"Рекенштейны" - читать интересную книгу автора (Крыжановская Вера Ивановна)

III. Сильвия

Два дня спустя Танкред сидел со своей сестрой в будуаре, составляющем часть помещения, которое в былое время занимала Габриель. Молодая девушка была еще в дорожном платье и, положив голову на плечо брата, нежно обвившего рукой ее талию, улыбаясь, рассказывала ему подробности своего путешествия и не могла не радоваться, что она снова в родительском доме. Сильвия де Морейра была живым портретом своей матери, а вместе с тем совсем иной. Глубокая грусть, казалось, тяготела на всем ее существе, и в больших синих глазах не было того пожирающего огня, помрачающего ум, того демонического пыла, которые делали Габриэль столь опасной. В Сильвии все дышало простотой, спокойствием и чистотой. Это была идеализированная Габриель.

— Я тоже, дорогая моя, счастлива, что ты опять со мной, — говорил Танкред, обнимая сестру. — Ты будешь душой этого огромного пустого дома. Мы станем давать балы и пиры, так как я хочу, чтобы ты развлекалась и чтобы к тебе снова вернулась веселость, свойственная твоему возрасту.

Молодая девушка покачала головой.

— Нет, нет, я терпеть не могу шума и празднеств. Лишь бы ты был со мной в дни тяжелого настроения моего духа, когда картины прошлого осаждают, преследуют и терзают меня. И ты сам разве не утомился рассеянной жизнью?

Она наклонилась и пытливым взглядом заглянула в глаза молодого человека.

— Ты не чувствуешь себя счастливым, Танкред. Ты можешь обмануть свет, но не меня.

— Сильвия, если ты меня любишь, то клянись, что никогда не выдашь моей тайны, никогда даже не намекнешь о ней, — воскликнул граф с волнением.

— Что ты говоришь, Танкред? Разве ты можешь навсегда отказаться от обязанностей, которые взял на себя? Ведь ты клялся перед алтарем беречь и любить бедную девочку, которую наша мать лишила честного имени. Мне часто во сне является образ несчастного Веренфельса, и его слова осуждения звучат над моим ухом. Вполне справедливо, что отец потребовал, чтобы ты восстановил честное имя дочери. Быть может, он принудил ее к этому браку. Ведь она бежала от тебя. И это бегство доказывает, что она не глупа, а горда и чувствовала твое отвращение к ней. И какое ее теперь положение: ни девушка, ни замужняя женщина, ни вдова. Как и где скрывается она? Конечно, она не носит твоего имени. Графиню Рекенштейн заметили бы тотчас. Нет, нет, бросая таким образом свою жену, ты поступаешь нечестно, Танкред. И имя Лилии Веренфельс преследует меня как кошмар, как упрек совести.

— И меня тоже, — сказал граф, бледный от волнения. — Но ты требуешь слишком многого, Сильвия. Неужели я должен еще отыскивать эту безобразную, неуклюжую женщину, при воспоминании о которой восстает все мое существо, неужели должен привезти ее сюда и обречь себя на жизнь с нею, как с женой? Эта жертва превосходит мои силы, несмотря на упреки совести. Я предпочитаю не знать, что с нею сталось, и если она вдруг вынырнет, предложу ей согласиться дружелюбно на развод и обеспечу ее будущность. Если же она так и останется исчезнувшей, то я буду нести, как наказание, мое одиночество и в свете слыть за холостого. Только молю тебя, не напоминай мне никогда того проклятого момента, когда я навесил на себя ярмо каторжника.

Он вскочил с дивана и с отчаянием запустил обе руки в свои черные локоны, но, встретив тревожный взгляд сестры, постарался овладеть собой.

— Не огорчайся, Сильвия. Я буду жить для тебя, для твоего счастья: твоя семья будет моей семьей. Я очень богат теперь и могу дать тебе такое приданое, как принцессе. А до тех пор мы будем веселиться. Завтра тебе надо отдыхать, но в в четверг мы поедем к Элеоноре обедать запросто, а пятнадцатого ноября будет твой первый выезд в свет. Это день рождения кузины, и она дает бал. Затем мы будем устраивать празднества, и ты, моя красавица-сестра, будешь изображать хозяйку дома вместо совы, которая догадалась исчезнуть.

Он привлек к себе молодую девушку, поцеловал и стремительно вышел, чтобы скрыть свое волнение. Но Сильвия понимала состояние души брата и чувствовала, как его горячие губы нервно дрожали, целуя ее. С тяжелым вздохом она закрыла лицо руками, и тихие слезы полились из ее глаз.

Баронесса приняла графа и его сестру самым дружеским образом. Она была одна и, усадив Сильвию около себя, стала расспрашивать о ее пребывании в Сорренто. Танкред рассеянно шагал по комнате, заглядывая украдкой в рабочий кабинет, смежный с залом. Там обыкновенно сидела Лилия, работая над каким-нибудь артистическим подарком и слушая при этом бесконечные рассказы баронессы о ее успехах и ее туалетах. Но теперь комната была пуста. У окна стояли пяльцы и корзины с шерстью и шелками.

— Можно поглядеть вашу работу, кузина? — спросила Сильвия.

— О да, конечно. Пойдемте.

— Как это хорошо! Совсем как нарисовано, — воскликнула Сильвия при виде бесподобно вышитого рисунка, изображающего Афродиту, выходящую из вод.

— Правда, красиво? Это экран, который я делаю в подарок бабушке. Мне помогает кончить его мадемуазель Берг, моя компаньонка. Он вообще бесподобная особа, очень деятельная; и что важней всего — умеет держаться на своем месте.

Пока дамы говорили, Танкред ходил молча по комнате.

— Фолькмар приедет сегодня? — спросил он, наконец.

— Конечно. Ведь вы знаете, какой магнит притягивает его сюда. Да вот он, кажется, уже тут, — ответила лукаво Элеонора.

Действительно, то был доктор, и с его приходом разговор сделался более общим. Но, несмотря на оживленную беседу, глаза молодого доктора беспрестанно обращались к дверям, откуда обыкновенно входила Лилия.

— Ты прожжешь портьеры баронессы, — заметил Танкред.

— Я? Чем это? — спросил доктор с удивлением.

— Чем? Своими глазами, которые так и жгут эту дверь.

— Боже мой, какое бы это было несчастье, если бы вместо портьеры доктор сгорел бы сам, — сказала, смеясь, Элеонора. — Но ваша пытка сейчас кончится. Вот идет Лорелея.

Лилия, действительно, вошла в зал. В первый раз она была не в трауре, так как баронесса сказала, что ее вечно черное платье нагоняет сплин. Сильвия не могла оторвать глаз от красивой молодой девушки, которую ей представили как мадемуазель Берг, и сжала ей руку более дружески, чем это допускал этикет. Лилия тоже всматривалась в мадемуазель де Морейра с участием и любопытством. «Вот она, та Сильвия, о которой ей говорил отец в день ее свадьбы — в самый ужасный день ее жизни. Осталась ли она такой же любящей и кроткой, как обещала, будучи ребенком?»

Тем не менее она была смущена, наконец, упорным вниманием, с каким молодая графиня разглядывала ее. «Отчего она так смотрит на меня?» — спрашивала себя Лилия, недоумевая.

После обеда Сильвия села возле Лилии и разговаривала с ней, оставив остальное общество и не обращая внимание ни на удивление Элеоноры, ни на неудовольствие своего брата.

— Ах, как мадемуазель Берг красива и симпатична! — воскликнула молодая графиня, как только села с Танкредом в карету.

— Она хорошенькая и приличная девушка, но тем не менее я должен тебе заметить, что вовсе не идет, чтобы ты искала исключительно ее общества.

Последующие дни были очень оживленными. Баронесса была вся поглощена приготовлениями к балу. Танкред делал визиты со своей сестрой, представляя ее во всех семьях, где он бывал; возил ее по театрам, музеям. Молодой человек, казалось, ненасытно жаждал развлечений и шумных удовольствий. Но Сильвия угадывала сердцем, что скрытое раздражение таилось под его наружным весельем. Действительно, граф чувствовал себя несчастным.

