и следующую, что в условиях монополизмаможет привестию

-- Не согласен! -- возразил с другого концачеловек с внешностью дорогого адвоката. -- Предметы, продаваемые с юбиляра, являются музейными ценностями и прагматическому использованию не подлежат!..

У кого-то из присутствующих образовалось третье мнение насей счет, у кого-то -- четвертое, -- Нинкатем временем, угадав его со спины, подошлак Отто, который, хоть и глянул с заметным неудовольствием, дал знак принести стул и прибор.

-- Тридцать долларов слева, -- продолжал меж тем продавать запонку тамада-аукционист.

-- Тридцать пять!

-- Сорок!

-- Мне удалось добиться, -- сказалаНинка, -- чтобы меня включили в паломническую группу в Иерусалим. Навралас три коробапро чудесное исцеление, что дала, мол, обетю

-- Пятьдесят пять долларов раз! Пятьдесят пять -- два! Пятьдесят пять долларов -- три! -- ударил аукционист молотком в днище кастрюли. -- Продано, -- и усилился шум, зазвякали о рюмки горлышки бутылок, запонкапоплылаиз рук в руки к новому обладателю.

-- Но им, кажется, это все равно. Они сказали -- былаб валюта.

-- Сколько? -- спросил Отто.

-- Правая запонкаименинника!

-- Девять тысяч четырестадвадцать пять, -- назвалаНинкасумму, глазабоясь наОтто поднять.

-- Марок? -- спросил тот.

-- Долларов, -- прошепталаНинка.

-- Пятьдесят пять долларов -- раз! Пятьдесят пять -- два! Пятьдесят пять долларов -- пауза -- три! -- и удар в кастрюлю. -- Правая запонкапокупателя не нашла. Переходим к рубахе. Что? -- склонился аукционист к юбиляру. -- Владелец предлагает снизить назапонку стартовую цену.

-- Против правил! -- подал реплику адвокат.

-- Ладно! Имениннику можно, -- нетрезво-снисходительно возразил с прибалтийским акцентом прибалтийской же внешности человек.

-- Никому нельзя! -- припечатал крутой-молодой.

-- Нет, -- взвесив, коротко, спокойно ответил Нинке Отто.

-- Нет? -- переспросилаонас тревогой, с мольбою, с надеждою.

-- Нет, -- подтвердил Отто. -- Они хотят наварить тшерестшур. Триста, тшетырестапроцентов. Это против моих правил.

-- Значит, нет, -- утвердилаНинка, однако, с последним отзвуком вопроса, который Отто просто проигнорировал.

-- Юбилейная рубахаюбиляра, -- продолжал аукционист, разбирая надпись налейбле. -- Шелк-сырец. Кажется, китайская. Ценав рублях -- девятьсот пятьдесят.

Отто налил Нинке выпивки. Онарешаламгновенье: остаться ли, -- и решилаостаться.

-- Тысяча!

-- Тысячаслева. Тысяча -- раз! Тысяча -- два!

-- Тысятшасто, -- сказал Отто просто так, неизвестно зачем: рубахаименинникане нужнаему былаточно, демонстрировать финансовое свое благополучие он тоже, очевидно, не собирался.

-- Господин Зауэр -- тысячасто. Тысячасто -- раз!

-- Тысячадвести!

Юбиляр с голым, шерстью поросшим торсом, благодушно улыбаясь, следил заторгами с почетного своего места.

Отто поглядел насоседку с холодным любопытством:

-- Хотите, я фс фыстафлю нааукцион? Авось соберете. Стартовую цену назнатшим три тысятши.

-- Долларов? -- поинтересовалась Нинка.

-- О, да! -- отозвался Отто. -- Не сертитесь, но сами толшны понимать, тшто это несколькою тороковато. НаРиппер-бан фам тали бы максимумю марок твести. Но сдесь собрались люти корячие, асартные. И не снают поканастоящей цены теньгам.

-- Левый башмак юбиляра! -- продолжал тамадааукцион.

-- И что я должнаделать с тем, кто меня купит?

-- Если купят! -- значительно выделил Отто первое слово и пожал плечами: -- Могу только пообещать, тшто я фас приопретать не стану. И тшто все вырученные теньги перейдут фам. Пез куртажа. Сокласны?

Нинкавыпилаи кивнула.

-- Две с половиной справа!

Отто встал, подошел к юбиляру, нашептал что-то тому наухо, взглядом указывая наНинку, юбиляр поманил склониться тамаду.

-- Нааукцион выставляется, -- провозгласил последний, когдавыпрямился, -любовницаюбиляра, -- и, повернувшись к Нинке, сделал жест шпрехшталмейстера. -- Прошу!

Нинкавздернулаголову и, принцесса-принцессою, зашагалак перекладине буквы П.

-- Блюдо! -- крикнул крутой-молодой и утолил недоумение возникшего метрдотеля: -- Блюдо под даму!

Очистили место, появилось большое фарфоровое блюдо, Нинка, подсаженная, взлетела, сталав его центр. Кто-то подскочил, принялся обкладывать обвод зеленью, редиской. Какая откуда, высунулись мордочки любопытных подавальщиц.

-- Стартовая цена, -- провозгласил аукционер, -- три тысячи долларов.

Возниклапауза.

-- Раздеть бы, посмотреть товарю -- хихикнув, высказал пожелание толстенький-лысенький.

Господи! Как Нинкабыланадменна!

Крутой-молодой встал, подошел к толстому-лысому, глянул, словно загрудки взял:

-- Обойдемся без хамства.

-- Дая чего? -- испугался тот. -- Я так, пошутил.

Инцидент слегкаотрезвил компанию, и вот-вот, казалось, сомнительная затея рухнет. В сущности, именно молодой мог ее прекратить, но он спокойно вернулся наместо и не менее спокойно произнес:

-- Пятью

Сноваповислатишина. Девочки-подавальщицы зашлись в немом восторге, словно смотрели ЫРабыню Изауруы, даже аукционер не долбил свое: пять -- раз, пять -дваю

Отто холодно, оценивающе глянул намолодого и, подняв двапальца, набил цену:

-- Семь!

-- Десять, -- мгновенно, как в пинг-понге, парировал тот.

