"Братья Витальеры" - читать интересную книгу автора (Бредель Вилли)

В МОРЕ

Стотонная когга «Санта Женевьева», недлинная, широкая, высоко поднималась над водой; её похожие на башни нос и корма были почти одинаковой высоты, между ними словно проваливалась средняя палуба. Экипаж когги состоял из тридцати шести человек, включая пристера — священника. Бушприт[40] корабля украшала деревянная наяда, которую матросы называли «святой». Фальшборт[41] из тёмного кипариса был окован медью. Клаусу этот корабль представлялся самым прекрасным на свете. И порядок на борту казался ему образцовым. В корме находился салон капитана с великолепным видом на море. Там же, в одной каюте, помещались рулевой, корабельный священник и цирюльник, в ахтерпике была кладовая оружия и камбуз. Остальные обитатели судна жили в низком кубрике, в носовой части: тридцать человек в помещении такого размера, что каждому едва хватало места для сна. Спали на голой палубе. Но разве это могло огорчить Клауса? Он знал корабли, на которых матросы даже крыши не имели над головой и спали под открытым небом. Ему отвели место у самого входа в кубрик, конечно, никудышное местечко. Но его это не беспокоило: он с такой же охотой улёгся бы и в любом другом углу судна.

Ветер не ослабевал; корабль бесшумно скользил по воде. Клаус сидел на марсе, покачивающемся высоко над парусами и кормой, и смотрел на море. Вдали поблёскивал тусклый огонёк. Большая белая луна в серебристую синь красила тёмные воды и освещала путь корабля. Клаус в восторге воздевал руки к ночному небу, смеялся, бормотал какие-то глупые слова. Юнга, который молча сидел рядом, удивлённо таращил на него глаза.

Клаус спросил:

— Как тебя зовут?

— Киндербас[42]. — И ответ этот был дан рокочущим басом.

Клаус рассмеялся: пред ним был ещё совсем мальчик — и такой бас.

— Подходящее имя, — сказал он.

— Так меня прозвали, — недовольно пробурчал Киндербас. — По-настоящему я Эрик Тюнгель.

— Киндербас красивее, — заметил Клаус и протянул юноше руку. — Будем друзьями, Киндербас?

— Давай, — ответил тот.

Они потрясли друг другу руки.

Так у Клауса появился новый товарищ.

На другой день, когда судно все ещё шло ввиду берега, лысый моряк позвал Клауса в кладовую оружия — крюйт-камеру. В крюйт-камере хранились латы, арбалеты, мечи, топоры.

— Какое же оружие тебе предложить? — спросил оружейник, в то время как Клаус с интересом осматривал доспехи, которые, словно подвешенные рыцари, свисали с потолка.

— Арбалет.

— У нас их всего два. А ты умеешь стрелять?

— Да, — ответил Клаус. — А это что за штука? — Он обнаружил большую металлическую трубу, украшенную извивающимися бронзовыми змеями.

— Наша пушка, — с гордостью пояснил оружейник. — Нюрнбергская работа. Какого угодно разбойника обратит в бегство.

Клаус погладил толстую бронзовую трубу, положил руку в её зловещую пасть. Да, можно было поверить, что перед таким оружием дрогнет любой пират.

Оружейник с важным видом принялся объяснять Клаусу, как обращаться с пушкой, которая носила красивое имя «думкёне», что значило — «отвага».

— Поднимаем ствол повыше… — Ствол покоился на деревянном основании и легко поднимался. — Насыпаем внутрь порох. Плотно забиваем. Бросаем один из этих шариков в её пасть. Подносим сюда тлеющую паклю. Целимся. Пиф-паф — и у врага в брюхе дыра.

— Великолепно — воскликнул Клаус и бросил взгляд в угол помещения, где лежало множества каменных кругляшей — ядер.

— Да, с «думкёне» на борту можно спокойно спать. — Оружейник снял с крюка один из арбалетов, и только теперь Клаус заметил, что у старика нет левой руки: пустой рукав кителя болтался свободно. — На, посмотри. Прекрасное оружие.

Клаус натянул тетиву, приложил арбалет к плечу, прицелился. Отличная штука. Хороши были и стрелы из крепкого дерева с массивными железными наконечниками.

