"Рекенштейны" - читать интересную книгу автора (Крыжановская Вера Ивановна)

II. Новое испытание

Лилия провела около года в Пизе в полном уединении. Первые месяцы сильнейшая апатия владела ею; она заболела вследствие реакции на все, что она вынесла, и это усилило ее отвращение к жизни и к людям. Мало-помалу доброй тете Ирине удалось успокоить больную душу молодой девушки и заставить ее снова приняться за ее обычные занятия. Стараясь найти забвение в учении и в труде, Лилия еще с большим рвением, чем прежде, отдалась живописи, музыке и пению. Но все же жизнь в городе тяготила ее, она боялась среди приезжих иностранцев встретить неожиданно графа Рекенштейна. И, прочитав в газетах, что в окрестностях Тюбингена отдается в наем поместье, она поехала в сопровождении горничной поглядеть его и, оставшись им довольна, подписала тотчас контракт на имя своей родственницы.

Поместье, избранное молодой графиней Рекенштейн, состояло из маленького уединенного замка, окруженного лесом, но находящегося в очень живописной долине, и так как Лилия обладала хорошим состоянием, то обставила себя и тетю Ирину полным комфортом и роскошью. Тишина прекрасной природы, чистый и живительный воздух гор подействовали благотворно на больной организм молодой девушки. По совету доктора она научилась ездить верхом и так полюбила такого рода прогулки, что вскоре сделалась прекрасной наездницей; она проводила долгие часы на лошади и изъездила по всем направлениям местность, в которой поселилась.

В таком безмятежном спокойствии прошло три с половиной года, и, конечно, тем, кто видел Лилию в Монако, трудно было бы узнать ее теперь. Жизнь на открытом воздухе и физические упражнения, укрепляющие тело, преобразили ее. Вместе с тем к ней возвратилось ее душевное спокойствие; она покорилась судьбе, наделившей ее такой печальной долей. О Танкреде она ничего не знала. Он не разыскивал ее, это было ясно, и она твердо решила никогда не появляться к нему на глаза. У Лилии осталась лишь одна слабость, вызванная несчастным эпизодом ее жизни: презрительное пренебрежение к своей наружности и непобедимое отвращение глядеть на себя. Все зеркала были изгнаны из замка, и ее камеристке казалось весьма странным причесывать и одевать свою госпожу без зеркала. Ей едва удалось упросить Лилию позволить ей сделать модную прическу, но взглянув в зеркало, как эта прическа идет к ней, молодая женщина наотрез отказалась. Никогда более, если возможно, она не хотела видеть это лицо, которое он нашел некрасивым до отвращения. И теперь еще при воспоминании о той минуте, когда она услышала свой приговор, яркая краска вспыхнула на ее щеках.

Все более и более слабеющее здоровье тети Ирины начинало сильно беспокоить Лилию, и она собиралась везти больную старушку в Париж, чтобы посоветоваться с доктором, как вдруг неожиданное событие перевернуло всю ее жизнь.

Она получила письмо от Гаспара, в котором он извещал ее, что финансовый крах, совершившийся в Париже, вызвал целую серию банкротств, и что, по всей вероятности, погибло и все ее состояние.

Банкир, месье Сальди, потерпевший тоже значительные утраты, вызвал Лилию немедленно в Монако, так как было необходимо выяснить ее положение.

В первую минуту Лилия была потрясена известием, но — странное дело! — это несчастье, разорившее ее, не так больно отозвалось в ней, как то унижение, которое вынесла ее женская гордость, и ее более всего огорчала мысль, что бедная тетя Ирина будет терпеть нужду в последние дни своей жизни. Со всевозможной осторожностью, какую ей внушила ее любовь к доброй старушке, она сообщила ей о постигшем их несчастии.

— Вооружись бодростью, дорогая тетя, — говорила она ей, — настоящие испытания начинаются только теперь, но я надеюсь, что Бог поможет мне перенести это лучше, чем те ребячества, которые я принимала так близко к сердцу.

Старушка нежно прижала ее к своей груди.

— Я не была бы христианкой и спиритисткой, — отвечала она, — если бы придавала так много цены превратностям судьбы, да и мне ведь остается так мало жить! Но за тебя, дорогая моя, я буду молиться, чтобы силы добра поддержали тебя в этом новом испытании и руководили бы тобой.

Спокойно и энергично Лилия сделала надлежащие распоряжения. Все вещи были уложены, но так как за дом было уплачено за несколько месяцев вперед, то упакованные ящики были оставлены в замке до востребования. Затем она отпустила всех своих слуг и в сопровождении лишь тети Ирины и своих любимцев, Паши и попугая, уехала в Монако. Это произошло неделю спустя по получении письма с печальным известием.

Поезд прибыл на место утром, и Лилия весьма с понятным волнением ступила на дебаркадер, откуда уехала почти четыре года тому назад. Тогда ее гнало отсюда несчастье, другое несчастье возвращало ее назад.

Медленно подвигалась молодая женщина к выходу, поддерживая тетю Ирину.

Уже во время путешествия Лилия заметила, что многие, особенно мужчины, оглядывались на нее, когда она проходила мимо, и всякий раз это вызывало в ней неприятное ощущение. Ужели она до того подурнела, что обращала на себя внимание?

Здесь повторилось то же самое. Досадуя и краснея, она старалась ускорить шаг, как вдруг у выходных дверей один молодой человек, посторонясь, чтобы дать им пройти, сказал вполголоса своему товарищу: «Погляди, какая прелестная головка, настоящая Лерелея».

Лилия смутилась. Ужели это было сказано о ней? Но возвращение домой и первый разговор со стариком Робертом и его женой, рассказавшим ей теперь устно о посещении Танкреда, заставили ее забыть о произведенном впечатлении. Когда же молодая женщина вошла к себе в комнату, то вспомнила об этом, и одновременно в сердце ее пробудились все тяжелые ощущения, вынесенные ею в этом доме до и после свадьбы.

С внезапно решимостью Лилия подошла к трюмо и сняла покрывавший его занавес. Она хотела взглянуть на себя и снова судить о своей наружности. Но с каким изумлением она увидела в зеркале свое отражение! Эта стройная фигура на целую голову выше прежней Лилии, с прекрасно округленными формами и нежным, прозрачным цветом лица — неужели то была она? Большие черные, как бархат, глаза и брови, почти сходящиеся вместе, остались все те же, но как они шли теперь к ее прелестному лицу, оттеняя его и придавая ему энергичный вид, напоминающий ее отца. С большим спокойствием молодая женщина стала пытливо всматриваться в себя, разбирая каждую черту своей физиономии, как будто дело шло не о ней, а о ком-то другом. Но она была слишком хорошей художницей, чтобы не понимать, что ее оригинальная и поразительная красота должна была привлекать внимание и возбуждать желания в сердцах многих людей. С тяжелым вздохом она отошла от зеркала.

— Если б он увидел меня такой, как я теперь, он не сказал бы: безобразна до отвращения, — прошептала она. — И теперь, когда я разлучена с ним навсегда и впала в бедность, судьба дает мне красоту, этот опасный дар для одинокой женщины.

Она села, облокотясь у окна, и задумалась. Мало-помалу это горькое чувство уступило место радости, смешанной с гордостью. Ей не надо больше краснеть за себя: такая роскошная красота — могучая сила. Как знать, быть может, настанет время, когда Танкред пожалеет, что так безжалостно пренебрег некрасивой графиней Рекенштейн. Красивая не желает его и никогда не будет носить имя, которое ей отец купил насильно, а граф бросил ей, как милостыню.

Распутывание дел Лилии взяло более времени, чем предполагалось, хотя с самого начала было ясно, что из ее состояния можно спасти лишь кое-какие крохи. В эти тяжелые дни судьба как будто хотела удручить ее всеми возможными несчастиями, отнять все, что оставалось у нее дорогого в мире: тяжкая болезнь в несколько дней сразила и похитила добрую тетю Ирину.

