"Федька-Зуек — Пират Ее Величества" - читать интересную книгу автора (Креве оф Барнстейпл Т. Дж.)

Глава 20 И СНОВА «САМ С УСАМ», ИЛИ «ЧЕРНЫЕ БРИГАНТИНЫ»

В сущности, все дело тут было в размере пая. Капитан Дрейк купил и обставил со своей доли после плавания 1572-1573 года большой каменный дом, один из лучших в Плимуте, и купил три больших корабля. В доме все, за исключением двух комнат, было на вкус Мэри. Только к убранству своей «каюты» — личного кабинета — Фрэнсис запретил не то что прикасаться, но и в помыслах сего не иметь жене. И еще была одна, как тогда говаривали, «почетная спальня», совсем не на ее вкус. В этой великолепной, но мрачноватой комнате с узкими окнами и тяжелой мебелью все было затянуто алым бархатом. Сделано это было с явным расчетом на одного почетного гостя — точнее, гостью. Ее вкусы знали многие, а вот принимать эту худощавую даму у себя рассчитывать мог да-алеко не каждый. Дрейк рассчитывал.

Соплавателей в дом пускали охотно, но с условием: знать свое место и не претендовать на лишнее. Пировали на кухне, а столовая была для людей почище. Зато, кто умел складно рассказывать — врать или правду, все едино, — мог всегда рассчитывать на вкусный и сытный обед и деревенское пиво: миссис Фрэнсис Дрейк в этом отношении не изменилась ни на волос, перестав быть мисс Ньютон. А в остальном… Мэри огорчало, что придется приучить себя жить в кругу, ей чужом и непривычном, а у нее и манеры не те, и воспитание, и внешность. Руки доярки. Жены олдерменов будут над ней потешаться! В лучшем случае — язвить заглазно и тонко ехидничать в лицо. А в худшем перед нею — а значит, и перед ее Фрэнсисом — захлопнут двери приличных домов. И получится, что она вредит карьере мужа!

Муж застал как-то Мэри в слезах, но она отказалась объяснить, чем эти слезы вызваны. Просто извинилась, сославшись на якобы нездоровье, — и не пошла на прием к мэру города. Все потому, что в приглашении было сказано: «Приглашенные дамы должны прибыть с треном», а она не знала, что это такое — «трен». То ли это украшение какое, вроде браслета, то ли деталь платья…

И тогда Фрэнсис — нет, он все-таки удивительный человек и замечательный муж! — без малейших с ее стороны подсказок сообразил, что к чему и как выйти из этого малоприятного положения с наименьшими потерями для самолюбия Мэри, да и его самого. И как-то, дней через пять — да, точно, еще и недели не прошло со дня приема у мэра — муж сухо сказал Мэри, уставившись на огонь камина:

— Да, кстати, дорогая: с этого месяца придется уменьшить наполовину твои «деньги на иголки».

— Хорошо, Фрэнк. Но, если на секрет, чем это вызвано? Придется уплатить забытый должок? Или что другое?

— Другое. Я нанял новую домоправительницу. Миссис Холнерич с нами расстанется, а у нас будет работать миссис Олберс.

— А это кто такая? У кого она раньше работала и почему ушла с прежнего места, ты интересовался? — настороженно спросила Мэри.

— Интересовался. У герцога Кавендиша. Ушла потому, что молодая хозяйка подросла и стала соваться в хозяйство, а воображает о себе она даже для герцогини слишком много. Так вот платить мы ей будем в два раза больше, чем платили миссис Холнерич, — зато она разбирается в хороших манерах и все такое, и тебя научит. Поначалу я думал попросить об этом какую-нибудь из светских дам подобрее, но потом от этой идеи отказался. Дамы есть дамы, даже самые добрые среди них (хотя еще большой вопрос, а точно ли есть среди них добрые), а я не хочу, чтобы о тебе распускали дурацкие слухи.

— О Фрэнсис, какой ты чуткий! — вскрикнула Мэри, прижимаясь нежно к мужу…

Корабли Дрейка были выстроены так, чтобы выдерживать любую, даже океанскую, бурю. И на каждом было полно новейших полезных приспособлений — от только что вошедших в употребление и здорово облегчающих работу талей типа «двойной гордень» до шканечных сеток, защищающих палубную команду от падения на головы рангоута и такелажа, сбитых непогодой или ядрами — не важно.

Теперь капитан Дрейк несколько лет мог не ходить в дальние плавания. Совсем уйти с моря он бы не смог. Но в Новый Свет, куда его всю жизнь влекло неудержимо, ему сейчас все равно путь был заказан: после его возвращения из Вест-Индии испанские агенты и открыто, и тайно следили за каждым его шагом, и попытка Дрейка снарядить экспедицию немедленно повлекла бы за собой протесты по дипломатическим каналам — а этого правительство Ее Величества ни в коем случае не желало, не допустило бы, а если такая экспедиция состоялась бы — не простило бы.

И он занялся «коммерческими грузоперевозками»: возил военные грузы в мятежную (как считали англичане), борющуюся с агрессорами за свою независимость (как считали ирландцы), Ирландию. Не то, чтобы он не любил ирландцев. Вовсе нет. И то, что они вопреки собственной выгоде и политическим интересам Англии яростно сражались за свою независимость, тоже можно было понять.

Но вот то, что они в судорожных попытках удержать ускользающую свободу прибегли к помощи испанцев и «Святейшего престола», — вот этого Дрейк им простить не мог.

А его корабли могли перевозить даже кавалерию. А это и хлопотно, и нелегко. Ведь что это такое — возить кавалерию? Это — иметь вместительные трюмы с яслями и стойлами для лошадей; это, кроме того, — иметь вместилища для сена и овса; это также — иметь место для амуниции, оружия, боеприпасов; наконец, это — место для солдат и господ офицеров! При этом надо учитывать, что фуража следует брать с запасом — на случай, если бури удлинят путь.

Дрейковы корабли мирно ходили взад-вперед через пролив Святого Георга. Хотя, разумеется, на них были и люди, и оружие, необходимые для того, чтобы догнать и потопить испанское судно, доставляющее мятежникам оружие, порох, пули, упряжь и деньги. А поскольку отношения между Испанией и Англией были мирными, приходилось, вопреки принципам Дрейка, не оставлять живых свидетелей — пускай испанские адмиралы маркиз де Санта-Крус и Луис Рекесенс-и-Суиньга спишут ушедшее в тайный рейс судно на бури, столь обыкновенные в этих неприютных северных водах!

Такими делами был занят капитан Дрейк. Не будем кривить душой — он едва терпел это относительно спокойное существование. Он мечтал о большой войне с окаянными папистами.

А Федька-зуек? После возвращения в августе семьдесят третьего года он мог найти покладистую и симпатичную вдовушку и снять комнатку и угол — комнатку в доме и угол в сердце хозяйки. Ему ведь было уже восемнадцать полных лет… Его доли хватило бы на год такой «почти семейной» жизни, а если попадется вдова со скромными желаниями — то и на полтора.

Вторая возможность — спустить эти же денежки по кабакам и гостиницам, месяца за два-три-четыре шумных кутежей. И затем искать работу. Наконец, последний вариант был — денежки сберечь и начать копить, сразу же устроившись на какое-нибудь каботажное судно матросом. И жить трезво, прижимисто, лет до сорока, чтобы иметь обеспеченную старость: домик, камин, может быть даже — садик с розами…

А помогать англичанам с. ирландцами воевать — ну, уж это нет. Федору они ничего плохого не сделали. А те немногие ирландцы, которых он успел узнать лично за четыре прожитых в Англии годка, ему, скорее, даже нравились. Может быть, даже больше англичан. Казалось, они куда больше смахивают на русских, чем какой бы то ни было другой народ на свете: бесшабашные, так же на голый «авось» рассчитывающие; и пропойцы такие же… Только и отличаются тем, что куда нетерпеливее русских и оттого драчливее. А так — та же удаль, широта, лихость… Но что не так терпеливы — скажите, какой же русский долготерпеливец не завидует порой, хотя на миг, нетерпеливым и несдержанным людям? А? То-то…

Ну, а теперь надо обдумать по порядку. Найти вдовушку и пожить годок… Пока так говоришь «вообще» и воображаешь себе эту вдовицу и доброй, и ласковой, и некрикливой, и такой, и сякой, какую хочешь, — чего лучше и желать-то? Ищи и переселяйся, да поскорее! Но как посмотришь вокруг: кто из моряков устроился таким образом — у каждого свои беды с сожительницами. Та сварлива, та пьянствует, та вертихвостка, не удержишь, хоть лупи до полусмерти… То грязнуля, то бесхозяйственная, то ленивая…

Просидеть по кабакам все деньги — это тоже не по нему. Во-первых, обрастешь по пьянке такими друзьями, с какими в трезвом виде и здороваться не захочешь. Во-вторых, все кончится уж слишком быстро. В-третьих, уж больно противная штука — похмелье. Да и в тот день, когда пьешь, бывает плохо, если перебрал сверх своей нормы. И, в-четвертых, это же начать легко, а кончить куда как сложнее: вон у них на «Св. Савватее» был запойный, так он сколько раз хотел бросить пить и не мог никак! И как не лечился от своей «горькой слабости» бедняга! И травами, и заговорами, и у русских бабок, и у датской колдуньи, и у польского лекаря… И все бестолку. Пока трезвый — человек как человек и даже хороший человек-то. А как надерется — тьфу, совершенно скотского облика существо, и не понимающее слов.

Третий путь: плавать в каботаже и копить… Но Федор уж нюхнул Нового Света — и хотел теперь заморских плаваний, пищи небывалого вкуса и цветов небывалого запаха, и птиц небывалых расцветок…

Он отдохнул пару месяцев, в Лондон съездил, отпустил усы — такие, чтобы его самого, по крайней мере, не смешили. И…

И в один прекрасный день — ясный, почти сухой, если не считать обычного для октября утреннего тумана, он заявился в фирму братьев Хоукинзов. Сначала — в контору по найму. Там толкался всякий морской народ — и видно было, что иные тут и живут. В одном углу ели жареную рыбу, в другом играли в кости, в третьем разглядывали замусоленную, но «верную» карту с обозначением кратчайшего пути из Новой Гранады в легендарное Эльдорадо и спорили о днях пути по означенному маршруту — если на мулах… А в четвертом углу сидел квадратный человек в полосатой Фуфайке и спал, укутав голову в задранную на спине куртку. У входа пожилой рябой моряк настойчиво уговаривал презрительно хмыкающего чахлого юнца купить попугая по невероятно низкой цене. Общий гвалт затихал, только когда распахивалась дверь к клеркам и сиплый голос каркал: «Кто там следующий?»

Федор занял очередь, уселся на неструганую лавку и за часы ожидания вызнал, что сейчас снова усилилась «партия мира», — и по этой причине государственной поддержки «джентльменам удачи» более не оказывают: субсидий заморским экспедициям не дают, из казенных доков корабли Хоукинзов выгнали, а уж о том, чтобы заполучить в экспедицию королевский военный корабль, как не раз бывало прежде, нечего и думать. Так что не то удивительно, что братья свернули операции на три четверти, — а то, что фирма вообще еще существует. Правда, людей в плавание набирают теперь не всех подряд, какие ни и сколько ни явятся, как еще полтора года назад, — а с большим разбором и контракты заключают не более, чем на один рейс. Потому, дескать, что хозяева и те не знают, будет ли второй и когда.

Он узнал также, что, борясь с пиратством и даже, ради укрепления мира, с приватирством, правительство, тем не менее, исправно прибирает к рукам свою долю добычи в виде налогов. А мистеры Вильям и Джон Хоукинзы, будучи искренними патриотами своей страны, эти налоги платят. Регулярно и ничего не утаивая из своих — весьма, надобно сказать, трудноучитываемых — доходов. Ну, или почти ничего. Так разве, по мелочи, случаем; то обмер судна не совсем точно произведут, если налог с кубофута вместимости берется, то с календарем напутают, если налог берут с дней пребывания судна в открытом море… Все это мелочи. А в основном-то… Иначе и нельзя: мы же — страна небогатая: один испанский город Севилья, в Испании еще и не самый главный, имеет годовой доход более, чем вся Англия, с Лондоном и фермами, со всеми городами и рыбачьими деревушками. Если зажиточные люди, к примеру, будут богатеть, а налоги не платить — это что же получится? Так мы вообще никогда богатой и могучей державой не станем!

