"Адъютант Бонапарта" - читать интересную книгу автора (Брандыс Мариан)

Кого любил Сулковский

Все польские и иностранные мемуаристы, которые сталкивались с Юзефом Сулковским, единогласно подчеркивали его незаурядную красоту и обаяние. Один из французских адъютантов Бонапарта в итальянской кампании так описывал польского сотоварища: «Он обладал рыцарскими чертами, увлекался приключениями, был обуреваем романтическим и беспокойным духом… Истинный поляк… Безгранично очаровательный, стройный, элегантный, породистый, с привлекательным гордым выражением лица… точно сжигаемый внутренним огнем, пламень которого сверкал в его взгляде…»

Австрийская полиция, выслеживая Сулковского в 1794 году, когда он в одежде армянского купца пробирался с донесениями для Костюшки из Константинополя в Варшаву, рассылала розыскные письма с таким вот поэтическим описанием: «Выглядит как красивая девушка, переодетая мужчиной. Глаза большие, бархатистые, украшенные длинными ресницами…»

Эти свидетельства современников, взятые из столь разных источников и вызванные столь разными мотивами, рисуют просто идеальный портрет героя-любовника из романтической повести.

Это не могло не подействовать на воображение романистов и драматургов, писавших о Сулковском. Во всех литературных произведениях, посвященных этой личности, любовь играет далеко не последнюю роль.

Сулковский безумно влюбляется то в итальянскую герцогиню из рода Гонзаго, то в благородную воспитанницу князя Августа, то в «прекрасную египтянку», дочь еврейского ориенталиста из Парижа Вентуре.

Все эти «литературные» увлечения красавца героя неимоверно романтичны и изобилуют разнообразнейшими перипетиями, но всех их единит одна черта: они не подтверждаются исторической действительностью.

Точнее говоря, каждый из этих вымышленных романов имеет исходным пунктом какую-нибудь реальную ситуацию, но затем крошечное зернышко правды тонет в море литературного вымысла. В итальянских письмах Сулковского действительно есть следы определенной симпатии и участия к герцогам Гонзаго, изгнанным из Мантуи хищными Габсбургами, но от участия до любви еще очень далеко. При рыдзынском дворе князя Августа воспитывались три его племянницы – Сулковская, Луба и Шембек, но все они были гораздо старше маленького дона Пепи и наверняка не имели с ним романа. Связывали Сулковского какие-то невыясненные отношения с одной из дочерей широко разветвленного рода ориенталистов Вентуре, но об этой любовной связи мы знаем от историков только одно – она не имела никакого отношения к той мадемуазель Вентуре, о которой идет речь в романе.

Трудно винить авторов за эти мелкие отступления от исторической правды. Каждый драматург и романист имеет полное право обогащать историческую биографию в рамках исторического и психологического правдоподобия. История не представила материалов для восстановления любовных перипетий героя, значит, тем хуже для истории. Как же можно оставить красавца рыцаря с «бархатистыми глазами» без всяких любовных увлечений!

А как все это выглядит в свете исторических документов? Информацию о романтических приключениях Юзефа Сулковского мы черпаем главным образом из биографических заметок его варшавского товарища по полку майора Михала Суходольца.

Несколько десятков лет назад Шимон Ашкенази, копаясь в семейных архивах князей Сулковских, обнаружил биографическую заметку о Юзефе, написанную вскоре после его отъезда из Польши по желанию бывшего рыдзынского гувернера, благочестивого Ильдефонса Завадского. Заметка была анонимной, но из содержания ее вытекало, что писал ее офицер полка Дзялынских, подружившийся с Юзефом еще в Рыдзыне и остававшийся с ним в близких отношениях до самого отъезда Юзефа за границу.

Неизвестный автор только раз приподнимает маску, упоминая мимоходом, что сразу же после окончания литовской кампании 1792 года он стал адъютантом командира корпуса генерала Михала Забеллы. Благодаря этой легкой несдержанности автора Ашкенази смог установить его личность, так как адъютантом генерала Забеллы в 1792 году был назначен некий майор Михал Суходолец.

