"Достопочтенный Школяр" - читать интересную книгу автора (Ле Карре Джон)

Шанхайский экспресс

В воспоминаниях, которые сейчас услужливо подсовывает память участникам тех событии и где не все запечатлелось так, как происходило на самом деле; а так, как удобнее помнить, в связи с этим моментом возникает обманчивое впечатление, что дальше время словно сжалось и события следовали одно за другим почти беспрерывно. Для Джерри пришло и прошло Рождество, отмеченное чередой бесцельных вечеров в клубе иностранных корреспондентов, с большим количеством выпитого. В последний момент он решил отправить Кэт несколько посылок, которые в самые немыслимые ночные часы пришлось завертывать в праздничную оберточную бумагу с рождественскими рисунками.

Дополненный и исправленный запрос о розыске Рикардо был официально передан Кузенам, и Смайли сам отвез его во Флигель, чтобы как можно лучше объяснить все Мартелло. Но из-за рождественской суеты запрос где-то застрял, не говоря о других причинах – приближающемся падении правительств Вьетнама и Камбоджи, и завершил прохождение по инстанциям американских департаментов уже после наступления Нового года (как свидетельствуют даты в досье по «делу Дельфина»). А р е ш а ю щ а я в с т р е ч а с Мартелло и его друзьями из ведомства контроля за наркотиками, и подавно, состоялась только в начале февраля. Разумом в Цирке понимали, в каком напряжении из-за этих долгих проволочек живет Джерри, но в атмосфере кризиса, которая по-прежнему преобладала, никто не почувствовал, что это для него значит. И уж тем более никто ничего не сделал, чтобы облегчить это бремя. В этом некоторые тоже могут обвинить Смайли (в зависимости от того, какую позицию они занимают), хотя трудно представить себе, что еще он мог бы сделать, только что не отозвать Джерри в Англию. Тем более что Кро продолжал слать радужные донесения о его самочувствии и настроении.

На шестом этаже все работали на износ, и Рождество прошло почти незамеченным, если не считать не слишком удавшегося праздника в полдень двадцать пятого и небольшого перерыва чуть позже, когда Конни и «мамаши» через все громкоговорители по случаю Рождества включили речь королевы, чтобы устыдить еретиков вроде Гиллема и Молли Микин, которых речь привела в состояние буйного веселья (потом они в коридоре не очень успешно пытались изображать королеву).

Официальное возвращение Сэма Коллинза в не очень внушительные ряды сотрудников Цирка произошло в по-настоящему морозный день в середине января. В этом событии присутствовали и забавная, и смутно тревожная сторона. Забавная состояла в том, что его арестовали. Он прибыл ровно в десять утра в понедельник на этот раз не в смокинге, а в элегантном сером пальто, с розой в петлице. Он выглядел неправдоподобно молодо. Но Смайли и Гиллема не было, они уехали на совещание с Кузенами, и ни охранникам на входе, ни «домоправителям» никто не оставил никаких инструкций, поэтому они заперли Сэма в подвале и он просидел там три часа, дрожа от холода и кипя от злости, пока не вернулся Смайли и не подтвердил, что теперь он работает здесь. Кроме того, с комнатой, которую ему отвели, тоже вышла комедия. Смайли распорядился выделить ему кабинет на пятом этаже, рядом с Конни и ди Салисом, но Сэм и слышать об этом не желал – он хотел сидеть на шестом. Он считал, что это больше соответствует его нынешнему статусу «координатора». И бедным охранникам, словно китайским кули, пришлось на своем горбу таскать мебель вниз и вверх по лестницам.

То что составляло смутно тревожащую сторону, объяснить было труднее, хотя некоторые пытались это сделать. Конни заключила, что Сэм – quot; х о л о д н о – о т ч у ж д е н н ы й quot;, выбор этих прилагательных внушал тревогу. Гиллем охарактеризовал его как и з г о л о д а в ш е г о с я, «мамаши» – как человека «переменчивого», а по мнению «копателей», он был с л и ш к о м у ж л о в к и й. Самым странным для тех, кто не знал начала всей этой истории, была его самодостаточность. Он не заказывал никаких досье, не просил разрешения сделать то или другое, он почти не звонил по телефону, кроме как для того, чтобы сделать ставки на скачках или проверить, как идут дела в его клубе. И еще: куда бы он ни шел, на лице постоянно играла улыбка. Машинистки утверждали, что он и спит с улыбкой, а по выходным стирает ее вручную в теплой воде, чтобы к понедельнику снова была как новенькая. Смайли беседовал с ним за закрытыми дверями, и постепенно о результатах этих бесед узнавали другие члены команды.

Да, девушка объявилась во Вьентьяне с парой хиппи, которые направлялись в Катманду, но сбились с пути. Да, когда они ее бросили, она попросила Макелвора подыскать ей работу. И Макелвор направил ее к Сэму, подумав, что, если у нее, кроме красивой внешности, нет ничего за душой, ее можно использовать. Все это (если читать и между строчек) почти полностью совпадало с тем, что девушка описала в письме домой. У Сэма в тот момент были на примете пара дел с наркотиками, которые давно дожидались своей очереди, – ничего серьезного; а во всех остальных отношениях в его работе, благодаря Хейдону, стоял полный штиль, поэтому он подумал, что может пристроить ее к пилотам и посмотреть, что из этого получится. Он не сообщал о ней в Лондон, потому что Лондон в тот момент не давал разрешения ни на что. Он сам, единолично, решил испытать ее и платил ей из денег на административные расходы. В результате объявился Рикардо. И еще он разрешил ей проработать информацию по незаконной торговле золотыми слитками в Гонконге, но все это было до того, как он понял, что она совершенно не справляется с делом. Было большим облегчением, когда Рикардо устроил ее работать в «Индочартер» и избавил от нее Сэма.

– И что же еще он знает? – в негодовании добивался Гиллем. – Пока он не открыл нам ничего такого, что давало бы ему право претендовать на участие в наших совещаниях.

– Он з н а е т е е, – терпеливо объяснял Смайли и возвращался к изучению папки с материалами Джерри Уэстерби, которые в последнее время стали его главным чтением, – Мы сами не гнушаемся прибегать время от времени к небольшому шантажу, – добавил он с терпимостью, которая могла свести с ума. – И вполне резонно, что время от времени мы сами должны уступать.

А Конни, обычно не употреблявшая грубых слов, удивила всех, процитировав довольно откровенное высказывание – кажется, президента Джонсона, – который когда-то сказал это о Дж. Эдгаре Гувере. «Джордж предпочитает, чтобы Сэм Коллинз был в палатке, а по малой нужде выходил из нее, нежели чтобы он всегда был снаружи, а по нужде приходил сюда», – объявила она и хихикнула, как школьница, удивляясь своей смелости.

Самое главное, что только в середине января, продолжая свои исследования относительно прошлого Ко и докапываясь до мельчайших деталей, Док ди Салис объявил о потрясающем открытии: оказывается, еще жив некто мистер Хибберт, миссионер-баптист, работавший в Китае, которого Ко упомянул как человека, который может поручиться за него, когда просил разрешить ему изучать право в Лондоне.

Так что все события на самом деле были растянуты на более продолжительный период, чем утверждают те, кто сегодня предается воспоминаниям, подсознательно подгоняемым под то, что им удобнее. Поэтому и напряжение, в котором пребывал Джерри, выносить было гораздо труднее.

– Видите ли, существует возможность того, что его произведут в рыцарское звание, – сказала Конни Сейшес. Она уже говорила это по телефону.

Все выглядело в высшей степени внушительно. Конни немного распушила волосы. Она была в темно-коричневом костюме и такой же темно-коричневой шляпе, в руках у нее была темно-коричневая сумочка (чтобы было куда положить радиомикрофон). А снаружи, на подъездной дорожке, ведущей к дому, в синем такси, с включенным мотором и работающим обогревателем, Тоби Эстерхейзи, венгр по происхождению и великолепный мастер по ведению слежки, делал вид, что дремлет, а на самом деле принимал и записывал разговор в доме с помощью аппаратуры, спрятанной под сиденьем. Вместе с необычным для нее внешним обликом Конни приобрела и новую манеру поведения – она стала воплощением четкости и дисциплины: держала наготове записную книжку из тех, которыми издательство Ее Величества снабжает все государственные учреждения, а в руке, изуродованной артритом, сжимала такую же казенную шариковую ручку. Что касается ди Салиса, державшегося немного в стороне, то над ним тоже потрудились, чтобы придать ему чуть более современный вид. Невзирая на протесты, его заставили надеть одну из рубашек Гиллема – в полоску, с подходящим по тону темным галстуком. Что удивительно, результат получился вполне убедительным.

– Это в в ы с ш е й с т е п е н и конфиденциально, – громко и четко сказала Конни, обращаясь к мистеру Хибберту. Это она тоже уже говорила ему по телефону.