Федор подивился: про то, что Англия должна стать великой и могучей державой, с жаром рассуждали немытые, небритые и полутрезвые мужики, еле-еле грамотные. И они говорили об этой Англии: «мы»! Не лорды, не князья и не епископы, простые люди, из тех, которых здесь вешали ежедневно по малейшему поводу. И Федор подумал: «А что? Очень даже свободно — если у них тут распоследний матрос с жаром говорит: „Мы должны стать и мы непременно станем великой державой!“ — станут!»

Он вспомнил, как в России стрельцы идут умирать за страну, которая исполосовала им спины проволочными кнутами, — и с тоской подумал о тех будущих временах, когда главными в мире странами будут Россия да Англия да еще Китай какой-нибудь: кто был там, сказывают, что народу в Китае столько же, сколько и во всех остальных странах мира, от негритянских до скандинавских… Почему с тоской? Да потому, что ему этого не увидеть. Не дожить. А впрочем, может быть, оно и к лучшему: уж больно мы разные, не вместе будем, а снова перетягивание каната начнется — кто кого. И тут уж, когда не французы с голландцами или там португальцы с греками, а русский с англичанином схлестнутся — тут уж небу жарко станет! Потому как и те, и другие заядлые…

От этой высокой политики Федора оторвало оживление в полутемном «зале ожидания»: то все говорили: «Нет», «Нет», «Не сейчас» — и вдруг пришел главный клерк с какой-то вестью от мистера Хоукинза. И взяли одного, взяли через человека второго — и, сразу следом — третьего и четвертого! Сомнений уж не оставалось: братья Хоукинзы засобирались в новую — притом большую — экспедицию! Федор успокоился: уж если комплектуют команды — и для него местечко найдется. Оказалось — зря успокаивался. Когда подошла его очередь — спросили рекомендательные письма, а он не догадался взять. Спросили, какого вероисповедания, — крякнули, глаза выпуча, когда услышали: «православный» и сказали: «К сожалению, мы берем только протестантов, принадлежащих к англиканской церкви. Извините». И, Федор еще выходил, слышно было за спиной: «Православный? А это еще что? Новая секта? Или как?»

Тогда Федор вскинулся и решил, что терять ему теперь нечего, и остановился. И сказал:

— Ладно. С вами, я гляжу, каши не сваришь. А где бы мне повидать хозяев фирмы? Мистер Джон Хоукинз ведь меня знает по предыдущему плаванию… (Хотя с чего бы ему знать? Но вдруг на эти бумажные души подействует?). Увы, здешние клерки фирмы Хоукинза оказались народом тертым: они не вздрогнули, не поразились, а сказали равнодушно: «Иди-иди, нечего нам тут заливать. Мистер Джон занят важными делами. И-ди!»

И тогда Федор, чисто по-русски осмелев от безнадежности своего положения, стал пытаться пробиться к как можно более высокопоставленным служащим фирмы. Пока наконец в одной из пыльных комнатенок клерк не сказал клерку: «Настырный какой русский! А пошлем его к самому мистеру Боутсу! В другой раз неповадно будет!» И другой с понимающим гадким смешком поддакнул: «Давай! Уж кто-кто, а наш мистер Боутс умеет так отбрить — в другой раз и не полезет к нам!»

И его отвели к главному клерку фирмы — как бы дьяку, по нашенски говоря, — которого все тут боялись.

Надобно вам сказать, что уже вид мистера Боутса был прямо устрашающе недобрым. Громадного роста пузатый дядька в темно-коричневой одежде с черным крахмальным воротником, черными пряжками на башмаках и черным широким поясом. Его обвислые щеки скрывались за пышными усами, свисающими ниже щек и цвет имеющими самый неопределенный. Как бы зеленовато-русый, но иногда, как мистер Боутс голову повернет, с более освещенной стороны как будто пшенично-светлый… И глаза тоже неуловимого оттенка, пивного какого-то, что ли. Но этот мрачный пузан неожиданно посочувствовал Федору и, как бы извиняясь за это перед своими подчиненными, пояснил им: Э-э, я понимаю положение — прямо скажем, незавидное — этого молодого человека: как раз в его возрасте или чуть постарше я испытал в Голландии, в Дордрехте, что это такое — быть «нежелательным иностранцем». Так рекомендательное письмо вам мог бы написать капитан Фрэнсис Дрейк? Хм-м, человек он молодой, но в нашей фирме уже известный. И вы уверены, что мистер Дрейк охотно дал бы о вас благожелательный отзыв?

— Конечно! — воскликнул Федор. И, сникнувши, добавил тихо:

— Вот только он сейчас в Ирландии, и я понятия не имею, как с ним связаться. Хотя ведь можно попросить миссис Мэри…

— Хм-м, так вы и в дом мистера Дрейка вхожи?

— Ну да, — сказал Федор и честно выдавил (очень не хотелось это говорить, это ж все равно что на суде против самого себя свидетельствовать!):

— Вхож-то вхож, но это, говоря по чести, мало что значит: мы все, кто с мистером Фрэнсисом плавал больше, чем по одному разу, туда вхожи. Хотя я стараюсь там не бывать, пока хозяина нету.

— Не-ет, молодой человек, это вовсе не мало значит. Кстати, правильно ли я вас понял, что вы не один раз плавали с мистером Дрейком?

— Ну да. Три последних плавания подряд, считая от…

— Стоп-стоп-стоп, молодой человек! Не надо пояснять, я вас понял. Мистер Браун, будьте любезны, позовите мистера Доркинга. Пусть зайдет, как освободится.

Самый юный из трех клерков, писавших или переписывавших бумаги за барьерчиком, поспешно кинулся в коридор, а устрашающий мистер Боутс невозмутимо продолжал:

— Да, кстати: у нас же еще одно дельце. Если вы плавали с мистером Дрейком, ваше имя внесено в судовые роли, верно?

И он испытующе уставился на Федю маленькими пивными глазками в сетке морщин разнообразной глубины и направления. Федор совершенно спокойно выдержал его взгляд, ибо судовую роль «Лебедя» помнил совершенно точно: чернильное пятнышко у буквы «а» в фамилии капитана, сгиб между фамилиями плотника Кокса и кока Питчера, свою фамилию, имя и прозвище (в скобках). А мистер Боутс, не отрывая цепкого взгляда от Федоровых глаз, рявкнул:

— Эй, кто-нибудь там! Бегом в архив! Принести сюда судовые роли «Лебедя», «Паши» и…

— «Дракона», — подсказал Федор и по взгляду, почти заговорщическому, почти подмигивающему, понял, что хитроумный мистер Джереми Боутс и не думал забывать название второго судна сверхтайной экспедиции 1569-1570 годов. И закончил, почти уверенный, что этот страховидный добряк знает то, что он сейчас скажет, заранее. Хоть и непонятно откуда:

— Только, вообще-то, это вовсе ни к чему. Я плавал на «Лебеде» и совсем недолго на «Паше», когда капитан перешел на него.

— Ну хорошо. Подождем. Значит, вы всегда плавали на флагмане, всегда рядом с мистером Дрейком. И если капитан переходил на другое судно, он брал с собою вас Так?

— Да, так.

— Не слугу, не посыльного, а матроса?

— Да. Вначале — просто юнгу.

— Вам это не казалось странным?

— Не мое дело, мистер Боутс. Я предоставил капитану Дрейку самому решать, кто ему нужен и зачем, — нахально сказал Федор. Уж тут-то его не собьешь, уж что такое флотская дисциплина, он сызмала знает!

Принесли пропыленные свитки. Что ж, мистер Боутс мог из этих бумаг сделать вывод о том, что московит в этом документе значился. Как его… Тэд Зуйофф (Рашенсимен). И, как водилось в фирме братьев Хоукинзов, после каждого рейса рукою капитана ставились против каждой фамилии членов экипажа цифры: оценки за рейс по десятибалльной системе. Против фамилии Зуйоффа стояли три цифры: 6, 7, 8. Это означало не только то, что молоденький русский морячок действительно участвовал и в последнем вест-индском плавании Дрейка, и в обоих подготовительных, с особою миссией, плаваниях. Это еще и то означало, что мнение капитана Дрейка, известного своей привередливостью к экипажам и слабостью к парням из Девоншира при видимом отсутствии иных слабостей, об этом щенке был неизменно высокого мнения. Более того, мнение его об этом щенке улучшалось тем более, чем лучше он его узнавал!

У мистера Джереми Боутса был почти научный склад ума: он, к примеру, каждый год тщательно записывал (и никогда эти записи не терял) дату первого снегопада и первого весеннего дождя, день зацветания вязов и появление на рынке первых примул. И он подумал вот о чем: иноземец, совсем юный, которого уже ценит мистер Дрейк, — а уж кто-кто, а мистер Джереми Боутс умел разбираться в людях ибо перевидел их на службе отцу и сыновьям Хоукинзам многие сотни. И он предвидел великую будущность капитана Дрейка.

Разумеется, о том, сколь высокого мнения капитан Дрейк об этом юном иноземце, мистер Боутс сообщать мальцу не стал.

Но вот тот ли это Зуйофф-Рашенсимен? Чтобы твердо убедиться в этом, нужна была еще одна, последняя, проверка. Ее-то и надлежало произвести мистеру Доркингу, вызванному, а точнее — приглашенному минут сорок пять назад.

Доркинг вошел не как подчиненный, а как равный к равному. Надо сказать, что место этого молчаливого джентльмена в служебной иерархии фирмы Хоукинзов, а тем более — выполняемые им функции оставались загадкой для коллег. Сидел мистер Доркинг один в узкой каморке, до потолка заваленной бумагами и темной. Обед приносил с собой и съедал в одиночестве — так что по съедаемому им ежедневно никто не мог определить, богат он или беден, женат или холост. Судя по манерам — холост и к тому же пьянчуга. Но судя по внешнему виду — какая-то довольно домовитая женщина, о нем заботилась-таки.

Итак, в кабинет мистера Боутса вошел тощенький, плоховато побритый брюнет с прилизанными волосами, закрывающими уши, и с воспаленными глазами пьяницы. Впрочем, неожиданно пристальный и умный их взгляд заставлял усомниться в том, да точно ли перед вами пьяница, — хотя дрожание всех членов мистера Доркинга как будто подтверждало общее мнение о пьянстве мистера Доркинга.

Доркинг молча выслушал задание главного клерка: «Будьте любезны, установите, тот ли перед нами парень, что плавал с капитаном Дрейком в последние три заокеанских плавания», кивнул и недоверчиво переспросил:

— Что-что? Во все три? Я не ослышался?

— Да-да-да.

— В три подряд, включая… Надо же! — почти восхищенно сказал Доркинг и, подняв глаза к беленому, неровно оштукатуренному потолку с черными дубовыми балками, погрузился в неподвижную задумчивость на пару минут. И вдруг резко спросил:

— Так как по батюшке кличут кормчего на лодье «Святой Савватей»?

Тон был такой резкий, что Федор вздрогнул. И уж тогда сообразил, что… что вопрос задан по-русски![1]

Итак, проверка закончена, и Федор ее выдержал с блеском. Потому что главный клерк в результате проверки порылся в своих бумагах, покивал своим невысказанным мыслям — и огорошил:

— Ну вот, мистер Зуйофф. Вы приняты в состав новой экспедиции мистера Джона. Должность — старший матрос и третий кандидат на должность третьего помощника капитана… Знаете, что это такое? Если убь… э-э-э… Если вдруг умрет офицер, его место занимает первый кандидат на эту должность. Если умрет вновь назначенный — второй кандидат займет место. Сейчас я объясню, где стоит ваше судно, когда и куда идет. И где познакомиться с капитаном Лэпстоком…

Федор молчал. Он не мог освоиться с мыслью, что он теперь не жалкий иностранец, нищий, не имеющий ни дома, ни работы, подлежащий, в сущности, аресту как бродяга, — а кандидат в офицеры заокеанской экспедиции! Мир перевернулся в один миг — и привыкать к новому его положению придется, небось, полрейса.