Лилия чувствовала себя невыразимо несчастной и одинокой. Впрочем, ей некогда было предаваться своему горю, надо было решать, что предпринять в будущем и чем существовать.

Молодой женщине не оставалось решительно ничего, кроме дома в Монако, который ничего не давал, а требовал еще расходов для уплаты налогов и для своего содержания. А между тем она желала во что бы то ни стало сохранить это место, полное воспоминаний, где она росла, где умер ее отец. Кроме того, если б она продала это дорогое для нее жилище, старик Роберт и его жена лишились бы приюта, где рассчитывали умереть, а ничтожные деньги, скопленные ими, не обеспечили бы им сносного существования.

После долгих размышлений Лилия решила отдать дом в наем, а тем, что будет с него получать, покрывать требуемые расходы, обеспечивая за собой, таким образом, обладание недвижимым имуществом. Сверх всего, она желала оставить для себя флигель, где находилась ее комната, и примыкающую к нему часть огорода. В одной из комнат она предположила поместить старика Роберта с женой с тем, что они будут наблюдать за домом, а остальные комнаты намеревалась загромоздить всем, что желала сохранить из мебели и разных вещей, оставленных ею на память и с которыми ей не хотелось расстаться. Что касается ее самой, она решила искать себе места учительницы, компаньонки или чего-нибудь подобного, что может дать ей насущный хлеб.

Когда молодая женщина высказала свой план старому банкиру Сальди, всегда отечески доброму к ней, он сказал, неодобрительно покачав головой:

— Милое дитя мое, прежде чем ступить на путь разных случайностей в звании наставницы, вы должны, покоряясь чувству долга, обратиться к вашему мужу. Граф должен решить, может ли его жена жить в качестве компаньонки. И во всяком случае, он обязан возвратить вам значительную сумму денег, которые были ему, кажется, даны вашим отцом, и это обеспечило бы вам снова богатое состояние.

— Нет, нет, я никогда не обращусь к графу Рекенштейну, — отвечала Лилия, бледнея и сдвинув брови. — Мне также нечего требовать с него, так как сумма денег, о которой вы говорите, мне возвращена. И если вы сохранили ко мне вашу добрую дружбу, то помогите мне найти место в хорошем семействе, под именем Берг, само собой разумеется.

После долгих препирательств банкир должен был согласиться.

«Лучше умереть с голоду, чем обратиться к нему, — говорила себе Лилия, возвращаясь домой, взволнованная и с пылающим лицом, — и напоминать о себе этому недостойному человеку, который в течение четырех лет не позаботился узнать о несчастной молодой сироте, как бы забыв, что она его законная жена». Да, душа красавца Танкреда более безобразна, чем была безобразна ее наружность. И он заслужил, чтобы она втоптала в грязь имя Рекенштейна, которым он гордится.

Прошло более двух недель, а от банкира не приходило никаких известий. Лилия уже думала послать в газеты объявление или же обратиться в бюро, доставляющие места, как однажды утром месье Сальди пришел сообщить молодой девушке, что нашел ей, через посредство одной родственницы его жены, очень выгодное место.

— Эта родственница, — сказал он, — друг детства компаньонки баронессы Зибах, молодой вдовы, принадлежащей к лучшему обществу. Бедная девушка, занимавшая эту должность, страдает глазами, что вынуждает ее к полному бездействию. По просьбе моей жены, вас рекомендовали и, так как вы отвечаете всем требованиям, то есть, так как вы музыкантша, достаточно сильны в живописи, чтобы помогать в случае надобности в рисовании, и говорите на разных языках, то баронесса согласилась вас взять. Жалованье очень хорошее, и обращение, как говорит кузина, не оставляет ничего желать.

— А где живет баронесса?

— Летом в своем поместье в Силезии, зиму, кажется, в Берлине. Но ведь этот вопрос второстепенный.

Лилия с минуту колебалась. В Берлине служил Танкред. Впрочем, это не важно, так как в таком обширном городе можно было прожить десять лет, не встретясь ни разу. И если бы даже он ее увидел, то не мог бы узнать. Итак, Лилия заключила условие, и было решено, что она уедет через две недели.

Грустная, но непоколебимая, молодая девушка делала необходимые приготовления к отъезду. Она не создавала себе иллюзий, так как хорошо знала, как горек трудовой хлеб и как много скорби и унижений ожидало ее.

Усердно помолясь над могилами отца и своей преданной наставницы, Лилия оставила Монако. Мрачная покорность судьбе наполняла ее душу. Прошлое умерло, будущее было темно, как грозовая туча.

После нескольких дней путешествия, невольно рассеявшего ее немного, что благотворно подействовало на ее настроение, Лилия приехала в поместье баронессы Зибах. Это был красивый, большой, комфортабельно устроенный дом, окруженный садом. Немного отдохнув и переменив туалет, молодая девушка сошла вниз, чтобы представиться баронессе.

Ее ввели в большой зал, выходящий на террасу. У стола, загроможденного книгами, журналами и мелкими дамскими рукоделиями, сидела красивая молодая женщина, лет двадцати трех, очень смуглая, отчасти итальянского типа; ее черные большие влажные глаза, полные огня, устремились с видимым удивлением на прелестное лицо новой компаньонки, которая поклонилась ей скромно, но с изящным благородством.

— Милости прошу, мадемуазель Берг. Мне говорили о вас много хорошего, — сказала приветливо баронесса. — Садитесь, пожалуйста, и побеседуем. Но я вижу, вы в трауре; вы лишились кого-нибудь из близких?

— Да, баронесса, я схоронила тетушку, воспитавшую меня, в ней я потеряла моего последнего друга, так как я круглая сирота.

— Как это печально! — промолвила с участием мадам Зибах; но заметив, что речь об этом производила тяжелое впечатление на молодую девушку, перевела разговор на искусство, литературу, поэзию, заявив при этом, что сама она отчасти поэтесса и собирается издать сборник баллад и народных песен.

— Надеюсь, что вы будете хорошо чувствовать себя здесь. У меня характер очень миролюбивый, и вы мне очень нравитесь, — присовокупила мадам Зибах со свойственной ей живостью. — Мне бы следовало дать вам отдохнуть сегодня, но мне так хочется услышать вашу игру на рояле, а потому я помучаю вас немножко, попрошу сыграть что-нибудь.

— Я не устала, баронесса, и буду очень счастлива, если мои слабые таланты удовлетворят вас, — отвечала Лилия с милой улыбкой. Простое приветливое обращение молодой женщины производило на нее самое приятное впечатление. Она так боялась, что к ней будут относиться, как к горничной.

Артистическая игра новой компаньонки вполне удовлетворила баронессу, и она объявила, смеясь, что если другие таланты ее таковы, как этот, то ей придется радоваться, что болезнь глаз заставила мадемуазель Генриетту Штребер оставить ее. Разговор был прерван приходом няни с сыном баронессы, мальчиком лет трех; вслед затем пошли пить чай на террасу.

Добрые отношения, установившиеся с первого вечера, улучшались с каждым днем. Молодая женщина становилась все более и более довольна, а Лилия, умная и проницательная, очень скоро поняла, чем она может ей нравиться.

Мадам Зибах была вспыльчива, капризна и страстна до крайности. Сверх того, у нее была мания считать себя артисткой по всем родам искусства, а между тем, как ветреная и светская женщина, она не имела терпения работать и подняться в чем бы то ни было выше посредственности. Она читала Лилии напыщенным тоном свои стихотворения, лишенные всякого таланта, сочиняла вальсы и фантазии, которые заимствовала целиком у разных композиторов; наконец, она рисовала по фарфору, по кости, по атласу и масляными красками множество вещей, предназначаемых для подарков бесчисленному множеству ее родных. Само собой разумеется, что такое обилие занятий лишало ее возможности посвящать хоть сколько-нибудь времени своему сыну.