– Абсолютно конфиденциально, – подтвердил ди Салиси взмахнул руками, после чего один локоть опустился на бугристое колено и остался там, хотя опора была не слишком удобной, а узловатая ладонь обхватила и почесала подбородок.

Губернатор представил его к рыцарскому званию, сказала она, и теперь Совет должен решить, поддерживают ли они эту кандидатуру и будут ли рекомендовать ее Букингемскому дворцу. При слове «дворец» она бросила взгляд на ди Салиса, в котором сквозило с трудом сдерживаемое раздражение. Тот сразу же расцвел лучезарной, но скромной улыбкой – как какая-нибудь знаменитость, приглашенная на телепередачу. Его седые волосы были напомажены и причесаны, и голова выглядела так (как сказала потом Конни), словно ее смазали жиром, чтобы поставить в духовку запекаться.

– Поэтому вы, к о н е ч н о ж е, поймете, – вещала Конни с интонацией, очень сильно напоминающей интонации женщин-дикторов на радио и телевидении, – что для того, чтобы не поставить наши высшие органы власти в неловкое положение, уберечь их от этого, необходимо провести самую тщательную проверку.

– Букингемский дворец, – эхом откликнулся мистер Хибберт, подмигнув ди Салису. – Да подумать только! Королевский дворец – слышишь, Дорис?

Он был очень стар. По документам ему было восемьдесят один. Он достиг такого возраста, когда черты лица перестают меняться и только становятся все более безмятежными. На нем был высокий жесткий воротничок, какие носят баптистские священники, и бежевый шерстяной жакет, застегивающийся впереди на пуговицы, с кожаными заплатками на локтях. На плечи была наброшена шаль. Он сидел перед ними спиной к окну, и на фоне светло-серого моря казалось, что его седую голову окружает сияние.

– Сэр Дрейк Ко, – произнес он. – Вот уж этого я никогда не предполагал, прямо вам скажу. – Характерный акцент северных графств в его речи был настолько заметен, что, как и белоснежно-белые волосы, мог показаться нарочитым. – Сэр Дрейк, – повторил он. – Подумать только! А, Дорис?

В комнате была и его дочь, которой могло быть от тридцати до сорока: светловолосая, в желтом платье; напудренная, но с ненакрашенными губами. Казалось, с самой юности ее лицо не изменилось, только мечты и надежды постепенно развеялись и перестали оживлять его. Когда она что-нибудь говорила, щеки заливал румянец, но говорила она редко. Она испекла печенье, сделала бутерброды – тонкие, как бумажный лист, и купила кекс с тмином, который лежал на салфетке. Наливая чай, она процеживала его через кусочек муслина, по краям обшитый бисером. Над столом висел зубчатый бумажный абажур в форме звезды. Вдоль одной из стен стояло пианино с открытыми нотами религиозного гимна «Веди нас, чистый свет». Красиво переписанные несколько строчек из стихотворения Киплинга «Если» висели на стене, над решеткой камина, в котором не было дров, и по обе стороны окна с видом на море висели бархатные драпировки – такие плотные, словно они предназначались для того, чтобы отгородиться от несуществующего для обитателей этого дома. В комнате не было книг – не было даже Библии. Зато сиял огромный цветной телевизор, а под потолком была протянута длинная веревочка, на которой сгибом, сторонами вниз, висело множество рождественских открыток. Они напоминали подстреленных птиц, которые вот-вот упадут на землю. В комнате не было ничего, что напоминало бы о китайском прибрежном городе, если не считать зимнего моря за окном. День был спокойный и безветренный. В саду кактусы и кустарники замерли в ожидании, когда же закончатся холода. По набережной торопливо шагали прохожие.

– Они хотели бы, если можно, записать кое-что из рассказанного, – добавила Конни: одним из неписаных правил Цирка является то, что, если вы без разрешения записываете беседу на магнитофон, надо кое-что записать и вручную. Во-первых, чтобы подстраховаться на случай отключения аппаратуры, а во-вторых, чтобы не заподозрили, что ведется магнитофонная запись.

– О, ради Бога, записывайте, сколько угодно: не все мы можем похвастаться феноменальной памятью – не так ли, Дорис? Дорис-то, кстати, может: у нее великолепная память – как в свое время у ее матери.

– Первым делом, если можно, мы хотели бы сделать то, что всегда делаем, когда наводим у кого-то справки о других лицах, – сказала Конни, стараясь не слишком торопиться, чтобы не навязывать старику непосильный для него темп, – мы хотели бы точно установить, как долго вы знали мистера Ко, при каких обстоятельствах вы встретились и каковы были ваши отношения с ним.

Если перевести это на профессиональный язык, вопрос звучал так: «Опишите, насколько тесно вы были связаны с Дельфином».

Говоря о других, старые люди говорят о себе, словно вглядываясь в отражение в уже не существующих зеркалах.

– То, что я стану священником, было предопределено с самого моего рождения, – говорил мистер Хибберт. – Священниками были мой дед и мой отец. У отца был большой, о ч е н ь б о л ь ш о й приход в Маклсфилде. Его брат умер в двенадцать лет, но и он уже дал обет служения Богу – правда ведь, Дорис? А я в двадцать поступил в школу подготовки миссионеров. И в двадцать четыре отправился морем в Шанхай, чтобы работать в Миссии Жизни Господней. Я плыл на «Эмпайр Куин», и там было больше стюардов, чем пассажиров, – во всяком случае, мне так запомнилось. О, Боже мой. Он собирался пробыть несколько лет в Шанхае, преподавая в миссионерской школе и занимаясь китайским языком, а потом, если удастся, перевестись в миссию во Внутреннем Китае и переехать туда с побережья.

– Мне очень этого хотелось. Мне хотелось попробовать себя в самом трудном деле. Мне всегда нравились китайцы. В Миссии Жизни Господней не все было совершенно, но пользу мы приносили. А миссионерские школы католиков – они больше походили на монастыри со всем, что этому сопутствует, – сказал мистер Хибберт.

Ди Салис, который когда-то был иезуитом, неопределенно улыбнулся.

– А мы подбирали детей на улицах, – сказал мистер Хибберт. – Шанхай – удивительное место, где все перемешано самым невероятным образом, уж можете мне поверить. Кого и чего там только не было! Банды, коррупция, проституция – махровым цветом; политические интриги, деньги, алчность и нищета Все, что только существует в человеческой жизни, можно было там найти. Правда ведь, Дорис? Она, конечно, не может по-настоящему это помнить. Мы снова поехали туда после войны, – правда, Дорис? – но вскоре они выставили нас. Дорис тогда было не больше одиннадцати, так ведь? К тому времени уже не осталось мест вроде этого – таких, как Шанхай, поэтому мы вернулись сюда Но нам здесь н р а ви т с я – правда, Дорис? – сказал мистер Хибберт, ни на минуту не забывая, что говорит от имени обоих. – Нам здесь нравится в о з д у х. Вот что нам особенно нравится.

– Да, очень, – ответила Дорис и откашлялась, поднеся большую руку, сжатую в кулак, к губам.

– Мы их кормили всем, что могли достать, – вот до чего дошло. – Мистер Хибберт возобновил свой рассказ: – У нас там была уже немолодая женщина – мисс Фонг. Помнишь Дейзи Фонг, Дорис? Конечно же помнишь – Дейзи и ее колокольчик? Да нет, вряд ли. Но до чего же быстро летит время! Можно сказать, что Дейзи была Дудочником в пестром костюме (Герой поэмы Браунинга, который, играя на дудочке, собрал всех детей и увел их из города) – только у нее была не дудочка, а колокольчик, и она была не мальчиком, а пожилой женщиной. Она делала богоугодное дело, даже если потом и взяла грех на душу. Мисс Фонг была самой лучшей христианкой из всех, кого мне удалось обратить в христианскую веру, и так продолжалось до тех самых пор, пока не пришли японцы. Она ходила по улицам, старая добрая Дейзи, и звонила что есть мочи в колокольчик. Иногда с ней ходил старина Чарли Вэн, иногда я. Мы обычно выбирали улицы рядом с доками или район ночных клубов – дальше по берегу, за пристанью, – эту улицу мы называли «Кровавым переулком». Помнишь, Дорис? Да нет, конечно. И старушка Дейзи звонила в колокольчик – динь-дннь-динь! – Он рассмеялся при этом воспоминании: Хибберт ясно видел ее перед собой, и даже рука бессознательно повторяла движения, как будто и он изо всех сил звонит в колокольчик. Ди Салис и Конни вежливо посмеялись вместе с ним, но Дорис только нахмурилась.

