Лайош Мештерхази День, когда они были убиты

Он проспал всего несколько часов, но проснулся спокойным, отдохнувшим и даже слегка повеселевшим. Вчера их перевели из полицейского участка в тюрьму на улице Марко. Со вчерашнего дня прекратились пытки, уже сутки не повторялись искусственно вызываемые припадки малярии, которые выматывают человека гораздо больше, чем плеть, побои и загоняемые под ногти иглы. Было наконец получено обвинительное заключение – безудержная клевета, обычные антибольшевистские бредни, извращенные и тенденциозно подтасованные факты, сдобренные высокопарными и казуистическими юридическими формулировками в обычном, присущем хортистам, стиле. Да и можно ли было ожидать чего-либо иного? Им сказали: подготовьтесь к защите. Против всего этого? Какая защита?!

Он ждал адвокатов – сегодня их должны были наконец допустить к нему; после строгой двухнедельной изоляции ждал вестей с воли. Адвокаты не приходили…

Далеко за полночь он поймал себя на том, что вот уже, пожалуй, в двадцатый раз мысли его вращаются по одному и тому же логическому кругу, что его навязчиво преследует одно и то же: «А ведь это, наверное, последняя ночь в моей жизни!» Он напряг всю силу своей воли: спать! Спать, чтобы завтра дать бой! Не думать об обвинительном акте, не думать о суде!..

Он вспомнил о своей библиотеке, о любимых книгах, разложенных по полкам… Кстати, в каком порядке? Первым стоит Аристотель, затем редкое, антикварное издание Лукреция Кара, Кампанелла, Томас Мор, французские просветители XVIII века… С каждым томом связана своя особая небольшая история. Первое двухтомное издание немецко-французского словаря 1844 года… Оно куплено в Вене у букиниста. Всю зиму у него стыли пальцы: словарь был приобретен как раз на те деньги, которые он отложил на перчатки. Руки можно прятать в карманы… Вспомнился последний концерт в Москве, на котором он был с женой… Он попробовал такт за тактом воспроизвести первую часть этого фортепьянного концерта, стараясь слышать и сопровождение, весь оркестр… Так, вспоминая, он погрузился в сон.

Спать в тюрьме – дело нелегкое. Беспрестанный стук кованых солдатских ботинок или сапог, разносящийся по гулкому коридору, постоянные окрики, хлопанье дверьми. Заснул он незадолго до рассвета, а когда проснулся, утро по-настоящему еще не наступило. И все же он сумел отдохнуть, успокоиться. С первой же секунды пробуждения ощутил огромный прилив сил – так бывало перед выполнением какого-нибудь особо важного задания. Это его обрадовало.

Не защищаться, не спасать свою жизнь собирается он, а доказать свою правоту, и не только себе, но всему миру, во имя прекрасного будущего. Его сегодняшний подвиг будет последним, подведет итог всей его жизни. Каждое слово, каждый жест играют сейчас особую роль…

Зал суда – затхлое, пыльное помещение. Колонны, гипсовая лепка, потертая облицовка. На скамьях, расположенных амфитеатром, публика. Впереди – высокие судейский стол, а за ним, в нише, белая мраморная статуя Франца-Иосифа. Словно сам бог справедливости в облике этого душителя свободы снизошел сюда, на алтарь правосудия. Справа – четверо защитников, слева на возвышении – место прокурора. Возле него два господина, один седоватый, чопорный, другой вертлявый, помоложе, – это врачи. Накануне вечером они обмерили· ему череп, устроили чуть не экзамен по математика и мировой литературе, зато синяков и вспухших кровоподтеков на теле словно не заметили.

Судьи: один – львиная голова с белоснежной гривой; другой – прилизанная прическа с тщательным пробором посредине; третий – сияющая лысина на плоское черепе… И только лица у всех одинаковые: застывшие надменные. По этим лицам видно, что мысли, все до единой, заранее сформулированы и обрели завершенные вид. И приговор тоже. За округлыми формулировками таится скудость содержания…

Публика: журналисты (статьи уже почти готовы и торчат из карманов, остается лишь добавить немного «колорита»); полицейские офицеры, сыщики, судейские чиновники и студенты права в зеленых и черных камилавках – их привели учиться… И это к ним придется обращаться? Перед ними, как на исповеди, обнажать свою душу?… Впрочем, даже каменная стена, а тем более стена из глупости, предвзятости и ненависти, не может преградить дорогу идее. Такой стены нет. О том, что он скажет, завтра и послезавтра узнают в Кишпеште, на судостроительном заводе в Обуде, и чуткие сердца настоящих людей сумеют отличить правду от газетной лжи…

Светлое пятно на вытертой до блеска скамье подсказывает, куда садиться. По бокам – стражники с примкнутыми штыками. Слева даже двое. А за ними – Фюршт. Борода двухнедельной давности, губы потрескавшиеся, красные, как в жару.

Неожиданно его охватывает чувство какого-то беспокойства. В зале наступает полная тишина, за судейским столом стоит председатель, опершись одной рукой о стол, а в другой держа папку с бумагами.

Заседание чрезвычайного трибунала открывается.

Он беспокоился не за себя. Дорога, которой он шел, была определена самой жизнью профессионала-революционера. Привычка подчинять свою личную судьбу общему делу вошла в его плоть и кровь. Даже в полубреду, в полусознательном состоянии, он не мог бы поступать иначе, чем поступает сейчас, – только так и всегда так.