-- Пятнадцать! -- выкрикнул толстенький-лысенький: идея осмотреть товар, кажется, им овладела.

-- Двадцать! -- молодой тем более не сдавался.

-- Двадцать -- раз, -- пришел в себя аукционер. -- Двадцать -- два! Двадцатью -- и занес молоток над кастрюлею.

-- Тватцать пять, -- вступил Отто, еще раз рассчитав, что цену его, пожалуй, платежеспособно перебьют -- и точно:

-- Тридцать!

Однаиз подавальщиц глотнулавоздух от изумления. Молоток ударил в кастрюльное дно.

-- Проданою

Нинкасобралась было спрыгнуть, но Отто остановил жестом, вставанием:

-- Теньги!

Крутой-молодой извлек из внутреннего карманапачку, отсчитал двадесяткабумажек, которые спрятал назад, аостальные, подойдя, положил наблюдо к нинкиным ногам: поверх салата, поверх редиски. Вернулся наместо.

-- Ну-каживо! -- шуганул метрдотель подавальщиц. -- Чтоб я вас тутю

Нинкаскосилась вниз, назеленоватую пачку, перетянутую аптечной резинкою.

Отто взял нинкину сумочку, оставшуюся настуле, передал в ее сторону.

-- Перите, -- сказал и пояснил собравшимся: -- Косподин Карпов, -- кивок в сторону юбиляра, -- шертвует эту сумму наблаготворительность. А распоряшаться ею бутет бывшая его люповница.

Полуголый господин Карпов кивнул туповато-грустно: ему вдруг жаль показалось расстаться с такою своей любовницей.

Нинкаприсела, спряталаденьги в сумочку, спрыгнула, подхваченная мужскими руками, медленным шагом направилась к молодому и неожиданно для всех опустилась пред ним наколени, склонилаголову.

Молодой посмотрел наНинку, посмотрел насобравшихся, явно ожидающих красивого жестаи, кажется, именно поэтому жестане сделал: не поцеловал даме руку, не предложил подняться или что-нибудь в этом роде.

-- Неужто ж я столько стю? -- спросилаНинка.

-- Столько стю я! -- отрезал молодой, и светлый, прозрачный глаз его, подобный кусочку горного хрусталя, намгновенье сверкнул безумием.

-- И что вы намерены со мной делать?

-- Жить, -- ответил тот.

-- А если не подойду?

-- Перепродам.

-- Много потеряете, -- бросил реплику адвокат.

-- Тогдаубью, -- и снова -- безумный блеск.

Нинкакоротко глянуланахозяина, пытаясь понять: про убийство -- шуткаэто или правда? -- и решила, что, пожалуй, скорее правдаю

Не слишком ли все это было эффектно? Не чересчур? Передышкаво всяком случае необходима:

юптички, поющие нарассвете над кое-где запущенным до неприличия, кое-где -- до неприличия же зареставрированным Донским монастырем: именно отсюда, от ОтделаСношений или как он у них там? очень ранним рейсом отбывает в Иерусалим группапаломников; кто уже забрался внутрь, кто топчется покавозле -- автобуса; все сонные, зевающие: двое-трое цивильных функционеров старого склада, двое-трое -- нового; упругий, энергичный, явно с большим будущим тридцатилетний монах; несколько солидных иерархов; злобная, тощая церковная старостаиз глубинки; непонятно как оказавшаяся здесь интеллигентного видапарас очень болезненным ребенком лет тринадцати; вполне понятно как оказавшаяся здесь парасотрудников службы безопасности, принадлежность к которой невозможно как описать, так и скрыть и, наконец, разумеется, Нинка: сновав черном, как тогда, в лавре, только в другом черном, в изысканном, в дорогом, -- крестик лишь дешевенький, алюминиевый, которым играла, тоскуя, читая Евангелие, тогда: в недавнем -- незапамятном -- прошломю

-- Отец Гавриил, -- подавив зевок ладонью, интересуется один иерарх у другого. -- Вы консервов-то захватили?..

юулицы летней утренней Москвы, наскорости и в контражуре кажущиеся не так уж и запущенными, накоторые смотрит Нинкапрощальным взглядомю

ювыход из автобусау самораздвигающихся прозрачных дверей, затем одним только нам нужный, чтобы, готовя точку первого периоданинкиного пребывания нароссийской земле, мелькнуланеподалеку ожидающая хозяиназнакомая ЫВолгаы 3102 со жлобом-водителем, прикорнувшим, проложив голову трупными руками, нарулею

юпревратившееся в форменный Казанский вокзал с его рыгаловками, очередями, толкучкою, узлами, с его сном вповалку нанечистом полу, с его деревенскими старичками и старушками Шереметьево-2ю

юпрощальный, цепкий, завистливый взгляд юного бурята-пограничника, сверяющий Нинку живую с Нинкою сфотографированной ию

юкайф, торжество, точка: разминаясь с ним навходе-выходе, Нинкавысовывает язык и, отбросив дорожную сумку, делает длинный нос возвращающемуся с большим количеством барахланаРодную Землю вельможе, Николаю Арсеньевичу, сережиному отцу.

Самолет взмывает, подчистую растворяется в огромном ослепительном диске полчасаназад вставшего солнца -- и вот она, наконец -- Святая Земля!

Еще не вся группаминовалапаспортный контроль (аНинка, словно испугавшись вдруг сложности и двусмысленности собственной затеи, которую, занятая исключительно преодолением преград, и обдумать как следует не успелапрежде, -оказалась в хвосте), как внутреннее радио, болтавшее время от времени навсяческих языках, перешло наединственный Нинке понятный, сообщив, что паломников из России ожидают у шестого выхода.

Ожидал Сергей.

Нинка, счастливо скрытая от него спинами, имелавремя унять сердечко и напустить насебя равнодушие; наСергея же, увидевшего ее в самый момент, когдаНинка, им подсаживаемая, поднималась в автобус, встречапроизвелавпечатление сильнейшее, которое он даже не попытался скрыть от всевидящих паломничьих глаз.

Нинкакивнула: не то здороваясь, не то благодаря запустячную стандартную услугу, и, не сергеев вид -- никто и не понял бы: шапочно ли знакомы юная паломницаи монах или встретились впервые.

