"Герцог и я" - читать интересную книгу автора (Куин Джулия)Глава 16Как удивительно, размышлял Саймон, они женаты всего какие-то две недели, а кажется, это произошло давным-давно — такое спокойствие и умиротворение он ощущал сейчас в душе, стоя босиком на пороге своей туалетной комнаты с шейным платком в руках, глядя, как его жена расчесывает на ночь волосы перед зеркалом. Точно то же он видел вчера, и позавчера, и в этой незыблемости было нечто от мира, от вечности. Кроме того, и вчера, и позавчера (он надеется, что сегодня тоже) именно в эти моменты ему хотелось (и удавалось) снова ее соблазнить — увлечь на постель. Это он был намерен сделать и сейчас. Поэтому он решительно отбросил платок, который держал в руках, и не менее решительно сделал несколько шагов к туалетному столику, за которым сидела Дафна. Она взглянула на него со смущенной улыбкой, когда он коснулся ее руки с гребнем. — Люблю смотреть, как ты расчесываешь волосы, — сказал он, забирая у нее гребень. — Но сам сделаю это лучше. Позволь мне. Она выпустила из рук гребень и, повернув голову, внимательно и серьезно посмотрела на него. Ему показалось, что ее взгляд сосредоточился на нижней части его лица, на губах. — Куда ты так пристально смотришь? — вдруг спросил он ледяным тоном. — Просто так. Никуда, — ответила она чуть дрогнувшим голосом. Но думали они сейчас об одном и том же. Он вспомнил, как в годы детства все, решительно все не сводили глаз с его рта, в котором застревали слова и никак не могли оттуда вырваться; Дафна после беседы с экономкой невольно смотрела туда же, ясно представляя себе его прежние мучения, унижения, с ужасом думая, не повторится ли это вновь. Он тряхнул головой и отбросил мысли о прошлом, о котором почти не вспоминал долгие годы, но которое сразу вернулось к нему в этом замке, где все и началось когда-то. И с чего он вообразил вдруг, что Дафна, как в те давние времена другие люди, тоже смотрела сейчас на его рот, на губы с жалостью и, быть может, с плохо скрываемым отвращением? Она ведь ничего не знает о его былой ущербности. А он задал ей этот дурацкий вопрос, да еще таким холодным тоном. Он осторожно провел гребнем по ее волосам, ощутил их густоту и шелковистость. — Ты уже хорошо познакомилась с миссис Коулсон? — спросил он. — Она тут старожил. — Да, — ответила Дафна и, ему показалось, слегка вздрогнула. — Эта женщина знает больше всех других о делах в замке. — Куда ты смотришь? — внезапно спросил он опять. Теперь она по-настоящему вздрогнула, чуть не вскочив с кресла. — Я? В зеркало, куда же еще? Почему ты спрашиваешь? И это была чистая правда. Зачем он к ней придирается? Зачем сходит с ума? Ведь только что сам удивлялся чувству покоя, поселившемуся в душе. Как легко оно сменяется на прямо противоположное — смутную тревогу, предчувствие чего-то ужасного. — Миссис Коулсон, — повторила Дафна, — может многому научить меня по хозяйству. — Не прилагай слишком больших усилий в этой учебе, — сказал он. — Мы здесь надолго не задержимся. — Но почему? Тут так хорошо. — Я думаю сделать Лондон нашей постоянной резиденцией, — сказал он. — Там ты будешь ближе к своим родным. Даже если они уедут в ваше поместье. — О, конечно, — согласилась она. — Я уже скучаю по ним. Мы же почти никогда не расставались. Хотя я была готова к тому, что, когда у меня будет собственная семья, мы… — Она запнулась и после обоюдного молчания добавила: — Теперь моя семья — ты… Он вздохнул, серебряный гребень дрогнул в его руке. — Дафна, — произнес он, — твоя семья навсегда останется с тобой. Я не смогу занять ее место. И не претендую на это. — Верно, Саймон. — В зеркале он видел ее расширившиеся глаза. Темные, с шоколадным оттенком. — Но ты можешь стать чем-то большим. В ее глазах