Но с какого же это времени? Да с самого детства, когда он остался сиротой. С тех пор, как тринадцати лет от роду пустился бродить по белу свету и пешком добрался из Трансильвании до Будапешта. С тех трудных лет, когда ему пришлось перебиваться уроками, по ночам учиться, а на рассвете разносить газеты. Он взвалил все это на свои неокрепшие детские плечи, на больные легкие, лишь бы получить образование…

На его пути попадались перекрестки, где можно было свернуть к уюту, к обывательским удобствам. Не всякий почитатель Ади, не каждый член кружка Галилея, не все ученики Эрвина Сабо стали революционерами… К девятнадцати годам он был уже вполне «взрослым человеком», освобожденным от военной службы и работавшим в одном из крупнейших банков страны. Он вполне мог бы преуспеть!.. (Солидное финансовое учреждение!) Совсем недавно, за несколько дней до ареста, ему довелось соприкоснуться с этим учреждением еще раз. Товарищи сообщили, что на опытном земельном участке Учетного банка женщины собирают осыпавшиеся горошины, получая по полтора-два филлера за килограмм. Двадцать – тридцать филлеров в день! – И когда они начали роптать, управляющий, доктор Чолноки, отрезал: «Чего вы хотите? На трамвайный билет зарабатываете, а коли этого мало, вместо вас найдем сотню других!..»

«Пусть каждый заботится о себе!» – вот девиз толстокожего мира мещанства. Но что делать, если несправедливость задевала его даже больше, чем сама нищета? И если несчастья других ранили его больнее, чем свои собственные? Он был «белобилетником» и печатал антивоенные листовки… И дорога звала его дальше, вперед, к революционным социалистам, в создававшуюся коммунистическую партию…

В июле 1931 года ему поручили возглавить секретариат партии. С документами на имя Яноша Ковача в кармане он прибыл в Будапешт. На протяжении целого года он каждое утро появлялся в помещении партийного центра, на улице Эндре Тхек, и только поздно вечером вспоминал, что на сегодня довольно… На протяжении целого года он каждое утро украдкой следил, не увязались ли за ним сыщики. Он знал, что его ищут, за ним охотятся. И как ни неожиданно все произошло, его все-таки не застигли врасплох, когда две недели назад, утром 15 июля 1932 года, в дверях партийного Центра возникли фигуры сыщиков… Он знал, на что идет. Знал с самого начала и до конца. Он знает об этом и сейчас. Знает и потому не может поступить иначе.

Он не боится за себя. Он опасается за своего товарища, молодого Шандора Фюршта. Молодого? Всего на шесть лет моложе: Фюршту двадцать девять. Шесть лет… Фюршт был еще ребенком, когда он вместе с другими уже возглавлял революцию. А когда Фюршт стал профессиональным революционером, за его плечами уже были сто тридцать три дня работы в Народном комиссариате внутренних дел, руководство нелегальным партийным аппаратом в Вене, почти год пребывания в каком-то засекреченном будапештском складе, где он редактировал и издавал партийную газету…

Чем же так тревожит его Фюршт: недостатком смелости и преданности? Нет. Но уж больно хитры судьи, каждый их вопрос – западня. Хватит ли выдержки у этого слишком прямого и чистого юноши, хватит ли находчивости, чтобы избежать ловушки?…

Допрос, вплоть до мельчайших деталей; построен так, как он и предполагал. Он заранее подготовил сжатые ответы, чтобы успеть хоть коротко высказать главное, прежде чем его лишат слова.

– Признаете ли себя виновным?

– Нет. Во всех своих поступках я руководствовался моими коммунистическими убеждениями.

– Почему стали коммунистом?

Важный вопрос! Он особенно важен сейчас, за несколько дней до выборов, когда Гинденбург и прусские юнкера хотят с помощью путча сломить левую оппозицию; когда в Лозанне под вывеской «разоружения» принято решение о милитаризации Германии, когда доллары и фунты рекой льются в партийную кассу Гитлера, выдвинутого на роль полководца в новой грабительской войне, и когда здесь, в Венгрии, влиятельные лица – депутаты правительственной партии – скрывают у себя разыскиваемых национал-социалистских убийц…

– Занимался коммунистической деятельностью потому, что являюсь убежденным противником войны… Мы ставили своей целью не проведение какой-либо подрывной работы, а просвещение широких масс рабочих… Мы хотели убедить рабочий класс, что наша дорога – единственно верная и прямая…

Его, разумеется, лишают слова. Но главное сказано.

Один из вопросов звучит для него довольно неожиданно. Он не полагал, что у Тёреки хватит глупости задать его, но уж и не думал, что тот осмелится сделать этот вопрос предметом публичного обсуждения. Когда он сказал, что в 1928 году уже приезжал сюда, на родину, Тёреки, покраснев от ярости, заорал:

– Что? На родину? Это ваша родина? Что общего у вас с родиной?

Господин председатель завтракал на своем обычном месте, которое мадам считала террасой, а он называл по-новому – верандой. Он отведал яичницы с ветчиной, выпил чаю и напоследок съел очищенный кечкеметский абрикос. Да, абрикос – вещь неплохая, особенно для пищеварения. А по нынешним временам есть абрикосы – это в некотором роде патриотично. Мы еще покажем этим австрийцам! Обойдемся без ихних шиллингов! Будем есть абрикосы сами!.. Погоди – вот только просмотрю газеты! – придет Гитлер, и Дольфус в два счета умерит свой голосочек!..

Он с наслаждением жевал абрикос. Вот уже одиннадцатый год, как он сидит в кресле председателя трибунала, но сейчас, кажется, опять наметились какие-то сдвиги: появились признаки, манящие к высотам апелляционного суда. На днях проездом из Вишеграда сюда заглянул его превосходительство. «Просто так, для небольшой дружеской беседы». Так вот, для начала ему, вероятно, передадут новое дело о крупном мошенничестве. Вопрос довольно щекотливый. Надо суметь его «квалифицировать» – то есть решить, кого нельзя вызывать в суд даже в качестве свидетеля, и продумать, кому какие вопросы ставить.

