"Адъютант Бонапарта" - читать интересную книгу автора (Брандыс Мариан)

Адъютант Бонапарта

И наконец, последняя, самая волнующая и таинственная загадка биографии нашего героя – его отношения с Бонапартом.

Попытаемся проследить их с самого начала. Весна 1793 года. Капитан французской армии Наполеон Бонапарт еще участвует в усмирении родной Корсики. Бывший капитан польской армии Юзеф Сулковский обивает пороги руководящих деятелей революции. Только что выпущенный из тюрьмы, измотанный придирками коммунальной полиции, он отчаялся в напрасных стараниях поступить в армию и подыскивает себе другое занятие.

В Париже много говорят о Ближнем и Дальнем Востоке. Специальный посланник государства Майсура, Типпо-Султана, прибегает к помощи Республики, чтобы поднять антианглийское восстание в Индии. Французское правительство благосклонно относится к этому освободительному предприятию и намеревается послать Типпо-Султану своих военных инструкторов. Газеты крикливо возносят «гражданина» Типпо-Султана и называют его «добрым якобинцем». Одновременно в министерских кабинетах разрабатывается план другой восточной экспедиции. Чрезвычайный посол де Семонвиль собирается отправиться с тайной миссией в Турцию, чтобы сколотить новые союзы против коалиции. Во всех организационных совещаниях участвует известный знаток Востока Жан-Мишель Вентуре де Паради. Вероятно, это он напал на мысль, что молодой безработный польский офицер, с которым он познакомился месяц назад, великолепно подходит на роль военного инструктора для Типпо-Султана, так же как и на роль польского эксперта при после де Семонвиле.

В начале мая Сулковский уже готов к отъезду. Именно тогда он пишет прощальные письма на родину. Первое из них, о котором я уже упоминал, – к тетке, вдове князя Августа, – послано в демонстративно не запечатанном конверте. Видимо, отправитель ничего не имел против того, чтобы цензоры Республики узнали, почему его не взяли в армию. Второе письмо, посланное с оказией, более конфиденциальное. Юзеф приводит в нем неизвестному адресату (возможно, им была Маргерит-Софн де Флевиль-Сулковская) причины, по которым он решил поехать на Восток. В этом письме, помимо прочего, мы читаем следующее:

Несколько дерзко звучит это заявление молоденького офицерика, отправляющегося завоевывать полководческую славу прямо из тюремной камеры для подозрительных иностранцев. Но это не было дерзостью. Эти слова выражали одержимость идеей, которой Сулковский уже тогда подчинил всю свою жизнь и которой оставался верен до самой смерти. Он жаждал славы, чтобы иметь возможность стать во главе армии. Он жаждал освободить родину, чтобы революционизировать ее на французский лад.

Члены восточной миссии – по конспиративным соображениям – выезжали порознь. Сулковский выехал из Парижа 31 мая 1793 года за несколько часов до свержения Жиронды и захвата власти Горой. Об этом событии он узнал уже в дороге и встретил его с радостью как «третье возрождение Франции».

Парижские преследования и неприятности не ослабили– его революционного пыла. Записки, которые он вел в пути через Францию, могут смело считаться образцовым «символом веры» якобинца. Он превозносит в них благодеяния революции, клеймит глупость и низость лионских контрреволюционеров, со страстью опровергает клевету реакционных газет. Проезжая мимо запущенной пограничной крепости, он делает заметку, довольно неожиданную для завзятого читателя «деяний прославленных генералов»: «… Не в силе бастионов, а в гражданской отваге поддержанной всем народом, в любви к только что завоеванной свободе… безопасность Франции».

В Италии происходит неожиданное изменение дорожных планов. Разведка коалиции напала на след тайных эмиссаров революции. Посла де Семонвиля разоблачают во Флоренции и арестовывают. Сулковский узнает об этом в Венеции. Кольцо опасности вокруг него сжимается. Выдворенный полицией с территории Венецианской республики, он получает от французского консула приказ отправиться в Сирию, в Алеппо (Халеб), и там ожидать дельнейших распоряжений из Парижа.

В Алеппо, и только-то! Нынче никакое расстояние не может нас удивить, но ведь тогда самолетов не было Поздним летом 1798 года Юзеф садится в Ливорно на корабль и отправляется в многомесячное плаванье через Кипр и Александретту в Сирию. В дороге он мучается тропической лихорадкой, учит арабский и турецкий, старательно изучает социальные и экономические особенности Востока, что пригодится ему спустя пять лет во время египетской экспедиции.

В начале ноября он наконец добирается до цели своего путешествия. И тут начинается долгое ожидание инструкций из Парижа.

Но в Париже заняты другими, более важными делами. Беспрестанные поражения на фронтах и страшный экономический кризис вынудили революционное руководство принять самые суровые меры. Комитет общественного спасения, во главе которого стоит до жестокости добродетельный Максимилиан Робеспьер, решает спасти Францию и революцию организованным террором. Одновременно военный инженер Лазар Карно, великолепный организатор и несокрушимый республиканец, принимает революционизировать армию и очищать ее от ненадежных элементов.

На сцену выступают новые люди. Один из них – недавний усмиритель корсиканских повстанцев Наполеон Буонапарте. Благодаря дружбе с Огюстеном Робеспьером, братом диктатора, молодому корсиканцу удается пробить свой план выдворения англичан из Тулона. После взятия Тулона он именуется спасителем революции, посланным провидением, и в молниеносном темпе продвигается в бригадные генералы. Перед ним открывается великая карьера. Парижские газетчики называют его «Робеспьером на коне».

Юзефу Сулковскому в далеком Алеппо удача благоприятствует куда меньше. Пять месяцев напрасно ожидает он приказов из столицы и, не в силах дождаться, пытается осуществить безумный план – самостоятельно преодолеть 1500 километров по Аравийской пустыне до Басры, а оттуда попасть прямо в Индию. Предприятию этому покровительствует хозяин Юзефа, английский торговец Роберт Эббот. Но этот отзывчивый купец является одновременно агентом английской разведки и информирует о каждом шаге своего польского гостя дружественные разведки Австрии и России. Вероятно, благодаря этой благожелательной опеке Сулковский попадает в пустыне в засаду и только чудом остается живым.

Путешествие в Индию длится почти до апреля 1794 года. Чувствуя, что английская разведка обкладывает его со всех сторон, Юзеф наконец отчаивается в авантюрном походе в Басру и решает вернуться в Константинополь, где послом Франции является его давний варшавский знакомый Мари Декорш.

Путешествие в Константинополь из-за препятствий и осложнений, чинимых милым мистером Эбботом, длится почти полных три месяца. Еще до того как попасть туда, Сулковский узнает о Краковском восстании Костюшки. С этой минуты его перестают интересовать проблемы Дальнего и Ближнего Востока и целиком захватывают польские дела.

В Константинополь он прибывает в канун годовщины революции, которую отмечают в местном якобинском клубе. Что за дьявольская энергия скрывается в этом худеньком юнце «слабого телосложения»! Не успел он еще оправиться от почти годовых похождений, которых хватило бы на три приключенческо-географических романз, а мы уже видим его главным докладчиком на клубном собрании якобинцев. И, точно из рукава, извлекает он длинный философский реферат о «Мужественном веке человечества», реферат столь революционный, что его не постыдился бы сам Сен-Жюст, с которым нашего героя так часто сравнивали из-за политических убеждений, молодости, красоты и литературного таланта.

«Он говорил об истинной свободе и силе, которую она пробуждает, познакомил с историей свободолюбия и его постоянного совершенствования с древнейших времен до Реформации и борьбы за свободу совести и, наконец, до борьбы за свободу человека, до американской и французской революции. Он указал на моральную силу свободы, на способность народов к возрождению и преображению в горниле революции. Вот и в наши дни французы из сибаритов становятся республиканцами: Франция восстает из морального падения, чтобы осуществить благороднейшую цель, чтобы возвыситься в добродетели до истинного героизма».

Воздав должное революции, Сулковский бросается в водоворот польских дел. Он лихорадочно уговаривает Декорша убедить Париж вмешаться в восстание. Пишет парижскому правительству обширный мемориал о положении в Польше. Содержание мемориала, основанного на немногих обрывочных сведениях, успевших дойти до Константинополя, поражает остротой видения и вместе с тем бескомпромиссностью некоторых оценок. Сулковский – энтузиаст восстания, но он отлично сознает, что такое борьба, которая идет в среде повстанческого руководства между радикальными «клубистами» и умеренным крылом, представляющим шляхту и богатых горожан. «Польский Сен-Жюст», разумеется, выступает за первых, а умеренных предводителей, в том числе и Костюшку, критикует с таким же «левацким» жаром, с каким три года назад критиковал конституцию 3 мая. Но, написав мемориал, он ведет себя точно так же, как после «Последнего голоса гражданина», а именно заявляет послу Декоршу, что возвращается на родину и присоединяется к восстанию.

Декорш пользуется этим случаем, чтобы послать шифрованные письма Костюшке и Игнацию Потоцкому. Подготовка этих писем отдаляет поездку на месяц. Наконец в середине сентября все готово, и Юзеф отправляется в новое путешествие почти за две тысячи километров. Он переодет армянским купцом, у него длинная черная борода, под подкладкой меховой шапки спрятаны шифрованные письма, а в маленькой коробке с порошком – орден Виртути Милитари, полученный в 1792 году.

Трехмесячное путешествие на родину снова разнообразит вражеская разведка. Австрийская полиция уже уведомлена о проезде опасного эмиссара и назначает за поимку его высокую денежную награду. Вдоль всего пути следования рассылаются розыскные письма с его поэтическим описанием. Но бородатый армянский купец ничем не напоминает «красивой девушки, переодетой мужчиной». Его «бархатные глаза» спокойно выдерживают взгляд пограничных стражей, а хладнокровие его сбивает с толку самых проницательных шпиков. Много раз его задерживали и обыскивали, и всегда ему удавалось выпутаться благополучно.

В Польшу Сулковский прибыл только поздней осенью, уже после подавления восстания. Польские историки не имеют никакой информации относительно его последнего пребывания на родине. Один только Ортанс Сент-Альбен вероятно, опираясь на устные рассказы своего отца, – заявляет, что Сулковскому еще удалось сформировать небольшой партизанский отряд, который вскоре был полностью разбит в первой же стычке.

Так или иначе, пребывание в Польше не могло быть долгим, так как уже в мае 1795 года мы вновь видим Сулковского в Константинополе, а оттуда он возвращается в Париж.

В Париже тем временем произошли новые перемены. 27 июля 1794 года – а по революционному календарю 9 термидора II года Республики – большинство Конвента свергло якобинскую диктатуру, Максимилиан Робеспьер, Сен-Жюст и другие предводители гибнут под ножом гильотины. Упоенная победой толпа парижских мелких буржуа раскапывает на площади Карусель могилы санкюлотских героев – Жан-Поля Марата и Клавдия Лазовского. Власть над Францией принимает раздираемый фракционными битвами термидорианский Конвент.

Для бригадного генерала Наполеона Бонапарта начинаются тяжелые времена. «Робеспьер на коне» неожиданно выбит из седла. Арестованный в связи с репрессиями против «террористов», он находится на волосок от Смерти. Правда, вскоре его выпускают из тюрьмы, но карьера его, кажется, уже бесповоротно перечеркнута. Теперь уже он, как два года назад Сулковский, бесцельно слоняется по парижским улицам и отирается в передних министерств. А новые правители не хотят прибегать к услугам фаворита свергнутого режима.

Ранней осенью 1795 года, примерно в то самое время, когда Юзеф покидает Константинополь, Наполеон готовится к поездке как раз в те края. В Париже он уже не видит для себя будущего. Тупые бюрократы упорно отвергают его планы оздоровления ситуации на итальянских фронтах. Военный министр вычеркнул его из списка генералов действительной службы. Поэтому он собирается поехать военным инструктором на Восток и заняться реорганизацией турецкой артиллерии.

Но история не позволяет сойти со сцены своему избраннику. События во Франции дают ему неожиданную возможность для политической реабилитации.

Пятнадцатимесячное термидорианское правление – это период непрестанных внутренних схваток. Новую власть атакуют слева парижские санкюлоты, требующие «хлеба и конституции 1793 года», и справа – роялисты. В провинции ширится белый террор. Толпы возвращающихся эмигрантов и состоятельной молодежи создают организации под названием «Армия Иисуса» и «Воины солнца». Банды эти кружат по городам, убивая революционеров. Сторонники реставрации, подстрекаемые слабостью и нерешительностью власти, готовятся к генеральному восстанию в столице.

Термидорианцы лихорадочно подыскивают людей, которым можно было бы доверить защиту находящейся в опасности Республики. Один из главных руководителей правительственного лагеря, Поль Баррас, вспоминает о безработном генерале, взявшем Тулон, который несколько раз обращался к нему в качестве просителя. В самый канун роялистского восстания генерал Бонапарт вновь призывается на действительную службу и назначается комендантом Парижа.

Восстание происходит 13 вандемьера (4 октября) 1795 года. Двадцатитысячная толпа вооруженных парижских буржуа, возглавляемая роялистскими повстанцами, атакует здание Конвента. Но несостоявшийся реорганизатор турецкой артиллерии не спит. Он перекрывает своими пушками улицу Сент-Онорэ и несколькими орудийными залпами предотвращает государственный переворот.

Этих орудийных залпов по толпе Париж никогда ему не простит. Новое прозвище «генерал Вандемьер» пристанет к нему на долгие годы, и об этом ему будут постоянно напоминать в самые тяжелые минуты жизни. Но пока что Республика спасена, и спасена карьера ее защитника. Власть над Францией переходит к новому правительству – Директории, состоящей из пяти человек.

В ее состав входят два человека, полностью оценившие таланты Бонапарта: его покровитель, циничный и продажный бывший аристократ Поль Баррас и «организатор победы», специалист по армейскому делу Лазар Карно.

В награду за подавление мятежа Наполеон получает звание дивизионного генерала и добивается благосклонного внимания директоров к его планам итальянской кампании. Отношения его с правительством делаются все более тесными по причинам личного характера. Молодой генерал без памяти влюбляется в подругу Барраса, графиню Жозефину де Богарне, которая была старше его на шесть лет (при случае стоит вспомнить, что вдову де Богарне, приговоренную в 1793 году к смерти, спас от гильотины поляк доктор Марковский, исполнявший в го время обязанности главного лекаря парижских тюрем). Всемогущий директор Баррас, рассчитывая на то, что через Жозефину он сможет полностью подчинить себе влюбленного артиллериста, содействует его карьере. В начале марта 1796 года дивизионный генерал Наполеон Бонапарт (итальянское «у» все чаще выпадает из его фамилии) получает желанное назначение главнокомандующим Итальянской армией. Спустя неделю и за два дня до отъезда на итальянский фронт он женится на графине де Богарне.

Юзеф Сулковский узнал об этих фактах уже из парижских газет. Он вернулся во Францию в первые месяцы 1796 года, утомленный трехлетними скитаниями и приключениями, удрученный неудачей восстания в Польше и абсолютно неприязненно относящийся к дипломатической службе. Все, что он сейчас делал, оказалось ненужным. На его счету не было еще ни одного славного подвига, он так и не продвинулся ни на шаг в направлении к командованию армией.

Первое столкновение с директорианской Францией должно было быть для нашего якобинца довольно неприятным. Боевой, революционный Париж, который он покинул в 1793 году, за время его отсутствия превратился в город торжествующей буржуазии. Орудийные залпы Бонапарта спасли, правда, республиканский строй, но не смогли спасти его социальной сути. Революция была окончательно заглушена безыдейным термидорианским правлением.

«Польский Сен-Жюст» очутился вдруг посреди безудержной спекуляции, оппортунизма, торговли чинами, разнузданных развлечений и политических интриг, берущих начало в литературных салонах. Для суровой, спартанской натуры Сулковского растленность Директории должна была быть чем-то исключительно отвратительным и отталкивающим. Спасение от нее он мог найти только в армии. Только в армиях, сформированных и руководимых Карно, еще жил якобинский дух. Итальянская, Рейнско-Мозельская и Самбро-Маасская армии по-прежнему разносили по Европе лозунги и завоевания французской революции, той революции, которой уже не было в самой Франции.

Сразу же после возвращения Юзеф возобновил попытки получить службу в армии. И вот чудеса! Буржуазный Париж Директории оказался благожелательнее к молодому якобинцу, чем былая столица санкюлотов. Старые знакомые Сулковского уже были на хороших постах и могли оказать ему эффективную помощь. Александр-Русслен Сент-Альбен занимал должность секретаря при имевшем большие связи штабисте генерале Шерене. Петр Малишевский, женившись на француженке Франсуазе Виктории Вентуре де Паради и «отсидев» в робеспьеровской тюрьме, имел вес во влиятельных кругах парижской буржуазии. Две эффектные merveilles, «египтянка» и ее безымянная сестра, очаровывали новых правителей модными декольте до талии и заправляли в литературно-политических салонах мадам Тальен, мадам Рекамье и писательницы Фанни де Богарне, тетки Жозефины Бонапарт.

Благодаря стараниям добрых друзей Юзеф вскоре завязал личное знакомство с генералом Луи Шереном, доверенным человеком генерала Лазара Гоша, известного тем, что он подавил мятеж в Вандее. Шерен, в гражданской жизни специалист по геральдике и генеалогии, видимо, питал слабость к людям со сложной родословной, так как отнесся к Сулковскому самым благожелательным образом и тут же написал рекомендательное письмо к военному министру Петье. Подобное же письмо пошло к Петье от министра иностранных дел Делакруа, которого предварительно «обработал» находящийся в дружеских отношениях с Юзефом посол Декорш.

Юзеф, видя, что его карьера наконец-то стронулась с места, сам решил придать ей должное направление. 8 апреля, 1796 года он обратился к министру Петье с просьбой назначить его в Итальянскую армию, которой командовал Бонапарт. Биографы Сулковского, а в особенности французские, постоянно подчеркивают этот факт как доказательство того, что Сулковский уже тогда избрал Наполеона своим предводителем. Но это довод не совсем убедительный. 8 апреля в Париже Бонапарта еще не принимали очень всерьез. Народ обвинял его в том, что он ради карьеры пролил кровь парижан (13 вандемьера от его пушек гибли не только роялисты). В салонах высмеивали его поспешный брак с любовницей Барраса, а о его итальянских успехах еще никто ничего не знал, так как первые известия о победе под Монтенотто пришли в столицу только спустя неделю. Поэтому я склонен предполагать, что Сулковский, просясь в Итальянскую армию, выбирал не столько полководца и учителя, сколько место для своих будущих подвигов. Италию он знал уже довольно хорошо по первоначальной стадии своей неудачной поездки на Восток. Тогда он написал несколько глубоких исследований о политической и социальной структуре этой страны. Он живо интересовался итальянским движением за независимость и объединение страны. Позднее в парижском салоне миланской эмигрантки синьоры Беккариа, куда ввел его Малишевский, он завязал близкие отношения с радикальными итальянскими патриотами. А кроме того, что имело значение при его памятливой натуре, ему надо было уладить кое-какие счеты с реакционным венецианским правительством, которое три года назад столь нелюбезно выпроводило его со своей территории.

В результате многосторонних стараний и протекций «гражданин» Юзеф Сулковский постановлением Директории от 1 мая 1796 года был зачислен в армию Республики в чине капитана a la suite (ожидающего вакансии) и получил направление в штаб-квартиру генерала Бонапарта.

Свежеиспеченный капитан выехал из Парижа в середине мая. Одет он был в свою старую польскую форму 1792 года, наскоро переделанную во французский мундир. В дорожной сумке он вез два рекомендательных письма: официальное, но довольно благосклонное письмо министра Петье и интимную записочку «тетки» Наполеона, писательницы Фанни де Богарне. Вторую рекомендацию, несомненно, выхлопотала «дама, которую он любил».

Добраться до все время перемещающейся штаб-квартиры было утомительно и сложно. Юзеф довольно долго плыл на корабле из Тулона в Геную и дважды подвергался нападению английских корсаров. Вторая встреча с корсарами «наполнила его отвращением к морскому пути», и дальнейшее путешествие он решил совершить по суше. Поэтому он нанял в одном из северных итальянских городков повозку с возницей и в течение дня пересек «области Генуи, Модены, Тосканы, императора и папы».

А 28 июня догнал штаб-квартиру в Ливорно.

Спустя десять дней он отправил первое письмо к парижским друзьям. Итальянская переписка Сулковского этого периода была обнаружена и опубликована во Франции только в 1946 году и абсолютно не известна польским читателям. Поэтому позволю себе привести несколько отрывков из этого первого письма как образец стиля нашего героя.

Вот и все, что мы узнаем из первого письма. Какая жалость, что Сулковский не описал подробнее свою первую встречу с Бонапартом и впечатление, которое произвел на него главнокомандующий. Описания Наполеона тех лет, запечатленные мемуаристами и польскими авторами писем, различны и нередко весьма отличаются от героических портретов Герена, барона Гро и других французских художников. Грузный, коренастый Ян Генрик Домбровский, который спустя несколько месяцев после Сулковского наблюдал Наполеона, с искренним сокрушением описывал его невзрачный вид: «Это было что-то маленькое и какое-то черно-желтое, и уж худенькое-то такое, и несчастное… и ножки этакие тоненькие-тоненькие, как чубучки…»

Впечатления Юзефа от первой встречи с Наполеоном были, видимо, совершенно иными. Невзрачный худенький человек с твердыми глазами, землистой кожей и беспорядочной гривой волос, спадающей на генеральские галуны, который нетерпеливым движением выхватил у прибывшего офицера его рекомендательные письма в штаб-квартире в Ливорно, должен был показаться Сулковскому могущественным и достойным всяческой зависти.

Это был уже не Бонапарт начала апреля: подозрительный карьерист, «генерал Вандемьер», муж любовницы Барраса, над которым все потешались, а Бонапарт последних дней июля – победоносный полководец, который в три месяца повернул ход итальянской кампании, который громил как хотел виднейших австрийских генералов, сокрушал герцогские троны, создавал республики, угрожал папской столице, имя которого со страхом и восхищением повторяли во всей Европе.

Этот новый Бонапарт являл собою полное воплощение мечтаний Юзефа. Он был молодым офицером нефранцузского происхождения, который за какие-нибудь три года продвинулся от капитана до главнокомандующего, озаренного славой подвигов. В апреле 1796 года, в Париже Сулковский мог еще просить о назначении его в Итальянскую армию ради самой Италии, в июле же в Ливорно уже должен был ставить в своих планах прежде всего на Бонапарта.