мелькнуло нечто, подтверждающее эти слова, и он вдруг осознал, что напрасно воображает, будто это он сейчас соблазняет ее. Совсем напротив — она первая вводит его в соблазн… Она поднялась с кресла. Шелковый пеньюар упал с плеч. Под ним была ночная рубашка, в большей степени открывающая, нежели прикрывающая тело. Его смуглые пальцы начали ласкать ее соски под тонкой материей, они резко выделялись под бледно-зеленой тканью сорочки. — Ты любишь такой цвет, не правда ли? — спросил он осевшим голосом. — Он тебе идет. Она улыбнулась: — Ты уже говорил то же самое вчера. — И буду повторять завтра и послезавтра. Всегда. Он прижал ее к себе. Он не мог не сделать этого — ему чудилось, что если он так не сделает, то умрет. Такой огромной, неизмеримой была потребность чувствовать ее тело. И через него — душу. — Эта рубашка — часть моего шикарного приданого, — шутливо сказала она, — которое ты наотрез отказался принять. — Я принимаю, — ответил он ей в тон. — Но ты мне еще больше нравишься без нее. — Я далеко не совершенна, — искренне произнесла она. — И прекрасно знаю это. — Кто тебе мог сказать такое? — воскликнул он. — Кто посмел тебя видеть такой, кроме меня? С этими словами он подхватил ее на руки и уложил на постель, тут же накрыв своим телом. Больше он говорить не мог. Взяв обе ее руки в свою широкую ладонь, он закинул их на подушки, к спинке кровати. Дафна издала легкий звук удивления, показавшийся ему прекраснее всякой музыки. Свободной рукой он продолжал скользить по ее телу. — Если ты не совершенна, — пробормотал он, — то не знаю, кто же тогда? Я еще не видел таких женщин. — Саймон! Это звучит не слишком прилично. — Пожалуй, ты права. Я снова умолкаю… Нет, перед этим я должен повторить: ты не только умна, иронична, остра на язык, но и совершенна как женщина! — Перестань, или я заважничаю! А я… я, со своей стороны, не могу не сказать, как я рада, что стала твоей женой. Я горжусь этим. — И я горжусь тобой. — Он начал лихорадочно раздеваться. — И постараюсь сейчас доказать тебе это без слов!.. Черт, проклятая одежда! — Лучше снимать ее двумя руками, — заметила она лукаво. — А у тебя одна занята. — Но тогда я вынужден буду отпустить тебя. — Я никуда не убегу. — Не уверен в этом. — Даю слово! — Хорошо. Тогда держи по-прежнему руки за головой. Она засмеялась: — Зачем? — Потому что я намерен ввести тебя в искушение. — Но ты и так это делаешь, если не ошибаюсь? Теперь засмеялся он: — Разве прилично иронизировать над человеком, который тебя обольщает? — Ох, Саймон, — вздохнула она, — как я тебя люблю. Внезапно он замер. — Что ты сказала? Она коснулась его щеки. Ей подумалось, она лучше понимает теперь его состояние, чувства. После сиротского, безрадостного детства ему так нужна истинная любовь, которой он долго не знал, вообще не знал и уверился, что, быть может, недостоин ее. — Я сказала, что люблю тебя, — прошептала она, — а ты, пожалуйста, молчи. Не отвечай. В его глазах она прочла радость и что-то похожее на испуг. Или недоверие. Потом до нее донесся его изменившийся голос: — Д-дафна, я т-т… Она положила палец ему на губы. — Ш-ш, — сказала она как малому ребенку. — Не говори ничего. Не надо. Успокойся. И тут же подумала, что такие слова он, наверное, часто слышал в детстве от своей няни и других добрых людей, когда начинал запинаться и в ужасе раскрывал и закрывал рот, как рыба на суше. — Просто поцелуй меня, — попросила она. — Пожалуйста, поцелуй. И он выполнил просьбу. Поцелуй не был пылким, жгучим. Он был благодарным. За ним последовали другие, уже иного свойства — он покрывал поцелуями все ее тело, руки помогали ему ласкать ее. Простыни и одеяла сбились в изножье кровати; было жарко без них. В отличие от прежних ночей в эту ночь Дафна могла