"Герцог и я" - читать интересную книгу автора (Куин Джулия)Глава 15Ей казалось, она снова находится в саду у леди Троубридж, с той лишь разницей, что сейчас можно было никого не опасаться — ни разъяренных братьев, ни случайных свидетелей, ни светской молвы. Сейчас в саду… то есть в довольно невзрачной комнате были только они — законные супруги, которые могли вести себя, как им заблагорассудится, и делать, что хотят… Но что?.. Этого она еще не знала. Однако ей было обещано, что она узнает. Губы Саймона коснулись ее губ, они были ласковыми, но требовательными. Их прикосновение вызывало у нее неведомые дотоле ощущения, неясные побуждения и желания. — Говорил я тебе, — услышала она его прерывистый шепот, — как нравятся мне уголки твоего рта? — Н-нет, — ответила она, не зная, следует ли вообще отвечать на подобные признания. Его язык прикоснулся к этим уголкам, ей стало щекотно, она не удержалась от смеха. — Не надо! — Надо, — ответил он и продолжал: — А говорил я тебе, как мне нравится твоя улыбка? Ей хотелось опять что-то ответить, но она решила не делать этого и просто улыбнулась. — Она занимает у тебя половину лица. — По-видимому, он продолжал говорить об улыбке. — Но ведь это ужасно, если так! — воскликнула она. — Как у паяца! — Это прекрасно, — заверил он ее. — Ничего подобного! Вы имеете слабое представление о канонах женской красоты, Саймон. — К черту все каноны! — Ох, Саймон, — вздохнула она. — Вы настоящий дикарь. Чудесный, своеобразный дикарь. — Я — дикарь? Его губы сделались настойчивее. Ей с превеликим трудом удалось промычать утвердительный ответ. — Слово, которым ты меня назвала, — сказал он с наигранным негодованием, — почти такое же плохое, как импотент. Она сделалась серьезной. — Я не хотела вас обидеть. Простите, ради Бога. Он благородно отмел ее извинения: — Ты тут ни при чем. Это твоя достойная матушка поселила у тебя в голове подобные подозрения. Я готов убить ее за это! Дафна рассмеялась: — Бедная мама. Саймон так прижал ее к себе, что она изогнулась и ощутила, как он прикоснулся к ее животу и лону, вызвав какие-то непонятные ощущения. — Полагаю, мне остается лишь одно, — услышала она шепот губ, прижатых к ее уху, — доказать на деле мои возможности. Он осторожно поднял ее и положил на постель. Дафна почувствовала, что дыхание уходит прочь из ее груди. Она не видела ничего, кроме его настойчивых светлых глаз. Весь остальной мир перестал существовать, его не было. Не было стен, потолка — ничего. Быть может, он все же был, этот мир, но его сейчас целиком заслоняла фигура склонившегося над ней Саймона, его глаза… Он наклонился еще ниже. На сей раз поцелуй не был легким или нежным, но требовательным, властным. Он не просто касался губ, а пожирал их. Его язык проник к ней в рот и вел себя как хозяин. Потом Саймон опустился на постель рядом с ней, продолжая прижимать ее к себе, и на этот раз она явно ощущала возбуждение внизу его живота. — Сегодня, — хрипло прошептал он, — ты станешь моей. Только моей. Ее дыхание участилось, оно казалось ей громким, как удары набата, его звуки заполняли всю комнату. Саймон был так близко — весь, все его тело. Это было то, о чем она мечтала, что пыталась представить себе с той минуты, когда тем утром в Риджентс-парке он сказал, что женится на ней. Но никогда она не думала, не могла подумать, что это так волнующе, так захватывающе… Прекрасно. Она не чувствовала сейчас тяжести его большого мускулистого тела, из-под которого не могла бы уже вырваться, даже если бы захотела. Как ни странно, ей нравилось чувство собственного бессилия. Он мог сейчас делать с ней все, что ни пожелает, и она была готова разрешить ему это. Его тело содрогнулось, с губ сорвалось имя «Д-даф…», она с некоторым