Когда сравнивают биографии этих двух гениальных юнцов – корсиканца и поляка, – то поражаются их удивительному сходству. Взять хотя бы то, что оба они почти в одно и то же время определили свои далеко идущие цели. Капитан Сулковский сформулировал свое кредо в парижском письме от мая 1793 года. За несколько месяцев до этого, также в Париже, капитан Бонапарт высказал слова, которые поныне поражают читателей его жизнеописания. В самые тяжелые дни революции он встретил на улице старуху, которая вызвала в нем жалость. Он подал ей три франка. Обрадованная нищенка воскликнула: «Желаю вам короны, господин офицер!» Невзрачный революционный офицерик отнюдь этому не удивился. «Вполне возможно», – ответил он с невозмутимой серьезностью.

Однако независимо от того или иного биографического сходства есть основания считать, что первая встреча Бонапарта с Сулковским была довольно холодной. Итальянский победитель не выносил в то время офицеров с министерскими рекомендациями. Несмотря на постоянные военные успехи, отношения его с Парижем складывались не очень хорошо. Влиятельные конкуренты делали в столице все, чтобы ослабить его позиции. Честный и образованный, но недостаточно гибкий «организатор победы», Карно резко обрушивался на него за отступления от стратегических планов. За месяц до встречи в Ливорно приведенный в ярость корсиканец пригрозил Директории отставкой. Отставку, правда, не приняли, но генерал знал, что это еще не последний спор, и оберегал свой штаб от «подсадных уток» из Парижа. Тайное разведывательное бюро Итальянской армии тщательно собирало сведения об офицерах, направляемых в штаб-квартиру, задолго до их прибытия сюда.

Сведения о Сулковском не могли настроить Бонапарта благожелательно. Покровителем молодого офицера был министр Петье, один из близких людей директора Карно Министр поддерживал Сулковского до странности сердечно, подчеркивал его особые данные для штабной работы и просил информировать его о своем протеже. Другим покровителем кандидата был генерал Шерен, начальник штаба Гоша, самого опасного соперника Бонапарта. Эти две настораживающие рекомендации не могла уравновесить любезная записочка старой парижской графоманки Фанни де Богарне. При всей своей любви к Жозефине Наполеон не принадлежал к людям, которым ближайших сотрудников подбирают тетки.

Рекомендации министра, разумеется, не были оставлены без ответа. В тот же день начальник главного штаба Итальянской армии Александр Бертье отправил Петье письмо, выдержанное в учтивых и заверительных тонах. Из письма вытекало, что главнокомандующий и его начальник штаба очень заинтересовались офицером, который сумел завоевать столь великое доверие «гражданина министра», и что они сделают все, чтобы его офицера использовать «наиболее надлежащим и соответствующим его дарованиям образом».

То, что мы знаем о положении Сулковского из его собственных писем, находится в некотором противоречии с этими официальными заверениями. Из другого письма Юзефа, посланного в Париж в последних числах сентября 1796 года, ясно видно, что протеже министра Петье и генерала Шерена первые три месяца своей итальянской службы был планомерно отстраняем от прямой штабной работы, отвечающей его «особым талантам».

Вскоре после первого разговора с Бонапартом Сулковский был, правда, назначен штабным адъюнктом, но в качестве этого адъюнкта постоянно перебрасывался с места на место, постоянно менял начальников и получал каждый раз новые задания явно линейного характера. В письмах к друзьям он жаловался, что «не видит генерала так часто, как бы того хотел».

Количество и разнообразие первых боевых заданий Сулковского было поражающим. Вначале он четыре недели командует головной походной заставой дивизии генерала Вобуа. Затем мы видим его с генералом Сент-Илером, когда он вскачь несется по берегу озера Гарда, чтобы успеть к битве под Тремолано. После окончания битвы он получает от генерала Ожеро приказ с группой карабинеров обойти австрийцев с тыла. Тогда он занимает какую-то деревню и берет в плен триста «цесарских» солдат. В другой раз он устанавливает посты на одной из переправ через Адидже. Возвращаясь с этого задания, он натыкается на австрийские войска. Тогда он собирает двести французских мародеров, бесчинствующих в деревне, и, как он скромно сообщает в письме, «дает им возможность сдержать первый напор врага». Сразу же после этого принимает участие в сражении под командованием генерала Массены. «Сражение это в целом было неудачным. Свыше тысячи наших попали в плен. Множество офицеров потеряли свой багаж, и я в том числе, они даже захватили коня главнокомандующего».

В этом лихорадочном водовороте обязанностей штабного адъюнкта Юзеф занимается еще и польскими делами. Уже в июле 1796 года парижская Депутация[15] обращается к своему представителю в Константинополе, князю Михалу Клеофасу Огиньскому, поручая ему завязать корреспонденцию с Сулковским и склонить через него Бонапарта к участию в польских делах.

В соответствии с поручением Огиньский связался с Сулковским и в августе получил от него ответ с французским офицером, следующим из Италии в Персию через Константинополь. Содержание этого ответа князь Михал Клеофас приводит в своих воспоминаниях: «…Он дал мне понять, что ему не очень удобно говорить о польских делах с Бонапартом в ту минуту, когда этот генерал занят военными действиями в Италии; но он советовал мне написать генералу письмо от имени моих соотечественников и уверял меня, что оно будет принято благосклонно. Далее он ручался мне, что, если бы мы могли заинтересовать генерала Бонапарта, наши надежды на освобождение Польши обрели бы почву, так как этот генерал пользуется огромным доверием французов и не преминет рано или поздно стать во главе правительства».

Последняя фраза служит великолепным свидетельством проницательности молодого адъюнкта. Ведь он написал ее за три года до переворота 18 брюмера. Итак, запомним, что еще ранней осенью 1796 года Сулковский был уверен, что главнокомандующий Итальянской армией когда-нибудь станет во главе французского правительства. И это объясняет, почему он так крепко держался за Наполеона до самой смерти.

Огиньский отличался от Сулковского политическими взглядами, но уважал его патриотизм, что и доказал в записках: «Этот молодой человек сочетал ученость и личную отвагу, полную самоотверженность ради дела свободы и все чувства доброго поляка». Огиньский незамедлительно воспользовался его советом и написал мемориал Бонапарту. С пафосом, наивно, в сугубо польском духе. Прежде всего он взывал к чувствам генерала:

Впоследствии, в 1813 году, князь Михал Клеофас усиленно оправдывался в «республиканском и эмфатическом стиле этого письма», но тогда наверняка выражал свои искренние чувства.

Сразу же после написания мемориал был послан с дипломатической почтой французского посольства в Константинополе в штаб-квартиру Бонапарта.

В результате стараний Сулковского Наполеон прочитал мемориал в его присутствии. Утром 15 сентября – за несколько часов до сражения под Сан-Джорджио – штабной адъюнкт торопливо набросал письмо к Огиньскому, сообщая ему ответ Бонапарта.

Огиньский, приводя этот ответ в своих записках, снабжает его горьким комментарием: «Я питал доверие к генералу Бонапарту, командующему в Италии французами и поляками и сражающемуся только за свободу и независимость народов. Мой энтузиазм, а в особенности надежда, что я найду в нем защитника польского дела, уменьшились, когда он объявил себя пожизненным консулом, и совсем оставили меня, когда он объявил себя императором французов», (Как знать, может быть, именно переворот 18 брюмера повлиял на то, что опера «Зелис и Валькур» не была никогда закончена?)

В тот же день, когда Сулковский информировал Огиньского об ответе генерала, в карьере скромного штабного адъюнкта произошел решительный перелом в лучшую сторону.

Спустя несколько часов после отсылки письма он очутился в огне сражения и блистательным подвигом покорил сердце Бонапарта. Это была наметка польской Сомосьерры, пока что в довольно скромных размерах. Сулковский добровольцем во главе двухсот шестидесяти гренадеров взял лихим штурмом батарею Сан-Джорджио, которая считалась неприступной.

Наполеон был очевидцем этого подвига и, вероятно, тогда и изменил свое отношение к Сулковскому. Он перестал считать подозрительного «франтика» из Парижа политическим осведомителем, а признал в нем бесстрашного солдата. После Сан-Джорджио он похвалил его в рапорте Директории и начал им интересоваться. Спустя шесть недель ему попало в руки боевое донесение Сулковского начальнику штаба. Командующий убедился, что бесстрашный покоритель Сан-Джорджио является и необычайно способным штабистом. Этого было достаточно.

27 октября 1796 года начальник штаба Бертье подписал в Вероне приказ следующего содержания:

«Приказываю гражданам капитану Сулковскому… и капитану артиллерии Дюроку незамедлительно явиться к главнокомандующему для временного исполнения обязанностей личных адъютантов (aide de camp) до утверждения их в этой должности Директорией».

Aide de camp, личный адъютант, или, как тогда говорили, обозный адъютант, – это уже было что-то. Личная свита Бонапарта являлась настоящим питомником будущих полководцев, маршалов, герцогов и даже королей. Для примера приведу имена нескольких тогдашних товарищей Сулковского, указывая в скобках их позднейшие звания: Дюрок (герцог Фриульский, обер-гофмаршал), Жюно (дивизионный генерал, герцог д'Абрантес), Мармон (маршал Франции, герцог Рагузский), Леклерк (командующий экспедицией на Сан-Доминго), Евгений де Богарне (герцог, вице-король Италии), Луи Бонапарт (голландский король), Лавалетт (министр почт, граф империи, член Государственного совета).

Возложив на левое плечо бело-красную ленту – знак личности адъютанта главнокомандующего, – Юзеф мог уже смело сказать, что его фантастические мечтания, которые он рисовал себе три года назад, начинают приобретать реальные очертания. Он очутился в главном диспозиционном пункте воины. При тогдашнем отсутствии специализации личные адъютанты Бонапарта вникали во все тайники штабной работы. Они знали почти так же хорошо, как и главнокомандующий, состояние и положение как собственных, так и вражеских войск. Самое позднее в канун сражения их информировали о всех мелких подробностях готовящейся стратегической операции, так что потом, пересекая много раз поле боя, они могли контролировать ее ход. Но самое важное то, что они находились в постоянном контакте с величайшим военным гением своего времени. Это была идеальная школа для молодого офицера, который в будущем сам намеревался командовать армией.

Итак, Сулковский учился в Италии воевать. Учился он самозабвенно, жадно. Это лучше всего видно по его письмам Малишевскому в Париж. Только в двух первых можно найти эпизоды личного характера, остальная корреспонденция напоминает выписки из учебников по военной стратегии и тактике. Просто поразительно, что молодой человек с несомненным литературным талантом, одаренный удивительной наблюдательностью и отличным чувством юмора, не приводит в личных письмах к приятелю ни одного анекдота из солдатской жизни, ни одной человеческой характеристики, что его абсолютно не интересуют штабные сплетни, любовные похождения товарищей, их личные боевые успехи, что он остается слепым и глухим к яркому фону, которому уделяют столько внимания другие военные хронисты.

Сулковского интересует только война. С эпическим размахом и со скрупулезностью ученого он рисует картины огромных стратегических операций, раскрывает механизм успехов и поражений, объясняет смысл отдельных французских и австрийских маневров. Со страстью солдата-революционера он характеризует социально-политическую структуру итальянских крошечных государств, на территории которых проходит кампания. Его письма – это военный учебник, но учебник «высшего класса», для кандидатов в командующие армиями.

Сулковский учился воевать, разрабатывая с начальником штаба Бертье оперативные планы, выезжая на рекогносцировку, читая донесения линейных адъютантов и слушая болтовню солдат на биваках. Но прежде всего учился на полях сражений рядом с Бонапартом. Там он «вглядывался в громы» полководца и «циркулем проверял их мощь и воздействие». Он сопровождал командующего во всех сражениях и почти в каждом из них каким-то образом отличался. Он угадывал мысли генерала, опережал его приказы, старался быть незаменимым. Один из адъютантов Бонапарта, Лавалетт, который прибыл в штаб Итальянской армии спустя некоторое время после Сулковского, уделяет ему много места в своих.»Воспоминаниях». Француз поражается храбростью польского коллеги на полях сражений, его «необычайным сочетанием смелости и хладнокровия», восхищается его глубокими, всесторонними знаниями, сильным умом и ярким воображением. Он превозносит его верную дружбу, рыцарскую честь и безупречное чувство долга. По мнению Лавалетта, которого трудно в данном случае подозревать в пристрастии, Сулковский выгодно отличался не только «от того же Жюно» (будущий герцог д'Абрантес, видимо, не пользовался признанием товарищей), но и от всех остальных адъютантов командующего.

Сам командующий, надо думать, таким же образом оценивал своего польского aide de camp, так как по мере знакомства с ним отводил ему подле себя все более важное место. Он поверял ему самые конфиденциальные штабные и личные секреты, возлагал на него самые трудные и самые ответственные задания, а в заданиях, выполняемых совместно с другими адъютантами, поручал ему руководство (так было, например, в венецианской миссии Сулковского и Жюно). Из польских и французских исторических исследований видно, что в заключительном периоде итальянской кампании Сулковский наряду с Бертье был самым близким и самым доверенным соратником Бонапарта. Тогдашняя молва гласила, что польский адъютант облечен просто невероятным доверием. Рассказывали, что в некоторых случаях он имел право принимать самостоятельные решения и подписывать приказы от имени генерала. О влиянии молодого поляка на Бонапарта писали даже немецкие и австрийские газеты.

Но, странная вещь, эта исключительная роль, которую играл Сулковский в штабе Итальянской армии, никак не отразилась на его воинской карьере. Другие – менее способные и менее ценимые офицеры из окружения Бонапарта продвигались в молниеносном темпе, а самый одаренный адъютант, который был правой рукой командующего и почти в каждом сражении отличался каким-нибудь подвигом, закончил итальянскую кампанию, как и начал ее, в чине капитана.

Над причинами этой непонятной несправедливости биографы Сулковского ломали голову вот уже сто с лишним лет. Ортанс Сент-Альбен, который черпал свои сведения из трудно проверяемых устных преданий, утверждает, что Бонапарт во время итальянской кампании на вопрос, почему он так долго не представляет к повышению в чине своего польского адъютанта, якобы ответил: «Потому что он с первой минуты показался мне достойным назначения только на должность главнокомандующего… но вообще-то он сам по прибытии в Итальянскую армию заявил: „Мне не нужно никаких наград, которые вы раздаете французам; моя единственная цель совершенствоваться в воинском деле под руководством самого выдающегося полководца, с тем чтобы когда-нибудь я мог стать таким же в моей стране…“

В этом якобы историческом анекдоте достоверным кажется одно только заявление адъютанта, так как оно находит себе документальное подтверждение. А вот слова генерала, пожалуй, следует причислить к легендам, возникшим уже после смерти Сулковского. Потому что трудно допустить, чтобы в эти ненадежные, отмеченные коварством и завистью времена Директории какой-нибудь генерал спешил выдать своему подчиненному патент на главнокомандующего. Меньше всех годился для таких заявлений склонный к подозрительности и постоянно чувствующий себя под угрозой Бонапарт.

Зато мы знаем от историков, что во время итальянской кампании именно такое мнение о Сулковском высказал некто иной – Лазар Карно, член Директории и «организатор победы». Весьма возможно, что именно это неосторожное высказывание парижского правителя и сопутствующие этому обстоятельства встревожили мнительного генерала и сказались на карьере его адъютанта.

Высказывание Карно широко известно, и его можно найти во всех биографиях нашего героя. В период наиболее напряженных отношений между Парижем и командующим Итальянской армией Карно на одном из заседаний Директории якобы сказал о Сулковском: «Если бы мы потеряли Бонапарта, то вот молодой человек, который способен заменить его».

Биографы Сулковского, охотно ссылаясь на мнение Карно, никогда не старались докопаться до его источника, оставляли без ответа три напрашивающихся вопроса. Что общего было у командующего всеми вооруженными силами республики со скромным капитаном, адъютантом штаба Итальянской армии? Почему Карно так хорошо разбирался в талантах Сулковского? На основании чего высказывал он свое мнение?

Только в 1946 году разрешил эту загадку биограф Карно профессор Сорбонны Марсель Рейнар, который в книге «С Бонапартом в Италии» опубликовал неизвестную доселе итальянскую переписку Юзефа Сулковского.

Во вступлении к этой книге Рейнар выясняет, что письма Сулковского он нашел в личном архиве Карно. Следует полагать, что именно на основе этих писем «организатор победы» создал себе столь лестное суждение об их авторе. Из того, что пишет Рейнар, следует, что о наличии этих писем в архиве директора Карно Бонапарт узнал, вероятно, еще во время итальянской кампании.

Обнаружение источника, питавшего Карно, произошло при драматических обстоятельствах. Под конец итальянской кампании Директория, вступив в открытую борьбу с парламентской оппозицией, прибегла к помощи армии. В результате 4 сентября 1797 года при поддержке двух армий – Итальянской и Самбро-Маасской – в Париже был совершен бескровный военный переворот, вошедший в историю, как переворот 18 фруктидора. Карно, решительный противник антиконституционных действий, отказался участвовать в перевороте и, опасаясь ареста, вынужден был бежать за границу. 15 сентября в кабинет «фруктидоризированного», как тогда говорили, директора вошли комиссары новой Директории, чтобы произвести обыск в его архивах. Во время обыска обратили внимание на папку с надписью «Италия», сделанной собственной рукой Карно. В папке находились копии семи писем капитана Юзефа Сулковского, написанных из Италии к другу в Париж.

Так как Бонапарт был одним из покровителей переворота, то следует предположить, что его немедленно уведомили об этой сенсационной находке. Впрочем, я считаю, что благодаря бдительности Тайного разведывательного бюро генерал узнал о содержании директорской папки гораздо раньше, сразу же после заявления Карно. К счастью для адъютанта, в самом содержании переписки не было ничего компрометирующего. Итальянские письма Сулковского, как я уже упоминал, рисуют картину войны в самых общих очертаниях, в них нет никаких тайн, никаких секретных подробностей, имена командующего и других полководцев упоминаются редко и чрезвычайно осторожно. Даже самый придирчивый глаз не мог бы усмотреть в этих объективных описаниях никаких признаков злой воли или нарушения служебных обязанностей. Но зато Бонапарта должен был обеспокоить сам факт, что интимные письма его личного адъютанта очутились в архиве одного из членов Директории.

Кто же передавал эту переписку Карно и чего он хотел этим добиться?

Ответ на первый из этих вопросов не встречает никаких трудностей. Письма могли быть переданы Карно единственно с ведома и согласия их парижского адресата – Петра Малишевского, любимого друга Сулковского. Чтобы ответить на второй вопрос, следует поближе присмотреться к личности Малишевского и его тогдашней деятельности.

В апреле 1796 года, еще до отъезда на итальянский фронт, Юзеф в письме к одному из товарищей так писал о Петре: «…Малишевский, о котором ничего не скажу, потому что если бы я захотел упомянуть о его талантах, патриотизме и учености, то заполнил бы все это письмо…»

Эти слова красноречиво говорят об отношении Юзефа к другу, но их никак нельзя счесть беспристрастной и достаточной характеристикой Малишевского.

Петр Малишевский, он же Малишевский, человек с двумя фамилиями, был фигурой сложной, не укладывающейся в однозначные определения. Его биография кишит необычайными противоречиями. Когда ее читаешь, то возникает впечатление, что в этом стройном юноше с высоким лбом мыслителя и умным задумчивым взглядом заключались два совсем разных человека.

Первый Петр Малишевский – отец многочисленного семейства, человек по натуре спокойный и осмотрительный, ученый-экономист, для которого «наука была единственным удовольствием в жизни», прославился в истории прогрессивной польской публицистики как ярый республиканец, радикальный защитник прав польских мещан и крестьян, автор социальных и экономических работ, еще и по сей день поражающих свежестью взглядов, смелостью и глубиной мысли. Именно этого Малишевского любил Сулковский, именно об этом Малишевском спустя тридцать лет произнес чудесную посмертную речь Юлиан Урсын Немцевич, восхваляя его патриотизм и многие заслуги перед страной.

Но с тех же страниц биографии почтенного ученого, писателя и патриота предстает и другой Петр Малишевский – долголетний королевский осведомитель, который в 1793 году – значит, уже в период дружбы с героем Зельвы – доносил из Парижа Станиславу-Августу о подготовке восстания Тадеушем Костюшкой; подозрительный, интриган и автор ядовитых, разнузданных пасквилей на генерала Домбровского; политический авантюрист, вечно замешанный в какие-нибудь невероятные дипломатические или заговорщицкие аферы; человек, презираемый соотечественниками и преследуемый французской полицией, постоянно выслеживаемый, допрашиваемый, несколько раз находившийся под арестом.

Мне кажется, что благородный и преданный в дружбе Юзеф Сулковский знал только одного Петра Малишевского. Того, который уже во время первых варшавских встреч очаровал его умом, огромными знаниями, радикальными убеждениями и несчастным детством, так похожим на его собственное детство в дядиной Рыдзыне. Другого Малишевского он знать не хотел и не верил в его существование. Людей, которые плохо отзывались о Петре, он считал клеветниками и ради защиты чести обожаемого друга не останавливался даже перед поединком. И вот именно этот другой Петр Малишевский своими честолюбивыми планами и интригами оказал серьезное влияние на жизнь Юзефа, повредил его карьере и, кто знает, не содействовал ли в некоторой степени его преждевременной смерти.

В период итальянской кампании Малишевский был видной фигурой в парижской эмигрантской среде. Этим он отнюдь не был обязан какому-нибудь особому доверию соотечественников. Наоборот, польские радикалы из кругов Депутации косились на него как на старого королевского агента, а польские «умеренные» из Агентства ненавидели его за радикализм и острую публицистику. Но официальные представители эмигрантских кругов вынуждены были часто пользоваться помощью и посредничеством Малишевского, так как у него было самое видное в Париже положение из всех поляков. Он имел множество знакомств среди высокопоставленных французов, особенно среди генералитета. Он дружил с генералом Шереном, начальником штаба Гоша, и с генералом Десолем, начальником штаба Моро, поддерживал оживленные отношения с генералами Жубером, Ожеро и Шампионне, какое-то время был ближайшим человеком генерала Бернадотта. Просто поразительно, что этот преуспевающий парижский буржуа, закоренелый штатский и решительный противник всяческих вооруженных действий, так льнул к людям в генеральских мундирах. Но ключ к этой загадке можно найти в его биографии. Все генералы, с которыми он общался, были известны как противники или соперники Бонапарта. А в сложной, запутаннейшей деятельности этого друга Сулковского одна только линия была прямой, последовательной, лишенной изломов, – это линия его отношения к Бонапарту.

Петр Малишевский был непримиримым, ярым врагом гениального корсиканца, начиная с его первых побед в Италии до крушения наполеоновской империи. Во время войн в Италии он нападал на него за то, что он «перечеркнул завоевания революции», и за недостойное отношение к итальянским республиканцам, среди которых у Малишевского было много близких друзей. Позднее он считал его «деспотом, не считающимся с мнением и силой навязывающим обществу законы и конституции». Он обвинял его в сознательном обмане поляков, а также в отстранении от власти во Франции мелких буржуа и ученых. Он ненавидел его четырежды: как республиканец, как поляк, как интеллектуалист и как парижский мелкий буржуа. Неприязнь к победоносному полководцу зашла у него так далеко, что он отказывал ему в малейших способностях.