не только чувствовать и всецело отдаваться чувству, но и думать. Она думала о том, что узнала сегодня днем, о том, как это может (и должно ли) влиять на их отношения. Пожалуй, именно сейчас в ней проснулось материнское чувство к Саймону, ее мужу. Она хотела — о нет, не заменить, но по возможности восполнить ему потерю матери… Отсутствие родительской любви и заботы. Хотела помочь ему выбраться из пучины ущербности, освободиться от стыда за свое поруганное детство, от чувства ненависти к виновнику этого — к собственному отцу, а возможно, и к самому себе… Его глаза, напряженную голубизну которых она различала даже при свечах, говорили ей больше слов. Она была уверена, что если его рот не сумеет вдруг выговорить ее имени, то это сделают глаза — они скажут о том, чего хочет его душа. Когда он проник в нее, она снова заглянула в них и увидела боль. Муку. Но отчего? — Саймон? — прошептала она, делая усилие, чтобы умерить на мгновение свое желание. — С тобой все в порядке? Он кивнул. Зубы его были стиснуты. Он слегка отвернул голову, тело начало совершать освященные древностью колебания, и она забыла обо всем… — Пожалуйста, Дафна, — услышала она его прерывистый шепот. — Сделай это… Сейчас… сейчас… И она послушалась его, ибо сама хотела того же и не могла больше ждать. Мир взорвался вокруг нее. Она плотно сжала веки, в закрытых глазах мелькали блики, света, какие-то круги, точки, звезды… Она слышала звуки музыки — скорее, биение собственного сердца, смешанное с легкими стонами, которые она была не в силах сдержать. Саймон со скрежетом зубовным отпустил ее и через секунду сделал то, что уже делал раньше, — освободился от семени, отодвинувшись на самый край кровати, и завернул край простыни. Но тотчас повернулся к Дафне и сжал ее в объятиях, целуя лицо, волосы. После чего они обычно быстро засыпали. Так бывало во все предыдущие дни, но не сегодня. Сегодня Дафна испытывала странное беспокойство. В теле она ощущала обычную истому, успокоение, но все равно что-то было не так. Что-то, находившееся в самой глубине сознания, мучило ее, нагнетало сомнения, неудовлетворенность. Смутный протест вызывало у нее поспешное освобождение Саймона от того, чему надлежало, как она догадывалась, омывать глубины ее лона, без чего, как недавно утверждала миссис Коулсон, женщина не может жить. Тогда Дафна не обратила особого внимания на ее слова, поглощенная рассказом о несчастном детстве Саймона, но сейчас… Она приподнялась и села в постели, одеяло сползло с плеч. Дрожащими пальцами она зажгла свечу со своей стороны. Саймон приоткрыл глаза, спросил сонным голосом: — Что случилось? Дафна ничего не ответила. Только пристально смотрела в сторону влажного пятна на простыне с края кровати. Его семя. — Дафф? — повторил он. Она внезапно поняла: он лгал ей! Да, обманывал, когда говорил, что не может иметь детей. Саймон тоже сел в постели. — Дафна, в чем дело? — встревоженно спросил он. Хотела бы она знать: его обеспокоенный тон тоже фальшивый? Тоже очередная ложь? Она указала пальцем в сторону пятна на простыне. — Что это? — спросила она еле слышным от стеснения и противоречивых чувств голосом. — О чем ты говоришь? Он проследил взглядом, куда она указывала, но ничего не понял. — Саймон, — сказала она, — ты говорил, что не можешь иметь детей. Почему? Он прикрыл глаза. Потом открыл снова, но ничего не ответил. — Почему, Саймон? — Это был уже не полушепот, а крик. — Какая разница почему? Причина не играет роли. Тон был достаточно мягким, его можно было с натяжкой даже назвать извиняющимся. Однако она почувствовала, как что-то захлопнулось в ее душе. Какая-то дверца. — Уходи отсюда! — сказала она, не глядя на него. Он раскрыл рот от удивления, но не принял всерьез ее слова. — Это