Последнее время он был нервен более чем когда-нибудь.

Странные намеки, которые он подозревал в словах Лилии, привлекали его внимание к молодой девушке и внушали ему противоречивые чувства. Ее дивная красота очаровала его; мысль, что ей известна его тайна, делала ее почти ненавистной ему.

Сильвия со своей стороны чувствовала непобедимую симпатию к молчаливой и скромной молодой девушке, глубокий взгляд которой успокоительно действовал на нее. Не раз, когда она приходила и не заставала баронессу дома, она шла к Лилии и проводила с ней целые часы, меж тем как маленький Лотер играл у их ног с хорошенькой болонкой графини.

Наконец настал день бала. Залы баронессы, артистически декорированные цветами и освещенные а giorno, были уже полны гостей, но Лилия все еще оставалась в своей комнате, чувствуя непреодолимое отвращение к этому балу. Бледная, сдвинув брови, она стояла у окна, прижимая лоб к стеклу и погруженная в мрачные мысли.

Перед тем молодая девушка долго смотрелась в зеркало, оценивая себя со строгостью равнодушного критика.

— Стыдился ли бы он теперь вести меня под руку, этот тщеславный и бессердечный человек? Нет, я заметила в его взглядах, что он находит меня красивой, — прошептала она, и отойдя от зеркала, подошла к окну.

Порывистое вторжение Нани вывело Лилию из задумчивости.

— Боже мой! Я уже третий раз, барышня, прихожу докладывать вам, что баронесса зовет вас, а доктор Фолькмар пришел узнать, отчего вы не идете. Он ждет вас в коридоре, — говорила, запыхавшись, камеристка.

Ничего не отвечая, Лилия, взяв свое sortie de bal и веер, вышла из комнаты.

Прислоняясь к двери, ведущей в столовую, стоял Фолькмар во фраке и белом галстуке. Луч страстного восхищения сверкнул в его глазах, когда он увидел входящую Лилию.

— Зачем вы избегаете людей и веселья? Должно ли тяжелое прошлое вечно омрачать вашу душу, и разве искренняя дружба не может посеять в ней новых зародышей жизни и надежд?

Лилия покраснела. Она поняла, что баронесса передала ему ее слова и что он не хочет отказаться от своих намерений.

— Если обстоятельства таковы, что уничтожают навсегда всякий зародыш жизни, — возрождение невозможно.

— Нет, нет, молодое человеческое сердце неисчерпаемо-плодотворно. Надо быть только терпеливым и дать прошлому порасти травой, — возразил Фолькмар с веселой улыбкой. — А пока, мадемуазель Нора, позвольте ангажировать вас на следующий вальс.

Войдя в большой зал, Лилия искала глазами баронессу и не находила ее. Но она тотчас увидела Сильвию: бледная и видимо утомленная, молодая графиня направлялась в соседнее зал. Лилия поспешила подойти к ней, и они обе сели на маленький диванчик, скрытый в цветах.

— Если бы вы знали, мадемуазель Берг, как этот шум, эта музыка и особенно танцы действуют мне на нервы. А Танкред находит, что это такое удовольствие, к которому я должна привыкнуть. Буду стараться исполнить его желание, но это нелегко дается.

Затем окинув взглядом Лилию, она сказала улыбаясь:

— Вы восхитительны сегодня, милая Нора. Я поражена — что же будет с мужчинами? А ваши глаза, ах, ваши глаза! Я не могу на них наглядеться.

— Я очень рада, что они вам так нравится.

— Да, они мне нравятся и напоминают кого-то…

Сильвия вздрогнула, но не окончила фразы, так как в эту минуту доктор и кирасирский офицер вошли в комнату искать своих дам на вальс, который уже начали играть.

Лилия никогда не бывала на балах и не привыкла к танцам, а потому после нескольких туров с доктором так запыхалась, что попросила его отвести ее отдохнуть немного. Фолькмар был очень рад случаю и повел ее в маленькое зал, приготовленное для карточной игры и никем еще не занятое. Едва они успели сесть, как вошел Танкред, вытирая лицо, разгоряченное танцами. Увидев Лилию, он остановился и окинул пламенным взглядом прелестную молодую девушку. Он не ожидал, что она могла быть до такой степени хороша.

— Я ищу тебя, Евгений. Графиня Фернер желает говорить с тобой, — сказал он, затем, подойдя к Лилии, проговорил, кланяясь ей: — Позвольте просить вас на тур вальса.

Лицо Лилии приняло тотчас выражение холодности и враждебности, как бывало всегда, когда она имела дело с Танкредом. Но граф не обратил на это внимания и, не дожидаясь согласия, подал ей руку и увел в зал. Сердце молодой девушки билось так сильно, что, казалось, готово было разорваться. Странное чувство счастья, смешанного с горькой скорбью, теснило ей душу Она бы желала вырваться из обвивавшей ее руки и бежать, бежать далеко от того, кому никогда не хотела сознаться, кто она. На мгновение глаза их встретились; взгляд графа выражал такое искреннее восхищение и так смело впивался в глаза, что она отвернулась, смущенная и взволнованная.

Красота молодой девушки, танцующей с графом Рекенштейном, обратила на себя общее внимание, и Лилия вскоре была окружена танцорами, несмотря на все свои старания скрыться и не быть вынужденной танцевать. Баронесса заметила ее, проходя мимо, лукаво улыбнулась, увидев Фолькмара, стоявшего позади ее стула, затем затерялась в толпе.

Кончалась очередная кадриль, когда Лилия услышала какое-то шумное волнение в конце зала. Она поспешила туда. В то же мгновение толпа расступилась и она увидела, что доктор с другим молодым человеком уносили Сильвию, упавшую в обморок.

— Боже мой! Что случилось? — с тревогой спросила Лилия.

— Ничего серьезного, надеюсь, — отвечал Фолькмар. — Пожалуйста, помогите мне оказать первую помощь графине.

Сильвию отнесли в спальню баронессы, где камеристка помогла расшнуровать ее. Лилия натерла ей виски ароматическим уксусом, в то время как доктор давал ей нюхать соли.

— Это ничего. Она слишком много танцевала для первого раза, и шум бала подействовал на ее слабое здоровье. Будьте так добры, мадемуазель Нора, сообщите графу, что его сестра чувствует себя дурно.

Лилия поспешила исполнить поручение, но она тщетно обошла все комнаты: Танкреда нигде не было. Не зная, что делать, она пошла заглянуть в комнату возле столовой, куда складывали в этот день все лишнее из других мест. Но едва она приподняла портьеру, как увидела баронессу и Танкреда, который стоял возле нее, обвив рукой ее талию; затем он вдруг наклонился к ней, и звук поцелуя коснулся слуха Лилии. Побледнев, как смерть, молодая девушка замерла на месте. Баронесса не оказывала ни малейшего сопротивления и с увлечением отвечала на его поцелуй. Вдруг граф заметил сверкающий и враждебный взгляд, устремленный на него, и выпрямился, бледнея, меж тем как Элеонора глухо вскрикнула.

— Мадемуазель де Морейра сделалось дурно, и доктор просит вас прийти к ней немедленно в спальню баронессы, — поспешила сказать Лилия, устраняя таким образом всякое объяснение и, не дожидаясь ответа, выбежала из комнаты.

Молодая девушка задыхалась от волнения. Она не давала себе отчета, что источником ненависти, бешенства и презрения, которые кипели в ее сердце, была ревность. Она чувствовала лишь неодолимую потребность уединиться, но это желание не могло быть удовлетворено. Она почти бежала по коридору, ведущему в ее комнату, как вдруг едва не столкнулась с доктором, который выходил из комнаты баронессы.