«Неужели нужны таланты, – спрашивал он в одном из своих писем, – чтобы делать людям зло?» Постоянно связанный с французскими противниками Бонапарта, он оказывается замешанным почти во всех сговорах и заговорах, начиная с венского дела Бернадотта в 1798 году и кончая заговором Мале в 1812 году.

Антинаполеоновские выступления его бывали иногда авантюрными и безответственными. Мне кажется, что одной из таких безответственных авантюр была именно передача Карно писем Сулковского. О подробностях этой интриги и обстоятельствах ее можно, разумеется, только догадываться. Неизвестно, сносился ли Малишевский с Карно через кого-то или непосредственно, действовал ли один или в сговоре со своими французскими приверженцами. Во всяком случае, кажется несомненным, что передача писем произошла без ведома их автора, так как Сулковский – как согласно утверждают все его французские и польские биографы – отличался удивительной лояльностью к своему начальнику и учителю. Следует полагать, что замысел столкнуть командующего с его адъютантом возник в голове Малишевского, который явно недооценивал Бонапарта. Впрочем эта фантастическая затея имела некоторую почву в тогдашней ситуации, Самостоятельность и растущая. известность Бонапарта все больше беспокоили Директорию, а из писем Сулковского легко было вычитать, что в ближайшем окружении опасного генерала имеется необычайно одаренный молодой штабист, великолепно разбирающийся в ходе итальянской войны. Но пропасть между командующим армией и скромным капитаном была слишком велика, чтобы к вопросу о возможной замене можно было бы относиться серьезно. Вероятнее всего, что Карно, высказывая Директории свое мнение о Сулковском, считал, что это будет предостережение корсиканцу, а уж никак не реальным намерением в отношении поляка. Бонапарт принял это предостережение к сведению и на всякий случай сделал из него практические выводы, постаравшись, чтобы иерархическая дистанция, оберегающая его от конкуренции способнейшего адъютанта, сохранилась как можно дольше.

Малишевский своей интригой доброго дела Сулковскому не сделал. И это была не первая и не последняя недобросовестность в отношении вернейшего друга. Ортанс Сент-Альбен, который знал Малишевского лично, обвиняет его в том, что он никогда не платил Юзефу взаимностью за его искреннюю и самоотверженную дружбу. И вероятно, Сент-Альбен прав. Запутанный во французские политические интриги, Малишевский использовал одаренного друга в своих антинаполеоновских происках, но искренним его другом никогда не был. Об этом лучше всего говорит его поведение после смерти Сулковского.

Я упоминал уже, что Сулковский, отбывая в Египет, назначил Малишевского своим основным наследником и оставил ему все свои бумаги и все литературное наследство: публицистические произведения, военные исследования, переписку, юношеские заметки. После смерти Сулковского, когда вокруг его имени начала создаваться романтическая легенда, все ждали, что душеприказчик и друг покойного подготовит и издаст его литературное наследство. И он мог это сделать с легкостью, так как великолепно разбирался в литературном ремесле, а кроме того, был человеком состоятельным и влиятельным. Но недавний покровитель Сулковского, который при жизни его столь усердно «распространял» даже его личные письма, после смерти талантливого офицера совершенно перестал интересоваться его творчеством.

В ноябре 1804 года генерал Михал Сокольницкий, выступая в парижской Академии наук с лекцией на ежегодных чтениях о Юзефе Сулковском, официально призвал Петра Малишевского опубликовать находящиеся в его распоряжении произведения и записки покойного. Обожаемый друг Юзефа остался глухим к этому призыву и заполученных бумаг не опубликовал до конца своей жизни. После его смерти литературное наследство Юзефа перешло в собственность зятя Малишевского, историка Леонарда Ходьзки. С согласия Ходьзки часть этих материалов использовал в своей монографии Ортанс Сент-Альбен. Остальное рассеялось по частным и музейным собраниям, много бумаг погибло и пропало навсегда. Память об одном из удивительнейших исторических лиц этого периода была затерта по вине сердечного друга. Так что не стоит удивляться биографам Юзефа Сулковского, если они не разделяют восхищения их героя Петром Малишевским.

Но пока что хватит о Малишевском. Я не хотел бы, чтобы этот сенсационный, но не выясненный до конца эпизод заслонил более глубокие причины разногласий и недоразумений между Сулковским и Бонапартом.

Марсель Рейнар в своей книге пишет о Сулковском, что Бонапарт полностью оценивал все достоинства своего одаренного адъютанта, но видел в нем и много недостатков; так, он упрекал его в неуравновешенности, в недостаточной последовательности в мыслях и поступках, в отсутствии политического чутья и слишком буйном воображении.

За несколько лет до Наполеона подобные же претензии к маленькому «дону Пепи» высказывал его опекун, горбатый князь Август. Совпадение этих психологических оценок не должно удивлять нас. Старый польский феодал и молодой генералиссимус французской революции при всех своих различиях были холодными политическими игроками и реалистами, твердо держащимися почвы под ногами. Потому что они и оценивали одинаково своего воспитанника, обвиняя его в «слишком буйном воображении». Вероятно, если бы эти господа из разных эпох могли встретиться и совершенно искренне побеседовать, то, высказав свои суждения о Юзефе и в социально-политическом аспекте, они пришли бы к выводу, что самой раздражающей и самой невыносимой чертой этого молодого одаренного человека было… его бескомпромиссное якобинство.

В начале августа 1796 года, в первые недели своей итальянской службы, Юзеф Сулковский письменно «заверил» князя Михала Огиньского, что Бонапарт «не преминет» встать во главе французского правительства и возродит Польшу. Направляя это письмо, начинающий адъюнкт свято верил в исполнение своих заверений. Он был поражен блистательными победами Бонапарта и не сомневался в его якобинских убеждениях и целях. Впрочем, так же как Сулковский, думало большинство офицеров и солдат Итальянской армий. В этой «демократизированной» Карно армии охотно и часто вспоминали о радикальном прошлом командующего: о его карьере в период якобинской диктатуры и невзгодах после свержения Робеспьера. Теперешний ход событий в Италии укреплял веру в революционность Бонапарта. Один за другим рушились трухлявые троны итальянских «тиранчиков» из дома Габсбургов, а власть в освобожденных странах брали новые республиканские правительства. Для радикального штабного адъютанта «со слишком буйным воображением» все тогда было просто и ясно. Победоносный полководец после окончательного разгрома австрийских тиранов вернется с армией во Францию, разгонит безыдейных «адвокатов» из Директории, создаст новое революционное правительство и, собрав под своим водительством все вооруженные силы Республики, обрушит их на русских и прусских тиранов; потом поможет своему адъюнкту создать революционную польскую армию и революционизировать строй освобожденной отчизны. И будет так, как еще в Польше предвидел солдат-поэт Якуб Ясинский: Франция «тиранов ярость сокрушит без страха, неся свободу до Невы от Тахо».

Спустя три месяца после передачи оптимистических «заверений» Огиньскому адъюнкт Сулковский вступил в должность адъютанта и вошел в круг самых доверенных лиц, установив постоянный и близкий контакт с командующим. С вершин штаб-квартиры механизм войны и политики представал перед ним совсем иным. В ежедневном общении с Бонапартом якобинский адъютант быстро понял, что у итальянского победителя уже очень мало общего с былым парижским революционером. С этой минуты прямой и ясный образ радужного будущего начал резко тускнеть и туманиться.

В противоположность Бонапарту Сулковский не высказывал своих претензий открыто. Его упоминания в письмах о генерале редки и абсолютно бесцветны. Нет почти никаких отзвуков и о его устных высказываниях по адресу полководца. Эта исключительная сдержанность, объясняющаяся, вероятно, лояльностью подчиненного и самой обычной осторожностью, весьма затрудняет подбор и упорядочение конкретных причин, определяющих очередное разочарование Сулковского и перемены, происходящие в его отношении к командующему и вождю. Тем не менее из исторических материалов можно выделить несколько пунктов, которые наверняка сыграли в этой эволюции решающую роль.

Об одном из открытых политических конфликтов между адъютантом и командующим мы узнаем из книги Марселя Рейнера «С Бонапартом в Италии».

В феврале 1797 года французские войска вступили в короткую и почти бескровную войну с папским государством. Сулковский с ранней молодости был воинствующим антиклерикалом. Неприязнь его к духовенству – это детский комплекс, приобретенный в заполненной пиаристами Рыдзыне. Впоследствии он дал выход этой неприязни в «Последнем голосе гражданина», а по приезде в Париж включил ее в основные пункты своей идеологической программы. В революционной Франции слово «священник» было синонимом слова «контрреволюционер». Говоря о врагах Республики, на первом месте всегда называли эмигрантов и священников. Во время восстания в Вандее Сулковский много наслушался о фанатичных монахах, которые совершали самые жестокие акты белого террора. Проезжая в 1793 году через взбунтовавшийся Лион, он видел их во главе дворянских отрядов, которые убивали его якобинских друзей. Следы антиклерикальной направленности можно обнаружить во всех его французских рукописях. Высказываясь о реакционных священниках, он всегда прибегает к самым резким эпитетам, называя их «чудовищами» и «пагубой народа». В письмах из Италии он с такой же точно яростью нападает на папское государство. Он видит в нем смрадный пережиток феодализма, клеймит вырождающуюся римскую олигархию, угнетающую крестьян еще более сурово, чем в других государствах Италии.

Ничего удивительного, что в февральской кампании Сулковский участвовал с особой охотой. Описание этой войны, чтобы подчеркнуть ее значение, он выделил из своих писем в самостоятельный эпос. Взявшись за эту тему, он расстается со своим сдержанным стилем военного историка и превращается в язвительного памфлетиста, достойного сына эпохи Просвещения. Вот впечатляющее описание взятия Анконы из шестого итальянского письма довольно необычный материал из польской военной эпистолографии того времени:

После взятия Анконы дорога на Рим была открыта. Но вопреки надеждам воспитанника рыдзынских пиаристов война с церковным государством не была доведена до победоносного конца. Спустя несколько дней в маленьком городке Толентино Бонапарт встретился с парламентерами Пия VI и, не считаясь с директивами парижского правительства и антиклерикальной настроенностью своего адъютанта, подписал предложенный папой мирный договор. Командующий Итальянской армией смотрел вдаль. Он не хотел окончательно ссориться с главой католической церкви, так как рассчитывал на то, что в скором времени обретет власть над миллионами французских католиков. Как знать, может быть, он уже прикидывал и возможность того, что папа понадобится ему при коронации в императоры французов.

Радикальный адъютант проявил абсолютное «отсутствие политического чутья». Он не старался вникнуть в соображения вождя. Заключение компромиссного мира с самым реакционным итальянским государством, которое покровительствовало всем антиреспубликанским и антифранцузским действиям, он счел просто изменой делу революции. «Это был единственный случай, утверждает издатель итальянских писем Марсель Рейнар, – когда Сулковский явно не одобрил политики Бонапарта. Его протест выражал чувства офицеров Итальянской армии».

Вскоре после этого первого идеологического разочарования началась злополучная венецианская история, занимающая столько места во всех литературных произведениях о Сулковском. Как явствует из исторических документов, «польский Сен-Жюст» был впутан своим полководцем в одну из самых грязных политических афер своего времени.

В начале апреля терпящая поражения на всех фронтах Австрия обратилась к Бонапарту с просьбой начать мирные переговоры. Перемирие подписали в штирийском городке Леобене. В «леобенских прелиминариях» обе стороны пообещали быстрое заключение окончательного мира и установили его условия. За мир между двумя державами должна была расплачиваться нейтральная Венеция. Решение это было стыдливо скрыто в тайной статье, приложенной к соглашению о перемирии. Взамен за отказ Австрии от прав на Ломбардию и за другие уступки генералиссимус французской революционной армии соглашался произвести вместе с императором Австрии раздел независимой Венецианской республики.

О тайной леобенской статье, удивительно напоминающей договоры, предшествующие разделам Польши, Сулковский узнал только несколько месяцев спустя, после заключения мирного договора в Кампо-Формио. Но перед этим довольно безжалостным образом было использовано его неведение и благие порывы.

Последствия тайного сговора дали о себе знать сразу же по его подписании. Французская разведка энергично принялась организовывать провокационные инциденты, которые должны были послужить предлогом для того, чтобы вторгнуться в нейтральную Венецию. В последних числах апреля в венецианском порту дошло до столкновения, в котором погиб капитан французского корабля. Этого было достаточно Бонапарту, чтобы совершить «справедливое возмездие».

Роль военных герольдов он поручил двум самым близким своим людям Сулковскому и Жюно. Он приказал им доставить в дивизию генерала Барагей д'Ильера приказ о захвате города. Но миссия Сулковского не ограничивалась поручением, которое мог выполнить любой ординарец. Бонапарт знал о связях своего якобинского адъютанта с венецианскими революционерами и хотел использовать эти связи для политической акции, которая должна была сопутствовать акции военной.

Надо думать, Сулковский с величайшей охотой взялся за выполнение этого поручения. Аристократическая Венеция была ему так же ненавистна, как и клерикальный Рим. В своих публицистических трудах он уже не раз описывал исторические преступления венецианских олигархов, а с их полицией у него были свои личные счеты еще со времен первого пребывания в Италии. Одновременно он чувствовал близкое духовное сродство с революционным венецианским плебсом, которым руководил обожаемый им Винценто Дандоло. И вероятно, он не желал усилий и уговоров, чтобы ускорить «освобождение» Венеции.

Коварная политическая провокация Бонапарта завершилась блистательным успехом. Покорение древней республики, которую собирались отдать ее извечному врагу, было совершено руками ее же собственных граждан, и сделано это было под флагом социальной революции. Вдохновляемые Сулковским и другими французскими эмиссарами венецианские якобинцы подняли народное восстание и свергли власть ненавистной синьории. На развалинах аристократической республики св. Марка возникла новая, революционная Венецианская республика, тут же заключившая вассальный договор о дружбе с Французской республикой-матерью. Через пять месяцев Венецианская республика перестала существовать. Большую часть ее территории вместе с городом Венецией Бонапарт отдал Австрии, остальное же включил в сателлитную Цизальпинскую республику, основой которой являлась Ломбардия.

14 мая 1797 года, после вторжения французских войск в Венецию, Сулковский послал оттуда восторженное письмо Бонапарту. Это было письмо человека, глубоко убежденного в правоте и справедливости дела, в котором он участвовал. Описывая захват Венеции, он особенно подчеркивал заслуги и рвение венецианских революционеров:

С каким отчаянием и с каким стыдом должен был он вспоминать слова этого письма пять месяцев спустя, когда в Пассарьяно его венецианский друг и соратник Винценто Дандоло на коленях умолял со слезами Бонапарта, чтобы тот не отдавал Венеции австрийцам.

Для такого идейного и морально щепетильного человека, как Сулковский, неожиданный финал венецианской истории был наверняка тяжелой личной трагедией. Не зря в наиболее удачных литературных произведениях о легендарном адъютанте именно этот эпизод выдвигается на первый план. Справедливо утверждает один из историков, что за одну венецианскую историю Сулковский мог возненавидеть Бонапарта.

О другом идеологическом конфликте между польским радикалом и будущим императором мы узнаем от Ортанса Сент-Альбена. Французский биограф мимоходом упоминает в своей книге, что Бонапарт в частных разговорах с Сулковским дважды раскрывал перед ним свой истинный политический облик. Первая из этих бесед состоялась во время итальянской кампании. Полководец в приступе подступившей искренности якобы сделал адъютанту признание, которое «потрясло его существо до самых глубин». Информация выглядит правдоподобно, так как мы знаем и из других исторических источников, что Бонапарт охотно пускался с Сулковским в откровенные дискуссии на самые острые темы. Холодный, замкнутый, малословный в отношениях с другими подчиненными, оставаясь наедине с польским адъютантом, он преображался неузнаваемо: становился искренним, разговорчивым, часто даже откровенным. Это объяснялось, очевидно, тем, что из всего круга блестящих штабистов один Сулковский был равным ему по интеллектуальному уровню и только к нему он мог обращаться как к равноправному партнеру в дискуссии. Можно также допустить, что в своих частных разговорах с ближайшим соратником командующий использовал каждый случай, чтобы столкнуть с реальной действительностью его «слишком буйное воображение» и поставить ему в вину «отсутствие политического чутья».

Сент-Альбен не пишет прямо, в чем заключались откровения Бонапарта, но это можно понять из дальнейших разделов книги. Вполне вероятно, командующий сказал в Италии адъютанту то же самое, что потом повторил в Париже перед отъездом в Египет, – что республиканский строй обречен на скорую гибель и что власть над Францией должны взять солдаты.

Такой «символ веры» генералиссимуса Республики мог действительно потрясти якобинского адъютанта. Из сообщения Ортанса Сент-Альбена следует, что в этом единственном случае Сулковский нарушил свой прославленный адъютантский долг. О высказываниях Бонапарта он информировал своего друга, известного якобинскими убеждениями генерала Жубера, и долго с ним совещался по этому поводу.

Не думаю, чтобы знаменитому покорителю Тироля удалось рассеять опасения своего молодого коллеги. Следы этих опасений мы находим в тогдашней публицистике Сулковского. В последние месяцы пребывания в Италии адъютант знал уже о своем предводителе все, не верил в его республиканизм и предвидел в нем будущего деспота.

В августе 1797 года, в период пропагандистской акции, предшествующей перевороту 18 фруктидора, Сулковский написал статью «Анализ французской революции и ее результатов». Неизвестно, была ли она опубликована по его собственной инициативе или по предложению Бонапарта, который в случае надобности охотно пользовался пером ученого адъютанта. В данном случае речь шла о том, чтобы объяснить французскому обществу, почему Итальянская армия вынуждена была вмешаться во внутреннюю политику метрополии.

Сулковский – в отличие от легалиста Карно – не был противником парижского переворота, так как видел в нем единственное средство предотвратить монархистскую реакцию. Но одновременно он опасался его последствий, и прежде всего честолюбия Бонапарта. За два года до наполеоновского переворота 18 брюмера он предвидел, что вмешательство армии во внутренние политические дела может стать опасным прецедентом на будущее. Еще недавно, в августе 1796 года, составляя первое письмо к Огиньскому, он сам мечтал о том, чтобы Бонапарт стал во главе правительства. Но тогда он отождествлял победу полководца с победой революции. В августе 1797 года этой уверенности у него уже не было. Обращает внимание характерный фрагмент его статьи, посвященный проблеме, которую тогда называл «цезаризмом», а ныне по имени Бонапарта «бонапартизмом».

«Напрасно злоязычная молва старается представить нас сателлитами нашего предводителя. Будущее опровергнет эти не очень умные слова. Кто шесть лет боролся ради столь ясно поставленной цели, как свобода, тот не проглядит момента, когда чья-то деятельность перестает служить общественным интересам и начинает быть выгодной только отдельной личности… Свободный и смелый человек не дрогнет, когда ему придется покарать нарушителя закона… Ведь наши руки привыкли карать тиранов…»

Трудно найти более убедительные формулировки и более точный адрес! В этой публикации явственно звенит голос Брута. И какая мастерская риторика: ведь автор не обвиняет Бонапарта, наоборот, он защищает его от необоснованных подозрений общества. Эта своеобразная насыщенная предостережениями и угрозами «защита» должна была основательно задеть будущего консула и императора.

Но все упомянутые разочарования нашего героя тускнеют перед самым главным – перед разочарованием, которое стало для Сулковского одновременно крупным политическим поражением и тяжелейшей личной трагедией, которое выбило у него почву из-под ног и лишило его основной цели и смысла всей жизни.

В некоторых монографиях, посвященных Сулковскому, я заметил явную тенденцию смягчать и даже полностью замазывать исторический конфликт между ним и создателем польских легионов генералом Яном Генриком Домбровским. Такое посмертное примирение известных исторических личностей не кажется мне наилучшим толкованием отечественной истории. Это может привести к абсолютно ошибочному убеждению, что в прошлом поляки знали только вооруженную борьбу, а политическая борьба была изобретена лишь в XX веке.

Столкновение Сулковского с предводителем легионов, генералом Домбровским, бесспорным образом доказанное историками, – это, пожалуй, самый трагичный раздел биографии «польского Сен-Жюста». Долг биографа состоит не в замазывании этого конфликта, а в выяснении его причин и фона.

Началась эта история ранней зимой 1796 года, спустя две недели после знаменитой победы при Арколе. В ходе этой тяжелой трехдневной битвы как командующий, так и адъютант рисковали наравне с рядовыми солдатами. Бонапарт, попав с конем в болото, чуть не погиб. Сулковский, спасая его, был ранен картечью в плечо.

Легкая контузия на короткое время оторвала адъютанта от командующего. Раненому офицеру поручили доставить в тыл колонну австрийских пленных в несколько тысяч человек. Это прозаическое поручение неожиданно заставило его пережить несколько сильных минут. Среди пленных он нашел старых знакомых, а в одном из офицеров узнал австрийского генерала, который два года назад задержал его на галицийской границе и несколько дней держал под замком, когда он в одежде армянского купца пробирался из Константинополя в Варшаву. Эта первая встреча, о которой нам известно от Ортанса Сент-Альбена, наверняка доставила Сулковскому немалое удовлетворение. Но дело было не в ней.

Гораздо важнее было то, что пленные «цесарцы» состояли в основном из галицийских и силезских мужиков, принудительно призванных в армию. Это были те самые мужики, о правах которых он писал в «Последнем голосе гражданина», о которых думал в 1794 году в Константинополе, составляя свой страстный мемориал для французского правительства, о которых ни на минуту не забывал все эти годы, отмеченные необычайными приключениями и баталиями в чужих странах.

Он наверняка нашел среди пленных мужиков из Бельска, где все еще жила его мачеха-мать Маргерит-Софи де Флевиль. Беседы с этими людьми освежили в его памяти все пережитое, все обиды и оскорбления. Рыдзынские мужики, не зная точно, с кем они имеют дело, могли представить ему самые последние сведения о его аристократической родне. Ведь они отлично знали его подловатого дядю Антония, последнего канцлера Речи Посполитой, выдвинутого Тарговицкой конфедерацией, который умер от страха при первом известии о восстании Костюшки; знали они и двух сыновей его предполагаемого отца, князя Франтишека де Паула, которые добровольцами участвовали в итальянской кампании в качестве офицеров австрийской кавалерии…

Продолжавшийся несколько дней марш с колонной пленных встряхнул Сулковского. Делающий карьеру адъютант главнокомандующего французской армии в Италии снова почувствовал себя прежде всего поляком. Вероятно, именно тогда у него возникла мысль, что из пленных поляков, служивших в австрийских войсках, стоило бы сформировать отдельные польские отряды при Итальянской армии.