моя спальня, — возразил он. — В моем доме. Она не приняла шутки. (Если это была шутка.) — Тогда уйду я! С этими словами она выскочила из постели, завернувшись в простыню. Саймон ринулся за ней. — Ты не смеешь уходить из этой комнаты! — прошипел он. — Ты мне лгал все это время! — услышал он в ответ. — Я никогда… — Ты лгал мне! — повторила она, переходя на крик. — И я никогда не прощу тебе этого! — Дафна! Опомнись! Что ты… Она не слушала его и продолжала говорить в крайней степени возбуждения, что было видно в полутьме по ее лицу. — Ты воспользовался моей глупостью… моим полным неведением… незнанием интимных сторон супружеской жизни… — Любовных отношений, — почти машинально поправил он: произнесенные ею слова показались ему чужеродными в ее устах. — «Любовные» — это не про нас! — запальчиво бросила она в ответ. Его испугали ее взрыв, отчаяние и злость в голосе. Ему было жаль ее, и в то же время в нем росло раздражение. Он не понимал причины столь глубокой обиды… возмущения. Не знал, как ее успокоить. Растерянный, он стоял посреди комнаты, тоже не совсем одетый. Сцена для постороннего глаза могла выглядеть довольно комичной, если бы не драматический накал чувств. — Дафна, — начал он медленно, стараясь сдерживать рвущуюся наружу досаду, — быть может, ты все-таки объяснишь членораздельно, в чем дело? Какие обвинения ты… — О, мы продолжаем играть в ту же игру? — язвительно спросила она. — Прекрасно. Тогда, позволь, я расскажу тебе одну сказку… Жила-была… Такой негодующей, оскорбленной, такой уверенной в своей правоте он ее никогда не видел. Это было страшновато. — Дафна, — сказал он умоляюще, — не нужно так… Успокойся и объясни попросту, что случилось. Его смиренный тон на нее не подействовал. — Жила-была, — еще громче повторила она, — одна девушка. Назовем ее Дафной… Он поспешно прошел в свою туалетную комнату и накинул халат — видимо, понимая, что не все откровения можно выслушивать, находясь в полуобнаженном виде. — Дафна, — повторил он, стоя в дверях, — это неразумно… То, как ты ведешь себя. — Хорошо, — вдруг согласилась она. — Обойдемся без сказок и скажем прямо: эта девушка, то есть Дафна, очень плохо знала жизнь. Была невежественна во многом… Саймон снова приблизился к ней, сложил руки на груди с покорным видом, приготовившись слушать. Дафна продолжала: — Она ровно ничего не знала о том, что происходит… что должно происходить между мужчиной и женщиной… Если не считать того, что если они находятся вместе в постели, то как результат этого родится ребенок… — Довольно, Дафна! — крикнул Саймон. Она не подала виду, что услышала. Только пламя в темных глазах стало как будто еще яростнее. — Однако она знать не знала, эта девушка, как именно ребенок зачинается, прежде чем появится на свет, и поэтому, когда муж поведал ей, что не может иметь детей… — Хватит, Дафна! Я предупреждал тебя до женитьбы. Предоставил тебе полную свободу в решении, и ты не смеешь укорять меня. Слышишь? Не смеешь! — Ты сумел вызвать во мне сострадание… страх за тебя! — Вот в чем ты упрекаешь мужчину! Что ж, спасибо. — Ради Бога, Саймон, ты прекрасно знаешь, что я напросилась на этот брак вовсе не из чувства жалости к тебе. — А из-за чего же? — Я любила тебя. — Тон, каким это было сказано, и то, что она употребила глагол «любить» в прошедшем времени, заставили его похолодеть. — И еще, Саймон, я, конечно же, не хотела… не могла допустить, чтобы ты из-за меня., а также по вине своей глупости и упрямству лишился жизни… Он ничего не возразил, только продолжал тяжело дышать, глядя на нее удивленно-негодующим взором. Она вновь заговорила: — Только не обвиняй меня, что я лгу. Я просто не умею этого и всегда говорила тебе чистую правду о своих чувствах. А ты… ты сказал, что не