И вот Федор снова ушел за моря. Сначала — за неграми в Гвинею. Но у островов Зеленого Мыса экспедиция попала в безоблачный штиль. И три галиона стояли день, два, третий… Как принято было в ту пору в английском флоте, «нет продвижения — нет и полной пайки». И экипаж перевели на четверть нормы солонины, полнормы сухарей и пресной воды. Голодновато — так и работы не было. Паруса свернуты — чтобы, если вдруг налетит внезапный шквал, не натолкнул суда друг на друга. На востоке виднелась уходящая в редкие белые облака остроконечная вершина горы святого Антония, что в южной части Санту-Антуана, самого западного в группе островов Зеленого Мыса, — а команда уже соскучилась по твердой земле, по зелени и свежей пище. Но этот берег был недоступен. Португальские власти занесли «Жоана Акиниша» — так они именовали Хоукинза — в черный список. Считалось, что он грабит португальские владения, когда он покупал в Верхней Гвинее у тамошних вождей подданных и пленников за железные изделия, оружие и красители для тканей (увы, невозвратно кануло в Лету то баснословное время, когда отец мистера Джона менял на здоровенных, могучих невольников безделушки вроде стеклянных шариков, зеркалец и бисером шитых кисетов). Хотя случалось, особенно на сыром, зараженном, по словам самих местных жителей, двадцатью двумя различными лихорадками, Невольничьем Берегу[2], что вожди не подозревали, что их исконные земли — «португальские владения».

И матросы в кубрике бывали только по ночам, а остальное время околачивались на баке, разглядывали недоступный берег, сочиняли небылицы и пересказывали друг другу — причем случалось, и даже не один раз, что история обходила по кругу всю команду и возвращалась в уши того из матросов, из чьего рта впервые вышла, не узнаваемая даже тем, кто ее придумал или впервые поведал. Наконец к исходу третьего дня северо-восточный пассат слабо задул вновь. Матросы Хоукинза торопливо подняли фор-марсели, чтобы вернее поймать ветер, более ощутимый на высоте, — и корабли начали медленно отдаляться от архипелага…

И тут на севере, за кормою, кто-то из младших офицеров увидел каравеллу, которую какой-то упрямец-капитан гнал, лавируя, против ветра. Она стояла на месте… Нет, ее даже сносило к югу! И судя по зеленому кресту святого Иакова на фоке каравелла была португальской!

Хоукинз созвал военный совет с участием тех кандидатов на должности, что служили на флагмане. И, открывая заседание, без обиняков сказал:

— Господа, что там за кормой по левому борту? Там португальская каравелла, вопреки очевидности пытающаяся пройти на северо-восток, против пассата. Еще Колумб догадался, что этого лучше не делать. Почему она так стремится на северо-восток? Одно из двух: либо ее капитан — идиот, давший обет бороться с ветрами, либо на борту скоропортящийся груз, который нужно срочно доставить. Какой скоропортящийся груз может везти португальская каравелла из Гвинеи? Естественно, черных рабов. Их ведь нужно как можно скорее доставить на рынок, потому что рабы в цене только живые. А дохнут они у португальцев каждодневно. И у этого бедняги-капитана каждый час на счету, ибо каждый час несет убытки ему и его хозяевам. Какие будут мнения?

Ему ответил дружный хор:

— Захватить каравеллу!

— И я так считаю. Как говорит в таких случаях некоторым из вас знакомый мой молодой друг Фрэнсис Дрейк, «надо облегчить португальцам непосильное бремя, избавить их от прискорбной необходимости бороться с пассатом». Не так ли?

Господа офицеры загоготали, а Федор подумал: «А они до дна знают друг друга — Хоукинз и Дрейк. Точно слова живого капитана Фрэнсиса Дрейка!»

— Есть предложение: поворотить на норд, идя на таком расстоянии, чтобы не терять каравеллу из виду. А через несколько часов, когда португалец уморит своих матросов непрерывными перекидками парусов с галса на галс, — увеличить ход и идти на сближение! — сказал кто-то — Федор не уследил, кто именно.

— Но наши матросы тоже устанут, нам ведь тоже лавировать придется, — возразил первый помощник капитана Эндрю Реджиннес.

— Не столько, если мы не станем повторять каждый их маневр, а сначала отойдем мористее, идя не против ветра, а в пол-ветра, почти на чистый вест, а потом свернем на сближение, забирая круче к осту, чем португальцы. Практически в таком случае нашим матросам всего-то и придется один раз перекинуть паруса с галса на галс. А португальцы это сделают за то же время десять раз, и у них не будет сил нам сопротивляться, — возразил капитан Лэпсток. На том и порешили.

Расчет оказался верным: португальцы не сделали ни выстрела, ни клинками не махали — и были, кажется, только рады избавиться от своего ценного груза. Хоукинз заполучил сто семьдесят здоровых негров с Перцового Берега — загрузили в устье реки Святого Жоана двести невольников из племени кру, но тридцать уже отдали Богу душу за девять дней в море.

Адмирал англичан, мистер Джон Хоукинз, заявил, довольно почесывая средним пальцем левой руки бородку, что такая бескровная удача — добрый знак и теперь все пойдет на лад. Португальцев ради доброго почина решили отпустить без обид, даже не выясняя, кто из экипажа был прикосновен каким-либо образом к инквизиции либо на ком кровь англичан. Но португальцы и этому акту редкого милосердия не особо обрадовались.

— Вы что все как сонной мухой укушенные? — возмутился Хоукинз. И португальцы, перетолковав между собой, вытолкнули темно-бронзового, как араб или цыган, «нового христианина», то есть попросту крещенного еврея:

— Вот, пускай Переш расскажет. Он лучше знает и болтать горазд.

Ну, Переш так Переш. И англичане услышали такую историю без конца:

— Наш король, его величество Себастиан Первый, хочет жениться. И была у него невеста — красавица, роду преславного, веры католической. Блядища, правда, на всю Европу знаменитая сызмала — принцесса Марго Валуа французская. По матери — Медичи, итальяночка, то есть. Да знаете вы ее.

— Королеву Марго? Да уж наслышаны. Но… Погодите, она же как будто уже замужем за Генрихом Наваррским. Притом протестантом. Или не так?

— Да нет, все так. Но числилась она невестой нашего бедного короля чуть не до своей свадьбы. И когда француженка отказала нашему королю — бедняга с горя помешался. Потому что уже не первый случай, когда ему дают слово, а потом в самый последний момент возвращают колечко. Ну, а в Марго он, видимо, всерьез втюрился и после ее свадьбы, да еще с еретиком, стал задумываться, уединяться, книжки читать… И внезапно сходил пешком в Белемскую обитель и там объявил, что готовится в крестовый поход! Нет, вы подумайте! В наше время и крестовый поход! В шестнадцатом веке!

— А против кого? Турок ему не победить, это заранее. ясно…

— Против марокканцев, мавров по-нашему. И вроде идти должны не одни желающие, а все мужчины страны поголовно.

Впрочем, наш король давно уж со странностями, чтобы не сказать похуже. И не спорьте со мною, что это не так: я-то собственными глазами видел, как у него начиналось. В шестьдесят девятом году, в самую жару, значит, в конце июля, нашла на Португалию чума. Ну, я, как и многие, ушел спасаться от мора в святое место — в монастырь Алковаша. Слугой при звоннице. Тут прибывает его величество дон Себастиан. Его величеству взбрело в голову немедленно полюбоваться прахом великих своих предков. Сначала на отца, потом на Мануэла Счастливого (своего деда). И так до Ависского магистра… Ах да, вы же иностранцы и не знаете нашей истории. Это, в общем, основатель нынешней династии. Посмотрел дон Себастиан на своих предков, пригорюнился и говорит этак тоскливо: «Нет, это не великие государи. Вскрывайте гробницы королей Бургундской династии!» Ну, сами понимаете: слово короля — закон, перечить никто не стал. И как дошли до Аффонсу Третьего — король наш ожил, взволновался, аж покраснел. И завопил во всю мочь: «Вот! Вот он, истинно великий государь! Во всех отношениях гигант! Семеро законных детей, да пятеро бастардов, и сам четыре с половиной локтя ростом: И воитель величайший — ибо он отвоевал у мавров королевство Алгарви! Вот на кого желаю я быть похожим!»

А между прочим, в нашем монархе — да хранит Господь его дни и жизнь его! — более австрийской крови, нежели испанской и более испанской, нежели португальской. И воитель из него аховый, ибо все свое детство он тяжко и длительно хворал. И после всех перенесенных болезней стал кривобок, разнорук, косолап и чуть-чуть хром. Так что навряд ли ему удастся походить на великого завоевателя Аффонсу Третьего хоть чем-нибудь.

Вот с тех пор он, прямо на моих, можно сказать, глазах, и рехнулся. Подавайте ему войну с сарацинами — и точка. А какие сарацины, где? Их из Европы последних выгнали за полвека да его рождения! Какие же мавры, я вас спрашиваю? Этот безумец твердо решил загнать всю славную португальскую нацию в африканские пески и положить ее там! И сам во главе ляжет! И ради чего — непонятно.

Облегчив португальцев, освободив их от тяжкого труда — пробиваться против пассата, англичане оказались перед трудным выбором: возить рабов в трюмах, идя в Гвинею, пока наберешь достаточное для прибыльности дела количество рабов — отобранные у португальцев невольники перемрут в трюмах; отправить одно судно в Вест-Индию для срочной продажи этих ста семидесяти, или, вернее, тех, кто останется в живых из ста семидесяти, — риск. Отберут испанцы товар, еще и экипаж схватят и на галеры отправят, а судно конфискуют. Нельзя идти в испанские моря на одном корабле. Риск слишком большой.

Джон Хоукинз вновь созвал полный состав военного совета, и так как вопрос был труден настолько, что решения Хоукинз не имел, он предложил высказаться третьим кандидатам первыми. И когда дошла очередь до Федора, он, кашляя от смущения, сказал:

— По-моему, надобно вот из чего исходить. Негров еще добыть надо никак не менее двухсот, а лучше четыреста — так? А негры водятся только в Африке. Значит, идем в устье той самой реки Сент-Джон, где португальцы этих негров добыли. Причаливаем…

Черт, опять его настигло это дурацкое смущение! Опять он стоит, глотает слюну, которая никак не проглатывается, точно он навсегда разучился это делать, и думает: «Столько людей, Солидных, опытных, взрослых. И до меня ли им сейчас? Нужно ли им то, что я скажу?» И вместо того, чтобы думать над тем, что говорить, он теряет время, думая над тем, говорить ли вообще…

Кое-как он справился с собою настолько, чтобы начать говорить — хотя и не своим, задушенным голосом:

— …Причаливаем, высаживаем негров. На свежем воздухе смертность у них снижается — и меняем их на свеженьких у их вождя. Потом так или иначе набираем столько невольников, сколько нам нужно, и идем в Вест-Индию. При этом держимся южнее обычных трасс, по грани полосы пассатов, чтобы — только не попасть в «лошадиные широты». (Этот термин Федор уже знал. Он возник в те же годы, что и регулярное сообщение с Новым Светом. Так назвали полосу экваториальных штилей, где в любое время года ветра редки и слишком слабы. Забредший в эти воды корабль болтался в них долго. За это время кончались припасы и приходилось съедать лошадей, которых везли конкистадоры.) Дрейк говорил, что так делал капитан Барроу — и довез при этом необычно много негров живыми. По-моему, речь шла о трех четвертях исходного числа…

— Что-то многовато. Не верится, — сказал кто-то, и все недоверчиво заворчали. Но Хоукинз сказал, что да, Стив Барроу хвастался после рейса.

И суда Хоукинза пошли к Перцовому Берегу. При этом переход для Федора был крайне труден. Потому что он попал в дурацкое положение: в кубрике его перестали считать за своего, начались нескончаемые подначки, обидные розыгрыши, точно над салажонком… За спиною шипели: «Любимчик адмирала! Иностранец!» Или еще обиднее: «Величайший флотоводец!» Или: «Старейший член военного совета!»

