"Федька-Зуек — Пират Ее Величества" - читать интересную книгу автора (Креве оф Барнстейпл Т. Дж.)

Глава 21 БЕРБЕРИЙСКИЕ БЕРЕГА

После плавания с Хоукинзом Федор снял комнатку в Плимуте, в аккуратном домике с каркасом из дубовых балок, расчерчивающих беленый фасад на треугольники. Хозяйка — вдова тридцати трех лет, краснощекая, крепкая, стирала матросские робы для казенных судов и с того жила. Как сама говорила, гордая тем, что никто ей не нужен, ни от кого она не зависит, сама себя содержит и ни в ком не нуждается:

— Соседки меня жалеют: мол, ах ты, бедняжка, все сама и нет у тебя ни защитника, ни помощника. А на кой мне защитник, если я покуда еще в силах поднять самый большой таз с помоями и вылить на башку обидчику? А? Зато я могу гордо сказать, что нет в мире человека, имеющего право колотить меня (исключая, конечное дело, палача, если суд приговорит к бичеванию за злоязычие)! — весело выкрикивала она, не переставая яростно жамкать белье, так что пенистые брызги разлетались во все стороны и даже вверх, до оконных наличников. — А ты красивый малый! У тебя есть невеста? Нет? А что так? Ну так и что же, что иноземец? Да это, если хочешь знать, еще даже в сто раз лучше! Да. Девицы ведь племя козье по сути. Сплошь и рядом самые благонравненькие и кроткие овечки влюбляются в громил да висельников. А почему? Да потому же, почему такое случается с кроткими чаще, чем с отпетыми, вроде меня. Потому, что разбойник с большой дороги — не такой парень, как те благопристойные женихи, которых девицам сулят. И им поэтому До дрожи любопытно познакомиться поближе с разбойником. Ну, а чем такое близкое знакомство для кроткой девицы может закончиться — ты, я думаю, уже сам знаешь…

Во время этого назидательного поучения Кэтрин Уэззер — так его квартирохозяйку звали — не переставая работала, да в то же время успевала рявкать на своих неукротимых детей. А дети эти мелькали всюду, так что Федор никак не мог счесть, трое их или четверо. Все мальчишки, все одетые в обноски матросской одежи, — они вели себя в доме точь-в-точь как ландскнехты в только что завоеванном вражеском городе. То банку варенья уперли, то с чердака несут, тщетно хоронясь от матери, у которой, казалось, зоркие глаза были и на боках, и на спине (и, похоже, в каждом чулане еще по глазу, а звонкий и, в общем-то, приятный голос мог повышаться до такого пронзительного, режущего уши визга, который проникал, кажется, в самые отдаленные закоулки дома), и чернослив, и снизку сушеных яблок, и горсть вовсе несладкого, сводящего скулы барбариса… А мать, не отрывающаяся от корыта, всегда точно знает каким-то таинственным образом, что и где несут. И визжит:

— Джек, балбес этакий! Ты что это прячешь в кармане? Ах ты, негодяй! Инжиру всего-то — это на всех и на всю зиму запасено — каких-то шесть фунтов, он же ужасно дорогой! А ты его тащишь уже третий раз! Так на вас никаких денег не хватит! Неси назад и клади в тот же мешок, где взял! Или нет, стой! Так не пойдет: я ж тебя знаю, постараешься проглотить как можно больше по дороге на чердак и в конце концов подавишься и обдрищешься. Вот не стану тебе подштанники стирать, ходи в таких, вонючий и противный, пусть братья тебя налупят…

К концу тирады Джек появлялся в дверях, покаянно протягивая на грязной ладони четыре сморщенных коричнево-желтых ягодки размером чуть менее грецкого ореха каждая.

— Так не годится. Подойди ближе и выверни карманы! Так! Прекрасно! Четыре инжирины он сдаст, а двадцать четыре себе оставит! Весь в отца — тот тоже тащил что ни попадя, и бит был за эти дела неоднократно, и ничто не помогало. Его даже с коробки на берег списывали за воровитость.

— Зачем же вы за него пошли, если знали, что он вор?

— Эх, Федор, во-первых, он был красивый. Во-вторых, он меня любил. А в-третьих, я за него не «шла». Мы с ним жили, и не так уж плохо жили, ей-богу! Но я была уже вдова с малым дитем на руках, когда с ним встретилась. А впрочем, ничего б не изменило, будь я и девица. Тогда бы еще вернее клюнула на наживку. И хочешь — еще секрет, как покорять женщин и девушек?

— Конечно, хочу! — едва удерживаясь от смеха, сказал Федор. Ему нравилась эта жизнерадостная, неутомимая женщина. Он прежде думал, что женщина за тридцать — это уж старуха. А этой бабе уж давно за тридцать, и седина в волосах промелькивает, и морщинки у глаз — а сами глаза молодые, смеющиеся.

— Молодец! Так вот, слушай. Женщины ужасно любят слушать. Мужской голос — особенно. Совершенно не важно, песни ты мне поешь, про сражение рассказываешь или в любви признаешься — только говори без запинки. Безо всяких там «Э-э», «М-м-м» и «Значится, так, значит!» Понимаешь, смотреть — тоже неплохое дело, но чтобы смотреть, нужно ничем другим не заниматься (разве только вязать годится, да и то…). А слушать — я вот сейчас стираю и могу слушать. Буду гладить — и тоже могу слушать. И что угодно.