– Рю де Джефф – это было самое страшное место. Там было много французов – неудивительно, рядом больше всего домов блуда. Ну, вообще-то их везде предостаточно, а в Шанхае их было видимо-невидимо. Его называли Городом Греха. И были абсолютно правы. Когда вокруг Дейзи собиралось несколько ребятишек, она их спрашивала: «Есть ли среди вас такие, у кого нет мамы?» И всегда находились один-два. Не сразу, конечно: здесь один, там один. Некоторые нарочно так говорили – ну, чтобы посмотреть, что из этого получится, чтобы им дали рису на ужин. Потом таких отправляли домой с провожатым. Но всегда находилось несколько настоящих сирот – правда, Дорис? Мало-помалу у нас начала работатьшкола, и к концу у нас их было сорок четыре. Некоторые и жили в миссии, но не все. У нас были уроки Закона Божьего, мы учили их читать, писать и считать, немного географии и истории. Это все, что мы могли сделать.

Стараясь сдержать свое нетерпение, ди Салис устремил неотрывный взгляд на серое море за окном. А Конни сумела изобразить на лице постоянную восхищенную улыбку и не отводила глаз от лица старика.

– Точно так же Дейзи нашла и братьев Ко, – продолжалон, не замечая, что перескакивает с одного на другое. – Рядом с доками, – правда, Дорис? – они искали там свою мать. Они приехали из Сватоу, оба мальчика. Когда же это было? Должно быть, в одна тысяча тридцать шестом году. Дрейку было десять или двенадцать, а его брату Нельсону восемь. Они были худенькие, словно тростинки: уже несколько недель толком не ели. Рис обратил их в христианство мгновенно, можете мне поверить! Конечно, имен у них в те дни не было – по крайней мере английских. Они были из Чиу-Чау – людей, живших на воде, на своих лодках. Нам так никогда и не удалось узнать наверняка о судьбе их матери – правда, Дорис? «Ее убили из ружья, – сказали нам мальчики. – Убили из ружья». Это могли сделать и японцы, и гоминьдановцы. Мы так никогда и не узнали, да и не все ли равно? Всевышний взял ее к себе, и остальное не имело значения. Смерть ставит точку, а мы должны продолжать жить дальше. У маленького Нельсона одна рука была в страшном состоянии – сплошное месиво. Выглядело просто ужасно. Сквозь рукав торчала сломанная кость – наверное, это сделали те же, кто убил их мать. А Дрейк держал Нельсона за здоровую руку, и первое время никакими уговорами нельзя было заставить его отпустить брата хоть на минуту, даже для того, чтобы бедняга Нельсон мог поесть. Мы говорили между собой, что у них на двоих одна действующая рука, – помнишь, Дорис? Дрейк обычно сидел за столом, одной рукой придерживая Нельсона, а другой старательно запихивал рис ему в рот. Мы вызвали доктора, но и он не смог их разделить. И нам пришлось смириться. «Тебя будут звать Дрейк, – сказал я ему. – А ты будешь Нельсон, потому что вы оба – храбрые моряки, согласны?» Это твоя мать придумала – помнишь, Дорис? Ей всегда очень хотелось иметь сыновей.

Дорис посмотрела на отца, открыла рот, чтобы сказать что-то, но передумала.

– Им нравилось гладить ее волосы, они часто это делали, – сказал старик немного удивленно. – Они любили гладить твою мать по голове и звонить в колокольчик старой Дейзи, вот что они любили. Они раньше никогда не видели светлых волос. Дорис, а как насчет свеженького со? Мой уже совсем остыл, и у них наверняка тоже. «Со» – это так в Шанхае называют чай, – пояснил он. – В Кантоне его называют «ча». Мы используем некоторые словечки с того самого времени, уж сам не знаю почему.

Дорис почти выбежала из комнаты, издавая при этом какое-то раздраженное шипение, а Конни использовала паузу, чтобы задать вопрос.

– Видите ли, мистер Хибберт, в наших бумагах ни словом не упоминается о брате, – сказала она с легкой укоризной в голосе. – Вы говорили, что он был моложе. На два года? Или на три?

– Не упоминается о Нельсоне? – Старик был потрясен. – Ну как же, он так его любил! Это же была вся его жизнь – Нельсон! Ради него он был готов на все. Как же это может быть, что не упоминается о Нельсоне, – а, Дорис?

Но Дорис готовила «со» в кухне.

Сверившись со своими записями, Конни строго улыбнулась.

– Боюсь, это наша вина, мистер Хибберт: я вижу, что в канцелярии губернатора оставили пропуск в строчке для перечисления б р а т ь е в и с е с т е р. Уж я прослежу, чтобы в ближайшие же дни в Гонконге кое-кому стало очень стыдно. Вы, конечно, вряд ли помните дату рождения Нельсона? Просто чтобы не терять времени на все эти запросы?

– Ну конечно же нет. Дейзи Фонг наверняка вспомнила бы, но ее уже давным-давно нет на свете. Она для каждого из них придумывала день рождения, даже когда они сами не знали его.

Ди Салис потянул себя за мочку уха, от чего его голова немного склонилась.

– А может быть, вы могли бы вспомнить их китайские имена? – неожиданно выпалил он своим тонким голосом, – Они могли бы оказаться полезными, если придется что-то уточнять.

Мистер Хибберт покачал головой.

– Ну надо же! Никакого упоминания о Нельсоне! Как же это может быть? Да нельзя даже подумать о Дрейке, не представив тотчас же маленького Нельсона рядом с ним. Они всегда были вместе, как нитка с иголкой, – так мы про них говорили. Это естественно, они же сироты.

Они услышали, как в прихожей зазвонил телефон, и, к своему удивлению, которое они, разумеется, ничем не выказали, оба – и Конни, и ди Салис – явственно различили «О, черт!», сорвавшееся с губ Дорис, бросившейся из кухни снять трубку. На фоне усиливающегося свиста закипающего чайника до них долетали обрывки сердитых фраз: «Ладно, ну так п о ч е м у ж е нет? Ну если дело в этих чертовых тормозах, з а ч е м было говорить, что это сцепление? Нет, мы не х о т и м новую машину. Мы хотим, чтобы вы починили старую, ради всего святого». С громким «Господи!» она положила трубку и вернулась в кухню, где чайник свистел уже так, словно вот-вот взорвется.

– Вы не помните их китайские имена, до того как вы дали им новые? – ласково улыбаясь старику, вернулась Конни к прерванному разговору, но он только покачал головой.

– Это надо было бы спросить у старушки Дейзи, – ответил он, – а она уже давным-давно в раю, благослови, Господи, ее душу.

Ди Салис собирался было усомниться в том, что старик действительно не знает имен, но Конни взглядом заставила его замолчать, quot; П y c т ь р а с с к а з ы в а е т д а л ь ш е, – непререкаемо говорил ее взгляд. – С т о и т т о л ь к о н а ж а т ь н а н е г о – и м ы п р о и г р а е м п о в с е м с т а т ь я м quot;.

Старик сидел во вращающемся кресле, и, сам того не сознавая, он понемногу поворачивался по часовой стрелке, и теперь сидел лицом к морю и обращал свою речь к нему.

– Они были совсем непохожи друг на друга – как лед и пламя, – сказал мистер Хибберт. – Я никогда не видел двух братьев, которые были бы столь непохожи – и в то же время так преданы друг другу, и это несомненный факт.

– Непохожи в ч е м ? – спросила Конни, направляя разговор в нужное русло.

– Ну, хотя бы вот это: маленький Нельсон боялся тараканов. А у нас, естественно, не было тех удобств, к которым сейчас все привыкли. Ну вот, они должны были ходить в уборную в отдельный маленький сарайчик, а там тучами летали эти самые тараканы – так и свистели вокруг, как пули, – просто ужас! Нельсон даже подходить к сарайчику боялся, ни за что не соглашался туда идти. Рука у него заживала неплохо, и ел он за пятерых, но он терпел несколько дней подряд, только бы не идти в сарайчик. Твоя мама пообещала ему луну с неба достать, если он туда сходит. Дейзи Фонг задала ему хорошую трепку – я и сейчас помню, какие у него тогда были глаза: он иногда умел так посмотреть, сжав кулачок на здоровой руке, что казалось, вот-вот превратит вас в камень, – этот Нельсон от рождения был бунтарем. И вот однажды, смотрим из окошка и видим: Дрейк, обнимая Нельсона за плечи, ведет его по дорожке к сарайчику и сам идет с ним, чтобы составить ему компанию, пока тот будет делать свои дела. Вы не замечали, что у детей, живших на воде, походка совсем другая? – вдруг спросил он с интересом, как будто только что увидел этих детей. – У них ноги колесом, потому что на лодке всегда места не хватает.

Дверь медленно открылась, и вошла Дорис с подносом с только что заваренным чаем и поставила его на стол с легким позвякиванием.