Дураки! Они полагают, что Федор рвался в начальство. И что это так уж сладко — стоять перед советом и излагать свое мнение, обливаясь холодным потом при мысли о том, что ты сейчас либо выставляешь себя на посмешище — либо произносишь слова, которые станут решением совета, но вся ответственность за последствия решения ляжет на тебя. Ну да, офицер получает больше денег, но от него требуется быть одетым сообразно рангу — а это и больше одежды, и каждый ее предмет куда дороже твоей робы. Ну да, кормежка куда лучше — но и стоит она куда дороже менее вкусной, но более питательной простой матросской пищи. И гостей принимать у них, у богатых и знатных, дорого. И Федор подумал, что богатому торговцу или там лендлорду жить бесхлопотно (хотя и не беспечально), — но с ними простому матросу и не встретиться во всю жизнь в их домашней обстановке. А вот флотскому офицеру жить положено, как богатею, хотя он может быть вовсе и не обязательно богат и знатен…

Ну, а пока — пока неприязнь к чуждому «начальству» больно била по нему…

Но вот, наконец, нудный переход к Перцовому Берегу, когда приходилось ловить малейший порыв попутного ветра, а то и хоть какого ветра, лишь бы продвинуться, лавируя покруче к ветру, хоть сколько-нибудь к цели, позади. Суда Хоукинза вошли в мутные, будто с молоком смешанные, воды реки Святого Иоанна и бросили якоря. Шли без лоцмана, да он оказался ни к чему: фарватер, прорубающий устьевой бар, резко отличался от остальной части реки, таящей смерть, цветом воды, прозрачно-коричневой, как гречишный мед. С палубы еще можно было иногда не различить, но с марсов четко видны были разница в цвете и границы фарватера. Муть с мелководья почему-то не смешивалась с водой на фарватере.

— А ну, Тэд, как думаешь, почему так? — весело спросил капитан Лэпсток.

— Н-ну почему? — выгадывая секунды на соображение, медленно начал Федор. — Может, потому, что скорость воды на фарватере и на отмелях разная? Фарватер расчищен, и вода там течет быстрее… Я так думаю.

— Правильно думаешь.

По сторонам реки росли мангры — так густа, что никак нельзя было определить, где берега. Вонючая соленая грязь, и из нее торчат копья отростков от корней этого невзрачного корявого дерева с тяжеленной прочной древесиной и узкими кожистыми листочками. Ни причала, ни избушки, ни места расчищенного. Но ясно было, что люди где-то поблизости. Ведь фарватер кто-то же расчищал! Но где они?

Негры в трюмах взволновались, когда до них добрался терпкий запах здешних деревьев, зашумели, запели… И вдруг из зарослей, совсем рядом, песню подхватили. Голоса были густые и низкие, но не как у дьякона в православной церкви, а как-то мягче, что ли, бархатнее. Федору уже случалось слышать и рабочие песни рабов, и вольные песни маронов. Ему они даже нравились, хотя дикари и есть дикари, все под барабан — и протяжное, и душевное…

Хоукинз приказал стоять наизготовку, но огня без его приказа не открывать. И вскоре на реке из-за поворота показались спускающиеся без весел и парусов, на шестах, три большие лодки, набитые галдящими коричневыми неграми. Кожа их блестела, точно маслом натертая, и на шее у каждого — ожерелье из зубов. Федор подобрался весь, мышцы сами собой напряглись. Он стал вглядываться: звериные то зубы или людские. Говорят же, что негры почти все — людоеды! Но на таком расстоянии было не разглядеть.

Лодки негров подошли к самому борту английского флагмана — и Федор с облегчением увидел, что ожерелья из явно не человечьих длинных клыков, и одеты негры в узкие юбки из леопардового, желтого с черными пятнами, меха. Вождь их был, в отличие от остальных, в шапочке из леопарда и юбке из хвостов какого-то зверя, кольцами поперек, бело-коричневых и золотисто-черных. Он громко закричал по-португальски:

— Торговать! Всегда всем и всеми торговать! Нет воевать и стрелять! Рому мне!

Быстро договорились: за три клинка и два арбалета вождь брался быстро, как только возможно, известить того вождя, из племени которого взяты рабы, чтобы тот раздобыл замену невольникам, это уж его заботы, кем — пленными из вражьего племени или сиротами из своего. И через четыре дня, быстрее еще, чем ожидали англичане, из лесу потянулась цепочка связанных негров в юбочках из сухой травы. Конвоиры — негры в юбочках из леопардовой шкуры — шумели и махали громадными пальмовыми ветвями, отгоняя от проданных собратьев кусачих здешних мух: те-то, с руками, привязанными к тонкой жердине из почти прямого мангрового дерева, не могли отмахнуться.

А что такое укус здешней мухи — изведали уже и иные из англичан. Не дай Бог вдругорядь: это хуже пчелы!

Поменяли на больных, отощавших, грязных негров из трюма — и тут оказалось, что конвоиры все до одного — родичи пленников, захваченных воинами племени с травяными юбками. Теперь их черед плыть за океан…

В Новом Свете потянулась интересная тем, кто любил торговать, но для Федора противная и скучная до тоскливости волокита: англичане предлагали товар, испанцы негодующе отказывались, а то еще и стреляли (всегда мимо) раз-другой. А едва стемняетея, те же самые испанцы на лодках подплывали к борту и шипели, как гуси, призывая англичан и жадно скупая то, из-за чего днем из пушек стреляли. При этом они надвигали шляпы на лбы, отворачивались от фонарей, а уж ежели, не приведи Господь, причалят к якорной цепи враз две лодки — люди с одной усердно, изо всех сил не узнают людей с другой. Или вовсе не замечают настолько, что руками сталкиваются, когда чалятся за кольцо цепи!

Часть рабов распродали в привычной уже Санта-Марте, другую часть — в Пуэрто-Кабельо, восточнее великой лагуны Марикайбо, и остаток, наткнувшись на отказы в трех портах, — в захолустном Лимоне, на севере Терра-Фирма.

А когда с пустыми трюмами, но полными серебряных песо в аппетитных тугих квадратненьких мешочках каютами казначеев английские суда шли домой, на меридиане Азорских островов повстречались с французской эскадрой.

Вид у нее был праздничный прямо. Вязаные паруса из разноцветной шерсти. С концов фор-марса-реев до самой воды свисают, колыхаясь от ветра, ленты контрастных, сравнительно с парусами, цветов. А на блинда-стеньгах — квадратные белые флаги с золотыми французскими лилиями. Суда свежепокрашенные и скульптуры на носах наново вызолочены, все сверкает. Ну, не боевые корабли, а прогулочные яхты знатнейших господ!

Хотя, кроме как пиратствовать, французам ничем иным в водах океана, разделенного самим римским папой между Испанией и Португалией еще три четверти века тому назад, заниматься поводов не было.

При встрече французы дружественно приспустили флаги на мачтах. Англичане ответили тем же — и вот с самого изукрашенного из французских фрегатов уже спустили шлюпку. Она быстро подошла к борту «Сити оф Йорка», откуда уж спущен был особый трап для почетных гостей — веревки обернуты зеленым бархатом с серебряными кистями, и на каждом узле, связывающем веревочную ступеньку-выбленку с тросом-основой, серебряная бляшка с золотым вензелем королевы Елизаветы.

Но тут два французских фрегата сделали поворот на четыре румба, чтобы не потерять ветер, — и в образовавшийся просвет англичане увидели в середине строя роскошных французских кораблей нечто несуразное само по себе и уж вовсе никак не соответствующее виду фрегатов…

Внутри строя находились идущие тесно, борт к борту, две (или нет, три. Три) приземистые бригантины с сильно заваленными назад мачтами. Черные корпуса и… И черные паруса! Это и само по себе мрачно, а уж рядом с «яхтами»… Бригантины подняли зарифленные марсели — и сразу рванулись вперед, как бичом подхлестнутые. Продолжая присматриваться к этим странным судам, англичане разглядели, что и рангоут весь выкрашен в черный цвет, и такелаж весь дочерна просмолен и блестит все, как лакированное. Это произвело на зрителей сильное, но тягостное впечатление. А тут еще кто-то из матросов взволнованно завопил:

— Глядите на черных! Их носы!

И тут англичанам, закаленным в боях, побывавшим на краю известной части мира и всякого навидавшимся, стало вовсе… Ну, не то чтобы жутко, но все же не по себе как-то. Потому что вместо привычных статуй святых, или стоящих на хвостах дельфинов, или морских коньков, носы этих черных судов украшали узкие зубастые морды хищных рыб. А чтобы не было в том сомнений, вдоль бортов большими белыми буквами было написано: «Барракуда» на ближней, «Щука» на средней и «Мурена» — на самой дальней от «Сити оф Йорка». На палубах черных бригантин, держась за снасти или картинно подбоченясь, стояли голые по пояс мужчины в замшевых узких и длинных, до щиколоток, штанах. Длинные черные волосы их были сколоты в пучки на затылках массивными шпильками. Кожа мужчин была ярко раскрашена.

— Только перьев в волосах не хватает! — тревожно сказал Бенджамен Грирсон. Да, разумеется. Каждый, кто хотя бы раз побывал в Новом Свете, не усомнился бы, что расписывали французов настоящие индейцы. Возможно, их и на борту полно. Хотя вообще-то индейцы неохотно идут в дальние плавания.

Только один-двое на каждой черной бригантине имели кожаные или меховые жилеты, наброшенные на обнаженный торс. Возможно, в знак командирского достоинства…

На носах, на поворотных платформах, — спаренные полукулеврины.

— А с огоньком-то у этих ребят негусто! — сказал капитан Лэпсток.

— Да. Причем на маневре стрелять враз из обоих стволов никак нельзя: суденышко столь легковесное, что его отдачей собьет с курса, еще и бортом черпануть может, — скептически сказал Бенджамен Грирсон, старший канонир «Сити оф Йорка». И с таким сочувствием это было сказано, что Федор подумал: «А надобно полагать, что господин старший канонир не единожды имел уже столкновения с командирами по поводу черпания воды открытыми орудийными портами подветренных бортов при свершении маневра поворота под ветер!» Потом решил, что не меньше замечаний начальник судовой артиллерии имел и по поводу пожаров, начинающихся на боевых палубах при стрельбе, падения на палубу штурманских инструментов при неожиданном выстреле, преждевременном или опоздавшем и оттого отъединившемся от залпа, и прочих дел.

Но хотя сомнения Грирсона явно были порождены его особенным, канонирским взглядом на жизнь, резон в них был, и даже бессомненно был. Добавить к сему можно бы еще и то, что сокрушить низкий борт бригантины можно парой ядер, — и тогда она пойдет, голубушка, пить забортную воду, крениться и… Дальнейшее понятно, да?

Над бортами черных бригантин торчали поднятые пятиярдовые весла — на случай штиля.

— А если они и не собираются огнем неприятеля давить, — заметил второй помощник капитана (он же — старшина абордажной команды), Тимоти Брюстер. — Видите, абордажные мостики к каждой мачте с обоих бортов подвязаны? На ближний бой ребятки рассчитывают.

— Да. Себя не жалеют, — согласился адмирал Хоукинз, спустившийся с мостика на шканцы встретить французов.

Федяня поежился. Он представил себе, каково это — карабкаться под огнем по почти отвесно стоящим мостикам на высоченный борт галиона. Это и при минимальном волнении опасно. А волнение есть в открытом море всегда. Только во внутренних гаванях да в прибрежных мелководьях, отгороженных от моря цепочками островков, — каковы, к примеру, ганзейские берега в Немецком море — и нет. К тому же еще сверху на головы нападающим нещадно льют кипяток из чанов, колют пиками, цепляют баграми, валят помои и дерьмо… Бр-р-р! Действительно, они себя не жалеют — эти ярко окрашенные «черные»…

Но тут адмирал, непрестанно щипавший в раздумье свой жесткий светло-русый ус, встрепенулся и сказал громко:

— А впрочем, нет, Лэпсток, они не так просты. Не больно они подставляются испанцам. Вот представьте себе бой с их участием. Они вполхода идут со спущенными марселями в тени фрегатов. С испанских кораблей их и не видно — тем более, что они сплошь черные. Подошли на полмили, подымают все паруса, рывок вперед — и пока испанцы расчухают, что к чему и что это за гроб с траурными лентами из-за французского фрегата выплывает, — а они уж вошли в «мертвую зону», ядра с галионов летят над топами их мачт и можно отвязывать абордажные мостики…

— Да, у них достаточно много шансов прорваться необстрелянными прямо к борту испанцев, будь у тех хоть лучшая в мире артиллерия. Хотя да, конечно: действовать им надо в составе эскадры, с крупными кораблями, — в ответ сказал капитан «Сити оф Йорка».