— Нашли ли вы графа, мадемуазель Берг? Его сестра пришла в себя. Но, Боже мой! Что с вами? — воскликнул он вдруг и подвел ее к лампе, висевшей на потолке. — Вы тоже больны? Позвольте мне дать вам успокоительных капель, так как у вас вид, будто вынесли какое-нибудь потрясение, — добавил он, покачивая головой.

Эти слова тотчас возвратили Лилии присутствие духа. Подавив энергично бурю, бушевавшую в ней, она отвечала, улыбаясь:

— У вас странное воображение для человека науки. Я просто устала, так как никогда в жизни не танцевала так много. Тем не менее приму успокоительных капель; непривычный шум бала вызвал у меня сердцебиение. Но я совершенно здорова.

— В таком случае, побудьте немного около графини Сильвии; она должна полежать час или два, прежде чем уехать, — сказал Фолькмар, всматриваясь в лицо Лилии долгим, пытливым взглядом.

Сильвия лежала на кушетке, на подложенной под голову подушке. Ее лицо было смертельно бледно, но оно оживилось улыбкой, когда Лилия подошла к ней и сказала:

— Я побуду около вас, графиня, чтобы наблюдать за вами и развлекать вас, если позволите.

— Конечно, я буду вам очень благодарна, мадемуазель Нора, но могу ли я принять такую жертву и лишить вас бала, — отвечала Сильвия, удерживая дружески ее руку.

— Ах, не бойтесь лишить меня удовольствия, от которого я сама рада избавиться, — отвечала Лилия, едва сдерживая свое волнение. Но в ту же минуту отдернула руки и отступила на несколько шагов. Она увидела, или вернее почувствовала, что в комнату вошли граф и баронесса.

— Что с тобой, дорогая моя? Как ты себя чувствуешь? — спросил Танкред с беспокойством, меж тем как Элеонора наклонилась к молодой девушке и поцеловала ее.

— Мне лучше. Я чувствую себя даже совсем хорошо и только устала. У меня закружилась голова от непривычки к шуму. Но, пожалуйста, кузина, вернитесь в зал; вам нельзя не быть там. И ты, Танкред, иди и веселись. Мадемуазель Нора добра, хочет побыть со мной.

Поговорив немного с Сильвией и сказав несколько любезных слов компаньонке, баронесса исчезла. Но Танкред сел на край дивана и продолжал беседовать с сестрой.

Лилия подошла к столу и, приготовляя себе прием успокоительных капель, украдкой наблюдала за мужем, удивляясь сердечной нежности, которая звучала в его голосе и отражалась в каждом его движении. Она считала неспособным на такие чувства этого пресыщенного и беспечного человека.

— Хочешь, я останусь с тобой? Право, я боюсь уйти, ты так бледна, — сказал граф, целуя лоб и губы сестры, меж тем как она гладила рукой его густые черные локоны.

— Нет, нет, не хочу, чтобы ты оставался. Иди танцевать. А мы с мадемуазель Норой будем развлекать друг друга, она тоже не любит балов.

— Да, слышал… — сказал граф, вставая. — Странная фантазия двух девушек избегать удовольствий свойственных их летам.

— Что делать, граф, для всего нужно призвание, даже для того, чтобы наслаждаться случайными радостями, — заметила Лилия, глядя на Танкреда. При этих словах молодой девушки в глазах его сверкнула досада; однако он не уходил, собираясь что-то сказать, и, не решаясь, нервно вертел цепочку часов. Лилия поняла, что он хочет просить ее хранить молчание о поцелуе, которому была свидетельницей, и ею овладело сильное желание уколоть его.

— Вы хотите что-нибудь сказать, граф? — спросила она, взглянув на него с жесткой насмешкой. Затем, понизив голос, добавила: — Я понимаю, вы хотите доставить мне возможность поздравить вас по случаю вашей помолвки с баронессой.

Танкред мгновенно побледнел и, смерив свою собеседницу надменным и холодным взглядом, промолвил в ответ:

— Вы слишком спешите предрешать мои намерения, мадемуазель Берг; и вообще придаете слишком серьезное значение всякой любезности между близкими родными. Моя кузина платила мне проигранное пари.

Он повернулся к ней спиной и ушел. Лилия наклонилась над столом, чтобы скрыть улыбку. Ловкость, с какой граф вышел из затруднительного положения, возвратила ей хорошее расположение духа.

Сильвия внимательно следила за сценой у стола, и когда Лилия села возле нее, молодая графиня взяла ее руку и неожиданно спросила:

— Мадемуазель Нора, отчего вы ненавидите Танкреда? Ваши чудные глаза, на которые я так люблю смотреть, так как они производят на меня впечатление мира и благоденствия, изменяют свое выражение, когда вы говорите с моим братом. И когда я вижу, как было сейчас, этот беспощадно строгий взгляд, он леденит мою кровь и напоминает мне человека, которого я никогда не забуду. Я ежедневно молюсь за него.

— Если мои глаза напоминают вам человека, который оставил такое тяжелое впечатление в вашем юном сердце, то мне прискорбно это несчастное сходство, так как я желала бы видеть вас счастливой и спокойной, — сказала тихо Лилия.

— Нет, нет, Нора, я думаю о нем, как о высшем существе, как о мученике, как о святом. Более этого я не могу вам сказать. Но не он причина моих тягостных мыслей и. тех мучительных видений, которые преследуют меня.

Глубокое волнение охватило сердце Лилии; с благодарностью и любовью она наклонилась к прелестной девочке, которая хранила о ее несчастном отце такое благоговейное воспоминание.

— Отгоняйте эти гнетущие думы, графиня, и пусть прошлое не омрачает вашей блестящей будущности.

Сильвия вздохнула.

— Кто знает, что эта грозная неизвестность готовит каждому из нас? Жизнь многих, обещающая быть такой блестящей, угасает в крови и в грехе. Вы внушаете мне такое доверие, Нора, что я скажу вам, на что я намекаю. Я говорю о смерти моего отца. Он был так красив, так добр, а между тем лишил себя жизни в припадке черной меланхолии.

Голос ее оборвался, и горькие слезы заструились по ее щекам.

— Не волнуйтесь так, не думайте об этом несчастье, — сказала Лилия с состраданием.

— Ах, это невозможно. Каждый день я на коленях молю Бога простить ему эту преступную смерть, но доходит ли моя молитва до неба?

— Можете ли вы в этом сомневаться? Как может искренняя молитва такого невинного сердца, как ваше, не достигать милосердного Бога? Будьте уверены, что она, как благотворная роса, облегчает душу вашего отца. Те, кого мы любим, не исчезают в могиле, как в пропасти. Их душа остается близ нас, знает каждую нашу мысль, черпает силу и надежду в нашей любви.

На следующий день, после завтрака, баронесса вследствие, конечно, внушений графа сказала Лилии:

— Вчера, когда вы пришли за нами, этот несносный Танкред заставил меня поцелуем заплатить проигранное пари Но вы понимаете, милая Нора, что, несмотря на наше родство, я бы отказала ему в этом, если бы не имелось в виду, что в скором времени более тесная связь соединит нас.

Эти слова возбудили в сердце Лилии насмешку над баронессой, ненависть к ней и презрение к графу который так нагло обманывал свою кузину неисполнимыми желаниями.

Впрочем, следующие затем недели дали столько дел молодой девушке, что ей некогда было думать, и она мало появлялась в обществе. Приближались рождественские праздники и надо было приготовить так много подарков для родственников Элеоноры, что голова шла кругом.

Сильвия часто приходила проводить с ней время и сообщать о событиях дня. Баронесса была олицетворенной деятельностью, так как, кроме своих собственных изобретений, помогала Танкреду в устройстве двух вечеров, которые граф предполагал дать на Рождество и на Новый год: костюмированного бала и живых картин. Для картин надо было выбрать сюжеты и действующих лиц, что и предполагалось сделать на предстоящем бальном собрании у мадам Зибах.