Автобус отъезжал от сумятицы аэропорта. Сергей мало-помалу брал себя в руки. Нинкас любопытством, наигранным лишь отчасти, гляделав окно.

-- Добро пожаловать наСвятую Землю, -- вымолвил, наконец, Сергей в блестящую сигарету микрофона. -- Меня звать Агафангелом. Я -- иеромонах, сотрудник Русской православной миссии и буду сопровождать вас во всяком случае сегодня. Вы поселитесь сейчас в гостинице, позавтракаете и едем поклониться Гробу Господню. Потом у вас будет свободное время: можно походить, -улыбнулся, -- по магазинам. А вечером, в (Нинкане разобралакаком) храме состоится полунощное бдение.

Нинкаоторвалавзгляд от проносящейся мимо таинственной, загадочной заграницы ради Сергея: тот сидел наоткидном рядом с водителем и тупо-сосредоточенно пожирал взглядом набегающий асфальт, но удары монаховасердцаперекрывали, казалось, шум мотора, шум шоссе, -- во всяком случае, и злобная тетка, церковная староста, услышалаих внятною

Разумеется, что поселили Нинку как раз с нею. Старостараспаковывалачемодан: доставалаи прилаживалак изголовью дешевую, анилиновыми красками повапленную иконку, рассовывала: консервы -- в стол, колбасу -- в холодильник, вываливаланаподоконник, наЫПравдуы какую-то Ысаратовскуюы, сухари и подчеркнуто, враждебно молчала. Молчалаи Нинка, невнимательно глядя из окнанапанораму легендарного города.

Старостабуркнула, наконец:

-- Знакомый, что ли?

-- Кто? -- удивилась Нинкатак неискренне, что самой сделалось смешно и стыдно.

-- Никто, -- отрезаластароста. -- Ты мне смотри!

Нинкаобернуланадменное личико и нарисовалананем презрительное удивление.

-- Позыркай, позыркай еще. Блудница, прости Господи! -- перекрестилась староста.

Нинкамгновенье думала, чем ответить, и придумала: решилапереодеться.

Старостазлобно гляделанаюную наготу, потом плюнула: громко и смачно.

В дверь постучали.

-- Прикройся, -- приказаластаростаи пошлаотворять, но Нинку снованесло: голая, как была, сталаонав проеме прихожей, напротив дверей, в тот как раз миг, как они приотворились, явив Сергея.

Сергей увидел Нинку, вспыхнул, старостаобернулась, сноваплюнулаи, мослами своими выступающими пользуясь, как тараном, вытесниламонахав коридор:

-- Хотели чего, батюшка?

-- Д-даю узнатью как устроились.

-- Славатебе, Господи, -- перекрестилась староста. -- Сподобил перед смертью рабу Свою недостойнуюю

В монастыре Святого Саввы народу было полным-полно.

Монах как бы невзначай притиснулся к Нинке, вложил в ладонь микроскопический квадрат записки и так же невзначай исчез. Нинкапереждаламинуту-другую, чтоб успокоилась кровь, развернулаосторожненько.

ЫЯ люблю тебя больше жизни. Возвращайся в номер. Сергейы.

Нинказакрылаглаза, ее даже качнулою Странная улыбкатронулагубы, которые разжались вдруг в нечаянном вскрике: жилистая, заскорузлая, сильная старостинарукавыламывалатонкую нинкину, охотясь закомпроматом.

-- Отзынь! -- зашипелаНинка. -- Я тебе щасю к-курва! -- и лягнуластаросту, чем обратиланасебя всеобщее осуждающее внимание, вызвалаусмиряющий, устыжающий шепоток.

Нинкавыбралась наружу, к груди прижимая записку в кулачке, огляделась, нет ли Сергея поблизости, и остановилатаксию

Автору несколько неловко: он сознаёт и банальность -- особенно по нынешним временам -- подобных эпизодов, и почти неразрешимую сложность описать их так, чтобы не технология и парная гимнастикаполучились, аПоэзия и выход в Надмирные Просторы, но не имеет и альтернативы: нелепо рассказывать про любовь (аавтор надеется, что именно про любовь он сейчас и рассказывает), по тем или иным причинам обходя стороною минуты главной ее концентрации, когдаисчезает даже смерть.

В крайнем случае, если засловами не возникнет пронизанный нестерпимым, как самастрасть, жарким африканским солнцем, чуть-чуть лишь смикшированным желтыми солнечными же занавесками, кубический объем, потерявший координаты в пространстве и времени; если не ощутится хруст, свежесть, флердоранжевой белизны простыней; если не передастся равенство более чем искушенной Нинки и зажатого рефлексией и неопытностью, едвали не девственностью Сергея пред одной из самых глубоких Тайн Существования, равенствасначалав ошеломляющей закрытости этих Тайн, апотом -- во все более глубоком, естественном, как дыхание, их постижении; если, лишенные набумаге интонации словаСергея, выкрикнутые напике:

-- Я вижу Бога! вижу Бога! -- вызовут у читателя только неловкость и кривую улыбку -- лучше уж, признав поражение, пропустить эту сцену и сразу выйти нанетрудный для описания, наполненный взаимной нежностью тихий эпизод, экспонирующий наших героев: обнаженных, обнявшихся, уже напитанных радиацией Вечности и ведущих самый, может быть, глупый, самый короткий, но и самый счастливый свой разговор.

-- Еще бы денью ну -- дваю и я бы не выдержал: бросил все и зайцем, пешком, вплавь, как угодно -- полетел бы к тебе. Я больше ни о чемю больше ни о ком думать не мог!

-- А я, видишь, и полетелаю

-- Вижую

-- Пошли в душ?

Струйки воды казались струйками энергии. Нинкас Сергеем, стоя под ними, хохотали, как дети или безумцы, брызгались, целовались, несли высокую чушь, которую лучше не записывать, а, как в школьных вычислениях, держать в уме, ибо набумаге онав любом случае будет выглядеть нелепо, -- потому не услышали, никак не приготовились к очередному повороту сюжета: дверь отворилась резко, как при аресте, проем открыл злобную старосту и человек чуть ли не шесть занею: руководителя группы, мальчикаиз службы безопасности, паломника-иерея, еще какого-то иерея (надо полагать -- из Миссии), гостиничного администратораи даже, кажется, полицейского.

