"Братья Витальеры" - читать интересную книгу автора (Бредель Вилли)

ПРАВИТЕЛИ ШТРАЛЬЗУНДА

Звонили городские колокола, глухо гудели большие колокола кирхи Святого Николая. Пасха в этом году выдалась ранняя, и хотя было ещё начало марта, погода установилась по-настоящему весенняя. Воздух был терпкий, прозрачный и чистый, и солнце, хотя и не припекало, но светило молодо и свежо. Страстная неделя[25] и весна все расцветили яркими тонами. Дома патрициев сияли в лучах солнца. Эркеры[26] и фронтоны[27] вновь обрели прежние краски, на дверях блестели медные узоры.

Перед кирхой святого Николая толпился народ. Кому не удалось попасть внутрь, хотел, по крайней мере, хоть взглянуть на столпов города — бургомистра, ратсгеров, по возможности, и на других знатных господ и, конечно, на архиепископа Роскилльского, которому предстояло служить пасхальную мессу. Ну и на господ юнкеров[28], на их короткие камзолы с длинными, свободно спадающими рукавами, на их разукрашенные шляпы, на их разноцветные остроносые, словно птичьи клювы, башмаки.

Из открытых дверей кирхи доносились низкие торжественные звуки органа. Люди слушали с обнажёнными головами, шептали друг другу имена прихожан под красным балдахином. Старейшины цехов проходили обособленной группой, и впервые горожане нарушили благоговейное молчание, радостными возгласами приветствуя цеховых мастеров. Старейшины принадлежали к их среде, были их представителями. С ними вынуждены были считаться и правители города. Важно шёл бургомистр Бертрам Вульфлам со своими сыновьями: Вульфом с одной стороны и Вульвекеном — с другой; огромные великаны походили скорее на воинов, чем на патрициев. Бургомистр в чёрном бархате, с тяжёлой золотой цепью на шее, в берете — перо. Его сын Вульф, начальник городской стражи, в кольчуге, в кольчужном наголовье на огромном бычьем черепе, с большими шпорами на сверкающих латами ногах. Вульвекен Вульфлам, фогт Сконе, в кирасе и шлеме, с широким мечом на боку. Горожане кланялись, но криков приветствия не было. Когда же появился новый ратсгер Карстен Сарнов, мастер цеха мясников, в великолепной куртке светлой кожи, с мечом на боку — знаком его нового положения, они приветствовали своего собрата. Это была их победа — человек из их среды попал в число знатных мужей города. В его лице они вошли под балдахин, это он представлял их в магистрате и на скамьях магистрата в кирхе святого Николая, которые были на менее почётны и роскошны, чем скамьи благородного сословия. Дородный мясник уже вполне вошёл в свою новую роль.

За ним следовал Герман Хозанг, торговец и ратсгер, искренний друг ремесленников и заклятый враг Вульфлама. Неторопливо, задумчиво шёл он рядом со своей юной светловолосой женой, одетой в длинное платье цвета морской волны. У него было узкое, выбритое лицо, на нем была простая серая куртка и такого же цвета берет, на широком жёлтом поясе висел короткий меч. И хотя ему было за сорок, он был строен и выглядел молодо. Празднично одетым горожанам, которые приветствовали его и кланялись, он отвечал улыбкой. Вместе с Карстеном Сарновым они возглавляли борьбу против семейства Вульфламов. В магистрате он был одним из тех, кто мужественно выступал против этих волков и отстаивал права горожан, кое-кто поговаривал, что он состоит в тесной связи с добившимися успехов ремесленниками Брауншвейга и Франкфурта. Многие надеялись, что под его руководством и в Штральзунде патриции будут сломлены.