Окончив завтрак, он закурил сигару. У него вошло в привычку выкуривать ее здесь же, на веранде. Он любовался открывающимся отсюда видом: широкая излучина Дуная, словно горное озеро меж островерхих вершин, а на противоположной стороне – пестрые полосы обработанных полей… Красивейшее место в стране! Он любит утверждать и повторять это ежедневно, так же как каждое утро привык говорить горничной, убирающей со стола: «А ты все мечешься, Маришка. Даже остановиться не хочешь, чтобы хоть немного полюбоваться… Разве не прелестное это зрелище? Да, с этой веранды наша маленькая страна кажется настоящей жемчужиной!.. Плечи человека расправляются во всю ширь: родина!..» А горничная в ответ: «Времени нет любоваться, ваша милость». И он на это: «Ну хорошо, хорошо…» Доступно ли чувство прекрасного простой девчонке, из которой они и горничную-то, пригодную хоть к чему-то, воспитали с трудом!

Вошла Маришка, но в руках ее вместо подноса была телеграмма: «Немедленно выезжайте в Будапешт для подготовки завтрашнего заседания». Вот как! Он положил сигару. Нельзя сказать, чтобы это явилось для него неожиданностью. Министр юстиции, находясь здесь, подробно рассказывал о деле этих коммунистов. И, конечно, не случайно. Но – завтра? Выходит, чрезвычайное заседание!.. Неужели трибунал? Значит, его делают членом военно-полевого трибунала, а серьезное, сложное дело уходит из рук? Он был немного разочарован. Дело, правда, судя по газетам, в частности по «Немзети Уйшаг», громкое, ничего не скажешь. Его невозможно даже как следует рассмотреть в рамках военно-полевого трибунала, для этого понадобилось бы несколько дней…

К полудню он был уже в Будапеште, зашел к Тёреки и получил папку судебных материалов.

– Прости меня, но я не совсем понимаю… Речь, стало быть, идет о том, чтобы мы решали это дело по существу? Но ты же знаешь, Шадль как раз сегодня разбирал… другое дело. Я слышал, полтора года, не так ли?

Тёреки, уставившись в потолок, произнес чуть раздраженно:

– Надо подать пример, дорогой мой! Кроме того, могу сказать по секрету, что дело… гм… имеет внешнеполитический оттенок. Надо показать австрийцам, что у нас здесь сильная рука и твердая власть. А также немцам, любезнейший, Папену и… в общем надо показать возможности развития и то, что здесь, в нашей маленькой стране, идеи христианства и антибольшевизма… гм… Словом, ты понимаешь меня, дорогой… Пусть французы и англичане, да и итальянцы, видят, что у нас нет, просто нет возможности продолжать то, что делалось здесь на протяжении тринадцати лет!..

Его аргументация звучала не очень убедительно.

– Положим, что все это верно… Однако, с другой стороны, извини, но политическая мудрость, да и те же внешнеполитические соображения… его превосходительству не дают покоя даже в Вишеграде. К тому же, как я слышал, господин регент и господин премьер-министр тоже получают кипы телеграмм. Говорят, даже от влиятельных лиц… Да и материал, не правда ли…

Тёреки жестом остановил его.

– Телеграммы нас не интересуют! Мы представляем независимый суд независимой страны! Надо показать пример!.. Удивляюсь, как ты не понимаешь?!

Так вот в чем дело! Наконец-то он понял: материалов нет, попросту говоря, нет материалов!

Достаточно пробежать глазами обвинительное заключение: оно выглядит просто жалким! Обычный суд с трудом бы наскреб года два. Но после такой шумихи в печати – всего два года?… Здесь может выручить лишь быстрое, самое поверхностное рассмотрение дела военно-полевым трибуналом, настолько беглое, чтобы никто не сумел проследить его ход!.. Материала нет, но… его надо «сфабриковать»!

Неприятности начались еще до заседания. Во-первых, повсюду топталось великое множество полицейских. Двойной кордон вокруг здания суда. На кой черт? На улице Эндре Тхек, судя по газетам, были схвачены тридцать четыре человека. Вся партийная верхушка. Потом оказалось, что эта верхушка… Короче говоря, она не организовала ни одного взрыва… К чему же этот цирк? Выдумки Хетеньи! Затем прибыл какой-то француз, адвокат, председатель французской палаты адвокатов или что-то в этом роде. Его не хотели пускать. Неприятность! В конце концов пропустили, но неизвестно, что лучше… Тут же после начала заседания адвокаты заявили, что не обменялись с подзащитными и двумя словами, не получили материалов следствия, а строить защиту на основании одного обвинительного заключения они не могут. Кричат, что это беззаконие, произвол. Скандал!.. Да и публика… Тёреки заранее предупреждал, что «женщин не допустит из принципа». А на скамьях повсюду напомаженные, элегантные дамы. Не к добру это… не к добру…

«Немзети Уйшаг» сообщала о какой-то восьмиком-натной вилле, об огромных ворохах одежды, о шелковых пижамах. Не скупясь на злобные комментарии порнографического характера, газета расписывала, что в «фешенебельных квартирах» коммунистических вождей среди личных вещей были обнаружены даже духи, пудра, румяна…

Глядя сейчас на обвиняемых, он почти с отвращением вспомнил свою любимую газету. Должен, наконец, и «догадкам» быть какой-то предел!