удовлетворением осознала вдруг, что тоже имеет над ним власть: он так неудержимо желает ее, что почти не в состоянии говорить, с трудом выговаривает ее короткое имя. И, обретя эту уверенность, она внезапно ощутила, что ее тело само знает, что нужно делать, как себя вести. Ее бедра раскрылись навстречу ему, и когда его руки коснулись юбок, начали поднимать их, она непроизвольно обвила ногами его тело, что есть силы прижав к нему свое жаркое лоно. — О Господи, Дафна, — выдохнул он, слегка приподнимаясь на локтях, — я не могу больше… не могу выдержать. — И не надо, — ответила она, не вполне понимая, о чем они говорят. — Мы слишком торопимся. — В его глазах мелькнула привычная ирония. — Но в таком случае нам следует подумать о нашей одежде. — Одежде? А что с ней? — Она нам мешает. Надо как можно скорее избавиться от нее. С этими словами он встал с постели и поднял с нее Дафну, которая вначале едва не захлебнулась от возмущения: ей показалось, он решил подшутить над ней в такой неподходящий момент. У нее ослабели ноги, она чуть не потеряла равновесия, но он не позволил ей этого сделать. Его руки стали ласкать ее обнаженные ягодицы, и он проговорил с сомнением в голосе: — Не знаю, как лучше поступить — снять твое платье через голову или спустить вниз, к ногам? Он с такой естественностью задал вопрос, что она чуть было не стала отвечать, но вовремя спохватилась. Сначала ее обидела непозволительная шутливость в такие минуты, но тут же она оправдала его тем, что он делает это намеренно — чтобы снять излишнее напряжение, и главным образом с нее. Заданный самому себе вопрос он быстро разрешил в пользу второго варианта, и вскоре одежда лежала у ее ног. Теперь она была обнажена, если не считать короткой и тонкой шелковой сорочки, сквозь которую просвечивало тело и темнели затвердевшие соски. Сквозь шелк он гладил ее груди, и эта двойная ласка — упругого шелка и его рук — кружила ей голову, жарким туманом застилала глаза. — Как давно я мечтал об этом, — сказал он. — Что же вам мешало? — нашла она силы ответить. — Не что, а кто. Мой лучший друг Энтони. Твой цербер, твой неусыпный страж. Еще усилие, и она даже смогла улыбнуться. — Какой вы гадкий, — сказала она. — Зачем вы так долго мучили бедного цербера? Однако она почти не слышала своих слов — все ее существо изнывало от желания. Почему он продолжает говорить? Скорее бы… скорее! — Я думал о вас каждую ночь, — слышала она его шепот. — О ваших губах, улыбке, о вашем теле. И в своих мечтах я был очень гадкий… Очень испорченный… Легкий стон сорвался с ее губ. Саймон опустил с ее плеч сорочку, которая тоже упала к ногам. — Но сегодня… — говорил он, — сегодня мои ночные видения становятся явью. Они уже стали явью… Он не мог продолжать, потому что обхватил губами ее упругий сосок. Она тоже ничего не говорила, ей не хватало воздуха. Совершенно обнаженная, она была у него в руках, и он ласково и осторожно положил ее снова на постель. Теперь его движения стали совсем иными — быстрыми, лихорадочными, — когда он начал срывать одежду с себя, при этом не сводя глаз с распростертой на постели Дафны. Ее кожа в колеблющемся свете свечей отливала цветом спелого персика, прическа, над которой недавно трудился парикмахер, потеряла изысканность и волосы свободно падали на лицо, придавая ему естественность дикой природы. Саймон, с поразительной легкостью еще несколько мгновений назад справлявшийся с ее одеждой, не мог так же легко разобраться со своими пуговицами и застежками. Дафна, внимательно наблюдавшая за ним, принялась натягивать на себя одеяло. — Не надо, — сказал он, не узнавая своего голоса. — Я буду твоим одеялом. Сорвав с себя остатки одежды, уже не слыша ее ответа (а возможно, его и не было), он накрыл