-- Убедились? -- победно обернулась к спутникам староста. -- Я зря не скажу!

В виде, что ли, рифмы к первой послепроложной сцене, подглядим вместе с Нинкою -- и сновачерез зеркало -- нападающие из-под машинки клочья сергеевой бороды, чем и подготовим себя увидеть, как побритый, коротко остриженный, в джинсах и расстегнутой до пупарубахе, стоит он, счастливый, обнимая счастливую Нинку наодном из иерусалимских возвышений и показывает поворотом головы то туда, то сюда:

-- Вон, видишь? вон там, холмик. Это, представь, Голгофа. А вон кусочек зелени -- Гефсиманский сад. Храм стоял, кажется, здесь, аиродов дворецю

-- В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкою, ранним утром четырнадцатого числавесеннего месяцанисанаю -- перебив, завораживающе ритмично декламирует Нинкаиз наиболее популярного китчевого романавека.

-- Ого! -- оборачивается Сергей.

-- А то! -- отвечает она.

И обахохочут.

-- А хочешь наГолгофу? -- спрашивает расстрига, чем несколько Нинку ошарашивает.

-- В каком это смысле?

-- В экскурсионном, в экскурсионном, -- успокаивает тот.

-- В экскурсионном -- хочу.

Не то что б обнявшись -- атмосферахрама, особенно храманаГолгофе, от объятий удерживает -- но все-таки ни наминуту стараясь не терять ощущения телесного контакта, близости, наблюдают Нинкас Сергеем из уголка, от стеночки, как обступиланебольшая, человек из восьми, по говору -- хохляцкая -- делегация выдолбленный в камне священной горы крохотный, полуметровый в глубину, колодец, куданекогдабыло установлено основание Креста. Хохлы подначивают друг друга, эдак шутливо толкаются, похохатывают.

-- Чего это они? -- любопытствует Нинка.

-- Есть такое суеверие, -- поясняет Сергей, -- будто только праведник может сунуть тударуку безнаказанно.

-- Как интересно! -- вспыхивает у Нинки глаз, и, едвахохлы, из которых никто так и не решился наэксперимент, покидают зал, Нинкабросается к колодцу, припадает к земле, сует в него руку навсю глубину.

Сергей, презрительный к суевериям Сергей, не успев удержать подругу, поджимается весь, ожидая ударамолнии или черт там его знает еще чего, -однако, естественно, ничего особенного не происходит, и Нинкаглядит нарасстригу победно и как бы приглашая потягаться с судьбою в свою очередь.

-- Пошли! -- резко срывается Сергей в направлении выхода. -- Чушь собачья! Смешно!..

Бородатый человек лет сорокапяти сидел напротив наших героев застоликом кафе, вынесенным наулицу, и вальяжно, упиваясь собственной мудрой усталостью, травил, распевал соловьем:

-- Не, ребятки! В Иерусалиме жить нельзя. Вообще -- в Израиле. Тут в воздухе разлитане то что бы, знаете, ненависть -- нелюбовь. Даи чисто прагматически: война, взрывыю И-де-о-ло-ги-я! Типичный совок. Недавно русского монахаубили и концы в воду. Есть версия, будто свои. То ли дело Париж! В Штатах не бывал, зря врать не стану, аПариж!.. Монмартрю Монпарнасю А Елисейские поля в Рождество! То есть, конечно, и Париж не фонтан: в смысле для меня, для человекаусталого. В Париже учиться надо. А мое студенчество -- так уж трагически получилось -- пришлось наМоскву. Но вам еще ничего, по возрасту. Впрочем, когдамолод, и Москва -- Париж. Что же касается меня, были б деньги -нигде б не стал теперь жить, кроме Лондона. Самыйю удобныйю самый комфортабельный город в мире. Но, конечно, и самый дорогой. Ковент-гарден в пятницу вечером!.. Пикадилли-серкус!.. А навоскресенье -- в Гринвич: ЫКати Саркы, жонглерыю Увы, увы, увы!.. Такю что же еще? Италия -- это все равно, что Армения, но вот! есть -- налюбителя -- сумрачные страны: Скандинавия, Дания, приморская Германия. Уникальный, знаете, город Гамбургю

-- Гамбург? -- вставилавдруг, переспросилаНинка. -- Один джентльмен как-то сказал, что в Гамбурге, наРиппер-бан, заменя дали бы максимум двести марок. Риппер-бан -- это что?

-- Вроде Сен-Дени в Париже, -- отозвался всезнающий соотечественник, -вроде Сохо в Лондоне, хотя Сохо кудаскромней. Но вы не волнуйтесь: такие, как вы, наРиппер-бан не попадают. В худшем случаею

-- Отто? -- с некоторым замедлением осведомился Сергей.

-- Отто не Отто, -- кокетливо отмахнулась Нинка.

-- Вон оно что! -- Сергей в мгновенье сделался мрачен, угрюм. -- Надо же быть таким кретином! Они тебя наняли, да? Отто с матушкой? Скажи честно -- ты ж у нас девушкачестная!

Бородач притих: тактичное любопытство, чуть заметная опаска.

-- Нет, любимый, -- ответилаНинкас волевым смирением. -- Не наняли. Я -сама.

-- Сама?! Как же! Парикмахерша! Откудаты деньги такие взяла?!

-- Деньги?! -- входилаНинкав уже знакомый нам азарт. -- Нанашей Риппер-бан заработала: у ЫНационаляы! Смотрел ЫИнтердевочкуы? Хотя, откуда? У вас там кино не показывают: молятся и под одеялом дрочат!

-- А с визой для белых сейчас в Европе проблем нету. Натри месяца, наполгода. Потом и продляют. Идете в посольствою -- попытался бородач если не снять конфликт, то, по крайней мере, изменить время и место его разрешения.

-- Ф-фавён! -- бросилаНинкаСергею.

-- Любопытное словцо! -- заметил бородач. -- От Ыфвнаы, что ли?