Безыскусным запискам этого полкового товарища Юзефа мы обязаны многими любопытными сведениями о личной жизни будущего героя итальянской и египетской кампаний. Суходолец так описывает своего товарища:

«Несколько лет я жил на одной квартире с Сулковским. Я видел в нем самый наилучший характер души. Малословный, нескорый на новые знакомства, чрезвычайно почитающий таланты, он приучил свое тело к самым тяжким неудобствам, спал только на матраце, без всякой подушки, укрывался армейским плащом. Сложения он был слабого и часто находился на лечении… Развлечением его во время дежурств было чтение деяний прославленных генералов, чертежи фортификации и т. д.»

Но Суходолец не давал своему юному товарищу заниматься одним только чтением генеральских деяний и черчением фортификационных планов. Был он куда старше Сулковского и в некоторых областях жизни гораздо опытнее. Поэтому он охотно брал на себя роль ментора и проводника в интимных делах, не очень-то легких для юнца. Он пишет об этом с милой непосредственностью:

«Сулковский… женщин еще не любил, но… я постарался содействовать, только вкус его был такой, чтобы непременно красивое тело и стройная фигурка, а насчет этого было труднее. И все же я нашел одну такую, которая ему во всем понравилась, но он был очень скромен в развлечениях…»

Предполагаю, что эта первоначальная «нерасторопность» Юзефа доставляла немало веселья его искушенному наставнику. Но, несмотря на это, Суходолец все же увидел в поведении молодого приятеля нечто чрезвычайно для него характерное и примечательное. Иначе он не приводил бы подобных скабрезных историй в биографической заметке, предназначенной для богобоязненного пиариста.

И я считаю, что автор записок был прав. Проявления, которые он заметил у Юзефа, – неприязнь к женщинам, эротическая воздержанность, чрезмерная впечатлительность, – все это довольно часто содержится в юношеских биографиях гениальных людей, а особенно гениальных полководцев, которых гарнизонная жизнь впервые столкнула с «любовью» в ее самой грубой форме. Чтобы не быть голословным, я приведу конкретный пример, особенно убедительный в данном контексте.

Как раз в то самое время, когда Михал Суходолец «содействовал» Сулковскому, водя его по веселым варшавским домам, в далеком Париже имел место «любовный дебют» некоего восемнадцатилетнего подпоручика королевской артиллерии. Героиней приключения была парижская уличная девица, а только что прибывшему из провинции подпоручику приходилось преодолевать столь же тяжкие угрызения и нравственное сопротивление, как и его польскому коллеге. Подпоручик этот назывался Наполеон Бонапарт. Недаром некоторые биографы подчеркивают, что командующий Итальянской армией и его адъютант были похожи.

Но у Сулковского, так же как и у Бонапарта, неприязнь к женщинам скоро прошла. Первое «мужское приключение», видимо, сломило его юношеское сопротивление, так как вскоре он влюбился в какую-то варшавянку, ни имени, ни социального происхождения которой сдержанный биограф не раскрывает. Во всяком случае, роман был серьезный и длился до самого конца пребывания Юзефа в Польше. Известно также, что спустя несколько месяцев после отъезда капитана Сулковского его неизвестной любовницей заинтересовались довольно крупные лица: сам царский посланник Сивере и сам главнокомандующий российскими войсками генерал Игельстрём.

Как я уже упоминал, Сулковский покинул Варшаву под предлогом отпуска по болезни. Это была отлично разработанная комбинация, и стоит прочитать, что по этому поводу пишет Суходолец. Вот его рассказ:

«Мы прибыли маршем в Варшаву. Сулковский принял решение поехать на завязавшуюся войну французов с австрияками. Мы должны были ехать оба, но обоим ехать было не на что. Были у нас артельные деньги в полку; мы хотели оба продать наши паи, но и на один покупателей не было… Посоветовавшись, мы поняли, что ехать выпало только одному; Сулковскому благоприятствовало то, что я стал при генерале адъютантом и мог добиться для него отпуска. Поелику выехать было не на что, то оставалось только занять денег; оба мы заняли по 200 дукатов; я свои сразу же отдал Сулковскому. Долг мы сделали под капитанское жалованье и артельные доходы, которые я получал и отдавал кредиторам. Обретя деньги, Сулковский попросил у генерала трехмесячный отпуск з цесарский кордон и тут же сказал, что поедет дальше спасать здоровье свое. Отпуск был ему даден. Мы сделали все приготовления, дабы продлить отпуск. Получили свидетельство от доктора Эллиота из Геттингена, что Сулковский якобы ослаблен и никоим образом вернуться не может. Сулковский заготовил письма с позднейшими датами из Геттингена к княгине Сулковской, вдове князя Августа, а тут у него была любовница, и для нее он оставил с дюжину таких же писем, что и ко княгине; я же как будто получал их по почте на мое имя и каждые пять-шесть недель отдавал. Взял он у французского посланника наилучшие рекомендации и свидетельства к Конвенту в Париже и с тем выехал…»

Довольно забавна эта история с письмами, обозначенными заранее будущими датами, но она отнюдь не в духе лирических историй о влюбленном Сулковском в драмах и романах. Просто наш романтичный кавалер сел и с ходу накатал дюжину любовных писем к своей возлюбленной, а старина Суходолец курсировал потом «каждые пять недель» в качестве postilion d'amotir.[11] Видимо, не очень-то доверял Юзеф умению своих дам держать язык за зубами. И, как потом оказалось, осторожность эта сослужила ему хорошую службу.

Месяцы шли, Сулковский уже подъезжал к Парижу, а предприимчивый Суходолец в Варшаве все еще получал «жалованье» для расплаты с кредиторами и все еще продлевал приятелю отпуск, каждый раз представляя «аттестат от доктора», подтверждающий ухудшение здоровья болезненного капитана.

В стране тем временем происходили невеселые дела. В результате тайного соглашения между Екатериной II и Фридрихом-Вильгельмом II прусские войска заняли Познань, Всхову, Торунь и Каргову. Тарговнцкое правительство, желая реабилитировать себя в глазах общества, объявило ополчение для защиты границ Речи Посполитой… Но тут последовала угроза посланника Сиверса, и приказ этот пришлось отменить, покорно отдавшись на волю судьбы.

Для того чтобы отвлечь внимание народа от этих прискорбных событий, в варшавских костелах совершали торжественные панихиды по убиенном в Париже Людовике XVI. На это сейчас же откликнулась республиканская сатира. Из рук в руки стали ходить анонимные списки стихов Якуба Ясинского.

Станислав-Август, обычно столь милостивый к сатирикам, на сей раз не сдержался и назначил за раскрытие имени автора награду в тысячу дукатов. «В Варшаве воцарилась не только реакция, но и самое страшное подавление всяческих проявлений вольнодумства, – отмечает варшавский хронист. Обыски в домах и квартирах, арест всех подозреваемых в якобинстве, сторонников отмененной конституции покрыли не только столицу, но и всю страну трауром скорби и бессильного ожидания…»

Среди прочих, по настоянию русских властей, был арестован французский дипломатический агент в Варшаве Бонно. Во время обыска в его канцелярии, произведенного лично Сиверсом и Игельстрёмом, была найдена копия рекомендательного письма, даденного Сулковскому посланником Декоршем. Над головой Суходольца сгустились тучи. Но майор, явно благословляя в душе предусмотрительность товарища, мог спокойно сослаться на двух знакомых этого подозреваемого в бегстве человека, которые регулярно получают от него письма из Геттингена.