В день этого собрания Танкред, его сестра и доктор были приглашены обедать и остаться на вечере. Все трое приехали рано, и так как Элеонора еще не возвратилась из поездки в город, то молодые люди пошли вслед за Сильвией в мастерскую, где Лилия кончала рисовать маленькую картину для базара. Это была копия с произведения известного художника, сделанная с фотографии и изображающая блудницу перед Иисусом.

Сильвия села возле своей подруги и внимательно следила за каждым движением кисти. Фолькмар сидел по другую сторону, между тем как граф рассматривал вещи, которые баронесса жертвовала на дело благотворительности. Кончив осмотр, он подошел к мольберту, но при первом взгляде на картину сказал:

— Фи! Какую антипатичную тему вы выбрали, мадемуазель Берг. Эта великая грешница вовсе не поэтична, а евреи с камнями в руках — настоящие каннибалы. Вот картина, которую я, конечно, не люблю.

— Тем лучше, — перебила его Сильвия, — так как я хочу просить тебя купить ее для меня.

— Отчего этот сюжет не нравится вам, граф? — спросили Лилия, устремляя на него свой взгляд. — Разве вы находите обычай древних евреев относительно неверных жен слишком жестоким?

— Конечно, — вмешался Фолькмар, — жестоко убивать женщину, отдавшуюся сильнейшему из всех чувств; я беру сторону слабого пола.

— Извини, я не разделяю твоей либеральности, Евгений. Женщина, впавшая в прелюбодеяние, заслуживает смерти: своим поведением она подрывает счастье семьи и самые основы общественного блага.

Лилия между тем, окончив рисунок, встала и, убирая краски, сказала с лукавой улыбкой:

— Я согласна с месье Рекенштейном. Нарушение супружеской верности такое гнусное преступление, что заслуживает смерти. Только этот закон должен простираться на мужчин так же точно, как и на женщин. Неверный муж, пренебрегающий данной клятвой, точно так же виновен и заслуживает той же казни. Его жена должна бросить в него первый камень, а за ней и все обманутые жены обязаны добить его. Если бы обнаружилось, что он скрывал, что женат, это увеличило бы наказание. Например, до убиения его бы следовало подвергнуть поношению и упрекам всех обманутых женщин.

Танкред сильно покраснел и так быстро отвернулся, что уронил маленькую этажерку с фарфором.

— Ах, как я неловок! — сказал он нагибаясь, чтобы поднять осколки.

В эту минуту вошла Элеонора и сказала, смеясь:

— Какое разорение вы тут делаете, кузен! Хотите, кажется, разбить все хорошие выигрыши лотереи.

— Это он от испуга при мысли быть побитым каменьями, если рискнет жениться, — пояснил Фолькмар и рассказал баронессе, в чем дело.

— Это правда, у меня дрожь пробежала по телу, когда я представил себе, каким полем избиения стал бы Берлин, если бы этот жестокий закон был приведен в исполнение, — сказал Танкред с возвратившимся к нему веселым настроением. — Но пылающий взгляд мадемуазель Берг заставляет меня предполагать, что у нее затаенная злоба исключительно против неверных мужей, и она без смущения бросила бы в них такой огромный камень, что убила бы их всех сразу, — добавил он, глядя лукаво на кольцо, которое носила Лилия.

Заметив, что она в свою очередь покраснела, граф самодовольно улыбнулся и, подав руку баронессе, повел ее к столу.

После обеда общество снова соединилось, и, в ожидании гостей, завязался разговор о предполагаемых картинах.

— Они могут быть великолепны! У нас такой большой выбор красивых женщин и красивых мужчин, — сказала с живостью баронесса, — и я пригласила молодого художника, месье Линдберга, чтобы помочь нам артистично поставить картины. Надо только выбрать интересные сюжеты.

— Это будет не трудно, — заметил Фолькмар. — Например, пир Клеопатры и Антония. Ваш тип красоты как бы создан для этой роли; и костюм египтянки, полагаю, должен удивительно подойти вам. А Танкред будет отличным Антонием.

— Благодарю, я не имею ни малейшего желания сбрить для этого бороду.

— Боже мой! Танкред, ведь она опять отрастет. И потом, вероятно, были римляне, которые носили бороду; я даже видел на картине Антония с бородой.

— Ну хорошо, для нас роли готовы; я предлагаю выбрать для Фолькмара какую-нибудь типичную роль. Например, китайское погребение. Ты, Евгений, идешь впереди процессии, а родственники и друзья покойного, которого ты отправил на тот свет, собираются побить тебя каменьями, оплевать тебя, выказать тебе всякими путями свое негодование. Эта картина была бы очень декоративна и назидательна вместе с тем.

— Видите, какой злой язык! Я придумываю ему прекрасную роль, а он желал бы публично оскандалить меня. Представь лучше сам неверного мужа, которого все обманутые женщины побивают каменьями.

— Успокойся, дружище, — сказал Танкред, смеясь и похлопывая его по плечу. — Чтобы тебя утешить, мы представим еще Лорелею и тебя перед нею у подошвы скалы.

Появление гостя прервало болтовню. Все приглашенные собрались мало-помалу, и возобновился бесконечный спор, так как нелегко было удовлетворить каждого и каждому дать роль, подходящую к его наружности.

Когда общество собралось в зале, поднялись самые жаркие споры. Дело шло о картине для финала. Желательно было выбрать что-нибудь замечательно красивое и с большим количеством действующих лиц. Все, что предлагалось, встречало какое-нибудь возражение. Танкред посоветовал обратиться к Лилии, хранившей упорное молчание.

— У мадемуазель Берг такой артистический вкус, такие пикантные идеи! И я держу пари, что она найдет какой-нибудь сюжет, который понравится всем.

Лилия подняла голову и, встретив его насмешливый, вызывающий взгляд, улыбнулась.

— У меня есть одна идея и сюжет, отвечающий требуемым условиям, только я думаю, вы не захотите его.

— Отчего? Если роль, которую вы мне назначите, хороша и декоративна, я обещаю ее принять, клянусь даже в этом. Вот все свидетели.

— В таком случае я предлагаю изобразить графа де Глейхена перед троном императора, представляющего ему своих жен. Пышность средневековых костюмов даст великолепные декорации, и, сверх того, картина имеет то достоинство, что заключает в себе четыре главные роли: император, граф и две его жены, различные по типу и костюмам.

Взрыв гомерического смеха разразился в зале, затем поднялся крик и восклицания:

— Да, да, мы изобразим эту картину. И вы, граф, будете представлять графа Глейхена. Вы должны принять эту роль, вы клялись в этом, — твердили наперебой мужчины и женщины.

Густая краска покрыла лицо Танкреда. Он почти с испугом глядел на Лилию. Но она не имела времени сказать что-нибудь, потому что одна из дам, жена члена французского посольства, попросила объяснения:

— Я не понимаю сюжета. Что это за граф, у которого две жены?

— Говорят, что был такой, — отвечала Элеонора, продолжая смеяться, — и я расскажу вам в нескольких словах легенду. Если не ошибаюсь, это было во второй или в третий крестовый поход. Молодой граф де Глейхен отправился в Палестину, оставив в своем замке молодую жену, которая его обожала. Поход не был благоприятен для графа: он был взят сарацинами и сделался невольником в доме одного родственника калифа. Как-то случайно он не попал в список пленных, подлежащих выкупу, и умер бы жалким образом в неволе, если бы дочь паши не влюбилась в него безумно, увидев его в саду, где его заставляли работать. Каким образом граф и сарацинка познакомились и полюбили друг друга, легенда не рассказывает; только в конце концов молодая девушка устроила ему возможность бежать, и сама бежала с ним, унося драгоценные украшения, представляющие огромное состояние. Возвратись в Европу, граф был в затруднительном положении. Влечение сердца и благодарность внушали ему желание дать почтенное положение женщине, пожертвовавшей для него всем, а его первое супружество не давало ему на то никакой возможности. Молодая графиня почувствовала такую благодарность к той, которая спасла ее обожаемого мужа, что хотела пойти в монастырь и уступить ей свое место. Турчанка не пожелала принять такой жертвы.