-- От Ыкозлаы, -- вежливо и холодно пояснилаНинкаи встала, пошла: быстро, не оглядываясь.

-- Догоняй, дурень! -- присоветовал бородач, и Сергей, вняв совету, себе ли, побежал вслед:

-- Нина! Нинаже!

В сущности, это былаеще не ссора: предчувствие, предвестие будущих разрушительных страстей, однако, напляже, наберегу моря, сидели они уже какие-то не такие, притихшие: загорелая Нинкаи белый, как сметана, Сергей.

Нинкалепилаиз песказамок.

-- Я никогдав жизни не бываланаморею

-- А меня предки каждое лето таскали. В Гурзуфю Ну, поехали в Гамбург! поехали! Я немецкий хорошо знаю.

-- С чего ты вбил в голову, что я хочу в Гамбург?! Если б онаменя послала, сказалаб я тебе первым делом, чтоб ты ни в коем случае не возвращался? -Нинкачувствовалатень вины затот разговор, то согласие надачной веранде в Комарово -- тем активнее оправдывалась.

-- Дану их к черту! -- у Сергея был свой пунктик. -- Убьют -- и пускайю

-- Хочешь оставить меня вдовою?

-- Собираешься замуж?

-- А возьмешь?

-- Догонишь -- возьму! -- и Сергей сорвался с места, побежал по песку, зашлепал, взрывая мелкую прибрежную воду, обращая ее в веерабриллиантов.

Нинка -- заним: догнала, повисланашее:

-- Теперь не отвертишься!

-- Так что: в Гамбург?

-- Как скажешь! Берешь замуж -- отвечай задвоих!

Они ожидали рейсанаГамбург, ачерез две стойки проходиларегистрацию отбывающая в Москву группазнакомых нам паломников.

-- П-попы вонючие! -- сказалаНинка. -- Мало, что содрали впятеро -отказались вернуть деньги и загостиницу, и заобратный билет.

-- Сколько у нас осталось? -- осведомился Сергей, которого чуть-чуть, самую малость, покоробили нинкины Ыпопыы.

Нинку тоже покоробило: это вот Ыу насы, но оналучше, чем Сергей, подавиланехорошее чувство и спокойно ответила:

-- Три восемьсот.

-- Не так мало, -- нерасчетливо выказал Сергей довольно легкомысленный оптимизм.

-- Не так много, -- возразилаНинкаи вспомниладьявольский аукцион в бизнес-клубе, хрустальные глазакрутого-молодого, следующие -- покане удалось сбежать -- сумасшедшие сутки,ю

Радио объявило посадку в самолет, следующий до Гамбурга.

-- Наш, -- пояснил чувствующий себя слегкавиноватым Сергей и взялся засумку.

-- Я, Сереженька, и к языкам оказалась способною. Уже понимаю самаю

Как бы намекая наскорое похожее нинкино путешествие, сверкающей тушею таял в укрывшем Эльбу вечернем тумане белый, огромный лондонский паром. Даи сам Гамбург, возвышающийся, нависающий над Альтоной, над Нинкою, едвапроступал сквозь молочную муть радужными ореолами фонарей, фар, горящих витрин...

По тротуару чистенькой, тихой улицы фешенебельного Бланкенезе, возле трехэтажного особнякасо стеклянным лифтом и крохотным парком вокруг, напустив насебя по возможности независимый вид, взад-вперед вышагивал, поджидая выездаОтто, Сергей: не допущенный ли внутрь особо строгим швейцаром, сам ли не пожелавший войти из гордости, из чувстватактаили из каких других соображений.

Приподнялись автоматические воротаподземного гаража. Распахнулись въездные. Из недр особнякапоплыл сверкающий мерседес. Сергей стал надороге

Отто сидел зарулем сам. Рядом в сафьяне креслаполулежаладама, чей возраст, очевидный вопреки ухищрениям портных и косметологов, давал основания предположить в ней даже и мать Отто. Впрочем, по сумме необъяснимых каких-то признаков, а, может, и по воспоминаниям-отголоскам петербургских разговоров, Сергей решил, что дама -- гамбургская, законная, жена.

Увидев расстригу, Отто притормозил, но ни в машину его не пригласил, ни сам не вышел, алишь нажал накнопочку, опускающую стекло: не столько, видно, по хамству, сколько стесненный присутствием супруги.

-- Guten Tag, -- склонился Сергей в полупоклоне, смиряя гордость, которая лезлаизо всех его щелей.

-- Фот, сначит, кутафас санесло, -- наприветствие легким только кивком ответив, сказал Отто неодобрительно. -- Ну та, естественно.

-- Говорите, пожалуйста, по-немецки, -- обратилась к Отто навострившая уши дама. -- Это неприлично.

Отто не без раздражения проглотил замечание.

-- Почему ж это, интересно, естественно? -- по-немецки вопросил оскорбленный Сергей, потому именно по-немецки, что нараз усек ситуацию и готов был извлечь из нее всю возможную выгоду. -- Просто мама, когдаотговаривалаехать в миссию, в Иерусалим, сказала, что у вас всегданайдется для меня место в гамбургском офисе.

Почувствовав, что по поводу Ымамыы предстоит непростое объяснение с супругою, Отто чуть скривился.

-- Вашамама, должно быть, не слишком хорошо разбирается в бизнесе. Хотяю Вы накомпьютере работать можете?

Сергей отрицающе промолчал.

-- Электронные таблицы знаете? Автомобиль вдите? Я, конечно, мог бы дать вам немного денег, но вы, помнится, как-то заявили, что от меня не возьмете никогдаи ничего. Вы переменили позицию?

Сергей продолжил молчать.

-- Впрочем, мне много дешевле выйдет содержать вас в России. Если вы отказались от гордых ваших принципов, я готов купить вам билет до Санкт-Петербурга.

Сергей потупился и выдавил.

-- Меня там могут убить.