Старую тетку и молодую приятельницу вызвали на допрос и тщательно изучили письма. Возможно, что обманутая девица женским чутьем угадала, что ее любовник действительно изменил ей, предпочтя парижских санкюлотов, но никак этого не выказала. После тщательного допроса свидетелей и ознакомления с перепиской дело было прекращено и всякая вина с Суходольца была снята. Бравый майор мог с удовлетворением написать:

«Я и дальше продлевал для него отпуск, и все это с той целью, чтобы расплатиться с долгом из жалованья и доходов, пока не сделал это А отъезд Сулковского во Францию объявился не раньше, чем началось восстание. И тогда только я доложил о нем начальнику…»

Юзеф, как можно заключить из документов, прибыл в Париж ранней весной 1793 года. Когда в Польше разыгрывались вышеописанные события, а варшавская красотка только еще начинала догадываться о бегстве возлюбленного, «рыцарь с бархатистыми глазами» находился уже на пороге нового любовного увлечения, вероятно, последнего в его короткой жизни.

О содержании и характере этого французского романа мы знаем от историков очень мало, но зато известен его генезис. Поэтому необходимо еще раз вернуться к кануну отъезда Сулковского из Варшавы, потому что как раз тогда имел место один факт, не отмеченный Суходольцем, но необходимый нам как ключ к дальнейшим парижским перипетиям нашего героя.

Хлопоча о рекомендательных письмах в Париж, Юзеф часто навещал французского посланника в Варшаве Декорша. Во время одного из этих визитов он познакомился у него с молодым польским ученым Петром Малишевским, уже несколько лет учившимся в Париже.

Случайная встреча с Малишевским решающим образом повлияла на судьбу Сулковского.

Внешне ничто не предвещало духовного сближения этих двух молодых людей. Озлобленный герой Зельвы всем сердцем ненавидел Станислава-Августа и его пособников. Малишевский же принадлежал к преданным домочадцам Понятовских. Воспитывался он при дворе князя-примаса, брата короля, каникулы проводил во дворце королевской сестры, жены гетмана Браницкого, а учась в Париже, оказывал королю услуги как тайный политический агент.

Но, несмотря на это единственное различие, которое вскоре должно было стереться, их притягивало друг к другу удивительное сходство в увлечениях, интересах и судьбах. Детство их было отмечено одним клеймом незаконного происхождения. Малишевский был побочным сыном королевского брата – примаса Михала Понятовского, подкинутым бедной семье Малишевских из Лидзбарка вместо их умершего пятью годами раньше ребенка. Будучи на пять лет моложе своей официальной метрики, он слыл в учении вундеркиндом, а потом, так же как Юзеф, ездил по всему свету с опекуном, оказывал ему услуги за полученное образование. Так же как Юзеф, он познал всю горечь магнатской опеки и так же, как он, ненавидел старый уклад.

Малишевский приехал в Польшу только на два-три месяца и снова собирался во Францию. Так что для Юзефа это было просто неоценимое знакомство. Однако из Варшавы они уезжали не вместе, встретившись только по дороге, скорее всего в Вене. Дальнейшее путешествие – в Париж – они совершили уже вместе.

Революционная столица не очень любезно приняла Сулковского. Весной 1793 года Франция переживала исключительно трагичный период. В результате предательства главнокомандующего генерала Дюмурье победоносное наступление революционных войск сорвалось. Армии коалиции снова двигались на Париж, грозя беспощадной местью «цареубийцам». В Вандее вспыхнуло кровавое восстание роялистов. Страна была разорена, казна пуста, деньги обесценены. Городу грозили голод и безработица! В Конвенте шла ожесточенная борьба между правой Жирондой и левой Горой. Голодной бурлящей улицей правила крайняя группа «бешеных». От провинциальных делегатов Конвента поступали отчаянные донесения: «Люди повсюду устали от революции. Богачи ее ненавидят, бедным не хватает хлеба, и им доказывают, что по нашей вине…»

Столь тяжелое положение вызывало, как это обычно бывает, враждебное отношение к иностранцам, невзирая на их политические убеждения. Так же откосились и к полякам. Неважно, что одним из кумиров парижской улицы в это время был польский санкюлот Клавдий Лазовский, сын бывшего кухмистера польского короля Станислава Лещинского.[12] Об иностранном происхождении популярных и заслуженных людей редко помнят, зато это всегда подчеркивают, когда речь заходит об их провинностях и прегрешениях.