Чтобы положить конец этой битве великодушия, они отправились в Рим просить решения папы. Святой отец, тронутый самоотвержением этих двух женщин, дал — в виде исключения — графу Глейхену право иметь двух законных жен и женил его на сарацинке, после того как она приняла крещение. Возвратясь из Рима, Глейхен представил своих двух графинь императору. Затем вернулся к себе, где против обыкновения — повествует легенда — прожил очень счастливо, так как две его жены не ревновали друг к другу и никогда не ссорились.

— Вот оригинальная легенда! — молвила молодая француженка, смеясь. — Но кто будет изображать двух графин де Глейхен?

— Кто желает, mesdames? — спросил один офицер, товарищ Танкреда.

Так как никто не отвечал, молодой человек заметил, улыбаясь:

— Дамы молчат потому, что такой дележ противен духу нынешнего времени. И я предлагаю разыграть Рекенштейна в лотерею. Мы напишем имена присутствующих здесь красивых дам. Глейхен выдернет кого судьба ему назначит.

Новый взрыв хохота встретил это предложение. И несмотря на злобу, кипевшую в сердце Танкреда, внешне он должен был разделять общую веселость.

Князь Гоген, придумавший такую комбинацию, тотчас приступил к ее исполнению; две молодые девушки взялись помочь ему; одна из них нарезала бумажки, другая свертывала их.

В несколько минут все было готово. Билеты положили в фуражку князя, встряхнули их хорошенько, затем веселая, шумная толпа окружила Танкреда.

— Вынимай обеими руками сразу, Рекенштейн, чтобы не было предпочтения той или другой даме, цвета которых ты будешь носить, — молвил, смеясь, князь.

Граф опустил обе руки в фуражку, затем театральным жестом протянул их и сказал:

— Прочтите: в правой руке имя жены законного союза, в левой — сердечного.

Офицер, которому был подан один из двух билетиков, проворно развернул его и, обращаясь с поклоном к Элеоноре, сказал:

— Вам, баронесса, суждено изображать даму сердца.

Тем временем князь, прочитав другой билет, с лукавой улыбкой подошел к Лилии и подал его ей.

— Мадемуазель Берг, судьба велит вам вкусить плоды вашего совета, представив собой жену графа Глейхена.

Лилия сильно покраснела.

— Извините, князь, но имя мое было написано по ошибке. Я не принимаю участия в вечерах, которые устраивает граф Рекенштейн, и он потрудится выдернуть другой билет.

— Отчего же, милая Нора? Я бы так хотела, чтобы вы участвовали в картинах, — поспешила заявить Сильвия.

— Нет, нет! — возразила Лилия, энергично качая головой.

Танкред сверкающим взглядом следил за этой маленькой сценой. При отказе молодой девушки он подошел к ней.

— Если картина, так единогласно одобренная, будет ставиться, то я хочу, чтобы она оставалась такой, какой назначила судьба; в противном случае я отказываюсь, так как нахожу совершенно справедливым, чтобы вы поплатились за ваши злые выдумки, приняв участие в их исполнении.

— Соглашайтесь, соглашайтесь, Нора: раз он заупрямился, надо исполнить его желание, — воскликнула баронесса.

А молодой художник добавил с энтузиазмом:

— Умоляю вас, мадемуазель Берг, не лишайте нас возможности поставить эту чудную картину. Дух Тициана управляет рукой графа, так как мадам Зибах со своей отчасти восточной красотой будет дивной сарацинкой, а вы с вашим лилейным цветом лица и золотистыми волосами представите собой идеал владетельницы замка.

— Итак, мадемуазель Берг, — обратился к ней снова Танкред, — решайте, хотите вы или нет быть графиней де Глейхен, моей законной женой?

— Надо согласиться, если иначе нельзя, — отвечала Лилия таким тоном насмешки и отвращения, что все, не исключая Танкреда, расхохотались.

— Благодарю вас, хотя согласие выражено очень нелестно для меня, — сказал граф с низким поклоном.

Молодой человек вернулся к себе мрачный и озабоченный. Он не мог не сознавать, что чувство, которое ему внушала бедная компаньонка его кузины, было серьезного свойства. Как смешно! Он понимал достаточно хорошо характер молодой девушки, чтобы знать, что она недоступна для связи, а жениться на ней он бы не мог, даже если бы пожелал.

«Ах, — говорил он себе, шагая в лихорадочном волнении по кабинету, — недоставало мне только несчастной страсти к этой неизвестной личности, которая ненавидит меня и как будто знает мою тайну. Но кто бы мог ей открыть ее? Не родственница ли она Лилии? Ее странное сходство с типом Веренфельсов, равно как и ее намеки, могут внушить такое предположение. Она возмущает меня, а между тем, когда она смотрит на меня своими бархатными глазами, я чувствую, что покоряюсь ей, что она пробуждает во мне желания как ни одна женщина в мире. Будь проклят час, когда я связал себя с ненавистной мне женщиной, которая скрывается от меня и умерла, быть может, так как вот уже четыре с половиной года, как она исчезла. Что, если я свободен и только не знаю этого! Но как это узнать? Как поднять эту скандальную историю! Нет, лучше теперь!» — и с глухим стоном он кинулся на диван.

Под влиянием чувства, которое все более и более овладевало им, он то избегал, то искал общества Лилии, что было нетрудно, так как приготовления по картинам и репетиции часто сводили их. И когда однажды молодая девушка примеряла костюм владетельницы замка и геральдическую корону, какую должна была носить графиня де Глейхен, Танкред чуть не выдал себя. Его восторженный взгляд впился в прелестное и аристократическое лицо девушки, и, позабыв все, он с наслаждением надел бы на эти золотистые волосы корону Рекенштейнов.

В день бала обе дамы надевали шубы, как вдруг раздался шум подъехавшего экипажа и кто-то стремительно вошел в переднюю. То был камердинер генерала де Вольфенгагена, приехавший объявить баронессе, что ее отец опасно заболел, просит ее приехать немедленно и шлет ей карету, которая сейчас привезла доктора.

Элеонора закусила губы.

— Мадемуазель Берг, поезжайте, пожалуйста, в Рекенштейнский замок и скажите графу, что я приеду через час, когда успокоюсь насчет здоровья отца; я уверена, что оно не представляет никакой опасности.

Лилия молча повиновалась, но сердце ее сжалось, когда карета остановилась у освещенного подъезда замка. С затуманенным от волнения взглядом она вошла в обширный вестибюль, откуда широкая лестница, устланная коврами и украшенная цветами и статуями, вела в приемные комнаты первого этажа. Вестибюль, казалось, преобразился в караульный зал Лувра времена Карла IX; все лакеи были в костюмах того времени; вдоль всей лестницы и у дверей залы были расставлены алебардисты.

Лилия приехала первой, и слуги не успели снять с нее манто и капюшона, как появился Танкред и, увидев, что она одна, быстро спустился с лестницы. С невольным восхищением она глядела на молодого человека, идеально красивого во костюме XVI века, скопированного с портрета той эпохи. Его белый атласный камзол с ярко-красными вставками в рукавах блестел бриллиантами, равно как и эфес его шпаги, висевшей у него сбоку.

Граф, казалось, вовсе не был огорчен отсутствием кузины; он рассеянно слушал объяснения Лилии по этому поводу, заботливо помогая ей снять капюшон. С любопытством он окинул взглядом ее костюм и с трудом удержался от восторженного восклицания.

Танкред предложил ей руку, чтобы подняться по лестнице. Он не спускал глаз с ее лица, не понимая глубокого волнения Лилии, которая шла молча, с болью в сердце от мысли, что она, все же опираясь на руку своего мужа, входит в эти залы, где ей следовало быть госпожой. Вдруг он наклонился к ней и проговорил полушепотом:

— Вы были сегодня хороши, как видение. Ах, если бы все лилии были похожи на вас!