Сам замысел не был чем-то новым. После подавления восстания Костюшки идея «польских легионов» в разных вариантах периодически выдвигалась разными эмигрантскими группами. Главенствовали в этой акции радикальные польские эмигранты в Венеции, с которыми Сулковский оставался в постоянных и близких отношениях. Возможно, что именно там он позаимствовал первоначальную идею. Во всяком случае, из исторических данных неопровержимо явствует, что формированием первого «пробного польского батальона» в Италии занялись вскоре после битвы при Арколе и что вдохновителем и организатором этого отряда был капитан Юзеф Сулковский, личный советник Бонапарта по польским делам.

О сформированном Сулковским первом польском отряде нам известно очень немного. Но легко представить, какие надежды связывал с этим «пробным батальоном» человек, в мечтах уже видящий себя создателем польской революционной армии и ее главнокомандующим. Только вот история нанесла его мечтам безжалостный удар. Как раз в этот период, когда он был занят осуществлением своего замысла, в миланскую ставку Бонапарта явился с уже утвержденным Директорией проектом создания польских легионов генерал Ян Генрик Домбровский.

3 декабря 1796 года во дворце герцогов Сербеллони, где обосновалась ставка победителей, Домбровский представил свои планы командующему Итальянской армией. При разговоре присутствовал Сулковский. В кабинете Бонапарта встретились два кандидата в командующие польскими вооруженными силами: молодой офранцузившийся якобинец и изрядно онемеченный, пожилой уже генерал-лейтенант шляхетской Речи Посполитой. Выбирать должен был французский полководец, для которого польские дела были только малозначительным эпизодом в собственной политической игре.

Первая встреча закончилась временной победой Сулковского. Напрасно крупный, грузный Домбровский трепыхался, как огромная рыба, в сетях своей корявой французской речи саксонского происхождения. Бонапарт, охлажденный рекомендательными письмами Директории и определенным образом настроенный своим польским советником, отнесся к прибывшему из Парижа генералу высокомерно и просто невежливо. Правительственных рекомендаций он даже не прочитал, на проект создания легионов еле соизволил взглянуть, а автору проекта сухо заявил, что при Итальянской армии как раз формируется польский отряд, в котором как сам генерал, так и его товарищи могут получить офицерские должности.

Домбровский, который, добившись одобрения Директории, был уверен, что вопрос с легионами уже улажен, вышел от Бонапарта весьма удрученным. Он сразу догадался, кто был режиссером отрезвляющего приема, и в письме своему адъютанту Тремо открыто обвинил в этом Сулковского: «Это наш враг, er ist unser Feind! И даже не знаю почему!»

Сколько драматизма в этом скорбном возгласе, заключенном в письме Домбровского. Генерал еще до приезда в Милан знал кое-что о польском адъютанте Бонапарта, знал о славной странице его жизни 1792 года, слышал о его патриотизме и безупречной честности, возможно, даже рассчитывал на его поддержку в реализации своих планов. Полный горького изумления возглас «И даже не знаю почему!» в устах Домбровского имел в то время один смысл: такой человек, как Сулковский, не должен быть врагом легионов!

Я полагаю, что большинство польских читателей этой книги, воспитанное под влиянием вот уже почти двухсотлетнего культа «польских легионов», полностью разделяет гневное изумление Домбровского, вызванное позицией нашего героя. Поэтому я хотел бы вкратце прояснить сложные мотивы его позиции. А она объясняется не только болезненной обидой самолюбивого молодого капитана, но и причинами более общего порядка. Чтобы понять всю сложность этой проблемы, необходимо окунуться в тогдашнюю политическую атмосферу, окружавшую польскую эмиграцию во Франции и Италии.

Изучая источники и материалы того периода, я просмотрел в различных библиотечных и архивных собраниях несколько сот писем, отправленных из Парижа на родину польскими эмигрантами, покинувшими страну после разделов. Содержание этой корреспонденции поразило меня своей непосредственностью и удивительно человеческими нотами, которые редко сохраняются даже в лучших исторических исследованиях. Разбирая эту выцветшую от времени вязь строчек, адресованных к родным и друзьям в Варшаве или в глухих галицийских деревнях, ясно видишь несчастных изгнанников, оторванных историческим катаклизмом от родной стороны и брошенных на мостовые чужих столиц, терпящих там лишения, голод, чисто эмигрантские унижения и, прежде всего, вянущих от тоски по родине.

Во всей этой изгнаннической переписке на первый план выдвигается отчаянная ностальгия и страстное стремление вернуться на родину. Но в письмах «рядовых» эмигрантов это выглядит иначе, нежели в письмах политических вожаков эмиграции. Тоска малых сих проявляется в сентиментальных воспоминаниях или во взрывах отчаяния, а тоска предводителей находила выход в спорах о будущем строе Польши и в различных военно-освободительных проектах.

Политическая борьба между правыми и левыми группировками костюшковского лагеря, перенесенная из Польши в эмиграцию, со всем ожесточением велась двумя эмигрантскими партиями – правым Агентством и левой Депутацией.

Одной Польши добивались умеренные политики из Агентства Франтишек Барсе и Юзеф Выбицкий и совсем другой – радикальные предводители Депутации: экспиарист Франтишек Ксаверий Дмоховский, заклейменный королем Станиславом-Августом как «сеятель якобинских максим», ближайший соратник Гуго Коллонтая и публицист Юзеф Каласантий Шанявский, только что прибывший из Польши представитель варшавских «кружковцев», и, наконец, генерал Дионисий Мневский, бывший командующий Куявским восстанием.

Различными были и концепции вооруженной борьбы за независимость. Главный идеолог Агентства Юзеф Выбицкий, зачарованный победной славой Бонапарта, с первой минуты добивался от Директории создания польских вооруженных формирований в Италии. В командующие он поочередно рекомендовал находящихся во Франции польских генералов – Юзефа Вельгорского и Юзефа Зайончека. Когда ни одна из этих кандидатур не получила согласия французского правительства, Выбицкий вызвал в Париж одного из наиболее заслуженных костюшковских воинов и своего личного друга генерала Яна Генрика Домбровского.

Депутатская партия, более тесно связанная с родиной, чем Агентство, в своей политике, направленной на обретение независимости, делала упор прежде всего на организацию восстания в Галиции. Поэтому группировка эта всячески поддерживала воинские формирования в Молдавии и Валахии и недоверчиво относилась к идее итальянских легионов, считая, что создание армии в стране, столь далекой от родины, отвлечет внимание от главного фронта борьбы.

По прибытии Домбровского в Париж активные старания Выбицкого создать итальянские «легии» снискали наконец неохотное согласие Директории. С этой минуты политический спор между двумя партиями стал еще более резким и принял характер неприятного сведения личных счетов. Противники Агентства всячески старались дискредитировать в мнении эмиграции кандидата в командующие будущими легионами. В этой атмосфере обоюдного ожесточения и взаимных доносов, направляемых французскому правительству, политические аргументы смешивались с чисто личными счетами по недавнему прошлому.

Акции против Домбровского возглавлял его земляк, генерал Дионисий Мневский, отважный предводитель Куявского восстания, которому даже Выбицкий отдавал должное в своих записках, отмечая, что он «был добрым поляком и вложил много стараний в общее дело, но с момента прибытия генерала Домбровского в Великопольшу воспылал к нему неприязнью и с нею даже в Париж прибыл…» К политической акции Мневского и других депутатских публицистов охотно присоединились все ожесточившиеся эмигрантские завистники и личные враги Домбровского. На голову несчастного генерала посыпалась целая лавпна обвинений, оговоров и инсинуаций.

Домбровскому припомнили его немецкий склад характера, плохой польский язык, чрезмерное честолюбие и склонность к интригам. Тот факт, что после подавления восстания он был одаряем особыми симпатиями Суворова, раздули до размеров измены народу. Из-за того что он находился в Берлине, а Фридрих-Вильгельм II предложил ему высокую должность в своей армии, было объявлено, что его «пруссаки подкармливают».

Поносимый и оскорбляемый Домбровский на все эти обвинения отвечал с невозмутимым спокойствием: «Ежель бы раде себя только старался, так уш давно бы был на службе некоего монарха, недоброжелателя отчизны нашей, весь в звездах, богатый и довольный; а тут я от каждова завишу, никто мне не платит, долгов нещетно, а делов непомерно, и все сие черес радение отчизне нашей…» Но неистовствующие противники генерала не желали вникать в глубокую правду этих не очень-то грамотных высказываний. В последние дни перед отъездом Домбровского в Италию акция против него приняла даже форму физических атак на его личность. «Генерал Зайончек из зависти, что сей жребий не пал на него, в момент отъезда посетил Домбровского на его квартире и вызвал его на поединок…»

Отголоски парижской травли Домбровского, несомненно, дошли до Сулковского задолго до миланской встречи генерала с Бонапартом. Польский советник Бонапарта, как видно из его переписки, вообще довольно критически относился к парижской эмигрантской склоке. Но политическая программа Депутации была ему близка, так как отвечала его собственным убеждениям и стремлениям. Он также мечтал о народном восстании в Галиции и живо интересовался организацией «валашского легиона». Известно же, что еще в 1794 году, на обратном пути из Польши в Константинополь, он провел длительное время среди военных беженцев в Валахии, а впоследствии поддерживал с ними постоянную переписку. Правда, в конце 1796 года он сам склонил Бонапарта к созданию пробного польского батальона в Италии, но сделал это, между прочим, именно для того, чтобы предвосхитить подобные же шаги Выбицкого и Домбровского, которых считал поборниками былой королевско-шляхетской Польши. И он наверняка верил всем политическим обвинениям, которыми осыпали Домбровского лидеры эмигрантских левых кругов и выдающиеся генералы-повстанцы, тем более что одним из самых рьяных хулителей «генерала, пруссаками подкармливаемого» и «суворовского дружка» был обожаемый Петр Малишевский.

Если принять все это во внимание, то становится ясно, что капитан Юзеф Сулковский был бы противником генерала Яна Генрика Домбровского, даже если бы в игру не входили никакие личные соображения. А обида и уязвленное самолюбие только усилили и обострили конфликт.

Победа Сулковского, одержанная в первом свидании во дворце герцогов Сербеллони, была кратковременной.

После следующих бесед с Домбровским отношение Бонапарта к легионам решительно изменилось. Разбирающийся в людях корсиканец быстро увидел в медвежеватом польском генерале великолепного военного специалиста и природного полководца, а поэтому проникся доверием к его планам. В немалой степени способствовал этой перемене начальник штаба Александр Бертье, который из ревности к Сулковскому с первой минуты стал горячим приверженцем и покровителем Домбровского. Но больше всего помогла делу легионов тогдашняя политическая ситуация в Италии.

Это был момент исключительно резких разногласий между Парижем и Миланом. Парижское правительство требовало от Бонапарта немедленного заключения мира с Австрией, хотя бы ценой уступки ей всей Италии. К этой цели были направлены все помыслы Директории. И согласие на создание польских легионов в Италии являлось главным образом пропагандистским актом, рассчитанным на запугивание Австрии, дабы склонить ее к скорейшим мирным переговорам.

Тем временем командующий Итальянской армией, невзирая на парижские директивы, создавал в завоеванной стране опорную базу для нового наступления, он укреплял только что созданную Ломбардскую республику и помогал ей в создании собственных национальных вооруженных сил. Но это не была уже освободительная деятельность революционного полководца, под обаянием которой находился Сулковский, отправляя свое письмо к Огиньскому. С той поры в Италии многое изменилось. Освобожденный из-под габсбургского ярма итальянский народ не желал мириться с беспримерной экономической эксплуатацией со стороны победителей. По инициативе местных якобинских групп развивалось радикальное движение за независимость, выдвигающее лозунг освобождения страны и от французских оккупантов. Вспыхивали крестьянские восстания. В тылах французской армии начали действовать диверсионные вооруженные организации.

Новые условия вынуждали Бонапарта опираться в своей итальянской политике главным образом на имущие круги. А это в свою очередь чрезвычайно затрудняло и задерживало формирование ломбардских вооруженных сил, поскольку итальянская буржуазия противилась вооружению народных масс, а народные массы не очень-то рвались под знамена французских эксплуататоров. Выход из трудной ситуации Бонапарт нашел в польских легионах. Он решил сделать из них вспомогательный корпус ломбардской армии. В результате этого решения пропагандистский шаг Директории после нескольких разговоров Бонапарта с Домбровским получил конкретное воплощение.

Сулковский проиграл. И не мог не проиграть. Неизвестно, связывал ли Наполеон, позволяя своему адъютанту создание первого пробного польского батальона с этим позволением какие-то дальнейшие и более серьезные планы касательно самого Сулковского. Но если даже так было, то после окончательной разработки идеи польских отрядов в Италии как вспомогательного корпуса на ломбардской службе роль Сулковского все равно должна была завершиться. На задуманную таким образом польскую армию не должен был иметь влияние мечтатель «со слишком буйным воображением», известный своими симпатиями к радикальным итальянским патриотам, бескомпромиссный якобинец, которого Бонапарт упрекал в «отсутствии политического чутья».

Месяцы формирования легионов наверняка были самым тяжелым периодом в жизни нашего героя. Вся четкая конструкция его планов на будущее рассыпалась в прах. Старый генерал Домбровский, олицетворяющий в его глазах шляхетскую Польшу, перечеркнул все его годами вынашиваемые мечты и перехватил у него роль будущего освободителя отчизны. Молодой оскорбленный радикал не мог принудить себя к тому, чтобы дать справедливую оценку Домбровскому и легионам, и до конца оставался противником этого предприятия. Человека, который занял его место, он считал безыдейным кондотьером, а создаваемую им армию – жалкой карикатурой на задуманную им, Сулковским, революционную польскую армию.

Последний акт этого трагического конфликта разыгрался через полгода после первой миланской встречи на исходе мая и в начале июня 1797 года, сразу же после возвращения Сулковского из «освобожденной» Венеции.

В начале лета 1797 года легионы переживали период бурного роста. Вопреки первоначальным опасениям Домбровского подписание Леобонского перемирия отнюдь не затормозило формирование польских воинских соединений в Италии. Заключение окончательного мира казалось еще очень далеким, а постоянно возникающие слухи о срыве переговоров и скором возобновлении военных действий будили в польских сердцах новые надежды. Только сейчас начинали приносить плоды воззвания, посланные Домбровским и Выбицким на родину и в эмигрантские центры. В новую польскую армию, точно на подлинную родину, отовсюду стекались изгнанники. На квартиры легионов в Пальманове, в Тревизо, а потом в Болонье беспрерывно являлись все новые и новые добровольцы: дезертиры из австрийской армии, беглецы из русской и прусской частей Польши, а также различные авантюристы и проходимцы. Особую известность приобрел отважный капитан Липчинский, который дальнюю дорогу из Польши в Италию проделал… пешком.

Домбровский творил чудеса, чтобы всю эту «свору оборванцев» одеть и вооружить, раздобыть для нее провизию и жалованье, превратить ее в регулярное войско. В этом ему деятельнейшим образом помогал шеф «портновского заведения» легионов Казимеж Конопка, бывший варшавский террорист, изгнанный из Польши за участие в казнях тарговичан.

Имя Конопки я привожу специально для того, чтобы показать, что не все польские радикалы относились так неприязненно к Домбровскому и легионам, как Сулковский. С той минуты, как польская армия в Италии стала свершившимся фактом, многие эмигрантские радикалы немедленно заявили о своем вступлении в нее, отложив покамест давние счеты и споры о социальном облике будущей Польши. Казимеж Конопка был не единственным якобинцем в штабе легионов, кроме него, к ближайшим соратникам Домбровского принадлежали: братья Ян и Людвик Дембовские, Гамилькар Косинский и Клеменс Либерадский, один из основателей парижской Депутации.

По мере того как легионы крепли, изменялась и позиция ведущих идеологов Депутации. Легионы генерала Яна Генрика Домбровского, имеющие опору в мощной организационной базе Итальянской армии и возглавляемые опытными военными специалистами, оказались предприятием более солидным и более обещающим, нежели вольница «военной конфедерации» в Валахии под командованием самозванного «главнокомандующего коронными и литовскими армиями» генерала Ксаверия Домбровского. В результате постоянных слухов о новой войне с Австрией ослабевали и сомнения географического плана. Победный ореол Бонапарта придал надеждам на то, что легионы пробьются в Польшу, весьма реальные очертания. В среде эмиграции начали верить, что будущий строй освобожденной родины определяет те, кого поддержат итальянские легионы. Так что Депутатской партии приходилось менять свою политику. Бывшие противники итальянских легионов начинают яростную борьбу за политическую радикализацию уже сформированных легионов и за то, чтобы вырвать их из-под влияния умеренного Агентства.

На практике это означало по-прежнему борьбу с генералом Яном Генриком Домбровским как «человеком Выбицкого и Бара». Позицию Домбровского старались прежде всего поколебать тем, чтобы провести на командные должности как можно большее число офицеров продепутатской ориентации. Покуда эту новую политику проводили на расстоянии – из Парижа, Венеции, Дрездена, где сосредоточены были основные массы беженцев, – она еще не была для Домбровского особенно опасной. Ситуация обострилась только тогда, когда много поляков из Венеции, покинувших этот город из-за военных действий, перебрались в Болонью, где размещались легионы, и в Милан, где находилась штаб-квартира французской армии.

Отношение венецианских поляков к Домбровскому было особенно агрессивным. Это объяснялось тем, что первые проекты создания польской армии из австрийских пленных, как я уже упоминал, вышли именно из Венеции. Известно по многим историческим данным, что посланцы польской эмигрантской колонии в Венеции – между ними и мятежные генералы Колыско, Вышковский и Лазнинский – еще в марте 1795 года добивались у французского правительства разрешения на формирование польских легионов. Поэтому венецианские политики считали себя духовными отцами всей польской армии в эмиграции, никоим образом не желали терпеть «несправедливого» возвышения Домбровского и всячески добивались того, чтобы решающим образом влиять на все организационные вопросы формирования легионов. Главным инициатором этого был генерал-майор Франтишек Ксаверий Лазнинский, предводитель основанной в Болонье Патриотическо-демократической партии, честолюбивый человек и не стесняющийся в средствах политический игрок. Вот этот-то генерал Лазнинский и явился виновником окончательного поражения и компрометации Сулковского.

27 мая 1797 года Ян Генрик Домбровский приехал в Милан, чтобы уладить с Бонапартом несколько важных дел, связанных с легионами. Беспрестанная погоня за командующим французской армией входила в число постоянных обязанностей создателя легионов. Когда переписка не давала результатов, генерал оставлял всю «лавочку» на помощников, а сам, как обычный турист, усаживался в почтовый дилижанс, держа в дорожной сумке всю свою личную канцелярию, и порою неделями гонялся за перелетающим с места на место Бонапартом, чтобы найти его наконец, вечно занятого и спешащего, и во время короткого перерыва между совещаниями изложить ему свои соображения или получить от него необходимую подпись.

На сей раз Домбровскому нужно было договориться об окончательном статуте легионов и в первую очередь получить согласие на замещение нескольких высших офицерских должностей предложенными им кандидатами. Находящиеся в Милане противники Домбровского – среди них и Лазнинский сочли это идеальным моментом для решающего сражения за легионы и решили вместо кандидатов Домбровского подсунуть своих. Единственным человеком, который мог это осуществить, был, разумеется, польский советник Бонапарта капитан Юзеф Сулковский.

О всей этой интриге, называемой некоторыми историками «интрига Сулковского против Домбровского», мы узнаем из письма Домбровского, посланного 12 июня из Милана к адъютанту Тремо в Болонью.

Сулковский – в противоположность Домбровскому – наверняка не был «доволен и успокоен». Отмена Бонапартом всей «интриги», ради которой якобинский адъютант пустил в ход весь свой авторитет, явилась для него невозместимым поражением. В результате беседы в Момбелло он фактически утрачивал свое положение первого польского советника при Бонапарте. В дальнейшем это означало полное отстранение его от дел, связанных с польской армией в эмиграции, а тем самым сводило на нет план всей его жизни. Он, который обвинял Домбровского в безыдейном кондотьерстве, теперь, после удаления из основного потока польских дел, сам оказался низведенным до роли французского кондотьера.

Негодующее миланское письмо Домбровского является самым обвиняющим и компрометирующим документом во всей биографии Сулковского. Но к документу этому нельзя подходить односторонне. Апологеты лагеря легионов пытались представить борьбу левых костюшковцев с Домбровским как перепалку чисто личного характера. Вряд ли это соответствует действительности. Это была именно политическая борьба, и «интрига Сулковского» являлась одним из ее эпизодов. Сейчас, глядя из исторического отдаления, можно утверждать, что борьба эта, по крайней мере по двум причинам, была обречена на поражение. Прежде всего потому, что Сулковский и его доверители, все еще захваченные революционными идеями 1793 года, уже не имели за собой поддержки французской революции. Во-вторых, тогда не было другого польского генерала, чей авторитет и опыт могли бы быть противопоставлены авторитету и опыту Домбровского.

И все же борьба эмигрантских радикалов не была совсем бесплодной, нет, она дала некоторые результаты. Проведение на командные должности большого числа прогрессивных офицеров и постоянное давление на умеренно настроенного и аполитичного Домбровского с целью демократизации легионов в значительной мере способствовали тому, что это военное формирование стало для солдат школой прогрессивной идеологии, которую демобилизованные легионеры передали потом армии Варшавского Княжества и Королевства Польского.

И все же трудно оправдать методы, которыми старались свалить Домбровского. Что ж делать, методы в такого рода политических стычках бывают, к сожалению, всегда сходны. Стоит припомнить, что ровно через десять лет после встречи в Момбелло Бонапарт – тогда уже император Наполеон I – вынужден был распутывать другую польскую «интригу», на сей раз направленную против князя Юзефа Понятовского. Главными ее авторами были несостоявшийся парижский дуэлянт генерал Юзеф Зайончек и его несостоявшаяся жертва генерал Ян Генрик Домбровский.

Но вернемся к роковому для Сулковского лету 1797 года. Поражение влиятельного адъютанта свидетельствовало о большой победе Домбровского. Скомпрометировав противников, генерал мог уже в сравнительно спокойной обстановке довести до конца все организационные планы. Спустя шесть недель на новых квартирах в Реджо легионы пережили свой лучший день.

В середине июля по приглашению Домбровского из Парижа прибыл Юзеф Выбицкий. Взволнованный видом польской армии и возбужденный слухами о скорой новой войне с Австрией, Выбицкий, неожиданно вдохновившись, написал в Реджо гимн легионов, который спустя много лет в слегка измененном варианте стал гимном возрожденной Польши.