ее своим телом. — Ш-ш, — произнес он, подавляя ее удивленно-взволнованный вскрик. — Тише. Обещаю тебе, все будет хорошо. Доверься мне. — Я верю, — дрожащим голосом ответила она. — Но только… — Что «только»? Его руки гладили ее грудь, бедра. — Мне стыдно, что я такая неумелая… невежественная, — робко сказала она и почувствовала, как в его горле забулькал смех. — Опять смеетесь? — Перестань, — пробормотал он, — умоляю, прекрати, если не хочешь все испортить. — Что я должна прекратить? — обиженно спросила она. — И что во всем этом смешного, черт возьми? — О Боже, Дафф! — простонал он. — Я смеюсь от радости. От радости, что ты такая… необразованная. — Он нашел ее губы и после долгого поцелуя проговорил: — Горжусь тем, что я первый, кто удостоился счастья прикоснуться к твоему телу. Ее глаза расширились. — Это правда? — спросила она. — Насчет счастья?.. Вы… ты (она впервые назвала его так) не шутишь? — Чистая правда, — ответил он таким тоном, что она сразу поверила. — В эту минуту я готов убить любого, кто помешал бы нам. Будь это даже твой любимый брат Энтони! К его удивлению, она рассмеялась. — О, Саймон! Как чудесно, что вы… ты такой страшный ревнивец! Спасибо. — Благодарность я надеюсь заслужить позднее. Внезапно в ее глазах мелькнул лукавый, заманчивый огонек. — Возможно, — прошептала она, — я тоже заслужу твою благодарность. Он ощутил, как ее ноги дрогнули, бедра слегка раздвинулись. — Я уже благодарю тебя… уже… — проговорил он. Его чрезмерно возбужденный орган любви жег ей живот; Саймон с великим трудом сдерживал желание сразу проникнуть в нее и завершить то, о чем мечтал, ибо помнил, напоминал самому себе: эта первая ночь целиком ее — Дафны — и для нее, а не для него. И она не должна, ни в коем случае не должна испугаться чего-то, испытать неприятные эмоции. Его обязанность — оградить ее от этого. Только радость, только удовольствие, блаженство должны сопутствовать ей в этом первом путешествии в мир сексуальной жизни. Он знал, чувствовал: она уже хочет его, изнемогает — пусть не в такой степени, как он, — от желания. Дыхание ее участилось, глаза заволокло дымкой вожделения. Но он решил, что этого мало. Она должна изнывать, сгорать от страсти — тогда ей легче будет принять его, легче перейти рубеж девственности. Он снова начал целовать ее. Не только губы — грудь, плечи, живот… Она стонала и извивалась под его телом, в глазах появились искорки безумия, и лишь тогда он опустил руку и притронулся к ее лону. Это вызвало обоюдный стон, он убедился, что оно — влажное и жаркое — по-настоящему готово к его вторжению. Когда он убрал оттуда свою руку, это вызвало у нее протестующий звук. — Сейчас тебе станет немного б-больно, — проговорил он хрипло, — но я об-бещаю… — Боже, сделай уже это! — простонала она, мотая головой из стороны в сторону на подушке. И он послушался. Он вошел в нее одним сильным движением и сразу ощутил, как поддалась девственная плева, однако не услышал крика боли. — Все хорошо? — выдохнул он. Она кивнула, продолжая прерывисто дышать. — Только странное какое-то ощущение, — проговорила она потом. — Не больно? Она покачала головой, улыбка тронула губы. — Все совсем неплохо, — прошептала она. — Только раньше… когда рукой… было еще лучше. Даже в тусклом свете свечей он увидел, что краска залила ей щеки. — Ты хочешь так? — тоже шепотом спросил он, наполовину освобождая ее от своего присутствия в ней. — Так лучше? — О нет! — почти крикнула она. — Тогда так? Он снова целиком вошел в нее. Она застонала. — Да… Нет… Так… И еще… Если можно… Он начал двигаться в ней, медленно и осторожно. Каждое движение вызывало ее легкий стон, эти звуки сводили его с ума, заставляли действовать энергичнее. Стоны перешли в крики, дыхание