— Что они и делают. А вот и наши гости!

Ял французов ткнулся в борт английского флагмана. Но, к удивлению всех стоящих на палубе «Сити оф Йорка», поднявшиеся на борт офицеры французской эскадры были не более похожи на раскрашенных голых дьяволов с черных бригантин, чем негр на белого.

Начать с того, что, едва первый из французов перешагнул через фальшборт «Сити оф Йорка», по палубе, перешибая обычные корабельные запахи: смолы, пеньки, мокрого дерева, краски и парусины, поплыл резкий аромат духов. Горький запах наводил на горькие мысли о недоступных роскошных женщинах, об уставленных батареями каменных флакончиков с притертыми пробками туалетных столиках, о сумраке будуаров… Белокурые локоны, выбивающиеся из-под пышной шляпы с плюмажем из белых и золотистых перьев, выбритый подбородок, крахмальные брыжи белейшего воротника, атласный темно-голубой камзол с серебряным шитьем, прорезные малиновые буфы коротких придворных штанов с абрикосово-желтым трико, ботфорты из мягчайшей кожи, с серебряными пряжками…

— Шевалье д'Аргентюи, первый офицер эскадры вице-адмирала Роже дю Вийар-Куберена, — подметая палубу перьями шляпы, замысловато, с прискоками, поклонясь, представился он.

— Джон Хоукинз, адмирал эскадры Ее Величества королевы Англии, — сухо, с достоинством, как бы компенсирующим отсутствие звучных титулов, в ответ назвался Хоукинз.

Федор успел подумать: «Эге! А ведь наш адмирал тоже боится, как бы его эти аристократы не обидели!» Ох, как эта самолюбивая боязнь унижений была ему знакома! И откуда в нем это наросло? Ведь не скажешь даже, что в Англии началось. Не в Англии, а в России, когда деда выпороли за недоимки в губной избе, — и он, совсем еще малец, подумал: «Если меня удумают выпороть, когда вырасту — ни за что не дамся! Убью кого или сам себя порешу!» Позже припомнил рассказы о пытошных застенках и перерешил: не станет он лишних тяжких грехов на себя брать — тем более, что пока будешь убивать палачей, тебя скрутят — и на дыбу…

— Я сказочно польщен знакомством со столь известным адмиралом! — расшаркался уже иначе, еще прежнего замысловатее, шевалье д'Аргентюи. Пошли взаимные представления, которые ограничились штатными офицерами, — и кандидаты на должности тихонько отошли в стороночку.

Но на совместный торжественный обед их пригласили всех до одного — и первых, и вторых кандидатов, и даже третьих. А от французов присутствовали только штатные офицеры — да и то с одних больших кораблей. А с черных бригантин то ли никто не откликнулся, то ли надушенные красавчики им не передали приглашение.

Хоукинз осведомился у самого адмирала дю Вийар-Куберена — что сие означает? Неучтивость ли это, противоречащая всем представлениям англичан о Франции, как отчизне хороших манер? Или прирожденная ненависть к нашей нации? Или еще что?

Адмирал — сухощавый старик в серо-стальном шелковом одеянии со стальными пряжками, остроносый и вспыльчивый, огорченно махнул маленькой изящной рукой и сказал:

— Э-э, они мне практически не подчиняются. Я-таки королевского флота адмирал, хотя и не полный, а они пираты. Впрочем, окажись я на месте любого из них, вероятнее всего, и я бы плюнул на все — и, перечеркнув всю прошлую свою жизнь, сам пошел бы в пираты!

Хоукинз, шумно поддержанный всеми соотечественниками, сидящими за содвинутыми столами, попросил разъяснений — и французы охотно поведали ему страшную повесть.

Повесть о том, что 24 августа минувшего, 1572, года в Париже и по всей Франции, кроме юга, произошло. Большая часть экипажей Хоукинза была в те дни в море, а иные еще и много месяцев после этого — Федор, например, был с Дрейком, а тот в августе прошлого года обосновывался в «Порт-оф-Пленти» (Порте Изобилия) — укромной маленькой гавани близ Номбре-де-Дьоса. И воротились они в Англию только 9 августа нынешнего года, через год после тех событий. Иные уж события волновали Англию, об ином толковали в кабаках и на рынках. Нет, что-то смутно-ужасное они слышали, но за ворохом более злободневных новостей, особенно из Нидерландов, где свирепствовали герцог Альба и инквизиция, это «что-то» так и не прояснилось. А тут — вот оно, воочию.

Итак, 24 августа 1572 года Париж праздновал бракосочетание дочери Екатерины Медичи, сестры короля Карла Девятого, Маргариты Валуа — знаменитой в будущем «королевы Марго» — и беарнского принца Генриха Бурбона. Если точнее, не принца, а короля Наваррского. Но парижане упорно именовали носатого и волосатого южанина «беарнцем», показывая тем самым, что это бедное, маленькое горное королевство здесь, в столице мира, никто всерьез не воспринимает. Показывали этим также, что жених не ровня невесте, всего лишь провинциальный владетель. Ну и, наконец, — что протестанта с Юга Париж не приемлет в качестве своего (и всей прекрасной Франции) возможного властелина. Ведь каждому в столице было известно, что печально прославленная кровосмесительством семья Валуа перестала давать стране здоровых мужчин…

Но парижане не без оснований надеялись на то, что теперь приутихнет, наконец, пожирающая страну гражданская война: если породнились вдохновительница Католической Лиги, мать невесты, и вождь протестантов, жених, то…

Увы! Расчеты на мир были небезосновательны, но они не учитывали коварных планов Лиги!

На бракосочетание своего вождя в столицу съехались десятки тысяч протестантов со всей Франции. Одни в свите жениха. Другие — с мечтой теперь, когда кровавая усобица, кажется, стихает, открыть в столице свое маленькое дельце. Третьи просто поискать приключений. Четвертые — посмотреть великий город. Но на шестые сутки после собственно бракосочетания, в ночь на день святого Варфоломея, парижане-католики набросились на пришельцев-протестантов. Квартирохозяева топорами рубили квартирантов; любвеобильные хозяйки гостиниц канделябрами раскраивали черепа пылким любовникам-южанам…

Но самую ужасную, непоправимую потерю понесло в ту роковую ночь французское корсарство! В ту ночь вытащили из постели мирно спящего в собственном доме шестидесятичетырехлетнего старика с решительным взглядом неукротимых блекло-голубых глаз и холеной бородкой — Гаспара де Колиньи, графа де Шатийон, адмирала Франции, главного вождя протестантов северной Франции и столицы. Его повесили и с петлею на шее выбросили на улицу из окна, в колпаке и задравшейся при падении ночной рубахе…

С его гибелью корсарство лишилось покровителя, высокопоставленного, сильного, умного, непреклонного, смелого — и ярого притом врага Испании и папства. Не случайно именно в его честь назвали французские корсары свое укрепленное поселение в бухте Гуанабара, что в земле Истинного Креста: Форт-Колиньи.

Они горевали, не до конца представляя себе невосполнимость этой потери. Минимум два века не появлялось во Франции подобных моряков. Разве что Сюркуф — «гроза морей». Да и то…

А экипажи «черных бригантин», оказывается, составляли родственники погибших в Варфоломеевскую ночь протестантов. Возглавлял их шевалье Виллеганьон-младший, сын одного из основателей французского поселения Сент-Августин во Флориде, тоже убитого в ту ночь — его подняли на копья живого. В знак траура по своим погибшим они все не стригут волосы и не берут пленных, перерезая глотки всем католикам, а наипаче испанцам: ведь и ребенку ясно, кто стоял за спинами организаторов Варфоломеевской ночи и чьим золотом платили убийцам!

— Шевалье де Виллеганьон был бы не прочь даже, чтобы восход Солнца перекрасили в черный цвет до тех пор, покуда он не сочтет своего отца отомщенным! — похохатывая, но настороженно поглядывая по сторонам (высокомерно и в то же самое время искательно), как бы приглашая посмеяться вместе с ним над глупцом, но боясь, не оказался ли он как раз среди таких же глупцов, — сказал шевалье д'Аргентюи. И его наихудшие опасения оправдались.

— А вы полагаете, что это так уж смешно? — с безукоризненной вежливостью, но так, что морозом беломорским веяло от его слов, спросил штурман Грэхем Паркер, изысканный и томный молодой человек, — единственный на борту «Сити оф Йорка», чьи модные одеяния могли выдержать сравнение с нарядами французов, не заставляя краснеть их владельца. — Гм, что-то тут душновато стало. Вы не возражаете, джентльмены, если я пойду проветриться на палубу? А вы все веселитесь, не обращайте внимания!

Паркер нарочито медленно выбирался из-за стола, покряхтывая, как старик. И с ним поднялась примерно третья часть участвовавших в обеде англичан и двое из восемнадцати французов.

Федор подумал-подумал — и остался. Потому что, Бог весть, представится ли еще когда случай поглазеть на прославленные манеры французских кавалеров? Да и адмирал Хоукинз остался на месте…

Остался он не зря: разговаривали за столом много и интересно. Может быть, для французов этакий поток слов был обычным делом. Но Федору, помору по корням и англичанину по службе, такое было вовсе уж внове. Даже как-то странно, точно и не мужчины тут собрались, тем более офицеры, — а кумушки у деревенского колодца! Но, внимательно их слушая, можно было немало узнать нового, полезного и интересного…

Начиная с того, что елось за столом. Французы доставили с собою паштеты, отлично приготовленных кур, гусей и целую индейку с орехами. Они объяснили, что всегда, уходя в длительное плавание, берут с собой на флагманском корабле целый птичник. Поскольку флагман обычно — самое большое судно в эскадре и потому там более места, а главное — в команде флагмана более, чем на других судах, офицеров и дворян. Матросов баловать, конечно, ни к чему. Да ведь они и на суше предпочитают привычную им солонину свежему мясу — было б только рому вдоволь. Или у вас матросы не таковы? Все равно тонкий вкус деликатесной птицы и специй, соусов и паштетов они не оценят. Им по нраву грубые куски мяса, полупрожаренного, — в общем, не обижайтесь, господа, но у наших матросов вкусы скорее английские, чем французские, хе-хе-хе…

Французы привезли с собою к обеду полдюжины сортов вин и бочоночек виноградной водки. Водка отдавала сивухой, и от нее тут же начинало нестерпимо колоть в висках и гудеть в ушах. Зато вина были отменные! Федор думал, что столько оплетенных бутылок — потому, что у каждого французского офицера есть свой излюбленный сорт. Оказывается, вовсе не так. У них, видите ли, принято так: одно вино к закускам, другое — к рыбе, третье — к сыру, четвертое — к птице, пятое — к сладкому и шестое — к беседе после еды. Для англичан, у которых меню во все дни плавания в открытом море было постоянным: овсянка и солонина жареная — на завтрак, похлебка и солонина вареная — на обед, солонина и сыр — на ужин, праздником считали, если на стоянке удастся наловить рыбы или кок купит у местных жителей мясную тушу, — это уж было как волшебная сказка из жизни гоблинов!

Зато (Федор пошептался со старшим канониром «Сити оф Йорка» — тот пришелся ему соседом по столу после ухода Паркера) — если только матросы на французских кораблях знают, что едят их офицеры, — нешто можно полагаться на них в бою безоговорочно, как принято в английском флоте? Мало хлопот неприятеля упреждать — так еще и о матросах думать в бою придется: как бы не переметнулись к неприятелю!

Пока не перепробовал всего, Федор сидел за столом, и Хоукинз показывал «своего московита» гостям, как диковинного зверя какого. Но налопавшись, и он захотел «подышать свежим воздухом» — то есть поглядеть, как живется на «черных бригантинах» и что там за народ. Его знания французского языка хватало, чтобы кое-как объясняться и чтобы понимать беглую даже речь. И он откланялся.

На бригантинах была точно совсем иная страна, с обычаями суровыми, но справедливыми. Море плескалось совсем рядом, не внизу где-то, как на галионах и фрегатах, а вот тут, если вздумается — можно перегнуться через фальшборт и зачерпнуть.

Сплошной палубы на этих легоньких суденышках не было. На носу площадка, на корме площадка, а между ними проход, как на галерах. И еще площадочки вроде марсов вокруг мачт. Только и разницы, что марсы высоко, а эти на уровне носовой площадки. И в трюме два «балкона» — галерейки вдоль обоих бортов, с банками для гребцов — а над ними плетеные беседки на пол-ярда ниже края фальшборта, для стрелков из мушкетов, по три на борт. Да, явно тут делали ставку на рукопашную, а не на огонь издали.