На Шаллаи бумажный коричневый костюм, примерно такой же – на Фюрште. Красная цена им в магазине – двадцать пенгё… «Вороха одежды», «румяна»!.. Детьми, что ли, они считают читателей?… На одной странице их изображают чуть не вельможами, купающимися в роскоши, а на другой – отпетыми преступниками. Полиция, кажется, больше склонялась ко второму варианту: обвиняемым до суда не разрешали не только бриться, но и причесываться. Так и привели их в зал заседания – заросших двухнедельной бородой, помятых… А тут еще представители медицинской экспертизы вместо того, чтобы коротко засвидетельствовать – «вменяемы», начинают рассыпаться в похвалах их интеллекту, подчеркивают, что они знают языки, наделены незаурядным умом и сообразительностью, обладают далеко выходящими за школьные рамки познаниями в области истории, политэкономии, литературы…

Чтобы коммунист был интеллигентом?! Чтобы коммунист был образованным?! Экспертам надлежало всего-навсего подтвердить, что подсудимые вменяемы, что они целиком и полностью отвечают за свои поступки.

Тёреки делает экспертам знак головой: довольно, вполне достаточно. Но те воспринимают его кивок как поощрение и продолжают свое…

«С человеческой точки зрения эта проблема представляет известный интерес»…

Председатель любил покопаться и в «психологической» стороне дела. Этот Шаллаи, собственно говоря, человек их круга. Окончил гимназию. Призови его в армию, и к концу войны он демобилизовался бы офицером. В девятнадцать лет он работал в Учетном банке. С таким образованием, с такими знаниями иностранных языков и политэкономии он мог бы сейчас быть директором солидной банковской конторы или, во всяком случае, управляющим фирмой… И уж самое скромное – служащим с шестнадцатилетним стажем работы в банке. Пятьсот пенгё к тридцати пяти годам. Чего же еще? Зачем он стал коммунистом?… Как раз об этом спрашивает его сейчас Тёреки.

Ну ладно, ладно. А кто ее любит, войну? Никто! Кому она нравится? Но хороши бы мы были, если бы все, кто не любит войну, стали коммунистами!..

Он получал бы пятьсот пенгё. Конечно, не всякого удовлетворит жизнь банковского чиновника с пятьюстами пенгё жалованья…

Тёреки в этот момент задает вопрос: «Какую зарплату вы получали от партии?» Двести семьдесят пенгё. Вот как! Кто этому поверит? Партийный лидер! За двести семьдесят пенгё рисковать своей головой! Но, кажется, это действительно так. Тёреки больше не пристает к нему. К тому же, как выясняется, из этих двухсот семидесяти пенгё он платил партийные взносы и вносил в МОПР… Кроме того, из собственного кармана помогал друзьям по партии, давал разные ссуды…

Нет, о материальной заинтересованности здесь не может быть и речи… С другой стороны, этот человек умен, образован, не какой-нибудь там темный фанатик!.. Да, трудновато докопаться до сути этой психологической загадки…

Но что сегодня творится с Тёреки? Он ведет себя более нервозно, чем обычно. Отпускает язвительные замечания, даже кричит. Это неудобно хотя бы перед тем французом… «Что у вас общего с родиной?» Лишний, не относящийся к делу вопрос…

А Шаллаи тихо, но твердо, словно поучая, говорит:

– Венгерский язык – мой родной язык, я являюсь гражданином Венгрии и всем, чем могу, служу угнетенному венгерскому народу.

Гордо вскинув голову, он оглядел сидящих за столом судей. Прямой, исполненный ненависти взгляд… Председателю тоже захотелось задать вопрос, тем более что Тёреки сильно перегнул палку, его даже можно неправильно понять. Что побудило подсудимого еще во время мировой войны предпринимать попытки подорвать обороноспособность родины? Ну хорошо, война вам не нравится! Но вас же освободили от службы в армии! Вас не коснулась ни одна мобилизация!..

(А сколько пришлось в свое время похлопотать ему самому, чтобы избежать армии! В конце концов избавиться от фронта удалось, но лишь потому, что он согласился работать в высшем военном суде, где работать ему было явно не по силам… Но подстрекать против войны?!)

Дерзкий, непреклонный взгляд… Председатель забывает о своем вопросе. Открой он рот, и у него невольно вырвалось бы: «Но почему вы так ненавидите нас? Мы же впервые видим друг друга! Откуда эта парализующая, убийственная ненависть?!»

Город живет обычной, будничной жизнью. Пятница, 29 июля 1932 года. Утро.

В этот день в двух страховых компаниях, в нескольких фирмах поменьше и на девяти заводах произошли массовые увольнения трудящихся. Поступило двадцать два заявления о банкротстве, проведены сотни аукционных распродаж, выселений Самоубийцы прибегают к испытанным средствам: газ, щелок, Дунай. В их числе – дряхлые старики супруги, настолько древние, что им обоим хватало на день всего-навсего одной чашки кофе. Они открыли газовый кран. А назавтра газеты петитом сообщают об этом под постоянной рубрикой: «Те, кто добровольно избрал смерть. Пресыщенные жизнью…» Можно подумать, что из года в год по всей стране проходит сбор пожертвований и газеты ежедневно публикуют фамилии щедрых благотворителей. Вчера тоже произошло пятнадцать самоубийств, завтра будет еще двенадцать…

На этой неделе над страной пронеслись холодные штормовые ветры, повсюду прошли дожди. Но сегодня прояснилось, потеплело. Однако жара еще не настоящая, не июльская – двадцать пять градусов в полдень…