– И с пением было то же самое, – сказал мистер Хиббери и снова замолчал, глядя на море.

– Когда они пели р е л и г и о з н ы е г и м н ы ? – Конни с готовностью задала наводящий вопрос, бросив взгляд на полированное пианино с пустыми подсвечниками.

– Дрейк был готов что угодно петь громким голосом, как только твоя мать садилась за пианино. Рождественские гимны, например. «Там есть зеленый холм». Он за твою мать готов был кому угодно глотку перегрызть, этот Дрейк. А маленький Нельсон – нет. Я никогда не слышал, чтобы он хоть одну ноту взял.

– Зато ты потом его очень хорошо услышал, – резко напомнила Дорис, но старик предпочел ее не услышать.

– Его можно было лишить обеда или ужина, но он ни за что не соглашался прочесть молитву. У него с самого начала были сложные взаимоотношения с Богом. – Он вдруг рассмеялся молодым задорным смехом. – Знаете, я всегда говорил, что именно из таких людей потом получаются настоящие верующие. Другие просто ведут себя вежливо. Никто по-настоящему не обращается в веру, не преодолев этого внутреннего конфликта с Богом.

– Этот проклятый гараж, – проговорила Дорис, все еще пылая негодованием после телефонного разговора, начиная резать кекс с тмином.

– Как же мы забыли? Как там ваш шофер? – воскликнул мистер Хибберт. – Давайте Дорис отнесет ему чаю? Он же, наверное, замерз там до полусмерти! Или давайте позовем его сюда! Ну же! – Но прежде чем Конни или ди Салис успели ответить, мистер Хибберт уже заговорил о своей войне. Не о той, какой она была для Дрейка, и не о той, какой была для Нельсона, а о своей собственной, как она вспоминалась ему сейчас: отдельные, не связанные между собой картины. – Забавно, но очень многие думали, что японцы – это именно то, что нужно. Что они покажут этим зарвавшимся китайским националистам их место. Конечно, не говоря уж о коммунистах. О, поверьте, прошло немало времени, пока пелена не спала у них с глаз. Даже после того, как начались бомбардировки. Закрылись европейские магазины, тайпаны отправили в безопасные места свои семьи, Загородный клуб превратили в госпиталь. И все равно еще оставались люди, которые говорили: «Нет причин для беспокойства.» А потом вдруг однажды – бабах! – они закрыли все миссии – правда, Дорис? Это доконало твою мать. Она умерла. Она была не очень вынослива, особенно после туберкулеза. А вот братья Ко выдержали испытания лучше многих, благодаря тому, что приобрели.

– Да? А что они приобрели? – с живейшим интересом спросила Конни.

– Они познали Иисуса Христа, и это знание служило им путеводной звездой и утешало в трудный час.

– Да-да, конечно, – согласилась старуха.

– Разумеется, – поддакнул ди Салис, переплетя пальцы рук, выгибая их и притягиваясь. – В о и с т и н у т а к, – добавил он елейно.

Итак, при «япошках», как называл их старик, миссия закрылась, и дети во главе с Дейзи Фонг с колокольчиком влились в поток беженцев, пытавшихся добраться до Шаньджао: кто на повозке, кто автобусом или поездом, но большей частью пешком, а оттуда – в Чунцин, где националисты Чан Кайши устроили свою временную столицу.

– Ему нельзя долго говорить, – улучив момент, предупредила Дорис, стараясь, чтобы отец не услышал. – Он начинает заговариваться.

– Да нет, дорогая, мне все можно, – возразил мистер Хибберт, глядя на нее с любовью. – Я уже свое отжил. И теперь мне можно делать абсолютно все, что я пожелаю.

Они допили чай, поговорили о саде, с которым все время возникали проблемы – с тех самых пор, как они поселились здесь.

– Нам говорят, нужно сажать растения с серебристыми листьями, они могут расти на засоленных почвах. Ну не знаю, не уверен, а ты как думаешь, Дорис? Они вроде бы не очень хорошо приживаются, правда?

Со смертью жены, по словам мистера Хибберта, его собственная жизнь тоже как бы кончилась: он просто доживает отпущенные ему годы, пока Господь не заберет его к ней. Он жил и работал некоторое время на севере Англии. После этого недолго – в Лондоне, проповедуя слово Божье.

– А потом мы переехали на юг – правда, Дорис? Я только не знаю почему.

– Из-за воздуха, – сказала она – Здесь очень хороший воздух.

– В Букингемском дворце наверняка будет прием, правда? – спросил мистер Хибберт. – Полагаю, Дрейк мог бы даже записать нас в список приглашенных. Подумай только, Дорис. Тебе это понравилось бы. Королевский прием в саду. Шляпки.

– Но вы все-таки вернулись в Шанхай, – в конце концов напомнила Конни, пошелестев страницами, чтобы привлечь внимание проповедника. – Японцев разгромили, Шанхай снова стал открытым городом, и вы все-таки вернулись туда.

– Н-да, мы туда поехали.

– Значит, вы снова видели братьев Ко. Вы снова встретились и, я уверена, замечательно обо всем поговорили, как в добрые старые времена. Так это было, мистер Хибберт?

На мгновение показалось, что он не понял вопроса, но вдруг запоздало рассмеялся.

– Да, и, ей-богу, они уже стали настоящими взрослыми мужчинами. И вовсю ухлестывали за девушками, не в присутствии Дорис будь сказано. Я всегда говорил, дорогая, что Дрейк женился бы на тебе, если бы ты дала ему хоть малейшую надежду.

– Ну, папа, в с а м о м д е л е, – пробормотала Дорис и сердито нахмурилась, глядя на пол.

– А Нельсон – о, вы не поверите, он стал настоящим смутьяном! – Он выпил несколько ложечек чая – осторожно, как будто кормил птичку. – «А где мисси?» – это он, Дрейк, спросил первым делом. Он хотел видеть твою мать. «Где мисси?» За это время он совершенно забыл английский язык, и Нельсон тоже. Потом мне пришлось давать им уроки. Я ему сказал. Он к тому времени уже повидал немало смертей, в этом можно не сомневаться. Поэтому он сразу поверил. «Мисси умерла», – сказал я ему. Что еще можно было сказать? «Она умерла, Дрейк, и Господь взял ее к себе». Я никогда: ни до, ни после, не видел его плачущим, но в этот раз он заплакал, и я почувствовал, как люблю его за это. «Моя терять две мать» – сказал он мне. – Моя мать умирать, теперь мисси умиратьquot;. Мы помолились за упокой ее души. А что еще можно было сделать? А вот маленький Нельсон, он не плакал и не молился с нами. Он – нет. Он никогда не был привязан к ней так, как Дрейк. В этом не было ничего личного, но она была врагом. Мы все были врагами.

– Кого вы имеете в виду, когда говорите «мы», мистер Хибберт? – осторожно, чтобы не спугнуть, спросил ди Салис.

– Европейцы, капиталисты, миссионеры – все мы – чужаки, которые приехали, чтобы заполучить их души, их рабочую силу или их серебро. Все мы, – повторил мистер Хибберт без малейшего намека на злобу, – эксплуататоры. Так он воспринимал нас. И в чем-то он был прав. – В разговоре на мгновение возникла неловкая заминка, но Конни умело спасла положение.

– Как бы то ни было, вы снова открыли миссию и оставались в Шанхае до захвата власти коммунистами в сорок девятом, так? И, надо полагать, в течение этих четырех лет вы могли по-отечески приглядывать за Дрейком и Нельсоном. Я права, мистер Хибберт? – спросила она, держа ручку наготове.

– О да, мы снова открыли двери для всех. В сорок пятом ликовали вместе со всеми. Война закончилась, япошки побеждены, беженцы могут возвратиться в свои дома. Люди на улицах обнимались и плакали, и все такое прочее. Мы получили деньги: по всей вероятности, репарации, или дотации. И Дейзи Фонг к нам вернулась, но ненадолго. В течение одного или двух лет на поверхности все было как будто бы по-прежнему, но даже тогда это было уже не совсем так. Мы могли оставаться, пока Чан Кайши был в состоянии осуществлять контроль, – ну а он, как вы знаете, не очень в этом преуспел. К сорок седьмому году коммунизм пришел на улицы Шанхая, а к сорок девятому стало ясно, что это всерьез и надолго. Разумеется, ушел в прошлое режим «открытого города», а также все права и концессии, предоставленные иностранцам, – ив конце концов туда им и дорога Все остальное тоже потихоньку менялось. Как всегда, были слепцы, которые говорили, что старый Шанхай не может исчезнуть, что он будет существовать всегда, – точно так же в свое время они говорили, что япошки– это не страшна. По их словам Шанхай развратил маньчжурцев, потом – тех, кто силой пытался установить свою власть: Гоминьдан, японцы, англичане. А теперь, говорили они, этот город точно так же развратит коммунистов. Конечно же, они ошибались. Мы с Дорис – как бы это сказать, мы не верили в коррупцию и развращение как средство решения проблем Китая, как в свое время не верила в это твоя мать. Поэтому мы вернулись домой.