В северо-итальянском городке Реджо впервые пели на мотив народной мазурки бессмертные слова польской скорби и надежды:

В связи с этим приведу одну деталь, в которую трудно поверить ныне, когда при первых звуках «Мазурки Домбровского» каждый поляк подтягивается и обнажает голову. Песня эта получила всеобщее признание, только попав на родину, а в Италии и во Франции имела среди поляков много противников и недоброжелателей. Недовольные голодные легионеры часто пародировали отдельные фразы, распевая: «Под твоим началом с голоду качало», или: «Показал нам Бонапарте, как здесь поднажиться». Стойких демократов отталкивали «цезарианские» ноты в этой песне. Даже Тадеуш Костюшко во время своего пребывания во Франции в 1798 году осторожно давал понять Домбровскому, что песня легионов «недостаточно республиканская». Но, пожалуй, больше всего не понравилась она Юзефу Сулковскому. Разочарованный адъютант слышал в ней прежде всего два имени: человека, который занял его место, и человека, который унизительнейшим образом обманул его надежды.

Да, конфликт Сулковского с Домбровским и легионами был одновременно конфликтом с Бонапартом. Суть поражения Сулковского заключалась в том, что революционный генералиссимус, которого он избрал своим вождем и учителем, при первой же акции, направленной на «возрождение Польши», главную роль доверил не своему якобинскому советнику по польским делам, а старому генералу, поддерживаемому умеренными кругами эмиграции. Это было величайшим разочарованием для Сулковского.

Тяжелым и горьким был для нашего героя этот 1797 год. Просто трудно понять, почему после всех этих разочарований, крушений и идеологических стычек с командующим Сулковский по-прежнему упорно держался Бонапарта и отвергал предложения других французских генералов, которые пытались переманить его в свои штабы на более высокие и дающие большую независимость должности.

Равно загадочным представляется отношение командующего к адъютанту. Нет сомнений, что за время почти годового сотрудничества с Сулковским Бонапарт узнал его досконально и выведал о нем все. Для него не могли быть тайной тесные связи адъютанта с антибонапартистом Петром Малишевским и «закадычная дружба» с якобинскими генералами Жубером и Бернадоттом. Знал он и о его личной переписке, которую передавали Карно. Бонапарта раздражало в нем то, что он в общих чертах определял как «слишком буйное воображение» и «отсутствие политического чутья». Кроме того, как следует из записок маршала Мармона, польский адъютант был единственным офицером в штабе Итальянской армии, который осмеливался возражать главнокомандующему. И несмотря на это, будущий император не менял отношения к своему якобинскому Бруту. Он по-прежнему поверял ему самые конфиденциальные дела, по-прежнему оказывал исключительное доверие в работе.

Вскоре после компрометации в Момбелло Бонапарт, покидая на некоторое время Милан, поручил Сулковскому тайный политический надзор за Ломбардией, то есть дело, которому он придавал исключительное значение и которое всегда выполнял лично. В другой раз он оставил на адъютанта самые секретные досье, опубликование которых могло бы вызвать бурный политический кризис во Франции.

В период переворота 18 фруктидора, когда Итальянская армия выразила свою позицию в письменных адресах, посланных в Париж, командующий поручил Сулковскому возглавить эту акцию в нескольких дивизиях. (В связи с этим стоит упомянуть, что среди бумаг Юзефа, опубликованных Ортансом Сент-Альбеном, обращают на себя внимание две незаконченные заметки с датой 18 фруктидора. Это наброски агитационных выступлений, которые посланец главнокомандующего собирался произнести перед солдатами дивизии. И эти два оборванных на полуслове политических выступления красноречиво свидетельствуют, что и в этом случае имели место какие-то идейные разногласия между командующим и подчиненным.) При всех своих претензиях к Сулковскому Бонапарт считал его человеком незаменимым. Генерал Домбровский, которому было очень важно ослабить влияние настроенного против него советника по польским делам, из кожи лез, чтобы посадить на его место своего ближайшего соратника – генерала графа Юзефа Вельгорского. Но все эти усилия кончились ничем. Бонапарт даже слышать не хотел о том, чтобы расстаться со своим радикальным адъютантом.

Суть взаимоотношений адъютанта и полководца, пожалуй, лучше всего выразил известный французский писатель XIX века А. В. Арно, который, будучи участником египетской экспедиции, имел возможность близко общаться как с Бонапартом, так и с Сулковским.

В книге «Воспоминания шестидесятилетнего», изданной в 1833 году в Париже, Арно так обобщает выводы из своих наблюдений за несколько месяцев:

«Сулковский был человеком из Плутарха… Одаренный смелостью и сообразительностью, способный успешно выдержать любой экзамен как в дипломатии, так и на войне, он напоминал умом и характером того, кому был предан без любви и кого больше уважал, чем обожал… Он осуждал своего командующего с суровостью подчас предельной… Он ненавидел его, одновременно восхищаясь им… И все же он был одним из таких людей, на которых Бонапарт мог полностью положиться… Потому что он был человеком чести. Чувство долга заменяло ему симпатии к полководцу. Так же обстояло дело и с командующим, привязанность которого к адъютанту основывалась не на чувстве, а только на понимании его полезности. Их взаимные отношения, не являясь дружбой, были не менее крепки».

Война между Францией и Австрией закончилась в середине октября 1797 года. На поляков в Италии это обрушилось совершенно неожиданно, как пресловутый «гром среди ясного неба». Правда, в северо-итальянском городке Удине, расположенном возле австрийской границы, вот уже несколько месяцев шли мирные переговоры, но Бонапарт делал все, чтобы уверить своих польских приверженцев в том, что война скоро не кончится.

Не принимая личного участия в переговорах в Удине, он предавался отдыху в близлежащем альпийском замке Пассарьяно и, окруженный высшими французскими и польскими офицерами, рисовал перед ними картины новых военных кампаний. С Сулковским, Бертье и с математиком Монжем он разрабатывал первые зыбкие проекты покорения Египта и Индии; с Домбровским, Князевичем и Вельгорским, которые часто прибывали из Местре, где стояли легионы, охотно беседовал о польском сейме, который должен был собраться в Милане, о будущей освободительной войне в Польше, а также заверял своих гостей в неизменной любви к польскому народу (ссылаюсь на письменное сообщение генерала Князевича: «Я могу Вас заверить, что люблю польский народ»).

Я отнюдь не собираюсь утверждать, что обещания и декларации Бонапарта были сплошь неискренними. Его уверения в «любви к польскому народу» имели определенную реальную основу. Хотя по-французски подобные заявления не звучат так серьезно, как по-польски, все же кажется несомненным, что Наполеон действительно симпатизировал польским легионерам. В последующих кампаниях он научился ценить поляков за их отвагу, самоотверженность и боевые качества, но тогда, в Италии, любил их главным образом за то, что свои чаяния национальной независимости они связывали прежде всего с его личностью и его победами. Мы знаем от историков, что в трудные политические моменты итальянский победитель охотно окружал себя легионерами (так было в канун переворота 18 фруктидора); очевидно, он считал, что в таких случаях больше может полагаться на верность поляков, нежели на своих санкюлотских гренадеров.

То, что он говорил об освободительной войне в Польше, также не было безосновательным. Будущий создатель grand Empire[16] расценивал события, подходя к ним с историческими категориями. Подготавливаемый мирный договор с Австрией был для него только тактической паузой в грандиозных военных планах. Наверняка он уже тогда предвидел, что через несколько лет он решительно займется Австрией, Россией и Пруссией и что Польша неизбежно станет одним из полигонов в этой борьбе.

Но польские легионеры не могли себе позволить хладнокровно оперировать историческими категориями. Им было не до военных планов Бонапарта, так далеко нацеленных; с безнадежной наивностью полагали они, что великие державы, имея с ними дело, должны руководствоваться не собственными государственными интересами, а интересами Польши. Застрявшие в далекой Италии, снедаемые тоской по дому и близким, они даже мысли не допускали, что только что начатый «победный поход на родину» может быть на неопределенное время отложен. Потому-то и принимали они слишком дословно и слишком восторженно обещания и заверения Наполеона, дипломатические недоговоренности его объясняли себе так, как им того хотелось, а в его учтивых заверениях в «любви к польскому народу» склонны были усматривать гарантии скорой независимости. Тем тяжелее было их разочарование.

16 октября 1797 года генерала Домбровского неожиданно вызвали в Пассарьяно, где на следующий день состоялась часовая беседа с Бонапартом, который «оказал ему радушный прием». Во время беседы французский полководец в общих чертах упомянул о необходимости заключения мира, но по-прежнему интересовался проектом сейма в Милане и «поклялся обеспечить судьбу легионов».

После беседы Домбровский покинул Пассарьяно, даже не подозревая, что мир с Австрией уже свершившийся факт. На обратном пути в Местре его догнала весть, что в ночь с 17 на 18 октября в местечке Кампо-Формио под Удине подписан франко-австрийский мирный договор, одна из статей которого гласила: «Никакая помощь или поддержка, прямо или косвенно, не будет оказываться тем, кто хотел бы нанести какой-либо ущерб той или другой договаривающейся стороне».

Заключение Бонапартом мира со статьей, направленной против легионов, вызвало отчаяние и замешательство среди польского командования. «Генералы потеряли голову, Вельгорскому пустили кровь, занемог Домбровский, Князевич утратил половину своей энергии».

Наверняка не в лучшем настроении был и Юзеф Сулковский. Другая статья договора, ограничивающая амнистию только районами, захваченными военными действиями, выдавала в руки австрийской жандармерии его политических друзей, радикальных галицийских деятелей, которые по договоренности с Депутацией и лично с ним подготавливали на родине восстание. Сразу же после подписания в Кампо-Формио этой роковой статьи австрийцы принялись ставить виселицы на рыночных площадях Кракова и Львова.

А накануне подписания договора состоялся скорбный финал «венецианской истории». Перед тем как передать Венецию австрийцам, Бонапарт решил вывезти все ее богатства во Францию. По издевке судьбы актерами последнего акта венецианской трагедии стали польские легионеры. Галицийские мужики, скинувшие белые мундиры австрийских пехотинцев, чтобы присоединиться к борьбе за независимость родины, вынуждены были по приказу Бонапарта грабить преданную им республику, лишая ее оружия, провианта и произведений искусства. А когда отчаявшиеся жители выступили на активную защиту своего имущества и свободы, батальон польского легиона под командованием майора Грабовского получил от французского командования приказ «усмирить революцию венецийцев». Спустя три месяца после того самого счастливого для легионов дня наступил их самый мрачный день. Может быть, именно тогда в Венеции была придумана горько-издевательская перелицовка «Мазурки Домбровского»: «Показал нам Бонапарте, как здесь поднажиться…»

Сулковскому не дано было разделить радость Домбровского, но в дни Кампо-Формио он наверняка разделял его отчаянье. И ведь оба, подавленные и разочарованные, все же пошли дальше за Бонапартом. Иначе и не могло быть. Вооруженные силы революционной Франции в сочетании с гением ее выдающегося полководца были в то время единственным шансом «возрождения свободной Польши».

Шимон Ашкенази в своем труде «Наполеон и Польша» описывает незабываемую сцену. 27 октября – через десять дней после Кампо-Формио – Домбровский повел легионы на новые квартиры в Феррару. Вымотанные и хмурые легионеры угрюмо тащатся, как в похоронной процессии. Подле Падуи они встречают карету, окруженную всадниками. В карете Наполеон и его жена Жозефина, которую обожающие звонкие эпитеты парижские газетчики уже успели окрестить Мадонной Победы (Nortre Dame de ja Victoire).

Бонапарт останавливает колонну и обращается к польским легионерам с кратким приветственным словом. «Он советовал не терять ни бодрости, ни веры в то, что они когда-нибудь благополучно вернутся на родину». Мадонна Победы еще эффективнее демонстрирует свое расположение к обманутым легионерам. Она срывает со шляпы мужа генеральский плюмаж и раздает его перья на память польским офицерам. Оказывается, добрым словом и красивым жестом у поляков можно добиться всего, в особенности, если они находятся в бездыханном положении. Одаренные перьями штабисты в один момент обретают веру в полководца, который так жестоко обманул их надежды. «Оживленные офицеры после его отъезда поклялись, что верно прослужат три года в легионах и будут ждать лучшей доли». О реакции рядовых легионеров на приветственную речь полководца и его плюмаж историк не упоминает.

Спустя несколько дней после этого эффектного примирения с Домбровским и легионами Бонапарт выехал на ратификационный конгресс в Раштадт. Сопровождал егo другой обманувшийся в надеждах поляк – Юзеф Сулковский. Из Раштадта полководец и адъютант вернулись в Париж, чтобы совместно заняться подготовкой, к новой военной кампании.

Победитель Итальянской кампании свершил триумфальный въезд в столицу 6 декабря 1797 года. Толпы парижан приветствовали его с неподдельным энтузиазмом, потому что триумф, который создал Франции этот невзрачный Генерал с несколько странным именем, превзошел самые смелые ожидания. Австрийский император й все князья империи были вынуждены официально признать Французскую республику. Из Италии выкачали 20 миллионов франков военной контрибуции. Перед восхищенными глазами жителей Парижа следовали бесконечные вереницы повозок, нагруженных бесценными произведениями искусства из Пармы, Флоренции, Рима и Венеции, которые оценивали в 200 с лишним миллионов. Корабли, захваченные в Генуе, Ливорно и Венеции, удвоили французский флот. Тулонские эскадры безраздельно господствовали в Средиземном море, в Адриатике и Леванте. Перед Лионом, Провансом и Дофине, после того как были открыты большие ворота Альп, появились неограниченные возможности для торговли.

Директория принимала участие во встрече победителя с показным радушием, за которым таился страх за свое будущее. Бонапарт отнюдь не старался рассеять тревогу «трусливых адвокатов». По случаю торжественного вручения правительству документов о заключении мира он произнес перед Люксембургским дворцом речь, которая буквально парализовала директоров.

«Вручаю вам этот трактат, подписанный в Кампо-Формио, ратифицированный императором, – кратко сказал он. – Мир этот обеспечивает свободу, счастье й Славу Республике. И если счастье французского народа будет зиждиться на лучших органических законах, вся Европа станет свободной…»

После этой недвусмысленной критики не только правительства, но и формы правления Директория решила как можно скорее выпроводить из Франции небезопасного генерала. Еще во время его пребывания в Раштадте был издан декрет, назначающий его командующим экспедиционной армией, которая должна была нанести удар Англии. Теперь же спешно началась пропагандистская подготовка новой военной кампании. Торжественный бал, устроенный через несколько дней в честь итальянского победителя, носил уже явный характер антианглийской демонстрации. «Во всех пригласительных билетах лиц, являющихся на бал, просили не пользоваться для своего наряда никаким предметом английского производства».

Бонапарт послушно принял новое назначение. Сразу же после окончания приветственных церемоний он наглухо отгородился от восторженных парижан и заперся в своей частной квартире на улице Шантерен, занявшись исключительно планами будущей кампании. Но эта покорность воле Директории отнюдь не означала отказа от честолюбивых политических замыслов. Одним из первых, кто узнал об этом непосредственно из уст Бонапарта, был самый частый гость в тихой вилле на улице Шантерен – капитан Юзеф Сулковский.

Спустя недолгое время после торжеств перед Люксембургским дворцом полководец доверил адъютанту, что он имел в виду, говоря о счастье французского народа, зиждущемся на лучших органических законах, и еще объяснил, почему не противится и согласен покинуть Францию в момент своего наивысшего торжества.

«Нам, солдатам, должна принадлежать власть во Франции, – сказал будущий диктатор. – Но чтобы это осуществилось, надо, чтобы Республика была ввергнута в еще больший хаос; надо, чтобы Директория пришла в открытое столкновение с законодательством. Мы будем сейчас следовать дальше, дадим им еще какое-то время действовать, чтобы за это время повседневно возрастала наша военная репутация; рано или поздно мы вернемся и постараемся навести порядок. Тем хуже для республиканцев, если они проворонят свою Республику».

Так звучало второе из антиреспубликанских высказываний Бонапарта, которое – по словам Ортанса Сент-Альбена – «потрясло все существо Сулковского».

Приехав в Париж, Юзеф поселился на улице Люнетт в старом патрицианском доме, принадлежавшем прославленному парижскому часовщику и члену Академии наук А. Л. Брегету. Брегеты много лет находились в дружбе с семьей Вентуре де Паради и сдавали друзьям половину своего дома. В доме на улице Люнетт собирались все таинственные актеры не расшифрованных историей трагедий нашего героя. Именно там работал над своей «Грамматикой берберийского языка» старый мудрый Жан-Мишель Вентуре де Паради, там разыгрывались бурные супружеские сцены между Петром Малишевским и красивой и неверной «египтянкой», там, наконец, расточала свои прелести безымянная и бесплотная «дама, которую он любил».

Но во время своего третьего пребывания в Париже Юзеф, пожалуй, мог не очень-то много времени уделять любви и дружеским визитам. Его постоянно вызывали на улицу Шантерен, где он по многу часов в день занимался подготовкой новой военной кампании Бонапарта.

Насколько напряженными были эти рабочие совещания с полководцем, можно судить по дневниковой записи князя Михала Клеофаса Огиньского, который был тогда проездом в Париже и часто встречался с Сулковским.

«…Сулковский был единственным адъютантом генерала Бонапарта и почти не покидал его. Он говорил мне… что Бонапарт выбрал себе небольшую квартиру, очень скромно обставленную, и большую часть времени проводит среди географических карт, которые раскладывает на полу своего кабинета, и, ползая от одной к другой с компасом и карандашом в руке, вычерчивает планы кампании, подготавливает проект высадки в Англии или экспедиции в Египет. Выходит он редко, видится мало с кем, иногда ходит в театр, где устраивается в зарешеченной ложе, и чаще всего возвращается к себе в девять вечера, чтобы читать и работать при свете лампы до двух-трех часов пополуночи».

Помимо участия в штабной работе, командующий поручал своему образованному адъютанту и другие специальные задания. Так, он доверил ему окончательную редакцию оперативных планов английской экспедиции, поручил подобрать военную библиотеку, содержащую все книги по тактике, требовал представлять ему подробные извлечения (précis) из различных ученых трудов и т. д. и т. п.

Но всепоглощающие обязанности адъютанта не могли помешать Сулковскому продолжать собственную научно-литературную работу. Сразу же по приезде в Париж он сел за книгу, в которой собирался сформулировать окончательные выводы, продиктованные опытом шести военных лет. Подробное содержание и дальнейшая судьба этой книги нам не известно. Вероятно, она пропала вместе с другими рукописями, оставленными Малишевскому. Упоминает о ней походя лишь Ортанс Сент-Альбен, называя ее «Философией войны». Работая над этой «Философией войны», Сулковский наверняка должен был не раз мысленно подвести итоги своим практическим достижениям. А итоги эти были явно неутешительными.

Во время первого пребывания в Париже в 1793 году двадцатитрехлетний политический эмигрант дерзко провозгласил миру, что он «прославится подвигами» и станет во главе армии. И чего же он добился к 1798 году?

За окном брегетовского дома ликовала парижская улица. Там пели песни о «подвигах» генерала с улицы Шантерен. Газеты писали о величайшей победе в истории Республики.

А ведь он тоже участвовал в этой победоносной кампании. Принимал участие почти во всех ее сражениях, рисковал собою и был ранен, воевал смелее других солдат и командовал получше других офицеров. Но «о славе подвигов» его не знал никто, кроме немногочисленной кучки штабистов. С длившейся полтора года войны он вернулся скромным капитаном. Для офицера, которого еще в 1792 году представили к званию майора, это должно было быть чрезвычайно обидно.

Во время второго пребывания в Париже в 1796 году молодой дипломатический агент восточной службы, добивающийся зачисления в армию, засыпал различные отделы министерств мемориалами касательно Польши. В одном из этих мемориалов он в патетических словах выразил основной пункт своей политической программы:

«О моя дорогая отчизна! Когда я увижу в каждой твоей деревне вместо позорного столба посаженное древо свободы?! Когда увижу в руках исполняющих закон чиновников символ мира, заменивший то орудие порки, пред коим и доселе дрожат шесть миллионов невольников?! Время это уже не столь отдаленно; все яснее занимающийся рассвет эпохи придает нам уверенность в приближении его. Сколь же огромной станет сила народа, когда он познает свои права…»

В январе 1798 года мечты, выраженные в этом оптимистическом мемориале, казались уже более отдаленными и более трудными для осуществления, чем когда-либо вообще.

Франко-австрийский мир прекратил все вооруженные действия в Европе Существование близкого сердцу Юзефа валашско-молдавского легиона, который должен был поддержать восстание в стране, окончилось отчаянной и кровавой партизанской авантюрой генерала Иоахима Дениски. Письма, приходящие из Галиции, сообщали о преследованиях и казнях патриотов. Галицийские и силезские мужики, из которых некогда сформировался «пробный польский батальон», сейчас мерзли и голодали в Северной Италии, ожидая, пока правительство Цизальпинской республики согласится возобновить контракт с легионерами. Им и дела не было до офранцузившегося организатора «пробного батальона». Все их чаянья, надежды и стремления выражались в песне: «Марш, марш, Домбровский, в край родной наш польский!..»

В эти зимние вечера 1798 года огромная тень генерала Домбровского должна была неоднократно заглядывать в комнату на улице Люнетт. Подводя окончательный итог шестилетней военной деятельности, Сулковский не мог обойти молчанием своего спора с творцом легионов.

Автор «Философии войны» был противником итальянских легионов не только по личным и политическим убеждениям, но и как военный специалист. Одаренный талантом незаурядного стратега, он с начала своей штабной работы привык видеть войну в крупном плане. Основными элементами его стратегических построений были три мощные армии республики: Итальянская, Рейнская и Самбро-Маасская. Только они могли, по его мнению, «тиранов ярость сокрушить без страха, неся свободу до Невы от Тахо». В легионы на цизальпинском жалованье он не верил, считая их случайным и несерьезным предприятием.

Но, отстаивая свою теоретическую правоту, он одновременно должен был ощущать чувство горького одиночества и полного отчуждения, так как именно к этой маленькой, несерьезной польской армии, обманутой и бездействующей, устремлялся сейчас, как к последней надежде, взор всех поляков, вне зависимости от разделявших их политических убеждений.

Мне кажется, что в январе 1798 года Сулковский чувствовал себя чужим и со своими антибонапартистски настроенными друзьями: Петром Малишевским, генералом Бернадоттом, генералом Жубером и другими. С этими людьми его связывала явная общность политических убеждений, и так же, как они, он боялся цезарианских притязаний корсиканца, но только у него было одно невеселое преимущество перед ними. Будучи долгое время ближайшим соратником полководца, он лучше их оценивал его военный и дипломатический гений, был в высшей степени увлечен Бонапартом как солдат и военный теоретик, в течение трех лет он вынашивал в себе несокрушимую уверенность, что именно Бонапарт «сокрушит ярость тиранов» и ч го от него будет зависеть существование независимой Польши.