-- Ну, знаете, -- сказал Отто. -- Вы уж слишком многого требуете от жизни. -- И то ли со странным юмором, то ли с угрозою скрытой добавил. -- А убить вполне могут и здесь. Извините, -- и, нажав опускную кнопочку, отгородился от Сергея стеклом, тронул машину, уронил эдак впроброс, независимо, адресуясь к супруге. -- Сын моей уборщицы. Из петербургского отделенияю

Глухой торцовой стеной огромного мрачного доманазадах мясного рынканеизвестный художник воспользовался, чтобы проиллюстрировать ЫАпокалипсисы, апредставитель экологической службы -- чтобы пометить дом черно-желтым, нашесть секторов разделенным кружком: знаком радиационной опасности. Нинкас Сергеем снимали крохотную квартирку первого, глубоко вросшего в землю этажа.

Сергей был сильно пьян:

-- А я сказал -- наколени! -- и ладонями, взятыми в замок, давил Нинке наголову, понуждая опуститься. -- Перед шоферюгой могла, апередо мной -гордость не позволяет?!

-- Я же тебя спасала, Сереженька. Ты разве забыл?

Сказала-то Нинкакротко, аоттолкнулаСергея сильно, апотом еще и больно отхлесталапо щекам.

Он заплакал, пополз, обнимая ей ноги:

-- Помоги! Этот шофер -- он все время перед глазами. И все твои остальныею шоферы. Я люблю тебя и от этого с умасойду.

-- А я, когдаты пьян, -- возразилаНинка, усевшись, поджав ноги, натахту, зябко охватив плечи руками: так сиделаона, ожидая электричку, перед первой с Сергеем встречею, -- я не люблю тебя совсем.

-- Я больше не буду, -- подполз Сергей и уткнул ей в колени повинную голову. -- Я обещаюю я больше не будую -- и всхлипывал.

-- Ладно, -- помолчав, закрылаНинкатему и погладилаотросшие волосы Сергея, вспоминая, быть может, как перебиралаих в той ночной подмосковной-московской поездке. -- Поспию

Потом и впрямь опустилась наколени, стащилас него башмаки, помоглавзобраться наложе.

-- Ты не сердишься, правда? -- пробормотал Сергей в полусне. -- Это ведь от любвию

Нинкапошланакухню. Из дальнего углавыдвижного ящикаизвлекланетолстую пачку несвежих бумажек, пересчитала: марок триста, четыреста: все, что у них осталось. Отложив несколько банкнот и спрятав в прежнем месте, бросилаостальное в сумочку и, убедившись, что Сергей спит, вышлаиз дому.

Риппер-бан оказалась очень широкой, очень разноцветной и густонаселенной, но почему-то при этом скучной, унылой улицей. Напустив насебя все возможное высокомерие, чтоб не дай Бог чего не подумали, Нинкамедленно шла, глядя по сторонам. Заисключением переминающихся с ноги наногу глубоко внизу, у въездав подземный какой-то гараж, троих загорелых девиц навысоких каблуках и в отражающих пронзительную голубизну ультрафиолетовой подсветки белых лифчиках и трусиках, проституток в классическом понимании словане было: секс-шопы, эротические видеосалоны, сексуальные шоу с назойливыми зазывалами у входаю

Пройдя до конца, Нинкаперебралась надругую сторону, но там и шоу с шопами не оказалось: ночные магазины газового оружия, ножичков разных, недорогих часов, неизбежные турки у прилавковю Впору было возвращаться домой: не спрашивать же у прохожих, -- но тут веселая подвыпившая матросская компания свернулав переулок, Нинкавмиг понялазачем и свернулатоже.

Девицы стояли гроздьями прямо науглу, в двух шагах от полицейского управления, и странно похожи были однанадругую: не одеждою только, но, казалось, и лицами. Нинкацепко глянулаи пошладальше.

Назеленом дощатом заборе, оставляющем по бокам дваузких прохода, виселатабличка: ЫДетям и женщинам вход воспрещены -- Нинкатут же поняла, что сюда-то ей и надо, и нырнулав левый проходец.

Переулочек состоял из очень чистеньких, невысоких, один к одному домов, в зеркальных витринах которых, тем же ультрафиолетом зазывно подсвеченные, восседали полураздетые дамы: кто просто так, кто -- поглаживая собачку, кто даже книжку читая.

ОднавитриназанялаНинку особенно, и онаприостановилась: застеклом, выгодно и таинственно освещенная бра, сиделасовсем юная печальная гимназисточкав глухом, под горло застегнутом сером платьице. Тут Нинку и тронул заплечо средних лет толстяк навеселе:

-- Развлечемся? Ты -- почем?

Нинкабрезгливо сбросиларуку, сказалаяростно, по-русски:

-- П-пошел ты кудаподальше! Я туристка!

-- О! Туристка! -- выхватил толстяк понятное словцо. -- Америка? Париж?

-- Россия! -- выдалаНинка.

-- О! Россия! -- очень почему-то обрадовался толстяк. -- Если Россия -пятьсот марок! -- и показал для ясности растопыренную пятерню.

-- Ф-фавён! -- шлепнулаНинкатолстякапо роже, впрочем -- легонько шлепнула, беззлобно. -- Я же сказала: ту-рист-ка!

-- Извини, -- миролюбиво ответил он. -- Я чего-то не понял. Я думал, что пятьсот марок -- хорошие деньги и для туристки, -- и пофланировал дальше.

-- Эй, подруга! -- окликнулаНинку начистом русском, приоткрыв витрину напротив, немолодая, сильно потасканная женщина, в прошлом без сомнения -статная красавица. -- Плакат видела? Frau und Kinder -- verboten! Очень можно схлопотать. А вообще, -- улыбнулась, -- давненько я землячек не встречала. Заваливай -- выпьемю

Нинкаулыбнулась в ответ и двинулазаземлячкою в недракрохотной ее квартирки.

Стоял серенький день. Народу наулице было средне. Нинкасиделау окнаи меланхолично гляделанаулицу. Сергей валялся натахте с книгою Достоевского. Накомнатке лежалапечать начинающегося запустения, тоски. Ни-ще-ты.

-- Может, вернешься в Россию? -- предложилавдруг Нинка.

Сергей отбросил книгу:

-- Ненавидишь меня?

Хотя Нинкадовольно долго отрицательно моталаголовою, глазаее были пусты.

Мимо окна, среди прохожих, мелькнуластайкамонахинь.

Нинкаслегкаоживилась:

-- Где ряса?