Маленький Лотер был всегда предоставлен няне, и Лилия, любившая детей, занималась с ним и держала его у себя в комнате так долго, как только могла. Она взяла на себя также заготовление множества артистических работ, которые баронесса рассылала родственникам как свои собственные произведения. И все эти вещи были так мастерски исполнены, отличались таким вкусом и изяществом, что баронесса была в восторге.

— Право, милая мадемуазель Берг, вы так хорошо рисуете, что вашу работу нельзя отличить от моей, — заявила она с невозмутимой наивностью. — Если хотите, я обучу вас единственному искусству, которого вам недостает, — верховой езде, — присовокупила она весело.

— Благодарю вас, баронесса, я езжу верхом, и так как я привезла свою амазонку, то могу сопровождать вас в ваших прогулках, если желаете, — отвечала Лилия, улыбаясь.

— Вы волшебница! Но скажите, пожалуйста, как ваше имя?

— Меня зовут Нора.

Лилия в своем паспорте выставила свое второе имя.

— Какое хорошенькое имя; я так и буду называть вас. И с завтрашнего дня мы начнем ездить верхом.

Около месяца прошло в полном довольстве для Лилии. Баронесса была действительно добра к ней, относилась к ней как к равной, и так как жалованье было хорошее, то молодая девушка решила его откладывать, рассчитывая накопить достаточную сумму, чтобы жить скромно во флигеле своего дома, хотя бедно, но независимо. Одно в баронессе было несимпатично Лилии: это ее имя — Элеонора. Оно было ей неприятно по воспоминанию о ненавистном утре на другой день ее свадьбы, и когда она в первый раз услышала, что баронессу зовут Элеонорой, она подумала, не та ли эта, которую любил Танкред, но тотчас отбросила такое предположение, находя его смешным.

Однажды мадам Зибах совершенно неожиданно объявила, что она страшно соскучилась в этой глуши и намеревается вернуться в Берлин. Сборы были очень быстры, и несколько дней спустя баронесса и Лилия поселились в прелестной вилле неподалеку от города. Этот кокетливый домик, с двумя башнями по бокам, был окружен садом и отделялся от шоссе высокой бронзовой решеткой.

На другой день их приезда мадам Зибах велела оседлать верховых лошадей.

— Поедемте, мадемуазель Нора, я покажу вам окрестности, — сказала она. — Мы можем совершать такие прогулки в течение еще нескольких дней, а как только узнают от моего отца, что я приехала, так и посыплются визиты, и тогда прощай покой и свобода.

День был великолепный, но слишком жаркий, и Лилия находила весьма странной прогулку в самый полдень. С полчаса времени они ехали молча, как вдруг на дороге показалось облако пыли, быстро приближаясь и отражая блеск чего-то металлического.

Баронесса внимательно всматривалась и вдруг сильно покраснела и пустила лошадь в галоп. Лилия поспешила за ней и вскоре увидела, что всадник, едущий к ним навстречу, был офицер в кирасирской форме. Приблизясь на несколько шагов, он осадил лошадь, пущенную во весь опор, и, приложив руку к козырьку, крикнул радостно:

— Здравствуйте, кузина!

В то же время лошадь Лилии поднялась на дыбки с такой горячностью, что это привлекло внимание офицера на другую амазонку, и он протянул руку, чтобы схватить лошадь за узду; но наездница уже усмирила своего коня. И, заставив его описать полукруг, устранила надобность в помощи.

Бледная, как смерть, молодая девушка наклонилась, лаская лошадь, и старалась овладеть собой, так как в красивом молодом человеке в белом мундире, еще лучше обрисовывающем его изящные формы, она узнала Танкреда. С видимым удивлением он устремил взгляд на неподвижное, мрачное лицо незнакомки, но Элеонора прервала его созерцание.

— Вот приятная неожиданность! Я. не предполагала видеть вас сегодня, Танкред, но раз вы тут, я вас не отпущу: вы должны обедать и провести весь вечер у меня.

— С большим удовольствием, Я вчера узнал от Лео, что вы возвратились, и вот я прямо с парада; все мои дела покончены.

— Счастливый смертный! каждый бы желал таких дел, как ваши. Получить такое наследство, какое получили вы от вашего кузена Девеляра! Но виновата. Мадемуазель Берг, позвольте представить вам моего кузена, граф Рекенштейн-Девеляр.

Граф поклонился, приложил слегка руку к каске и еще раз с любопытством окинул взглядом изящную фигуру новой компаньонки и ее красивое бледное лицо с черными, сверкающими глазами.

Кавалькада повернула назад и легкой рысью направилась к вилле. Лилия отстала несколько от них, стараясь привести в порядок свои мысли. Какая злая насмешка судьбы — эта встреча в доме, где она служила, с человеком, который бежал от нее, отрекся от нее с презрением. По счастью, он ее не узнал, и только рыжие волосы напомнили ему безобразную идиотку.

Когда они подъехали к крыльцу, граф помог кузине сойти с лошади, между тем как Лилии помогал жокей.

— Потерпите с четверть часа, Танкред, я пойду скорей переоденусь, и тогда мы будем завтракать. Держу пари, что вы умираете с голоду, — сказала, улыбаясь, баронесса.

— Конечно. У меня волчий аппетит. Но скажите, Элеонора, откуда у вас эта молодая девушка, ваша компаньонка? У нее очень оригинальное лицо, — спросил Танкред, провожая глазами Лилию, которая поднималась по лестнице.

— Мне рекомендовали ее. Впрочем, это очень хорошая девушка, деятельная, с большим тактом. Вам она не понравится, потому что у нее рыжие волосы. Ах, Танкред, вы должны будете раз исповедать мне причину этой антипатии к рыжим, — прибавила она, смеясь.

— Я предпочитаю не открывать вам этой тайны. И надеюсь, что никогда не буду вынужден к такому признанию, — отвечал с принужденной улыбкой молодой человек.

Завтрак был подан на террасе. Когда Лилия, переодевшись, спустилась вниз, то нашла баронессу и ее кузена в оживленной беседе. Снова шла речь о полученном наследстве и вообще о счастье, благоприятствующем молодому человеку.

— Счастье, это нечто условное, милая кузина, — возразил граф, развертывая салфетку. — И как знать, среди всех этих милостей судьбы не таится ли во мне что-нибудь, что снедает и отравляет мою жизнь.

Лилия, сидевшая молча против него, подняла голову, и глаза ее сверкнули насмешкой. Граф заметил это, и мимолетный румянец скользнул по его лицу. Он устремил враждебный, пытливый взгляд на молодую девушку, которая не вмешивалась в разговор и едва касалась кушаний, но, казалось, тоже внимательно наблюдала за ним.

«Не будь это смешно, я бы подумал, что эта девушка чувствует ко мне ненависть; с каким-то особым выражением она всматривается в меня. Впрочем, глаза у нее чудные», — сказал себе граф, и заметив, что Лилия взялась за стакан, чтобы протянуть его лакею, он взял графин и сам налил ей воды. Случайно его взгляд упал на руку молодой женщины, и он увидел у нее на пальце массивное обручальное кольцо. Элеонора, не перестававшая следить за ним глазами, сказала улыбаясь:

— Мадемуазель Нора упорно не говорит — замужем она или невеста. А между тем не носит другого кольца, кроме обручального.

— Быть может, это тайный брак или тайное обручение, — заметил граф с легкой насмешкой.

— Если б у меня была подобная тайна, то, чтобы скрыть ее, не было бы ничего легче, как спрятать этот символический знак. И потом, граф, разве только кольцо служит свидетельством, что человек связан? Кольцо, которое я ношу, память о моем отце.