И посему он по-прежнему оставался с этим человеком, который с циничной откровенностью раскрывал ему свои антиреспубликанские цели. Как республиканец и революционер он ненавидел его, но как поляк не мог от него уйти.

В начале февраля 1798 года генерал Бонапарт совершил инспекционную поездку по воинским частям, размещенным на побережье Северной Франции. В карете генерала находились три человека: Бурьен (его личный секретарь и ближайший друг), Лани (впоследствии маршал империи) и Юзеф Сулковский. Многодневная инспекция выявила неудовлетворительное состояние подготовки к вторжению и серьезные нехватки в снаряжении. Это вынудило Бонапарта изменить военные планы.

Возвратившись в Париж, командующий Английской армией предложил Директории отказаться от намеченной кампании. Одновременно он предложил идею, разработанную им с Сулковским еще в Пассарьяно, – гигантский план захвата Египта, завершения строительства, начатого еще фараонами Суэцкого канала и выхода к Индии.

Новый план из-за его авантюризма и огромных расходов первоначально встретил решительное сопротивление Директории. Когда разъяренный Бонапарт пригрозил отставкой, самый «левый» из директоров, Ребель, предупредительно подал ему перо. Но до отставки не дошло, так как восточная авантюра чрезвычайно отвечала интересам крупных французских торговцев и судовладельцев. Энергичное посредничество министра иностранных дел Талейрана сломило сопротивление Директории. 5 марта 1798 года план египетской экспедиции получил официальное утверждение.

Примерно в это же время Сулковскому была оказана великая честь. Только что назначенный командующий Итальянской армией генерал Массена предложил ему должность начальника главного штаба. Предложение это, о котором по совершенно непонятным причинам умалчивают все польские биографы Сулковского, пожалуй, лучше всего свидетельствует о его исключительных талантах. Правда, в Европе царил мир, правда, после Кампо-Формио численность войск в Италии значительно сократилась, тем не менее предложение возглавить тактическое руководство армией, сделанное молодому капитану-адъютанту иностранного происхождения, являлось фактом, не имеющим прецедента в истории французской армии.

Но Юзеф предложения Массена не принял. План египетской экспедиции явно пробудил в нем новые надежды. Благодаря своему знанию Востока и восточных языков – арабского, турецкого, да к тому же и английского – он был еще более необходим Бонапарту, а следовательно, усиливалось его влияние на полководца, тем более что главным переводчиком и личным секретарем Наполеона был назначен Жан-Мишель Вентуре де Паради. Гигантские масштабы намечаемой экспедиции, ее авантюрность и вместе с тем научно-исследовательский характер должны были особенно отвечать натуре Сулковского. «Слишком буйное воображение» этого опоздавшего родиться героя рыцарских романов вновь манило его к «славным подвигам».

После декретов Директории о создании Восточной армии под командованием Бонапарта подготовка экспедиции пошла в молниеносном темпе. В первые же дни апреля Юзеф Сулковский и Жан-Мишель Вентуре де Паради покинули дом на улице Люнетт и по приказу командующего отправились в Тулон, где началась погрузка на корабли войск и снаряжения.

Ортанс Сент-Альбен сообщает (а за ним усердно повторяют и все биографы нашего героя), что с друзьями в тот момент, когда они покидали столицу, произошел предвещающий несчастье случай. Когда их почтовая карета съезжала с Нового моста к памятнику Генриху IV, вдруг сломалась рессора. Путешественникам пришлось вернуться домой, чтобы переждать, пока починят карету. Биограф утверждает, что это незначительное событие решительно нарушило душевное равновесие Юзефа и он якобы сказал Жан-Мишелю: «Друг мой, мы уже не вернемся! Мы останемся в Египте!.. Прощай навеки, Франция! Прощай, Польша! Но последуем за нашим предназначением, долг призывает нас!»

Анекдот этот слишком хорошо прорицает дальнейшие события, чтобы мог вызвать полное доверие. Но Сент-Альбен, наверное, слышал его от своего отца либо от мужа Виктории Франсуазы Вентуре – историка Леонарда Ходьзки, который помогал ему собирать биографический материал. Если же это случилось на самом деле, то настроение рационалиста Сулковского не должно удивлять. Я неоднократно убеждался, что даже самые трезво мыслящие люди придают значение дурным предзнаменованиям, если у них есть подсознательное чутье, что им что-то грозит.

В то время как Юзеф Сулковский и Жан-Мишель Вентуре де Паради были заняты в Тулоне последними приготовлениями к африканской экспедиции, третий жилец дома на улице Люнетт, Петр Малишевский, невольно (а может быть, и умышленно) стал одним из главных героев дипломатического скандала, который на короткое время потряс Европу.

На стыке 1797 и 1798 годов ближайший друг Юзефа проявлял исключительное политическое рвение. В ноябре 1797 года, когда Бонапарт со своим адъютантом участвовал в мирном конгрессе в Раштадте, Малишевский совместно с прибывшим из Брюсселя деятелем польского Агентства Тадеушем Мостовским написал мемориал относительно Польши, который намеревался лично отвезти в Раштадт и через Сулковского вручить Наполеону. В этом мемориале с присущей ему резкостью он напоминал генералу о всех его провинностях против поляков и призывал продолжать войну с Австрией и папством до тех пор, пока не будет восстановлена Польша. Но поездка в Раштадт не состоялась. Как заявляет добросовестный биограф Малишевского профессор Анджей Гродек, «… польским патриотам из Агентства не по вкусу пришелся мемориал – длинный, ученый, к тому же радикальный и довольно сдержанный по отношению к ломбардскому победителю, как не понравилась и сама личность предполагаемого посланца».

Вскоре после этой неудачи Малишевский по поручению французских якобинцев отправился с какой-то неведомой политической миссией в Италию. Появление его в Милане вызвало тревогу у командования легионами, поскольку там было известно о его непримиримом отношении к Домбровскому и о тесных связях с правительственными кругами Цизальпинской республики. Капитан Элиаш Тремо писал о нем Домбровскому: «…Малишевский не от наших парижан, а от патриотической французской партии сюда послан Партия эта ставит себе целью свалить Бонапарта, возродить террор и не заключать мира с австрийским императором. В этот союз входят лица из правительства и военные, среди них Ожеро. (Тот самый генерал Ожеро, которому Наполеон некогда сказал: „Вы выше меня на голову, но я могу эту разницу устранить“.) Миссия Малишевского ставит себе главной целью ознакомиться с духом и положением французской армии, выведать, какое влияние может иметь Бонапарт в армии и в Италии, а отсюда сделать вывод, насколько опасно на него нападать. С этим намерением Малишевский был у Ожеро, видел его армию, потом побывал в Рейнско-Мозельской армии и оттуда приехал сюда, где его принимают весьма благожелательно. Я знаю, что он привез рекомендательные письма даже к государственным лицам, несколько раз совещался с министром и Директорией (цизальпинской), знаю, что усиленно склонял их к объявлению войны папству…» (Следует заметить, что в отношении последнего миссия Малишевского удалась полностью.

Войну с церковным государством, не законченную Сулковским, возобновил… Домбровский, который от имени Цизальпинской республики первым вторгся со своими легионами на церковную территорию и дошел до самого Рима.)

В Милане Малишевский встретил своего задушевного приятеля генерала Бернадотта. Будущий основатель шведской королевской династии был под свежим впечатлением шутки, которую сыграл с ним Бонапарт. Он приехал в Милан; чтобы занять освободившееся после соперника место командующего Итальянской армией, а Бонапарт, стремясь отстранить его от армии, добился у Директории назначения его послом в Вену.

Малишевский решил использовать проделку Наполеона в интересах Польши и предложил новому послу свое сотрудничество. Благодаря поддержке Бернадотта и стараниям польской Депутатской партии вскоре после возвращения в Париж Малишевский был официально назначен секретарем французского посольства в Вене.

23 февраля 1798 года Аугустин Тшеческий, связной между парижской Депутацией и львовским Центром, проинформировал об этом важном событии заговорщиков на родине:

…благодаря рекомендациям, просьбам и различным протекциям республиканцев, имеющих влияние на теперешнее правительство, мы добились наконец, что выдвинутый патриотами гражданин Малишевский… назначен в Вену секретарем французского посольства при Бернадотте… Необходимо, чтобы галицийские общества завязали с ним переписку и постоянно ее поддерживали…

В конце марта Малишевский, снабженный французским паспортом, выехал в Вену. Сразу же по приезде он завязал переписку с галицийскими патриотами и повел оживленную деятельность среди польской эмиграции в Вене. Влияние его на Бернадотта быстро заметила вся польская колония. Один из находившихся в то время в Вене легионеров сообщал в письме к Домбровскому: «…Он (Бернадотт) прямо как польский посланник. Все поляки имеют к нему доступ…»

Но близкие контакты секретаря посольства и инспирированная им пропольская политика посланника не ускользнули от внимания австрийской полиции. Правительство только ждало предлога, чтобы выдворить из Вены неугодных дипломатов. И само посольство представило этот предлог.

Скандал разразился в середине апреля. В годовщину подписания столь прискорбного для Австрии «леобенского перемирия» на здании отеля «Лихтенштейн», где помещалось французское посольство, был вывешен большой трехцветный флаг Республики, что при тогдашних дипломатических отношениях вообще не было принято. Все говорит о том, что эта была сознательная демонстрация со стороны персонала посольства, направленная на разрыв мирных отношений Франции и Австрии. Покровительствующий якобинцам и ревнующий к славе Бонапарта Бернадотт был решительным противником «итальянского замирения». Возобновления войны с Австрией добивался и политический наставник посла Петр Малишевский, автор воинственного мемориала по польскому вопросу.

Флаг победителей в центре города привел венцев в ярость. Полицейские провокаторы направили эту ярость в нужное русло. Возмущенная толпа окружила отель «Лихтенштейн» Под антифранцузские возгласы флаг был сорван и выбиты все окна. Затем «толпа вторглась в здание, остановившись только перед саблями и пистолетами персонала посольства». Малишевский, который пытался попасть в свою канцелярию, был избит манифестантами. После трехчасовой осады полицейским отрядам удалось наконец рассеять сборище.

Бернадотт счел нападение на посольство равнозначным оскорблению чести Республики, не принял принесенного австрийским правительством извинения и решил покинуть Вену со всем составом посольства. «Он немедленно послал депешу в Париж, представив события как интригу австрийского правительства, подстрекаемого прусским и российским правительствами». Одновременно он направил в столицу Малишевского, чтобы дать Директории устные объяснения.

Весть о событиях в Вене молниеносно разлетелась по всей Европе, вызвав замешательство в министерских кабинетах и пробудив новые надежды польских легионеров в Италии и галицийских заговорщиков.

До командующего Восточной армией вести из Вены дошли в тот момент, когда он уже отправлялся в Тулон. В одной из биографии Бонапарта я прочитал, что иногда ему случалось впадать в ярость, граничащую с приступом эпилепсии. В данном случае он имел для этого все основания. Венский скандал грозил свести на нет труд, вложенный в Кампо-Формио, а также экспедицию в Египет. Корсиканец пустил в ход весь свой авторитет и дипломатический гений, чтобы не допустить этого. Задержав на несколько дней африканскую экспедицию, он лично устранил угрозу нового конфликта в Европе.

Из французских архивных материалов, изученных Анджеем Гродеком, следует, что Бонапарт 23 апреля дважды встретился с Петром Малишевским: до полудня он присутствовал при отчете Малишевского Директории, а вечером в тот же день пригласил его к себе и имел с ним трехчасовую беседу с глазу на глаз.

Открытие Гродека действует на воображение. Кто знает, не повлиял ли самым роковым образом этот трехчасовой разговор с Малишевским при столь драматических обстоятельствах перед самой египетской экспедицией на отношение командующего Восточной армией к двум близким соратникам: Юзефу Сулковскому, который был другом Малишевского, и Жан-Мишелю Вентуре де Паради, который был его тестем?

Загадка трагической смерти в Египте двух рьяных «республиканцев» из непосредственного окружения Бонапарта вот уже сто лет не дает покоя биографам. Ортанс Сент-Альбен рассказал об их гибели романтической легендой в духе эпохи. Открытие Гродека заставляет воображение работать в более реалистическом плане.

19 мая 1798 года французский флот вышел из Тулона на завоевание Египта. «Предстоят великие события, и вскоре будет нанесен решающий удар», – писал Юзеф Сулковский своим парижским друзьям. Экспедиция действительно выглядела внушительно. На боевые и транспортные корабли было погружено 35 тысяч лучших солдат, которыми располагала Республика. Бонапарт забирал в Египет самых лучших генералов и самых способных штабистов. Сопровождающий армию отряд ученых в сто с лишним человек имел в своем числе ученых с мировым именем, таких, как математик Монж и химик Бертоле, а также модных парижских художников Денона и Дютертра.

В списке генералов и офицеров генерального штаба, кроме Сулковского, значились еще два знаменитых поляка: бригадный генерал Юзеф Зайончек, один из лучших кавалеристов во всей французской армии, будущий наместник Королевства Польского, и майор Юзеф Феликс Лазовский, сын и внук кухмистеров польского короля Станислава Лещинского, брат известного парижского санкюлота Клавдия Лазовского, великолепный военный инженер, впоследствии генерал и барон империи.

Помимо трех названных офицеров, в состав экспедиции входило много других поляков, менее известных. Польский историк Ашкенази утверждает, что, набрасывая первые планы египетской экспедиции еще в Пассарьяно, Бонапарт предполагал взять с собой в Египет польские легионы. «Возможно, – пишет историк, – это намерение частично повлияло на последовавшее в момент выезда из Милана благоприятное для легионов распоряжение». Впоследствии, однако, по неведомым причинам Бонапарт свой проект отменил. Тем не менее некоторые офицеры из легионов согласились добровольцами принять участие в экспедиции. Помимо добровольцев, было направлено в Египет довольно много рядовых Первого легиона «для эскортирования военного снаряжения». Эти последние прибыли в Тулон за минуту до отплытия эскадры, привезя с собой прощальное письмо Домбровского Бонапарту. Наполеон прочитал это письмо уже в открытом море. Командующий бездомной польской армии вверял своих солдат покровительству командующего Восточной армии и посылал ему «привет от легионов… и питаемые ими чувства благодарности».

Отправка экзотической экспедиции происходила в атмосфере всеобщего энтузиазма. Во время смотра войск перед посадкой на корабли полководец произнес одну из своих прославленных «наполеоновских речей». Он напомнил солдатам о победах и богатых трофеях в Италии и обещал еще более блистательные победы и трофеи в Египте. Кроме того, он поклялся дать каждому солдату после окончания кампании надел в шесть моргов. Тридцать пять тысяч человек ответили ему радостным ревом: «Vive Bonoparte!»

В один из самых тяжелых военных походов собирались как на летнюю прогулку. Закаленные в сражениях санкюлоты из парижских предместий предвкушали будущую жизнь землевладельцев – шесть моргов! – и коротали скуку, вызванную долгим плаванием, революционными песнями. Офицеры мечтали о захвате богатых городов и любовных приключениях с восточными красавицами. Ученые готовились к сенсационным научным открытиям, художники рисовали морские виды и портреты знаменитых генералов.

На адмиральском корабле «Ориент», который по словам Сулковского, «возвышался, как кафедральный собор, над плавучим городом кораблей разной величины», время также проводили беззаботно. Благоприятствующая французам морская буря отогнала к берегам Сардинии караулящие у Гибралтара английские корабли Нельсона, и поэтому ничто не мешало плыть к Мальте спокойно.

Бонапарт старался использовать путешествие и подготовить свой штаб к задачам, ожидающим его в незнакомой стране. Он «разносил» генералов и адъютантов за то, что те читают одни «романчики» и чураются серьезных произведений, и заставлял их вести полезные для самообразования беседы с учеными. Много было шуток по поводу громкого храпа Жюно, который не выносил ученых дискуссий и немедленно на них засыпал.

Только Сулковского не надо было принуждать к серьезному чтению Как авторитетно утверждает библиотекарь экспедиции, уже упоминаемый поэт и драматург А. В. Арно, Сулковский во время путешествия ни на минуту не расставался с «Жизнеописаниями выдающихся людей» Плутарха. Жаль только, что Арно не приводит, кто из выдающихся людей, описанных в этом труде, больше всего интересовал нашего героя. Юлий Цезарь, республиканский генерал, стремящийся во главе своих легионов к диктатуре? Брут, мечущийся между гневом республиканца и привязанностью к Цезарю? Цицерон, переживающий в изгнании горечь поражения и тоску по родине? А может быть, Катон Младший, который, проиграв борьбу с Цезарем, счел, что у него остался только один почетный выход – самоубийство?…

В начале июня французский флот приблизился к обрывистым берегам Мальты. Ла-Валетта, мощная крепость ордена иоаннитов, была одним из самых вооруженных и труднодоступных современных фортификационных сооружений. Но благодаря замешательству и разладу среди защитников ее захватили в течение двух дней.

10 июня одним из первых ворвался на стены Ла-Валетты бывший мальтийский кавалер Юзеф Сулковский, командующий авангардом десантного корпуса генерала Мармока. В это же самое время на острове вспыхнуло народное восстание против господствующей касты рыцарей. В ночь с 11 на 12 июня твердыня Ла-Валетта, насчитывающая тысячу орудий и тридцать пять тысяч ружей, капитулировала почти без сопротивления. «Великий магистр фон Гомпеш уступил остров французам за приличное жалованье для себя лично, обещанное княжество в Германии и скудное содержание для своих рыцарей». На башне старинного собора святого Иоанна был водружен трехцветный штандарт Республики.

На другой день после победы на Мальте состоялась политическая демонстрация против монархии и папства: торжественное шествие в честь Жака де Моле, последнего великого магистра ордена тамплиеров, сожженного на костре за ересь в 1313 году. Ашкенази, упоминая об этой необычной церемонии, утверждает не без оснований, что была она «совершенно в романтически-радикальном духе Сулковского».

Юзеф описал взятие Мальты в длинном письме к парижским друзьям. Самыми суровыми словами передавал он дух тирании и распада, царивший в покоренном ордене, и прославлял революционный дух народа, который и тут «послужил основой нашего успеха». О личных делах, согласно установившемуся обычаю, он не упоминает ни словом. Но нет ни малейшего сомнения, что мальтийскую победу он переживал и в чисто личном плане. Взбираясь во главе гренадеров на стены Ла-Валетты, а потом участвуя в переговорах о капитуляции с магистром фон Гомпешем, он не мог не думать о мальтийском приоре князе Ленинском и о своем дяде князе Антонии Сулковском, который в самые тяжелые дни лишил его командорской ренты. Взятие средиземноморской Ла-Валетты было какой-то сказочной расплатой за рыдзынско-варшавские унижения в детстве.

Да и война на африканском континенте началась для Сулковского в атмосфере волшебной сказки. После десятидневного следования от Мальты, во время которого снова удачно разминулись со сторожевыми эскадрами Нельсона, французский флот достиг египетского берега в пустынном месте, не слишком отдаленном от Александрии. В ночь на 1 июля на сушу высадился десант, на следующий день начался штурм города.

Первый вид «стобашенной Александрии» оживил в уме ученика рыдзынских пиаристов всю его историческую эрудицию. Позднее он писал в письме, что был «до последних пределов воображения взволнован… воспоминаниями о славном прошлом этого города, своей собственной ролью и романтическим зрелищем». За минуту до сражения он размышлял об Александре Македонском и о «необычайных обстоятельствах, которые заставили героев итальянских баталий пойти по его стопам».

При осаде Александрии он опять-таки отличился, продемонстрировав Бонапарту такое же искусство, как под Сан-Джорджио. Во главе штурмующих гренадеров «со свойственным ему боевым хладнокровием, дважды сбрасываемый со стен, он проник через пролом в город».

На сей раз его отвага была отмечена. Сразу же после боя Бонапарт произвел своего первого адъютанта в звание эскадронного командира «за заслуги перед армией, главным образом на Мальте и при взятии Александрии».

Итак, в первом же сражении на египетской земле Сулковский добился того, в чем ему упорно отказывали во время полугодичной кампании в Италии, хотя в итальянских боях он показывал себя отнюдь не хуже, чем под Александрией. Чем объяснить это неожиданное «снятие ареста» с производств в чинах нашего героя? Разве только тем, что в парижской Директории уже не было Карно, который слишком громко рекламировал его полководческие способности…

После взятии Александрии армии прочитали заготовленную еще во время следования «прокламацию», в которой Бонапарт формулировал цель египетской кампании. И на сей раз была сфабрикована фикция «освободительной войны». Это не была война с турецким султаном или с коренными жителями Египта. Речь шла только об уничтожении касты мамелюкских беев, чужеземных захватчиков, которые, совершенно не считаясь с султаном и с пашой в Каире, «тиранизируют население Нила». Полководец приказывал своим солдатам дружелюбно относиться к местному населению, воспрещая грабеж и насилие.

Армия приняла александрийскую прокламацию Бонапарта гораздо холоднее, чем его недавнюю речь в Тулоне. То, что было обнаружено в захваченной Александрии, заметно повлияло на охлаждение всеобщего рвения. Один из польских хронистов экспедиции, майор Юзеф Шумлянский, с грустью отмечал в дневнике: «Мы оказались обмануты в наших чаяниях и ожиданиях, ибо застали город опустевшим, лавки плохие, запертые, страшно жарко, а вместо людей множество ядовитых мух, комаров, всякого гнуса, так что почти на наших глазах сбывалась божья кара в облике этих семи казней египетских».

Следующие дни показали еще яснее, что египетская экспедиция вовсе не была беззаботной прогулкой в сказочную страну легких побед и богатой добычи.

3 июля французская армия покинула Александрию и двинулась на Каир. Для основной колонны под командованием генералов Дезэ и Рейнье избрали самый краткий маршрут через пустыню. Мне хорошо знакома эта двухсоткилометровая пустынная дорога из Александрии в Каир. Теперь там тянется гладкая, как стекло, черная гудронированная автострада. Но и по сей день, проделывая эту дорогу на удобном автомобиле за два часа, испытываешь чувство какой-то необычной робости перед блекло-голубой пустыней, однообразия которой не нарушает ни одно дерево, ни один след человеческой жизни. Легко представить себе, что должны были пережить солдаты Восточной армии, шагая через пустыню в толстых суконных мундирах и с тяжелым боевым снаряжением, терзаемые голодом, жаждой и налетами мамелюков.