Потому и представители парижской секции Четырех наций, – проводившие ночью обыски в квартире Сулковского на улице Огюстен, ничего не сказали ему о заслугах Клавдия Лазовского, но охотно и не раз проводили известные из газет факты о том, что гильотинированный недавно тиран Людовик XVI был сыном и внуком польских принцесс и что поляк генерал Мёнчинский, участник предательского заговора Дюмурье, хотел отдать австрийцам город Лилль.

Эти первые месяцы пребывания в революционной Франции должны были явиться тяжким испытанием для нашего радикала. Он непосредственно столкнулся с тем, о чем мечтал в Варшаве, критикуя компромиссную конституцию 3 мая. Власть в Париже действительно принадлежала народу. Докучающие ему обысками и допросами представители секции Четырех наций происходили из пролетариев и мелкой буржуазии. В длинных штанах и в красных фригийских колпаках, они называли себя именами древних героев Брутами, Каями и Гекторами – и приветствовали друг друга словами: «Свобода, Равенство и Братство». Но эти революционные владыки Парижа относились к нему с величайшим недоверием и подозревали в нем шпиона коалиции и реакционных эмигрантов. Им дела не было до рекомендательных писем посланника Декорша. Они злыми глазами смотрели на аристократическое лицо рыдзынского кавалера и на оружие, которое он привез с собой для защиты революции.

После того как в Париж пришло известие об аресте в Варшаве французского дипломата Бонно, отношение к польским эмигрантам приняло форму открытого преследования. Однажды Сулковский вместе с несколькими другими соотечественниками был арестован. Бумаги их опечатали, а оружие реквизировали.

Парижский покровитель эмигрантов Казимир Ла Рош, бывший секретарь посольства в Варшаве, в связи с этим писал в Конвент:

Ла Рош не ошибался в оценке республиканских настроений польских эмигрантов, во всяком случае по отношению к нашему герою. На другой же день после освобождения из тюрьмы Сулковский выступил на открытом собрании секции Четырех наций с пламенной речью в честь Республики и революции, а возвращенное ему оружие пожертвовал для армии, подавляющей мятежей Вандее.

В эти тяжелые дни главной поддержкой для Юзефа была дружба с Петром Малишевским. Уже пустивший корни в Париже Малишевский имел много знакомств в кругах, близких к Конвенту и правительству, и охотно прибегал к этим связям, чтобы помочь другу подыскать подходящее место во французской армии.

Благодаря Малишевскому Юзеф подружился с комиссаром секции Четырех наций Александром-Руссленом Сент-Альбеном, отцом своего будущего биографа Ортанса Сент-Альбена, книга которого доныне является самым обширным, хотя и не всегда точным, источником сведений о Сулковском. Благодаря Малишевскому начал он бывать и в доме его тестя, востоковеда Вентуре.

Пятилетняя дружба Сулковского с семейством Вентуре сыграла в его жизни важную роль. Это факт несомненный, находящий подтверждение во всех исторических источниках. Но более точных сведений о характере и подробностях этой дружбы сохранилось слишком мало. Тем не менее их достаточно для разрешения споров, которые завязались в биографической литературе.

Почти во всех литературных произведениях о Сулковском героя сопровождает его верный приятель – востоковед Вентуре. Фигура эта как раз в духе романтической литературы: старый еврейский мудрец, сочетающий в себе черты ученого знатока Кабалы и Вечного жида. В трагедии Жеромского он выступает без имени в качестве «Вентуре, семидесятилетнего старца». В популярном послевоенном романе Кароля Козьминского он называется Мардохаем Вентуре и является отцом двух дочерей. В одну из них, называемую «египтянкой», влюблен, а впоследствии и женится на ней Юзеф Сулковский.