Карстен Сарнов сидел на скамье магистрата среди «новеньких» членов, Герман Хозанг — среди «уже не раз заседавших», трое Вульфламов сидели в первом ряду среди «старых» членов совета. Этот стародавний порядок магистрата строго соблюдался и в кирхе святого Николая. Среди жён ратсгеров, которые сидели посредине церкви, у кафедры, была и молодая жена Хозанга. Несмотря на простой неброский наряд, она несомненно была самой привлекательной, и её все беззастенчиво разглядывали, а особенно толстые, увешанные драгоценностями жены Вульфламов, супруга же Вульфа Вульфлама прямо не сводила с неё глаз, ибо притязала на звание не только самой богатой, но и самой прекрасной дамы Штральзунда. Все ещё помнили, как во время бракосочетания жених Вульф Вульфлам, чтобы она не испачкала своих башмаков, устелил ей путь от своего дома до кирхи святого Николая английским сукном.

Хозанг чувствовал себя в среде этих бюргеров чужим и одиноким; никто не обращался к нему, никто не приветствовал его, и только Карстен Сарнов помахал ему поднятой рукой. Да, Герман Хозанг, штральзундский купец, сидел в магистрате среди врагов. Может быть, кто-нибудь и хотел бы проявить к нему дружеские чувства, но страх перед всемогущими Вульфламами не позволял этого сделать. Хозанг был избран народом и среди патрициев оказался изгоем.

Звуки органа смолкли, архиепископ Роскилльский поднялся на кафедру. Сияли расшитые золотом митра[29] и стола[30], в которые он облачился в честь великого праздника, пектораль[31] на его груди сверкала брильянтами. Подавленные этим блеском верующие благоговейно молчали. Архиепископ обвёл взглядом скамьи магистрата и начал протяжно:

— …Omnia vincit amor…[32]

Хозанг видел пред собой плотные затылки главных врагов. Они, несомненно, были преисполнены сознанием своей мощи, особенно теперь, после событий в Анкламе.

Горожане Анклама попытались поднять восстание и установить новые демократические порядки в городе. Восстание было потоплено в крови герцогом Померании. На помощь герцогу Богиславу пришёл Вульф Вульфлам, он делал своё дело: колесовал и тащил на эшафоты мятежников, анкламских ремесленников. Его любимым изречением было: «Пусть лучше город провалится в преисподнюю, чем им будет править чернь». Анклам не провалился в преисподнюю — он стал грудой развалин, братской могилой. Из дани, которой ещё обложили несчастный город, четырнадцать тысяч марок и два корабля достались Вульфу Вульфламу. «Подождите, мерзавцы, вам придётся за все расплатиться, — подумал Хозанг. — Расплатиться так, как это принято у купцов. Ваше могущество не вечно».

— …pater, ora pro nobis! Amen![33] — закончил архиепископ и все повторили:

— A-a-amen!

Когда Герман Хозанг вслед за Вульфламами одним из первых покинул кирху, толпа, которая во все время службы терпеливо стояла перед церковью, разразилась криками ликования. Чтобы Вульфламы не приняли эти восторги на свой счёт, горожане беспрестанно кричали:

— Хозанг!.. Да здравствует ратсгер Хозанг!..

Вульф Вульфлам шепнул отцу:

— Видишь, нам нельзя терять времени!

И бургомистр, окинув недобрым взглядом мятежную толпу, кивнул в знак согласия.

После этого торжественного празднества Клаус и Герд Виндмакер посетили Хозанга. Дом Хозанга находился недалеко от кирхи святого Николая, поблизости от ратуши[34]; это было старое здание, которое уже простояло на этом месте, наверное, не меньше ста лет и среди больших, недавно окрашенных зданий, выглядело довольно скромно. Высокий фронтон устремлялся вверх семью уступами так, что казался похожим на торчащую кверху семипалую руку. Фасад здания был непритязательный, гладкий, без эркеров и каких-нибудь украшений. И внутри здания была такая же простота. На полу стояли бочки и мешки. Деревянная лестница вела в верхние этажи.

Они сидели перед купцом в длинной, почти пустой комнате, в которой стояли широкий стол, несколько стульев и весы; тут же находился и огромный волкодав, который не спускал глаз с незнакомых людей. Клаус просил купца взять его матросом. Он показал рекомендации уважаемых горожан: мастера Тибада — бочара, у которого он работал зимой, и мастера рыбного цеха — хорошего знакомого Герда Виндмакера.