стало еще более прерывистым, и он понял, что она близка к кульминации. Его движения стали быстрее, он сжал зубы, стараясь сдерживаться, чтобы не прийти раньше, чем она, к завершению. Она со стоном назвала его по имени, еще раз вскрикнула, затем тело ее ослабло под ним, руки вцепились ему в плечи, бедра еще некоторое время двигались с удивлявшей его силой. Наконец она стихла, тело ее почти выпрямилось. Саймон позволил себе еще одно, завершающее, движение внутри ее, ему не хотелось покидать ее горячее гостеприимное лоно. После чего освободил ее от себя и растянулся рядом с ней, прильнув к ее губам благодарным поцелуем. Это была только первая из многих бурных ночей. Они благополучно прибыли на следующий день в Клайв-дон, и там, к своему смущению, Дафна не покидала спальных покоев хозяина почти целую неделю. (Если не больше. И не будем утверждать, что она чувствовала себя пленницей и рвалась на свободу.) Когда же они освободились от добровольного заточения, Дафне были показаны почти весь замок, все поместье — она увидела множество комнат, холлов, дорог и тропинок, а не один-единственный коридор, ведущий из холла замка в спальню его хозяина. Немало времени провела она, знакомясь с обитателями замка — служанками и слугами, дворецким, экономкой, с конюхами и лошадьми в конюшне. Поскольку Саймон очень мало жил здесь, особенно в последние годы, то и сам был знаком далеко не со всеми, и, соответственно, многие из слуг никогда не видели своего хозяина. Но оставались еще и те, кто знал Саймона с самого его детства и был беззаветно предан ему. Дафна расспрашивала его о тех ранних годах, однако он по-прежнему бывал лаконичен в своих ответах. — Я жил здесь до того времени, пока не уехал в Итон, гае поступил в школу… Вот примерно все, чего она от него добилась. И снова ощутила неловкость за свое любопытство и обиду за краткость и сухость его ответов. — Ты ездил отсюда в Лондон? — спрашивала она. — Когда мы были маленькими, нас часто возили туда из нашего поместья. — Нет, — отвечал он. — Я жил все время здесь. До школы. Хотя один раз побывал в Лондоне… Но лучше бы не ездил… В его тоне был решительный призыв прекратить дальнейшие разговоры на эту тему, однако Дафна продолжала интересоваться его жизнью и не собиралась прекращать расспросов. — Ты был, я полагаю, симпатичным, но болезненным ребенком, — говорила она сочувственным тоном. — Иначе тебя так не любили бы до сих пор ваши старые слуги. — Он ничего не отвечал на это, и она принималась тогда рассказывать о детстве своих братьев. — Мой брат Колин, — говорила она, — наверное, был похож на тебя в детстве. Веселый, разговорчивый, хотя довольно часто болел. Помню, однажды… Она застыла в тот раз с полуоткрытым ртом, потому что Саймон, ничего не говоря, повернулся и вышел из комнаты. Ей хотелось заплакать от обиды. Но она сдержалась. Он никогда особенно не интересовался цветами. Его оставляли равнодушным и розы, и фиалки. Но сейчас он стоял у деревянной ограды знаменитого на всю округу цветника и пристально смотрел на растения. Однако не оттого, что решил заняться садоводством. Просто приходил в себя после того, как Дафна разбередила ему душу очередными вопросами о детстве. Будь оно проклято! Он до сих пор не мог спокойно вспоминать о нем. Поэтому пребывание здесь, в Клайвдоне, было мучительным. Во всяком случае, малоприятным. А привез он сюда Дафну исключительно оттого, что из сравнительно близких к Лондону владений Клайвдон был наиболее пригоден для жилья. Воспоминания невольно влекут за собой ощущения тех лет, а именно их не хотел и боялся Саймон. Не хотел чувствовать себя снова ребенком, одиноким существом, забрасывающим своего отца уймой писем, на которые не приходит ни одного ответа. Не хотел