ЧЕТВЕРТОЕ ДЕЙСТВИЕ

Студенческий вечер в Стародубове, в помещении местного Дворянского Собрания.

Распорядительская комната, она же и «артистическая» – высокая, оштукатуренная, глухая комната с одним только окном, завешанным белыми пыльными драпри. Обычно она служит для свалки всякого хлама, и сейчас один угол сплошь заставлен какими-то скамейками и поломанными стульями, сдвинутыми в кучу. Стоячая вешалка; на ней и на стульях студенческие пальто. Свет вверху – несколько тусклых электрических лампочек; только коридор, куда ведут высокие, все время открытые двери, залит ярким белым светом. Из этого коридора появляются танцующие.

Музыкальное отделение вечера кончилось, и приглашенные артисты поразъехались; теперь в зале танцы. С небольшими перерывами играет бальные танцы музыка; слышны возгласы дирижеров. Чувствуется, как там весело. В распорядительскую забегают студенты – выпить рюмку коньяку, покурить и поболтать; некоторые приходят с гимназистками, за которыми ухаживают. Но сейчас в комнате тихо и малолюдно. За большим столом с вином и закусками сидит присосавшийся к коньяку Онуфрий тихо беседует с Гриневичем.

В углу, за маленьким крашеным столом, на котором горит свеча, Костик, Блохин и Кочетов считают кассу.

Все студенты в сюртуках, за исключением Онуфрия, который в тужурке, и Блохина – последний в мундире; на распорядителях красные бантики, которыми они немало гордятся.

Играет музыка.

К о ч е т о в (считает). Двести двадцать, двести двадцать один, двести двадцать два, все рублевки. Дай-ка вон те деньги, Костик!

К о с т и к. А за программы получили?

К о ч е т о в. Программы хорошо шли. Вот деньги! Губернатор десять рублей положил.

О н у ф р и й (кричит). Костя, пойди выпей рюмочку, освежись! Да и вы, мытари!

К о с т и к. Некогда… Дина хорошо шампанским торгует. Удачный вечер! У нас в Стародубове давно такого не было, гляди, как разошлись стародубовцы!

Б л о х и н. Р…рождество!

К о ч е т о в. Дина умеет. С какого-то фрака двадцать пять рублей содрала!.. Тут в этой кучке будет ровно двести пятьдесят рублей, запиши, Костя. Да кто марки покупал? Опять не хватило, каждый раз не хватает!

Б л о х и н (роется во всех карманах, отовсюду тащит бумажки и мелочь). У Гриценко еще сколько, не знаю. Мы по три раза билеты продавали, а то и так пускали. Я одного гимназиста за двугривенный пустил… Постой, вот еще три целковых!

К о ч е т о в. Зайцы были?

Б л о х и н. Двух р-реалистов и одну гимназистку поймал. Говорят, что денег нет, танцевать хочется, я их пропустил.

К о ч е т о в. Сто десять, сто пятнадцать…

Продолжают подсчитывать.

Г р и н е в и ч. Ну-ка, налей еще рюмочку.

О н у ф р и й. Да тебе вредно! Скандалить не будешь?

Г р и н е в и ч. Нет. Я сегодня, Онуша, счастлив.

О н у ф р и й. Ну выпей, счастливым всегда можно… Так вот, брат, поехал я, значит, к Глуховцеву в деревню… Ты его не знаешь, а ничего, хороший был человек, меня очень любил. – За твое здоровье, Гринюша! – Отчего, думаю, не поехать: отдохну в тишине, среди сельского пейзажа, под сенью кипариса…

Г р и н е в и ч. Он в Крыму?

О н у ф р и й. Нет, в Курской губернии, у его жены свое имение. Ты не перебивай, это я про кипарисы для красоты повествования, у меня стиль такой возвышенный. Слушай! Ну и оказалось, что не надо было мне и ездить, только воображение я себе расстроил. Сижу это я утречком на террасе, как плантатор, чаек попиваю, а она, брат, как выскочит, да как начнет…

Г р и н е в и ч. Кто она?

О н у ф р и й. Да жена же! Супруга и мать! И давай она, брат, вопить, кто бублики поел, их тут пять было! А пятый-то я съел – понимаешь?.. Так он у меня в животе колесом стал, на нем же я и до Москвы доехал. Вот они какие… а хороший был человек!

Г р и н е в и ч. Ну не все, есть и там хорошие.

О н у ф р и й. Нету! Как он снял тужурку, так сейчас же и пропал, из глаз скрылся, как видение – дуреют они там отчего-то. Куда ты? Выпей рюмочку… Я на ихнюю жизнь, Гринюша, смотреть боюсь: у меня ум скептический и не выносит свинства!

Г р и н е в и ч. Твое здоровье, Онуша… А у нас народ славный, возьми хоть Стамескина того же… Наши его не любят, а если посмотреть…

О н у ф р и й. И Стамескин золотой человек, хоть и подлец! А Лиля? Да есть ли на свете другая такая душа! Маленькая – а голос влиятельный, как у архиерея: кого похвалит, а кого, брат, и осудит, да! – А Блоха? – Сережа, пойди, выпей рюмочку, замаялся.

Б л о х и н. Некогда, отстань.