— Можно мне выстрелить? — спросил Клаус.

— Только, когда появятся пираты, — смеясь, ответил оружейник. — А пока пусть повисит здесь. Для стрельбы по бакланам это слитком шикарно.

— Как тебя зовут? — спросил Клаус.

— Меня называют Старик Хайн.

— Это пираты тебе отрубили руку?

— Нет, реей оторвало.

Скоро Клаус познакомился со всем экипажем: вечно пьяный капитан Хенрик с водянистыми голубыми на выкате глазами и косо прилепленным мясистым носом; любимец команды, швед по происхождению, старый рулевой Свен — рослый, необыкновенно усердный и немногословный малый; олдермен Штуве, отвечающий за порядок в кубрике, — изрядный плут, готовый угождать начальству и покрикивающий на тех, кто ниже его рангом.

Священника Клаус видел редко, тот большей частью находился в своей каюте и покидал её только, чтобы, поднявшись на корму, подышать воздухом да посмотреть на море. Зато цирюльник Лоренц появлялся то тут, то там, осматривал бочки с водой, стоящие при входе в кубрик, резал бороды, волосы и чирьи; его обязанностью было следить за чистотой и здоровьем команды.

«Санта Женевьева» проходила Грейфсвальдскую бухту. Клаус, свободный от вахты, стоял на бушприте и вглядывался в далёкий остров. Серое небо было затянуто облаками, и волны, длинными однообразными валами накатывающиеся на судно, были совершенно такими же серыми, только гребни их иногда посверкивали белой пеной. Черно-белые бакланы стремительно кружили над волнами, то споря в скорости с ветром, то вдруг на минуту замирая в воздухе с неподвижно распростёртыми крыльями.

В кубрике сгрудились матросы и тянули припрятанный бренди. Киндербас стоял на карауле у входа, чтобы никто из обитателей кормы не застал их за этим занятием. Молчание Штуве было куплено за пару стаканов. К тому же и на корме выпивали бренди не меньше.

На марсе грот-мачты сидел матрос Бернд Дрёзе, самый сильный человек на борту. Ему ничего не стоило перетащить на себе с борта на борт большую бочку с водой или одному управиться с главной реей. Вахта в этих водах была ответственной: берега острова Рюген стали излюбленным пристанищем пиратов. Чтобы не быть застигнутым врасплох, Старик Хайн даже установил на палубе «думкёне».

Штуве был у руля, и Клаус стоял рядом с ним, внимательно наблюдая, как он справляется с румпелем.

— Они уже напились? — спросил Штуве.

— Не знаю.

Штуве было около сорока; среднего роста, с необыкновенно широкими плечами, причём левое чуть ниже правого. Ровно подстриженная со всех сторон, чёрная как смоль борода вокруг узкого лица и маленькие тёмные глазки под нахмуренными бровями очень соответствовали его мрачному угрюмому нраву.

— А я уже стоял на руле, — сказал Клаус.

И он не лгал, ему часто приходилось водить боты по Эльбе. Разумеется, это были небольшие боты, но все же он справлялся и надеялся, что когда-нибудь и ему доверят румпель.

— Cui bono, — сказал корабельный старшина.

Это выражение он применял во всех случаях жизни. Он огрызался «Cui bono?» — «Чего надо?» Когда ему было хорошо, он этими же словами подтверждал своё хорошее настроение. «Cui bono», — говорил он, если хотел сказать: так держать или — все в порядке!

Когда ветер немного утихал и наступали спокойные минуты, какие случаются на море и в штормовую погоду, становилось слышно, как в каюте храпит капитан.

— Этот тоже готов, — пробормотал Штуве, и в его словах прозвучала неподдельная зависть.

Вышел священник, поплевал за борт и возвратился в свою каюту. Вскоре они услышали, как там упала бутылка. Этот звук привлёк внимание Штуве.

— Постой на руле, — сказал он, — я скоро вернусь.

Он пошёл, и Клаус ухватился за огромный румпель[43].