-- Надне, в сумке. А зачем тебе?

-- Платье сошью, -- и Нинкаполезлапод тахту.

-- Ну кудаты хочешь, чтоб я пошел работать?! Куда?! -- взорвался вдруг, заорал, вскочил Сергей. -- Я уже все тут оббегал! Ты ж запрещаешь обращаться к Отто!

Нинкаобернулась:

-- Бесполезно. Я у него уже былаю

-- Была? В каком это смысле?! -- в голосе Сергея зазвучалаугроза.

-- Надоел ты мне страшно! -- вздохнулаНинкаи встряхнуларясу. -- В каком хочешь -- в таком и понимайю

Было скорее под утро, чем заполночь. Нинкавыскользнулаиз такси, осторожно, беззвучно прикрыв дверцу, досталаиз сумочки ключ, вошлав комнату; разделась, нырнулапод одеяло тихо, не зажигая света, но Сергей не спал: лежал недвижно, глядел в потолок и слезы текли по его лицу, заросшему щетиной.

-- Ну что ты, дурачок! Что ты, глупенький! -- принялась целовать Нинкасожителя, гладить, аон не реагировал и продолжал плакать. -- Ну перестань! Я же тебя люблю. И все обязательно наладится.

-- Я не верю тебе, -- произнес он, наконец, и отстранился. -- Никакая ты не ночная сиделка. Ты ходишью ты ходишь наРиппер-бан!

-- Господи, идиот какой! С чего ты взял-то?! -- и Нинкавпилась губами в губы идиота, обволоклаего тело самыми нежными, самыми нестерпимыми ласками.

Сергей сдался, пошел занею, и они любили друг другатак же почти, как в залитом африканским солнцем иерусалимском номере, разве что чувствовался в немом неистовстве горький привкус прощания.

Когдабуря стихла, оставив их, лежащих наспинах, словно выброшенные напляж жертвы кораблекрушения, Сергей сказал:

-- Но если это правдаю Я тебяю вот честное слово, Нинаю Я тебя убью.

Сейчас они сидели в витринах друг против друга, наразных сторонах переулка: гимназисточкаи монахиня. Землячкапривалилась к наружной двери, готовая продать билетю И тут из правого проходцавозник Сергей: пьяный, слегкапокачиваясь.

Нинкаувиделаего уже стоящим перед ее витриною, глядящим собачьим, жалостным взглядом, но не шелохнулась: как сидела, так и продолжаласидеть.

Землячкаобратилавнимание настранного прохожего:

-- Эй, господин! Или заходи, или чеши дальше!

-- Что? -- очнулся Сергей. -- Ах, да! извините, -- и, опустив голову, побрел прочь.

Землячкавыразительно крутанулауказательным у виска.

-- Зачем? -- шепталаНинкав витрине. -- Зачем ты поперся сюда, дурачок?..

Один ночной бар (двойная водка), другой, третий, и из этого, третьего, старая, страшненькая жрицалюбви без особого трудаумыкает Сергея в вонючую гостиничку с почасовой оплатойю

Насей раз придерживать дверцу такси нужды не было: окнамягко светились, даи не мог Сергей Нинку не ждать.

Оназамерланамгновенье у двери, собираясь перед нелегким разговором, но, толкнув ее, любовникане обнаружила. Шагнулав глубь квартиры и тут услышалазаспиною легкий лязг засова, обернулась: Сергей, не трезвый, апобедивший отчасти и навремя усилием воли власть алкоголя, глядел нанее, сжимая в руке тяжелый, безобразный пистолет системы Макарова.

-- Где ты его взял? -- спросилапочему-то Нинкаи Сергей почему-то ответил:

-- Купил. По дешевке, у беглого прапора, у нашего. Похоже, нашими набит сейчас весь мир.

-- Понятно, -- сказалаНинка. -- А я-то все думаю: кудадеваются марочки? -и пошланалюбовника.

-- Ни с места! -- крикнул тот и, когдаоназамерла, пояснил, извиняясь: -Если ты сделаешь еще шаг, я вынужден буду выстрелить. А я хотел перед смертью кое-что еще тебе сказать.

-- Перед чьей смертью?

-- Я же тебя предупреждал.

-- Вон оно что! -- протянулаНинка. -- Ну хорошо, говори.

Сергей глядел Нинке прямо в глаза, ствол судорожно сжимаемого пистолетаходил ходуном.

-- Ну, чего ж ты? Давай, помогу. Про то, как я тебя соблазнила, развратила, поссорилас Богом. Так, правда? Про то, как я затопталав грязь чистую твою любовь. Про то, как сосуд мерзости, в который я превратиласвое телою

-- Замолчи! -- крикнул Сергей. -- Замолчи, я выстрелю!

-- А я разве мешаю?

Сергей заплакать был готов от собственного бессилия.

Нинкасказалаочень презрительно:

-- Все ж ты фавён, Сереженька. Вонючий фавён, -- и пошлананего.

Тут он решился все-таки, нажал гашетку.

Жизненная силабылав Нинке необыкновенная: закакое-то мгновенье до того, как пуля впилась чуть выше ее локтя, Нинкаглубоко пригнулась и бросилась вперед (потому-то и получилось в плечо, ане в живот, кудаСергей метил), резко дернулалюбовниказащиколотки. Он, падая, выстрелил еще, но уже неприцельно, аНинка, собранная, как в вестерне, успелауловить полсекундочки, когдарукас пистолетом лежаланаполу, и с размаха, коленкой, ударила, придавилакисть так, что владелец ее вскрикнул и макаровапоневоле выпустил.

Сейчас Нинка, окровавленная, вооруженная, стояланад Сергеем, аон, так с колен и не поднявшись, глядел нанее в изумлении.

-- Ты хуже, чем фавён, -- сказалаНинка. -- Я не думала, что ты выстрелишь. Ты -- гнида, -- и выпустилав Сергея пять оставшихся пуль. Погляделадолго, прощально назамершее через десяток секунд тело, перешагнула, открылазащелку и, уже не оборачиваясь, вышланаулицу.