Голос Лилии был любезен и вежлив, но в ее глазах, обращенных к Танкреду, выражалась такая холодная насмешка, что досада шевельнулась в его сердце; вторично во взгляде и голосе этой подчиненной было нечто, вызывающее краску смущения на его лице. Не отвечая, граф повернулся к кузине и возобновил с нею свой разговор, с презрительной небрежностью игнорируя компаньонку.

Молодая девушка оставалась молчаливой и сдержанной, украдкой всматривалась в Танкреда и констатировала, что он имел вид человека пресыщенного, что в глазах его виднелась холодная надменность и что среди дорогих колец на его красивой белой руке не было обручального кольца.

«Негодный человек, фат и обманщик», — говорила себе Лилия, улавливая любовные взгляды, которые молодой человек бросал на свою кузину.

По окончании завтрака Элеонора позволила Лилии уйти к себе до обеда. Со стесненным сердцем и опущенной головой молодая девушка направилась к башне, где находилось ее помещение, состоящее из будуара и спальни. Она села к окну и, прислонив голову к спинке кресла, закрыла глаза, между тем как тихие слезы текли по ее щекам. В груди ее бушевала буря негодования против безжалостной судьбы, которая, отняв у нее все, поставила ее теперь лицом к лицу с этим человеком, богатым, счастливым, независимым, между тем как она, которую он отбросил от себя, как гада, должна была исполнять обязанности наемщицы. Много времени она провела в таком состоянии, наконец встала утомленная и хотела направиться к столу, чтобы прибрать кое-какие вещи, разбросанные на нем. При этом Лилия случайно взглянула в сад, расстилавшийся под окном будуара; с этой высоты можно было видеть все извилины этого маленького парка. Вдруг она вздрогнула и вся вспыхнула. В одной из аллей она увидела баронессу и Танкреда. Они шли под руку, и судя то тому, как граф наклонился к своей даме и как она прислонилась к нему, не трудно было понять, что они говорили о любви. Затем они сели на скамейку, оба смеялись, вдруг граф обвил рукой талию Элеоноры и поцеловал ее. Был ли это насильственный, или добровольно обмененный поцелуй — этого Лилия не могла различить.

Нервным движением она опустила занавес и, кинувшись на диван, спрятала голову в подушки. Она не хотела видеть эту гнусность, эту легкую любовную интригу между женщиной, лишенной всякого достоинства, и человеком без принципов, который, скрывая, что он связан, злоупотребляет доверием женщины, рассчитывающей, вероятно, выйти за него замуж. И она, его жена, не могла стать перед ним, снять с него маску и крикнуть ему «обманщик!». Горячие слезы орошали ее лицо. Неведомое ей доселе чувство, едкое и такое мучительное, что она готова была вскрикнуть, терзало ее сердце, потрясало все ее существо. В эту минуту ей хотелось бы уничтожить Элеонору и его, этого изменника, который, несмотря ни на что, все же был ее собственностью. Эта буря чувств стихла быстро, как всякое сильное возбуждение. «Что со мною? Я сама себя не понимаю, — шептала она, утирая свое воспаленное лицо. — Не безумно ли с моей стороны считать утраченным то, чем я не обладала? Я должна победить в себе недостойное, необъяснимое чувство; должна быть твердой, так как еще многое ожидает меня».

Лилия встала и хотела приняться за предположенное занятие, но почти тотчас должна была отказаться от этого, так как чувствовала себя нехорошо. В висках стучало; горячая голова, казалось, готова была разлететься.

Тяжело дыша, молодая девушка прошла в спальню и легла в постель. Она хотела уснуть, надеясь, что час отдыха подкрепит ее силы, ослабевшие от нравственного потрясения. Вскоре она впала в тяжелый сон; но когда пришли звать ее к обеду, она почувствовала, что положительно не может сойти вниз, и велела просить извинения у баронессы.

После обеда Элеонора пришла узнать, что случилось с ее компаньонкой. Не действительное участие заставило ее это сделать, а скорее желание показать Танкреду, как она добра ко всем, ее окружающим.

— Что с вами, моя милая Нора? — спросила она, наклоняясь к ней и дотрагиваясь до ее руки. — От вас пышет жаром. Я сейчас пошлю за доктором.

— Нет, нет, баронесса, Бога ради не беспокойтесь, — отвечала Лилия, с трудом скрывая отвращение и ненависть, снова закипевшие в ее груди. — Это просто нервная головная боль, которая к завтрашнему дню пройдет сама собою, если вы позволите мне остаться весь вечер у себя в комнате.

— Конечно, оставайтесь в постели. Только разденьтесь и распустите волосы, это вас облегчит. Как можно оставлять на больной голове такую тяжесть, как ваши косы! До свидания; я сейчас пришлю вам прохладительного.

Когда баронесса вернулась на террасу, Танкред сидевший с сигарой за чашкой кофе, спросил небрежным тоном:

— Ну, что случилось с вашей таинственной компаньонкой?

— Бедная девушка, кажется, очень больна, и я не знаю, не послать ли за доктором.

— Пошлите ей Фолькмара. Я видел его вчера; он хотел быть сегодня у вас. В силу того впечатления, которое он производит на своих клиентов, быть может, он своим видом принесет не менее пользы больной, чем его микстуры.

— Перестаньте, Танкред, вы невыносимы. Я, право, была бы очень довольна, если бы Фолькмар приехал.

— Да вот он, кажется, идет, — заметил граф. — У него удивительное чутье! Как только где-нибудь заболеет хорошенькая женщина, он тут как тут.

По аллее, ведущей к террасе, поспешно шел молодой человек высокого роста и щегольски одетый. Его умное, с тонкими чертами лицо внушало симпатию; но большие темные глаза, холодные и ясные, обличали наблюдателя и ученого. Молодой доктор поцеловал руку баронессы, затем дружески поздоровался с товарищем детства, с которым сохранил самые лучшие отношения.

— Здравствуй, Евгений! Много ли ты вылечил сегодня припадков меланхолии, мигреней, бессонниц и, главное, сердцебиений? И твое присутствие вызывало или исцеляло их?

— Достаточно, чтобы возбудить ревность в тебе, который причиняет пальпитации такому множеству сердец, не исцеляя ни одного из них, — ответил весело Фолькмар.

— Конечно, он завидует привилегиям, какие дает вам ваша профессия, и общей симпатии, которую высказывают вам дамы. Но довольно об этом. Скажите лучше, доктор, обедали ли вы? Мы только что встали из-за стола, но через четверть часа все будет вам подано, если вы, как добрый друг, скажете мне правду.

— С благодарностью принимаю ваше предложение, баронесса. Меня задержала одна больная, и… я страшно проголодался.

По уходе Элеоноры, вышедшей, чтобы распорядиться насчет обеда, на террасе некоторое время царило молчание. Граф был задумчив, озабочен как будто и вертел в руках сигару, не замечая, что она погасла.

— Что с тобой, Танкред? Ты бледен и дремлешь среди белого дня. Не могу предположить, чтобы ты скучал здесь, — присовокупил он лукаво. — Так что же с тобой?

— Ничего. Только жизнь так пошла, что порой становится невыносимо, — сказал граф, зевая, и нервным движением бросил сигару за балкон.

— Ты томишься жизнью, когда природа и судьба так щедро наделили тебя своими дарами. Это показывает, что ты нуждаешься в радикальном лечении.. Послушайся меня, Танкред, и женись. Тебе двадцать восемь лет, пора тебе пристроиться. Слава Богу, ты довольно покутил на своем веку, и теперь на тебе лежит обязательство иметь двух сыновей, чтобы продолжить род Рекенштейнов и род Девеляров.