Хозанг молча рассматривал обоих парней. Простое непринуждённое поведение Клауса понравилось ему: «Из этого вышел бы добрый моряк».

— Ты должен быть готов к борьбе, если хочешь на мой корабль, — сказал он. — «Женевьева» — одно из тех судов, которое постоянно подстерегают опасности. С тех пор как я стал ратсгером, пираты особенно интересуются этим судном.

— С тех пор как вы стали ратсгером? — не понял Клаус.

— Мои враги — могущественные люди, — пояснил купец.

— Я думаю, пираты — враги всех купцов, — ответил Клаус.

— Ты ошибаешься. Кое-кто из купцов с ними заодно. А есть такие купцы, которые и сами непрочь заняться пиратством. А один… Один из моих врагов очень влиятельный человек.

— Но зато у вас сотни друзей! — воскликнул Клаус.

— Один враг — это много, а сотни друзей — это мало, — смеясь ответил Хозанг.

— Вы имеете в виду Вульфлама, не так ли? — вмешался Герд.

— Весь город знает моего врага, — ответил Хозанг.

— И я знаю одного из этих Вульфламов, — горячо начал Клаус, — того, который был фогтом в Сконе. Он высек восьмерых олдерменов и одному выколол глаза. Но преступление, за которое он их наказал, было подстроено им самим, чтобы присвоить их жалованье.

— И, наверное, ещё и кассу витта, — заметил Хозанг, — он и о ней позаботился, не так ли?

— Да, но её потом нашли. А это значит что он сам её и спрятал.

— Что? — Хозанг даже вскочил с места. — Её нашли?

— Ну, конечно, иначе бы нельзя было расправиться с олдерменами, — ответил Клаус.

Хозанг снова уселся на свой стул.

— Так вот что, — пробормотал он, — а город Штральзунд должен возместить ему шесть тысяч марок, которые, как утверждают, были украдены в Сконе. И никому не известно, что пропажа нашлась.

— Мнимая пропажа, — заметил Клаус.

— Так оно и есть, — произнёс Хозанг. — И вот, скажите мне, — горько усмехнулся он, — разве это не пират?

— Нет, — тотчас же возразил Клаус, — Он подлец! Пираты не лишены чести.

— Уже восемнадцать лет бургомистр не отчитывается перед горожанами за деньги, которыми распоряжается. Уже восемнадцать лет, с тех пор как он стал бургомистром! — Лицо Хозанга было бледно от гнева. Он опустил взгляд, смотрел перед собой на стол и продолжал: — Даже если бы во главе магистрата стоял кто-нибудь из знати, занимающейся разбоем, он и то не стал бы так бессовестно грабить горожан, как этот патриций и иже с ним. Стыд и срам… — Он посмотрел Клаусу в лицо. — И ты хочешь быть у меня матросом?

— Только у вас, — ответил Клаус.

Корабельный священник Амброзиус сидел в кабинете бургомистра Бертрама Вульфлама, рядом с которым, опершись на меч, стоял весь закованный в железо его сын Вульф.

— Господин священник, — сказал бургомистр Вульфлам, — нас интересуют события на «Женевьеве», вы совершили на ней последний рейс, и можете рассказать кое о чем. Итак, матрос, его звали Эриксон, не правда ли? Датчанин или норвежец, он погиб, так ведь? Я слышал — погиб в борьбе с пиратами…

— И, говорят, от рук пиратов, — добавил Вульфлам.

— Да, это верно. Восточнее Готланда мы подверглись нападению финских пиратов. Но мы сумели от них отбиться.

— И этого Эриксона убрали не свои собственные люди? — спросил бургомистр.

— Исключено, ваша честь, — воскликнул священник. — В его груди сидела стрела вражеского арбалета. Я сам читал ему отходную.