можешь иметь детей… Хотя правда в том, что ты не хочешь их иметь. Он и теперь ничего не ответил, считая, что ответ можно прочитать у него в глазах. Однако она, видимо, так не считала. С той же непримиримостью во взгляде и в голосе она сделала шаг туда, где он стоял, и произнесла громко и отчетливо: — Если ты и в самом деле не можешь иметь детей, для тебя не составляет никакой разницы, куда… где… ты оставишь свое семя. Не правда ли? И в этом случае ты не стал бы все ночи так беспокоиться о том, чтобы оно… чтобы оно не попало в меня… Она замолчала. Молчание было тяжелым. Он заговорил первым. — Т-ты ничего не знаешь об эт-том, Д-дафна, — произнес он раздраженно, не обращая внимания на то, что начал заикаться. Она вызывающе вскинула голову. — Тогда просвети меня! — Я просто никогда не буду иметь детей, — сказал он почти по слогам. — Никогда. Разве это не понятно? — Нет! В нем проснулась ярость, и он испугался, что выплеснет ее наружу. Он не хотел этого, тем более осознав вдруг, что направлена она не против Дафны. Даже не против самого себя, как порою бывало раньше. Она направлена против одного, только одного человека, чье присутствие — нет, скорее, отсутствие — исковеркало когда-то всю его жизнь и продолжает влиять на нее… И от этого никуда не деться. — Мой отец, — внезапно вырвалось у него, хотя он не имел ни малейшего намерения говорить об этом, — не был… хорошим отцом. Он сказал это и сам удивился, насколько потерял над собой контроль. Дафна слегка наклонилась в его сторону, словно хотела броситься ему на помощь. — Я знаю о твоем отце, — проговорила она. Это вызвало у него настороженность. — Что ты знаешь? — спросил он. — Знаю, что его отношение ранило тебя. Что он тебя отверг… А потом ты — его… — В ее глазах гнев снова сменился состраданием. — Знаю, что он считал тебя больным… неполноценным. Сердце так гулко заколотилось у него в груди, что он испугался — оно вырвется наружу. Он понимал: нужно что-то сказать, но не мог произнести ни слова. Он не видел ее испуганных глаз, когда все же сумел произнести: — 3-значит, т-ты з-знаешь о… Она закончила за него: — О том, что ты в детстве заикался? — Она нарочито небрежно передернула плечами. — Ну и что тут особенного? Многие дети… А твой отец, — вдруг решительно добавила она, — жестокий тщеславный глупец! Больше ничего! Он в изумлении смотрел на нее, не понимая, как ей удалось всего в трех словах дать исчерпывающую характеристику человеку, ненависть к которому он пестовал долгие годы, и она, эта ненависть, давила на него, как ярМо, и не давала освободиться. — Тебе не понять, — тихо сказал он, качая головой. — Многого не понять. Особенно потому, что ты выросла в такой семье, как твоя. Для моего отца имело значение только одно: род, кровь. И еще титул. Когда он посчитал меня недостойным для продолжения рода, я для него умер. Кровь отхлынула от ее лица. — Я не предполагала, что это настолько… — прошептала она. — Боже! — Хуже, чем можно предположить, — сказал он, удивляясь, с какой легкостью говорит сейчас о том, что все годы было для него под запретом, что он считал глубокой и постыдной тайной. — Я посылал ему письма. Сотни писем, написанных неумелой детской рукой, с униженной просьбой приехать к своему сыну. Он ни разу не ответил. Ни одного раза. — Саймон… — Т-ты з-знаешь, что до четырех лет я вообще не мог говорить… А когда он однажды приехал, то не пожалел своего сына, не пригласил врачей, учителей… Он злобно тряс меня и кричал, что выбьет из моей глотки слова. А если нет, забудет обо мне. Проклянет… Т-таким б-был мой от-тец… Дафна старалась не обращать внимания на то, что Саймон заикается все сильнее. Это пройдет так же быстро, как началось, говорила она себе. Больше, чем затруднение в речи, ее