Краснея, Федор вызвался вынести во двор здоровущую корзину с бельем, развешивать. И обнаружил, что кто-то с хорошими, мастеровитыми руками поработал над тем, чтобы Кэт было всегда удобно, с мужиком в доме или без: веревки были запасованы через горденьчики, потянул за конец — и занятый стираным бельем участок веревки взмыл к блочку, намертво приколоченному к сосне настолько высоко, что ни вор не допрыгнет, ни пьяный прохожий случаем не схватится грязной лапой, ни мальчишки, играя и бегая, не замарают, а к тебе протянуло незанятую часть веревки. А чтобы спустить к рукам, чтобы снимать легче, только другой конец потяни… Да, это делал мастер…

И в Федоре шевельнулась ревность. Хотя кто ему она, эта Кэт? Не невеста, не подружка…

Он прожил под крышей миссис Кэт Уэззер два дня и три ночи. Деньги у него были пока. И он не спешил с устройством на коробку. Потому, что соскучился по мирной жизни, хотелось отдохнуть, покуда не перестанут во сне видеться залитые кровью палубы, испанцы с белыми лицами и восемнадцатифунтовыми ядрами в руках, раны колотые, раны стреляные и самые неприглядные, самые кровавые — раны рваные. А еще раны рубленые — тоже отвратительное зрелище…

Кроме того, мистер Дрейк все еще воевал в Ирландии — с ним-то было бы интересно в любом рейсе, но он в море пока не спешил и команду не набирал. А без него… Хотелось уж вовсе необыкновенного чего-то…

Ну и Кэт… Веселая, неунывающая и крикливая квартирохозяйка нравилась ему все больше и больше. Не хотелось уходить на месяцы вот так, сразу, и долгие месяцы не видеть милого краснощекого лица. И догадываться, что Кэт времени даром не теряет, и нашла себе очередного утешителя. И он…

И на третий день, когда почти все дела были переделаны и был часок перед сном, когда можно посидеть спокойно у камина, глядя на неповторяющиеся узоры пламени, чувствуя, как тяжелеют разогретые жаром веки и лениво перебрасываясь ничего не значащими словами… Когда утихомирились наконец шумные дети, наступило неловкое, напряженное молчание… Кто первый скажет об этом? И в каких словах? Ведь многое зависит от того, с каких слов все начиналось.

Если начнет она — это будет, конечно, надежнее и проще. Но как тогда быть с мужским самоуважением? Если и Сабель сама тебя выбрала и за собою потащила, а теперь вот еще и Кэт. Нет, негоже бывалому моряку отдавать боевую инициативу бабе в руки! Да и чего он боится, в самом-то деле? Обидится и с квартиры погонит? Жалко, баба хорошая и здесь у нее неплохо. Жалко, но — не смертельно. Деньги у него еще водятся, можно другую хату подыскать. (Федор еще не успел уяснить себе, что женщину нельзя обидеть изъявлением чувств, пусть даже самых низменных и грубых. Равнодушием можно, но не наоборот…)

И он рискнул и хрипло, пряча неуверенность, сказал:

— Ну, что, Кэтрин, пошли наверх? Дети вроде уже спят.

— Ого! А ты, оказывается, дерзкий! — без тени укора или неодобрения сказала Кэт. — Вот уж непохоже было. Ну, пошли. Посмотрим, что будет дальше.

Федор из этих слов, а более из интонации, с какою они были произнесены, сделал вывод, что дальнейшая дерзость будет скорее поощряться, чем осуждаться.

Кэт, поднявшись по нескрипучей лестнице, полезла в шкафчик и достала пыльную бутылку доброго испанского вина, оставшуюся от кого-то из прежних постояльцев. Федор погладил ее сзади, пока она шарила в шкафчике. Кэт мурлыкнула что-то неопределенное — и он решил идти вперед и вперед, покуда явно не остановят!

Выпив душистой пахучей жидкости, Федор нисколечко не опьянел — но виду о том не подал, ибо успел сообразить: если что вдруг не так — можно будет потом извиниться. Мол, сама такое коварное вино выставила: вот ни-че-го не помню! Правда, не больно-то это лестно, если просоленный, океанский моряк (не каботажник какой-нибудь!) с пары чарок ничего уж не помнит, — слабак!

…И он загадочно ухмыльнулся. Кэт спросила, чему он радуется — а он вместо ответа промычал: «Да так, ерунда». А самому подумалось: — «Как хорошо, что Англия и Россия не близкие соседи! А то в Польше все знают о якобы каждодневном чудовищном российском пьянстве. Сюда эти слухи и перевранными не доходят — за что слава тебе, Господи! Полячка бы не поверила, небось, что русский от красного вина виноградного может допьяна напиться…» И Федор облапил веселую вдовушку, равно готовый ко всему.

Кэт задохнулась — даже сердце под его ищущей жадной рукой остановилось на миг. Потом задрожала. Потом смущенно усмехнулась и сказала:

— Не обращай внимания. И не воображай чересчур. Просто давно с мужиком не была. Делай свое дело!

Было так хорошо, что Федор и на следующую ночь попытался уговорить Кэт. Но вдовушка непреклонно сказала:

— Нет. Хватит пока. Ты должен восстановить силы. А то протянешь ноги через неделю — чего я тебе вовсе не желаю. Да и себе. А кроме того, я еще не проголодалась в этом смысле по-настоящему.

Два месяца они с Кэт прожили, как говорится, «душа в душу» (Кэт добавляла, подмигивая: «И тело в тело»). А потом Федора отыскал конопатый Бенни Грирсон, старший канонир с хоукинзовского «Сити оф Йорка», и сказал после обычных приветов от общих приятелей и всего прочего:

— Тэд, ты ничем не связан в ближайшие год-два?

— Да пока нет, а что?

— И планов нет?

— Да можно сказать, что тоже нет. Но к. чему ты клонишь?

— Понимаешь, есть одно предложение. Довольно выгодное, но совершенно сумасшедшее…

Предложение, сделанное Бенджамену в кабачке кривого Джошуа, что за военными доками в Портсмуте, было действительно того… Бену предложили завербоваться в пираты… Что, скажете: «Эка невидаль! Не девочка же — моряк дальнего плавания этот Грирсон. Дядя взрослый, соображает, что есть что. Дело-то добровольное: хочешь — иди, не хочешь — подожди другого предложения, поинтереснее». Но дело в том, что Бенджамена вербовали не к кому из известных или покуда неизвестных английских капитанов. И не к голландцу либо французу. Даже не к португальцу, итальянцу или там немцу. А к… туркам! А? Каково? «Если тебе у нас понравится — можешь принять ислам, сделать обрезание и остаться навсегда. У нас высоко ценят ренегатов!»

— Я уж хотел окрыситься за «ренегата» — но он мне объяснил, что это вовсе не оскорбление, а официальное наименование для бывших христиан в Турецкой империи.

— Как «мориски» для крещеных мавров в Испанской?

— Да, примерно так. Или даже точно так. А тогда я спросил, какой нации люди преобладают среди ренегатов. Он сказал именно в том порядке, в каком я перечисляю: «Славяне, греки, албанцы, итальянцы, каталонцы». Тут-то я про тебя и вспомнил. Ведь, если я правильно понимаю, русские — тоже славяне?

— Тоже-то тоже, только вот…

— Тэд, давай рискнем? Наш великий капитан воюет с ирландскими мятежниками и нам неизвестны его планы. Хотя, если б он собирался за океан — команды бы знали. Может быть, он вовсе решил более не плавать за океан — он же теперь человек богатый, к чему рисковать своей шкурой? Он теперь может нанять наилучшего капитана. Экипажи распущены. Хоукинзы перестали набирать команды. В Англии скучно. А мы люди не семейные, терять нам — кроме как по полведра крови — нечего. А это дело такое занятное, что потом всю жизнь будет что вспомнить!

— Это-то так. Но переходить в ислам — тут я против. Еще это обрезание. Господь, сотворяя человеков, не дал ничего лишнего…

— Во! И я вербовщику ответил точно так же. А он мне: «Легковесное и непродуманное суждение. Ногти-то вы стрижете, волосы подстригаете — и, наконец, бреетесь. А разве все эти действия не есть покушения на данный вам свыше божественный образ?» И я задумался — как бы похлестче ответить, чтобы поставить на место мусульманина, — но никакого достойного возражения не придумал. Я вовсе не хочу сказать, что таких возражений нет вовсе. Мне они в голову не пришли, но я человек в Священном Писании малосведущий.

А хочешь знать, что меня по-настоящему соблазнило в его предложении? Деньги — тьфу, деньги можно и в Проливе добыть, была бы удача. А без удачи их все равно не будет, хоть ты за край света заберись. Меня вот что привлекло. Шлюхи надоели — а найти порядочную женщину мне, с моей конопатой рожей да вдобавок с неделикатным обхождением, так непросто, что времени на это требуется куда больше, чем у меня бывает между рейсами. Да и сам знаешь, куда уходит время моряка на берегу. Иное дело — в море, вдали от берегов, при ровном ветре и отсутствии неприятеля. Тут времени свободного столько, что впору сказки друг другу рассказывать. Вот, а у этих сарацинов поганых с этим делом куда как проще: деньжат добыл — купил себе жену по вкусу, и никому дела нет до того, ей поглянулась ли моя непригожая морда или нет. Купил — и обязана любить. Не понравилась — прогнал и пошел на базар, новую выбрал. Или хоть три сразу. Тебе-то это пока еще все равно, что турецкий язык. Ты у нас молодой, красивый, говоришь складно, бабы от тебя прямо млеют. Не отпирайся, по твоей хозяйке видно, что у вас с нею круглосуточная дружба. Но какому мужику не хочется испробовать многоженство? Если честно, а?

Да-а, тут было над чем поразмыслить. С одной стороны, плавать по Средиземному морю — дело интересное, другого пути, видимо, нет там побывать. Он краем глаза видел, в Барселоне только… С другой стороны — риск уж больно велик! Никто же толком не знает, какие у них порядки. Вербовщик, понятное дело, обещает всякое и говорит: «Если понравится — можете в дальнейшем принять ислам и хоть насовсем у нас оставаться». А как до места доберешься — может оказаться, что переходить в ислам нужно сразу и независимо от того, нравится тебе это или нет. А уж там поворачивать назад будет поздно. Не зря же никто никогда не видел бывшего турецкого пирата. В турецкие пираты люди уходили, нечасто, но бывало. А вот чтоб вернулся кто из ушедших — что-то не слышно. Почему? Федор решил, что тут может быть или одно, или другое. Или там всех убивают рано или поздно — или же, наоборот, там так хорошо, что возвращаться в христианский мир никто не желает.

Конечно, понятно, почему Бенни Грирсон не хочет идти на такое рисковое дело в одиночку. И мужик он что надо. Но…

Опять же Кэт… Она, конечно, немолодая, но ему с нею уютно. Он бы предпочел пожить с нею еще… Какое-то время.

Так идти к туркам или нет?

Если б можно было знать точно, что сходишь и -коли не понравилось — назад вернешься. Так ведь нет: басурманы эти могут, небось, сгубить невзирая на договоры…

И он вспомнил все, что знал о 1571 годе…

Самого-то его в России к нашествию татар 1571 года уже два года, почитай, как не было. Но он слышал от людей, собирая всякое слово, сравнивая свидетельства различных людей, сопоставляя эти свидетельства и одними подтверждая либо опровергая другие. Можно сказать, что это был самый первый для Федора опыт такого рода деятельности, вообще-то не моряку нужный, а, скорее, специалисту из ведомства господина Уолсингема. Итак, отбросив явную брехню, каковой и в сведениях иностранцев, в то лето в России побывавших, и россказнях московских гостей, бывших в заграницах позже нашествия, было в преизбытке, Федор вызнал вот что.

Крымский хан Давлет-Гирей пришел на Русь с не столь уж и большим войском. Но дошел сквозь все заставы до Москвы и взял первопрестольную. Из-за измены. Предатели показали татаровьям лучшие броды через все реки. Такие, что в пору весеннего паводка всадником проходимы.

И Федька, отчасти, предателей этих понимал. Ведь ясно ж что это за людишки были! Падкие на золото да на мед хмельной? Ой, нет! Ведь за такую измену не только всю семью, а и всю родню, и всю свойню (то есть женину родню, и родню всех снох) под корень изведут! Решиться на такое мог только человек отчаявшийся, изобиженный до смерти. Получивший от царя, что — Федька-то знал — вполне вероятная вещь, за службу верную и царству многополезную, за раны, принятые на той службе православному государю и отечеству, не награду, а плети, пытки, поджог двора… И главное — человек, оставленный царевыми слугами на земле одиноким. Случайно уцелевший от опричного погрома или опалы своему барину (а опала — барину, дворовым же людям, челяди и холопам опального, — беды и казни вовсе безвинные). Такой, как Федька. Он вот, уцелев случайно, из целой деревни один, в заграницы убег. А у кого не было в пору разорения лодьи с добрыми товарищами — тому как быть?

И Федор задумался над тем, что ж для государства опаснее: одного виноватого казнить, безвинных людей из его семьи, села или двора отнюдь не трогать — или же извести под корень всех, кто связан был с виновным, дабы мстить за него на земле было уж некому?

И пришел он вот к какому выводу. Если над сим помышление праздное иметь — надумаешь, что, ясное дело, полезнее изводить всех под корень, чтоб потом уж не бороться с мстителями. А невинную кровь попы отмолят.

Но если опыт свой, хотя небольшой, иметь — поймешь, что несравнимо лучше казнить одного виновного и никак не примучивать присных его. Почему? Да потому, что властям будет очень трудно установить весь круг возможных мстителей. Друзья есть у человека, сочувствующие, братья невесты… А еще земляки, соседи. Чтобы по каждому изменному делу весь круг возможных мстителей выкосить дочиста — это ж всю страну обезлюдить придется! Тогда уж лучше власти считать, что чем менее казненных — тем менее и мстителей. Ведь тут точно то же, что у Дрейка с испанцами: те, кто с симаррунами до последней капли крови сражались, часто Дрейку сдавались без выстрела. Потому что знали о нем: хотя и смертельный враг Испанского королевства и католической религии — а людей зря не обижает. Тут и из мстителей кой-кто передумает. Верно?

А крымцам отчаявшиеся люди броды показали, и сопротивления им серьезного не было. Потому как настоящих-то полководцев опричники извели, а их места занявши, опричные воеводы остановить врага не сумели. Точно как ополченцы дона Мигеля де Кастельяноса, губернатора Рио-де-ла-Ачи! Лихие вояки, запросто, с одним кнутом и мушкетом, побеждающие скованного негра, они разбежались, как ночные тараканы от света, даже не увидя (как же, станут они рисковать), а только услыша издали шаги англичан и их песни. В общем, опричники показали, какого они сорта вояки: по российской пословице: «Молодец — против беззащитных овец. А против молодца — сам овца!» Бои, а точнее сказать — бесславные стычки, опричные воеводы продули и лихо отступили за Москву. Государь со всем двором ускакал на север от столицы, по Ярославскому тракту. И Москву, как двести лет назад, во времена ига, сдали татаровьям. Татары город разграбили и подожгли враз с девяти концов. Народ стал метаться. Все больше народу, ища спасения живота своего, входило в Москву-реку. Сплошная стена тел запрудила реку, отчего та вышла из берегов, и бессчетно народа перетопло тогда! Английский посланник, сэр Джереми Баус, доносил позднее, что трупы из реки год целый вычищали после пожара!

По горло в воде, на берег не выйдешь — там татары бесчинствуют и пожар бушует, на головы горящие головешки сыплются, и ни увернуться, ни спрятаться, потому что больно тесно.

…Пошел Федор на Хоукинзовское подворье. Но в те поры с Испанией вроде мирные переговоры наладились. Арматоры притишились и вид такой делали, будто их и вовсе на свете нет. Предложили ему у Хоукинзов наняться к голландцам на мелководные их корабли для боя с испанцами. Но голландцы Федору не нравились: вовсе без полета души народ. Уж лучше у турок голову сложить!

Федор решил прежде отыскать такого моряка, который побывал бы в этих пиратах и жив вернулся. Вербовщики тут, сами понимаете, не в счет. И нашел такого человека — Фрэдди Пенгалниса из Пензанса, в Корнуэльсе.

Корнуэльсские коренные жители как бы и не англичане вовсе: у них и облик другой, и язык непохож, и обычаи особенные… Федор когда поинтересовался у знающих людей, от какого корня эти темноволосые люди, ему разъяснили: почти чистые британцы, не смешанные ни с англосаксами, ни с норманнами, ни с датчанами. Все они колдуны либо ведьмы, фокусники, гадатели и вообще народ темный и таинственный. Опасный народ, короче говоря.

Вот последнего Федор как-то не ощущал. Обыкновенный парень, только черноволосый, с задумчивыми темными глазами. Нисколечко не похожий на румяных рыжеватых девонширцев — хотя оба графства соседи. И оба вместе втиснутся в треугольничек между Нарвой, Псковом и Великим Новгородом.

Среди самого шумного веселья Фрэдди мог вдруг замолчать надолго, оцепенеть, открыв рот и глядя сквозь людей в Бог знает какое далеко, на самое дно времен… Приврать любил. За первые три дня знакомства он про Новый Свет такого наплел, что, не побывай Федор самолично в Новом Свете, глядишь бы, и поверил. Деревья-людоеды, дрессированные симаррунские крокодилы, удавы в пять футов… толщиною!

Сказки Фрэдди сочинял за минуту — только чарку поднеси. Но это все не главное. Главное то, что был он в варварийских морях у алжирских турок помощником капитана.

Федор сразу сказал:

— Фрэд, я ставлю выпивку — сколько в тебя за один раз вместиться. До упаду. Но мне нужна скучная правда. И ничего, кроме правды. А то когда ты про Новый Свет брешешь, я могу правду от брехни отличить, потому что сам там был. И не раз. А тут уж придется…

— Турецкая империя — страна хорошая, жизнь там для нашего брата удобная. Вот слушай лучше, что я тебе про другое расскажу, поинтереснее…

И Фрэд рассказал Федору немало полезного. Хотя и приходилось то и дело напоминать: «Правда и только правда!»

Оказывается, чтобы турок держал слово, данное иноверцу, надобно, чтобы он, произнося клятву, смотрел в сторону Мекки, а руку (и непременно правую!) держал на книге «Коран». При этом надо знать, как выглядит надпись на Коране, чтобы не подсунули какую иную книгу. И чтобы лежал он правильно, задней стороной вверх. Потому что сарацины пишут сзаду наперед! Если за всем этим проследил — клятву турок будет соблюдать нерушимо!

А договориться можно на год, или на полгода, или на одно плавание. Только учитывай, что пай нанятого на год меньше пая нанятого на несколько лет, а пай нанятого на полгода меньше, чем пай нанятого на год!

Еще что? Свинину не есть и в разговоре не поминать. Виноградного вина не пить. Левой рукой других не касаться…

Вооруженный сведениями, сообщенными Пенгалнисом (а было их множество, я лишь для примера часть привел!), Федор снова приехал в Портсмут. Для встречи с вербовщиком.

И вот уж он вручает Кэт мешочек с монетами: «Половину можешь потратить на что захочешь, а половину сохранишь мне. Господи, да не реви ты так! Мне куртку выжимать придется! Можно подумать, что ты и не морячка. Ну, Кэт, ну уймись же!»

Наконец, он нашел, чем этот фонтан можно заткнуть, и сказал:

— Не первый же раз в своей жизни мужика в море провожаешь. И не в последний, надо думать.

Это подействовало, да еще как! Кэт замолкла, слезы вмиг просохли и Кэт сиплым от рева голосом гневно сказала:

— Грубиян! Об этом мог бы и не напоминать в такую-то минуту! Чурка бесчувственная!

…Выйдя за дверь домика Кэт, с мешком за плечами, рундучком в левой руке и дубинкой из горного вяза, упругой и тяжелой, годной хоть от собак оборониться, хоть от грабителей, с широким матросским ножом за голенищем, Федор подумал, что таким одиноким, как сейчас, он не был, даже когда жил в порту и спал на бухте тированного пенькового троса. Тут все же был его мир, христианский. А впереди что?

Турецкая галера под нейтральным флагом султана Марокко: зеленый стяг с алхимической алой пятиконечной звездой — «печать Соломона» — приходила не за добровольцами. Она везла в Англию мелкий вкусный изюм без косточек — «коринку». Известно, что англичане изюм так любят, что и в пудинги, и в иные сорта пива добавляют и так едят…

В обратный путь галера приняла два десятка пассажиров, явно друг друга стесняющихся, хотя были все они бывалыми моряками…

Таможенники не придирались к пассажирам. Известно же, в этой мужественной профессии — «джентльменов удачи» — наметился застой в делах. Так что можно лишь радоваться, если столько земляков сразу нашли работу по душе. Тем более, что много спокойнее в стране, когда эта публика где-либо подальше… Без них не один шериф и не один десяток констеблей вздохнут спокойнее!

Англичан среди двух десятков завербованных в Англии было, всего-то навсего, трое. Двенадцать пассажиров взошли на борт открыто, днем, как Федор, подвергнувшись невнимательному таможенному досмотру: «Шерсти, запрещенной к беспошлинному вывозу, независимо от количества, с собой нет? Молодцы! Карт навигационных, равно как и инструментов того же назначения и отечественного производства? Ну, с Богом, ребятки!» А остальные восемь подошли к борту на баркасе, весла тряпками обмотаны, чтоб меньше шуму было, лица другими тряпками, почернее.

Вот галера отчалила, и с утра пассажиры принялись, демонстрируя друг другу глубину познаний и опыт, изучать судно. Для начала установили, что галера итальянской постройки — или же, всего вероятнее, — египетской постройки по венецианскому образцу. Полутораста футов длины при всего-то двадцати трех футах ширины! Каравеллы Колумба были бы при такой длине вчетверо шире, а новейшие галионы бискайской постройки втрое шире этой стройной галеры! Немудрено, что по мореходным качествам галера ни в чем не уступала наиновейшим судам — хотя в ее конструкцию уже двести лет не вносилось никаких изменений! К тому же галера могла двигаться и даже маневрировать в штиль, когда противник обречен на бездействие. Поэтому галеры в военном деле просуществовали еще четверть тысячелетия…

Федор впервые в жизни оказался на борту судна без прямых парусов, с одними «латинскими», треугольными, — и напряженно изучал, как ими управляют. Он вглядывался, как перекидывают парус при смене галса, как поворачивают румпель, с какими запаздываниями по времени выполняет галера под парусом команды… Он вслушивался в скрип непривычно обтянутого такелажа. Засекал, на сколько снижается скорость галеры при непопутном ветре. Короче, Федор вел себя так, точно ему уже твердо было обещано офицерское место. Хотя ни ему, ни кому другому из его спутников ничего определенного сказано не было, а из обмолвок вербовщика скорее можно было сделать вывод о том, что все в первый рейс пойдут матросами, а там уж кто как себя покажет… Задаток, в подтверждение того, всем дали абсолютно равный.

Между прочим, задаток дали щедрый — но жалованья большого не обещали. Зато уж добыча почти вся ваша, не как в Англии! Пятая часть казне, пятая — раису (если судно не его, за аренду раис платит из своей доли, за боеприпасы — из доли казны), все остальное дуванит команда. Такой был у них обычай — выгодный для вольнонаемных моряков. Содержание же галерников — рабов-гребцов — входило в доли казны и раиса поровну. Когда Федор прямо спросил вербовщика, велика ли доля гребцов в добыче, — толстый рыхлый мусульманин расхохотался ему в лицо, дыша чесноком и еще чем-то острым:

— А какова доля собаки в доходах ее хозяина? А? Их доля даже лучше собачьей: им все нечистое от разделки мясной туши идет: и кости, и нутряное сало, и промытая требуха, и сердце, и жилы… Еще и вино, которое Всемогущий запретил вкушать правоверным. Вино и мясо. Иначе они веслами ворочать будут медленно.

Федор прослужил в турецком флоте (главным образом в Магрибе, в самой Турции почти что и не бывал) около трех лет. Как ему жилось там, каков был размер его гарема, чего он на этой службе достиг и почему ее оставил — я расскажу особо в третьем томе данного романа, «Сквозь смуты». А сейчас мы с вами перескочим сразу в год одна тысяча пятьсот восемьдесят седьмой.

Явившись дождливым летним днем, с увесистыми кошелями в заплечном мешке и в рундучке, Федор поселился у Кэт. Узнав даже не его самого, а его шаги на лестнице, Кэт отпихнула очередного приятеля, кратко сказав: «Быстро одевайся, приятель, и ходу! И забудь сюда дорогу на будущее!» Быстро одевшись, она явилась черному от загара Тэду, запаленно дыша, и мало что не удавила в объятиях. Прозабавлявшись с вдовушкой более месяца, Федор вышел на поиски интересной работы. Слух, что Дрейк собирает всех своих для какого-то дела, гулял по Плимуту. Какое это дело, никто понятия не имел. Ясно было одно: коли всех собирает, дело предстоит большое! Он перво-наперво заглянул в контору Хоукинзов. Но уже знакомые клерки, огорченно опуская глаза, признались:

— Тут мы не в деле, приятель. Нам вообще не положено ничего ни знать, ни краем уха слышать. Но тебя-то мы знаем, и потому не для разглашения можем шепнуть: наша фирма в этом деле — всего-навсего дольщики без права голоса. Впрочем, в этом деле быть рядовым дольщиком без права голоса незазорно! Тут такие же безголосые, как граф Лейстер, к примеру…

— Ого! — изумленно ответил Тэд.

— Ага, — ответил клерк.

— Тогда надо в другом месте справки навести, — озабоченно сказал Федор-Тэд и пошел прямиком к дому Дрейка. В доме горели огни и слышен был шум большого застолья. Но новый привратник, важный, как лорд-казначеи (и вообще похожий на лорда Берли, даже чуток и лицом; насколько Федор знал хозяина этого дома, тот вполне мог из-за сходства и нанять этого «вельможу»; еще, небось и приплачивал особо за поддержание сходства!), не хотел впускать! Тогда Федор подавил вспышку обиды и гнева, напомнив себе, что привратник — не хозяин, и почти добродушно сказал:

— Ну и ладно. Нельзя — значит, нельзя. Но записку можете хозяину передать?

— Ого! А ты уверен, что умеешь писать?

— Читайте сами, ежели грамотный, — сухо ответил Федор.

Привратник, хмыкнув, достал из шкафа клочок бумаги в одну шестнадцатую листа и письменные принадлежности. Федор посмотрел на величественного холуя и, мстительно посмеиваясь, написал нижеследующее: «Фрэнк, здравствуй. Это Тэдди Зуйофф. Толстозадый инквизитор у входа меня не впускает, приняв за чужака. Передай, когда удобно прийти. Привет миссис Мэри и всем нашим». Толстяк взял записку, пошевелил губами и угрюмо сказал:

— Сам ты инквизитор. Хорошо, я передам твою записку. Подожди. — И медленно удалился внутрь дома, заперев дверь за собой. Федор остался ждать, мечтая о полном посрамлении привратника. Скажем, мистер Фрэнсис выйдет сам… Или нет. У него же гости. Прикажет принять немедля… Или даже лучше…

Тут двери распахнулись и, впереди привратника, выскочили миссис Дрейк и добрый старый Том Муни.

— Боже мой, Тэд! Совсем большой! Я-то собралась чмокнуть тебя по-матерински! — вскричала хозяйка большого белого особняка. А Том молча облапил, сдавил на мгновение короткими стальными ручищами и выдавил из себя:

— Крепок. Годишься в большое дело. Мэри, а ты чмокни его по-сестрински, раз уж он так сильно вырос.

Миссис Дрейк поцеловала Федора в щеку, они подхватили Федора с обеих сторон под руки и потащили вверх по парадной лестнице. Привратник с перекошенным от изумления лицом поднял оставленные Федором рундучок, мешок и дубинку — и перетащил в свой закуток, бормоча под нос:

— Странные люди, однако, ходят к хозяевам. Как есть побродяжка, и неблагонамеренный притом. А его хозяйка целует, и мистер Муни обнимает. А уж он-то, мистер Муни, без сомнения, самый здравомыслящий человек изо всех, кто здесь бывает регулярно. Нет, но ведь чистейший пират! Черномазый. И даже не англичанин, судя по выговору. Но грамотный, и языки знает. «Толстозадый инквизитор» ведь по-испански написал, и почти что без ошибок. Ох, сложное место мне спроворил тезка хозяина!

(Привратник имел в виду своего шефа, мистера Фрэнсиса Уолсингема. Сидел он здесь не для слежки за хозяином, входившим в те две дюжины подданных Ее Величества, в коих шеф был уверен, по его словам, не менее, чем в себе. Он охранял. И фиксировал непрошенных гостей, постоянно отирающихся возле дома и проч. Испанский он знал хорошо, ибо два года отсидел в свое время в тюрьме Кадиса.)

А Федор попал в шумное застолье, среди которого никого не смущал его малопрезентабельный костюм, а не менее половины собравшихся (всего было человек тридцать!) были ему давно и хорошо знакомы.

— Ну что, Тэдди, отдыхать после Турции будешь или готов в новый поход? — весело спросил хозяин дома.

— Как раз отдохнул и начал искать подходящее дело.

— И попал сюда. А если поход на три года и опасный, как никакой другой?

— Если с вами, то готов!

— Ну и молодец. Ты принят. А кем точно — разберемся позднее.

— На борту, — сказал Муни, ухмыляясь, — Фрэнсис любит иметь в команде людей, о которых ни один инспектор не сможет сказать, матросы они или офицеры, и вообще, кто они такие и зачем. Возьми того же Диего.

— Том, добавь: они-то всегда и оказываются самыми полезными! — перебил Дрейк. — Так ты пойдешь в поход до мест, которые в десять раз дальше от Англии, чем Новый Свет?

— Я-то пошел бы. А разве есть места, настолько отдаленные? — прикрыв глаза и прикидывая расстояние по карте, ответил Федор.

— Таких мест полно, Тэдди. К примеру… Плимут!

Федор два раза мигнул, потом побелел как мел и вполголоса спросил:

— Господи, неужто? По следам дома Фернана и дома Себастиана?!

— Тэд, ты первый, кто понял меня с полуслова! — торжественно провозгласил Дрейк. — Уж не знаю, что ты там делал в Турции, а вернулся готовым командиром. Том, впишешь мистера Зуйоффа в роль первым помощником на «Бенедикт»?

Муни сказал:

— Если Тэдди-паша не побрезгует. Видишь ли, Тэдди, я в первый раз иду с Фрэнсисом в качестве капитана. Правда, скорлупки в пятнадцать тонн. Она мало чем отличается от пинассы, разве прочностью набора.