— Так, так, — сказал бургомистр и мрачно посмотрел на слугу божьего, которому стало не по себе, потому что он почувствовал, что тут задумано преступление, и ему видимо, определена какая-то роль. — Хозанг утверждает, что закупил в Ревеле только меха и сало, но я имею сведения, что у него на борту были и серебро, и золото, и дорогие ткани, и ковры. Вам не удалось ничего заметить во время погрузки?

— Нет, нет, ничего похожего, бог мне свидетель! — испуганно воскликнул священник.

— И на борту все было в порядке? — спросил младший Вульфлам.

— Вполне, я не могу сказать ничего плохого.

— Ну, преподобный, — язвительно рассмеялся старый Вульфлам, — это, пожалуй, было единственное судно в море, на котором все в порядке. Вас обвели вокруг пальца, вас обманули. И вы не сумели раскрыть их проделки.

— Ваша честь, я могу говорить только о том, что видели мои глаза. Не забывайте, что я не купец и не моряк, моя служба на корабле…

Вульфлам недовольно мотнул головой: это становилось скучным.

— Вы не будете больше ходить на «Женевьеве», преподобный, вы мне очень нужны, я не могу обойтись без вас. Скажите об этом Хозангу. Но ни слова о наших разговорах, не то вы можете стать соучастником проделок Хозанга.

Священник был отпущен.

— Ну и ворона! — буркнул младший Вульфлам.

— Он не хочет. У Хозанга больше друзей, чем мы предполагали.

— Тем хуже для них, — сказал Вульф Вульфлам. — Священник, несомненно, принадлежит к партии Хозанга.

— Хозанг нам ещё доставит хлопот, — продолжал бургомистр. — Это он распространяет среди горожан слухи, будто бы мы собираемся на ближайшем заседании совета представить отчёт за прошедшие восемнадцать лет. Но пока у него всего один дружок, в магистрате, он не представляет особой опасности.

— У него нет единомышленников среди ратсгеров, — сказал младший Вульфлам. — Карстен Сарнов не дурак и соображает побыстрее, чем этот Амброзиус. Он будет молчать, линию Хозанга он не поддержит.

— Опасен не Карстен Сарнов, а сам Хозанг. Не забывай об Анкламе. А там не было никакого Хозанга. Сарнов должен не только молчать, он должен выступать против Хозанга. Только он может успешно противодействовать ему. Этого нужно добиться, и тогда мы предотвратим беду… А судовым священником на «Женевьеву» мы пошлём патера Бенедикта. На этого можно положиться.

— А если граф из Плетцума нападёт на «Женевьеву», едва она выйдет в море?

— Тогда он захватит её, а не мы, — ответил старый Вульфлам. — И не в корабле дело, Хозанга нам надо уничтожить. Сумеем мы это сделать, и никто не будет пытаться оспаривать у нас его корабль. Кроме того, как тебе известно, фон Плетцум обманщик. Нашу последнюю долю мы ещё не получили, лучше уж этот Эберштайн, но тому совсем неинтересна «Женевьева», ему и свои-то собственные корабли ни к чему.

— Поднять паруса! — закричал капитан, и матросы на марсе[35] стали тянуть вверх огромные реи с трапециевидными парусами; им помогали те, что находились на палубе. Ветер, словно только и ждал этого, сразу наполнил их. Восемь матросов налегали на вымбовки[36] шпиля[37]. С мола гавани доносились голоса. Прибыл Хозанг, чтобы проводить свой корабль. Среди грузчиков и ремесленников, собравшихся в гавани, стоял и Герд, который, конечно, был бы на корабле, если бы не больная мать, которую он не мог оставить одну.

Клаус, напрягая все свои силы, помогал поворачивать шпиль, и каждый раз, когда во время этого топтания по кругу его лицо было обращено к молу, он бросал быстрый взгляд на набережную. «Я моряк, — не выходило у него из головы. — Я моряк. А море — это и Швеция, и Готланд, и далёкий Новгород». Он был невыразимо счастлив и бесконечно благодарен купцу Хозангу. Он так хотел стать настоящим моряком, идущим навстречу ветрам, непогоде, опасностям.

— Якорь чист! — крикнул вахтенный.