Прелестная в костюме королевы Марго, Сильвия поспешила к ним навстречу; и снова стали говорить о баронессе и о внезапной болезни ее отца. Но гости, приезжавшие непрерывно, заставили молодых хозяев дома заняться своими обязанностями.

Прошло более часа, а мадам Зибах все еще не возвращалась. Бал был в полном разгаре, и Лилия, красота которой в этот раз произвела сильное впечатление, танцевала без остановки, когда Танкред пришел ее ангажировать. Молодая девушка попробовала отказаться, ссылаясь на усталость, но граф так настаивал, что она встала и дала себя увлечь в вихрь вальса.

По окончании танца Танкред подал ей руку и сказал, указывая на вход в оранжерею.

— Позвольте отвести вас в оранжерею. Вы устали, я это вижу, а здесь так душно. Вы увидите, как там хорошо.

Лилия помнила рассказы отца о феерической красоте той залы, которую Арно с такой любовью отделал вновь, чтобы доставить удовольствие своей мачехе. Воспоминания охватили ее, и, ничего не отвечая, она направилась с графом в оранжерею, почти пустую в эту минуту. То, что она увидела, превзошло все, что она себе представляла. Действительно, страной грез казался этот тропический уголок.

Вот золоченая раковина с прислоненной к ней мраморной Наядой. Здесь Арно преподнес Габриэле шкатулку с драгоценными украшениями. И тут же Готфрид сделал попытку вразумить графиню, попытку, имевшую такие гибельные последствия. А далее рощица со скамьей из искусственного мха, под тенью апельсиновых деревьев и фонтан, с журчанием падающий в мраморный бассейн. Здесь графиня склонилась к ее отцу, ожидая признания в любви, и окончательно выдала тайну своей гордой души.

Позабыв своего спутника, Лилия остановилась, и ее глаза приковались к этому месту, исполненному воспоминаний. Глубокое сострадание к графине охватило ее. Любить всей душой и быть отвергнутой тем, кого любишь! О, как это мучительно тяжело!

Танкред тоже остановился и, несколько удивленный, устремил взгляд на Лилию, которая, отдавшись своим мыслям, казалось, позабыла все окружающее. Не подозревая, какие ощущения волновали молодую девушку, он думал, что она очарована сказочной красотой этого места, и, не желая мешать ей, сам погрузился в созерцание своей спутницы. Лилия действительно казалась живым цветком, распустившимся в этой волшебной обстановке. Ее высокая стройная фигура имела гибкость лилии, и шея с классическим контуром могла поспорить белизной с атласными листьями, из которых она, казалось, выходила, между тем как идеальная чистота отражалась на ее прозрачном лице, оживленном легким румянцем вследствие охвативших ее воспоминаний.

В синих глазах Танкреда мгновенно вспыхнул огонь, яркий румянец залил его лицо. Красота Лилии приводила его в упоение. Ему казалось, что он никогда не видывал такой обольстительной женщины. Он позабыл свое отвращение к рыжим; блеск золотистых локонов обворожил его, но он не мог приподнять их и покрыть поцелуями! Ветреный и неукротимый, привыкший удовлетворять своим прихотям, Танкред позабыл все и, наклоняясь, прильнул горячими губами к обнаженному плечу Лилии, которая вздрогнула, как ужаленная змеей. Тем не менее она не отступила, лишь бархатные глаза сверкнули огнем жестокой насмешки и странная улыбка скользнула по ее губам.

Танкред был озадачен. Он ожидал гнева, упреков за его дерзость, но чтобы его увлечение было осмеяно, этого никогда не бывало.

— Простите, — сказал он со смущением, — но я воображал, что вижу перед собой графиню де Глейхен.

— Конечно, конечно; я уверена, что если бы вы вообразили перед собой графиню де Рекенштейн, то не ошиблись бы таким образом, — отвечала Лилия с язвительной насмешкой и, помочив платок в струе фонтана, вытерла плечо, которого коснулись губы графа.

Танкред побледнел при этом неожиданном оскорблении.

— Вода смывает все оскверняющее и даже прикосновение таких нечистых губ, как мои, — сказал он, дрожа от бешенства.

— Конечно, особенно тех, на которых запечатлелось такое множество случайных поцелуев, — отвечала Лилия, смерив его холодным взглядом; затем повернулась и ушла из оранжереи.

Граф кинулся на диван и отер платком свое воспаленное лицо. Эта женщина имела особую способность мучить его, покорять его гордость, как покорила его чувства. Чем объяснить то, что сейчас произошло? Как она, такая недоступная, краснеющая от каждого смелого взгляда и любезного слова, вынесла его поцелуй, не тронувшись с места, с презрительной насмешкой, вместо отчаянного негодования, какого он мог ожидать? И она осмелилась омыть место, к которому прикоснулись его губы! Затем она бросила ему в лицо намек, что будь это графиня де Рекенштейн, он счел бы за пытку поцеловать ее.

«Ах, Лилия, страшный призрак моей жизни! — шептал он прерывистым голосом, — неужели ты вечно будешь загораживать мне путь к счастью? Если б я был свободен, ты сделалась бы моею, жестокое, обольстительное создание, несмотря на ненависть ко мне. И какая причина этой ненависти? Не основана ли она на знании моей тайны? Но как она может быть ей известна!»

В оранжерею вошло несколько человек, что отвлекло графа от тяжелых размышлений и напомнило ему его роль хозяина дома. Но напрасно его гневный взгляд искал в залах Лилию: молодая девушка уехала с бала под предлогом, что необходимо узнать, что так долго задерживает баронессу и не нужна ли она ей.

Мадам де Зибах не могла оставить опасно заболевшего отца. Более двух недель здоровье старого генерала находилось в неопределенном состоянии, и дочь была прикована к его постели.

Генерал поправлялся медленно. Живые картины были отложены на неопределенное время.

Лилия очень редко видела теперь графа; и они относились друг к другу с холодным равнодушием. Зато Сильвия усердно навещала ее и звала к себе. Но мысль бывать в Рекенштейнском замке внушала Лилии отвращение, и она под разными предлогами уклонялась от приглашений мадемуазель де Морейра.

Раз утром она получила записку от Сильвии, которая убедительно звала ее к себе. «Я простудилась и сижу дома, — писала она, — а так как я знаю, что Элеонора проводит весь день у отца, то Вы свободны, Нора; приезжайте посидеть со мной. Не принимаю никаких отговорок и предупреждаю, что Вы не встретитесь с Вашей антипатией: Танкред едет на большой прощальный обед, который дают одному офицеру, выходящему из полка; оттуда брат отправится на бал. Так что мы будем совсем одни. Я пошлю за Вами мою карету».

Лилия сочла невозможным отказаться. Она нашла Сильвию одну, и молодые девушки весело отобедали вдвоем. Затем Сильвия показала подруге замок, картины, драгоценные камни, собранные одним из предков; водила даже, несмотря на ее сопротивление, в апартаменты графа под предлогом показать настоящую картину Тициана, висевшую в кабинете Танкреда. Затем они вернулись в покои Сильвии, ярко освещенные, как это любила молодая графиня. Они много беседовали; затем Лилия рассматривала роскошные безделушки, украшавшие стол и этажерки. Большой портрет в золотой рамке, висевший над бюро, обратил на себя внимание Лилии. На нем был изображен молодой человек иностранного типа, резкий брюнет с черными, огненными глазами.

— Это мой отец. Не правда ли, он красив? И его доброта равнялась его красоте, — сказала Сильвия, глядя с любовью и гордостью на изображение дона Рамона.

Лилия всматривалась с грустью и сожалением в черты человека, который тоже пал жертвой опасной Цирцеи.

— Пойдемте, Нора, я покажу вам портрет моей матери.

Мадемуазель де Морейра отворила дверь соседней комнаты, которая, видимо, служила ей молельней и другой дверью сообщалась с ее спальней.

Лилия побледнела, и ее глаза впились в висевший перед ней портрет. Вот женщина, которая так страстно любила ее отца и на коленях молила у него прощения.