– А братья Ко? – напомнила ему Конни, пока Дорис с шумом вытаскивала какое-то свое вязание из коричневого бумажного пакета.

Старик в нерешительности помедлил, и на этот раз, пожалуй, заминка в его рассказе была вызвана не старческой забывчивостью, а сомнениями, которые он испытывал.

– Да, действительно, – произнес он после неловкого молчания. – На долю этих двоих выпали удивительные приключения, это я вам говорю.

– П р и к л ю ч е н и я, – сердито фыркнула Дорис, позвякивая своими вязальными спицами. – Точнее будет назвать это бесчинствами.

Море еще продолжало мерцать, но в комнате свет уже почти угас. Газовая горелка немного пофыркивала – этот звук напоминал звук работающего где-то вдалеке мотора.

– Когда они выбирались из Шанхая, Дрейк и Нельсон несколько раз теряли друг друга, – продолжал старик. – Когда им не удавалось сразу найти друг друга, они очень тяжело переживали разлуку, не находя себе места, пока наконец не встречались. Нельсон, младший, добрался до Чунцина, не получив ни царапины. Он перенес и голод, и усталость, и страшные бомбардировки, когда погибали тысячи мирных жителей. А вот Дрейка, который был постарше, призвали в армию Чан Кайши, хотя его войска не вели боевых действий, а лишь отступали, надеясь, что коммунисты и японцы перебьют друг друга.

Дрейк метался, как раненый зверь в клетке, пытаясь найти фронт и изводясь до полусмерти от невозможности узнать что-нибудь о Нельсоне. Ну а Нельсон – он, можно сказать, бил баклуши в Чунцине, отдавая все свое время этим книжкам по коммунистической идеологии, которыми он увлекся. У них там даже была газета quot; Н ь ю Ч а й н а д е й л и quot; – он мне потом рассказывал, и, представьте себе, ее печатали с разрешения Чан Кайши! Каково? Там у него было еще несколько единомышленников, и в Чунцине они вместе начали думать о том, как строить новый мир, когда закончится война, и в один прекрасный день она, благодарение Богу, закончилась!

В сорок пятом году, – рассказывал мистер Хибберт, – без преувеличения можно сказать, их разлука закончилась благодаря чуду. Это был один шанс из многих тысяч, да что там тысяч – миллионов. Дорога к побережью была забита множеством грузовиков, повозок, шли войска, солдаты катили пушки – все тянулись к Шанхаю. Представьте среди всего этого Ко, который, как сумасшедший, бегал взад и вперед: quot;Вы не видели моего брата?

Драматизм ситуации вдруг разбудил в нем проповедника, и голос зазвучал громче.

– Какой-то маленький грязный парнишка взял Дрейка за руку: «Послушай, ты, Ко, – как будто просил огонька. – Твой брат здесь, в грузовике, через две машины отсюда, разговаривает с коммунистами из Хакка: разошелся – не остановить». И уже через минуту они обняли друг друга, и теперь-то Дрейк ни на секунду не выпускал Нельсона из виду, пока они не вернулись в Шанхай, да и т о г д а тоже.

– И они пришли навестить вас, – услужливо подсказала Конни.

– Когда Дрейк вернулся в Шанхай, у него в голове была одна цель, только одна. Брат Нельсон должен получить хорошее образование. Больше ничто под луной не имело для него значения, кроме того, что Нельсон должен стать образованным человеком. Ничего. Нельсон должен учиться. – Старик похлопал рукой по подлокотнику. – По крайней мере один из братьев должен преуспеть в этом. О, Дрейк был полон решимости, он ни за что не отступил бы. И он своего добился; – сказал старик. – Дрейк добился, чего хотел. Иначе и быть не могло. Он к тому времени научился делать дела. Дрейку было девятнадцать с небольшим, когда он вернулся с войны. Нельсону должно было исполниться семнадцать, и он тоже работал день и ночь – сидел над книжками, конечно. Дрейк тоже трудился не покладая рук, но это была физическая работа.

– Он был мошенник, – сказала Дорис едва слышно. – Он стал членом банды и занимался воровством. Когда не лапал меня.

Возможно, мистер Хибберт все же услышал ее, а может быть, это было продолжение их постоянного спора – как бы то ни было, он рассказывал.

– Дорис, ты должна постараться воспринимать эти Триады в контексте всей обстановки в стране, – поучительно отметил он, – Шанхай был городом-государством. Им управляла горстка крупных коммерсантов, воротил преступного мира, и других, ничуть не лучше. Там не было ни профсоюзов, ни законов, ни порядка; жизнь была трудна, и она немного стоила. Я очень сомневаюсь, что Гонконг сегодня так уж сильно отличается от Шанхая тех дней, если взглянуть не на поверхность, а чуть глубже. По сравнению с некоторыми из этих так называемых английских джентльменов какой-нибудь мукомол из Ланкашира наверняка покажется сияющим образцом христианских благодетелей. – Мягко отчитав таким образом дочь и выполнив свой отцовский долг, он вернулся к Конни и к своему рассказу.

Конни казалась ему старой знакомой: такие дамы всегда сидят на передней скамье в церкви: внушительных габаритов, внимательная, в шляпе, с жадностью впитывающая каждое его слово.

– Они обычно приходили к чаю, в пять часов, оба брата. У меня все уже было готово, еда стояла на столе и лимонад, который они любили, – называли его «содовой». Дрейк приходил из доков, Нельсон – после занятий. Они набрасывались на еду, почти не разговаривая, а потом снова возвращались к работе – правда, Дорис? Откопали где-то какую-то легендарную личность – ученого по имени Чен Ин. Чен Ин был так беден, что ему пришлось учиться читать и писать при свете светлячков. И братья частенько разглагольствовали о том, как Нельсон будет вторым Чен Ином. Я ему обычно говорил: «Ну давай, Чен Ин, возьми еще булочку, чтобы подкрепить свои силы». Они обычно посмеются немного – ну и снова уходят.quot;До свидания, Чен Ин, всего тебе хорошегоquot;. Время от времени, когда его рот не был слишком набит едой, Нельсон набрасывался на меня со своей политикой. Господи Боже мой, ну и идеи у него были! Это не то, чему его учили мы, – мы-то и знали не так уж много. Деньги – корень всех зол. Ну что ж, я бы, пожалуй, не стал отрицать этого! Я и сам проповедовал это много лет! Братская любовь, товарищество, религия – это опиум для народа – ну, с этим последним я согласиться не мог, но если взять клерикализм, интриги в высших церковных кругах, католицизм, идолопоклонство – тогда он, пожалуй, был не слишком далек от истины, так как я ее понимал. Он и о нас, англичанах, говорил не слишком приятные вещи, но мы, пожалуй, их заслужили, осмелюсь заметить.

– Это, однако, не мешало ему есть за твоим столом, так ведь? – сказала Дорис, снова очень тихо и словно разговаривая сама с собой. – Или отречься от своей религии. Или разгромить миссию, не оставив камня на камне.

Но старик только снисходительно улыбнулся:

– Дорис, дорогая моя, я тебе уже много раз говорил и еще раз скажу: Господь являет свою волю no-разному. И если стремящиеся к добру готовы искать истину, и справедливость, и братскую любовь – Ему не придется долго ждать у дверей для Него найдется место в их сердце.

Дорис покраснела, и спицы еще быстрее замелькали у нее в руках.

– Конечно же она права. Нельсон разгромил миссию. И от религии отрекся. – Облачко огорчения на мгновение появилось на лице проповедника, но все-таки возобладало другое, и он неожиданно рассмеялся: – А помнишь, какого жару ему задал за это Дрейк? Такую головомойку устроил. Ох, не могу! «Политика, – сказал Дрейк, – ее нельзя есть, ее нельзя продать и, не в присутствии Дорис будь сказано, с ней нельзя спать! Единственное, на что она годится, – это крушить храмы и убивать ни в чем не повинных людей!» Я больше никогда не видел его таким сердитым. И он устроил Нельсону хорошую выволочку, ох и устроил! Дрейк кое-чему научился в своих доках. Это уж я точно могу вам сказать!

– Вот и скажите, это ваш д о л г, – по-змеиному прошипел в темноте ди Салис. – Вы должны рассказать нам в с е. Это в а ш д о л г.