Впрочем, не нужно ничего воображать. Юзеф Сулковский в своих «Заметках о египетской экспедиции» описывает дорогу из Александрии в Каир довольно подробно. Обычно столь сдержанный в проявлении собственных чувств и в описании ратных трудов, здесь он не чуждается сильных акцентов. «У всех, кто шел с Дезэ или Рейнье, этот марш глубоко врезался в память, – пишет он во вступлении. Судьба, заставившая нас последовать путем Александра, постаралась, видимо, с самого начала явить нам все полулегендарные опасности, преследовавшие этого великого воина… Солнце угнетало утомленных солдат, как тяжелый свинец, неожиданный ветер не давал дышать, страшный пот, льющийся непрерывным потоком, выгонял все силы из тела, доводя до полного изнеможения. Около двух пополудни нашли немного илистой воды, которую туземцы сочли пригодной для питья. Надо было видеть эти толпы жаждущих людей, лезущих в тинистую лощину, умоляющих о глотке воды, облизывающих влажную землю, старающихся не пролить малейшей капли и, на минуту обманув жажду, вновь возвращающихся с упорством отчаянья. Это была ужасающая демонстрация силы надобности, физического инстинкта, который усыпляет всякие благородные чувства. Никто не старался обуздать эту потребность, каждый стремился ее удовлетворить. Случалось, что менее предприимчивые доходили до унизительнейших молений, а другие боролись за свое право с пистолетом в руке, рискуя жизнью… Еще один день таких мучений, и вся дорога была бы усеяна трупами…»

После этого двухсоткилометрового марша через пустыню и после нескольких стычек с неприятельской конницей 21 июля под селением Эмбабе вблизи пирамид была одержана решающая победа над главными силами мамелюкских предводителей Ибрагима и Мюрада.

Перед сражением Бонапарт, указав на пирамиды, произнес памятные слова: «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас сегодня с высоты этих пирамид…» Полагаю, ни один из солдат и офицеров Восточной армии не воспринял этих слов так серьезно, как романтический интеллектуалист Сулковский. В битве под пирамидами он снова показал себя столь героически, что о его «схватках» с мамелюками упоминают все французские и польские хронисты египетской экспедиции. «Там вновь видели Сулковского, – пишет один из историков, – как он с исконно польской бравадой вылетал перед фронтом батальонов, чтобы схватиться в поединке с египетскими конниками в кольчугах…»

Назавтра после победы под пирамидами была занята столица страны Каир. Бонапарт и сейчас не дал солдатам длительного отдыха. Часть армии принялась очищать Нижний Египет от недобитых отрядов мамелюкской конницы, остальная двинулась преследовать главные силы неприятеля, отступающие к Сирии. И именно тогда, в момент величайших военных успехов, победоносные войска ошеломила весть: эскадры Нельсона разгромили французский флот, стоящий на якоре в заливе Абукир, и в великом морском сражении в ночь с 1 на 2 августа почти полностью его уничтожили.

Потеря флота вызвала полную перемену ситуации: победители в одну ночь превратились в узников африканского континента. «Мы теперь как дети, потерянные для родины-матери», – писали солдаты в письмах, которые за неимением кораблей уже нельзя было доставить адресатам во Франции.

В вымотанной растерянной армии начала распространяться моральная болезнь, которая была хуже африканского зноя, отсутствия воды, воспаления глаз и укусов москитов. «Переплываем моря, грабим деревни, разоряем жителей и насилуем их жен, – роптали бывшие парижские санкюлоты. – Рискуем погибнуть от голода и жажды. И ради чего все это?»

Не одно проклятие сорвалось тогда с уст солдат по адресу Директории, Бонапарта, офицеров, а пуще всего ученых. Все проклинали страну, которую изображали им в таких привлекательных красках. Даже генералы распускались до того, что бросали шляпы на землю и топтали их.

Уныние становилось всеобщим. Ему поддались и такие выдающиеся полководцы, как генерал Клебер (позднее принявший у Бонапарта Восточную армию), который в сентябре попросил разрешения вернуться во Францию. Теперь, когда для всей армии путь на родину был отрезан, каждый страстно мечтал о своем собственном возвращении. В связи с этим вспыхивали постоянные столкновения между рядовыми и офицерами. Среди рядовых ходили слухи о предполагаемом бегстве генералов. Солдаты несли вдоль побережья добровольно караульную службу, чтобы контролировать, кто садится на отплывающие сирийские и греческие корабли.

Историки утверждают, что как раз в этот период всеобщей подавленности и нарастающего разлада ярче всего проявился организаторский гений Бонапарта. Потерпев крушение в своих далеко идущих планах захвата Африки и Азии, встревоженный ходом событий во Франции, сталкиваясь с бесчисленными непреодолимыми препятствиями, главнокомандующий Восточной армией делал титанические военные и дипломатические усилия, чтобы утвердить французское господство в захваченной стране. Султана в Константинополе он уверял в своих дружественных намерениях по отношению к Порте, продолжал энергичное преследование мамелюкских войск, устанавливал в Египте новую административно-правовую структуру, проводил экономические и социальные реформы, рассматривал возможности строительства Суэцкого канала и одновременно делал все, чтобы привлечь на свою сторону аборигенов, доходя до того, что склонял своих генералов к женитьбе на мусульманках и к перемене вероисповедования (генерал Мену), даже официально провозгласил, что он сам исповедует учение пророка, только с некоторыми мелкими отступлениями ритуального порядка.

Столь же импонирующей, хотя и в несколько меньших масштабах, выглядела в это время деятельность Юзефа Сулковского.

11 августа 1798 года недавний герой, отличившийся под Александрией и пирамидами, стал главным героем кровавой битвы с конницей бея Ибрагима под селением Эль-Сальхия. Во главе двух гусарских эскадронов и конных стрелков он совершал дерзкие налеты на полчища вооруженной с ног до головы мамелюкской кавалерии и собственноручно сваливал с седла самых опасных противников. Отвага, решимость и полное презрение к смерти, выказанные им в этой битве, вызывали у всех удивление и восхищение. Под конец он рухнул на песок, получив две пистолетные пули и семь тяжелых ран от дамасских сабель.

Бонапарт, который и на сей раз наблюдал за сражением, произвел Сулковского в следующий чин: эскадронный командир стал бригадным.

Не прошло и шести недель с момента высадки в Египте, а «вековечный» капитан времен итальянской кампании чудеснейшим образом стал полковником.[17] Это позволяет уже со всей решительностью заявлять, что в предыдущие годы карьера Сулковского тормозилась умышленно.

Второе молниеносное производство Сулковского заставляет некоторых его биографов делать выводы, заходящие еще далее. Они предполагают, что Бонапарт произвел Сулковского в командиры бригады только потому, что уже не верил в то, что тот долго проживет. Романтический Ортанс Сент-Альбен, основываясь на словах Бонапарта в одном из рапортов Директории, утверждает со всей серьезностью, что корсиканец обладал удивительным даром предвидеть близкую смерть подчиненных.

Но Юзеф Сулковский не погиб под Эль-Сальхия. Из его искалеченного тела извлекли пистолетные пули, рубленные раны очистили, а потом всего облепили пластырями. Этих пластырей он уже не снял с себя до гибели, которая наступила спустя десять недель.

Два с половиной месяца поправки после Эль-Сальхия, являющиеся одновременно последними месяцами жизни нашего героя, – это, по-моему, самый героический период его биографии. То, что он сделал в это время, лучше всего показывает, какая огромная физическая энергия таилась в этом романтическом рыцаре «слабого телосложения» и насколько необычными были его интеллектуальные возможности.

Тяжело раненный, чудом спасшийся от смерти, он уже не мог воевать. Поэтому он был направлен выполнять гражданские задачи и замялся главным образом сотрудничеством с сопровождающими армию учеными.

Участие в египетской экспедиции свыше ста пятидесяти ученых и художников было несомненным завоеванием французской революции. Никогда и нигде до этого (за исключением разве что Древней Греции) ничего подобного не практиковали. Но новаторский эксперимент, как и большинство экспериментов, на каждом шагу встречал неприязнь и недоверие окружающих. Одуревших от солнца, обессилевших и страдающих от жажды солдат Восточной армии приводил в ярость вид ученых «бездельников», разъезжающих на ослах под зонтиками.

Известный приказ Бонапарта перед битвой под пирамидами: «Ослов и ученых на средину», отданный, несомненно, с самыми благими намерениями, привел к окончательному осмеянию членов исследовательской экспедиции. С этой минуты солдаты называли их не иначе, как только «ослами». Пренебрежительное отношение к «ослам» разделяло и большинство офицеров во главе с адъютантом Жюно (будущим герцогом д'Абрантес), которого, как я уже упоминал, Бонапарт насильно заставлял заниматься самообразованием.

Отважные покорители Александрии не могли предвидеть, что единственным прочным и имеющим значение для мира достоянием их неудачной египетской экспедиции будут именно труды презираемых «ослов»: первые проекты Суэцкого канала, сделанные инженерами Лёпером и Сен-Жени, и рисунки художников Денона и Дютертра, которые пробудят в молодом гениальном Шамполионе стремление расшифровать древнеегипетские иероглифы.

Высмеиваемые и презираемые солдатской средой, интеллектуалисты с первой же минуты оценили дружественное отношение и покровительство образованного адъютанта командующего. Об этом говорят чудесные воспоминания в их трудах и записках. Я не хочу здесь преувеличивать роли Сулковского, но мне кажется весьма вероятным, что как самый первый информатор и советник Бонапарта по восточным делам, а вместе с тем единственный выдающийся интеллектуалист в его штабе, он должен был сыграть большую роль в самом учреждении «научно-художественной миссии». Во всяком случае, из писем известно, что он с самого начала был в близком контакте с учеными, что лично подготавливал для них научное снаряжение, что исполнял обязанности связного между руководством исследовательской группы и Бонапартом.

В то время как Сулковский боролся со смертью в полевом лазарете в Эль-Сальхия, в Каире готовились к торжественному открытию Египетского института. Это восточное отделение Французской Академии, сосредоточившее выдающихся научных деятелей экспедиции, должно было служить «расширению прогресса и просвещения в Египте, исследованию, изучению и публикациям в области натуры, промышленности и истории Египта, подготовке суждений по вопросам, в коих будет надобность со стороны правительства…»

В подобного рода предприятии интеллектуалист Сулковский не мог не участвовать. Сразу же после выхода из госпиталя герой Эль-Сальхия был введен в состав института как член секции политической экономии. Едва делая первые шаги после ранения, он уже принялся за свою новую работу со свойственной ему страстью. О круге и разнообразии его занятий лучше всего свидетельствуют отчеты очередных научных сессий.

На торжественном заседании в день открытия, 23 августа 1798 года (следовательно, через неполных две недели после битвы под Эль-Сальхия), Сулковский вошел в состав комиссии, которая должна была собрать для Бонапарта необходимые материалы относительно «египетского законодательства, организации гражданских и уголовных судов, состояния просвещения и возможных и отвечающих пожеланиям населения улучшений, кои в этих областях надлежало бы провести».

На следующем заседании, 28 августа, вместе с четырьмя французскими языковедами он получил задание подготовить французско-арабский словарь, «который дал бы французам возможность объясняться с жителями Египта, насколько того требуют общие жизненные надобности».

На третьем заседании, 2 сентября, он прочитал членам института свое последнее публицистическое произведение «Описание пути из Каира в Эль-Сальхия». Эта работа, являющаяся чем-то средним между путевым очерком и социолого-экономическим исследованием, вызвала общий интерес ученых, а присутствующего на сессии художника Денона восхитила «очаровательностью и образностью стиля».

На четвертом заседании, 7 сентября, неутомимый Сулковский информировал ученых французских коллег о результатах самодеятельной археологической экспедиции, которую он предпринял в селении Феране на Ниле. Там он нашел древний бюст богини Изиды и два камня, покрытые древнеегипетскими иероглифами, и добился, чтобы эти находки перевезли в помещение института в Каире. (Обожающий легенды Ортанс Сент-Альбен дополняет эту документированную информацию не очень достоверным утверждением, что иероглифы Сулковский «вполне удовлетворительно расшифровал сам».)

Следующие недели внимание Сулковского приковано к планам строительства Суэцкого канала. Прикрепленный к научной экспедиции, занимающейся подготовкой этих планов, он в октябре должен был выехать с Бонапартом в Суэц для рекогносцировки. Назначение его не было случайным. Он обладал знаниями, необходимыми для этого, как и для составления арабского словаря или для изучения административной структуры Египта. Генерал Михал Сокольницкий, бывавший в свое время в Рыдзыне, утверждает в своих воспоминаниях, что Сулковский уже десятилетним мальчиком поражал окружающих каким-то гениально-простым проектом постройки канала в рыдзынских владениях. Да и Бонапарт во всех высказываниях о своем адъютанте подчеркивал его выдающиеся познания в инженерном деле.

Помимо разносторонней научно-организационной деятельности, помимо обычного выполнения обязанностей «первого адъютанта» командующего, Сулковский деятельно продолжал заниматься литературным трудом. «Выпускал перо только из руки, натруженной саблей», – скажет о нем позднее один из его французских товарищей. За последние месяцы он написал три больших произведения: «Письмо с Мальты», «Заметки о египетской экспедиции» и уже упоминаемое «Описание пути из Каира в Эль-Сальхия». Все вместе это могло составить порядочную книгу.

Египетские произведения Сулковского можно смело признать его лучшим писательским достижением. «Описание пути из Каира в Эль-Сальхия», а также некоторые фрагменты «Заметок о египетской экспедиции» и по сей день поражают красотой стиля, глубиной наблюдений и современным методом материалистической интерпретации социальных явлений. Сулковского в первую очередь интересовало положение египетских крестьян. Из этих произведений видно, как серьезно расценивал он декларацию Бонапарта об освобождении Египта из-под ярма беев и как много он возлагал надежд на улучшение жизни коренного египетского населения. Справедливо написал о нем один из польских историков: «Он старался улучшить судьбу египетских феллахов, поскольку ему не было дано, как он мечтал, облегчить долю польского мужика».

Уже одно перечисление произведений и занятий Сулковского на протяжении каких-то двух месяцев – с 28 августа до 22 октября – вызывает легкое замешательство. Просто трудно поверить, что со всем этим мог справиться человек, обессиленный потерей крови, с незажившими ранами, с ног до головы ослепленный пластырями, затрудняющими каждый шаг и доставляющими лишние муки. А ведь нужно еще помнить, что это необычное излечение происходило знойным африканским летом, которое может обессилить и оглушить самых здоровых европейцев.

В иконографии египетской экспедиции сохранился карандашный портрет Юзефа Сулковского, нарисованный художником Дютертром. По этому портрету можно составить себе некоторое представление о тогдашнем психическом и физическом состоянии нашего героя. Сулковский выглядит там человеком за сорок, хотя – по самому старящему подсчету историков – ему было от силы двадцать восемь лет. Нелегко поверить, что это изображение молодого человека, которого еще недавно принимали за «красивую девушку, переодетую мальчиком». Нет уже в этом портрете «львиного выражения, внутреннего огня, пламени, бьющего из глаз», которое так восхищало французских биографов Сулковского. Грустное, утомленное лицо. Выдавшийся вперед хрящеватый нос. Волосы явно поредевшие и точно слипшиеся от пота… Грустный вид отчаявшегося человека, в котором «внутренний огонь» служит только самосожжению.

Как складывались в это время отношения между Сулковским и Бонапартом? У историков мы не находим ответа на этот вопрос, а у творцов литературных легенд искать его не стоит. Единственным внушающим доверие документом, связанным с этим, являются воспоминания уже дважды цитированного библиотекаря египетской экспедиции А. В. Арно. Их этих воспоминаний мы узнаем, что Сулковский в Египте «осуждал своего командующего с нередко почти предельной суровостью» и что «ненавидел его, одновременно восхищаясь им».

Слова Арно в определенном смысле заслуживают особого внимания. В предыдущие периоды жизни Сулковский никому, за исключением, может быть, ближайших политических друзей, не жаловался на своего командующего. Еще за два месяца до отъезда в Египет, в Париже, уже зная о Бонапарте все, он несколько раз говорил о нем с Михалом Клеофасом Огиньским, ни словом не упоминая о своих обвинениях или претензиях. Если бы было иначе, то остывший впоследствии к Наполеону Огиньский не преминул бы написать об этом в своих «Записках».

Так что свидетельство Арно дает основание заключить, что только в Египте создалась такая ситуация, когда Сулковский уже не мог скрывать ненависти к командующему и даже перед французскими друзьями осуждал его с предельной суровостью.

Первой причиной этой новой ситуации должны были быть, несомненно, так называемые «объективные условия». Все монографисты египетской экспедиции согласно утверждают, что невыносимый африканский зной в сочетании с подстерегающими повсюду опасностями и сознанием того, что они отрезаны на чужом континенте, приводили всю французскую армию в ужасное нервное состояние. Даже самые уравновешенные генералы впадали порою в истерику. Сулковский, измотанный болезнью, обманувшийся в последних надеждах на овеянный славой поход в Индию и работающий без минуты отдыха, наверняка был издерган не меньше других. Не пощадила «египетская зараза» и нервов Бонапарта. Правда, в рапортах Директории полководец проявлял предельный оптимизм, но личные его письма, отправленные в это время брату Жозефу, были исполнены самой глубокой меланхолии. Помимо неудач общественного характера, имелись и личные огорчения. Из Парижа его засыпали анонимными письмами о том, как изменяет ему обожаемая Жозефина, называемая журналистами Мадонной Победы.

Уже одно состояние постоянного раздражения, в котором пребывали два неразлучных товарища – полководец и его первый адъютант, – могли довести до более частых, чем раньше, столкновений и до взрывов давно уже нараставшей активной неприязни. А к этим вполне человеческим «объективным условиям» присоединялись еще новые конфликты политически-идеологического характера. Так же, как и в Италии, полководец и адъютант имели совершенно различные взгляды на «освобождение» жителей завоеванной страны. Сразу же после взятия Каира Бонапарт энергично принялся ликвидировать феодальные отношения, но в борьбе с мамелюкским феодализмом опирался исключительно на арабские имущие круги; феллахи, безжалостно эксплуатируемые помещиками и буржуазией, абсолютно его не интересовали. Якобинский же адъютант добивался в первую очередь социального и экономического освобождения именно этого самого бедного и угнетенного населения Египта. Сулковский не скрывал своих взглядов от командующего и вслух говорил об этом на заседаниях института, срывая аплодисменты французских прогрессивных ученых и художников. Кроме того, Сулковскому и его другу Вентуре, как восточным консультантам Бонапарта, могли не понравиться некоторые административные шаги полководца: слишком грабительская система реквизиций, бесцеремонное вопреки прокламациям – нарушение извечных местных обычаев и жестокие и часто несправедливые казни. (Щепетильного, когда дело касалось рыцарской чести, Сулковского особенно должен был возмутить расстрел мужественного коменданта Александрии только за то, что он исполнил свой солдатский долг.)

Вполне возможно, что и Бонапарт не был доволен своими египетскими консультантами. Его наверняка раздражала их тесная дружба, несмотря на большую разницу в возрасте, и несокрушимая солидарность. У него еще была свежа в памяти их тесная связь с «венским» Малишевским и группой якобинских генералов-заговорщиков. В тяжелых египетских условиях идеалистическая принципиальность Сулковского должна была раздражать полководца гораздо больше, чем в Италии. Будущий диктатор, как явствует из его переписки, уже тогда думал о скором возвращении во Францию и продолжении своей политической карьеры. Значит, он мог подумывать и о том, что неотступный доселе адъютант, страдающий хроническим «отсутствием политического чутья», будет для него некоторой обузой.

Спустя несколько лет после смерти Сулковского Бонапарт – уже император – сказал своему доверенному человеку Бурьену: «Сулковский пошел бы далеко… это был бесценный человек для любого, кто отдал себя возрождению Польши…»

Спустя полтора века эти слова звучат крайне неубедительно. Просто кажется маловероятным, чтобы не признающий никаких идеологических компромиссов Сулковский мог действительно «пойти далеко» в тот исторический период, который уже начинался.

Достаточно припомнить событие, которое произошло всего лишь через год после смерти нашего героя, – наполеоновский переворот 18 брюмера (9 ноября 1799 года). Вот сцена, известная по многим описаниям современников: генерал Бонапарт, окруженный вооруженными гренадерами, врывается в зал заседаний Совета пятисот. Его встречает яростный гул двухсот якобинских депутатов. Возгласы: «Долой диктатора!», «Долой тирана!» – это еще самые мягкие. Представитель Корсики Жозеф Арена кидается на узурпатора с обнаженным стилетом. Случайно присутствующий в зале парламента поляк, некий Шальцер (разве может что-нибудь произойти без поляков!), закрывает Наполеона собственным телом. Подходят новые гренадеры под командой Иоахима Мюрата. Зять Бонапарта отдает гренадерам приказ: «Вышвырните-ка мне всю эту публику вон!» Депутаты пытаются защищаться, некоторые выбивают окна, прыгают в сад. Остальных гренадеры выгоняют силой. Революционная республика ликвидирована. Уже ничто не мешает тому, чтобы Бонапарт «стал во главе правительства».

Так вот, никак нельзя представить Сулковского одним из актеров этой сцены. Неотступный адъютант, пожалуй, не мог бы в эти дни антиреспубликанского переворота быть с Цезарем-Бонапартом. Не мог бы, как тот же Шальцер, заслонить его собственным телом от стилета Брута-Арены. Не мог бы спокойно смотреть, как солдаты выбрасывают из зала заседаний его политических друзей и одновременно законных представителей народа якобинских депутатов.

Не представляю себе и того, чтобы Сулковский – хотя он действительно был бесценным человеком для каждого, кто взялся бы возрождать Польшу, мог «пойти далеко» в созданном Наполеоном в 1807 году Варшавском Княжестве. Миниатюрное сателлитное государство, возглавляемое незаконным кузеном рыдзынских князей саксонским курфюрстом Фридрихом-Августом, очень отличалось от той Польши, о которой наш герой мечтал во время пятилетних скитаний и сражений на чужбине.