— Черт тебя подери с твоим советом! Он хуже болезни. Я признаю лишь одно обязательство, а именно: жить как можно приятней. Но вот Элеонора. Ни слова об этом, прошу тебя.

Во время обеда доктор рассказывал множество юмористических случаев, действительно комичных, бывавших в его медицинской практике. После кофе, когда стало темнеть, Элеонора воскликнула вдруг:

— Ах, доктор, я забыла попросить вас взглянуть на больную в моем доме, мою новую компаньонку.

— Ах, у вас новая? Так ли она очаровательна, как эта добрая мадемуазель Штребер?

— Гм… она не представляет собой вполне типа старой девы, как мадемуазель Генриетта, но она все же очень оригинальная и рыжая к тому же, — сказал Танкред, бросая на кузину многозначительный взгляд.

Доктор скорчил гримасу.

— Делать нечего, моя профессия не позволяет мне быть разборчивым.

Следуя доброму совету баронессы, Лилия разделась и совсем распустила волосы; затем, надев легкий белый пеньюар, легла на кушетку. Нани, ее камеристка, очень ей преданная, подложила под голову подушку, спустила занавески, подвинула к ней стол, на котором поставила стакан с лимонадом и лампу под зеленым абажуром. И когда больная задремала, Нани ушла.

Не спеша Фолькмар вошел в комнату, следом за баронессой, и первую минуту ничего не мог различить в полумраке.

— Она спит, — сказала мадам Зибах, указывая на диван.

Доктор спокойно надел пенсне, но вдруг он остановился, как вкопанный, взгляд его упал на Лилию, которая, закинув голову на подушку, спала глубоким, но тревожным сном. В этом неподвижном состоянии ее тонкие, классические черты лица выделялись, как черты камеи. Масса роскошных золотистых волос покрывала ее всю шелковистыми прядями.

Лицо молодого доктора мгновенно вспыхнуло. Взглянув на баронессу, которая кусала платок, чтобы не расхохотаться, он с живостью подошел к кушетке и наклонился над спящей красавицей; с минуту глядел на нее как очарованный, наконец взял ее руку. Лилия вдруг проснулась, и ее большие глаза, горевшие лихорадочным огнем, остановились с испугом на незнакомом человеке, склоненном над нею.

— Успокойтесь, я доктор. Будьте добры, скажите мне, что вы чувствуете?

— Да, мадемуазель Берг, наш друг, доктор Фолькмар тотчас поможет вам, я уверена.

— Ах, баронесса, зачем беспокоить доктора из-за такого незначительного нездоровья, — отвечала молодая девушка с легким неудовольствием, стараясь отнять руку. Но Фолькмар удержал ее с авторитетом, не допускавшим возражения.

— Позвольте мне самому судить о вашем состоянии, — сказал он своим звучным и приятным голосом и в то же время повернулся к столу и снял абажур.

— Извините, но полусвет мешает мне вас видеть, — присовокупил он, заметив, что Лилия закрыла глаза.

Задав ей несколько вопросов и пощупав пульс, он попросил ее откинуть пеньюар, чтобы позволить ему послушать ее сердце; молодая девушка сильно покраснела, но ничего не сказала, когда он прижал ухо к ее груди.

— Вы, должно быть, вынесли какое-нибудь сильное нравственное потрясение, сильное волнение.

— Нет, нет, доктор, это просто нервная головная боль, какая у меня часто бывает.

Фолькмар улыбнулся.

— Я ни на чем не настаиваю, а только констатирую, что у вас сильное биение сердца, тревожный и неправильный пульс и высокая температура. Я пропишу вам капли; вы будете принимать их каждые два часа; а завтра навещу вас. И, надеюсь, вам будет лучше. Тем не менее попрошу вас не выходить весь день, так как вам нужен полный отдых.

Когда Фолькмар ушел, баронесса осталась еще несколько минут около Лилии, сказала ей, что это один из лучших докторов столицы, и к тому же очень милый молодой человек.

— Танкред, ты с ума сошел, или хотел посмеяться надо мной, рассказывая, что это некрасивая старая дева, вроде Штребер, — воскликнул доктор, врываясь на террасу, — тогда как это обворожительная Лорелея!

Граф быстро повернулся к другу и устремил на него пытливый взгляд.

— Ого! уж загорелось! А ты еще всегда упрекаешь меня, что я вспыхиваю, как порох, — сказал он насмешливо. — Но я советую тебе быть осторожней. Это рыжая особа, которую ты находишь такой красивой, чрезвычайно таинственна и в ней есть что-то неприятное, вот посмотришь.

— Я знаю, что она красива так, что может свести с ума. И если бы ты видел ее такой, как видел ее сейчас я, с лихорадочным блеском черных глаз и распущенными золотистыми волосами, которые, как царская мантия, покрывали ее всю, как знать, быть может и ты воспламенился бы, как я, — сказал Фолькмар, запуская обе руки в свои густые темные волосы. — Сознаюсь, что на этот раз твое отвращение к рыжим мне приятно, по крайней мере, ты не будешь моим конкурентом.

— О нет, нет, с моей стороны тебе нечего бояться; я никогда не буду твоим конкурентом в твоих брачных намерениях, — отвечал Танкред, смеясь. Но Фолькмар не заметил, что смех его был принужденный и горькая улыбка скользила на его губах.

На следующий день Элеонора, уезжая в город за покупками, поднялась к своей компаньонке. Она хотела посоветовать ей беречь себя и хорошенько отдохнуть и вместе с тем просить ее присмотреть за маленьким Лотером.

— Оставьте сегодня всякую работу: доктор так просил, чтобы вы отдохнули; и в силу участия, которое вы ему внушили, он сделал бы мне сцену, если б узнал, что не исполняют его приказаний, — сказала, смеясь, Элеонора.

— Ах, доктора всегда преувеличивают. Я чувствую себя вполне хорошо; и если займусь рисованием, это меня развлечет, — отвечала, улыбаясь, Лилия. — Только потрудитесь, баронесса, выбрать, что вы желаете для медальонов: эти группы Ватто, или эти пейзажи, или в последовательном порядке ряд сцен из истории Психеи, например, или же из волшебной сказки, или из басни…

— Ах, вот хорошая идея! Изобразите басню, или арабскую сказку. Это будет очень оригинально. Сюжет выберите сами; я знаю, что у вас вкус хорош.

Возвращаясь к тому, что ее более интересовало, баронесса опять стала говорить о Фолькмаре; рассказывала о его успехах в обществе, о его материальном обеспечении и лукаво советовала молодой девушке не пренебрегать такой блестящей победой.

— Доктор, кажется, слишком легко воспламеняется и, следовательно, способен лишь на мимолетную вспышку; так что гораздо благоразумней не основывать никаких надежд на этой минутной победе.

— Ну нет, вы ошибаетесь, считая Фолькмара ветреным. Хотя он и друг Танкреда, он очень серьезный и основательный человек. Но кстати, не правда ли, он замечательно красив?

— Да, он красив…

Так как Лилия ничего больше не прибавила, Элеонора воскликнула с удивлением:

— Что вы хотите сказать вашим молчанием? Вы были бы первая женщина, которая находит пятна у этого солнца красоты.

— Нет, граф бесспорно красив, красив, как статуя, слишком красив, быть может, для мужчины, но совсем не симпатичен. Он, должно быть, ветрен, пресыщен и капризен, словом, слишком проникнут сознанием своих преимуществ. Женат ли он?

Элеонора, глядевшая на нее с удивлением, расхохоталась.

— Нет, он не женат. Но мне так смешно сходство ваших мнений друг о друге. Вы находите его антипатичным, а ему вы кажетесь неприятной и мрачной. Так что, конечно, вы с ним никогда не сойдетесь. Впрочем, у Танкреда есть слабость ненавидеть рыжеватых, за что над ним сильно подсмеиваются… Но мне пора ехать; до свидания, милая Нора.