– Студенты устроили шествие, – возобновил рассказ мистер Хибберт. – Факелы, ночь (это было после комендантского часа), коммунисты вышли на улицы, чтобы хорошенько пошуметь. Это было в начале сорок девятого – думаю, весной, тогда еще все только разгоралось. – Стала заметна разительная перемена в том, как мистер Хибберт рассказывал: если раньше его повествование было разбросанным и хаотичным, сейчас он стал неожиданно точным и немногословным. – Мы сидели у огня – помнишь, Дорис? Дорис тогда было четырнадцать или пятнадцать? Мы любили разводить огонь в камине, даже когда в этом не было большой необходимости, – это напоминало нам дом и Маклсфилде. И тут мы услышали на улице топот и лозунги, которые они декламировали нараспев. Шум был оглушительный: свистки, гонги, колокольчики, барабаны, тарелки, как у музыкантов, – просто ужас. Я подозревал, что дело идет к этому. Маленький Нельсон, он все время предупреждал меня во время наших уроков английского. «Уезжайте домой, мистер Хибберт. Вы хороший человек» – говорил он мне, благослови его, Господи. – Вы хороший человек, но когда прорвет плотину, вода хлынет и затопит, не разбирая, и хороших, и плохихquot;. Он иногда использовал такие интересные образы, Нельсон, когда хотел. Это у него шло or его веры. Это не придумывалось специально. Он ч у в с т в о в а л это. «Дейзи, – сказал я Дейзи Фонг – она сидела с нами у огня, та самая, что звонила в колокольчик. – Дейзи, идите с Дорис в задний дворик: я думаю, к нам сейчас нагрянут гости». И в следующий момент – дзинь – кто-то бросил камень в окно. Мы услышали голоса – кричали очень громко, я сразу узнал молодого Нельсона, просто по голосу. Он вообще-то, разумеется, говорил и на чиу-чау, и на шанхайском, но на этот раз он, естественно, говорил с этими парнями на шанхайском. Он кричал: «Смерть цепным псам империализма! Долой злобных религиозных гиен!» Ох уж эти мне лозунги, которые они выдумывают! По-китайски они еще как-то звучат, а переведите их на английский – получается какая-то галиматья. Потом не выдержала дверь – и ввалились они.

– Они разбили крест, – сказала Дорис, оторвавшись на минуту от вязания, чтобы взглянуть на образец рисунка.

Но на этот раз Хибберт, а не дочь, удивил всех слушавших своей приземленностью.

– Они разбили не только его, Дори, а во много раз больше! – бодро возразил он ей. – Они разгромили все. Церковные скамьи, престол Господень, пианино, стулья, лампы, разбросали книги и Библии. Да, они здорово разошлись – это я могу вам точно сказать. Настоящие вандалы, вот кто они были. Я им сказал: Давайте, продолжайте. Не стесняйтесь. То, что создал человек, может быть разрушено, но вы не уничтожите слово Божие, даже если вы изрубите здесь все в щепкиquot;. Нельсон не осмеливался на меня глаза поднять, бедняга. Мне было жаль его до слез. Когда они ушли, я посмотрел вокруг и увидел старую Дейзи Фонг. Она стояла в дверях, а Дорис – за ней. Дейзи смотрела на это, и ей было приятно. Я видел по ее глазам. Она в душе была одной из них. И в тот момент она была счастлива. «Дейзи, – сказал я ей. – Пойди собери вещи и уходи. В этой жизни ты можешь посвятить себя чему-то, а можешь этого не делать – как пожелаешь, моя дорогая. Но никогда не отдавайся чему-нибудь на время. Потому что это хуже, чем быть шпионом».

Конни лучезарной улыбкой выразила свое согласие, а ди Салис обиженно засопел. Но старик почти не заметил этого – он жил своим рассказом и черпал в нем вдохновение.

– Ну вот, мы сели вдвоем – мы с Дорис, вот она, – и всплакнули – правда, Дорис? И я не стыжусь в этом признаться. Я не стыжусь слез, никогда не стыдился. Нам очень не хватало твоей матери, очень. Мы преклонили колена и помолились. А потом начали убираться. Трудно было решить, с чего начать. И вдруг входит Дрейк! Он покачал головой, чтобы показать, как удивился тогда. «Добрый вечер, мистер Хибберт», – говорит он своим сочным низким голосом, с особым акцентом: он немного перенял у меня мой северный выговор – мы всегда над этим смеялись. А за ним – маленький Нельсон, стоит со щеткой и тазом в руках. Рука у него так и осталась скрюченной – наверное, она и сейчас такая же, та, в которую он был ранен маленьким, – но это не помешало ему управляться со щеткой. Это уж точно, можете мне поверить. И вот тут-то Дрейк задал ему. О, как он его ругал – как сапожник, хоть он и не был сапожником, но в каком-то смысле был чернорабочим. Я никогда ни до, ни после не слышал, чтобы он так ругался. – Хибберт безмятежно улыбнулся дочери. – К счастью, он говорил на чиу-чау, – помнишь, Дорис? Я не очень хорошо понимаю его – может быть, наполовину, а он использовал слова, большей частью мне не известные. Но слышали бы вы! Кого он только не поминал: и черта, и дьявола, и слова погрубее, и уж я не знаю что.

Он замолчал на минуту и прикрыл глаза – то ли от усталости, то ли чтобы помолиться.

– Конечно, Нельсон был не виноват. Ну, это мы уже знали. Он был лидером. Ему нельзя было потерять свое лицо. Когда они устроили эту процессию и двинулись по улицам, у них не было определенной цели, и вдруг кто-то крикнул ему: «Эй, мальчик из миссии! Покажи-ка нам, с кем ты теперь!» Вот они сделал это. У него не было другого выхода. Но все равно это не помешало Дрейку устроить ему хорошую трепку. Мы ушли спать, они все убрали и устроились на ночь в церкви на полу, на случай если бы толпа вернулась. Когда мы встали утром и спустились вниз, все книги были аккуратно сложены в стопки – все, что сохранились, и Библии тоже. Они сами подправили крест. И даже починили, как могли, пианино, но только, конечно, настроить его было уже невозможно.

Снова завязав руки в какой-то невообразимый узел, ди Салис задал вопрос. Как и у Конни, перед ним лежала открытая записная книжка, но он еще так и не написал в ней ни слова.

– Какая дисциплина была в это время у Нельсона? – требовательно спросил он своим негодующе-гнусавым голосом и приготовился записать.

Мистер Хибберт озадаченно нахмурился.

– Ну как, он, разумеется, подчинялся дисциплине своей партии – коммунистической.

– Ой, папа, – смущенно прошептала Дорис, уткнувшись в свое вязание, а Конни поспешила пояснить вопрос

– Что Нельсон в это время изучал, мистер Хибберт? И где?

– А, предмет. В этом смысле дисциплина! – И мистер Хибберт снова вернулся к ясной манере изложения.

Он знал точный ответ. О чем еще могли они говорить с Нельсоном во время уроков английского языка, кроме коммунистического учения, если не о планах самого Нельсона? Младший Ко был помешан на инженерном деле. Он верил в технику, а не в Библию, и считал, что именно она выведет Китай из состояния феодализма.

Судостроение, шоссейные и железные дороги, заводы и фабрики – вот о чем мечтал Нельсон. Архангел Гавриил с белым воротничком, дипломом инженера и логарифмической линейкой в руках – вот кем он мысленно видел себя.

Мистер Хибберт пробыл в Китае недостаточно долго, чтобы увидеть, как юноша благополучно достиг своей желанной цели, потому что Нельсон получил диплом только в пятьдесят первом.

Ди Салис изо всех сил царапал что-то в своей книжке.

– Но Дрейк, который все эти шесть лет работал на него и где только мог, почти не тратя на себя, добывал деньги, – продолжал мистер Хибберт, не обращая внимания на Дорис, которая пыталась вставить что-то о Триадах. – Дрейк все вынес и был вознагражден за это – точно так же, как и Нельсон. Он видел, как Нельсону вручили этот кусочек картона, который так много определяет в жизни, и он понял, что сделал то, чего добивался, и что теперь он может отойти от дел, как он всегда и планировал.

Ди Салис пришел в крайнее волнение и с каждой минутой становился все более возбужденным. Его некрасивое лицо пошло красными пятнами, он едва мог усидеть на своем стуле.

– А п о с л е окончания учебы – что было потом? – настойчиво добивался он. – Что он д е л а л ? Что с ним стало? Рассказывайте дальше. П о ж а л у й с т а, продолжайте.

Мистер Хибберт, польщенный таким горячим интересом, улыбнулся.

– Ну, как говорил Дрейк, – сказал он, – Нельсон сначала работал чертежником на судоверфи, готовил разные проекты и учился. Хватал все на лету у русских инженеров, которые в те годы, после победы Мао, в большом количестве хлынули в Китай. Потом, в пятьдесят третьем, если мистеру Хибберту не изменяет память, Нельсон был удостоен чести быть отобранным для дальнейшей учебы в Ленинградском университете в России, и он пробыл там – ну, по крайней мере, до конца пятидесятых. Видели бы вы, как Дрейка распирало от гордости, когда он об этом рассказывал – казалось, еще немного – и лопнет! – Мистер Хибберт и сам был очень горд – как будто рассказывал о своем собственном сыне.