Шпиль был застопорен. С мачт посыпались вниз матросы. «Санта Женевьева» медленно, едва заметно двинулась в открытое море.

Последний взгляд на провожающих, которые на глазах становились все меньше и меньше. Последние взмахи рук. Последние прощальные крики. Город, дома, башни, мачты кораблей в гавани — все пропало в утренней дымке. Постепенно рассвело, но солнца все не было видно; дул попутный ветер, и корабль шёл хорошо. Рулевой на ахтердеке[38] управлял кораблём. Рядом с ним, скрестив на груди руки, стоял капитан, его придирчивый взгляд был направлен на паруса.

И Клаус смотрел вверх на огромное, надутое ветром льняное полотнище, на котором был герб Хозанга: на голубом фоне большое золотое кольцо, а внутри его — корона и три рога, герб города Штральзунда. Матросы озабоченно бегали по палубе, закрепляли канаты, покрепче заколачивали клинья, у каждого было дело. Клаус взглянул на море, в ту сторону, где оставался город. Ещё виден был вдалеке берег и много маленьких лодок, покачивающихся на волнах. С одной из таких рыбачьих лодок они повстречались. Рыбак помахал им рукой, желая счастливого плавания. Лицо Клауса горело; ему хотелось громко кричать от радости. Он в море! Наконец-то исполнилась его мечта. Он — моряк, он — мореплаватель, он идёт на большой гордой когге.

Ратуша Штральзунда была роскошным, в стиле ранней северной готики строением. Расчленённый на шесть частей, высоко вздымающийся фасад, шесть отдельных одинаковых башен на фоне возвышающегося за ними купола кирхи Святого Николая. Ратуша целиком занимала протянувшуюся более чем на сто метров узкую сторону площади, по двум другим сторонам которой расположились дома штральзундских патрициев. Внутри ратуша была столь же великолепна, как и снаружи. Штральзунд, как и Любек, был богатейшим и могущественнейшим городом на севере — вот о чем свидетельствовала ратуша.

Вестибюль ратуши напоминал залы рыцарских замков: вокруг были расставлены доспехи, а у входа — старая пушка с каменными ядрами: первая пушка, которая стояла когда-то на городской стене Штральзунда. Резные перила широкой лестницы из кавказского ореха, доставленного сюда по великому пути «из варяг в греки» через русские земли, были выполнены в виде забавных фигурок весьма тонкой работы. Лестница эта упиралась прямо в большой зал ратуши, разделяясь далее на правую и левую, — вела в присутственные помещения.

Зал ратуши, великолепнее которого не было ни в одном венедском городе, зал, который своей вызывающей роскошью превосходил даже любекский, был мрачным и в светлые дни, потому что его четыре больших окна представляли собой красочные витражи, воспроизводящие в аллегорических образах историю человечества от Адама и до расцвета могущества Штральзунда. Стены были обшиты деревом совершенно чёрного цвета с отделкой из пород самых разнообразных оттенков от тёмного до песчано-жёлтого. Разные фигуры изображали сцены из священного писания.

В эту пору император, опираясь на города, начал борьбу с отдельными феодалами за абсолютную монархию. И в то же время в стенах городов происходила ожесточённая борьба за утверждение демократических гражданских прав против безраздельного господства патрициев. В более развитых и сильных городах южной Германии эта борьба завершилась частичной победой цехов; во Франкфурте, Нюрнберге, Ульме и Базеле ремесленники взяли власть в свои руки и ввели демократические законы. Народное управление, обеспечив развитие ремёсел, привело эти города к расцвету, к небывалому росту их могущества и благосостояния. Иное дело в северных городах, больших ганзейских городах, в которых хозяевами были крупные торговцы, купечество и судовладельцы, — как их называли в народе, «денежные мешки». Только в Брауншвейге восстание цехов достигло успеха, вот почему этот город был изгнан из Ганзейского союза патрициями, хозяйничающими в других ганзейских городах, вот почему этот город был взят ими под особое наблюдение и всякая торговля и сношения с ним были запрещены. Это тяжело отразилось на Брауншвейге, торговля пришла в упадок, и многие жители оказались в жестокой нужде.