Будничное будапештское утро. И все-таки оно не такое, как обычно. Сегодня оно таинственное, загадочное и кажется особенно тихим. Бульварное кольцо на какой-то момент вдруг становится похожим на сельскую улицу. Люди не знают, куда деть время. Незнакомые останавливают друг друга и начинают вполголоса переговариваться…

(Сельская улица? Однако в деревне теперь не столь уж тихо! Повсюду демонстрации, пикеты. Иногда не обходится и без кровопролития. Демонстранты, пикетчики требуют работы. А нотариусы, бургомистры в ответе. Некоторые обещают: общественные работы, каналы, дамбы, дороги… Им не верят. Кое-кто говорит, что можно найти работу в другом месте, в Будапеште, в задунайских или затисских областях… Не верят. Но делать нечего, и сотни тысяч людей, оборванных, бездомных, безработных бредут в Будапешт, в задунайские, затисские области.)

Жителям в этом городе известно все. В газетах не пишут, официально не сообщают, и все же люди знают новости. Вот уже несколько недель, как правые, особенно клерикальные, газеты кормят своих читателей детскими небылицами. Даже «Непсава» – наиболее достоверный информатор – и то 22 июля, спустя неделю после ареста, поместила коротенькую заметку, в которой осудила протесты против военно-полевого трибунала… «Мы выступаем против всей системы в целом, – пишет она, – а не против одного из ее институтов – полевого суда». Но кто протестует и против какого суда – не написала ни слова. А в это время из-за границы уже лавиной сыплются протесты против готовящейся судебной расправы. На другой день, 23-го, газета помещает официальное полицейское коммюнике «о ликвидации в Будапеште тайного большевистского центра». И добавляет, что разговоры о военно-полевом трибунале – это не более чем сплетня, об этом нет и речи. К тому же большевики являются прежде всего врагами социал-демократической партии, и государству они не опасны. В эти же дни «Непсава» организует на промышленных предприятиях страны митинги протеста против снижения пособий по соцстраху. А о том, что рабочие на этих митингах выражали возмущение надвигающейся судебной расправой, газета не обмолвилась ни словом. Что вы, товарищи, военно-полевой трибунал – это всего лишь глупая басня! Даже 27 июля она еще отрицает, что дело будет рассматриваться в военно-полевом трибунале. И только в день суда, когда не писать уже было нельзя, газета публикует передовую статью, осуждающую ускоренное судопроизводство. В то же время в обвинительном заключении «Непсава», единственная из всех газет, курсивом выделяет то место, где говорится, что Шаллаи и Фюршт «пересылали сведения за границу, центральному руководству партии».

Пересылали сведения за границу! «Агенты Москвы»!

Такова газета, которая слывет наиболее объективной, наиболее правдивой… И все же люди, как это ни удивительно, знают, что им делать.

Этот город не отличается чувствительностью, его население не беспокоит веревка, которую убийцы стараются набросить ему на шею. Уголовные дела считаются здесь деликатесом, доставляющим особое наслаждение. Газеты обстоятельно «разъяснили», что и на сей раз перед судом предстали преступники, закоренелые убийцы, «кровавые палачи» 1919 года… И все же город и люди на улицах выглядят так, будто тяжкий позор лег на их плечи, будто их терзают мучительные угрызения совести.

Незнакомые люди переглядываются, вступают в разговор. «Думаете, что…» «Да… они и на это способны…» И тут же замолкают. Из-под арки выглядывает журавлиное перо жандармской каски.

На улице то и дело попадаются полицейские. Они следуют парами – верхом, на велосипедах или пешком. Полно жандармов, вызванных из пригорода. Они притаились в подъездах, в любой момент готовые к прыжку.

«Стало быть, жандарм – блюститель покоя… Вот уж не знаю, с чего бы это им блюсти покой? И без того город выглядит сегодня притихшим…»

Фюршт держался отлично. Им не удалось обменяться ни словом, разве только несколькими беглыми взглядами за спинами стражников: «Держись, товарищ!»

Давать ответы на провокационные вопросы он категорически отказывался: «Отвечать не буду!» И снова: «Отвечать не буду!» И вместо ответов говорил о бесчеловечном обращении полицейских. О том, как его били по ступням, как старались отбить почки. Тёреки буквально рычал: «Это к делу не относится!» Но напрасно, испугать Фюршта ему не удавалось. Да и что он мог сделать? Отправить его в одиночку? Смешно. Оставалось одно – кричать. Его лицо из красного становилось лиловым, по щекам и шее градом катился пот, в уголках рта пенилась слюна. А Фюршт был спокоен и, как только председатель на секунду захлебывался и хватался за носовой платок, неумолимо продолжал свое: называл фамилии сыщиков, которые коленями давили на живот, рассказывал, как его связывали, показывал раны на руках. Судьям оставалось только беспокойно ерзать и кряхтеть…

Мотивировочная часть приговора была составлена по весьма хитроумной логической схеме. В ней говорилось, что коммунистическая деятельность находит свое выражение в факте «стремления к насильственному ниспровержению существующего общественного строя»; обвиняемые занимались коммунистической деятельностью; насильственное ниспровержение общественного строя преступление, подсудное военно-полевому трибуналу, стало быть, дело подлежит рассмотрению ускоренным судопроизводством; поскольку же военно-полевой трибунал может вынести только смертный приговор, то наказание – смерть. Степень виновности здесь не важна… «Иного мы сделать не можем, остается умыть руки… Это, кстати, сумеет понять и господин Лонге, председатель французской коллегии адвокатов, – ведь он юрист!..»