Неожиданно ди Салис наклонился вперед, держа ручку наперевес, словно, несмотря на остерегающие взгляды Конни, собирался ткнуть ею старика.

– Итак, после Ленинграда что стало с ним?

– Ну что? Разумеется, он вернулся в Шанхай, – ответил мистер Хибберт, рассмеявшись. – И конечно же получил повышение – при той квалификации, при том авторитете… Ну как же – судостроитель, получил образование в России, знает и инженерную, и административную сторону дела! А как он восхищался этими русскими! Особенно после Кореи. У них было все: машины, могущество, идеи, философия. Эта Россия была для него Землей Обетованной. Он боготворил их как… – Голос старика оборвался, и энтузиазм, с которым он говорил, тоже внезапно иссяк. – О Господи! – пробормотал он и остановился – снова, уже во второй раз за время их беседы, испытав неуверенность, правильно ли он поступает. – Но это не могло продолжаться вечно, так ведь? Это восхищение Россией: как долго оно продолжалось в чудо-стране, которую создавал Мао? Дорис, дорогая, дай мне, пожалуйста, шаль.

– Она у тебя на плечах, – ответила Дорис.

Ди Салис продолжал наступать, совершенно забыв о приличиях. Он забыл обо всем, даже о записной книжке на коленях: ему нужно было только получить ответы на свои вопросы.

– Он вернулся, – пронзительно верещал он. – Хорошо.

Он заметно продвинулся по служебной лестнице. Он получил образование в России, он был почитателем России. Замечательно. Ч т о б ы л о д а л ь ш е ?

Мистер Хибберт долго смотрел на собеседника. Его лицо было бесхитростным, так же как и взгляд. Он смотрел, как мог бы смотреть умный ребенок, не имеющий представления о хитрости и коварстве. И вдруг стало ясно, что мистер Хибберт больше не верит ди Салису, более того, он ему не нравится.

– Его уже нет, молодой человек, – сказал наконец Хибберт и, развернув вращающееся кресло, погрузился в созерцание морского пейзажа за окном.

В комнате было уже почти совсем темно, и только газ давал немного света. Серый пляж за окном был пустынен. На калитке сидела чайка, она казалась очень большой и черной на фоне последних отблесков заходящего солнца.

– Но вы сказали, что у него и сейчас по-прежнему скрюченная рука, – раздраженно прервал его ди Салис. – Вы сказали, что полагаете, что так оно и есть. Вы сказали это про сегодняшний день. Я слышал это в вашем голосе!

– Ну ладно, я думаю, мы уже достаточно утомили мистера Хибберта, – сказала Конни примирительно и, бросив строгий взгляд на ди Салиса, наклонилась, чтобы взять сумочку. Но ее соратника было трудно остановить.

– Я не верю ему! – закричал он пронзительным визгливым голосом. – Как? Когда умер Нельсон? Назовите нам даты!

Но старик только кутался в шаль и не отводил взгляда от моря.

– Мы были в Дареме, – сказала Дорис, все еще не поднимая глаз от вязания, хотя было уже слишком темно, чтобы вязать. – Дрейк приехал туда повидаться с нами на своем лимузине. У него был шофер, и еще с ним был помощник, он всегда его сопровождает – Тиу. Они когда-то вместе занимались мошенническими делами в Шанхае. Ему хотелось покрасоваться. Ко привез мне в подарок платиновую зажигалку и тысячу фунтов наличными для папиной церкви. Дрейк хвастался орденом Британской Империи – он у него был в коробочке. Он отвел меня в сторонку и пригласил приехать в Гонконг и стать его любовницей – и это прямо у отца под носом! Какая наглость! Он хотел, чтобы отец подписал какую-то бумагу. Поручительство. Сказал, что собирается изучать право в Грейз Инн. Подумайте только, в его-то годы! В сорок два! Говорят, некоторые учатся так поздно. Он-то, конечно, и не собирался всерьез учиться! Все это делалось для вида, все

только разговоры, как всегда. Папа спросил у него: «А как Нельсон?» И…

– Подождите минуточку, пожалуйста, – снова ее прервал ди Салис, совершив еще одну непростительную ошибку. – Назовите дату, пожалуйста. Когда все это было? Мне нужны даты!

– В шестьдесят седьмом. Папа уже собирался на пенсию – правда, папа?

Старик не отозвался.

– Хорошо, в шестьдесят седьмом. В каком месяце? Поточнее, пожалуйста!

Он едва не сказал: «Поточнее, женщина». Конни уже всерьез начинало беспокоить его поведение. Но когда она еще раз попыталась удержать его, он не обратил на нее ни малейшего внимания.

– В апреле, – сказала Дорис, подумав немного. – Это было вскоре после папиного дня рождения. Именно поэтому он привез тысячу фунтов для церкви. Он знал, что папа не возьмет денег для себя, потому что папа не одобряет то, как Дрейк зарабатывает их.

– Отлично. Хорошо. Замечательно. В апреле. Значит, к апрелю шестьдесят седьмого Нельсон уже умер. А что рассказал Дрейк об обстоятельствах его смерти? Какие подробности? Вы что-нибудь помните?

– Он ничего не рассказывал. Никаких подробностей. Я вам говорила. Папа спросил, и он просто ответил: «Мертв», как будто Нельсон собака. Вот вам и братская любовь. Папе было так неловко, что он даже не знал, куда глаза девать. Отец был потрясен, это был удар в самое сердце – и тут же Дрейк, с безразличным видом, как будто его это совсем не трогает: «У меня нет брата. Нельсон мертв». А папа ведь еще продолжал молиться за Нельсона – правда, папа?

На этот раз старик ответил. В сумерках его голос звучал гораздо громче.

– Я всегда молился за Нельсона, я и сейчас по-прежнему молюсь за него, – сказал он просто. – Когда он был жив, я молился о том, чтобы так или иначе он выполнил свое Божественное предназначение в мире. Я верил, что он способен свершить великие дела. Дрейк – тот нигде не пропадет. Он крепкий парень Его так просто из седла не выбьешь. Но свет у дверей Миссии Жизни Господней горел бы не напрасно, если бы Нельсон Ко сумел помочь в создании справедливого общества в Китае. Пусть Нельсон называл бы его коммунизмом. Неважно, как называть. Но в течение трех долгих лет мы с твоей матерью отдавали ему нашу христианскую любовь, и я не потерплю, чтобы кто-нибудь – ты, Дорис, или кто-то еще – говорил, что свет Божественной любви может погаснуть навсегда. Его не могут погасить ни политическая борьба, ни меч. – Он глубоко вздохнул. – А теперь, когда он мертв, я молюсь о его душе, точно так же, как я молюсь о душе твоей матери, – закончил он, и почему-то казалось, что его последние слова прозвучали не столь убежденно. – И если это наивные глупости – пусть так.

Конни уже совсем поднялась уходить. Она знала, что важно вовремя остановиться; она хорошо чувствовала обстановку, и ее пугал ди Салис, который шел напролом, не зная удержу. Но тот взял след и, учуя его, остановиться не мог.

– Значит, он умер не своей смертью, да? Вы сказали: политическая борьба и меч. Какая политическая борьба? Это Дрейк вам так сказал? Ведь по-настоящему убивали относительно редко, вы же знаете, Я уверен, вы что-то скрываете от нас!

Ди Салис тоже поднялся, но встал не напротив мистера Хибберта, а рядом с ним и теперь отрывисто бросал вопросы вниз, на седую голову старика, как будто участвуя в имитационной игре «допрос» в Саррате.

– Вы были так б е з м е р н о любезны… – рассыпалась тем временем в благодарностях перед Дорис Конни. – Мы узнали все, что нам было нужно, и даже больше. Я уверена, что вопрос о возведении в рыцарское звание завершится благополучно, – сказала она со значением, явно адресуя эти слова в первую очередь ди Салису. – А теперь нам надо идти, и еще раз о г ро м н о е спасибо вам обоим.

Но на этот раз ее намерение осталось невыполненным из-за самого старика.

– А еще через год он потерял и второго своего Нельсона – Господи, помоги ему и утешь, – своего малыша, – пробормотал он. – Увы, Дрейку предстоит одинокая старость. Это было его последнее письмо – да, Дорис? «Помолитесь за моего малыша Нельсона, мистер Хибберт» – так он написал. И мы молились за него. Он хотел, чтобы я прилетел в Гонконг и совершил погребальный обряд. Но я не мог этого сделать – сам не знаю почему. По правде сказать, я никогда не любил очень пышные похороны.