Но в свете исторических данных дело выглядит несколько иначе. Во Франции в то время было два востоковеда по имени Вентуре. Первый и явно старший из них, Мардохай Вентуре из Авиньона, еще до революции исполнявший обязанности переводчика с восточных языков при королевской библиотеке в Париже, не имел, насколько мне известно, с нашим героем ничего общего.

Зато приятелем Сулковского был Жан-Мишель Вентуре де Паради из Марселя, воспитанник иезуитской школы, французский дипломатический агент в странах Востока, член Географическою общества, преподаватель Школы восточных языков и автор ученого труда под названием «Грамматика и словарь берберийского языка».

Вот именно с этим Вентуре познакомился Сулковский в 1793 году и, вероятнее всего, его поддержке был обязан своей дипломатической миссии в Турцию, так как Жан-Мишель занимался в это время организацией французской консульской службы в странах Ближнего Востока.

Вентуре, которому в момент знакомства с Сулковским было 54 года (а не 70 лет), большую часть жизни провел в Египте, Сирии, Турции и других восточных странах. Он и пробудил в молодом поляке интерес к ориенталистике. Под его воздействием Юзеф изучил турецкий и арабский, ему он обязан своим знанием Востока.

Подружились они во время совместного пребывании в Константинополе, и дружба эта с годами становилась все более тесной. Потом они вместе отправились в Египет и оба там погибли. Французский биограф Сулковского, Ортанс Сент-Альбен, утверждает, что они думали друг о друге даже в минуту смерти. Сулковский, падая с коня в каирской схватке, якобы воскликнул: «Мой бедный Вентуре!» Жан-Мишель, смертельно раненный под Аккой, спустя два месяца после гибели своего друга простился с жизнью словами: «Бедный Сулковский!»

Жан-Мишель Вентуре де Паради был отцом двух дочерей. Старшая из них, Виктория Франсуаза, родившаяся в 1773 году в Каире и потому называемая в парижской среде «египтянкой», в 1793 году вышла замуж за Петра Малишевского и была его женой десять лет, родив ему за это время троих детей. Брак этот был не из счастливых. Виктория Франсуаза Вентуре-Малишевская, женщина очень красивая, принадлежала к числу известных модниц эпохи Директории, определяемых словом merveilleuses.[13] Ее ветреность и беспрестанные интрижки основательно отравили жизнь бедному мужу и в конце концов привели к разрыву. Но разрыв этот наступил уже после смерти Сулковского. Я считаю абсолютно исключительным, чтобы добродетельный Юзеф мог завести роман с шаловливой «египтянкой» при ее супруге. Это было бы невозможно примирить с его верной, полной обожания дружбой с Малишевским.

Героиней парижского романа была скорее всего не «египтянка», а вторая дочь Жан-Мишеля Вентуре де Паради. К сожалению, эта младшая дочь все еще является загадкой. Ни одному из биографов Сулковского пока что не удалось установить даже ее имени.

Относительно французской любовной истории Юзефа имеется только несколько упоминаний самого общего характера в переписке его знакомых и в биографии пера Ортанса Сент-Альбена.

Сент-Альбен, который из рассказов отца должен был довольно точно знать парижские перипетии Сулковского, тактично не называет имени мадемуазель Вентуре, а пишет вообще о «даме, которую он любил». Информация его по этому вопросу ограничивается только одним, но зато поразительным анекдотом.

«Дама, которую он любил, будучи вынужденной подвергнуться хирургической операции, просила его, чтобы он присутствовал при этом, поддерживая ее, но едва он увидел хирурга и хирургические инструменты, как тут же упал в обморок…»

Бесстрашный герой Зельвы, Сан-Джорджо, Арколя, Мальты и Александрии, падающий в обморок при одном виде хирургических инструментов, – это что-то совершенно новое! Сент-Альбен приводит этот случай как доказательство исключительной… гуманности молодого офицера. Мы – при некоторой доброй воле – можем сделать из этого вывод, что парижская любовь Юзефа все-таки была довольно сильной.