Шаллаи задают вопрос: подаст ли он прошение о помиловании? В первый момент у него чуть не вырвалось инстинктивно: «Нет!» Организаторы суда разоблачили себя перед всем миром, а от убийц, от хортистов ему не надо помилования. Но он оглядывается на защитников и видит, что все они утвердительно кивают головой. И он понимает их. Они правы! Хитро подстроили эти судьи, старающиеся умыть руки. «Военно-полевой трибунал, видите ли, может вынести только смертный приговор…» Но как бы они ни мыли свои руки, им все равно не отмыть их! Им не удастся сослаться на то, что, мол, мы ведь предлагали…

– Да! Мы подаем просьбу о помиловании! Кончайте же, господа судьи!

Не раз приходилось председателю встречаться в своей работе с «трудными делами». Но пытки, подобной сегодняшнему разбирательству, ему еще не доводилось переживать.

Рубашка!.. Полиция позаботилась о двойном кордоне, обставила процесс шутовскими обрядами, а окровавленных рубах словно не заметила! Не подумала о такой улике! Заключенных было приказано доставить в суд в чистом белье. Впрочем, в подобных случаях тюремщики охотно отдают заключенным и их грязное белье… Тёреки рычал, что это «клевета». Швайницер не моргнув глазом заявил, что от заключенных не поступило ни слова жалобы на обращение с ними. Вот тогда-то один из адвокатов и указал на две изодранные в клочья, окровавленные рубахи.

Переговорить с обвиняемыми защитникам не разрешили, с материалами следствия их не ознакомили… Даже в ходе заседания Тёреки то и дело нарушал порядок судопроизводства… А в зале сидели иностранные корреспонденты, известный французский юрист!..

Теперь господин председатель абсолютно не возражал бы, если бы Житваи пригласил на этот процесс кого-нибудь другого… Уж лучше десять дел о растрате!

Когда суд удаляется из зала на совещание, он с облегчением вздыхает.

Входит служащий. Опять огромная стопка телеграмм! Есть внутренние, но еще больше из-за рубежа… Когда только все это кончится?!

– Разумеется, господа, – категорически заявляет Тёреки, – о помиловании не может быть и речи!

Снова элементарное нарушение судопроизводства! Это имел бы право сказать прокурор, но не судья, ведущий процесс.

Господин председатель ерзает в кресле.

– Не будешь ли ты столь любезен, прошу тебя… Не совсем ясно… Ведь и без того в мотивировочной части сказано, что, поскольку это – чрезвычайное заседание, иного приговора кроме смертного быть не может…

Тёреки захлебывается от ярости. Объясняй теперь этому остолопу! Ведь всем было ясно, что обвиняемые ни за что не попросят помилования…

– Извини меня, – обрывает он, – ты что, за рассмотрение просьбы о помиловании? Я приму это к сведению. Мы независимые венгерские королевские судьи и руководствуемся только законами, правовыми нормами и совестью. Необходимости в единогласном решении нет. Тем более такой документ подтвердил бы, что… Словом, господа, вопрос о помиловании снимается четырьмя голосами против одного, – так? Благодарю.

Места вокруг пересыльной тюрьмы тихие, вымершие. Оживают они только в дни, когда отпевают усопших, – вблизи расположено Ракошкерестурское кладбище. Но куда этим дням до сегодняшнего! Такого количества людей кладбище еще не видело…

Несколько мгновений – и ворота тюрьмы окружены плотным кольцом. Двойному кордону полиции с трудом удается сохранять узенький проход. На двух машинах прибывает подкрепление.

Только теперь, в самые последние минуты, Шаллаи может наконец переговорить с адвокатами. Они сообщают ему вести с воли. Будапешт завален телеграммами протеста, почта просто не успевает их обрабатывать. Томас Манн, Карин Михоэлс, Ромен Роллан, Кете Кольвиц… Рабочие, интеллигенция, политические деятели, целые коллективы – весь мир…

Он передает адвокатам и своей единственной будапештской родственнице, свояченице, последнее послание: «Скажите, что я умираю так, как жил. Как подобает коммунисту. Один человек – это всего-навсего один человек. Революция требует жертв. Мое место займут сотни и тысячи других. Идея, ради которой я жил и работал, победит. Работайте же и за меня… Приближается лучшая и прекрасная эпоха, она будет итогом и нашей борьбы. Скажите им, передайте товарищам…»

Из соседней камеры доносятся безумные вопли и судорожные рыдания. К Фюршту пришла семья – родители, братья, родственники. Мать, обезумев от горя, не может совладать с собой.

Шаллаи тихо просит свояченицу:

– Сходи туда, пожалуйста. Поговори с ней, пусть возьмет себя в руки, ненадолго, на несколько минут… А то бедному Шандору еще тяжелее…

Небольшой дворик окружен каменной стеной, за которой камеры смертников. У основания стены два толстых столба. Видно, стволы обструганы совсем недавно. Напротив наскоро сколоченный стол под зеленой материей. Перед ним – публика: черные и зеленые береты, военные мундиры, пестрые шелка женских платьев… Это те же, кто присутствовал на суде. Снаружи доносится автомобильный гудок, слышится отдаленный звонок трамвая: город… родина…

За столом Сечи, Палффи, Паулаи… Сплошные «и»… Даже по фамилиям видно, что господа. У этих Тёреки не осмелился бы спросить, имеют ли они родину и что У них с нею общего. Не осмелился бы, это совершенно ясно! «Исконная родовитость» дает им право на родину. Об этом говорит буква «и» в конце их фамилий. «Исконная родовитость» дает им право жить дармоедами. И господину Тёреки этого более чем достаточно.