Как мог он противиться ей и отказаться от нее? При этом она вспомнила тот день, когда Готфрид открыл ей свое прошлое и когда у него вылилось так много говорящее признание: «Ах, как мне было трудно вырвать ее из моего сердца!»

— Как она хороша! И как вы на нее похожи, — проговорила Лилия невольно.

— Да, но красота ее была гибельна для тех, кто к ней приближался, — прошептала Сильвия. — Говорят, что я ее живой портрет. Но я ежедневно на коленях молю Бога, чтобы моя красота не принесла горя тем, в ком она возбудит любовь, как то было с моей матерью. Красота моей матери погубила ее первого мужа, ее пасынка Арно, моего отца и еще одного человека, которого она любила более всех.

Сильвия вынула из-за корсажа медальон, висевший на длинной золотой цепочке, и открыла его. В нем было два миниатюрных портрета: с одной стороны Арно, с другой — Готфрида.

— Этот медальон был снят с нее после ее смерти. С тех пор я с ним никогда не расстаюсь, хотя в нем и не нашлось места для моего бедного отца, — сказала Сильвия с горечью, поспешно закрывая портрет Габриэли.

Они поспешили в будуар и, облокотясь на стол, долго рассматривали раскрытый перед ними медальон.

— Чем более я разбираю черты этого красивого лица, тем более убеждаюсь, что вы похожи на него.

Она поднесла портрет к лицу своей подруги.

— Поглядите, это тот же широкий лоб, те же черные бескорыстные глаза, то же строгое и энергичное выражение рта и даже такие же почти сросшиеся брови. Знаете, Нора, если бы у этого человека была дочь, она, вероятно, походила бы на вас.

— Действительно, есть некоторое сходство между мной и этим портретом; но это чистая случайность, так как я никогда не знала никого, похожего на этого человека, — отвечала бледная, смущенная Лилия, стараясь улыбнуться. — Но скажите, пожалуйста, графиня, кто этот другой молодой человек с такими симпатичными глазами и таким честным, откровенный выражением лица? Вы сказали, кажется, что его зовут Арно.

— Да, это Арно, граф Арнобургский, брат Танкреда от первого супружества его отца с графиней Хильдой Арнобургской. И лицо Арно служит отражением его души.

— Граф Арнобургский не живет в Берлине?

— Нет, вот уже семнадцать лет, как он уехал и путешествует по Индии и другим восточным странам, — отвечала Сильвия с новым вздохом. — Мы не имеем о нем никаких известий. Мне бы очень хотелось, чтобы он возвратился. Я могу целыми часами глядеть на его портрет и особенно на эти красивые темные глаза, такие кроткие и ясные; мне кажется, что я черпаю в них спокойствие и даже здоровье, когда у меня бывают мои нервные головные боли. Не смейтесь, Нора, это правда. Взгляд Арно магнетизирует меня, хотя это лишь нарисованные глаза. Несмотря на то, что он не так красив, как Танкред, он мне больше нравится. Мой милый братец, — добавила она, смеясь, — похож немножко на героя романа, он слишком красив для простого смертного: и так как ему очень напели об этом, то он сделался пресыщенным, капризным и несносным.

— Это правда, что месье Рекенштейн очень уверен в своих наружных достоинствах и высоко ценит их, — заметила Лилия с насмешкой.

— Ну вот, вы сейчас режете как ланцетом, как только речь коснется его. Но надо взять в соображение обожание, какое ему высказывают женщины. Они не дают ему времени пожелать быть любимым. Когда он приехал ко мне в Сорренто, все оборачивались на улице, когда мы проходили. И он не пробыл там трех дней, как познакомился, не знаю каким образом, с прелестной итальянской маркизой Анжеликой де С., и начался бесконечный флирт; букеты и записочки так и сыпались с обеих сторон. И вдруг она ему надоела. Красавица Анжелика была в таком отчаянии, что хотела, говорят, лишить себя жизни. И когда я увидела ее с мужем, некрасивым и ревнивым стариком, я очень ее пожалела. Но постойте, я вам ее покажу; я нашла фотографическую карточку маркизы в портфеле, который Танкред позабыл.

Она подошла к одному шкафчику и, выдвинув ящик, достала оттуда маленький портфель красного сафьяна с инициалами графа. Лилия, покраснев по уши, слушала рассказ о пикантных приключениях своего милого супруга; она взяла с живостью карточку и с насмешливой улыбкой прочла над изображением красавицы-итальянки несколько слов посвящения в весьма нежном духе.

— Да, он большой ветреник, — продолжала Сильвия. — Сколько сувениров, записочек и портретов я нашла раз случайно в ящике его стола!.. Ах, как бы я не хотела, чтобы Танкред был моим мужем. Я бы не имела ни минуты покоя, если бы знала, что мой муж бегает за каждой юбкой и влюбляется в каждое хорошенькое личико. Представьте себе, Нора, даже мою горничную Лизетту, и ту он заметил. Правда, она очень хорошенькая. И вот недели две тому назад я застаю его у себя в гардеробной; протянув руки, он не пускал ее из комнаты, потом поймал и поцеловал ее в обе щеки. Я так рассердилась, что сперва побранила Лизетту и сказала ей, что если еще что-нибудь подобное повторится, то я ее отпущу. Она плакала и говорила в свое оправдание, что она не может быть грубой с графом. «Нет, можешь, — отвечала я ей. — Ударь его по щеке, если он еще раз позволит себе поцеловать тебя; он не имеет на это права». А после обеда я сказала Танкреду: «Не стыдно ли тебе соперничать со своим лакеем? Но впредь твое ухаживание будет иначе принято: я велела Лизетте ударить тебя по щеке, если ты опять позволишь себе что-нибудь подобное». Он расхохотался как сумасшедший и говорит мне на это: «Какая ты смешная, Сильвия, что делаешь так много шуму из-за того, что я поцеловал камеристку. Разве это имеет какое-нибудь значение? Я за свою жизнь целовал всех женщин, которые мне нравились; и всегда буду это делать, и никто из них не будет за это в претензии». Когда я ему сказала, что могут встретиться женщины, которым это не понравится, он с удивлением взглянул на меня. Нет, нет, быть женой Танкреда ужасно! Я бы не желала такого мужа, и вы тоже, Нора, я уверена.

— Добровольно я бы его не выбрала; но как знать, насмешливая судьба не назначила ли мне в мужья такого же ветрогона, — отвечала Лилия со странной улыбкой.

Звонкий кашель и бряцание шпор в соседней комнате заставили вздрогнуть молодых девушек. Минуту спустя на пороге показалась высокая фигура Танкреда. Он был в возбужденном состоянии, и лицо его выражало самодовольство. Видимо, ему было приятно, что Лилия узнала о его успехах, так как он устремил на нее смелый взгляд; покраснев, она упорно молчала. Он сел возле Сильвии, не менее смущенной, и сказал:

— Ну, милая моя сестра, продолжай твою хвалебную речь.

— Фи, Танкред, ты шпионил, слушал у дверей! Это гнусно! — воскликнула Сильвия в негодовании.

— Ничуть, напротив, это очень назидательно. По крайней мере я узнал, что ни одна из вас не желала бы меня в мужья, что я негодный человек, что моя добродетельная сестрица шарила у меня в ящиках и, наконец, что хотя Арно и менее красив, но более симпатичен и более нравствен, что, уверяю тебя, не мешает ему целовать хорошеньких женщин не менее моего.

— С час времени он шпионил без зазрения совести. Это замечательно! — промолвила Сильвия в смущении.

— Еще того хуже клеветать на меня перед мадемуазель Берг, которая будет теперь бояться остаться со мной одна в комнате, считая меня за какого-то разбойника.

— Нисколько. Я уверена, что вы никогда не попробуете слишком подступиться ко мне.

— Вы в этом уверены?

— Гадкий мальчик! Если бы ты рискнул на что-нибудь подобное, то имел бы удовольствие, какое, говоришь, никогда еще не испытывал: почувствовать хорошенькую женскую ручку на своей щеке, — сказала, смеясь, Сильвия.