Я почти убежден, что совместная деятельность Сулковского и Бонапарта должна была кончиться в Египте именно так, как она и кончилась. Для человека такого склада и масштаба, как Сулковский, это был единственный и неизбежный исход. В 1793 году, добиваясь зачисления его в армию Французской республики, Сулковский написал: «Военная доблесть и свобода для меня все». Его биография и творчество показывают, что эти два понятия существовали в его жизни неразрывно, он не сумел бы отказаться от своих политических убеждений ради одной только воинской доблести, как сделали это впоследствии многие его приятели, революционные офицеры французской армии. Но и глубочайшей жизненной трагедией была бы для него жизнь, при которой пришлось бы отказаться от воинской доблести и – как это сделал Петр Малишевский – отдаться одной научной работе. А по мере развития исторических событий сочетание этих двух целей становилось все труднее. Привыкший годами оценивать силы противников в величайших военных и политических кампаниях, он еще до отъезда в Египет знал, что в игре между Республикой, олицетворяющей для него свободу, и Бонапартом, олицетворяющим воинскую доблесть, победит последний. Захваченный гигантскими перспективами восточной экспедиции, он на короткий миг поверил, что еще удастся обратить ход политических событий. Возможно, он тешил себя надеждой, что Бонапарт удовлетворит свое честолюбие блистательными победами на Востоке (так заставляет верить Сулковского в своем романе «Пепел» Стефан Жеромский), а ему самому удастся при случае совершить чаемые «славные подвиги»; мог он поверить также, что за время отсутствия полководца во Франции снова придут к власти якобинцы, что после захвата Египта и Индии Французская республика настолько утвердит свой авторитет, что сумеет справиться с метящим в цезари генералом.

Позднее, когда английская победа под Абукиром превратила блистательную экспедицию в жалкую авантюру, а в столкновениях с полководцем, обострявшихся из-за жары и взаимного раздражения, начало вырисовываться отчетливее, чем когда-либо, разделяющее их различие во взглядах, Сулковский лишился последних иллюзий. Во время двухмесячной поправки после битвы под Эль-Сальхия, когда он нечеловеческой работой старался заглушить в себе сознание своего поражения, он уже наверняка знал, что придется отказаться – надолго, если не навсегда, – как от воинской славы, так и от свободы. Из всей политической программы, которую он десять лет назад выразил своим пером, ему остались только слова: «Поляки… чтобы снова стать свободными, вы должны научиться умирать…»

Думается, что Бонапарт – вопреки тому, что он рассказывал позднее своему секретарю Бурьену, – также был «сыт по горло» своим «бесценным» адъютантом и без особой радости думал о совместном возвращении в Париж. Африканская экспедиция оказалась неудавшимся предприятием, которое принесло Республике огромные потери. Экспедиция готовилась поспешно, непродуманно, в самом ее осуществлении имелось много серьезных ошибок. Бонапарт имел все основания ожидать, что его якобинские консультанты по Востоку Сулковский и Вентуре, связанные с его парижскими врагами, вернувшись во Францию, не пощадят его, отчитываясь перед Директорией. Посвященный во все секреты полководца адъютант был бы в таком случае особо опасным обвинителем.

В гипотезе о том, что Бонапарт действительно мог опасаться критики Сулковского, меня утверждает информация, которую я обнаружил у известного историка наполеоновской эпохи Фридриха М. Кирхейзена. Спустя неполный год после смерти Сулковского Бонапарт покинул Египет в величайшей тайне от армии, не простившись даже с генералом Клебером, которому он письменно передал командование. Известный своей честностью Клебер был, как и Сулковский, очень критически настроен ко многим действиям Бонапарта в Египте. Приняв командование, он направил Директории рапорт, в довольно мрачных тонах, описывая состояние оставленной ему армии и страны. К несчастью, рапорт этот попал в руки Бонапарта, который к тому времени успел стать главой государства. «Первого консула искренность Клебера не возмутила, – пишет благожелательный к Бонапарту Кирхейзен, – он оставил его командовать». Эти последние слова историка звучат несколько странно, если учесть, что Клебер уже в сентябре 1798 года просил у Бонапарта разрешения вернуться во Францию и что вскоре после отправки этого критического рапорта он был убит в Египте мусульманином-фанатиком Солейманом.

Но возвращение Сулковского в Париж могло быть для Бонапарта неудобным не только из-за его возможных выступлений перед Директорией. В политической игре, которая предстояла будущему диктатору во Франции, ему нужны были преданные, слепо послушные солдаты вроде Жюно, Дюрока или Лавалетта. Неотступный адъютант, радикал и друг якобинских генералов, был бы в этой игре только помехой.

Все вышеизложенные соображения приводят к одному выводу: если даже трагическое событие 22 октября 1798 года было совершенно случайным и вину за него никто не несет, то, во всяком случае, многое говорит за то, что именно такая развязка отвечала настроениям как Сулковского, так и Бонапарта.

Перед роковым по его последствиям восстанием в Каире имели место два незначительных факта, которые наверняка еще больше усилили удрученность Сулковского.

В первых днях сентября вынуждены были покинуть Египет «из-за подорванного климатом здоровья» три добровольца-легионера: полковник Юзеф Грабинский, майор Юзеф Шумлянский и капитан Антоний Гауман. Это были офицеры продепутатской ориентации, старые приятеля Сулковского. Грабинский ездил когда-то по его поручению связным в Валахию, к создаваемым там легионам.

Протекции Сулковского все трое были «обязаны» своему участию в египетской экспедиции. Невеселым должно было выглядеть это расставание четырех израненных польских офицеров. И если у кого-то были в это время так называемые «дурные предчувствия», то они быстро я в точности сбылись. Сулковский погиб через несколько недель. Три легионера, «захваченные в пути турецкими корсарами, были брошены в Семь башен и подвалы Терсаны стамбульского арсенала». Молодой отважный капитан Гауман не выдержал страшной турецкой тюрьмы и умер в Стамбуле, двум выжившим после нескольких лет мучений удалось оттуда выбраться. Полковник Грабинский впоследствии попал на Сан-Доминго, майор Шумлянский во времена Варшавского Княжества был адъютантом князя Юзефа Понятовского.

Другим фактом, несомненно тягостным для Сулковского, была неожиданная отмена поездки к Суэцу. Мы знаем от Скалковского, что автор прокладки каналов в рыдзынском «княжестве» чрезвычайно интересовался восстановлением водного пути фараона Нехо из XXVI династии и нетерпеливо ожидал научной экспедиции. К сожалению, поездка ученых и инженеров в Суэц состоялась только в конце декабря 1798 года, то есть через два месяца после смерти Сулковского.

Восстание в Каире началось 21 октября. Недовольство египтян действиями оккупационных властей нарастало уже давно, но истинной причиной бунта явилось известие, что Турция объявила войну Франции, «военачальник которой беззаконно захватил самую важную провинцию Оттоманской империи». С этой минуты окончательно развеялась внушаемая Бонапартом фикция того, что война ведется только с мамелюкскими беями. Воюющей стороной стало население всего Египта. Первой продемонстрировала это столица страны: фанатичные жители предместий и крестьяне из окрестных деревень восстали против французских оккупантов. Ранним утром собравшийся в мечети Цветов повстанческий комитет объявил о священной войне с захватчиками. «Пусть все, кто верит в единого бога, направляются к мечети Аль-Азхар. Настал день расправы с неверными, пришла пора отомстить за наши обиды, смыть позор, который нас покрывает».

Известие о восстании застало Бонапарта врасплох на одном из нильских островов под Каиром, где. он обсуждал с генералами последние детали подготавливаемого похода в Сирию. На обратном пути в свою штаб-квартиру на площади Эсбекия он самолично убедился в положении в городе. Площади и улицы заливала воинственная вопящая толпа. В одной из уличек, прилегающих к площади Эсбекия, военачальника франков и его эскорт забросали камнями. В штаб-квартире он застал тревожные донесения. Глава Египетского института Монж, осажденный в здании института, в квартале Насрие, писал: «Мы в опасности. Пришлите как можно скорее помощь. Они подходят с двух сторон, отрезают нас, а нас всего лишь двадцать пять человек…» Из других районов доносили, что главный центр восстания возле мечети Ал-Азхар и что повстанцы убили французского коменданта города генерала Дюпюи.

Положение Бонапарта было исключительно тяжелым. В ближайшие дни он должен был выступить в давно подготавливаемый поход в Сирию. Из Александрии сообщали о появлении в прибрежных водах военных кораблей вновь созданной турецко-англо-российской коалиции. Бонапарт сознавал, что слишком поспешная и жестокая расправа в Каире может вызвать восстание по всей стране. Поэтому он до вечера безрезультатно пытался договориться с повстанцами. И только около полуночи поручил генералу Доммартену занять артиллерией и двумя батальонами пехоты возвышенность на северо-востоке от города и взять оттуда под обстрел мечеть Аль-Азхар и прилежащие улицы. Но обстрел должен был начаться по его особому приказу, который в нужное время он пришлет с адъютантом.

Как провел первый день восстания Сулковский, можно только догадываться. Штабная корреспонденция за этот жаркий день дает возможность строить самые различные предположения. Может быть, именно Сулковский вырвался из осажденного института, чтобы передать в штаб-квартиру письмо Монжа с мольбой о спасении? Может быть, это он во главе кавалерийского отряда гонялся утром за Бонапартом, чтобы обеспечить ему надежный эскорт на обратном пути в город? Наверняка же мы знаем одно: в ночь с 21 на 22 октября он был в штаб-квартире с командующим и там получил роковой приказ, послуживший причиной его смерти.

Обстоятельства, предшествующие непосредственно смерти Сулковского, описал спустя тридцать четыре года его первый французский биограф Ортанс Сент-Альбен. Описание это заслуживает того, чтобы привести его полностью. Сент-Альбен пишет:

«Вандемьера 30 дня VII года в Каире начались беспорядки, во время которых погиб генерал Дюпюи. Назавтра главнокомандующий, узнав, что арабы приближаются к Каиру для соединения с повстанцами, решил разгадать их маневр. Сулковский взял на себя провести эту разведку. Рассказывали, что Бонапарт дал ему приказ царственным взмахом руки, восточным жестом, в чем многие присутствующие усмотрели, что в действительности он посылал несчастного адъютанта на смерть. Повязки с его ран еще не были сняты. Достопочтенный драгоман Вентуре, его друг и товарищ, хотел его удержать. „Ты же еще не поправился!“ – говорил он ему со слезами на глазах. „Неприятель не станет ждать, надо выступить против него“, – ответил Сулковский с тем лихорадочным оживлением, которое появляется при виде поля сражения. Выехал он во главе пятнадцати конных разведчиков. На обратном пути на них напало все население предместья; его конь оступился и упал, Сулковский, окруженный со всех сторон, был разорван на мелкие клочки. От тела его нашли на месте стычки только жалкие останки, которые преданный слуга опознал по клочкам усов. Этот преданный слуга рассказал позднее, что, когда конь Сулковского упал, он, находясь уже в руках своих убийц и не видя ниоткуда спасения, воскликнул, воздев глаза к небу: „Мой бедный Вентуре!..“

После этого описания трагических событий 22 октября Сент-Альбен дает понять, что главной причиной того, что Сулковский был отправлен на смерть, явились его несокрушимые республиканские убеждения. «…В глазах Бонапарта истинный друг свободы был истинным недругом его личности». Все сожаления, которые Наполеон потом – выразил по поводу смерти адъютанта, французский биограф «подводит» под выразительную цитату из Корнеля: «Ах, как приятно сожалеть о судьбе врага, когда его уже не надо бояться!»

Версия Сент-Альбена была полностью принята польскими литераторами, пишущими о Сулковском. Она повторяется во всех литературных произведениях, начиная с трагедии Жеромского и кончая послевоенными повестями для молодежи. Лишь некоторые детали подвергаются иногда незначительной ретуши. Человек, расшифровавший восточный жест полководца, называется по имени им является переводчик Вентуре. Преданный слуга превращается в солдата из крестьян, соратника Сулковского по польской кампании 1792 года. (Здесь следует заметить, что в списке офицеров главного штаба экспедиции, составленном при посадке на корабли в Тулоне, Сулковский выделяется как один из немногих штабистов, не взявших с собой слуг.) В некоторых литературных произведениях замутняется и главная причина неприязни полководца к адъютанту. Бонапарт там посылает Сулковского на смерть не как политического противника, а как потенциального личного соперника.

А как отнеслась к версии французского биографа польская историческая наука? Один из выдающихся историков наполеоновской эпохи, Шимон Ашкенази, нападает на Сент-Альбена с просто поражающей резкостью. В приложениях к своему труду «Наполеон и Польша» он утверждает следующее: «Сказка о намеренной отправке его (Сулковского) на смерть Бонапартом – неуклюжая выдумка Сент-Альбена с Малишевским». Кратко, но для ученого слишком категорично. Следует, однако, помнить, что Шимон Ашкенази, наш великий неоромантический историк, относился к Наполеону так, как относится автор романа к своему любимому литературному герою. Противников гениального корсиканца он воспринимал как личных врагов. Люди, выступающие против Бонапарта, в его трудах, как правило, определяются как личности «скользкие», «двуличные» или, в лучшем случае, «сомнительные»; это особенно видно в отношении к французским и польским якобинцам. Единственным, пожалуй, противником Бонапарта, одаренным симпатией Ашкенази, был именно легендарный Сулковский. Так что нет ничего удивительного, что он старался примирить его после смерти с Бонапартом.

Но штабные документы и свидетельства современников, связанные с 22 октября, отнюдь не дают оснований столь категорически отвергать версию Сент-Альбена. Прежде всего неизвестно, на чем ученый основывает свое утверждение, что это был «вымысел Сент-Альбена с Малишевским». Сент-Альбен написал биографию Сулковского через несколько лет после смерти Малишевского, а немногие его упоминания об этом «соавторе» говорят о том, что он относился к нему сугубо отрицательно.

Во-вторых, основные утверждения Сент-Альбена совпадают с фактическим положением вещей, воспроизведенным на основе документов. Серьезное недоверие вызывает только этот «восточный жест» Бонапарта. Но и это с грехом пополам можно объяснить. Бонапарт – как и все диктаторы или кандидаты в диктаторы – имел явную склонность к театральным эффектам. В Египте, чтобы расположить к себе местное население, он охотно демонстрировал, что он уже «обасурманился»: заявлял, что исповедует учение пророка, а во время торжественного Праздника Нила – к огорчению некоторых подчиненных – даже появился в египетском костюме. Так что он мог позволить себе некоторые восточные жесты, и одним из них мог проститься с Сулковским. А если так было (трудно поверить, чтобы столь эффектную деталь биограф мог просто выдумать), то после смерти всеми любимого адъютанта этот «восточный жест» полководца сразу же вспомнили и соответствующим образом истолковали. Друзья Сулковского, знающие о его столкновениях с Бонапартом, имели право подозревать последнего в самых злостных намерениях по отношению к адъютанту; тем более что некоторые обстоятельства, предшествующие смерти Сулковского, работают в пользу этих подозрений.

Еще и сегодня, когда просматриваешь исторические материалы, касающиеся этого события, не можешь понять, почему столь опасную и ответственную рекогносцировку поручили офицеру, освобожденному от линейной службы по состоянию здоровья и откомандированному для несения цивильных обязанностей, человеку с еще незажившими ранами, ограниченному в свободе движений пластырями и повязками. Состояние здоровья адъютанта подтверждают все документы, об этом даже писал Бонапарт в рапорте Директории.

Нет сомнений, что Сулковский взялся за это поручение добровольно. Это полностью отвечало его натуре, его неуемной жажде военной славы и прежде всего психическому состоянию в тот момент. Но Бонапарт моги должен был не принять этого добровольного предложения. Мы знаем от историков, что Бонапарт по мере возможности берег своих подчиненных, в особенности ближайших соратников. В данном случае дело касалось офицера, представляющего незаурядную ценность и просто незаменимого.

Историки, работающие над воссозданием фактического положения октябрьских событий, стараются как-то объяснить это. Они утверждают, что командир разведывательного патруля должен был быть человеком исключительно ответственным, поскольку задание состояло не только в проведении рекогносцировки, но и в принятии самостоятельного решения, должен ли генерал Доммартен начать обстрел мечети Аль-Азхар. Такую задачу командующий мог поручить только одному из своих личных адъютантов (aides de camp), а из адъютантов с такими данными был при нем в то время (якобы) только Сулковский. «Почетным» адъютантам из родственников командующего, таким, как Луи Бонапарт и Евгений Богарне, или из родственников членов Директории, таким, как Мерлен, подобные рискованные задания никогда не поручались. Остальные адъютанты, Лавалетт и Дюрок, несомненно, находились в разъезде. Но тогда, несмотря на все усилия апологетов Наполеона, неясна роль остальных адъютантов – Круазье и Жюно. Правда, из одного документа, кажется, получается, что Круазье как раз в этот день выехал в Александрию, но Бурьен, секретарь и друг Бонапарта, утверждает совсем обратное. Бурьен ясно пишет, что Круазье был тогда в штаб-квартире, что именно он обратил внимание Бонапарта на состояние здоровья Сулковского и даже получил разрешение заменить раненого товарища, но «Сулковский уже уехал». Что касается Жюно, то один из историков старается внушить, что он не годился для этого задания из-за своих «средних умственных способностей». Но это звучит уже юмористически. «Средние умственные способности» Жюно, которые якобы были причиной отвода его кандидатуры в командиры разведки, не помешали впоследствии Наполеону сделать его сановником империи, командующим армией и самостоятельным руководителем португальской кампании.

Удивляет и то, что Бонапарт, хорошо зная, каким опасным и важным является задание Сулковского, выделил ему такой жалкий эскорт. Я считаю, что малочисленность эскорта уже тогда должна была вызвать разные нарекания и подозрения. Об этом свидетельствуют поразительные противоречия, которые выявляют в этом деле исторические документы. По свидетельству адъютанта Лавалетта и секретаря Бурьена, Сулковского сопровождали пятнадцать кавалеристов. Из этих показаний, вероятно, прямо или косвенно почерпнул свою информацию Ортанс Сент-Альбен. Бонапарт в рапорте, посланном Директории, и в коммюнике, помещенном в газете «Курьер де л'Эжипт», вообще не называл численного состава эскорта. Но назавтра после подавления восстания он записал: «Сулковский во главе нескольких разведчиков был убит вчера утром». Спустя двадцать лет, когда на острове Святой Елены император диктовал свою «Египетскую и сирийскую кампанию», число это поразительно возросло. Вспоминая трагедию несчастного патруля, Наполеон заявил тогда: «Адъютант Сулковский отправился с двумястами конниками…» По поводу безупречной памяти Бонапарта ходит столько легенд, что трудно пройти мимо этой ошибки. Кстати, в «Египетской и сирийской кампании» есть много и других отступлений от правды, куда значительнее (например, численность неприятеля в битве под пирамидами автор определяет в 90 тысяч, когда научно доказано, что мамелюкских воинов было всего лишь 6 тысяч и 12 тысяч прислужников, в бою не. участвующих), но каждое из этих отступлений от истины служило определенной цели – или содействовать вящей славе свергнутого цезаря, или оправдать его ошибки.

Все приведенные выше сомнения и неясности позволяют считать, что стремление Ашкенази определить сведения Ортанса Сент-Альбена как «сказку» и «неуклюжий вымысел» было, пожалуй, слишком опрометчивым. Куда больше меня убеждает мнение других французских и польских историков (а среди них и Скалковского), что Сент-Альбен просто записал версию, бытовавшую в кругах, враждебных императору. Но это еще отнюдь не означает, что версия была неправдивой.

Сам ход роковой рекогносцировки, проводимой Сулковским, полнее всего передает реляция генерала Рейбо, совпадающая, впрочем, с показаниями других штабистов Восточной армии.

«Командир бригады Сулковский выехал на рассвете с небольшим отрядом разведчиков ознакомиться с дорогой, ведущей в Бельбес. Задание он выполнил благополучно… Рок ужасно и неумолимо подстерегал его у ворот Каира. Он уже собирался въехать в город через ворота Баб-эль-Наср, когда взбунтовавшееся население этого предместья преградило ему дорогу. Слишком отважный, чтобы считаться с неприятелем, молодой поляк устремился на них со своим жалким конвоем; он уже проложил саблей путь через плотную толпу, когда его конь, поскользнувшись на трупах, упал и скинул его с себя. У Сулковского, еще не оправившегося от недавних ран, не было ни времени, ни сил, чтобы подняться. Толпа обрушила на него свою ярость, и он был растерзан, прежде чем разведчики подоспели на помощь…»

Таким вот печальным образом замкнулся круг жизни нашего героя. Путь, начатый в тени сфинксов рыдзынского дворца, окончился в каких-нибудь тридцати километрах от огромного, таинственно улыбающегося сфинкса Гизехского оазиса. Сулковский погиб не в лихой стычке с вооруженными мамелюками, а растерзанный толпой нищих жителей каирского предместья, которым сочувствовал всей душой во время своего пребывания в Египте.

На другой день начальник штаба Бертье передал краткий приказ полковнику Бессьеру: «Каир, 2 брюмера. Генерал-главнокомандующий приказывает вам, гражданин, послать людей для погребения убитых вчера разведчиков, чтобы не осталось никакого следа от происшедшего».

Скорбь, вызванная смертью Сулковского, была всеобщей и огромной. Когда просматриваешь документы египетской экспедиции, то даже удивление охватывает, что этот сумрачный, замкнутый в себе рыцарь-ученый сумел снискать себе столько симпатий. Утрату его переживали генералы и солдаты, ученые и художники. Превозносили его характер, мужество, ум. «Никого еще армия так не оплакивала, как первого адъютанта командующего», – писал один из хронистов экспедиции. «Он стяжал себе самое похвальное признание в армии и в кругу ученых», – заявлял генерал Рейбо. «Это был офицер, которого я любил больше всех», – скорбел безутешный художник Денон. «Мы все любили его», – еще через несколько лет вспоминал Бурьен.

Память Сулковского почтили и официально. Бонапарт, докладывая Директории о смерти адъютанта, закончил рапорт словами: «Это был многообещающий офицер». Спустя неделю по приказу командующего Восточной армией на северо-восточной окраине Каира началось строительство двух фортов, которые должны были охранять город от вторичного бунта. Один из них в память убитого повстанцами генерала был назван фортом Дюпои, второй – фортом Сулковсхого.

Через сто пятьдесят лет после описанных событий польский герой дождался чудесной эпитафии в книге дважды лауреата Французской Академии и профессора Сорбонны историка Марселя Рейнара:

«С Сулковским погиб великолепный представитель того поколения, которому было двадцать лет, когда рухнула Бастилия, один из тех молодых людей, которые полной грудью вдохнули воздух французской бури и посвятили себя служению новому идеалу. Столько других отреклись от него, когда время приглушило их горение, когда обстоятельства сыграли на их честолюбии. Они „возвысились“ или обратились к иным делам. Сулковский, умерший молодым, всегда служил только свободе, познанной им и так страстно любимой с той минуты, как только он вышел из отроческих лет. Вдохновляемый ею, он отдал ей свои обширные и поразительные способности.

Он любил ее исключительной любовью, всей силой несокрушимой воли и мощного ума… Он был якобинцем, этот польский Сен-Жюст, но только без заключительной гильотины».

Последние, три слова из характеристики Рейнгарда в сопоставлении с таинственными обстоятельствами гибели Сулковского во многом теряют свое оптимистическое звучание.