беспокоило его душевное состояние — печаль в глазах, тихий странный голос. — Саймон, — сказала она, — это было и давно прошло. И отца тоже нет на свете. Успокойся и забудь. Зачем ты начал вспоминать? Зачем?.. Он продолжал, как будто не слышал ее слов. Словно разговаривал с самим собой: — …Отец говорил, что не может меня видеть. Вспоминал, что молился не просто о рождении сына — но о наследнике. А сын, да еще такой, ему не нужен. Для чего? Чтобы род Гастингсов продолжил заикающийся идиот? Чтобы его герцогское достоинство воплотилось в таком, как я, жалком ничтожестве?.. — Но этого же не случилось, Саймон, — прошептала Дафна. — Все произошло не так… — Мне наплевать, — крикнул он, — как все окончилось! Прав он или нет! Не в этом дело, а в том, каким он был отцом, как относился к сыну… ко мне… В том, что все его чувства затмила родовая гордыня, и он не видел, не ощущал ничего… ничего человеческого… За что должен понести наказание. Если не он сам, то весь его род! Его род! Дафну обуял страх перед ненавистью, которая бурлила в его словах, читалась на лице. «Мне отмщение, и Аз воздам», — было написано на нем. Еще больше испугалась она, когда он вдруг приблизился к ней почти вплотную и процедил сквозь зубы, глядя ей прямо в глаза: — Но смеется тот, кто смеется последним! И я посмеюсь. Он страшился пуще смерти мысли, что его титул может перейти к такому, каким считал меня, — к заике и дебилу. Но я сделаю хуже. Он перевернется в могиле, когда узнает… — Саймон! Пожалуйста, прекрати. Мне страшно… Успокойся… Теперь их роли переменились: уже не он, а она уговаривала успокоиться. — Нет! — крикнул он так, что она вздрогнула и испугалась, что прибегут слуги. — Нет, слушай меня! Или уходи!.. Ей хотелось так сделать, но она пересилила себя и только на всякий случай немного приблизилась к двери. — Конечно, я вскоре понял, — продолжал он уже спокойнее, — и окружающие помогли мне в этом, что я не идиот, не полоумный. Да и отец… мне всю жизнь трудно выговаривать это слово… он тоже знал это. А потому успокоился, считая, что род Гастингсов будет сохранен. Странная улыбка мелькнула у него на лице. Жестокая, мстительная. Такую она не видела никогда раньше и уже поняла, что скажет Саймон. Он сказал: — Однако род Гастингсов умер во мне… Этого он знать не мог. Об этом не догадывался. Но он исчез во мне, в моей душе, в сердце и не будет никогда продолжен. Ибо даже мои родственники… их так опасался отец… они все женщины. Гастингсов больше нет. — Он пожал плечами и рассмеялся резким неприятным смехом. — У меня только двоюродные сестры, кузины… А я, единственная его надежда, не оправдаю его тщеславных чаяний… От меня он не получит потомства. Дафна уже отошла от двери, поняв, что угрозы для нее нет, и презирая себя за минутный страх. Она вспомнила вдруг о письмах, которые вручил ей старый герцог Мидлторп. Письмах отца к Саймону. Она так ничего и не сказала о них и не знает теперь, нужно ли вообще говорить. Но, возможно, как раз в них отец сожалеет о своем поведении, кается, просит прощения? — Быть может, твой отец перед смертью почувствовал угрызения? — неуверенно сказала она. — Муки совести? — Это уже ровно ничего не значит, — ответил Саймон. — После моей смерти род Гастингсов прекратит свое существование. О нем забудут. И это д-доставит мне р-радость. С этими словами он поспешно вышел. Но не через дверь в коридор, близко к которой стояла Дафна, а через свою туалетную комнату. Дафна, обессиленная, опустилась в кресло, по-прежнему продолжая кутаться в простыню, сдернутую с постели. Что делать? Что ей теперь делать? Она ощущала дрожь во всем теле и поняла, что ее сотрясают рыдания. Тихие, безмолвные, без единого стона. «Господи, что же теперь будет? Как жить дальше?» |
||
|