«Он ненавидит мое воспоминание во всех рыжих, — прошептала Лилия с горькой усмешкой. — Впрочем, он не находит меня больше некрасивой до отвращения, это я видела так же точно, как видела его некрасивую душу из-под этой обманчивой маски классической красоты». Она провела рукой по лбу, как бы желая отогнать докучливые мысли; затем взялась за кисть.

Мало-помалу она так углубилась в свою работу и в свои мысли, что вздрогнула, как внезапно пробужденная, когда Нани приподняла портьеру и доложила, что пришел доктор. Лилия тотчас встала.

— Позвольте поблагодарить вас, доктор, за ваш вчерашний визит и за сегодняшний, — сказала она, протягивая ему руку. — Прописанное вам лекарство мне очень помогло. Как видите, я совсем поправилась.

— Я вижу только, что вы так же деятельны, как и энергичны, — отвечал Фолькмар, садясь к столу и с восхищением устремляя взор на прелестное лицо, которое при дневном свете еще более выделялось нежностью и лилейной белизной. — Вы так еще бледны и слабы, а уже на ногах и за работой. Нет, нет, я скажу баронессе, что вам нужен покой на несколько дней.

— Бога ради, доктор, не делайте этого, — перебила его Лилия, краснея. — Я здесь не у себя, а на службе; баронесса имеет право на мой труд, и я всегда чувствую себя хорошо, когда могу исполнить обязанности, взятые мною на себя; тогда как всякая излишняя любезность тягостна мне. Если же, однако, вы пропишите что-нибудь для укрепления нервов, я буду вам очень благодарна. В детстве я страдала малокровием, и это, должно быть, еще отзывается во мне.

— Право! Я бы этого не подумал. Несмотря на прозрачную бледность вашего лица, здоровье ваше мне кажется очень хорошим, исключая нервы, которые надо серьезно лечить.

Она предложил ей несколько вопросов, касающихся ее положения настоящего и прошлого. Затем, рассматривая нарисованные ею на вазе цветы, сказал:

— Да вы настоящая художница! Кому вы предназначаете эту прекрасную работу? Но, может быть, это нескромный вопрос?

— Нисколько. Ваза принадлежит баронессе, и она ее готовит в подарок кому-то. И так как ей самой некогда рисовать, то она просила меня сделать это. Но мало времени, и я должна спешить, чтобы окончить к назначенному сроку.

— Если тот, кто получит этот дорогой подарок, никогда не видал работ баронессы, то может подумать, что это она рисовала, — заметил доктор, невольно смеясь. — Впрочем, у меня есть предложение. К какому времени ваза должна быть готова?

— К 25 сентября.

— Ну, так я угадал. Это подарок Рекенштейну; 25 сентября — день его рождения. Только, пожалуйста, не выдайте меня, — добавил он, заметив неприятное впечатление, произведенное этими словами.

— Конечно, не проговорюсь. Впрочем, не все ли мне равно, кому мадам Зибах назначает эту работу, — ответила Лилия, победив свое волнение.

— Но меня удивляет, — продолжал Фолькмар, — что баронесса хочет заставить думать Танкреда, что она сделала такие поразительные успехи. Граф сам прелестно рисует и большой знаток в этом деле.

Когда доктор ушел, Лилия принялась за кисть, но вдруг, бросив ее на стол, разразилась нервным смехом. «Я рисую подарок Танкреду! Это, право, оригинально. Если бы я могла по крайней мере ввернуть какой-нибудь острый намек в эти картинки». Подумав немного, она поспешно подошла к этажерке и взяла оттуда книгу со сказками в богатом переплете, украшенную множеством гравюр, — воспоминание детства, которое она привезла с собой. — Долго она перелистывала книгу, вдруг насмешливая улыбка озарила ее лицо. «Вот, что мне надо. Калиф, обращенный в аиста, как бы создан для этого случая. Заколдованный калиф вынужден жениться на сове. Я придам ему черты графа; сцены метаморфозы будут очень забавны. Да, я нарисую эту сказку, так как баронесса предоставила мне выбор картинок».

Элеонора была немного недовольна сюжетом медальонов, находя его странным; но затем изменила свое мнение, решив, что Танкред действительно может быть героем волшебной сказки, что восточный костюм дивно идет ему и что все это презабавная шутка.

В первых числах сентября баронесса оставила виллу и поселилась в великолепной квартире, которую она занимала на одной из лучших улиц столицы. Теперь у нее было забот более чем когда-нибудь: она устраивала все для зимнего сезона, бегала по магазинам и делала визиты.

Утром 25 сентября Танкред был у себя в уборной со своим другом доктором. Последний, полулежа на диване, курил сигару, следя глазами за графом, который в щегольском бархатном халате гранатового цвета натирал ароматической пастой свои розовые ногти.

— Что это ты, Евгений, онемел или мечтаешь о своей бесчувственной Лорелее? — спросил Танкред, поворачиваясь к другу.

— Нет, я глядел на тебя и меня забавляли твои мелочные заботы о своей особе. Как можно быть таким женоподобным? Ведь на твоем туалете такое множество флаконов, ящичков, щеточек, паст и духов, как ни у одной из самых кокетливых моих пациенток. Ты и так нравишься женщинам.

— Ах, мне надоело нравиться, но нельзя же, как дикарю, совсем не заниматься собой.

Нервным движением он оттолкнул щетки и все принадлежности туалета и, запустив руки в волосы, растрепал свою прическу.

В эту минуту вошел камердинер и подал на маленьком серебряном подносе раздушенную записку.

— От баронессы Зибах письмо, а подарок, присланный при этом, я поставил в кабинете, — доложил он.

— Пойдем, Евгений, поглядим, какой новой мазней награждает меня Элеонора, — сказал Танкред, пробежав глазами записку. — И к чему такая хорошенькая женщина увлекается манией к искусствам?

В кабинете стояло что-то объемистое. Граф снял атласную бумагу, в которую была завернута вещь, и при первом взгляде на вазу с букетом редких цветов он воскликнул с удивлением:

— С каких пор баронесса сделала такие успехи! Посмотри, Евгений, эти фантастические цветы нарисованы замечательно хорошо.

Доктор, надев пенсне, рассматривал вазу все с большим и большим вниманием. Вдруг он расхохотался и упал на стул в припадке спазматического смеха.

— Что с тобой, Евгений? Что ты находишь смешного в подарке Элеоноры?

Доктор с трудом овладел собой.

— Во-первых, — сказал он, утирая глаза, — как можешь ты быть наивен, чтобы думать, что баронесса сделалась художницей в несколько месяцев. Но погляди, пожалуйста, на картинки в медальонах. Ха, ха, ха! История калифа, обращенного в аиста и обязанного жениться на сове, чтобы получить свободу. И у калифа твое лицо. Ха, ха, ха!

И Фолькмар стал смеяться, как сумасшедший.

Крайне удивленный Танкред наклонился и стал рассматривать картинки, прелестно нарисованные и исполненные юмора. В них были переданы все перипетии этой интересной сказки.

Сначала был изображен калиф с визирем в момент, когда они покупают у разносчика волшебную табакерку. Метаморфоза, вследствие которой у визиря от человеческой фигуры осталась лишь одна голова, а калиф важно выступал на ногах аиста, — была полна комизма. Лицо Танкреда, прелестное под восточным тюрбаном, передавало очень верно его мины: небрежность пресыщенного человека, с какой он относился к покупке, его насмешливость, когда он увидел превращение визиря, и, наконец, самой забавное — выражение ужаса и отвращения, внушенные молодому султану необходимостью жениться на сове.

— Что значит эта глупая шутка? Что за идея была у Элеоноры нарисовать такой вздор? — воскликнул Танкред полусмеясь, полусердясь.