Ее распадок выталкивал, выдавливал из себя огромное оранжевое солнце. С пистолетом в висящей плетью руке, с которой, вдоволь напитав рукав, падали наасфальт почти черные капельки, шлаНинканавстречу ослепительному диску.

Наприступке, ведущей в магазинчик игрушек, свернувшись, подложив под себя гофрированный упаковочный картон и картоном же накрывшись, спал бродяга. Нинкасклонилась к нему, потряслазаплечо:

-- Эй! Слышишь? Эй!

Бродягапродрал глаза, поглядел наНинку.

-- Где есть полиция? -- спросилаона, с трудом подбирая немецкие слова. -Как пройти в полицию?

Звон колоколов маленькой кладбищенской церковки был уныл и протяжен -- под стать предвечерней осенней гнилой петербургской мороси, в которой расплывался, растворялся, тонулю

Могилу уже засыпали вровень с землею и сейчас сооружали первоначальный холмик. Народу было немного, человек десять, среди них поп, двое монахов и тридцатилетняя одноногая женщинанакостылях.

По кладбищенской дорожке упруго шагал Отто. Приблизился к сергеевой матери, взял под руку, сделал сочувственное лицо:

-- Исфини, раньше не мог.

Отец Сергея, стоящий по другую сторону могилы, презрительно поглядел напару.

Спустя минуту, Отто достал из карманаплащапачку газет:

-- Фот. Секотняшние. Ягофф прифёс, -- и принялся их, рвущихся из рук, разворачивать под мелким дождичком, демонстрировать фотографии, которые год спустя попытается продемонстрировать монастырской настоятельнице белобрысая репортерша, бурчать, переводить заголовки: -- Фсё ше тшорт снает какое они разтули тело. Писать им, тшто ли, польше не о тшом?! Или это кампания к сессии пунтестага? Проститутка-монашкаупифает монаха-расстригую М-та-аю Упийство в стиле Тостоефскогою Русские стреляют посрети Хамбуркаю Тотшно: к сессии! Как тебе нравится?

Ей, кажется, не нравилось никак, потому что былаонадовольно пьяна.

-- Романтитшэские приклютшэния москофской парикмахерши, -- продолжал Отто. -- Фот, послушай: атвокат настаифает, тшто его потзащитная не преступилакраниц тостатотшной опороныю

-- Какой, к дьяволу, обороны?! -- возмутился вельможа, обнаружив, что тоже слушал Отто. -- Пять пуль и все -- смертельные!

-- Смиритесь с неизбежным, -- резюмировал поп, -- и не озлобляйте душю

И задеревянным бордюром, в окружении полицейских, Нинкавсе равно быласмерть как хорошасвоей пятой, восьмой, одиннадцатой красотою.

Узкий пенальчик, отделенный от залапуленепроницаемым пластиком, набился битком -- в основном, представителями прессы: прав был Отто: дело раздули и впрямь до небес. Перерывный шумок смолк, все головы, кроме нинкиной, повернулись в одну сторону: из дверцы выходили присяжные.

Заняли свое место. Старший встал, сделал эдакую вескую паузу и медленно сообщил, что они, посовещавшись, навопрос судаответили: нет.

Поднялся гам, сложенный из хлопанья сидений, свиста, аплодисментов, выкриков диаметрального порою смысла, трескакинокамер и шлепков затворов, под который судья произнес соответствующее заключение и распорядился освободить Нинку из-под стражи.

Онаспокойно, высокомерно, словно и не сомневалась никогдав результате, пошлак выходу, и наглая репортерская публика, самасебе, верно, дивясь, расступалась, даваладорогу.

Наступеньках Дворцаправосудия -- и эту картинку показывалауже (покажет еще) белобрысая репортерша -- Нинкаостановилась и, подняв руку, привлеклатишину и внимание:

-- Я готовадать только одно интервью. Тому изданию, которое приобретет мне билет до России. Я хотелабы ехать моремю

юИ вот: помеченная трехцветным российским флагом ЫАннаКаренинаы отваливает от причалав Киле, идет, высокомерно возвышаясь над ними, мимо аккуратных немецких домов, минует маяк и, наконец, выходит наоткрытую воду, уменьшается, тает в туманею

Алюминиевый квадрат лопаты рушил, вскрывал, взламывал влажную флердоранжевую белизну, наполненный ею взлетал, освобождался и возвращался зановою порциейю

То ли было еще слишком рано, то ли монахини отдыхали после заутрени, только Нинкабылаво дворе одна, и это доставляло ей удовольствие не меньшее, чем простой, мерный труд.

Снег падал, вероятно, всю ночь и густо, ибо знакомый нам луг покрыт был его слоем так, что колеи наезженного к монастырским воротам проселкаедваугадывались, что, впрочем, не мешало одинокому отважному Ывольвоы нащупывать их своими колесами.

Отвага, впрочем, не всегдаприводит к победе: наполпути к монастырю Ывольвоы застрял и, сколько ни дергался, одолеть препятствие не сумел. Тогда, признавая поражение, автомобиль выпустил из чревачеловеческую фигурку, которая обошлавокруг, заглянулапод колеса, плюнулаи, погружаясь в снег по щиколотки, продолжилане удавшийся машине путь.

Оказавшись у врат обители, фигурка, вместо того, чтобы постучать в них или ткнуться, пустилась собирать разбросанные здесь и там пустые ящики, коряги, даже пробитую железную бочку и, соорудив из подручного -- подножного -материаланебольшую баррикаду у стены, вскарабкалась и застыла, наблюдая заработою одинокой монахини.

Снег взлетал и ложился точно под стеною, порция запорцией, порция запорцией. Нинкабыларумянаи прекрасна: физическая работа, казалось, не столько расходует ее силы, сколько копит.

Подняв голову, чтобы поправить прядь, Нинкаувиделагостя и узнала: крутой-молодой, тот самый, который купил ее некогдазаневероятные, баснословные тридцать тысяч долларов и от которого онаумудрилась сбежать навторую же ночь.

Какое-то время они глядели друг надруга, как бы разведывая взаимные намерения, покакрутой-молодой не улыбнулся: открыто и не зло.

Нинка улыбнулась тоже, одним движением сбросила черный платок-апостольник, помахала рукою и сказала:

-- Привет!