Граф наклонился к Лилии и, окидывая ее смелым и насмешливым взглядом, спросил:

— Правда, вы были бы так строги из-за невинного поцелуя? Следовало бы попытать, чтобы этому поверить!

Лилия вспыхнула.

— Вы слишком хорошо пообедали, месье Рекенштейн, и в эту минуту шампанское говорит вашими устами.

Танкред встал, покраснев так же, как его собеседница. Он действительно выпил очень много, а вино делало его всегда задорным.

— Ваше предположение очень лестно, но оно по крайней мере избавляет меня от всякой ответственности за мои поступки. После урока, который я вам дам, вы будете осторожней и не станете позволять себе оскорблять офицера, говоря, что он пьян.

И прежде чем Лилия, не ожидавшая ничего подобного, успела подумать о защите, он схватил ее за талию и поцеловал ее в губы, полуоткрытые для возражения. Вне себя молодая девушка встала и так же неожиданно, как был неожидан поцелуй, ударила графа по щеке. Сильвия вскрикнула от испуга, меж тем как Лилия кинулась к дверям. Но прежде чем она успела добежать, сильная рука остановила ее.

— Вы останетесь здесь и не убежите, чтобы не выносить скандала перед лакеями, — крикнул Танкред глухим, неузнаваемым голосом. Он буквально задыхался; и увидев его пылающие глаза и пену у рта, Лилия испугалась и пожалела о своем увлечении. В сущности, ведь это ее муж поцеловал ее; и она даже забыла в эту минуту, что он не знает, кто она для него. И лишь бессознательная любовь, какую ей внушал граф, говорила в ней, когда она, положив свою руку на руку молодого человека, сказала тихим голосом:

— Простите мне мое раздражение и успокойтесь.

Танкред сбросил ее руку; но его огненный взгляд впился в красивые глаза молодой девушки, обращенные к нему с робкой мольбой и с таким выражением, какого он никогда у нее не видел. В эту минуту Сильвия, которая, побледнев, стояла прислоняясь к стене, вдруг судорожно зарыдала и упала на стул.

— Останьтесь около моей сестры и успокойте бедную девочку. Можете не опасаться, что я когда-нибудь обеспокою вам моим присутствием, — сказал Танкред несколько спокойнее, повернулся и стремительно вышел.

Трепещущая и безмолвная, Лилия подошла к подруге и привлекла ее в свои объятия, стараясь ее утешить. Мало-помалу ей удалось успокоить Сильвию, убедив ее, что она напрасно упрекает себя, что вызвала эту сцену своей болтовней и своими шутками.

— С характером графа, — говорила Лилия, — подобная сцена рано или поздно должна была разыграться, случайность и прощальный обед только ускорили дело, — закончила она, стараясь придать голосу шутливый тон. — Но вы понимаете, графиня, что после того, что произошло, я не смогу бывать в вашем доме; мы будем видеться у баронессы.

Едва мадемуазель де Морейра оправилась от перенесенного волнения, Лилия простилась с ней и в передней встретила Фолькмара. Он толковал о чем-то с камердинером и спросил ее с удивлением:

— Не слышали ли вы что-нибудь о болезни графа, вследствие которой к нему не пускают даже меня?

— Я не видела месье Рекенштейна, а графиня не говорила, что он болен, — ответила она холодно.

— Так надо разведать, что за причина его мизантропии. Проводив вас, я пойду к нему, — сказал доктор, подавая ей руку.

Придя в свои апартаменты, граф заперся и стал ходить взад и вперед, как лев в клетке. Вино, злоба и страсть кипели в нем. Сорванный поцелуй, несмотря на грубый отпор, еще более воспламенил его, и когда он вспоминал тревожный невинный взгляд, устремленный на него, мгновенно преобразивший гордую, язвительную молодую девушку р смущенного, беспомощного ребенка, сердце его билось так, что готово было разорваться. И им овладевало непобедимое желание привлечь ее в свои объятия, подвергая себя новому оскорблению. Но Танкред не напрасно был сыном Габриэли: он унаследовал от нее непомерное самолюбие и пылкость. Чувство оскорбленной гордости все более и более подавляло добрые движения его сердца, внушая ему желание отомстить Лилии.

Он был отвлечен от своих дум стуком в дверь и голосом доктора:

— Отвори, Танкред. С каких пор дверь твоя заперта для меня?

— Я упустил тебя из виду, когда отдавал приказание никого не принимать, — отвечал граф, отпирая дверь. — Впрочем, я уверен, что ты не замедлишь убежать от меня; мне немного нездоровится, и я прескучный сегодня.

— Да, рука твоя горяча, как огонь. Что с тобой?

— Ничего; я пьян и у меня болит голова, — ответил он, бросаясь врастяжку на турецкий диван и барабаня шпорами по валику дивана.

— Ты изорвешь эту бесподобную шелковую материю. Сколько же ты проглотил бокалов шампанского, что так расстроил себе нервы? Обыкновенно ты хорошо выносишь все это.

— Я не считал. Но прощальный обед в честь барона Редера был очень оживленным.

— Я забыл, что его провожают сегодня. Но довольно об этом. Скажи лучше, часто ли мадемуазель Берг навещает твою сестру? Я видел, как она уезжала.

Граф приподнялся. Злопамятность, проявлявшаяся еще в мальчике, когда ему противоречили, сверкала в глазах и звучала в голосе Танкреда, когда он ответил на вопрос друга:

— Слишком часто, на мой взгляд, и я собираюсь значительно ограничить эти сношения, так как нахожу их неприличными между моей сестрой и этой темной авантюристкой.

— Напрасно. Твои предположения ни на чем не основаны, а общество этой прелестной девушки, такой приличной и образованной, может быть только полезно графине Сильвии.

— Нет, это ты слеп в своей любви, которая, я предчувствую, дурно кончится. Ведь баронесса передала тебе свой разговор с Берг, заявившей, что она никогда не выйдет замуж. Отчего бы так, если б не было какой-то тайны в ее жизни. Быть может, она убежала от своего мужа, а он везде ищет ее. Впрочем, возможно, что ей запрещено вступать в брак, и она согласилась бы осчастливить красивого и богатого молодого человека, не обременяя его цепями Гименея.

— Перестань говорить вздор. Никогда бы мой язык не повернулся сказать легкое слово этому чистому и гордому созданию.

— Ах, эта гордость, быть может, так велика лишь при публике. Рискни, поцелуй с глазу на глаз, она только улыбнется. Не гляди на меня с таким удивлением; я говорю по опыту; на костюмированном бале я поцеловал ее в плечо, и… она приняла это довольно благосклонно.

— Ты не шутишь, Танкред? — спросил Фолькмар, бледнея.

— Честное слова; мы были одни в оранжерее, и я рискнул.

Доктор ничего не ответил; он встал и, повертевшись немного в кабинете, взял шляпу и простился, сказав, что должен навестить больного.

На следующий день, после завтрака, граф объявил сестре, что не одобряет ее сношений с мадемуазель Берг и просит ее ограничить их, насколько то приличествует графине де Морейра, с девушкой, находящейся в услужении.

— Танкред, ты хочешь таким путем отомстить за резкость поступка, которую вполне заслужил своей дерзостью, — сказала Сильвия со слезами на глазах.

— За то или другое, но я запрещаю тебе держаться на дружеской ноге с этой дерзкой личностью.

— Потому что она охраняет свое достоинство, а ты, женатый человек, не стыдишься вести себя таким образом.

— Если ты будешь упорно напоминать мне этот проклятый эпизод моей жизни, я застрелюсь в один прекрасный день, — крикнул с досадой молодой человек, но увидев испуг и потоки слез, вызванные этими словами, он раскаялся в своей вспыльчивости и не ушел от сестры, пока ласками и самыми торжественными обещаниями никогда не посягать на свою жизнь не вызвал снова улыбки на ее уста.