В исторических трудах о Сулковском часто встречается гипотеза, что его знакомство с дочерью Вентуре окончилось браком. Я взял на себя труд проследить, откуда эта гипотеза взялась. Источник ее обнаруживается в работе французского историка М. А. Шюке под названием «Дневник путешествий генерала Дезэ», изданной в Париже в 1907 году. Шюке пишет там о Сулковском следующее: «Его вдова, дочь востоковеда Вентуре, до конца Империи получала пенсию в 6000 франков из государственного казначейства».

Но эта ошибочная, возникшая в результате недоразумения информация Шюке от 1907 года была опровергнута в 1934 году Скалковским, который убедительнейшим образом доказал, что этой таинственной графиней Сулковской, получающей пенсию за героя, была не его вдова, а предполагаемая мать – Маргерит-Софи де Флевиль.

Тем не менее гипотеза о женитьбе на дочери Вентуре, поддержанная историком Ашкенази, по-прежнему бытует в польской истории и литературе. Так, женитьбой этой объясняют факт получения Сулковским французского подданства, без которого нельзя было поступить в армию.

Из исторических документов известно, что Сулковский добивался службы в армии еще во время первого своего пребывания в Париже в 1793 году Но тогда его не взяли, потому-то он и поехал на Восток дипломатическим агентом. После почти двухлетних странствий он вернулся в Париж в начале 1796 года. В апреле этого года он получил военную должность и был зачислен в Итальянскую армию Бонапарта. Некоторые биографы делают отсюда вывод, что между январем и апрелем 1796 года Сулковский получил подданство благодаря женитьбе на дочери Вентуре, так как брак с француженкой был тогда единственным конституционным основанием для натурализации.

Трудно отрицать, что это было именно так, но столь же вероятно, что все могло быть совсем иначе. Имеются конкретные предпосылки, говорящие о том, что Сулковский получил французское гражданство не в 1796, а еще в 1793 году, перед выездом в Турцию.

2 мая 1793 года Юзеф писал из Парижа тетке, вдове князя Августа, жалуясь на различные обстоятельства, мешающие его зачислению в армию, и перечислял их поочередно: глупость одного министра, неблагожелательность другого, отъезд в Турцию посла Декорша, на протекцию которого он особенно рассчитывал, антипольскпе настроения, вызванные изменой генерала Мёнчинского, и так далее… Но он ни словом не упоминал о затруднениях, вызванных отсутствием французского подданства.

Другой документ еще убедительнее. Давний варшавский знакомый Юзефа, посол в Турции Декорш, в одном из своих писем ясно пишет, что во время встречи в Константинополе в 1794 году Сулковский представил ему свидетельство о своем французском гражданстве, выданное коммуной города Парижа.

А если Сулковский получил подданство до отъезда в Турцию, то и не надо было жениться на дочери Вентуре, потому что во время его первого пребывания в Париже еще действовала конституция 1791 года, которая, кроме женитьбы на француженке, допускала и второе основание для натурализации. И это второе основание, вычеркнутое из позднейших конституций, выражалось в словах: «Французским гражданином становится тот, кто родился за границей от матери-француженки».

Стало быть, от неразрешенной загадки относительно женитьбы приходится вернуться к неразрешенной загадке, касающейся происхождения. Но ведь такое стечение событий было вполне возможно. Сулковский, до последней минуты поддерживавший переписку с мачехой и уже не смущающийся в Париже никакими условностями, мог с величайшей легкостью если не доказать, то хотя бы показать, что его мать была француженкой. Так же, как пятнадцать лет спустя это сделала Маргерит-Софи де Флевиль-Сулковская.

Но если Сулковский получил французское подданство именно таким образом, то тем самым теряет все основания литературно-историческая легенда о его женитьбе на мадемуазель Вентуре. Потому что доказательство этого брака, кроме вздорной информации Шюке, нет никаких.

Зато имеются доказательства, позволяющие предполагать, что «рыцарь с бархатистыми глазами» до конца жизни пребывал холостяком.