вспоминать жалостливые лица слуг, их сочувственные улыбки. Да, они любили его, жалели, но разве это могло помочь? Даже то, что они дружно осуждали и, возможно, ненавидели его отца, не уменьшало страданий мальчика. Конечно, какое-то удовлетворение Саймон находил в этом, но боль и унижение оставались прежними. И стыд. Больше всего его мучило чувство стыда. То, что его жалеют и, значит, он достоин жалости, а не обычного внимания, как другие дети, только прибавляло мучений. А чего стоили редкие встречи с отцом? В его детскую голову приходили тогда мысли о смерти — ему не хотелось жить, он жалел, что когда-то имел несчастье родиться… Воистину он находился в аду и начал из него медленно выкарабкиваться только с поступлением в школу Это был смелый, отчаянный поступок с его стороны, и, к счастью, он оказался успешным. Разумеется, Дафна ни в чем не виновата, даже в том, что так настойчиво пытается расспрашивать о прошлом. Но сохранившееся с детства жгучее чувство стыда мешает ему рассказать обо всем, что было… Да, стыд и еще, наверное, гордость… Но хорошо ли это? Правильно ли? Его руки невольно сжали чугунное литье ограды сада, словно он хотел раздавить чувство вины перед Дафной. Он отвратительно обошелся с ней. Вот чего нужно стыдиться! — Саймон! Ее присутствие он ощутил раньше, чем она его окликнула. Она подошла сзади, неслышно ступая по мягкой траве. Ему казалось, он слышит шепот ветра в ее густых волосах. — Какие красивые розы, — сказала она. Он понимал, что этими простыми словами она хотела улучшить его настроение, успокоить, сказать, что не держит на него обиды. Как же ему повезло — несмотря на свой нежный возраст, его жена оказалась умна — нет, — мудра не по годам! Как будто все уже знает о мужчинах, об их дурацких переменах настроения, об их отвратительной несдержанности. — Мне рассказывали, эти розы очень любила моя мать, — произнес он. — Трогательно ухаживала за ними. Она умерла при моем рождении, — добавил он. Дафна наклонила голову. — Я слышала об этом. Как прискорбно. Он пожал плечами: — Я не мог знать ее. Зачем он так сказал? Неужели он обвиняет и свою мать тоже? Но в чем? В том, что умерла и потому не смогла стать для него защитой от отца? Кто знает, быть может, она повела бы себя точно так, как и ее супруг? — От того, что не знаешь матери, — услышал он слова Дафны, — потеря не становится меньше. — Да, — согласился он. — Пожалуй, так. Позднее в тот же день, когда Саймон отправился куда-то по делам поместья, Дафна подумала, что сейчас самое подходящее время поближе познакомиться с экономкой, миссис Коулсон. Хотя еще не было решено, какое из поместий они выберут своей основной резиденцией, Дафна не сомневалась, что в Клайвдоне ей придется бывать достаточно часто, а потому решила, как советовала мать, не откладывать в долгий ящик доверительную беседу с одной из главных персон в замке. Она зашла к миссис Коулсон в небольшую комнату за кухней незадолго до вечернего чая и застала хозяйку, привлекательную даму лет пятидесяти, за составлением меню на предстоящую неделю. — Миссис Коулсон? — произнесла Дафна, негромко постучав в растворенную дверь. Экономка поднялась со стула. — Миледи, — сказала она с поклоном, — вам следовало позвать меня. Дафна смущенно улыбнулась. Она еще не привыкла к своему превращению из «мисс» в «миледи». — Я решила пройтись по замку, — сказала она извиняющимся тоном, понимая, что ее поведение выходит за рамки всех приличий и традиций. — И вот заглянула к вам. Если у вас есть немного времени, миссис Коулсон, — продолжала она, — надеюсь, мы познакомимся поближе и вы поможете мне лучше узнать этот дом. Вы давно служите в замке, и кто, как не вы, сумеет о многом рассказать. Экономка улыбнулась. Ей пришелся по