…Сердце его стучало, как молоток. Голова сначала чуть не раскалывалась, но вскоре кровь отхлынула от неё. Расставив ноги, он стоял неподвижно, словно окаменев. Движения его руки слушалось огромное судно; он был рулевым. Юноша взял чуть-чуть к северо-востоку, и тотчас же когга приняла немного в сторону, ещё удобнее став к ветру, паруса её наполнились сильнее, скорость увеличилась. Гордо и весело посматривал Клаус на вздувшиеся паруса. И радость наполняла его: кровь словно пенилась и кипела, и все тело горело, как в огне. Он в море! Он стоит у штурвала! Он несётся быстрее ветра! Он — кормчий такого большого корабля! В эти счастливые часы он думал обо всех, кто когда-то был дорог его сердцу и о ком он забывал порой в этом круговороте событий. Теперь они были тут, с ним, они радовались вместе с ним.

Штуве не приходил. Быть может, он уже валялся пьяный в кубрике. А Клаусу это было и на руку: он готов был и день и ночь стоять у руля. Он опять попробовал повернуть румпель, взял ещё к северо-востоку, потом прямо на восток и был в восторге, чувствуя, как судно послушно его руке.

Темно-красный шар солнца расплылся в огненное пятно и исчез в сумеречном море, а Клаус все стоял и стоял у руля. Вышел Свен. Он даже опешил, увидев Клауса у руля. Тяжёлыми шагами поднялся он по трапу на верхнюю палубу. Клаус почувствовал взгляд его на своем лице, на руках, затем взгляд этот скользнул вперёд, потом вверх, на полные ветром паруса. Корабль шёл ровно и верным курсом.

— Где олдермен?

— Я его сменил.

— Мог бы подождать, пока его сменю я, — проворчал Свен и взялся за румпель.

Клаус пошёл.

— Что, ты бы не прочь вести корабль, а? — крикнул ему вдогонку Свен.

— Ещё бы! — с радостью отозвался Клаус, потому что в этом вопросе он услышал и признание.

На носу судна расположились изрядно выпившие матросы и дивились на Берндта Дрёзе, который развлекался, хвастаясь своими мускулами, — скручивал железо толщиной в руку и снова распрямлял его. Потом схватил коренастого матроса, собираясь поднять высоко в воздух. Тот не понял его намерений, испугался, схватил Дрёзе за обе руки. Дрёзе презрительно рассмеялся, набрал полную грудь воздуха и с такой силой рванул его руки, что тот так и шлёпнулся на палубу. В этот момент появился Клаус, только что передавший руль Свену. Ещё полный радости от того, что он управлял коггой и только что заслужил похвалу рулевого, он крикнул:

— Эй, не с каждым тебе такое удастся!

— С каждым, — ответил Дрёзе.

— Попробуй.

— Подходи, попробую.

Матросы притихли. Они с испугом смотрели на безумца, который бросил вызов гиганту. Некоторые, предчувствуя недоброе, попятились к бортам.

Клаус направился к Дрёзе спокойно и уверенно: может быть, так когда-то наступал на Голиафа Давид[44]. Дрёзе, прищурившись, смотрел на него. Лицо у Дрёзе было маленькое, с неправильными чертами и ничего не выражающими серо-зелёными глазами, с невероятно большим носом и бесформенным ртом. Загривок и шея были почти одинаковой ширины с головой, и шея незаметно переходила в могучие плечи, руки — словно огромные дубины. Клаус изогнулся, как хищный зверёк, и, прежде чем великан опомнился, крепко обхватил его, прижав руки к телу. Дрёзе презрительно усмехнулся. Клаус сомкнул кольцо рук, схватил правой рукой запястье левой. Дрёзе набрал полную грудь воздуха и рванулся изо всех сил. Клаус стоял неколебимо. Дрёзе попытался оторвать руки от тела. Клаус держал крепко. Кровь прилила к голове великана от злости: он пыхтел, шипел, снова предпринял попытку вырваться. И снова безуспешно. Клаус рассмеялся:

— Ну, что! Не удалось, ха! — И, раззадорившись, поднял этого огромного человека над палубой, что вызвало одобрительные возгласы окружающих.

Неожиданно, так же быстро, как и схватил, он освободил противника и отскочил в круг товарищей.