— Эту вазу разрисовала так неподражаемо хорошо не баронесса, а мадемуазель Берг, — сказал Фолькмар, — я застал ее за этой работой.

— Знала она, что ваза назначалась мне? — спросил граф, насупив брови и кусая губы. И при этом говорил себе: «Разве я не женат на сове? И это прямой намек. Но как может ей быть известна моя тайна?»

— Да, — ответил доктор, — я думаю, она знала, тем более что придала герою сказки твои черты.

— Вот я проучу ее невоспитанную, дерзкую и поставлю на надлежащее место. И Элеонору тоже обличу, — говорил, горячась, Танкред.

— Как это можно! — перебил его Фолькмар. — Ты хочешь скомпрометировать меня перед баронессой. Она никогда не простила бы мне, что я узнал случайно тайну ее быстрых успехов.

— Это правда. И не стоит труда терять хоть одно слово из-за такой глупой шутки. Так пойдем ко мне в уборную; я выкурю сигарету, чтобы привести в порядок мои нервы; затем надо будет одеваться: скоро двенадцать часов, а в час придут завтракать товарищи.

Едва молодые люди расположились на большом турецком диване, как подали другое письмо; но в этот раз едва граф бросил взгляд на адрес, как добрая улыбка озарила его лицо.

— От Сильвии, — сказал он, поспешно вскрывая конверт.

— Ну, как здоровье твоей сестры? — спросил доктор, когда Танкред прочитал письмо.

— Хорошо, слава Богу. Она пишет, что скучает, жаждет жить наконец со мной и приедет в Берлин 20 октября. Так что надо озаботиться приготовлением всего необходимого для нее и для мадемуазель Герберт. Конечно, бедная девочка с ее любящим сердцем и меланхолическим характером чувствует себя одинокой вдали от единственного родного существа.

— Графиня Сильвия прелестная девочка! И очень жаль, что ее здоровье такое слабое. Внезапная смерть матери должна была произвести на нее потрясающее впечатление.

Лицо Танкреда омрачилось.

— Да, бедняжечка вынесла тяжелые испытания. Не знаю, говорил ли я тебе, что первым ударом для нее, сильно отозвавшимся на ее здоровье, была смерть дона Рамона.

— Я знаю, что твой отчим застрелился, но ты никогда не говорил мне о подробностях.

— Да, он застрелился, но к несчастью Сильвия из сада, где играла, услышала выстрел; она кинулась в кабинет и нашла отца, лежащим в луже крови и умирающим. Он жил, говорят, еще несколько минут, но Сильвия одна присутствовала при его агонии. Мамы не было дома, а когда они возвратилась, то нашла Сильвию возле тела в состоянии какого-то отупения. Бедный Рамон! Я сохранил о нем самое хорошее воспоминание. Это человек любил меня как родного сына; что касается Сильвии, он боготворил ее. Бедная девочка начинала только что поправляться от этого ужасного потрясения, как внезапно умерла мать. Это привело Сильвию в такое состояние, что я боялся за ее рассудок. Тогда я поселил ее в Биркенвальдене.

Танкред остановился на минуту и с тяжелым вздохом провел рукой по волосам. Но, стряхнув тяжелые мысли, осаждавшие его, продолжал:

— Уединение только ухудшило ее состояние. По совету докторов я повез ее в Швейцарию и поместил в пансион в семействе пастора. В этой обстановке она почувствовала себя хорошо и прожила там все время, за исключением коротких наездов в Рекенштейн. Полгода тому назад, когда ее образование было окончено, я отвез ее в Сорренто и оставил там с мадам Герберт, нашей дальней родственницей, очень доброй старушкой.

— Теперь ты хочешь вывозить ее в свет и выдать замуж?

— Да, я хочу попробовать развлечь ее светскими удовольствиями, так как она осталась нервной, дикой и склонной к припадкам меланхолии. Ах, Евгений, если бы ты мог вылечить ее! Я был бы даже очень доволен, если бы она поддалась чарующему впечатление, какое ты производишь на своих пациенток, а ты изменил бы свой вкус и воспылал любовью к ней.

— Как у тебя все скоро! Ты преувеличиваешь неотразимость моей притягательной силы. Но обещаю тебе заняться здоровьем твоей прелестной сестры.

— Благодарю тебя. Теперь пора позвать Осипа. Сейчас должны съехаться товарищи.

Обдумав хорошенько, граф не подал виду, что открыл тайну и узнал, кто рисовал вазу. Ограничился лишь тем, что любезно поблагодарил свою красавицу-кузину и восхвалял ее прекрасную работу. Но украдкой он наблюдал за Лилией, в сердце его таилось чувство досады и недоверия к ней. В ее взгляде и улыбке он улавливал порой нечто, возмущающее его, и в редких словах, с которыми он обращался к ней, равно как и в ее коротких возражениях, звучала почти нескрываемая враждебность. Но что более всего раздражало Танкреда, это то, что он чувствовал влечение к этому странному существу: роскошная красота молодой девушки, несмотря ни на что, вызывала его восхищение.

Фолькмар, следивший за этой тайной враждой, рискнул однажды сказать Лилии:

— Я бы хотел вам предложить один вопрос, нескромный и даже дерзкий, мадемуазель Нора, но вы ответите мне, если сочтете меня достойным ответа.

— Спрашивайте, доктор, и если я могу, то охотно отвечу вам, — сказала с улыбкой молодая девушка.

— Так скажите мне, за что вы ненавидите графа Рекенштейна? Он такой красивый, так полон рыцарских чувств, что сердца всех женщин покоряются его власти: всем по крайней мере он внушает симпатию, исключая вас. И что всего страннее, это то, что чувство враждебности кажется обоюдным между вами.

Лилия слушала, не обнаруживая ни малейшего смущения; затем, подняв глаза на молодого человека, сказала спокойно:

— Вы заблуждаетесь, месье Фолькмар. За что бы я могла ненавидеть графа Рекенштейна? А он, полагаю, едва удостаивает замечать мое существование. Но что мне действительно в нем не нравится, это то, что он слишком занят собой, словом, слишком много возлагает на свой алтарь.

Вследствие тех противоречивых чувств, которые ему внушала Лилия, Танкред стал реже бывать у баронессы, ссылаясь на приготовления к приезду сестры, требующие его наблюдений. Впрочем, дня за три, за четыре до прибытия Сильвии граф и Фолькмар приехали обедать к баронессе, которая открыто поощряла ухаживание молодого доктора за ее компаньонкой и очень часто приглашала его.

За обедом Элеонора вдруг спросила:

— Скажите, Танкред, что сделалось с бароном Фридбергом? Вот уже более месяца его не видно. Не болен ли он? Я давно хочу спросить вас об этом и все забываю.

Насмешливо и с любопытством Танкред взглянул на Лилию, но увидев, что она с самым равнодушным спокойствием продолжает разрезать жареного бекаса, он повернулся к кузине:

— Ах, Фридберг сделался героем трагикомического приключения. Во-первых, сделался наследником, а во-вторых, с ним стряслась большая беда.

— И вы называете это трагикомическим приключением?