душе простой дружеский тон новой хозяйки. — Конечно, ваша светлость, — ответила она. — Что именно желали бы вы узнать? — О, ничего определенного. Разумеется, побольше об этом поместье, в котором мы, наверное, будем подолгу жить. Быть может, мы с вами попьем чаю в Желтой гостиной? Мне она нравится, в ней солнечно и тепло. Я хотела бы даже превратить ее в свою собственную. — Вы совершенно правы, миледи. Прежняя герцогиня, мать его светлости, тоже ее любила. Дафна на минуту задумалась, должна ли она испытывать по этому поводу неловкость, и решила, что нет — просто ее вкус в чем-то совпадает со вкусом покойной матери Саймона. Что здесь такого? — Я уделяла особое внимание этой комнате, — продолжала миссис Коулсон, — все прошедшие годы. А около трех лет назад сменила обивку мебели. Ездила в Лондон, чтобы найти точно такую, какая была раньше. — Как мило с вашей стороны, — одобрила Дафна, уже выходя вместе с собеседницей из комнаты. — Прежний герцог, вероятно, очень любил жену, если велел следить за комнатой, которая ей так нравилась. Миссис Коулсон ответила после некоторой заминки: — О нет, это было мое решение, миледи. Покойный герцог выдавал определенную сумму вообще на поддержание дома. Но уверена, нынешний герцог одобрит меня за то, что я сохранила в неизменном виде любимую комнату его матери. Миссис Коулсон отдала распоряжение сервировать чай в Желтой гостиной. — Ваш супруг, миледи, никогда не видел ее, бедняжку, — продолжала она. — Ох, какая это была страдалица! Как много болела! И все же решилась — старый герцог так этого хотел — родить еще одного ребенка. До этого ее крошки все как один умирали. Это были девочки, а хозяин хотел сына. Он требовал сына… — Она помолчала, видимо, отягощенная воспоминаниями. — Знаете, ведь я тогда не приглядывала за всем домом, а была личной горничной герцогини. Даже как бы компаньонкой. А моя дорогая матушка, царство ей небесное, служила у нее няней. — О! — воскликнула Дафна. — Вы были достаточно близки с хозяйкой. Она, конечно, знала, что зачастую аристократические семьи обслуживаются целыми поколениями слуг. Миссис Коулсон сдержанно кивнула. — Да, ее светлость делилась со мной многими своими радостями и горестями. — Она вздохнула. — Только радостей было совсем немного. Они уже вошли в Желтую гостиную, и Дафна опустилась на желтую софу. — Садитесь и вы, миссис Коулсон, — пригласила она. Та немного поколебалась, может ли позволить себе такую вольность, но все-таки присела. — Поверьте, — продолжала она, — ее смерть разбила мне сердце. — Она виновато взглянула на Дафну. — Вы простите, что я так говорю? — О, что вы, конечно, миссис Коулсон. — Ей хотелось как можно больше услышать об этой семье, особенно о детских годах Саймона. — Пожалуйста, рассказывайте еще. Глаза экономки снова затуманились. — Ах, это была такая женщина!.. Я говорю о герцогине. Самая добрая душа на свете, У них с герцогом… как бы это сказать?.. не было особой любви… Нет, не было. Но они неплохо ладили друг с другом. — Она выпрямилась. — И знали свои обязанности. Ответственность перед родом. Понимаете меня, миледи? Дафна утвердительно кивнула. Миссис Коулсон продолжала. Она уже вошла во вкус. — Хозяйка тоже хотела… очень хотела родить сына. Доктора все как один твердили «нельзя», но она решила во что бы то ни стало… — Рассказчица опустила глаза, ненадолго задумалась. — Как она плакала у меня на руках каждый месяц, когда у нее бывали месячные. Понимаете? Вместо того чтобы… Дафна снова кивнула, пряча за этим движением охватившее ее странное тягостное чувство. Ей было тяжело слышать о мужественных усилиях несчастной больной женщины, благодаря которым появился на свет Саймон. Ее Саймон. Который сам и слышать не желает о детях. О