Берндт Дрёзе несколько секунд стоял как вкопанный, уставившись на осилившего его юношу, потом молча повернулся и медленно спустился по трапу в кубрик.

Только теперь все опомнились, хвалили Клауса, хлопали его по плечам. Но кое-кто шептал, что не миновать грозы.

Клаус переживал такую счастливую полосу, что все казалось ему радостным, все было легко и просто; никаких забот. Он чувствовал себя так, как будто до этой поры никогда над ним не было такого бескрайнего, невероятно высокого неба, и каждая страна, которой они достигали, дарила ему всякий раз новые и все более потрясающие чудеса. Ах, как все-таки мал был известный ему раньше кусочек света! Какие необыкновенные вещи он узнавал по мере того, как знакомился со все более далёкими странами!

Когда Клаус смотрел на море или видел перед собой новые огромные города, он невольно думал о несчастном странствующем торговце Йозефусе, вспоминал его рассказы о Марко Поло, который побывал в Персии и в Китае и видел чудеса неведомого доселе мира. Теперь он превратился в маленького Марко Поло — искателя приключений, первооткрывателя, путешественника по белому свету.

Дни на борту проходили в тяжёлой работе. Приходилось мыть палубу, пополнять запасы воды, чинить паруса. В гавани нужно было позаботиться о погрузке и разгрузке; когда в море стояла хорошая погода, надо было смолить, конопатить, строгать. И даже если все в порядке, то, чего доброго, налетит буря и нанесёт кораблю новые раны, которые надо немедленно залечивать.

Великолепны были дни в большом городе — Стокгольме. Клаус, Старик Хайн и Киндербас ухитрялись вместе сходить на берег, вместе бродить по улочкам и вместе пропускать глоток-другой доброго немецкого пива. Побывали они и в бане, но не для того, чтобы вымыться, что можно было сделать в любой день и на корабле, а чтобы понаблюдать, как моются другие, ведь бани в те времена были настоящим местом развлечения.

В Висбю, крупнейшем городе Готланда, окружённом огромной каменной стеной с сорока восемью башнями, порт которого давал приют кораблям из всех стран мира, Старик Хайн, несмотря на то, что это было строго запрещено, на два дня и две ночи приютил на борту одну бедную несчастную девушку. Днём ей приходилось укрываться среди доспехов и шлемов, когда же наступала ночь, все четверо с удовольствием сидели вместе. Трое друзей как следует подкармливали Бригитту — так звали девушку. Втроём таскали они у кока с плиты самые лакомые кусочки и отдавали ей. Она была благодарна друзьям, и это им было очень приятно. Ведь жизнь их была суровой, и они не знали любви. Не только у Клауса, но и у большинства других матросов не было ни родины, ни родителей, ни жён. Старик Хайн родом был из Оснабрюка, но и он не знал, живы ли его родители: уже восемнадцать лет он ни чего не слышал о них. Киндербас, так же как и Клаус, вообще не знал, где он родился. Его родителей унесла «чёрная смерть». Море было их единственным отечеством. Сегодня — на «Санта Женевьеве», а завтра, может быть, на другом корабле. И если обычных людей в конце концов когда-нибудь похоронят на кладбище, в родной земле, их последнее пристанище — море. На море жили они, в море должны найти и последний покой. На суше они только гости.

Клаус нёс вахту на марсе. Ему казалось, что он парит среди облаков. Непроницаемая пелена тумана лежала над водой, но ни корабля, ни моря он не видел — только такелаж. Стоял полный штиль, один из парусов, который он ещё различал, свисал совершенно безжизненно. Корабль, не продвигаясь вперёд, покачивался на волнах. Это было жутко. Они находились вблизи финских берегов. Каждое мгновение из тумана могла внезапно появиться земля, да и пираты. Главное было в том, чтобы своевременно различить берег, обойти полный опасности остров. Каждую секунду раздавался снизу из тумана голос:

— Вахта!

И Клаус кричал вниз, в туман:

— Халло!

Он знал, что ждут крика «Земля!», но как ни напрягал зрение, не мог ничего различить.