Но там, за оградой, живут люди без буквы «и» в конце фамилий, Яноши Ковачи, которые из века в век пахали землю, рыли окопы, обороняли города, бросались в штыковые атаки. И не имели, да и не могли иметь ничего, кроме двух рук. Если эти руки отрывало на войне, то Ковачам оставалось просить милостыню или умирать с голоду. Где же их родина, господин Тёреки?… А ведь они могли бы ее иметь! Но именно в этот момент граф Карольи, «Немзети Уйшаг» и «Неп-сава» продают ее Хорти. Ее, словно кечкеметские абрикосы, предлагают Риму, Берлину, Лозанне и Вене, там заранее торгуют венгерской кровью.

В Лозанне стыдливо упоминают о «разоружении», расчищая в то же время дорогу Гитлеру. Немецкий канцлер знай себе твердит: «Мы хотим равных прав…» А угодливые правители небольшой страны, сильные мира сего с буквой «и» на конце фамилий уже взывают: «Поскорее бы начать войну с этим большевизмом! Сил у нас хватит, – миллионы лишних Яношей Ковачей, с которыми нечего считаться. Вот, извольте видеть, мы уже вешаем коммунистов…»

Да, у них есть родина, и именно ею господа сейчас и торгуют. И если послушно надеть солдатские шинели и, повинуясь приказу, двинуться, не спрашивая, куда и зачем; если вытянуться в струнку, как вот эти стоящие вокруг полицейские или как этот палач и его помощники, вытянувшие руки по швам своих черных штанов и так плотно сжавшие зубы, что на лицах вздулись желваки, – наглядное свидетельство их угодливости, хотя и их тоже зовут Яношами Ковачами, – так вот, если, как эти лакеи, все терпеть и все выполнять, то тогда господа снисходительно скажут: «Славные венгерские парни». И, может быть, даже похлопают их по плечу. Разумеется, не снимая перчаток…

Эх, крикнуть бы так, чтобы открыть им глаза, всем до единого! Так крикнуть, чтобы все услышали его предостерегающее, тревожное предсмертное слово. Жаль, не позволят его больные, слабые легкие крикнуть так громко! Не сумеет он предупредить их – коротко, в последний раз: смотрите, предатели тянут страну в пропасть! Значит, надо жить, еще жить, чтобы рассказать всем, если потребуется, то и каждому, в отдельности. Жить, еще жить!..

Жить?…

Теперь жить – значит умереть. Жизнь и смерть во имя идеи – это одно и то же…

– Приступайте, палач!..

Для рассказа уже не остается времени.

Еще минута – и то, что было человеком, превратится в ничто, станет разлагающейся материей.

Но пока еще он человек. А если так, то и поступать надо, как подобает человеку.

И он кричит изо всех сил. Голос срывается, но он кричит. Пусть разорвутся больные легкие, но это его последний долг, и его надо исполнить!

Голос звенит. Сильный, чистый, он перелетает через стену, неся его призывы людям, толпящимся в воротах, городу, родине.

– Да здравствует пролетарская революция! Да здравствует Венгерская Коммунистическая партия! Да здравствует Советский Союз! Да здравствует мировая пролетарская революция! Да здравствует международная…

Веревка затягивается, он не успевает выкрикнуть то, что хотел.

Но главное сказано.

Господин председатель смотрел на палача: угодливые собачьи глазки – две небольшие черные пуговицы, коричневая кожа, обтянувшая широкие скулы, руки… «Руки я бы ему не подал…» При этой мысли он даже содрогнулся… Но почему же позволяют кричать и тому, второму?! Почему разрешают?! Заткните же наконец ему глотку!.. Скандал!..

Ни поезда, ни автобуса в тот день уже не было. Один из знакомых по клубу, чемпион, спортсмен и судебный эксперт, обещал захватить председателя вечером на своей автомашине. И он отправился в клуб.

В быту судья славился пристрастием к алкоголю. Но в тот вечер господин председатель даже превысил свою и без того высокую норму.

В конце того же дня происходило заседание Совета министров, и прямо с него в клуб заглянул его превосходительство. Господин председатель имел успех, вокруг него собрались люди, расспрашивали о подробностях. Но министр держался с ним отчужденно, казалось, даже холодно.

– Прошу извинить, ваше превосходительство, – бормотал председатель уже слегка отяжелевшим языком, – но они – фанатики. Я наглядно убедился в этом во время казни. Фа-на-ти-ки! И иным способом от них не оградишься, все напрасно… Эт-т… э… эта оголтелая ненависть, изволите ли видеть. Сегодня, знаете ли, многое для меня стало ясным. Ненавистью можно морально убивать, не так ли? Но от ненависти можно стать и самоубийцей! Скажем, фанатик… Он же сам идет навстречу своей гибели! Из ненависти…

Но даже прощаясь, его превосходительство едва коснулся его руки, как человек, явно чем-то недовольный. Сердится? Может, за то, что он голосовал за рассмотрение просьбы о помиловании? Но ведь…

В его одурманенной хмелем голове упорно копошилась мысль о том, что он не подал бы руки палачу… И мысль эта так давила, что одну за другой он стал опрокидывать в рот пятидесятиграммовые рюмки коньяку. А ведь он не обедал да, в сущности, и не ужинал.

Часов в десять явился его знакомый, спортсмен. К этому времени председатель перешел уже все границы.

– Как хорошо, что ты пришел, дорогуша… – радостно забормотал он. – Речь идет о весьма интересной пррр… блеме… Родина… Ее поднял на ее… суде господин Тёреки… Глубокий философский вопрос: есть ли родина у этого… у… Шаллаи…

– Родина? Да откуда она у него? Ведь он изменил родине!