рождении их детей. Миссис Коулсон не обратила внимания на ее смятение. Она продолжала: — Как часто я слышала от нее жалобы, что какая же она герцогиня, если не в состоянии продолжить род. Как она рыдала, бедняжка! Каждый месяц… Каждый месяц… Невольно Дафна подумала, уготована ли ей похожая судьба: плакать каждый месяц о своем бесплодии? Но ведь это не так! Ей заранее известно, что детей у нее быть не должно… Не должно… Только отчего?.. В ней зрел протест… Кажется, экономка снова говорит что-то? — …и чуть ли не все считали, и она думала так, что вина целиком на ней. Что она — бесплодная смоковница. Но разве это справедливо, спрашиваю я вас? Разве всегда женщина виновата? А мужчина всегда ни при чем? Дафна молчала. — Я так и твердила ей снова и снова, что не должна она брать всю вину на себя. Я говорила… — Миссис Коулсон умолкла, заметно покраснела и сглотнула, прежде чем опять заговорить. — Могу я быть откровенна с вами, миледи? — Конечно. Пожалуйста, продолжайте. — Я говорила, значит… Это мне еще, помню, моя добрая матушка толковала: что утроба, значит, ничего не может поделать, если семя нездоровое. Уж простите, ваша светлость. И еще говорила матушка: утроба, извините, жить не может без сильного, ядреного семени. Дафне оставалось лишь приложить усилия, чтобы лицо ее выглядело бесстрастным. — И все ж таки, — голос у миссис Коулсон звучал триумфально, — на свет появился мастер Саймон. Извините, что так его называю, — сорвалось по старой памяти с языка. Дафна была рада, что напряжение, в котором она пребывала, несколько спало и можно было разрешить себе улыбнуться. — Не делайте над собой лишних усилий, миссис Коулсон, — приветливо сказала она. — Называйте его так, как давно привыкли. — Да уж, — согласилась собеседница. — В моем возрасте нелегко менять привычки. — Она глубоко вздохнула. — Какая-то моя половинка, если не больше, всегда будет помнить это бедное дитя. — Она выразительно посмотрела на Дафну и печально покачала головой. — Не пришлось бы ему так тяжело, живи его мать подольше. — Тяжело? — переспросила Дафна в надежде, что миссис Коулсон уже не остановится на сказанном и можно будет услышать от нее намного больше. И та вроде бы начала оправдывать надежды. — Старый герцог никогда не понимал своего мальчика! — произнесла она с нажимом. — Кричал на него, называл глупцом… если не хуже. Дафна резко дернула головой. — Отец считал Саймона глупым? Это уж совсем непонятно. Саймона можно считать кем угодно, только не глупцом. Об этом ясно говорят его успехи в Оксфорде, о которых она слышала от Энтони. Он был лучшим математиком на факультете. Как же его отец мог?.. — Герцог ничего не видел дальше своего носа, вот что я скажу! — яростно проговорила миссис Коулсон. — Не давал ребенку никаких шансов проявить себя. Ни в детстве, ни после. Слова насторожили Дафну. Вернее, вызвали интерес и желание узнать еще больше о взаимоотношениях отца и сына. Не в этом ли причина явной неприязни, если не сказать больше, Саймона к отцу? Миссис Коулсон совсем расстроилась от собственных речей. Она вынула носовой платок и утерла глаза. — Видели бы вы, — жалостливым тоном сказала она, — как этот ребенок сам учился… Сам выправлял себя, — поправилась она. — Это надрывало мне душу. Надрывало душу. Да расскажет она наконец что-то более определенное? Все больше вздохи и восклицания. Миссис Коулсон продолжала (в час по чайной ложке!): — Ему ничего не нравилось, старому герцогу, я хочу сказать! Ничего, что бы мальчик ни делал… Конечно, это мое такое мнение, миледи… Вошла служанка с подносом, начала накрывать стол для чая, разливать его, и экономка перешла на разговор о сравнительных достоинствах равных сортов печенья и кексов и о том, что предпочитает Дафна — побольше