После 1370 года, когда ганзейские города одержали победу над датским королём Вальдемаром Аттердагом[39], союз городов ещё больше укрепил своё влияние на севере. Патрициям, однако, мало было их привилегий, они стремились к богатству, и только к богатству. Они упрочивали свои исключительные права в торговле, образовывали судовые компании, разоряли мелких торговцев или заставляли их вступать в свои торговые объединения. Все это вело к сказочному обогащению незначительного слоя городской аристократии и к разорению и нищете массы городского населения. Опасаясь, что цехи будут претендовать на власть, патриции заключали договоры с феодальными князьями и с епископами против горожан, против народа и с помощью рыцарства в потоках крови топили восстания горожан.

Мелкие феодальные князьки севера, которые промышляли разбоем на дорогах и пиратством на морских путях, охотно откликались на призывы патрициев выступить против горожан, потому что это сулило богатую добычу. Однако на морях были пираты и не из «благородных», они были непримиримыми врагами и патрициев, и феодалов и на свой собственный страх и риск занимались пиратством. Это были большею частью капитаны и моряки, которые восстали против своих господ — торговцев — и вели свободную, независимую жизнь морских разбойников, существовали за счёт морского грабежа. Когда они чувствовали себя достаточно сильными и, возможно, были в тайном сговоре с ремесленниками и городской беднотой, они нападали на города, грабили торговцев, богатых бюргеров и таким образом мстили за обездоленных.

Пиратство в те времена отнюдь не было бесчестным или запретным занятием: князья, епископы, короли пользовались пиратами как ландскнехтами, да и сами занимались разбоем на море и на суше. Слабый расплачивался. Сила была выше права. Так далеко было это от единого государства, так далеко от единого права. А кайзер, который должен бы поддерживать порядок и право, едва-едва справлялся со строптивыми феодалами на юге и в Италии, чтобы не дать развалиться государству; неспокойный север был предоставлен самому себе.

По могуществу и богатству на балтийском побережье, в Померании, Штральзунд уступал только Любеку — первому городу Ганзейского союза. Померания особенно отличилась в великой морской битве союза городов с датским королём и получила львиную долю добычи. Само собой разумеется, что в Штральзунде господствующее семейство Вульфламов большую часть этой добычи урвало себе. Четырнадцать захваченных датских судов досталось Вульфламам. Добыча рыбаков на Сконе тоже попала в их копилку. Мало того, используя своё высокое положение и власть, которую они узурпировали, Вульфламы хозяйничали и распоряжались так же своевольно, как владетельные князья.

И только один Герман Хозанг, небогатый купец, владеющий всего одним судном, был непримиримым врагом Вульфламов и пользовался поддержкой ремесленников. Он знал, что победа над разбойничающими князьями Померании и Рюгена возможна только в результате борьбы народных масс и что настоящего расцвета город может достичь только при установлении демократических порядков. Но Вульфлам и все патриции города проявляли заботу только о сохранении существующих порядков; видя в Германе Хозанге опаснейшего врага, они боролись с ним всеми возможными средствами. И теперь они приготовились нанести ему решающий удар.

Удар, полученный от Вульфлама, был для Хозанга полнейшей неожиданностью. Когда стражник вошёл в дом и сообщил, что ему надлежит немедленно прибыть на чрезвычайное заседание магистрата, Хозанг задумался, что бы означала такая поспешность.

Дома никого не было — ни жены, ни даже глухого слуги. Он пошёл в свою комнату переодеться. Стражник остался стоять у входа на лестницу. Если бы хоть Бендов, его писарь, был тут! И снова он спрашивал себя, что случилось? Заседание магистрата не могло остаться втайне от народа, отнюдь нет, ведь ратсгеров собирают с помощью стражников. Им овладевало все большее и большее недоумение. Может быть, этот день действительно будет иметь большое значение. Никто не помешает ему произнести речь, и роскошные окна, которые хотя и пропускают мало света, должны будут пропустить его слова, понятные каждому жителю города. Берегитесь, Вульфламы! Вы должны отчитаться в расходовании городских средств за восемнадцать лет! Отчитаться и за шесть тысяч марок, возмещённых городом за якобы украденную кассу витта! Отчитаться за тайные переговоры с Бориславом из Рюгена и Вартиславом из Вольгаста! Отчитаться за средства, выделенные на укрепление острова Стрела! Отчитаться! Отчитаться!