– Постой! – Председатель предостерегающе поводил пальцем. – Не говори так… Если человек изменяет родине, значит, у него есть кому изменять – так ведь?… Подумай! Если же родины нет, то и изменить ей невозможно. А?… Он говв… рит, ты сслы… шишь, он говв… рит… родной мой язык – венгерский, гражданин я венгерский… Это доказательство или нет?

Спортсмену не терпелось уйти. Он согласился. Но тут председателя взорвало.

– Что? Это доказательство? Родина – это другое. Не знаешь? Родина – это о-щу-щение. Ощущение, доступное лишь избранным, дорогой мой. Излучина Дуная… Самое красивое место в стране… Ты же его знаешь. Ну? А наша Маришка знай себе мечется, и ей это даже невдомек… Есть у нее родина, скажи-ка?… Родной язык у нее венгерский, гражданка Венг…грии… Нет? Да… Но… – Лицо его вдруг победно озарилось, словно у человека, разрешившего наконец величайшую проблему… – Но она еще не стала для нее реальностью! Понимаешь? Не стала реальностью! У таких людей только… в редких, исключительных сс…учаях… Скажем… во время войны… родина становится для них реальностью…

В машине ему стало немного лучше, он протрезвел, с ним уже можно было вести осмысленный разговор.

– Что ты скажешь о Хетеньи? Феномен, не правда ли?

– Феноменален!

– Видел его карикатуру в «Пешти хирлап»? Красный там, где красно… – Он засмеялся. – Ну, теперь гидра обезглавлена!

– Да, обезглавлена.

И он заснул.

Проснулся он поздно, голова болела… Ничего, после завтрака станет полегче!

Ярко светило солнце, меж куполообразных гор поднимался голубой пар от позавчерашнего ливня.

Председатель велел Маришке принести все утренние газеты и в ожидании их словно зачарованный любовался пейзажем. Какая красота!.. Как только может в сердце человека найтись место для ненависти, если мир столь прекрасен!.. Родина… Он не помнил, в какой именно момент в его хмельной голове родилось блестящее решение этой проблемы, но точно знал, что это было вчера.

Все газеты на двух-трех колонках давали отчет о суде и казни. Большинство газет посвятило этому и свои передовые. А в «Непсаве» вместо передовицы зияла пустота. Негодяи! Из-за этого белого пятна будет раскуплено по крайней мере тысяч на десять экземпляров больше!.. Прочие сообщения: выборы в Германии, подготовка к Олимпиаде в Лос-Анджелесе, успех венгерского бриджа на международных соревнованиях в Австрии, случаи самоубийства, банкеты, приемы, объявления… Лозунг дня: порядок, уверенность, твердая рука, «Гидра обезглавлена!».

Он потянулся за своей любимой газетой «Немзети Уйшаг», еще раз окинув взором расстилающийся перед ним пейзаж. Излучина Дуная! Да, для него реальность родины, можно сказать, воплощена в этом пейзаже. В пейзаже, которым он любуется отсюда, с террасы, или, вернее, с веранды, своей виллы. Порядок, уверенность, твердая рука – эти понятия по-настоящему отражены только здесь, в этой газете. Обезглавлена гидра! Обезглавлена!..

Из газеты выпадает небольшой, величиною с ладонь, листок бумаги – листовка, отпечатанная на машинке и размноженная на ручном гектографе. Он начинает читать, и точно удар молнии поражает его в голову. «Шаллаи и Фюршт были казнены потому, что стремились к ниспровержению нынешнего строя, были врагами нищеты, голодной смерти… Борьба продолжается… Две Венгрии волками смотрят друг на друга… Мира не будет до тех пор, пока угнетенные трудящиеся не уничтожат тунеядцев… Новые тысячи людей встанут на место товарищей Шаллаи и Фюршта…»

Он пытается позвать на помощь, но сквозь стиснутые зубы пробивается только какой-то нечленораздельный клекот:

– К… кто… Полиция, полиция!

Эй, полицейских, как можно больше! Еще больше!

И окрестный пейзаж – изумительная, чудесная излучина Дуная – словно закачался перед глазами.

Возле стены Ракошкерестурского кладбища, там, где когда-то были погребены павшие мученической смертью герои советской республики, земля усеяна красными цветами. Сыщик, хитро ухмыляясь, говорит Хетеньи:

– Они думали, мы похороним их здесь. Обвели же мы их вокруг пальца!

Но Хетеньи не до шуток.

– Идиот! – обрушивается он на сыщика.

В Кишпеште, на ограде завода «Хунгария-Яквард», на проспекте Юллеи, на заборе стадиона «Ференцварош», в Обуде, на воротах кирпичного завода, на заводах «Вайс-Манфред и Ланг», на пивоваренном заводе в Кебанье и в плавательном бассейне на Дунае – всюду и везде крупными буквами выведена мелом надпись: «Да здравствуют Шаллаи и Фюршт!» Надпись свежая, сделанная только что, ночью.

Да здравствуют?… Да здравствуют мертвые?

Истинные патриоты – не те, у кого фамилия кончается на «и», а Яноши Ковачи, тысячи и десятки тысяч людей, которым раскрыли глаза, – не хотят получать от родины лишь голод и нищету, бездомную жизнь и самоубийства. Они не хотят, чтобы родина воплощалась для них в ту «реальность», о какой говорил господин председатель. Они жаждут мира и свободной жизни. Они жаждут работы и новой правды, рожденной в труде. Они жаждут Родины.

Но всего этого не напишешь на заборах, на стенах. К тому же ночь коротка, патрулей много и надо спешить,

И они писали лишь самое главное.