Тут ди Салис буквально набросился на старика, словно хищная птица на жертву, при этом его лицо выражало неподдельное ликование – на него было страшно смотреть. Он наклонился прямо над Хиббертом, в возбуждении схватил край шали, в которую тот кутался, и зажал его в кулаке.

– А г а / В о т – в о т / А он когда-нибудь просил вас молиться за Нельсона-старшего? Отвечайте мне.

– Нет, – просто ответил старик. – Нет, не просил.

– А почему нет? Если, конечно, он на самом деле не был жив! В Китае есть много способов умереть, вы ведь согласитесь со мной? И не все из них означают физическую смерть! Может быть, точнее было бы употребить другое слово – опозорен?

Его пронзительный голос, как злой дух, носился по комнате, освещенной газом.

– Пусть они уйдут, Дорис, – спокойно сказал старик, глядя на море. – Посмотри, как там шофер, дорогая. Не замерз ли. Зря мы не отнесли ему чаю, но теперь уж все равно.

Они прощались в прихожей. Старик остался сидеть в кресле, и Дорис закрыла дверь в комнату. Иногда шестое чувство Конни срабатывало с пугающей точностью.

– Имя Лиза вам что-нибудь говорит, мисс Хибберт? – спросила она, застегивая пряжку на своем необъятных размеров пальто из искусственной кожи. – У нас есть сведения, что в жизни мистера Ко есть некая Л и з а.

Лицо Дорис, на котором не было никакой косметики, сердито нахмурилось.

– Так звали маму, – сказала она. – Она была немкой, лютеранского вероисповедания. Так этот подлец украл и это?

Когда они оказались в машине, сидевший за рулем Тоби Эстерхейзи помчал их, вместе с их потрясающими новостями, домой, к Джорджу. По пути они поругались из-за того, что ди Салис так несдержанно вел себя. Особенно был шокирован Тоби, а Конни всерьез опасалась, что старик может написать Ко. Но вскоре осознание важности того, что они узнали, возобладало над опасениями, и к вратам своего тайного города они прибыли уже с чувством триумфаторов, одержавших важную победу.

Когда они благополучно оказались в стенах Цирка, наступил звездный час ди Салиса. Вызвав к себе «семейство» экспертов по желтой опасности, он разослал их с заданиями по добыче самой разной информации – и машина закрутилась; под предлогами, придуманными для сокрытия истинных целей, они разъехались по всему Лондону, а некоторые отправились и в Кембридж. В душе ди Салис был замкнутым и нелюдимым человеком. Никто не знал его – кроме, может быть, Конни, и если Конни не любила его, тогда его не любил никто. В общении с людьми он всегда выступал чужеродным элементом, и частенько казался несуразным. Но никто и никогда не сомневался в его умении сконцентрировать волю, когда идет серьезная охота, и настигнуть добычу.

Ди Салис подробнейшим образом изучил архивные материалы Шанхайского университета связи, по-китайски – Чао Танг, который после второй мировой войны славился преданностью студентов коммунистическим идеалам и воинственной готовностью защищать их, и сосредоточил свои усилия на факультете судостроения, на котором в программу обучения входили и вопросы управления отраслью, и судостроение как таковое. Он составил списки членов партии факультета до и после сорок девятого года и внимательно изучил те немногие сведения о выпускниках, которым поручили руководить подразделениями крупных предприятий, – для занятия такого поста требовалось обладать техническими знаниями. В особенности он уделил внимание верфи Киянгнан – огромному предприятию, где не раз проводились «чистки» гоминьдановских элементов. Составив списки, насчитывающие несколько тысяч имен, он завел досье на всех продолживших образование в Ленинградском университете, а потом снова вернувшихся на ту же верфь с повышением. Учеба на судостроительном факультете в Ленинграде продолжалась три года. По подсчетам ди Салиса, Нельсон должен был заниматься там с пятьдесят третьего по пятьдесят шестой, а потом его должны были направить в отдел морского судостроения Шанхайского муниципалитета, что прямо означало возвращение на верфь Княнгнан. Исходя из того, что у Нельсона могло быть китайское имя, по-прежнему неизвестно, и к тому же он мог взять себе новую фамилию – что было вполне вероятно, ди Салис предупредил всех помощников, что биография Нельсона, возможно, делится на две части – и каждой соответствует отдельное имя. Они должны были смотреть в оба, чтобы не проглядеть признаков двух половинок одной жизни.

Всеми правдами и неправдами ди Салис заполучил списки зачисленных на соответствующие факультеты в Шанхайском и Ленинградском университетах и списки выпускников и сопоставил их. Эксперты, занимающиеся Китаем, – это особое братство, которому нет аналогов, и общность их интересов важнее правил протокола и сильнее национальных различий. У ди Салиса были связи не только в Кембридже и во всех архивах мира в отделах Востока, но и в Риме, Токио и Мюнхене. Он разослал письма повсюду, замаскировав свою настоящую цель среди множества других вопросов. Даже Кузены, как выяснилось впоследствии, не вполне сознавая, что делают, открыли для него некоторые свои материалы. Он прибег и к еще более хитрым способам получения информации. Он отправил «копателей» к баптистам, чтобы они порылись в архивных записях регистрации учеников миссионерских школ, в расчете на ничтожно малый шанс, что китайские имена Нельсона все-таки были записаны и остались в архиве. Он навел справки обо всех известных ему случаях смерти руководителей среднего уровня в судостроительной промышленности.

Но это было только одно направление его работы. Другое было связано с началом, как называла ее Конни, Великой Богопротивной Культурной Революции, в середине шестидесятых, и касалось имен шанхайских деятелей, которые из-за своих преступных прорусских взглядов были официально изгнаны со своих постов, ошельмованы или отправлены в «Школу 7 мая» для того, чтобы вновь осознать возвышающее человека достоинство крестьянского труда. Ди Салис также проверил списки посланных в лагеря трудового перевоспитания, но это не принесло успеха. Он искал в обличительных листовках хун-вэйбинов упоминания о порочном влиянии баптистского воспитания на того или иного деятеля, впавшего в немилость, он играл в сложные игры с именем Ко. Где-то в подсознании жила мысль, что, возможно, изменив имя, Нельсон мог выбрать другой иероглиф, однако сохранив внутреннюю связь с первоначальным. Поэтому ди Салис искал иероглиф, который читался бы либо точно так же, либо очень похоже. Но когда он попытался рассказать все это Конни, она очень быстро устала от длинных объяснений и не захотела выслушать до конца.

Конни Сейшес вела свои поиски в совершенно ином направлении. Ее внимание сосредоточилось на деятельности известных Цирку вербовщиков, прошедших подготовку у Карлы и работавших среди иностранных студентов в Ленинградском университете в пятидесятые годы, и еще на слухах, которые так и не были подтверждены, что Карла, будучи молодым агентом Коминтерна, после войны откомандировывался в Шанхай для оказания помощи коммунистическому подполью в воссоздании секретной организации.

В середине всей этой бурной деятельности по «раскапыванию» новой информации взорвалась небольшая бомба, доставленная с Гроувенор-сквер. Они еще не успели переварить информацию, полученную от мистера Хибберта, и обе «семьи» вели лихорадочный поиск, когда Питер Гиллем принес Смайли срочное сообщение. Смайли был, как обычно, погружен в чтение каких-то бумаг, и когда Питер вошел, он положил папку в ящик письменного стола и закрыл его.

– Это от Кузенов, – мягко сообщил Гиллем. – Относительно братца Рикардо, вашего любимого пилота. Они хотели бы повидаться с вами во Флигеле как можно быстрее. Я должен был перезвонить им еще вчера.

– Ч е г о они хотят?

– Встретиться с вами. Они использовали другой глагол – «повидаться».

– Правда? Неужели так и сказали? Господи, что творится! Не иначе как под влиянием немецкого языка. Или так раньше по-английски говорили? «Повидаться со мной». Да-а, скажу я вам. – И Смайли отправился в ванную бриться.

Вернувшись в свой кабинет, Гиллем застал там Сэма Коллинза, который, развалясь, сидел в кресле, курил одну из своих ужасных коричневых сигарет и улыбался той самой улыбкой, которую можно стирать, если она испачкается от частого ношения.

– Что-нибудь случилось? – вальяжно спросил Сэм.

– Убирайся отсюда к чертовой матери, – резко ответил Гиллем.

Гиллему совсем не нравилось, что Сэм слишком часто сует свой нос куда не следует, а в этот день у него были особые и весьма веские основания не доверять ему. Когда сегодня он зашел к Лейкону в Секретариат кабинета министров, чтобы отдать на проверку ежемесячный отчет Цирка о расходовании выделенных средств, он с удивлением увидел, как из кабинета Лейкона выходит Сэм и запросто перебрасывается шутками с ним и Солом Эндерби из Министерства иностранных дел.