Пока Герман Хозанг, впервые надев меч, который был положен ему как ратсгеру, в сопровождении стражника проходил недолгий путь до ратуши, он был полон решимости и уверенности в победе, как полководец, который стоит во главе сильного войска и ведёт его в битву за правое дело. И только одно заботило Хозанга: что он не имел возможности заранее договориться с Карстеном Сарновым о совместной борьбе.

Когда Герман Хозанг вошёл в зал заседаний, к его удивлению, все ратсгеры и оба бургомистра были на местах, и заседание, казалось, было в полном разгаре. Ему было предоставлено место в третьем ряду, среди «уже не раз заседавших»; жалко, не рядом с Сарновым. Ратсгеры сидели на своих стульях с высокими спинками, украшенными богатой резьбой с различными завитушками. Стулья располагались прямоугольником. Напротив двери на ещё более широких стульях, с ещё более высокими спинками сидели бургомистр Бертрам Вульфлам и второй бургомистр Николаус Зигфрид.

Бургомистр Вульфлам спокойно и убедительно говорил о возведении сооружений гавани. Чем дольше он говорил, тем больше возмущался Хозанг. Его, как преступника, извлекли из дома, когда уже шло заседание. И он готов был, как только бургомистр закончит, бросить магистрату свои обвинения. Он искал возможности встретиться взглядом с Карстеном Сарновым, тот между тем, кажется, не испытывал такого желания и неотступно смотрел на бургомистра. Огромен был этот Вульфлам, на голову выше любого из других Вульфламов. Но старый Вульфлам с годами стал тучен, грудь его выпячивалась, как латы, огромный живот делал его похожим на великана, которому стоит просто махнуть рукой, чтобы сразить противника. Его сын носил «вульфламовские усы», как называли свисающие по обе стороны рта монгольские усы. У старого же Вульфлама была пышная, буйно разросшаяся, ярко рыжая окладистая борода, которая закрывала половину лица и спадала на могучую грудь. Ему было около семидесяти, однако тёмные волосы, выбивающиеся из-под покрывавшего огромную голову берета, ещё не тронула седина. В глазах, смотревших из-под кустистых бровей, было достаточно спокойствия, рассудительности и властности. Несмотря на всю ненависть и отвращение, которое чувствовал Хозанг к бургомистру, внешний вид этого патриция действовал и на него подавляюще. И никто бы не подумал, что этот могучий, прямо таки величественный человек жаден до золота, упивается убийством, одержим жаждой власти. Казалось, яд, нож, пытка и все, что свойственно хищной волчьей натуре, — понятия, несовместимые с ним.

Хозанг очнулся от своих мыслей, когда начал говорить Николаус Зигфрид, второй бургомистр. Он был среднего роста, но рядом с Бертрамом Вульфламом он казался маленьким и хилым, хотя был просто строен и худощав. Его узкое сухое лицо казалось как бы приплюснутым, потому что лоб был очень покат. Лет на десять моложе Вульфлама, он выглядел лет на десять старше, потому что был сед, а под усталыми глазами набухли мешки. Если у старого Вульфлама голос был низкий, грубый, отчётливый, то у этого он был высокий, визгливый и неприятный.

С каким вниманием стал слушать Хозанг, когда разобрал, о чем говорит бургомистр Зигфрид! О весьма прискорбном происшествии докладывал он, о происшествии, которое единожды произошло за всю историю города, и да будет воля господня, чтобы оно и осталось единственным. Он сожалел, что долг бургомистра заставляет его выполнять эту неприятную задачу. Он просил господ ратсгеров отнестись к нему поэтому снисходительно.