О н у ф р и й. Видишь какой: не идет, казну считает! Нет, никуда я не уйду из университета, жил с товарищами, с ними и умру. Человек я одинокий, нет у меня ни отца, ни матери – и не надо мне их, ну их к черту! А позовут меня документы брать, лягу я в канцелярии животом на пол и умру, а бумаг не коснусь. Умру честной смертью, как храбрый солдат. Ишь как Козлик орет – тоже, дирижер! Вон он какой у меня – а какой красивый-то, а?

Г р и н е в и ч. Ну, я пойду.

О н у ф р и й. Ну, пойди, пойди, повеселись. Это что за гимназисточка была с тобою? Ничего, хорошенькая. Потанцуй с ней, потанцуй, но только помни, Гринюша: любовь вредное чувство. Ну иди, иди!

Гриневич уходит, Онуфрий мечтательно пьет.

К о ч е т о в. Шестьсот пятьдесят. Да в той кучке… да еще за шампанское…

О н у ф р и й. Эй, Блоха, да иди, выпей! Я умираю в корчах одиночества.

Б л о х и н (подходит, деловито пьет). Не мешай, сейчас сосчитаем.

О н у ф р и й. Какой скупой рыцарь. Я шучу; считай, считай, Сережа, ты у меня умница, математик, Пифагор.

Влетает в мазурке с гимназисткой Козлов – возбужден, весел, на груди кроме бантика цветы. Делает два-три па и наскоро наливает рюмку коньяку.

К о з л о в. Блаженствуешь, Онуша?

О н у ф р и й. Блаженствую, Козлик.

Г и м н а з и с т к а. Отчего вы не танцуете, Онуфрий Николаевич?

О и у ф р и й. Не умею. И вообще философы не танцуют, им дай Бог и так с мыслями собраться.

Г и м н а з и с т к а. Ну, пойдемте туда, там весело! Александр Модестович, ведите его! Ну, кадриль.

К о з л о в. Не пойдет.

О н у ф р и й. Нет! По природе я натура созерцательная, а кадриль требует памяти и напряжения мышц. Мне отсюда, как астроному, все видно, я даже могу предсказывать. Хотите?

Г и м н а з и с т к а. Ну, предскажите, предскажите. Это интересно!

О н у ф р и й. Хорошо. В воскресенье вы назначите Козлову свидание на Болховской улице. Верно?

Г и м н а з и с т к а. Ну, ну! Идемте, Александр Модестович.

Танцуя, удаляются, в дверях чуть не столкнувшись со Старым Студентом. Он как будто помолодел, не то кажется таким в атмосфере бала. Очень печален. Останавливается у стола, где Онуфрий, молчит.

О н у ф р и й. А, это ты, дядя! Что ты так мрачен? Приободрись!

С т. с т у д е н т. Отчего не идешь в залу? Там танцуют.

О н у ф р и й. Я за делом. А ты отчего не идешь?

С т. с т у д е н т. На меня все смотрят, неприятно. Я и то почти все время на хорах сижу.

О н у ф р и й. Еще бы не смотреть, – этакий рыцарь печального образа! Ты не печалься, это портит цвет лица и насыщает воздух микробами. Воспрянь! Собери все силы твоего ума и пойми, что танцы – тоже факт!

С т. с т у д е н т. От этого я и печален, Онуфрий. Да, факт!

Его оттесняют от Онуфрия с шумом и смехом вошедшие студенты.

П е т р о в с к и й (громко, с притворным испугом). Онуфрий! Иди, тебя зовут!

О н у ф р и й (вставая). Кто?!

П е т р о в с к и й. Вице-губернаторша!.. Выпить с тобою хочет, по всей зале ищет.

О н у ф р и й (садясь). Пошел ты к черту! Вице-губернаторша! И как можно счастливому человеку говорить такие вещи. А разве еще не уехали?

С т у д е н т. Губернатор давно уехал, его Козлик с Петровским провожали. Говорит, что очень доволен вечером.

С т у д.– т е х н и к. Благодарил! Дай-ка папироску.

П е т р о в с к и й. Братцы, нельзя так много народу пускать, ей-Богу! Танцевать невозможно, толкутся как мухи на солнце! Ей-Богу!

С т у д е н т. А тебе-то что? Ты не танцуешь, ты при властях состоишь.

П е т р о в с к и й. А здорово он за Диной ухаживал, ей-Богу!

К о с т и к (подходя и расправляя плечи). Кто? Эх, опять, черт, со счету сбились. Блоха путает, все новые карманы открывает. Кто ухаживает? Дай-ка рюмочку, Онуша.

П е т р о в с к и й. Губернатор. Цветы ей поднес, ей-Богу! Тенор сияет, как медный таз на солнце.

О н у ф р и й. Выпей, выпей, Костя, заработал. Ну как: хорошо идет счет? Хорошо… Я так и думал, что хорошо. Блоха ли уж не поддержит, Блоха не выдаст, я ее знаю!

К о с т и к (пьет). Путает твоя Блоха.

О н у ф р и й. А ты ее не обижай, Костя, грех тебе будет. Это, брат, за паука сорок грехов прощается, а за Блоху…

К о с т и к (Старому Студенту). Эй, дядя, что не весел, головку повесил? Знаешь, сколько у нас чистого будет? Тысячу сто или тысячу двести – вот оно как!

С т. с т у д е н т. Да, много.

К о с т и к. Много! Не то что много, а целый капитал!

О н у ф р и й. