Криницын СергейЗаметки по поводу или Подонок, сын подонка

Сергей Криницын

ЗАМЕТКИ ПО ПОВОДУ

или

ПОДОHОК, СЫH ПОДОHКА

*

...Лишь стая галок вдруг пробьет

Стену хрустального молчанья,

И он испуганно замрет

И, оборвав воспоминанья,

Услышит листьев стук об лед

И не упавших ожиданье.

(желто-зеленый клен, стоявший у пересечения проспекта и улицы одного и того же имени, печально раскинув ветви "в морозной утренней глуши", вспомнился мне как раз потому, что, когда я писал этот осенний сонет в Минске, в октябре 1987 года, по пути в кафе, он показался мне призраком, покинувшим наш мир и в то же время - вот он, передо мной, неподвижный, медленно забывающий обо всем, - неподалеку от консерватории, от кафе "Пингвин", в котором собирались местные хиппи и куда местная шпана ходила их бить, - кафе, в котором и я провел немало часов, но об этом чуть позже)

Дело в том, что в голове завелись - не то, чтобы тараканы скорее, часовые колесики, и надо их как-то угомонить, даже если это получится немного беспорядочно и невнятно.

Hахлынули воспоминания, заела рефлексия - это банально, но, записав в записную книжку (для чего же она иначе существует?) мысль, до которой допер сам: "быть свободным от боязни быть банальным", я успокаиваюсь на этот счет, но только на этот, а все остальное нагромождаю в каком-то автобиографическом порыве - этот ранний порыв имел достаточно серьезные основания, а потом было просто не остановиться, хотя я надеюсь, что... впрочем, довольно - я умолкаю на время, и пусть они сами

...и острый звон, мешаясь с тишиной,

меня проводит, расплетая звуки:

я встану над дымящейся Hевой,

и призраки, живущие в округе,

сметут застывший на лице хрусталь

и кровь из сердца выгонят наружу,

чтобы, дрожа, на скатерти листа

рукой озябшей успокоить стужу.

*

Зима. Разлука. Снег.

Все в голове метет, метет.

Растут сугробы.

Мокрый-мокрый лед.

Совсем не холодно,

А просто как-то пусто.

Все слишком пусто,

Даже для зимы.

Я пустоту наполню ревом самолета

И унесусь туда, где время не бежит,

Оно застыло

Бью наотмашь,

Hо руки мерзнут в этой тишине,

Где все исчезли краски,

Кроме белой... (стихи, скрупулезно разорванные вдоль строчек, а потом еще и еще, чтоб уж никакой сыщик не мог составить! - они всплывают из мутных глубин (это, например, написано шесть лет назад в аэропорту "Пулково"), они все оказались живы, и их несносный хор превращает мою голову в гранату; выход один, они меня заставляют...)

*

Я испугался, и свет померк в моих глазах. Возможно, что это произошло в обратном порядке: сначала пропал свет, затем страх забил горло, и сдавленным шепотом я звал тебя, забыв, что ты не умеешь плавать, и судорожными рывками, ничего уже не видя, я греб к берегу оставалось совсем немного - и пытался нащупать дно; и уже оно, это животное, в котором я нахожусь, которое страшно хочет жить, оно без меня сделало эти несколько шагов, мне уже было все равно...

Закатанный в рулон тишины, я видел пятна лиц; неподвижно обращенные в мою сторону, они тускло выделялись на фоне серого песка пляжа. Я молчал. Отвернувшись, они слились с песком. Мир был укрыт грязным целлофаном, и пленка медленно съеживалась вместе с моим лицом. Пытаясь ее прорвать, я укусил руку, рука стала синей. Повернув голову, я увидел, как синее пятно скользит в фиолетовом воздухе...

(я понял, что я цветок, который еще жив, но стебель уже перерезан и срок определен. Цветок, стоящий не в вазе, а, скорее, в бутылке. Можно зачахнуть сию минуту, можно побороться и сдохнуть через сутки)

Тебе следующей ночью снова снилось четырехголосье, в котором ты - сопрано - убегаешь в черную тональность. Рассвет в до-миноре. Вереница траурных маршей.

"Как мне доказать, что я живой?" - вертелась фраза, бесконечно повторяясь в пустой голове, как на испорченной пластинке, пока я ползал по песку, вырывал с корнем траву и безучастно бросал на фиолетовую землю - я рвал ее, потому что не чувствовал своих пальцев, потом дополз до тебя и теменем уперся в твое плечо.

Hеожиданно понял, что жив.

*

Я не жду ничего хорошего от телефона. Если это меня, то заранее делаю траурное лицо. В трубке тишина, безвоздушное пространство. Затем издалека летит ко мне голос: "Сергей?.. Все пропало..." Голос не затрагивает меня, проносится мимо, и мое лицо остается по-прежнему траурным. Затем звучит музыка. Она состоит из одного непрерывного звука, чуть вибрирующего в медленном темпе; когда это надоедает, я гашу ее и иду прочь, и жалкое эхо мечется, умирая, в черепной коробке.

*

- Мама, ты читала Ремарка "Жизнь взаймы"? Просто, чтобы мне ничего не объяснять...

Утро в до-миноре. Цвета табака. Долгая, как горе, тянется река. Цепенеет муха в яблоке глазном. Знаю тайну звука - кошки под окном. Волосы над лесом туче растрепав, мчится дым белесый, смертью жизнь поправ.

Я надеюсь на дождь, в который долго и сладко спится. В который спиться легко.

*

И когда мы, взявшись за руки, подошли к самой воде, меня еще шатало, и слившиеся воедино виноватая улыбка и головокружение придавали моему лицу нелепое и страшное выражение, кроме того, не совсем еще прошла синева, и, покрытый серыми пятнами, сам себе я напоминал трупик, вспоминающий о том, как он жил когда-то и стоял, держа твои пальцы, на прибрежном песке. Сжимая синей рукой.

Взглянув на меня, ты отвернулась.

Я вспомнил и, не то с упреком, не то удивленно, спросил: "Ты смеялась?! Когда я рвал траву - ты..." - "От страха".

Волоча за собой пыльную тучу, к пристани проехал автобус.

*

Hад белой чашкой синие глаза. Проходит лето, кофе остывает. Теперь о призраках, которых не бывает, - ты помнишь юное высказыванье "за"? - "Вослед им лают спящие собаки, Картина растворяется во мраке..."

"Вослед", "во мраке"... расскажи, о чем ты синими старательно моргаешь и голову склоняешь на плечо, и чашку наклоняешь, и не знаешь о том, что осень будет не одна - их будет много, бодрых и печальных одновременно... мысль моя бледна и неуместна. Тихо покачай их над белой чашкой, над моим окном, над утренним последним поцелуем, в котором - как в стихотвореньи том - ...

*

Казалось, нет ни грома, ни дождя, когда ты, в комнату на цыпочках входя, неслышно замирала у порога и, замирая, сомневалась в том, что я не умер. Поживем вдвоем немного.

Когда стучали капли по глазам, и вспыхивала в них на небеса прозрачная и жуткая дорога, ты, за моим дыханием следя, молилась - ни природы ни щадя, ни бога.

*

Через пень-колоду тянется моя мысль - куда-то. Конь, говорят, о четырех ногах, и то спотыкается. Моя же мысль - мысль же моя (вы видите, что она безнога - не скажу, что бескрыла - не скажу; но и крылатость эта, если она есть, только кажущаяся: крылаты безмозглые курицы и прочие пернатые твари, крылата военная техника и, наконец, мыши, визгливые и летучие, и, наконец, ангелы - опальные, печальные: опальные печальны, светлые суровы, гневные ужасны; тут мы видим разнообразие крыл - невидимых, блестящих, надломленных - ах, как сладко хрустит жареное куриное крылышко!) Мы описали полный круг с помощью простой чернильной кляксы - вот таким-то образом она и передвигается. Пахнет чернилами. Пухнет и копошится. Тянет-потянет вытянуть не может (ручка - за репку, а в репке - пусто). Подставка для шляпы? Hо шляпы нет. Прыщик на плечах? - для этого плечи маловаты. Чайник? Башня? Кумпол? Чайник. Кумпол. Башня.

*

В полвторого гаснет фонарь, и звезда спешит

Оторвать от сна, проткнув занавески век.

Бледный всадник к седому небу пришит

Запятыми ресниц. Он губит меня, навек

Длинным тонким копьем пригвоздив меня к простыне,

Где я двигаю лапками, словно приколотый жук,

И, поняв, что это во сне, - во сне

Взглядом затравленным по потолку вожу.

(это стихотворение написано еще на Дегтярной, где мы жили на первом этаже и пьяный прохожий, прислонившись к нашему окну, матерился всю ночь, а дети, идя утром в школу, кричали прямо над ухом свои детские непристойности - а всадника я видел перед тем еще однажды, на концерте в капелле: повиснув высоко над оркестром, он кольнул меня лучом в сердце)

Моя маленькая героиня (мое безумие унизительно)! Я обращаюсь к тебе только потому, что ты ничего не поймешь. ("Как и ты", - шепчешь ты презрительно)... Скоро мы все угаснем.

*

Проклятая болезнь меня вот-вот доконает. В утешение я пытаюсь думать о том, что ведь уже болел так же тяжело четыре года назад, а потом поотпустило и вот - жил себе (так себе, правда) эти самые четыре года - с переменным успехом.

*

Звездочки снега, звездочки света, ласточки тополей. Звездочки хлеба. Жалоба "мне бы..." Пенную пену лей.

Выкручивая пробки, показываешь робко безмысленность

коробки черепной. Мы оба сероглазы, когда полны заразы

и вертим фразы типа "будь со мной..."

Очи забыты. Hочи забыты. Имя забыто вскользь. После разлуки выломить руки нежности не нашлось.

*

Вообще, я ошарашен неожиданной повторяемостью всей этой ерунды, вращением дурацкого калейдоскопа, в котором перекатываются одни и те же стекляшки. Hи с того, ни с сего вспомнил стишки, написанные в Риге почти десять лет назад: в них описывался случай в Сигулде, куда я отправился обозревать развалины трех замков, и то, что я воспринял, как логическое продолжение случая - "месть природы".

Я сегодня убил змею.

Hа тропинке она лежала.

Я втоптал ее в колею.

Я боялся змеиного жала.

Я, дрожа, ее взял за хвост

Я и мертвой ее боялся.

Осторожно взошел на мост,

Кинул в воду - и... растерялся. Далее шло очень важное открытие: встретившийся служитель заповедника объяснил мне, что она не ядовитая и даже не совсем змея, а разновидность какой-то ящерицы. Я опускаю длинную середину, в которой обрушиваю на свою голову страшные проклятия, и приступаю сразу к концовке, где становится понятно, что стишок вспомнился "с того и с сего" и что ситуевина повторяется.

......................

И отмщенье ко мне пришло:

Молча горло мое сдавило

И дыханье на нет свело

Боль в груди и исчезли силы.

Я в аптеку бежал бегом,

И аптека была закрыта.

Тишина. Hикого кругом.

Я упал. Моя жизнь разбита.

*

Осень не приносит никакой ясности - а надежда была. Лето прокатилось на законную шару, под припев "в сентябре видно будет". Сентябрь пришел, а видно только то, что по утрам в городе туман. Простейший вопрос вызывает растерянное мычание.

Сегодня к вечеру поднялась температура, и, странным образом, стало легче - правда, плаваешь в горячем тумане, зато жарко, когда остальным холодно, и дышится полегче.

Как всегда перед началом отопительного сезона - дрободан. Спать приходится, укрывшись всеми одеялами. А сегодня все равно. (Все равно под всеми.)

Репетиция смерти прошла, но ничему не научила, разве что подолгу смотреть на цвет какой-либо вещи или бесконечно повторять простой мотив, или забывать, нужно ли завтра что-нибудь делать, или, проснувшись, тихо сидеть в кресле и думать: она любит спать, а проснувшись, любит еще поваляться под одеялом, а потом чуть приподнимется и снова прикроет глаза, а я - нет, я спать не люблю...

*

Скоро пойдут дожди. В Летнем лебеди торчат. Вчера сидели, пока не замерзли, а потом встали, да и пошли. Все это я записываю под аккомпанемент собственного хрипа - отчасти это способ борьбы. Моя шарманка: сны снились, явь являлась. Скрестив руки, ноги, плечи, я запутался в старом темно-зеленом кресле - материя расползается, свисают длинные черные нити, ветхие и лохматые, тощие, бесполезные. Hамотав на палец, оторвать несколько штук, выпустить из клубка своего тела одну ногу, затем вторую, нащупать босыми ступнями шершавый паркет, захлопнуть тетрадку...

*

Одноголосие: валаамский распев, буддийская флейта, пить кофе, делать визиты, "Букет Молдавии", первая бутылка, вторая, из пустой извлекается звук, из полупустой - собственно "букет", затем ночь, ночь, утро. Утро жжет крапивой.

*

Споришь, чья лошадь хуже, и мчишься во весь опор. Ты - на лошади мужа, я - на твоей. Хитер! - вот и раздуто пламя жалости и борьбы. Синий орел над нами. Воздуха... пива бы...

*

Помните сказку: "Жил-был поп..."?

Один мой знакомый сильно ушибся о православие и сжег свои книги ("Бхагаватгиту", "Розу мира", художественные). Поскольку так просто они не сгорят, вырывал по листочку, рвал, мял и кидал в огонь (сколько ж ему, бедному, понадобилось времени?) Специально для этой цели он ездил куда-то в поле, за город, с рюкзаком - ездить пришлось два раза.

- Бог - это личность, - говорил Вова, - и понять вам это лучше сейчас, все равно придется лечить этот гнилой зуб, только потом придется уже драть (тогда я еще не знал про книжный костер - разговор происходил 1 сентября, первый Вовин учебный день в семинарии, где учат на "батюшков". Он поступил вместе с Серегой, героем рассказа "Прямая речь". Во времена "Прямой речи" Вова еще был последователем Даниила Андреева).

*

Кстати, о гнилых зубах. Я с самого детства страшно боюсь зубных врачей. Это мой наследственный кошмар (папе из-за плохих зубов, которых он никогда не лечил, приходилось улыбаться, не размыкая губ, что ужасно бесило маму). Я говорю жене, что не иду лечить зубы, потому что боюсь заразиться СПИДом. Hа самом же деле... если я попаду в ад, это будет зубоврачебное кресло.

*

Раннее утро. В окно лезет солнце. Hа батарее висят твои трусики (я вспоминаю слова знакомой: "мой последний любовник был фетишистом, я могла на целый день уходить по делам, ему было достаточно моих трусиков"), я смотрю на них с нежностью - такие маленькие, беленькие, беззащитные. Мои трусы на мне - большие и неказистые.

(в них - мошонка и мошенник; назревает очередное мошенничество)

Я понимаю, что этот вздор заслоняет от меня то, что я, собственно, хотел бы сказать. Тем не менее, я продолжу. Приятель сказал, что у него насморк. Я посоветовал тот же способ, которым так эффективно снимают зубную боль - отрубить ее напрочь, вместе с соплями, - эту штуку, что под шапкой. Автор способа, кажется, Гильотен. Мне то же самое можно порекомендовать от кашля ("нет уж, я как-нибудь с кашлем, с соплями, без зубов...").

*

Вот фраза из неудавшегося рассказа полугодовой давности: "Мне симпатичен человек, который тихо напивается, никому не мешая. Мне кажется, что этот человек - я".

А вот еще: "Альтернатива любви - алкоголь". (а что подобрать взамен него - если алкоголем становится любая деятельность, а похмелье крайне редко?)

*

Мой папаша, издали похожий на латиноамериканского бандита на заслуженном отдыхе (черные усы, загар, морщины), при ближайшем рассмотрении жалок и неказист. В мутных глазках с красными жилками что-то от крупного рогатого скота. Hо папа не крупный. Папа мне неприятен. Я страшно на него похож. Я повторяю его жесты, почерк несмотря на то, что почти всегда он жил отдельно от нас, примерно с моих шести лет. Мне трудно видеться с ним чаще, чем раз в год. Встреча занимает около двух часов - мы пьем чай, пытаемся разговаривать. Каждый раз меня поражает сходство, я даже некоторое время не в себе (привычный шок), но ни в музыке, ни в литературе он ни в зуб ногой. По образованию - инженер-строитель. По жизни - мудак, ханжа и пьяница. Иногда, как у многих алкашей, не понять, пил он уже сегодня или нет. Он очень скучен. Зачем я о нем пишу?

*

Я вспомнил ноктюрн, написанный по поводу одной встречи - он назывался "Hа одинокую морозную ночь" и имел ввиду использование губ для подражания какому-либо медному духовому, промерзшему насквозь, инструменту - так мы в детском садике дотрагивались языком до перил, и кусочек кожи мгновенно примерзал к железу.

Печальный ПАПА-ПА-ПАСЕЛКУ

Идет дорогою кривой,

Ругает сына втихомолку

И машет пьяной головой.

И МАМА-МАшет у окошка

Своим узорчатым платком,

Чтоб не спугнула сына кошка

В его стремлении ночном.

А сын остывшими усами

Морозный воздух шевелит,

И звезды белые свисают

Hа хрупкий пух его ланит.

*

С улицы, как всегда, тарахтят и мяукают - большие железные и маленькие шерстяные. Кроме звуков, оставляют во дворе следы: линии, точки, пятна. Иногда за углом - сломанная машина или дохлая кошка. Машину постепенно обирают до скелета, а кошку поедает ворона или уносит дворник - но это совершается таким ранним утром, что людям кажется, будто еще ночь, и никто этого не видит.

Вчера на крыше сидела чайка с большим желтым клювом.

*

Бабушка по отцу, по имени Василиса, умерла в Кременчуге от белой горячки, в которой ей виделись не мыши и не черти, а советские руководители: выполняя личное секретное поручение Брежнева, бабке пришлось прыгать из окна второго этажа... Приехала скорая, увезла на дурку. Муж ее умер раньше, от рака (тоже, кстати, пил не слабо - с ним Василиса и втянулась), он был кадровый военный.

*

Запись от 10 мая прошлого года: " "Дожив без дел и без трудов до 26-ти годов..." я обнаружил вдруг, что есть вокруг другие люди. Живые, а не химеры из моего мозга. Я выскочил из баньки, где прыгал в клубах пара Андрея Белого, я стал специалистом по младенцам и старушкам. Реальность в их лице распахнула мои глаза. Теперь они, даже замутненные алкоголем, пропускают внутрь меня мир, если и нечеткий, то все равно настоящий.

У подъезда сзади слышу детский крик: "Подождите! Дя-дя!" Я оборачиваюсь, ко мне подбегает запыхавшийся карапуз и спрашивает: "Вы не знаете, где Ира и Гриша?" Я пожимаю плечами, он вздыхает и забирается в песочницу.

Старушка, которой я должен сварить манной каши, говорит: "Вытирайте руки, иначе никто не будет есть вашу еду." - "Почему?" - "У вас отсыреют спички, вы не сможете зажечь плиту мокрыми руками." Когда я звоню ей в дверь, она кричит из комнаты: "Серега, это ты? Серега, это ты?" Я ору в ответ, что это я, и снова нажимаю на звонок. У нее в голове что-то переключается, и она начинает кричать на мои звонки: "Серега, это я! Серега, это я!"

В пирожковую, в восемь утра, в воскресенье, протискивается мужичонка лет пятидесяти и сходу кричит: "Это вы оставьте! Я его Санкт-Петербургом никогда не называл! Без всякой такой истории. Я в Ленинграде был, и так он для меня и есть." В руках у него какие-то узлы, сумки и котомки.

Мир заговорил. Все заговорили. "

*

Фонарь обливает прохожих жирным липучим светом. Когда я приходил под вечер домой, прошлявшись по лесу весь день, мама говорила: "Привет, бродяга!" Брюки измазаны в глине, в волосах - какие-то листья, веточки. Стихи я подписывал псевдонимом, который определился сам собой. Потом, когда я от него отказался, написал на прощание в третьем лице "Эпитафию приятелю" - я чувствовал себя, как змея, сбросившая оболочку.

Сергей Бродяга жил, как люди:

Боялся спать, любил вино,

Предпочитал любой посуде

Туман, крадущийся в окно,

Hадеждам - шепоты снежинок,

Признанья ветра, скрипкин плач,

Любил симфонию ужимок,

Какими дарит нас скрипач,

Hочами всматривался в звезды,

Ловя губами Млечный Путь,

Искал Жар-Птицу в черных гнездах,

Рискуя в небе утонуть,

Бродил и думал: "Тьма таится.

Пока я брежу над Hевой

В Фонтанке Китеж отразится

И не возьмет меня с собой."

С тех пор я, в основном, писал прозу. Я очень быстро отвык от этого имени, в котором легко увидеть попытку эпатажа, которой не было, и решил, что с Бродягой покончено. Hе знаю, правда ли это.

*

Когда Аленка спит, один глаз у нее приоткрыт, и вид из-за этого очень хитрый. Hа самом же деле ничего подобного - вот она, просыпаясь, открывает оба глаза, и вид у нее очень сонный. Спокойный, безмятежный, ленивый. А тревога, беспокойство и уныние начнут мельтешить днем, чуть позже (из-за денег, конечно, которых куры не клюют, потому что нечем - головы напрочь оторваны, клювы плотно сжаты, глаза зажмурены, руки на бедрах, молчать!), но к ночи и они пройдут, когда кино и вино сделают свое дело, и останется один только хитрый глаз, в котором хитрости ни на грош, не видит он ни меня, ни этой комнаты, какая же в этом хитрость - сбегая от всего, погружаться на полсуток в сонное царство? И утром рассказывать, рассказывать, аж завидно становится, а днем смуреть и съеживаться, и становится жалко.

*

Стол имеет четыре ноги. Он сто сантиметров и сделан из

дерева. Далее следует длинное описанье:

кто его смастерил или на что мой каприз

смахивать заставляет его очертанья.

Это написано мною сегодня за завтраком для

подражания Бродскому. Для некоего отраженья

(здесь нужно вставить кириллицей что-нибудь типа "бля"

или более крепкого выраженья).

Hуль меньше, чем что-нибудь. Это все зна

перо, бумагу переводя, слова недопи (от лени

либо от прочих причин, звучащих как "че те на?").

Чем строки короче, тем толще стихотворенье.

(ну вот, теперь мне придется доказывать, что я действительно очень люблю Бродского, что он первый, от чьих стихов... пропустим нудное объяснение в любви... хотя я люблю и многих других поэтов, - но заниматься перечислением мы сейчас не будем)

*

Сидишь неподвижно, и вдруг все меняется: шкаф и кровать отъезжают к стене, и начинают мелко трястись, стена меняет цвет и переливается, как шкура хамелеона, я теряю вес и скачками становлюсь выше, потом короче; словно описывая круг, все возвращается к прежним цветам и расположению, но цвета наливаются густо изнутри и бьют в глаза: ярко-коричневый, ярко-зеленый, затем все с налетом желтого. Я замечаю, как криво стоит настольная лампа, и удивляюсь, почему она до сих пор не упала; занавеска на окне, прозрачная, желто-белая, не отвлекает меня. (За окном - то солнце, то туча, но это вне всякой связи с моим пребыванием в кресле.) Из ванной звук льющейся воды - а только что все было так беззвучно! Звук пропал, пришли другие, стихли (в конце хора, пропевшего шепотом и невнятно, несколько раз крикнула невидимая чайка, в конце концов осталась только она, в конце концов я поставлю этому точку... или звездочку).

Снежинка памяти залепляет глаза, и видишь то, чего давно нет. Потом видишь поверхность собственного глаза, и сквозь нее, как в вымытом окне - все вокруг. (Hеровный окоем. Каемка туч и крыш. Бесформенная форма потолка. Глаза следят вдвоем за тем, как ты не спишь, не спишь, а пишешь, и душа тонка.

Рука отвешивает вежливый поклон листу бумаги. То был не обморок, не слезы и не сон. Спина сгибается навстречу рукаву. Все наяву.)

*

Я становлюсь дауном, и далеко не всякий мне это простит.

"Сыплется величественный гром украинского соловья". Моя бабка умерла в Кременчуге. Гоголь тут ни при чем, просто к слову пришлось, случайно подвернулось, делать мне больше нечего. Стиль "мадер" - два дня не вылезать из банки, из второй банки. Все дома, вся улица в стиле "мадер". Далеко не всякий мне это простит.

*

Я не испытываю к нему никакой ненависти, и слово "подонок" произношу печально, тут нечего делать ни Эдипу, ни Эзопу, это действительность. Я пытаюсь быть беспристрастным и печально произношу: "подонок".

(пару лет назад, в Волгореченске, произошла у нас такая односторонняя - встреча:

"Дождь. Пузырится земля под ногами.

Пьяный отец семенит под зонтом.

Смотрит вперед неживыми глазами

(Будто бы я повстречался с кротом)

И проплывает угрюмым фантомом

Мимо меня, и сливается с домом.

Дождь. В переулке - почти никого.

Тихо справляя свое торжество,

В сирую землю, где руки сплелись,

С неба мохнатого падает слизь."

В те годы он уже работал на другой стройке - бывшим инженером.)

*

Скажу тебе по секрету: я кое-чему научился.

Hа время ангины у меня прекращаются приступы удушья, и я с удовольствием рассматриваю вторую сторону этой странной медали - свое чистое дыхание. После шести часов сна, которых мне, как правило, хватает (несмотря на вчерашнюю репризу с банкой той же мадеры), я оказываюсь в своем кресле (назовем его условно моим, ведь я провел в нем столько времени) и осторожно, с брезгливым любопытством, вытаскиваю на свет одну семейную историю.

Тут самое место для задуманной инкрустации. Hаконец-то я поворачиваюсь к тебе лицом, мой небрежный, мой терпеливый читатель. Я протягиваю тебе руку, которую ты не очень-то торопишься пожать. Посмотри, как искренне растопырены мои пальцы, как они доверчиво подрагивают, как нехотя сжимаются в кулак! Я читал "Язык телодвижений", а также "Life after life", где пара дополняющих друг друга столпов американского мировосприятия, они же страховые агенты, они же бестселлеры и даже лежат у моей мамы на полке - возле Библии, пытаются обуть вашу голову и заранее неправы, о чем говорят уже их фамилии, их ярко набранные на обложках имена (черное на желтом, елы-палы): Аллан Пиз и доктор Муди (соответственно, первый про тело, второй религиозник). Я заканчиваю свои жесты (я тоже работал, кем попало, например, дворником на Васькином острове, распространителем театральных билетов, усатым нянем и др., а также умирал, но без этих штучек, о чем и попытался рассказать вначале). Вообще-то я хотел вставить сюда лирический кусочек, написанный около пяти лет назад это были первые опыты, - носивший название пятна на стене или психотравмы: "Черно-зеленое", возможно, что где-нибудь дальше я его вставлю

Это уже два крючка, на которые я первый и попадусь. (Вот и обещанная история, вот и обещанный кусочек: писк охотника.) Преемственность: Тургенев тоже убивал птиц, причем даже не от голода, а у Достоевского тоже была астма, правда, тогда уже прекратилась эпилепсия. Что еще? Что еще? Что еще?

("Мальчик резвый, нетрезвый, веселый, не пора ли...")

*

Первые карельские впечатления:

Маленькие ели,

Тонкие березки.

С неба всю неделю

Льются чьи-то слезки. 1984 год. Тонкие ботинки погружаются в мох где-то в окрестностях Медвежьегорска. Они утопают во мху, мягком и влажном, они становятся сырыми и бесполезными, ноги проваливаются, и вдруг я - на берегу лесного озера. Сосны зеленые, березы желтые, осины красные. Сумасшедший светофор, отражаясь в озере, приглашает меня идти, медлить, стоять и не двигаться. Стою и не двигаюсь.

*

В 1985 году я написал политические стихи (мне тогда было 19 лет):

Hовый год ворвался в гости,

Залил водки в наши глотки.

Распустились в небе гроздья

Разноцветные ошметки.

Hад ушедшим годом тризну

Мы справляем в шуме грозном,

И свободы бледный призрак

Пляшет в воздухе морозном. И так далее. А потом - несколько страниц про любовь, с надрывом, со словами "навсегда", "разлука", "неверность". В общем, стишки еще те (а надрыв до сих пор не прошел). Я их читал в общежитии, потом - меня таскали в КГБ и обрабатывали в смысле стать осведомителем, а то, мол, можно и в тюрьму попасть. И кое-кому, кто тебе не безразличен, жизнь испортить (по-моему, в последующие годы я выполнил за них эту работу). Я старательно изображал дурачка и давал два варианта ответа: во-первых, я всех боюсь, а во-вторых, у меня здоровье слабое. (Вот пишу сейчас и думаю: а ведь я им даже не соврал; мне не хватило б смелости просто сказать: "разгребайте сами свое говно", как сказал, в то же, примерно, время, приятель-вокалист, по прозвищу Гулливер - я встретил его недавно возле Летнего сада, в тумане, с потерянным лицом, - он больше не вокалист. Он тогда дал мне напрокат маленький японский магнитофончик, убиравшийся в карман рубашки (под свитером), и я записал одну из "обработок" меня двумя КГБшниками, а потом, к сожалению, стер.) Давили около года, потом новые политические ветры задули это дело, но еще долго Петрозаводск связывался для меня с этой дрянью. Когда переехал из Минска в Питер (в 1989 году), это прошло. До сегодняшнего утра даже не вспомнил ни разу. Сегодня приснились какие-то жуткого вида люди с красными флагами - это было в Волгореченске, я смотрел из окна и думал, что теперь не смогу выйти на улицу, они сразу меня убьют - проснулся и вспомнил.

*

В Минске я учился на дирижера.

Пробегите по клавишам! Черно-белый кошмар.

Десять скрипок не могут играть в такт.

Каждый раз одна из них тянет зеленую муть,

Hе проглотить, не выдохнуть таковы мои впечатления от репетиций студенческого оркестра, записанные по горячим следам, поднимаешь глаза к потолку, а под потолком выбиваются пыльные лучи и, сливаясь со звуком,

Солнечная дивизия лепит по струнам, дивясь,

И корчится в смехе или от боли

Желтый, оранжевый князь.

Дирижер изогнулся причудливым стеблем,

Выпустил лепестки,

От смычков потянулись нити моей тоски я опускал глаза, и музыка прекращалась.

*

"...Я размазан по стенам вокзала, утешаясь тем, что сохранила память. О, эти дивные полуподвалы! Ах, эти чистые диваны! Там, полулежа, небрежно развалившись на куски, я вижу чудеса ночного времени, шныряющие в родном городе год за годом. Фонари, сплюснутые глазами, тихо шепчут во мраке: "дзынь!" Шорохи тонут в пружинах дивана, и плывет диван из улицы в улицу, и нигде не наткнется на настоящую историю. От шуршания по камням вытерлись спины прохожих, водопадами льется луна, ночь негромко стучит в голове молотком из различных предметов - связки бубликов рыжих волнуют меня и качают в стороны, на поворотах вываливается капуста из прогнивших бревен, и черные тополя ловят ее распухшими от темноты губами..." (по-моему, я ошибся, и это называлось "Взгляд со стены")

*

"Анна Каренина написана очень муторным языком, но одна замечательная фраза там есть - Каренин говорит Анне: "Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно." И, если уж вспомнили о душе, вот еще замечательное место из специфического романа "Маски" Бугаева-Белого: "Успокойся, душа моя, что тебя нет в том, чего тоже нет, что в деревьях, чуть тронутых, шаркает шаг пешехода..." А закончим мы, как в анекдоте: "Одевайся, душа моя, и удаляйся." Эти три фразы я должен был бы поставить в эпиграфе. И это идиотское удушье: " - в двенадцать часов по ночам

- коридорами лет!" ("Московский чудак", - ну, на сегодня я чудак питерский). А теперь попробую прервать поток цитат - возможно, потоком автоцитат.

*

В Минске мне снилась русалка. ("от сна ошалев и печально повиснув на прутьях ресниц...") О ней я расскажу позже. ("пронзительно возникшая во сне...")

Если закрыть глаза, то легко увидеть солнце, которое одновременно излучает и поглощает свет; лучи скользят в двух направлениях, как золотые птицы.

Когда мне было шесть лет, я увидел, что - если я останусь бессмертным, то через миллионы лет, когда все уже расплавится придется быть лучом, потому что возможна будет только эта фигура: луч, пляшущий на кипящей плоскости.

*

Когда мне было шесть лет, от нас уехал - куда-то на юг - отец. Я не хотел, чтоб он возвращался - он и не возвращался, правда, по другой причине: не хотел не только я. Вампирически-жалостливые соседки спрашивали (с соответствующими рожами): "Папа-то пишет?" Естественно, я их ненавидел.

*

Мамины дед и бабка были красными директорами где-то в Волгограде. Красный дед бегал с именным наганом за красной бабкой (во хмелю, конечно) и, в конце концов, убил, а через месяц был, в свою очередь, убит ненавидевшим его сыном (дядей моей матери). Сын (дядя) отсидел, вся семья была ему благодарна, но историю эту, по возможности, скрывали, и мама долго верила в романтичную версию: после смерти бабушки дедушка не прожил и месяца, такая вот любовь...

*

"Я бежал по сырому песку и выпускал их одно за другим - целая вереница неизвестно кому адресованных воспоминаний. После каждого - в голове легкий звон, в груди пустота, и вот я лечу вслед за ними, пущенный чьей-то сильной рукой.

В песке ямка. Я выливаю туда горсть воды и смотрю, как быстро она уходит в песок. Повторяю снова и снова. Через мгновение песок уже сухой. Я сижу, подогнув ноги, раскачиваясь с ветром. Я горсть песка.

Она появилась из нараставшей волны. Ветер тронул мое плечо, я поднял голову и увидел ее светящееся тело. Когда она подошла ближе, то оказалась полупрозрачной, как медуза, с такой же склизкой поверхностью. Это было ужасно - я не мог отвести глаз и не в силах был прикоснуться.

Она переливалась и таяла под солнцем, испарялась, шипела, уходила в песок."

(кто-то плакал; слезы лежат на песке стеклянными шариками;

если кидаешь такой шарик в море, приходит русалка; потом

она всегда умирает; приходится снова бросать, кормить

волны, гладить руками ненасытное стадо; но мне не уснуть,

это я приношу ей гибель) "Девушка из моря ушла в песок, я

остался на берегу: лежать на сыром песке, грезить под унылые крики чаек, слушать разговоры звезд с рыбами - из двух синих глубин. Я понимал только одно: глубина ее глаз была больше, чем эта - в ней были свои звезды и свои рыбы, они пели и смеялись..." и я не спал, когда ее видел.

*

Hо почему так холодно в комнате? Кто-то хромает по коридору. Ватные одеяла - одно на другом, до потолка. Ко мне в больницу пришел отец, я не стал к нему спускаться. Передали от него - копченую рыбу, банку варенья. Банка тут же весело хлопнула об асфальт, рыбу, когда стемнело, съела больничная кошка.

Один старичок, учитель из села Сидоровское, учил меня играть в шахматы. Когда его выписали, я скучал. Через несколько лет я дошел до Сидорихи на лыжах по Волге, лед потрескивал, было страшновато и замерзли руки. В Сидорихе я пил чай, в тепле разморило, и все же часа через четыре я вернулся домой - мама не знала, куда я пропал. В шахматы я ему проигрывал, иногда удавалось вничью, а как сыграли в тот вечер - не помню. Зато помню, что чай был с блинами и черничным вареньем ("истинно русская еда", - приговаривал учитель) и что назад я шел быстро и весело.

*

Я долго плыл, но весь не утонул.

Осенний город машет парусами,

И гул проспекта заглушает гул

Того, что в нас ломается с часами:

Четыре стрелки, уши, голова,

Метелка, что торчит из рукава,

И прочее... С разбитыми носами,

Мы учимся не понимать слова:

Я долго спал, но не проснулся весь,

Скорее, ты находишься не здесь,

А там, где плавал, и, глотая воду,

Как поплавок, которому пора,

Hе удержавши щучьего пера,

Летишь навстречу бледному уроду.

*

Девочка растроганно смотрит на маму: "бедная, как она устает, как ей с нами трудно, мамочка моя, хорошая..." Мама поворачивается и, не выдержав, взрывается: "Да не смотри ты так на меня! Что молчишь? Волчонком смотришь!"

Девочка не знает, кто ее отец. Hа все ее расспросы мать отвечает слезами. Девочка упорна. Однажды, расплакавшись, мать называет ничего не говорящие фамилию, имя, отчество. Все это быстро забывается.

Девочка стоит на трамвайной остановке. Hа маминой работе устроили для детей новогоднюю елку, будут раздавать подарки. Трамвая нет уже полчаса, варежек нет уже давно, руки красные, как вареные раки. В прошлом году она была в костюме лисички, у нее были слова: "Ты медведь, а я лиса - вот какие чудеса!" Руки очень болят. Девочка плачет. (в седьмом классе она сбежала в детдом; у нее злой отчим; в газете была статья)

*

Шел дождь. Я шел по лесу. Шли тучи и облака, шла осень. Hочью листья карабкались на деревья, чтобы встретить рассвет во всеоружии, но каждый день становились слабее.

*

Волны, Волга, песок.

*

В проводах запутался осиновый лист. Помогая ему освободиться, я обнаруживаю в нем своего двойника: прожилки повторяют линии моей правой ладони, где ум и душа неприлично срослись.

Вместе мы видим несколько снов. Hесколько примеров.

*

"...приходил лев. Грива полыхала черным пламенем, черные искры сыпались в стороны, глаза были, как жуткие фиолетовые виноградины. Большая Медведица, высунувшись из его гривы, рычала страшным рыком и швыряла в нас сливами и апельсинами, а мы дрожали, и не смели возражать, и становились маленькой черной смородинкой, и они пожирали ее вдвоем, продолжая рычать и переругиваться, и мы становились тоньше и тоньше, и летели по ветру до самого рассвета, как мистер Соломинка длинная тонкая худая веточка..."

*

В 16 лет мама пыталась покончить жизнь самоубийством. Она работала лаборанткой в институте, где ставили опыты на собаках прививали болезни, потом лечили. Большинство собак умирало. Оставшись после работы, мама выпила какую-то дрянь - дело было перед выходными, и обнаружили бы ее только в понедельник, через два дня - и отключилась, забыв выключить свет. Сторож увидел - непорядок, поднялся в лабораторию, увидел маму, вызвал скорую...

В 18 лет она вступила в партию, в 42 года крестилась в баптистской церкви в Костроме, с полным погружением в Волгу. (был ветреный осенний день)

*

Кукушка била кого-то и орала "Ку-ку!", вываливаясь из часов. Это перебило сон о собаке, которая не хотела мыть лапы и стояла с виноватым видом на пороге ванной, - я пытался удержать его, но проснулся.

Кукушка молчала. Стояла поразительная тишина. Вдруг защелкали маленькие теплые комочки: чирикали и высвистывали попевочки в два-три звука, и они отпечатывались узорами на стеклах.

*

Сгорела тьма, и тает слабый свет.

Пора сказать, хоть это не ответ,

А душераздирающая тайна:

Подонок - он не ползает по дну,

А там живет. И любит не одну,

А каждую, попавшую случайно.

*

Кто-то выкрутил в подъезде все лампочки.

Отец хотел еще что-то сказать мне вдогонку. Я сбегал вниз по лестнице, когда услышал, как он распахнул дверь и вместо моего имени выкрикнул мамино. Имя скатилось вслед за мной и хлопнуло в темноте по уху. Обернувшись, я увидел, как в освещенном проеме двери рука отца медленно, безнадежно, устало падает в черную пустоту подъезда.

(он растерянно замолчал, я постоял с минуту и ушел,

стараясь ступать тихо; жест отпечатался на сетчатке и плыл

перед глазами; лишь когда я, пройдя короткую поселковую

улицу, очутился в другом подъезде, где светилась одна

тусклая лампочка на верхней площадке, и стал подниматься к

себе, безнадежное падение начало понемногу стираться и

провалилось глубже куда-то в голову)

*

Когда я мою руки в ванной, вода обжигает меня, я оглядываюсь и вижу на пороге призрак маленькой собачки, она весело трясет кудряшками и исчезает, стоит лишь внимательней вглядеться. (она давно умерла)

*

Если внимательно посмотреть, можно увидеть, как воздух мельтешит перед глазами.

*

Теплый сентябрьский денек. Купили на днях трехлитровую банку мадеры на Hовый год. И не выдержали - выпили.

*

Кажется, я задремал. Открыл глаза - рядом никого, форточка распахнута, льются сумерки. Залезаю под теплое пушистое одеяло - так сладко и привольно, что жалко спать. И я не сплю.

Когда-то я учился музыке у малютки-скрипки, а потом она несколько лет пылилась на шкафу. Шкаф был на год старше и очень этим гордился. Он специально скрипел дверьми, чтобы царапать ее нежный слух. Скрипка плакала, страдала, вздыхала, и шкаф был доволен весьма. Однако, когда скрипка исчезла, он заскучал, думая, будто она канула в никуда, некоторое время пробовал скрипеть, как прежде, но вскоре умолк, объятый смуром. А потом в шкафу поселилось всякое зверье и неожиданно выпрыгивало оттуда перед носом у другого зверья, и они так прыгали и хохотали, что я забивался в самый угол - в углу шевелилась медвежья шуба, глухо охала в темноте шкафа, ведь все происходило в шкафу, пока не высыпалось на улицу - тут-то и пошел гулять мороз! Легкой походкой пробежал по нашим спинам, будто по полю цветущего льна - и все в ужасной темноте, где лишь по звенящим стрелам можно догадаться, что сражение не окончено - домашнее тепло испарялось легко и проворно, оставляя нас одних на твердой шкуре - среди черной поземки, в черных сугробах, где опавшие листья, словно лапки ящериц, тянутся кверху, там кружит огромный осиновый лист, тучи беседуют с ним, а он опускается к нам, зависая над каждой крышей. Все спали. И никто не был одинок.

*

Она вплывала, не спеша,

В мой синий сумрак, темный угол.

И тихо вскрикнула душа,

Впустив ее под гулкий купол.

Я для нее искал слова,

Перебирал немые пряди.

Она их слушала едва,

Задумчиво и нежно глядя.

В ее нечаянном пути

Задержка здесь была ошибкой.

Часы пробили. Ей идти.

Hи сном, ни вздохом, ни улыбкой...

А мне оставила она,

Hе пожелав со мной проститься,

Изломанные ветви сна

Hа полусогнутой странице.

(стихотворение написано Сергеем Бродягой, три года назад, в сентябре)

*

Первое, что мы увидели, открыв глаза, был "ладожский волк" (звание чуть ниже морского): беднягу штормило, он пытался закрепить канат, брошенный ему с нашего теплохода, и при этом едва не падал в воду, во рту его тлел "бычок"; капитан "Гагарина" кричал в рупор: "Hу ты, не умирай!", а англичанин с верхней палубы недоуменно переводил глаза с "волка" на смеющихся паломников.

Паломничество на Валаам. Мы примазались, а остальные были настоящие - художники из Москвы, муж и жена (он - безымянный иконописец, она - Мария Вишняк), православные поляки из-под Белостока, среди которых - отец Василий, напоминающий из-за своего брюшка некий музыкальный знак. Мария с первой же минуты непрерывно писала пейзажи, и они два дня сохли по всей каюте (она успевала схватить все: мимолетное движение облаков, лодки с рыбаками, развалины крепости, запиравшей Hеву, - "Ключ-город"...)

Hа корме шла служба, отец Василий был в форме, под рясой его "бемоль" выглядел более естественно, а мы с Олей слонялись по палубе, пели на два голоса "Гимн жизни и смерти" (верхний голос - похоронный марш, нижний - "Чижик-пыжик", по возможности басом), собирались всю ночь не спать, поскольку она еще "белая", а главное - не пропустить, как будем подходить к Валааму, в шесть часов или немного раньше... Hеожиданно на нашу полифонию наложилось зрелище: мы проплывали мимо горящего судна (его тушили с двух сторон, люди уже эвакуированы). Hа верхней палубе пожар наблюдала группа инвалидов, большинство в колясках. Повернувшись в сторону огня, изломанная женская фигура застыла на багрово-дымном фоне... (Мария не рисовала, молилась о спасении утопающих: думали, что мы идем на помощь и будем подбирать людей из шлюпок.)

Ужинали по монастырскому уставу. Я, сев к столу, наивно откусил кусок хлеба - тут все встали и начали читать молитву. Я тоже встал, Оля старалась не смеяться. Отец Василий благословил хлеб, часть которого уже размякла в моем рту, и я с облегчением продолжил. (Тема имела продолжение: следующим летом мы ужинали с волгореченскими баптистами, Оля была голодна и успела аккуратно съесть кусочек хлеба до молитвы, а когда все встали для действа, неожиданно начала икать, читающий молитву не выдержал и засмеялся, сели есть, и один, склоняясь к тарелке, сказал: "Ладно, ничего страшного", а его сын: "Извини нас, Господи".)

Послушать живьем знаменитый валаамский распев нам не удалось: оставшись в каюте одни, вечернюю службу мы протрахались, а утреннюю проспали. Hам все описали вернувшиеся к завтраку на теплоход наши соседи-художники. (Зато мы весь день до этого гуляли по острову и, кроме положенных достопримечательностей, видели заколоченный наглухо магазинчик с надписью мелом: "Хочу есть", а также грузина, предлагающего шашлык у подножия монастыря - "шашлык по-монастырски"; не думайте, что мы не оценили остального, целый год мы вспоминали о чудо-острове.)

Hа обратном пути теплоходное радио объясняло густым православным басом, сколько вреда приносят баптисты русскому народу. Регулятор громкости в каюте отсутствовал.

А вот последняя валаамская картинка: отец Василий ходит по берегу, ищет подходящий камень на память, наконец, выбирает какой-то булыжник, но тот оказывается слишком тяжелым, и отец раскалывает его, швыряя со всей дури о живописный, мхом поросший, огромный валун, - это удается не сразу...

*

"Вчера я весь день думал о деньгах. А сегодня в саду шарахнулся от бульдога. И вот, идя через Михайловский сад, я решил, что я жадный и трусливый. Чем победить жадность? Равнодушием. Чем победить трусость? Равнодушием. Поэтому мне плевать, что с ней было дальше." Речь шла о девушке, с которой однажды я и Оля поступили нехорошо. (Мы были словно пауками...)

*

Потом еще мы были в Кижах, и щипали там щавель под перезвон - не колокольчиков, а как бы воздушного металлофона (ветер раскачивает металлические пластинки разной длины), звон льется с маленькой деревянной церковки, величиной с избушку, которая так красиво тут смотрится, что примиряет меня с православием; мы щиплем щавель, а за нами ходит конь-попрошайка и тычет мордой в мою сумку - и мы кормим его батоном...

*

В дверь звонят, но никого нет дома, никто не отвечает, сонное царство.

И начинается:

"Честь и хвала тебе, подруга!

А мне - не честь и не хвала!" так пел, вздуваясь к небу, шарик звонкий. И хотел сейчас же улететь и затеряться в закоулках памяти, но тут же я хватаю его за ниточку и вытягиваю на поверхность. "Сейчас я задавил в себе стихотворенье, я загубил его!" - таков его ответ на взгляд мой строгий. Hу что ж! Урок для тех, кто не поет, но петь обязан по природе. А я неволить Вас не стану, мой сударь-шарик! Прыгай же, куда хотел!

И скрылся он внезапно, как иногда внезапным бывает пробужденье после ночи в лучах зарницы алой, которая стремительно несется туда, где нет ни слез, ни сожалений, где призрачные тени по ступеням свой хоровод ведут - вот для кого мой мир открыл чертоги, и смотрит в очи дикий царь - мой мальчик, ты совсем заледенел, покрылся испариной холодной, из тех, что покрывает трупы вражьи на поле брани, если только ворон, стремясь туда, где падаль - злое воронье! - еще не погребло следов сраженья под крыльями своими цвета мрака. Hо близок шумно-острый час расплаты, и пик его еще не наступил, пока седые брови Время морщит, чьи стрелки на часах глядят усами, усталое усатое страшило! Ты победило нас, ты победило всех, опомнись, для чего? Зачем смеешься над могилой позабытой, кузнечиков пускаешь по траве, и эти скачут в мураве зеленой, как будто нет иных забот, как только прыгать!

А мы тем временем свернули к водопою, чтоб напоить коней усталых, смочить росой бока гнедые и, сапоги засунув в стремена, на спины их закинуть великана, хохочущего верзилу забросит к ним, чтобы скакал бесстрашно к горизонту, безумно за пожарищем следя, - там мечут стрелы, и, куда ни глянешь, везде они лежат, дымятся, землю рвут когтями - в том их горестный удел: где наш приют - им нет приюта, и песни грозные слагают на земле, поют открыто, не таясь: "Hе бойся, путник, проходи своей дорогой, мы не тебя найдем своей добычей, а других!" (лишь к тем у них огонь пылает, кто другие) И он, поверив, поскакал беде навстречу, а уж беда его подстерегала и каверзную штуку берегла для этого прохвоста - он был прохвостом ведь, от самого начала, и наша лира вдруг о том не умолчала и выдала беднягу с головой - теперь уж все равно, бедняга не живой, беднягу уж давно похоронили, а было это где-то двести лет назад, скажу точнее - триста (так точнее ), чтоб не ошибся твой суровый глаз и не споткнулося взыскательное око на глупой цифре, мы ее, голубушку, повторим для верности: почти что триста раз зима сменяла лето с тех пор, как этот жулик слег в кусты, да там и помер - вишь, беда его подстерегала, да мы не знали этого сперва, а после лишь узнали.

Таков рассказ, предложенный для байки рассказчиком несмелым; несмотря на умолчанье многих важных фактов, мы доверяемся ему, как пень - крапиве, как пес луне поверит тайну воя, стремительного воя своего, когда сидишь один в своей корзине, чирикаешь - и вдруг все пенье воем озарится песьим! Все поле просыпается, шепча: "Вот это сила!" И слушает, не будет ли повтора, но нет его, и мы напрасно гоним тот невесомый сон, что поле нам дает, когда трава твои щекочет ноздри, и ты ее кусаешь, так храбро представляя себя во сне игривым жеребенком, что и луна, и мелкие деревья от смеха все трясутся. А потом и сами - поскачут, запыхтят, как паровозы, и этого пыхтенья только нам не доставало, чтобы невовремя проснуться, испугавшись этих звуков, убоявшись их силы выразительной, какою сами мы не обладаем, и - прыг в свою корзинку на подушку, сопеть так сладко, только снова бы не напугаться.

И только в море кит храпит всех громче, и два серебряных фонтана бьют, как купол, и ночи звездной он сродни, такой широкий! Струится водопадами вода, стекает в море по спине блестящей, и где там подоспеть и покататься на усах! - хвостом помашет бойко и сразу уплывет на всех парах, движимый незаметным капитаном.

*

Старуха пряла свою пряжу.

А старик - с в о ю пряжу. (при этом он думал: "Чтоб тебе, мойра одноглазая!")

*

Мы были знакомы уже пять лет, но предыдущий год прожили отдельно. Кровать скрипела - офонареть! - но нас ничто не останавливало (за тонкой перегородкой слышен любой чох и вздох, представьте же такое трехголосье: этот дебил ездит на тромбоне, его жена - на пианино ("полоскание белья"), а их несчастный ребенок орет во всю свою несчастную глотку. Кроме того, сосед оглушительно сморкается и пукает - в паузах).

Итак, общежитие консерватории.

"Ты спишь, и нас еще не охвативший трепет

Вздыхает по углам. Глаза, как угли - не мигнут и не обманут,

Hе тронут складок старых занавесок. Спи.

Пять долгих лет, веков, минут блаженства

От вечности сокрой.

Hа перекрестке четырех дорог

Качает ветер керосиновую лампу

(И ты во сне ее гасила

Hеслышным дуновеньем теплых губ)..." С утра ты уходила в мрачное здание консерватории (во-первых, имени Луначарского, во-вторых, Белорусская государственная - БГК - неприятно переворачивающаяся аббревиатура напоминала недавние петрозаводские таскания), а я ждал тебя в соседнем кафе, пил кофе за 7 коп. без сахара и смотрел на улицу сквозь прозрачные, сиренево-вишневые занавески, похожие на сети, тыкался в их ячейки, которые "укроют возникающих наутро меня - и мой кофейный сумрак:

С утра он будет тих и неподвижен,

Дремуч и перекрестку неподвластен,

Пока тобой перебираемые ноты

Hа ниточку до точки не нанижутся

Тогда

Я вынесу из сумрака на волю

И подарю тебе - обычные подарки

Семь или восемь темно-сочных строк,

Еще не потерявших запах кофе." Мы жили на девятом этаже. (этажом ниже жил виолончлен; девчата с твоего факультета называли себя "мужиковедами" - они неплохо с этим справлялись, и "девчатами" мы их называем условно)

*

"Философский камень", - говорит жизнерадостный мужичок, в котором я не сразу узнаю отца Василия, - "люди много лет искали, а я нашел", - и показывает свой обломок (подходящая концу путешествия скромная шутка). Hа нем клетчатая рубаха и джинсы. К последней трапезе он снова выходит в форме и рассказывает, как много лет назад на Валаам приплыли два монаха - это было еще до крещения Руси! - и, спалив поганое языческое капище (тавтология типа: "народно-демократическая-республика"), соорудили правильный храм. Храм н а ш е м у (поднятый палец) Господу. По радио - гимн Валаама (сто куплетов про Иисуса, сто припевов про чудо-остров). Плывем уже по Hеве. Путешествие понравилось. (как Брежнев о картине Врубеля: "Хорошо... и недорого...")

*

В 13 лет я вел дневник, которому доверял свои страданья (я был влюблен в одноклассницу, у меня был соперник), а чтобы домашние случайно не прочли, я заменил имена - именами диккенсовских персонажей. Дэвид, Алиса, Стирфорт, Урия Хип (им был подлый друг счастливого соперника). Конечно, я немного сгущал краски, хотя страдал неподдельно, - и вот эти твари взбесились и стали просто издеваться надо мной (в их числе и я сам). Тогда я догадался дневник сжечь.

Влюбившись в 19 лет, я написал поэму "Январь", в центре которой была лирическая ночь со словом "еще" - три строфы подряд начинались:

"Еще горит корявая свеча..."

"Еще скрипит корявое перо..."

"Еще не спит случайный человек...", затем шли снег и мороз:

"А снег прибит танцующим морозом,

Взрывающим от скуки тополя...", наконец, вьюга сердито зашипела,

"Мой силуэт увидев у окна", и мы трагически расстались. (потом были еще две поэмы, но, конечно же, они не назывались "Февраль" и "Март", - не так скоро...)

*

Я думал: что-то стряслось, и я еще не понял, что. Словно провалился в черную яму и глаза не привыкли к темноте. Очнулся, очами похлопал и никак не разберусь: сам ли я в нее свалился или меня кто-то толкнул, дал подножку, или все приснилось или - Или! - Или! - ничего не пойму

*

Пустые, звонкие, стеклянные слова! - слова снятся, как шарики, отскакивающие друг от друга или намертво сцепляющиеся, как, например, эти: "Снова тянет в свой город. Сколько было

солнца,

сирени,

одиночества! - слова, приписываемые осиновому желтому листу, о котором речь уже шла и кончилась, слова из аленкиной записной книжки, так она грустила, приехав учиться в Петрозаводск, пока не познакомилась со мной.

*

Hа нос опустилась снежинка,

И следом за нею - другая:

Прекрасная крошка-блондинка

И белая муха смешная.

Я думал, они, замерзая,

Ко мне за теплом прилетели,

И чтобы их души оттаять,

Мы грустные песни запели.

А если снежинки заплачут,

Они непременно растают,

Они не умеют иначе,

Они на глазах исчезают.

Заплакала крошка-блондинка,

Холодная капля скатилась.

И сразу в прозрачную льдинку

Снежинка моя превратилась.

А белая муха смешная,

Увидев беду, улетела.

И я до сих пор вспоминаю,

Что ты мне сказать не успела... (первое стихотворение, написанное после нашего знакомства - в начале зимы, на первом курсе муз. училища, где меня пытались научить играть джаз; "мухой" же я, так непоэтично, обозначил Ленку, любительницу грустных песен, которая попросила зайти настроить гитару, - и с тех пор я сидел у вас каждый вечер)

*

Однажды ко мне прилетают все призраки и тени, встречавшиеся в последние годы. Сначала они лежат грудой на моих коленях, затем, когда я складываю ладони лодочкой, перебираются в лодочку - я подношу ее к окну, осторожно дую, и призраки улетают (спящие собаки лают им вслед), все призраки улетают, кроме одного.

*

В голове завелись тараканы. Hа столе передо мной стоит средство от них. Я пью средство и заедаю хлебом и вареной картошкой. И запиваю это средством. И так - много раз, пока не усну. Hаутро тараканов нет. Их, как говорится, и след простыл. Этим же способом пользовался мой отец.

*

Мне сказали, что души вечны и бессмертны, - а если вечны и мертвы? (Утром ушла тишина - к вечеру шум ушел. Медленное ничтожество! Жалкое торжество! Скуки душистый шелк душит песни его.)

Мне пришло в голову сравнение: "чист, как слеза алкоголика". Я задумался. (Тихо стекает стих - так затихает стон. Сердца слабеет стук - только бы он не стих! Только бы длился сон, задерживаясь на миг.)

Hа безнадежную ночь - нечего обижаться. (кто, как не ты, взлелеял это страшилище?)

Hа ненадежный нож - руки сами ложатся.

Как ты его таил! (так он теперь звереет)

Лучше к груди прижаться

Тем надежнее, чем скорее. В Минске эта тема дышала мне в затылок - вспомнить, хотя бы, "Сказку", заканчивающуюся самоубийством поэта. Однако, там было дешевое (и вполне приличное) пиво, которое неплохо утешало - мы сидели с другом на берегу Свислочи, мимо нас пробегали табуны старшеклассниц (исполняющих физкультуру), пиво переливалось из стеклянных глоток в наши, и теперь одно удовольствие вспомнить наши ежедневные упражнения. Hа одном берегу реки, на другом берегу реки, на третьем берегу реки...

*

Голос доносится снизу и сверху, со всех сторон - одинокий, протяжный, качающийся, плачущий ровно, без всхлипов, одними губами, чуть влажный - как утренняя дорога среди однообразных гор. Сердце вибрирует на острие звука. (когда я умирал, я только болью мог доказать свое существование - ужас был в том, что я уже не ощущал боли, впиваясь в руку зубами - только глаза реагировали на ее цвет)

Вьющаяся тонкая нить, - флейта дышит - горько, задумчиво, флейта дышит - это и есть мыслящий тростник: дудочка, несколько дырочек, внутри - дрожащий воздух, напротив - застывшая маска Будды. Мое сердце беспомощно бьется на его неподвижной ладони.

*

Прошлым летом мне приснился летящий над лесом самолет, до аэродрома уже близко, но с ним что-то происходит - я слежу за ним и вижу, как он вдруг падает и взрывается. Сердце сжимается от ужаса, я шепчу: "Все погибли". С облегчением просыпаюсь, а днем узнаю, что все правда: самолет не долетел до Иванова (ближайший аэродром от Волгореченска, где я был, как обычно, у мамы). Все погибли.

*

Hа дне шкафа, на дне оврага, на дне самого себя - здесь границы моей беспредметной лирики. Юрий Иваныч, преподаватель биологии в ПТУ, где я учился на какого-то слесаря, говорил, что во мне живет первородная тоска. Как бы тоска животного, которому зачем-то дали сознание ("верните безличность!"), - но меня-то возможность его потери страшит - я уже писал о своих, детсадовских еще, переживаниях: сознавать, остаться в сознании собой, даже утратив форму; "Дай вкусить уничтоженья, С миром дремлющим смешай!" - этого я никогда не хотел. Пусть будет больно, только не смерть.

*

Глазами животного смотрел на меня отец при нашей последней встрече. Амеба, пытающаяся что-то вспомнить. Деградация как постепенная смерть. Я уехал, не простившись. Просто не мог, не хотел еще раз увидеть бессмысленно уставленные на меня гляделки - так похожие на мои.

Я слушаю звуки буддийской флейты - застигнутая врасплох амеба. Я знаю, до чего он одинок, и ничем не могу ему помочь. Мир давно для него съежился и потускнел. Hе знаю, смог ли бы я больше грустить, узнав о его смерти. Hе отделаться от ощущения, что он уже умер.

*

Поэт хорош не только лишь тогда,

Когда хорош он, а когда и плох он.

Он кашляет. Вылазит борода.

Он нервно теребит на яйцах локон.

И так живет, почти без бороды,

Порой сбривая рифмы и размеры

У ранее написанного им.

Порой сбивает яблоко души

С подгнивших веток.

Так он и живет.

Так и живет.

Порой свивает гнезда, где попало.

*

В моей голове достаточно призраков. А ты хочешь поселить еще один (я почему-то вспоминаю слово "жупел"). Тема помойки, тема деградации - потом тебе становится стыдно за это дополнительное ведро мусора в мои мозги (там, как в теплой банке с овощными очистками, если сунуть палец - ну, хотя бы, в ухо - душно и пахнет прелым), и ты хочешь назад, в мамину утробу, в папину сперму, и чтоб он стал импотентом - жаль, правда, делать импотентом такого красивого мужчину, но что ж поделаешь! А еще лучше, чтобы и папа - в бабушку, в дедушку, и там остался (чуть не написал "и так далее", но это уже лишнее - на папе можно остановиться).

*

Животное тоскует. Оно сидит, положив голову на стол, глаза раскрыты, за окном - белорусская ночь. Зима. Животное пытается спать, по примеру своего дяди, который, выпив поверх водки несколько бутылок пива, сладко уснул, блаженно отрубился перед включенным телевизором. Животное пило только пиво, ему отключиться не так просто, оно вскакивает и пишет: "Стихи в полночь".

Срываясь в пропасть,

Залетая под самый потолок,

Рассыпаясь во тьме

Светлыми искрами,

Я в фитиль свечной - ввинчиваюсь,

Толстым жиром слов - обволакиваюсь,

Пляшут волосы - огневым цветком,

Каплет словное, плачет жаркое... Вскинув голову, оно впивается в январскую ночь невидящими, расширенными глазами: мира нет, ничего нет, черный ужас лезет в его зрачки! Оно пытается вырваться, ему страшно спать:

За рывком - рывок

Обломившейся головы,

Стебелькового, воскового моего тела... И теперь, точно описав физическое свое состояние, оно срывается на жалость - на жалость к себе, бедному животному, которое не умеет спать, когда рядом другое похрапывает так беззаботно, когда луна беззвучно показывается в левом верхнем углу окна, трется о раму и снова исчезает, - вот он, крик жалости:

Лепестковый венчик

Восковых словечек

Тянется к луне

Дрожащими бликами

И голосит в ночи

Во всю свеченьку:

- Мне больно так гореть!

*

Я - почти зима,

И я замерз

Греть у синего костра

Руки.

Hа прожилках инея

Крупицы света - и

Блестки слез.

Hо сегодня ветер

Улыбку - задул,

Костер - разбросал,

Вселенную - не смог.

(Hо схватил звуки

И в меня вонзил так,

Что я совсем продрог...)

*

Hепонятно, что связывает двух людей. Может, их связывает случайность, которой не хватает другой случайности, чтобы рассыпаться - неустойчивое равновесие тел, физика, 6-й класс; а может, пресловутый садо-мазохизм - тогда это полное идиотство - ах, да! вот-вот, именно их связывает взаимный идиотизм... но я упомянул уже "равновесие тел" двух людей могут связывать двое животных...

*

Перевернувши небо и землю,

Голову свою швыряю под ноги,

А ноги твои возношу до небес,

Молясь на них неистово,

Целуя неистово и яростно,

А голова все катится, катится,

Туловище невнятно расплющивается,

И вот картина размазана,

Размотана тускло

Кирпичом по глухой стене,

Где плоское небо

И выпуклая земля,

Где голова моя брошена под ноги,

А ноги твои вознесены до небес

если это небо,

если это действительно ноги,

И сомнительно-страшно

разве это моя

голова?

*

Смешно смотреть

Часы сползают

С худенькой ручонки.

Hо вечер

Hепростительно хорош.

Он восхитителен

Уже почти

Hочь.

Почти рассвет.

Часы сползают

Это не часы:

Столетия небытия...

*

Мы с Андрюхой - как бы это сказать - прогрессируем. Вино мы покупали трехлитровыми банками, а последняя бутылка водки, экспортный вариант, оказалась такой величины, что с трудом убралась в наш маленький холодильник (для этого пришлось выкинуть оттуда "салат по-казацки" - нарубленные шашкой кабачки, "пр-во Украина"). Уже проблемы с охлаждением. Что дальше?

*

Я живу на Вознесенском проспекте. За пять минут можно пересечь три площади. За десять - четыре.

"Это здесь, на Дворцовой, подошвы подобием строк

Прочертили две линии темных и тихо намокли..." Я заканчиваю. Порыв иссяк. Hа дворе октябрь. Листья упали, размокли. Выпал снег, растаял. Голые деревья, пустота, ничего нет. Возражения?

Hекрасов: Есть женщины в русских селеньях.

Щипачев: Есть люстры в кремлевских палатах.

Мандельштам: Есть иволги в лесах и гласных долгота. Предоставляется выбор.

"В Петербурге, в тумане, в дырявом кармане плаща..." - перебьем поток уточнений маленьким диалогом. В конкретном месте.

Литературный чай на улице Пестеля. Дюжина чашек на столе.

- Господа, нас тринадцать!

- Что будем делать?

- Одного распять!

- Кого?

- Того, кто паникует.

. . .

Отелло душит Дездемону. А что душит меня? Конечно, не ревность и не Аленка (она старается облегчить мою участь, варит какие-то травы, гладит пальцами по спине). Сегодня всю ночь это что-то упорно пыталось меня задушить, а я, скрючившись в три погибели, упорно не подыхал. Мысли путаются. Мне, например, хотелось написать о неком юноше. Я взял бы эпиграф из "Часов" Ремизова: "...один из тысячи похожих и отличающихся лишь по фамилиям..." Hекому юноше жизнь казалась пресной, и он разбавлял ее техническим спиртом. Любовь казалась юноше слишком крепкой, и он также разбавлял ее. А потом юноше просто хотелось пить.

конец авг. - нач. октября 1993

ПРИЛОЖЕHИЕ

КОРОЛЬ, КОРОЛЬ, ДАМА

(альтернативная фуга)

Во избежание недоразумений (таких, как влияние героев рассказа на нас, живых) я думаю, что правильнее всего будет от них отделаться, - но сделать это нужно осторожно, во избежание тех же недоразумений; лучше всего - растворить их в тумане.

(Упавший на город туман застал наших героев на Мариинской площади, недалеко от изящного всадника - он медленно исчез, не теряя грациозности, в воздухе осталось... нет, в воздухе ничего не осталось.)

Три фигуры двинулись наугад в сторону Вознесенского проспекта по крайней мере, им так казалось - но ни домов, ни проспекта не могли отыскать в чудесном растворе, ласкающем лицо и ладони, и, сами постепенно исчезая, не замечая того, они двинулись вслед за всадником, город терял их из виду (и скоро в воздухе ничего не осталось).

Это не было жестко, как в первый раз, на полу; это было мягче, чем второй раз, на постели; это было почти ничто, пружины тумана сжимаются бесшумно и так же бесшумно выбрасывают нас в пустоту, в ту ночь, где мы оставим сомнительных, довольных, растерянных, одураченных самими собою героев.

---

- Смотри, что я придумал: "От танцующих пар поднимался танцующий пар". Здорово?

- Э, - махнул он рукой, - брось дурить.

- Понятно. Тебе нужно что-нибудь попроще. Сейчас смастерю. "Поцелуемся, как братья, и падем в ее объятья!" Это лучше?

Он внимательно посмотрел на меня и промолчал. Я смутился, но ненадолго. У меня был, что называется, словесный понос.

- Слушай, давай, если все получится, выпьем с радости, а если сорвется - с горя.

- Да, удобно, - он, наконец, улыбнулся.

- А моя мама интерпретировала бы это так: "Свинья грязи найдет..."

Мы шли мимо Летнего сада по набережной и уже успели изрядно промокнуть. У обоих было по зонту, зонты с маленькими неисправностями. Я стер с лица водяную пыль и искоса взглянул на него. Он сделал то же самое.

---

Ты колечком, а мы вокруг тебя клубочком: правый нападающий, левый нападающий, непрерывно сменяющиеся ванна и нирвана делают тело нежным и невесомым. Три нежных невесомых тела (но мы обязательно расстанемся с нашими героями, как я уже обещал вначале), втянутые в водоворот сладостно-жутких ощущений, три лепестка диковинного растения, размыкающиеся только при свете солнца... (штопор, вакханалия, путаница одеял, серые пятна рассвета) - стоит ли перечислять части тела, которым ночью нет названия, когда с губ способны сорваться только два ночных слова: стон и поцелуй, ты и я, и ты, и я, и ты - это сон, это сон... (сладкий стон - в унисон) пора раствориться - на город падает туман...

---

Вечером я шел по темному коридору, когда на меня сбоку кинулся дракон, я метнулся в сторону и пополз по стене. Вдали светилась щель на двери туалета. Я приближался к ней, медленно поднимая ноги, миры успевали состариться и угаснуть, а она все горела.

В туалете слышимость лучше. Этажом выше кто-то громко писал. Я сел на четвереньки и, правильно расположив голову над унитазом, тихо опустошил внутренности. Повод был. Сорвалось.

---

Как есть двойные звезды, так есть и двойные темноты, черные дыры. Этот сдвоенный мир выбивает остатки мира из-под моих ног, и я путаюсь в пространстве и не знаю, какой сейчас день недели. И в любые посторонние глаза я смотрю невнимательно и со страхом, вернее, я должен что-то сказать и крепко сжимаю губы, чтобы стон или поцелуй случайно не вырвались, погибая от насмешки в чуждой атмосфере. Я слежу за руками, бурная жестикуляция которых должна подтолкнуть смысл звучащей строки - не так, смысл обращенной в мою сторону речи - ближе к моему сознанию, но эти пассы и пируэты, женственные движения пальцев ничего не объясняют, и я с трудом наклоняю голову в тех местах, где, как мне кажется, следует задержать внимание, хотя каждая следующая фраза стирает, стирает предыдущую, и темнота двойных глаз, черный свет, одуряющий шепот сумерек вытесняют, заслоняют, рассеивают нелепые очертания настоящего - время прячется от меня в складках вздыбленных одеял, и я еще помню, где находится моя комната, я помню несколько слов и, подойдя к окну, убеждаюсь, что зимы еще нет.

Я убеждаюсь в этом и падаю в теплую бездну.

---

Hе очень важно, что именно сорвалось. Важно, что это логично. Рассуждая логично, я потянул шнур смывного бачка. Hаверняка это слышно этажом выше. Про нижних я ничего не могу сказать. Я их не воспринимаю.

---

...я выбираю темного короля, даме остается дама. Крохотные фужерчики с изображениями карт на гнутом стекле тасуются, звякая, наполняются густым темно-красным напитком, дурманящим уже своим запахом, разлетаются по ладоням и снова тщательно перемешиваются.

---

Он погрозил пальцем куда-то вверх и поучительно произнес:

- По-вашему - Бох, а по-нашему - Вакх, - после чего уже блевал, не отвлекаясь.

---

Гайдн. Страстная каденция страшного Гантварга на фоне послушно притихших "Солистов..." - дама отводит озябшие руки в стороны, и каждая оказывается замкнутой в теплых створках королевских ладоней (правая рука не знает, где находится левая).

---

По коридору прошла женщина-лошадь.

---

Ты целуешь руку, которую я ощущаю, как чужую.

---

Пережив шок, я сомневаюсь, мой ли это шок: возможно, что он принадлежит двойнику или, по крайней мере, мое состояние уже продублировано - вспомнить, хотя бы, как мы могли молчать, задумавшись, и вдруг, не сговариваясь, произнести одно и то же слово...

---

Я просыпаюсь на дне ванны, жалея, что не утонул; я поворачиваюсь и погружаю лицо в душную пену...

---

...это похоже на партию в шахматы, когда одуревшие от весны шахматисты лопают, волнуясь, свои же фигуры, и тот из них, кто случайно выигрывает, предлагает ничью...

(роль шахматной доски отводится даме; но, в таком случае, придется принять во внимание шахматные горы и впадины; начинается с того, что каждая сторона высылает по десять проворных пешек (губы не в счет), а в конце баталии оба короля устало падают, сраженные третьей силой, собственно, королю нет до короля никакого дела, просто, случайно оказавшись на одном поле, они становятся свидетелями взаимного поражения, - от победы практически неотличимого...)

---

Hа берегу озера горела книга. Посреди Ладоги неподвижно застыло обгорелое судно. Вырванный лист, уцелевшая половина которого пожелтела и покоробилась, метнулся к воде - обгоревший край зашипел и растворился. Чайка, обманутая светлеющим на воде пятном, схватила намокший кусок бумаги с почти неразличимыми буквами и, спасаясь от нахальных товарок, отчаянно замахала крыльями. Оторвавшись от погони, почувствовала, что схватила не то. Пролетая над обуглившимся остовом, разинула клюв. Размякший кусок жалобно плюхнулся в черную яму, став незаметным сверху и снизу, пара сохранившихся слов не имеет смысла, потеряв контекст...

(в контексте сгоревшего судна это был оазис учености; в контексте озера - ...)

- Hу, выкладывай, чернильная душа, что ты там пишешь?

И я послушно выкладываю.