— С Томом пойду кем угодно, — твердо сказал наш герой.

— Тогда в роль «Бенедикта» впишем мистера Зуйоффа как первого кандидата на пост четвертого помощника капитана. Ну, сейчас я кратко изложу, что будет, где, когда и с кем. А уж потом отпущу его к вам, — последняя фраза была обращена к миссис Мэри.

— Хорошо. Только один вопрос, можно? — спросила хозяйка дома, вышколенная повелителем ее не хуже мусульманских женщин.

— Один — можно, — милостиво согласился мистер Фрэнсис. И миссис Мэри, глядя круглыми от предвкушения черными глазами на иноземца, превратившегося у нее на глазах в загадочного мужчину, спросила:

— Тэдди, а… Гарем у вас был?

— А то как же. Но небольшой. Так, четыре жены и три подруги. Семерка — счастливое число, мэм, — добродушно объяснил Федор.

Немногочисленные дамы взволновались и, шушукаясь, выбрались из-за стола — щелкать орехи в комнатах хозяйки и обсуждать нравы мусульман.

Мужчины же, оставшись наедине с сыром и черным вином из португальского города Опорту, которое в Англии еще не все и попробовали, заговорили о предстоящем деле. Федора познакомили с составом кораблей экспедиции и их командирами:

— Флаг адмирала — на «Пеликане». Это крепкий галион шестидесяти футов в длину, с грот-мачтой такой же (считая стеньгу) длины. Поперечник в миделевом сечении — двадцать футов. Капитан — мистер Томас Худ, вот он, знакомьтесь. Вице-адмиральское судно — восьмидесятитонный барк «Елизавета», капитан мистер Джон Винтер, знакомый тебе по плаванию шестьдесят девятого года. Третье судно — новый «Лебедь», провиантский корабль, пятьдесят тонн, капитан мистер Джон Честер. Он из Девона, как и капитан «Мэригоулда», тридцатитонника, — тоже Джон только Томас. Вот он, через стол от тебя, с серьгой. Ну, а о малыше «Бенедикте» тебе потом расскажет Том Муни. Мал его кораблик, но…

— Но воробей хоть и малая птаха, а у него все есть! — невозмутимо ответствовал Муни. — Фрэнсис, ты назвал основные размерения «Пеликана», но умолчал о его водоизмещении. Сто тонн. По-моему, флагману не мешало бы и поболее. Но решать не мне. На палубах принайтовано четыре пинассы в разобранном виде. Пушек достаточно, боезапас — по сто выстрелов на каждый ствол. Запас продовольствия — восемнадцатимесячный. Так, что еще?

— Народу сколько идет? — деловито спросил Федор, уже погружаясь в хлопоты ради почти неведомой цели, собравшей всю эту просоленную компанию под одной крышей. Что цель неведома — его, как и остальных, не смущало: они верили своему флагману. Уж если мистер Ф. Дрейк выходит в дальнее плавание, ясно одно: цель, по крайней мере, не мелкая!

— Около ста шестидесяти человек. Матросы, офицеры, добровольцы-солдаты из молодых дворян, юнги. Аптекарь, доктор, сапожник, портной, священник. Ты, кстати, его знаешь…

— Уж не сам ли это преподобный Фрэнсис Флетчер?

— Ты гляди, помнит! А я уж думал, он совсем мусульманином стал, одни мыллы на уме. Да, это он, причем можно сказать, сам напросился!

— Да не сам, а Мэри, — поправил Дрейк. — Сказала: «Вот, мистер Флетчер. Вы нас венчали! Вы подсунули мне муженька, который на годы удирает из спальни — вы за него и в ответе! Чтоб я была спокойна — придется вам плыть с Фрэнсисом!» Мэри пошутила, а он прицепился к ее словам и завелся.

— Да, и уж теперь вам, богохульникам и сквернавцам, от моего неослабного душеспасительного попечения не отвертеться никак и нигде! — строго сказал, появляясь в дверях, сам его преподобие.

И тут кто-то вспомнил, что уж четверть часа как дам нет — а они все еще не проверили, обрезанный ли Тэд или нет. Федор увидел, что этих грубиянов иначе не утихомирить, вскочил на стул и показал всем то, что обрезается.

Потом он ел конфеты, угощал дам халвой и два часа рассказывал захватывающие истории из гаремного быта — частью происходившие с ним на самом деле, частью — происходившие, но не с ним, частью — сказочные, а частью придуманные только что. Дамы охали, ахали и просили еще…

Потом вернулся в мужское общество — аккурат к третьему графину черного портвейна. Ему было тепло и уютно среди этих людей. Вот тут он был дома, среди своих свой. Он с полуслова понимал намеки на давно происходившее, непонятные никому из новичков, он помнил людей, которых порою и на свете-то не было давно!

До своей гавани он добрался, как истый моряк: затем, чтобы сразу же уйти вновь в море, унося с собою вот это, недоступное сухопутным людям, ощущение дома как редкостного, светлого праздника.

Домой он вернулся в карете Дрейка. Разбудил Кэт и не отстал от нее, пока не добился всего, что она могла дать как женщина. Но потом он-то продрых до трех часов дня — а ее дети разбудили в одиннадцать и потребовали есть!