На носовой площадке — большой противень с побуревшим от прокаливания песком, на песке — кострище, таган закопченный, рядом — две сковороды, в ярд каждая. Дощатый, обитый медью бруствер пушек защищает стрелков от пуль, а едоков — от ветра. Французы и английские гости сидят на пятках и ножами зацепляют со сковород мясо по-сарацински: нарезанное кусочками в детский кулачок, замаринованное перед обжаркой. Эти кусочки нанизывают на шпажку поочередно с ломтиками сала, кружками лука и американскими «томатлями» — и держат над раскаленной сковородкой или огнем прямо. Очень вкусно! На каждого едока по шпажке. Пили здесь, как и подобает «джентльменам удачи», крепкие трофейные вина: густую рубиновую «малагу» и сладко-терпкий «опорто». То и другое, как показалось Федору, чересчур солодкое, зато уж забористое, не как ароматная кислая водичка шевалье д'Аргентюи…

Встретили его тут… Нет, не как долгожданного и родного. Просто как своего. Пришел — ну и садись. Спросили только о том, какой он нации. Федор ответил:

— Я московит.

И подумал, что начнут недоверчиво переспрашивать или открыто сомневаться. Вместо того кто-то заорал:

— Хо-хо! Мужики, наше дело выгорит: уже и московиты с нами! Смерть папистам! Ты какой веры, парень? Протестант или католик?

— Я православный. Считайте, что вроде как грек.

— Ага, схизматик. Ну, все равно наш человек. Папу не признает. Налейте ему и мяса дайте!

— А хлеб-то у вас есть? — сразу спросил Федор, изо всех русских привычек труднее всего отвыкающий от привычки заедать хлебом любую пищу, от каши до фруктов. На офицерском обеде с французами хлеба подали не по-английски — груду ломтей почти российской толщины на большом блюде, а тонюсенькие, почти прозрачные ломтики на блюдечках, по три на каждого. Интересно, что же тут?

— А как же без хлеба? — гордо ответили ему. — Эй, дайте московиту галет!

Дали какие-то твердые плитки, толщиною в палец. Федор растерянно поглядел на эти непонятные и как будто не очень съедобные квадратики: и это — хлеб?! — и стал вертеть шеей, чтобы увидеть, как это привычные люди едят?

Оказалось — мочат в бульоне. Попробовал. В моченом, виде похоже на опилки или на траву жеваную. Сухое вкус имеет, но уж больно трудно грызть.

— Что, не нравится? Ну, извини. Есть еще темные сухари, только их неудобно гостю предлагать…

— Удобно. Давайте, если не жалко.

Вся команда «черной бригантины» громогласно загоготала: предположение, что темных сухарей кому-то может быть жалко, всем показалось необыкновенно остроумным.

— Вообще-то мы их едим, когда галеты кончаются. Сказать по чести, с нами такое бывает частенько. Но сегодня мы, слава Господу, при галетах и можем угостить кого угодно. А вот и сухари. Тьфу, черт! Ты что приволок, Пьер? Это же совеем черные, бретонские.

Федор глазам на поверил: настоящие ржаные! Как он по ржанухе соскучился, оказывается! Аж слюной едва не захлебнулся. Опьянеть от запаха можно…

А французы извинялись и смущенно объясняли:

— Есть темные, те еще ничего, а есть совсем черные, вот эти — из бретонского хлеба, он липкий и кислый, как сидр. Эти уж мы лопаем в самом крайнем случае. Как говорится, когда уж и червей от солонины доели.

То ли он очень давно не ел их, то ли эти ржаные сухари в самом деле были особенно хороши — чуть пригорелые, присоленные крупной солью при сушке и с тмином. Федор не выдержал и, смущаясь на менее, чем угощавшие его хозяева, попросил:

— А с собой не дадите? Я отдарю.

— Добра-то, еще «отдарю». Бери, сколь утащишь. Эй, ребята, дайте московиту мешок под сухари! Ты там у них кто? Юнга или уже матрос?

— Старшого бросили после вест-индского похода, — неохотно сказал Федька, решив не признаваться, что он еще и кандидат на офицерскую должность. Ему давно не было так хорошо и покойно — и было это оттого, что тут он вровень с остальными и никто не высчитывает, кого он повыше, кого пониже. Надо признаться, что Федор скучал по прежней простой жизни, когда в кубрике он был свой, такой же не выделяемый командованием.

— Ого! Ты уже в Новый Свет сходил? — недоверчиво спросил кто-то из французов. И тут Федор не удержался и хвастанул. Как можно небрежнее он уронил:

— Да, три раза.

— Чего-о? Врешь, небось? Сейчас проверим. Не могло такого быть, чтобы за три рейса наших земляков не встретил. А мы тут собрались впервые на борту этих посудин, горе свело, ты уже знаешь. А раньше плавали на разных коробках и из разных портов, так что все вместе мы всех французских капитанов знаем. Так кого ты можешь назвать?

— Ну, кого? Капитан Тестю из Гавра, умер, бедняга, на моих глазах…

— Тестю из Гавра? Франсуа Тестю? Мне случалось с ним плавать…

— И я его знал. Но о нем ли речь? Он еще не стар, с чего бы ему помирать?

— Эй, русский, как тебя, Теодор. Как он выглядел, тот Тестю, о котором ты говоришь?

— С левого боку седой клок, с правой стороны рот опущен…

— О Боже, это он! Мы плавали с ним в Форт-Колиньи…

— Упокой Господи душу Великого Адмирала! — вполголоса нестройным хором сказали гугеноты, подняли кружки, отплеснули из них спиртное в догорающее костровище и выпили не чокаясь.

— Воистину великий человек был наш Гаспар де Колиньи! Так что с Тестю? Как он умер? И почему ты это мог видеть?

— Наш капитан Дрейк задумал напасть на испанские караваны и поставил потаенный пост на караванной тропе, по которой перуанское золото и серебро везут на мулах из Панамы на Тихоокеанском побережье в Нобре-де-Дьос на Атлантическом побережье. И однажды — дня точно не назову, где-то в последнюю неделю апреля, — мы трое сидели в зарослях, отмахивались от насекомых и жрали бананы…

— Иди ты! «Бедные пираты»! Бананы они жрали! Короли, небось, не все в мире это пробовали, — недоверчиво вскинулся черномазый юнга с бригантины, то ли сажей вымазанный, то ли наполовину негр.

Федор вспомнил тонкий аромат и мучнисто-клейкий сладчайший вкус спелых бананов — и дни весны этого года восстали в памяти как вчерашнее — со всеми ощущениями, запахами, голосами и событиями. С мелочами, тогда вроде бы и не запомнившимися, к утру уже изгладившимися из памяти, но, оказывается, в памяти где-то осевшими… И он заговорил, не опасаясь, как у него обычно в большой компании бывало, что неинтересно слушателям то, что он говорит (и смешно то, как говорит):

— Ты, парень, в Новом Свете пока еще не бывал, вижу. А там бананы едят все. А негров вообще в будние дни одними бананами и кормят, потому что пищи дешевле их нету. А если негр работает плохо, то ему и в праздники сидеть на одних бананах. Это как наказание. И никто за бананами не следит, растут и растут. Мы из своего укрытия раненько по утрам к плантациям подбирались и рвали бананов на весь день, целыми гроздьями. Рвешь — а рядом обезьяна то же делает. Мы обезьянам не мешали, а они нам. И мы, и обезьяны сторожей боялись: те же не станут гоняться за тобой, ловить — обезьяна все равно ловчее человека, так что если на земле ее и догонишь — она на дерево вскочит и упрыгает от тебя вмиг.

И сторожа просто палили из оружия на любое движение в кустах. Но охота в тропиках паршивая, да мы и не могли ни в дичь стрелять, ни костер развести, чтобы сварить или испечь добычу: испанцы засекут. Обезьяны там рыжие, ревут громко-прегромко и кусачие. Но когда паслись, не нападали.

Но про Тестю и по порядку. Мы с ним вместе напали на караван с серебром — и его ранили. В живот, вот сюда. Нам надо было шустро сматываться с этого места, пока испанцы не прислали подкрепление, — и с Тестю осталось трое из его команды, а мы и все остальные французы стали отрываться.

— Погоди, московит, ты что-то или темнишь, или путаешь. Если так было, как ты рассказываешь, то оставлять возле тропы тебя и твоих товарищей смысла не было. Вы же что караулили? Когда испанский караван покажется, чтобы известить своих вовремя? Или зачем?

— А, ладно, ребята все свои. Мы оставались в схороне потому, что после нападения на испанский караван наши отбили больше золота и серебра, чем могли унести на себе. Ну и каждый взял сколько мог нести, а остальное зарыли в тайном месте. И нас оставили стеречь сокровища.

— Вот теперь похоже на дело. А то темнишь, темнишь…

— С тобой стемнишь, как же. А у вас, я вижу, есть ребята бывалые. — Польстил французам Федор, Впрочем, они того и стоили, так что кривить душою не пришлось. Французы заметно оживились, им похвала понравилась. А Федор продолжал:

— Один из ваших, сволочь, надрался рому и по пьянке потерял своих. Из-за него-то, сволочи, и погиб в муках капитан Тестю.

Наш отряд ушел к морю, а мы остались. Видим — прямо по тропе двое ваших несут раненого капитана. Вчера их обогнали, сегодня они нас нагнали, но Дрейка им уж не нагнать, конечно, — поэтому была договоренность, что капитан Дрейк их подождет на берегу, после того, как уверится, что с кораблями ничего неприятного не случилось. Идут, значит, бедняги ваши, шатаются — устали же, понятное дело, а подменного нету. И тут из долинки, пересекающей тропу в полукабельтове мористее, вываливает толпа испанцев с пиками и шпагами. Набросились на французов, носильщиков тут же закололи, а капитана оставили. По одежде же видно, что офицер. И тут вашего третьего выволокли из долинки. С веревкой на шее, как козла на привязи. Сначала они над ним потешались и поили ромом — руки связали за спиной, а фляжку положили в развилку веток на высоте колена от земли. Чтобы лакал, как скотина, на четвереньках стоя. И он им все рассказал, что мог рассказать. И про нашу экспедицию, и сколько здоровых в строю, и как вооружены. А главное, выложил, где зарыты сокровища!

— У-у, шваль! Все продал. И что испанцы? Выкопали? — впервые подал голос молчаливый капитан пиратов, отличающийся от остальных только тонкими — явно в недавнем прошлом холеными — узкими руками да ястребиным, жестоким, немигающим взглядом.

— То, что мог указать предатель. Но наш капитан — умница. Он никогда не «кладет яйца в одну корзину». Да и одной ямы не выкопать для полугодовой добычи всех рудников Перу. Одну яму, которую он знал, этот тип показал. Всего-то в караване было пятьдесят вьюков одного золота!

Восхищенный вздох прошелестел при этих словах Федора. Каждый, видимо, попытался прикинуть, это ж сколько раз Надо рисковать собственной шкурой, грабя корабли, чтобы взять такую богатую добычу!

А мрачный капитан сказал с неожиданной завистью:

— Какой урон папистам! Такую рану враз и не залечишь!

Федор покивал и продолжил:

— Этот ваш гад — Роже его звали, как вашего адмирала, — показал, где копать. С нашими были мароны, они так засыпали место палыми листьями и заровняли, что если заранее не знаешь, где это место — ни в жизнь не догадаешься. Никакой улики. Испанцы выкопали сокровища, удивились, что тут не все, — но где вторая яма, Роже этот не знал. Они потыкались наугад — ничего. Скорее всего, им показались подозрительными места, где или кабаны потоптали и порыли — там одичавших свиней черной испанской породы полно, или дождь прибил поросль, но на место второй нашей ямы они — спасибо маронам — так и не наткнулись.