Ортанс Сент-Альбен рассказывает, что как-то раз сердечный друг Сулковского подвергся тяжкому оскорблению и собирался требовать сатисфакции (речь явно идет о Малишевском, который в 1796–1798 годах имел много неприятностей из-за прежних услуг, оказываемых королю). Сулковский без ведома друга взял это дело на себя. Когда друг впоследствии стал его упрекать, он ответил: «Драться можно только неженатым; мне нечего терять, кроме тебя».

Рейбо, один из французских авторов монографии о египетской экспедиции, упоминая Жан-Мишеля Вентуре де Паради, пишет: «Его жена была гречанка, дочь – египтянка, а зять – поляк». Если бы Сулковский, действительно был бы мужем дочери Вентуре, то уж кто-кто, а автор монографии о египетской экспедиции, наверное, знал бы и о втором зяте-поляке Жан-Мишеля.

И наконец, третье доказательство. Отправляясь в египетскую экспедицию, Сулковский считался с возможностью своей смерти Поэтому все имущество он вместе с самыми важными бумагами оставил Малишевскому. А ведь будь у него жена, то, конечно, ей он предоставил бы заботу о своем имуществе.

Поэтому я предлагаю всю историю с женитьбой на дочери Вентуре или на ком бы то ни было вообще считать обычной сплетней, по крайней мере до тех пор, пока историки не обнаружат какие-нибудь новые материалы, связанные с личной жизнью Сулковского.

Из того, что установлено до сих пор, неколебимо следует, что любовь не играла особо важной роли в жизни нашего героя.

Это подтверждает и Ортанс Сент-Альбен, который парижский период жизни Юзефа знал лучше всех его биографов. В своей книге Сент-Альбен пишет: «После любви к отчизне первое место в его сердце занимала дружба». И довольно пространно рассматривает все, что касается дружбы. А о любовных делах его упоминает только раз в кратком анекдоте по другому поводу.

Поскольку о романтических приключениях Сулковского мне удалось сказать так мало, то упомяну еще об одном случае, когда он выступил или, скорее должен был выступить, как… певец любви.

Мало кто знает, что Юзеф Сулковский еще при жизни своей стал героем… оперного либретто. Этим он был обязан своему доброму знакомому князю Михалу Клеофасу Огиньскому, о котором говорили, что он был лучшим композитором среди дипломатов и лучшим дипломатом среди композиторов.

Египетская экспедиция Бонапарта произвела величайшее впечатление во всем мире и особенно сильно подействовала на воображение художников. Автор известных полонезов, пребывающий в это время в Гамбурге, при первом известии об экзотической войне тут же принялся писать оперу под названием «Зелис и Валькур», рассчитывая, вероятно, на то, что она будет поставлена в Париже в день триумфального возвращения победителей. Сочиняя либретто, он, разумеется, не забыл и о Сулковском.

Опера имела неприкрыто пропагандистский характер и подчеркивала цивилизаторскую миссию европейских завоевателей. Зели, арабская девушка, томящаяся в гареме египетского паши Абубокира, тайно влюблена в молодого французского пленника Валькура и посему отвергает авансы паши, который хочет сделать ее своей первой женой. Невзирая на опасность, влюбленная красавица соглашается на ночное свидание с Валькуром. Во время свидания их застигает жестокий паша и путем ускоренного судоговорения приговаривает обоих к смерти. Но не успевает паша кончить свою устрашающую басовую арию, как вбегает гонец с известием о победе французов над мамелюками. Вскоре появляется Бонапарт в окружении своего штаба. И тут выступает адъютант Сулковский. Дабы смягчить сердце Абубокира, он поет хвалебную песнь любви и влюбленным. Растроганный паша отменяет свой несправедливый приговор, и действие кончается апофеозом в честь Бонапарта.

К сожалению, Огиньскому удалось довести до конца только этот первый акт. А там он и совсем забросил работу над оперой, так как египетская война стала во Франции очень непопулярна и музыкальная «агитка» не имела никаких шансов на постановку в парижском театре. Хвалебная песнь любви Сулковским не была пропета[14] на сцене, так же как и в жизни.