— Речь идёт о члене магистрата господине Германе Хозанге.

Хозанг медленно и тяжело поднялся.

— Что такое? — спросил он и посмотрел вокруг.

В голове его все смешалось. Он почувствовал, как по его телу разливается холод. Что за спектакль здесь разыгрывается? Какое над ним затевается издевательство? И ещё этот стражник. Не провожатый, а охрана! На него смотрели, как на пленника. Хозанг взглянул на Бертрама Вульфлама, несомненно, зачинщика этой новой подлости. Тот невозмутимо читал бумагу и только иногда бросал украдкой взгляд на членов магистрата. «Хочет опередить, хочет не дать мне говорить, не хочет отчитываться, решил заткнуть мне рот». Это все Хозанг понял в один момент. Ему бы надо прямо крикнуть об этом, но он стоял молча, словно оцепенел в ожидании. Какое же новое преступление задумал против него Вульфлам?

Меха?

О, бог мой, речь идёт о мехах, бургомистр Зигфрид беспрерывно говорит о каких-то мехах, недоумевал Хозанг. Что за меха? Это же неслыханный позор, если торговец использует своё положение в магистрате для того, чтобы обойти закон города и извлечь выгоду.

— Говорите яснее! — крикнул Хозанг.

— Он хочет ясности, вы слышите? Хозанг хочет ясности! — завопил бургомистр Зигфрид и захлебнулся собственным криком.

Хозанг наконец понял, что речь идёт о провозе четырехсот шкурок пушнины, среди которых сорок представляли собой особенную ценность и стоили всех остальных мехов, что его обвиняют в нарушении новых законов города о пошлинах, в которых предусматривалась строгая ответственность за провоз именно таких дорогих мехов.

— Это порочит облик торговцев в глазах народа! — неистовствовал бургомистр Зигфрид. — Это неслыханное нарушение чести сословия!

— Я ничего не знаю об этом! — воскликнул Хозанг. — Я сейчас же постараюсь все выяснить!

— Мы тоже, — прокаркал Николаус Зигфрид. — И мы не только постараемся, мы уже выяснили!

— Ратсгеры! — крикнул Хозанг. — Это ложь, подлая клевета! Это козни моих врагов в магистрате!..

Он хотел атаковать Вульфлама, но не смог, потому что его слова вызвали бурное возмущение. Подобных слов ещё не произносили в этих стенах. Личные нападки до сих пор не имели места в магистрате и были недопустимы. Вместо яростного нападения ему надо было подумать о серьёзной защите. На него напали, и ему нужно было найти способ защититься, но он не находил его.

Бургомистр Зигфрид крикнул:

— Слово ратсгеру Карстену Сарнову!

Тотчас все смолкли и смотрели на мясника, который совсем не просил слова, но точно знал, чего от него ждут.

— Вот это правильно, — крикнул седовласый ратсгер Йоган Тильзен.

И Герман Хозанг был ошеломлён этой репликой и посмотрел на своего единомышленника.

Мясник проявил себя испытанным дипломатом; он защищал Хозанга и в то же время поддерживал бургомистра Зигфрида. Он характеризовал Германа Хозанга как до сих пор безупречного человека и в то же время отмечал, что тяжёлое обвинение бургомистра нельзя, как он считает, так легко отмести без тщательного расследования. Он сказал, что бургомистр совершенно прав, что купец, который заседает в магистрате, должен быть в своих сделках вдвойне, втройне безупречен и безусловно выполнять законы, установленные магистратом. Случай с купцом Хозангом, по его мнению, требовал тщательного расследования. До окончания расследования нельзя выносить окончательного решения. Он сам человек новый в магистрате, однако считает, что нужно всегда придерживаться закона и быть честным.

Эта речь была выслушана очень внимательно. Герман Хозанг потребовал слова. В этом ему было отказано. Он опустил голову, мужество покинуло его.

До суда он был заключён под домашний арест, что не ущемляло его чести. Это означало, что, пока идёт расследование, он не может покидать свой дом и не может никого принимать.