И тогда вдруг они начали ссориться. Ну, по-испански я не так, чтобы очень, но кое-что понимаю. И понял, что половина их предлагала, поскольку найдены не все сокровища, и кроме присутствующих, никто не знает, сколько именно здесь золота, надо каждому выделить долю, как бы премию за находку клада. И тогда они заживут весело. А недостачу спишут на пиратов, даже если найдется остальная часть сокровищ. Да если и найдется — все равно этот Роже утверждает, что пираты с собой еще часть унесли. Сколько — никто не знает, так что все будет шито-крыто! По справедливости половина от найденного, не меньше, — их доля. Ведь без них казна бы и этого не увидела!

Но другие требовали скорее кинуться вдогонку пиратам, выделив часть отряда, достаточную для охраны сокровищ, и как можно скорее везти их в город: мол, родина нуждается в золоте и все такое прочее. В крайнем случае, поделить часть сокровищ можно — но только ту часть, что удастся в бою отбить у англичан и французов. Ну, спорили-спорили, разгорячились и — как обычно у испанцев — за клинки похватались. И одного — причем, судя по богатой перевязи и раззолоченному эфесу шпаги, офицера — в пылу поранили. Тут сами себя испугались, присмирели и про пленного Тестю вспомнили.

И начали его пытать. Он, как офицер, должен, мол, знать, и где остальные ямы с сокровищами, и какой дорогой пошли пираты, и их условные знаки и все такое. Раскалили кинжал и стали ковырять в его ране. «Полечить немножко» — так они это называли. Несчастный Тестю сначала ругался, потом рычал, а потом закричал. Тоненько, как раненый заяц. И все тише, тише. Потом заорал:

— Ничего не скажу! Пусть Богу останется, а не вам, вонючкам!

Потом он выгнулся, кровь из раны ударила фонтаном, аж испанцев забрызгало, — и он стал умирать. Последние слова его были: «Господи! Тебе вручаю грешную душу мою! Будь проклят предатель!»

Французы притихли. Потом капитан их, не повышая голоса и не меняясь в лице, сказал:

— Бедняга Тестю! Мир его праху, добрый был моряк, — и, помолчав мгновение, спросил деловито: — А ты не знаешь, Теодор, кто этот негодяй Роже, откуда он и что с ним сталось?

— Не интересовался, — равнодушно сказал Федор. — Я его никогда более не видал — да, скорее всего, и не увижу. Думаю, что его прикончили испанцы. Он им больше не нужен — ну и все. Связать руки покрепче и бросить в тамошнем лесу человека на ночь — это вернее пули, к утру кто-нибудь слопает.

— Это так. Но разве вы не последовали за испанцами, когда они куда-то утащили ваши сокровища?

— Нет. С ними же ясно было, что повезут они нашу добычу в свое поганое казначейство. Мы другим занялись. Разрыли палую листву, которою они забросали труп капитана Тестю, и вырыли яму, схоронивши его по христианскому обычаю. Вот только молитвы над ним прочитали по-английски, а не по-вашему…

— Бог разберет. Ну, и вы, конечно, после похорон заспешили к морю?

— Ну да. На первом из заранее обговоренных мест встречи были испанцы, но на втором нас ждала пинасса. Вот и все, что я смог вам рассказать о кончине храброго капитана Франсуа Тестю. А теперь ваша очередь рассказывать. Почему ваша эскадра очутилась в этих, вроде бы не самых оживленных, водах?

И он оглянулся на своих, ища поддержки. Те дружно, хотя и молча, выразили согласие с вопросом.

— Хорошо. У вас ведь заметили, что мы шли таким порядком, чтобы бригантины не видны были из-за фрегатов?

— Заметили. Только не поняли, зачем бригантины вырвались из середины строя. Перед нами похвалиться?

— Конечно, и это тоже, а как же? Если есть чем похвалиться, грех не похвалиться. Но главное — мы изготовились, потому что время приспело. В любой час на горизонте могут показаться испанские галионы.

— Именно здесь? С чего вы взяли? И притом сейчас? Они ж давно прошли… Мистер Паркер, вы лучше нас знаете, скажите!

— Конечно, прошли.

— Да. Но не все. Из-за урагана часть отстала. Они чинили такелаж в Борбурате и сейчас идут много южнее обычного курса. Чтобы не вляпаться в следующий ураган. Известно же; обжегшись на молоке, станешь дуть и на воду. Наша разведка их отследила и донесла, что они на подходе…

— Ну, что выследили — понятно. Но как можно донести вперед галионов?

— А вы наши бригантины на полном ходу видели? Э, вот в том и секрет. Знаете, какую скорость они могут развить?

— Ну, узлов до десяти при свежем попутном ветре…

— Ха! Не десять, а четырнадцать! Поэтому наша «Щука» (вот она, рядом) пасла испанцев, получила сведения от нашего надежного агента об их выходе в море — и ринулась параллельным курсом на таком расстоянии, чтобы нам видеть только топы их стеньг, а им нас вовсе не видеть.

— Да, только чуток впереди днем и чуток отставали к ночи, благо наше преимущество в скорости позволяло это, — вставил кто-то из французов, скорее всего — офицер с этой самой «Щуки».

— Вот тут я что-то не улавливаю смысл маневра, — озабоченно сказал внимательно слушавший Паркер. — Отставать-то на ночь зачем? Так вы могли вовсе их потерять из виду…

— Как раз чтобы не потерять из виду, мы и отставали! — с торжеством сказал офицер с «Щуки». — Шли-то мы на восток, а не на запад, верно? Поэтому после ночи наши марсовые обшаривали восточный горизонт. Солнышко — оно за протестантов, если только они сами не глупцы. И оно нам раскрашивало паруса тех, кого мы ищем, в цвет огня. Сразу видно за два-три лье!

Это было здорово. Федор представил, как виднеются на горизонте огненно-красные паруса…

— Ну вот, а потом на «Щуке» подняли все паруса и рванули к месту рандеву. Когда уже ясно стало, куда направляются испанцы. Но мы опасались, что не справимся одни, — и тут Господь послал нам вас навстречу. Нет, я точно говорю: Господь Бог — он за протестантов. Теперь наше дело — дождаться испанцев, разгромить и разделить добычу. Справимся, ребятки?

Корсары взревели:

— Хо-хо! А то как же?!

Воротясь затемно, англичане узнали, что командование французской эскадры сообщило англичанам все то же о галионах, что узнали они на «черных бригантинах», — и что для экипажей «черных бригантин» особо выговорена их доля добычи: вполовину менее законной части, причитающейся им по обычаю, зато трофейный галион един — им, и брать его надлежит в исправном состоянии, чтоб на ходу был. Зачем им это — французы не сказали. Загадочно улыбаясь, заявили только:

— Увидите в деле — сами поймете, зачем.

На рассвете вахтенные сообщили, что с марсов видят корабли противника…

На корсарских эскадрах затрубили в трубы, забили в барабаны — и они ринулись на сближение. И испанцы, и обе эскадры корсаров вынуждены были идти вполветра: дул чистый норд, а те шли на восток и навстречу — на запад. Не ожидавшие нападения в стороне от оживленных морских дорог, испанцы, тем не менее, скоренько сориентировались и начали огнем из всех орудий подавлять корсаров, не подпуская их близко. И тут еще ветер сыграл на руку судам Его Католического Величества: корсары, чтоб не потерять ветер, который сменился на более типичный для этих краев норд-ост, что бы и на руку корсарам, — но потом круто завернул и задул ровно, спокойно и надолго с норд-веста.

«Эх, кабы все наоборот при таком ветре: чтоб испанцы на запад шли — а мы с востока на них нападали», — подумал Федор. Теперь корсарам предстояло, чтобы паруса не заполоскали, пересечь путь испанцам, что еще бы ничего, и потом подставить им свои правые борта при совершении поворота. А это было вовсе уж ни к чему. Слишком рано. На более близкой дистанции они и сами постарались бы занять такое положение — но на таком расстоянии это значило всего лишь одно: стать мишенями для тяжелых пушек галионов…

Спасение было в том — испанцы, разумеется, тоже это понимали — чтобы, подняв все паруса и молясь об усилении ветра, проскочить как можно ближе и войти в «мертвую зону». Но, говоря по совести, надежд на это было немного. Матросы уж и свистели, и плевками смазывали грот-мачту — все тщетно… Уж и штанги намылили — последнее, вернейшее средство… Но тут вперед, круто к ветру, помчались три черные бригантины! Испанцы перенесли было огонь на них, ослабив стрельбу по фрегатам французов и англичан. Но ширина «мертвой зоны» для приземистых бригантин была во много раз шире, чем для галионов или фрегатов! Испанцы наклонили стволы своих пушек правого борта так, что те едва не вываливались в орудийные порты, и уперлись в нижние косяки портов — но увы! Их ядра все равно свистели над топами заваленных черных мачт французов. При этом, как вскоре выяснилось, бригантины, подойдя на кабельтов-полтора к испанцам, не мешали стрелять по испанцами, поскольку пока корсары целили в рангоут и такелаж, стремясь сковать испанцев, ограничив их маневр.

Теперь большие корабли англичан и французов, по существу, играли роль мощных батарей огневого прикрытия бригантин, которым косые паруса на мачтах позволяли маневрировать, не теряя скорости. Приблизясь к испанцам, бригантины резко спустили все паруса. Федор вгляделся и рассмотрел, что от парусов ребята с черных бригантин бросились к веслам. Теперь они вовсе не зависели от ветра и его капризов!

Испанцы потеряли время, пытаясь накрыть огнем черные бригантины. Урона последним особого не нанесли — зато большие корабли англичан и французов за это время вошли в строй испанцев, и те смогли стрелять только по рангоуту противника, ибо, целя ниже, рисковали попасть друг в друга. Оставалось последнее средство — палить по проклятым еретикам из аркебуз через узкие бойницы, прорезанные в фальшбортах.

Не зря адмирал Хоукинз захватил с собою достаточно много утолщенных тяжелых кирас из вязкой корнваллийской бронзы. И сейчас он скомандовал:

— А ну, храбрецы, всем надеть кирасы! Кому не хватит, и кто не влезет в кирасу — вон с палубы, или я пощекочу своею шпагой!

Англичане знали: Хоукинз сделает то, что обещает, — и разделились: одни торопливо нацепили кирасы, другие спустились в трюмы — перезаряжать оружие, перевязывать раненых, заводить пластыри на пробоины… Работы там хватало…

Федор нацепил неуклюжий броневой жилет и остался на палубе. Скоро под металлом стало жарко: солнышко-то поднималось все выше и выше, да солнышко субтропическое, не равнять с прибалтийским, не говоря уж о беломорском!

Между тем черные бригантины, почти не поврежденные, уже сошлись с испанскими кораблями вплотную. Уже взметнулись абордажные мостики — и по ним, зажав в зубах короткие кривые абордажные сабли, карабкались полуобнаженные пираты, завывая и стреляя в воздух из пистолетов..

Шум вообще стоял невообразимый: лязг металла, хлопанье простреленных парусов, тупые удары деревянных корпусов судов друг о друга, хлюпанье воды в сужающихся щелях меж бортами сходящихся судов, щелканье такелажа, хриплый скрежет переломленного ядрами рангоута… И еще стрельба, ругань и команды офицеров!

Тут Федор заметил странную вещь: раньше на «черных бригантинах» все делалось сообща, и гребли все, включая офицеров, — а теперь явно не все пошли на абордаж. Понимаете, именно тогда, когда каждый не лишний, каждый нужен. Даже сам вице-адмирал корсаров, шевалье де Виллеганьон-младший копошился на бригантине…

Что же они там делают, не торопясь вступить в бой?

Стрельба через бойницы стихала по мере того, как ширилась рукопашная схватка на палубах испанцев. Англичанам тоже пришлось прекратить огонь, чтобы не губить союзников. Теперь наставал их черед сойтись с испанцами вплотную и — на абордаж, ребятки!

Федор почувствовал, что у него руки чешутся схватится с папистами по-настоящему. А пока он, во главе четырех ему на время боя подчиненных матросов, помогал «Сити оф Йорку» лавировать, ловя малейшие изменения силы и направления ветра. Они тянули паруса за углы, налегая всем весом на шкоты, то с одной, то с другой стороны, ворочали румпель — Федору досталось мазать мылом, чтоб легче он ходил, железную обойму на его «сухом» конце, и гнутый, как тележный обод, желобок-сектор, по которому ходил «сухой», удаленный от кормы, конец румпеля.