— Подождите. Комическое вытекает из трагического. Во-первых, вот уже более месяца, как он приходил, видимо расстроенный, просить у своего командира трехмесячный отпуск и, получив его, он уехал, и мы больше о нем не слыхали. Но вот с неделю тому назад он прислал прошение об отставке; и через брата одного нашего товарища, землевладельца в Вестфалии, мы узнали, что с ним случилось. У Фридберга была очень богатая тетка, от которой он надеялся получить наследство, и в виду этого жил на широкую ногу и тратил деньги без счету. Конечно, он был весь в долгах, но кредиторы ждали терпеливо и любезно, так как тетушка с наследством была больна и со дня на день должна была умереть. Но представьте, что сталось с Фридбергом, когда он узнал, что проклятая старая дева завещала весь свой капитал на благотворительные дела, свой дом — крестнику, а ему — сумму денег, которой хватило только, чтобы уплатить портному и сапожнику. Бедный Карл думал, что сойдет с ума. И послав душу старухи ко всем чертям, решил ехать в Гамбург, где жил его главный кредитор, бывший пивовар, обладатель миллионов, но, несмотря на это, скупой лихоимец. Бедный Фридберг надеялся сговориться с этим мошенником, но тот принадлежит к такому роду людей, которые умеют пользоваться подобными случаями и, как Шейлок, заставляют расплачиваться кусками живого тела. Вчера вечером мы сидим в офицерском клубе, разговариваем, как вдруг к нам врывается Левенталь с криком: «Знаете ли, что Фридберг возвратился женатым!» Левенталя окружили, и он рассказал, что встретил барона выходящим из своего дома под руку с дамой, которую он отрекомендовал как свою жену. Новая баронесса была ни больше, ни меньше, как дочь бывшего пивовара, некрасивая, глупая, маленького роста, толстая и с веснушками по всему лицу. Левенталь говорит, что она очень смешна, а Фридберг имеет вид человека, который перенес тяжкую болезнь. Оно весьма понятно. Бедняга! Ему и не снилось, что его принудят идти на такую торговую сделку. Но как бы ни было, хотя и ценою счастья, честь имени спасена, что все же утешительно.

При этом рассказе Лилия страшно побледнела, и сердце ее мучительно сжалось. Хотя ее отец и был побуждаем совсем иной причиной, но разве он тоже не воспользовался несчастьем человека, чтобы связать ее судьбу с судьбою этого гордого аристократа, который бежал от нее, пренебрег ею. Подняв глаза, она случайно встретил насмешливый взгляд графа.

— Вы тоже, мадемуазель Берг, как я вижу, принимаете участие в судьбе бедного барона. Это, правда, ужасно носить в сердце своем идеал, мечтать о счастье и быть вынужденным соединить свою судьбу с уродом и, как каторжному, видеть себя прикованным к нему на всю жизнь.

— Если чья-нибудь участь внушает мне сожаление, то лишь участь этой бедной женщины, которую отец принудил, быть может, к этому супружеству, лестному для гордости бывшего коммерсанта. Что же касается барона, который своими увлечениями довел себя до необходимости торговать собой, я нахожу вполне заслуженным наказанием его обязательство дать этой несчастной право — дорогой ценой купленное — носить его имя и неразлучно жить с ним. Впрочем, если эта женщина ему так противна, он легко может избавиться от нее.

— Что вы говорите, Нора, разве каждый способен на убийство! — воскликнула баронесса.

— К чему убийство? Есть средства более простые, — возразила Лилия, и странное выражение насмешки скользнуло на ее губах. — Например, можно поселить неподходящую супругу в каком-нибудь отдаленном поместье. Или лучше еще поселиться в городе, где никто на знает о совершившемся браке, скрыть, что женат, даже снять с пальца кольца, этот неприятный символ союза, которого стыдишься, и жить весело, выдавая себя за холостого.

По мере того, как она говорила, густая краска залила лицо графа и тотчас сменилась смертной бледностью.

— За кого вы считаете офицеров, мадемуазель Берг? — спросил он, задыхаясь от бешенства, и так порывисто поставил на стол стакан, который держал в руках, что тот разбился, и красное вино разлилось по скатерти.

— Танкред! Танкред! Как можно так горячиться? Мадемуазель Нора пошутила, а вы приходите в ярость, — воскликнула баронесса, которая равно, как и доктор, ничего не могла понять из этой сцены.

— Вы правы, кузина, я слишком вспыльчив. Но все же, мадемуазель Берг, я советую вам быть осторожнее в словах и не касаться так беспечно чести оскорбительными предположениями.

Лилия, ни мало не смущаясь, спокойно ответила на это:

— Извините, граф, если мои слова показались вам оскорбительными. Но я иначе понимаю честь, иначе сужу о том, какую цену имеет человек, который, будучи вынужден нести ответственность за свои увлечения и неудачи на зеленом поле, избирает не бедность и труд, а торговую брачную сделку и, совершив такую спекуляцию, даже не покоряется честно судьбе, но жалуется товарищам на свою горькую долю и стыдится показать ту, которую назвал своей женой.

Насупив брови, Танкред отвернулся и, почти перебивая речь Лилии, обратился к доктору:

— Поедешь ты сегодня на вечер к графине Фернер?

Фолькмар и Элеонора обменялись удивленными взглядами.

«Решительно эти двое для меня загадка», — сказал себе Фолькмар и стал снова наблюдать за Танкредом.

После обеда баронесса и граф расположились в кабинете, а Лилия села за рояль и с обычным искусством исполнила фантазию Листа, которую мадам Зибах особенно любила. Фолькмар стоял за стулом молодой девушки, как бы затем, чтобы перевертывать листы, но в действительности, чтобы любоваться прелестным лицом и золотистыми косами, чаровавшими его с каждым днем все более и более.

Непредвиденное обстоятельство прервало игру. Лакей пробежал по комнате, и по его докладу Элеонора вышла, чтобы в дверях передней встретить входившего прелата.

— Ах, ваше преосвященство, какая неожиданная для меня радость видеть вас! Я не знала, что вы возвратились из Рима.

— Я всего несколько дней, как приехал. Но, пожалуйста, не стесняйтесь и главное — не прерывайте артистической игры, которую я слышал, входя к вам, — сказал приветливо прелат.

Это был человек средних лет, с бледным лицом и с той характерной складкой губ, которая составляет как бы неотъемлемую особенность каждого католического священника.

Прелат подошел к доктору и графу и дружески пожал им руки; затем его глубокий и пытливый взгляд остановился на Лилии, встретившей его низким поклоном. Когда баронесса представила ее, прелат приветливо просил ее продолжать игру и начать пьесу с начала, так как он очень любит музыку. Затем мадам Зибах увела его к себе в кабинет.

Лилия послушно села за рояль; но играя, она прислушивалась к разговору, который вели вполголоса за ее стулом Фолькмар и Танкред.

— Не поедешь ли ты со мной? Я не выношу благочестивых разговоров, в какие Элеонора вдается теперь, — говорил граф.

— Поедем. Я тоже предпочитаю отдохнуть у тебя в кабинете. Как только мадемуазель Берг кончит, я пойду проститься с баронессой.

— Иди сейчас, я заменю тебя здесь.

Фолькмар уступил свое место и направился в кабинет.

Лилия сделала вид, что не заметила происшедшей смены, и, кончив пьесу, встала.

— Ах, это вы, граф, благодарю вас, — сказала она с легким поклоном.

— Да, мадемуазель Берг, это я. Доктор пошел проститься с моей кузиной, так как мы с ним сейчас уезжаем.

Лилия ничего не отвечала. Она собрала ноты и положила их на этажерку. Танкред, следивший за ней молча, спросил вдруг с некоторым колебанием:

— Мадемуазель Берг, вы говорите по-итальянски замечательно хорошо; где вы учились этому языку? Не жили ли вы в Монако?

Она повернулась к нему; ее большие глаза горели лукавством.

— Нет, граф, я никогда не была в Монако. Но отчего у вас такое предположение? Разве мои неосторожные слова за обедом заставили вас думать, что я в этом городе видела таких мужчин, о каких говорила?

— Я вовсе не думал об этом разговоре, но начинаю предполагать, что вы упорно ищете ссоры со мной, — сказал он с досадой.

— Это было бы несовместимо с моим положением подчиненной и не имело бы ни цели, ни причины, — заметила Лилия холодно и направилась в маленький зал, где она вышивала экран.