Он слышал, как внизу плескались о борт корабля волны. И невольно вспоминал, как Старик Хайн рассказывал, что часто перед бурей, особенно когда духи тумана и духи воды действуют заодно, с моря доносятся голоса: «Время пришло! Наступил час! Нет ли тут людей?» Вот такие раздаются слова. Но Клаус не боялся моря. Все остальные на корабле, и даже Старик Хайн, кажется, боялись. Это было удивительно. Зачем же они тогда выходят в море? Море прекрасно! Море — это свобода. Море — это борьба. И это — победа! И все-таки в тумане есть что-то таинственное, что-то связанное с духами.

И вдруг ему показалось, что впереди что-то темнеет. Не ошибка ли это? Затаив дыхание, он всматривался в туман в том направлении, где оно мелькнуло. И верно, в тумане вырисовывалась тёмная полоска.

— Халло-о! — крикнул он вниз. — Земля слева по борту!

— Ва-а-хта! — прокричали снизу.

— Земля слева по борту! — повторил Клаус.

Им надо было как можно скорее добраться до Новгорода, крупного торгового города, и успеть покинуть его до наступления зимы. В декабре реки и морские заливы замерзали, а зима в этих восточных районах была долгая и суровая.

«Санта Женевьева» достигла берега, так и не встретившись с пиратами. Скорее всего, они побаивались когги. Впрочем, «думкёне» на корме всегда была готова встретить огнём непрошеных гостей.

Плоской была земля, которая простиралась перед ними. Ровная, как море, она казалась и такой же бесконечной. Ставшая неповоротливой, когга преодолела водный путь, стиснутый с обеих сторон сушей, чтобы, наконец, опять выбраться на широкую воду. Затем снова долгие дни продолжался путь далеко в глубь страны, а однажды, когда ветер подул совсем в другую сторону, корабль длинной бечевой потащила ватага бредущих по берегу людей.

«Кто может противиться богу и Новгороду!» — гласит поговорка тех лет; и это показывает, каким авторитетом пользовался этот город во всем мире. В то время как Киев — важный торговый центр — потерял из-за своих князей самостоятельность, Новгород сумел её успешно отстоять. Как город, входящий в Ганзейский союз, он был важнейшим перевалочным пунктом Ганзы на востоке. Он связывал торговые пути Северной Европы с далёкой Азией, с землями Кавказа. Отгороженный непроходимыми болотами, спрятанный глубоко внутри континента и лишь в течение нескольких месяцев связанный с миром водными путями, он был надёжно защищён от врага уже самим расположением. Благодаря этой своей особенности ему не было надобности соперничать с городами Балтики за господство на море, зато он играл главную роль в торговле со всем Востоком. Новгород был самостоятельной республикой и пользовался покровительством Ярослава Мудрого, которому оказал помощь в борьбе за престол. Город сохранял самостоятельность и даже избирал князя. Когда вторглись из своих восточных владений татары, Новгород выдержал их натиск, а когда против Новгорода выступили шведы, их разбил Александр — великий князь Новгородский: за эту победу на Неве он получил имя Невский. Позднее он же разбил на льду Чудского озера рыцарей Тевтонского ордена[45].

Но все же и гордому Новгороду пришлось платить дань. И несмотря на это, он долго ещё оставался в Ганзейском союзе посредником в торговле с Востоком.

Путь к Новгороду был очень утомительным, но все заботы и волнения были забыты, когда открылся вид на большой торговый город Востока. Это было нечто удивительное! Такого великолепия ни Клаусу, ни Киндербасу не приходилось видеть. Только Старик Хайн был здесь однажды много лет назад. Трое друзей, стоя на корме, с любопытством глядели на этот величественный город. Вероятно, около сотни необыкновенной формы церковных куполов — голубых и патина-зелёных[46], красных и даже золотых — возвышалось над домами. В центре города, обнесённого высокой, мощной стеной, находилась ещё одна маленькая крепость, также защищённая каменной стеной, и в этой крепости возвышались самые большие и самые великолепные церкви. Дома были большею частью деревянные, но таких искусно и красиво построенных Клаусу не случалось ещё видеть. Горожане с длинными косматыми бородами, в красочных кафтанах до пят, воины с роскошно расписанными щитами, в остроконечных шлемах, вооружённые мечами и алебардами, — все было непривычно, ярко, красочно. Город казался невообразимо богатым и могущественным. Отсюда шёл торговый путь на Чёрное море, в Персию и Китай, таящие неисчислимые сокровища. Клаус стоял на корме и не мог насмотреться на это чудо.