сахара или совсем чуть-чуть. Но только служанка вышла, миссис Коулсон без лишних напоминаний вернулась, слава Богу, к прерванной теме. — Так на чем мы остановились? — спросила она, отпивая из чашки. — Вы говорили о старом герцоге, — помогла ей Дафна. — О том, что ему ничего не нравилось в моем муже и что это ваше мнение. — Господи! — воскликнула польщенная экономка. — Вы слушали всю мою болтовню? Как приятно. Мне давно уже не с кем поговорить об этих вещах. Кого тут сейчас интересует, что было два десятка лет назад? — Меня, миссис Коулсон. Пожалуйста, продолжайте. — Ну, что я могу сказать? Я так думаю… всегда думала… Старый герцог не мог простить сыну, что тот не был, как бы это сказать… ну, таким, как он хотел… Совершенным, что ли, — А каким он был? — вырвалось у Дафны. Экономка не сразу ответила на вопрос. — Понимаете, миледи, — проговорила она, — хозяин так долго ждал сына, и вот он родился. И в его голове, у герцога то есть, было, что мальчик должен во всем быть… как бы это сказать… подходящий. — А мой муж не был таким? — Он хотел не сына, — решительно сказала миссис Коулсон. — Хотел точную копию самого себя. А ребенок, будь он хоть семи пядей во лбу… Она снова замолчала, и Дафна наконец поняла: чего-то она не может… не хочет говорить. — Ну, и чем же Саймон не подходил старому герцогу? — Невольно в голосе Дафны прозвучало осуждение, даже неприязнь к тому, с кем она никогда не была знакома. — А вы, значит, ничего не знаете? — всплеснула руками экономка. — Я-то была уверена… не хотела повторять лишний раз. — Что повторять? — Ребенок не мог говорить, — услышала Дафна негромкий ответ. — Как? — чуть не крикнула Дафна. — Да, не мог произнести ни одного слова, — повторила миссис Коулсон. — Одни эти… м-м, звуки то есть. — Боже! Расскажите мне все! — Да уж теперь как же иначе?.. Как я уже сказала, ни слова не говорил бедняжка аж до четырех годиков, да и потом… одно горе… только м-м-м и все в таком роде. У меня сердце разрывалось на части каждый раз, как он открывал свой ротик… Я же видела, какой он умненький и вообще… А ничего путного выговорить не мог. Как ни старался. — Но сейчас он так хорошо говорит! Дафна не нашла, что еще сказать в первые минуты. Даже подумала, не сочинила ли сидящая перед ней женщина всю эту трогательную историю. Миссис Коулсон заговорила снова: — А чего ему стоило, бедняжечке, исправлять себя… Свою речь, значит. Уж кто, как не я, помнит все это… Семь лет, семь долгих лет учился он говорить. Если бы не его няня… Дай Бог памяти, как ее звали?.. Ах, да, няня Хопкинс. Святая женщина, скажу я вам. Поистине святая! Как любила ребенка! Собственного так не каждый любит. Я тогда была уже помощницей экономки, и няня часто звала меня поговорить с мастером Саймоном. А уж он старался! Он старался! Миссис Коулсон опять вытерла слезы. — Ему было очень трудно? — прошептала Дафна. — Не то слово! Иногда я думала, мальчик просто не выдержит. С головкой что случится или еще чего… Но он был упорный. Видит Бог, упрямый был ребенок. Не видывала я таких настойчивых детей. — Она горестно покачала головой. — А отец ну никак не признавал его. Ни в какую… Это… это… — Разбивало вам сердце, — само собой вырвалось у Дафны. — Ваш рассказ разбивает и мое сердце, — прибавила она. Последовала долгая пауза, в течение которой миссис Коулсон допила чай и, приняв продолжающееся молчание за знак того, что хозяйка хочет остаться одна, поднялась. — Благодарю вашу светлость за то, что удостоили вниманием мой рассказ, — сказала она. Дафна взглянула на нее, словно не вполне понимая, о чем та говорит и как очутилась здесь, в комнате. Ей в самом деле хотелось сейчас в одиночестве обдумать услышанное. Миссис Коулсон поклонилась и молча вышла. |
||
|