Его холщовая рубаха почернела от пота. Отчаянно ругаясь, он давил на окаянное бревно так, что ребра трещали, с каждым выдохом выплевывая нехорошее русское слово. Впрочем, ругались, только на других языках, все матросы.

А когда до испанского флагмана «Сан-Пабло-и-Сан-Педро» оставалось полкабельтова, Федор, наконец, увидел (или, скорее, догадался), чем занимались французы, остающиеся в «черных бригантинах», все время боя. Они губили свои скоростные, ладные суденышки, губили непоправимо!

Они накрепко привязали бригантины к галионам, используя тонкие железные тросы, которые не так-то просто и, главное, не быстро перерубить. Или частью цепи. Принайтовав корпуса к испанским судам, они усердно начали их дырявить. И только убедившись, что вода набирается в бригантины быстро, полезли по абордажным мостикам вверх, не то спасаясь от гибели в пучинах, не то спеша не опоздать в бой. И последние из них отпихнули абордажные мостики, упавшие внутрь наполняющихся водою корпусов их судов… Да, теперь понятно, на кой им трофейный галион в исправном состоянии!

Что делали французы на «черных бригантинах», он теперь знал. Но вот зачем? Это еще было неясно. Но, может быть, неясно изо всех, кто видел, только ему? Или неясно всем, но потому только, что взглядывали урывками сквозь суматоху боя, а толком не видел никто, кроме разве Хоукинза?

И тут ветер изменился снова на чистый норд — и испанцам нужно было привести суда к ветру. Но оказалось, что это у них почему-то не получается! Неплохие моряки, они точно уловили момент, когда следовало приступать к маневру. И проворно проделали все, для поворота необходимое, и с такелажем, и с рулем. Но их суда вместо поворота подергались на месте и… Никуда не поворотились! И уже заполоскал блинд на испанском флагмане, и обвисли марсели… Вот теперь и Федор понял, что произошло! Испанцы потеряли ветер и стали плохо управляемыми из-за того, что к их корпусам были принайтованы затопленные корпуса «черных бригантин»! Как гири на ногах прыгуна, висели они на испанцах. Вода с хлюпаньем и воем еще набиралась в уже едва видные корпуса французских судов. Взбухали пузыри — и каждый был как новый гвоздь в гроба для еще живых испанцев. Даже для тех, кто ни ранен, ни хотя бы оцарапан в бою не был…

В сущности, считая с момента этого невыполненного маневра, бой был выигран протестантами.

«Лихие ребята! Они заранее так были уверены в своей победе, что сгубили свои корабли! Ведь им нужен был не просто побежденный галион — а целый галион, иначе им же и домой не на чем добираться! Значит, бой им нужен был какой? Короткий, чтоб не успели совсем истребить рангоут и такелаж испанцев. Ах, лихие ребятки! Молодцы!» — с восхищением думал Федор о мстителях с «черных бригантин».

Испанские корабли застыли на воде, потеряв ветер, с пылающими парусами, и ждали конца. Он наступил, когда с галионами сцепились англичане и пошли на абордаж.

Испанцы подняли белые флаги.

французы тут же начали деловито приводить судно в порядок: пленные под их командой уже смывали с палуб кровь, растаскивали рухнувшие реи, распутывали веревки…

Федор нашел капитана той из «черных бригантин», что вчера принимал их и кормил мясом «по-сарацински». Тот распоряжался, что испанцам делать, как вест-индский плантатор в своем поместье распределяет работу неграм. Федор спросил:

— А вы уверены, что вам не тесно будет? Пленные испанцы займут ведь немало места, а вас как-никак три экипажа, и потерь у вас, слава Богу, мало.

Тот расхохотался зловеще и сказал:

— Помилуй Бог, московит, какие пленные? Где ты их увидел? Эти, что ли? Сейчас наши сеньоры офицеры с королевских фрегатов отберут тех, за кого можно будет содрать выкуп, а остальных передадут нам. И знаешь, что мы с ними сделаем?

— Что же? — спросил Федор.

— То же, что они бы сделали с нами, окажись они победителями: по ядру от кулеврины за пазуху, руки связать и — идите, господа, прогуляйтесь за борт! Водичка теплая, так что это будет даже приятно, ха-ха-ха! Однако, ты добренький, московит. Я тебя понимаю: я тоже был добреньким до Варфоломеевской ночи. А в ту ночь одного моего сына, постарше, сварили в кипятке, а второго, помладше, раздробили молотом заживо. Жену изнасиловали и посадили на кол, а теще распороли брюхо и еще живую отдали свиньям. У нас на «черных бригантинах» капитаны выборные, и знаешь, кого мы выбрали? Не лучших моряков, а таких, у кого ни единого живого родственника после Варфоломеевской ночи не осталось. Так что чего-чего, но тесноты у нас на борту не будет! А за кого обещают выкуп — того пусть забирают на фрегаты. Нам же с испанцев не деньги нужны, а кровь.

Федор содрогнулся, но подумал, что эти люди, спасшиеся чудом в ту роковую августовскую ночь, если и не правы, все равно не смирятся, покуда живы. Их надо или поубивать сразу всех, или не обращать внимания на то, что они творят. В каком-то смысле они все сами неживые, их жизнь ушла с замученными близкими…

— А как ваш адмирал посмотрит на обращение ваше с пленными? — неуверенно спросил Федор.

— Наш адмирал уж год как мертв, а этот красавчик… Тьфу на него! — и капитан бригантины очень похоже скривил рот, но при этом потряс руками, как кот, наступивший в дерьмо, — лапками.

Испанцы успели нажаловаться французскому адмиралу — и тот попробовал забрать четыреста тридцать испанцев на свой корабль. Но не тут-то было! Виллеганьон-младший почти ласково, как непослушному, но любимому ребенку, сказал вице-адмиралу дю Вийар-Куберену:

— Ну зачем же вы так? У них, бедняжек, так мало в запасе времени остается — а вы у них последние часы воруете. Я же теперь прикажу им всем глотки перерезать быстренько, и не о ком более разговаривать.

Вице-адмирала перекосило, лицо его пошло красными пятнами, и он тихо сказал мощному, плечистому, багровошеему де Виллеганьону:

— Шевалье, вы не понимаете… Отобранные мною испанские офицеры заявили категорически, что если их товарищей убьют — они не станут платить выкуп. А мои офицеры так на эти деньги рассчитывали… Учтите, они не столь богаты, сколь вы. И получается, что вы обидели товарищей по ремеслу, которые с вами и англичанами вместе ковали победу…

Де Виллеганьон сморщился, точно съел гадость, и сказал укоризненно:

— Бога ради, ваша светлость, перестаньте вы заниматься демагогией. Знаете ведь уже, что на меня это не действует. Скажите лучше, много ль вы лично теряете на этом деле?

— Довольно много, — уклончиво ответил старик.

— Много — это сколько? Две тысячи золотых? Пять? Десять или более? Да не утруждайте себя, я по глазам вижу. Итак, что-то около пяти тысяч. Хорошая сумма. Есть из-за чего напоминать о менее зажиточных коллегах! Ну что ж, придется распроститься с этой симпатичной суммой.

Разговор этот шел на палубе, при людях. Даже Федор его слышал — хотя от неудобства старался не смотреть на лица говорящих…

Но вот пираты с «черных бригантин» перестали гонять пленных испанцев с приборкой и теперь приказали им, каждому, нести по ядру от кулеврины (тяжеленький шарик шести дюймов в поперечнике и восемнадцати фунтов весом). Бледные, покрывающиеся на глазах обильным холодным потом, они разговаривали между собой дребезжащими старческими голосами, время от времени «пуская петухов»… Смотреть на них было и страшно, и стыдно, и какая-то неудержимая сила заставляла еще и еще таращиться на обреченных людей… Федор попытался понять, что же заставляет смотреть на них так жадно? И вдруг понял: их покорность! Их рабская готовность к смерти. А еще говорят, что испанцы горды и высокомерны. Да и не зря говорят — он и сам это видел в Севилье, Барселоне и Новом Свете. А сейчас…

Ну почему? Почему взрослые люди, почтенные отцы семейств и храбрые воины, послушны сейчас, как бараны? Совсем как замордованные российские посадские людишки. Сейчас, глядя на них, услужливо и старательно намыливающих доску, по которой их будут сталкивать в море с ядрами за пазухой — с ядрами, которые они же сами притащили от орудий! Что же с ними сталось, с этими храбрыми людьми?

Федор слонялся по галиону, любуясь тем, как ребята с «черных бригантин» споро приводят поврежденный в бою корабль в обычный вид. Обнаружилось, что грот — самый большой парус галиона — прогорел, а запасной в бою использовался свернутым в качестве заслона от пуль и весь изрешечен — так они его в считанные минуты заменили на марсель! А сколько тросов для этого нужно перевязать, кто не пробовал, тот и не поверит!

Его послал капитан Лэпсток — с миссией. Поручалось состоять при шевалье де Виллеганьоне, чтобы передать англичанам немедля, если какая в чем помощь занадобится. Но здешние французы справлялись сами, и отлично — точно всю жизнь проплавали на больших кораблях, а не завладели этим галионом едва три часа назад!

Между тем солнце село, испанцы были утоплены, и пора на «Сити оф Йорк» возвращаться. Уговорились расходиться завтра на рассвете… Сидя в шлюпке, глядя на удаляющийся величественный силуэт галиона, угольно-черный на фоне яркого, совершенно морковного цвета, заката, Федор не мог прогнать из ушей и отпихнуть из памяти вопли испанцев — он отвернулся, не смог смотреть, а французы на каждый вопль напоминали о жестокостях испанцев по отношению к своим знакомым, или к индейцам в Новом Свете, или к протестантам в Нидерландах — в ответ на нескончаемые мольбы нескончаемые напоминания… Испанцы в ответ на эти холодные и даже презрительные напоминания клялись и божились, что они лично ни в чем таком не замараны, они — честные моряки и солдаты… Французы презрительно, с ледяными насмешками отвечали: «О да, да, каждый раз мы слышим от вашего брата одно и то же. Вам верить — так получится, что ни один испанец не виноват. Вы виноваты в том, что терпите бесчеловечную тиранию и не восстаете!»

Сидя в шлюпке и позже, уже в койке, Федор долго, упорно думал о слышанном за день — это было значительнее, чем все увиденное за тот же нескончаемый день…

И только когда судовой колокол отбил уже полуночные склянки, он вспомнил, что сам-то уж четыре года в том же точно, до мелочей точно, положении, что и французы, пережившие Варфоломеевскую ночь. Ну да, конечно. Его законный монарх пошел войной на собственных подданных, добропорядочных и законопослушных. И его слуги истребили всех Фединых родственников, односельчан, друзей. Так что, он за это вправе восстать (или даже, как говорили ребята с «черных бригантин», обязан восстать)? Федор расвспоминался. Как бы на родину сплавал. И вспомнил, что его ж замучили бы — не за восстание, а уже за одно то, что сбежал от опричников. Хоть бы их самих всех уже показнили — все равно.

И он с оторопью понял, что сейчас, после четырех всего-то лет, прожитых за рубежом, он уже не может рассуждать по-русски, сбивается на здешние взгляды, оценивает события и мысли по-здешнему. «Это что же выходит? Вот я с французами говорил, и ничего, я их понимал, они — меня. И голландцев я смог бы понять. И англичан. И отчасти даже испанцев. А свои чтобы уместились в голове, все иначе нужно расставить…»

Получалось, что правы русские власти, запрещая подолгу бывать русским за рубежом. А то русским перестанешь быть… Но тогда получалось, что правильно опричники их погост под Нарвой пожгли, а его земляков истребили! Это же как в чуму: дома заболевших если безжалостно сжигать вместе с трупами, со всей утварью, какой больные пользовались, и даже с еще живыми больными, — заразу можно остановить. Спасти остальных…

И все-таки кто ж преступник больший — тот, кто восстает против власти, нарушившей законы божеские и человеческие (А ведь сказано: «Несть власти аще не от Бога!»)? Или тот, кто такую власть терпит?

Нет, все-таки он и впрямь помаленьку перестает быть русским. Потому что для русского человека тут и вопроса никакого быть не может. «Заворовался ты, Федор, вконец заворовался!» — подумал он. И так ничего и не решив для себя, наконец заснул.

Дальнейшее плавание шло, как обычные плавания такого рода, уже мною описанные. Поэтому распространяться о подробностях я уж не буду…