…Прекрасны и неповторимы были большие торговые города, но самыми приятными для Клауса оставались часы, когда он стоял у руля в открытом море. Теперь он изучил все капризы и причуды ветра, мог проявлять в борьбе с ним отчаянную смелость и идти на риск, а мог и перехитрить ветер и заставить его наполнить паруса и гнать коггу вперёд. Он умело лавировал при встречном ветре, ведь, как говорил Свен, беспомощным рулевой имеет право быть только при полнейшем штиле — самом страшном бедствии для моряка. Но штиль редко бывает в северных морях.

Вполне самостоятельным, зрелым человеком казался Клаус рядом с Киндербасом, который был лишь несколькими годами моложе, но, как и все подростки, неуклюж в движениях и манерах, хвастлив, беспечен. И совсем юным казался Клаус рядом со старым рулевым Свеном; тот держался, как и подобает шестидесятилетнему, и ни циклоны, ни пираты не оставили следа на его круглом спокойном лице. Вокруг него белоснежным венчиком шла коротко подстриженная бородка и ещё больше подчеркивала полноту.

Свен, как и Старик Хайн и Киндербас, был для Клауса близким человеком на борту. Клаус охотно стоял рядом со стариком, а тот, невозмутимо выставив перед собой своё брюшко, всем своим видом выражал довольство и благополучие. Клаус удивлялся хладнокровию и уверенности, с какими Свен вёл корабль, удивлялся и его особенной, необыкновенно упорной даже и по северным понятиям неразговорчивости. Клаусу это было совершенно непостижимо. Часами он мог стоять рядом со старым Свеном, а у того даже не возникало желания произнести хотя бы слово. Поначалу Клаус обижался, считая, что его просто не удостаивают внимания. Потом ему стало даже интересно, сколько же времени старик может молчать. И он убедился, что старик молчит, словно немой. Только время от времени посматривал он на Клауса, подмигивал и снова глядел вперёд. И этот разговор его вполне устраивал.

Другое дело Клаус — тот не мог переносить такого молчания; у него постоянно возникали вопросы, и он хотел получить ответы на них; все его существо протестовало против молчания. Он все время видел что-то новое и не мог молча переживать это в себе; ему надо было с кем-то поделиться, что-то разъяснить, на что-то получить ответ. Но старый морской волк, когда Клаус задавал вопрос, только поворачивался к нему и упорно не отвечал.

— Что вы за человек, штурман[47], — укоризненно сказал Клаус. — Вы разучитесь говорить, если хоть немного не будете упражняться. Мой бог! Ну не для того же вам дан рот, чтобы только есть, пить да дышать!

— Эх, юноша, юноша, — печально вздохнул старик, — спрашивай других, которые все знают.

— Нет, штурман, я хочу услышать от вас: были ли корабли викингов лучше, чем когги? Говорят, они глубже сидели в воде и поэтому были остойчивее. Это верно? Они должны бы тогда быть и значительно быстроходнее. Не так ли? Почему теперь больше не строят таких кораблей? Разве моряк должен думать только об удобстве? Я этого не нахожу. Я думаю, что это совсем не имеет значения. Самоё главное — скорость и мореходность. Не правда ли?.. Правда ведь, штурман?

Свен молчал. Он взглянул на Клауса и кивнул… но говорить? Ни, ни. Он уже достаточно наговорился на сегодня; Клаус мог умолять его, ругаться, насмехаться над ним — все напрасно.

Но постепенно, неделя за неделей, месяц за месяцем, бесконечно терпеливый Клаус добился того, что старик стал чаще раскрывать рот. Рулевой проникся несомненной симпатией к жизнерадостному любознательному юноше, несмотря на то, что тот досаждал ему, нарушая его душевный покой. Понемногу между ними установилось даже чувство взаимного доверия, какое только возможно между двумя столь различными по возрасту людьми. Клаус в опытных руках Свена стал отличным рулевым.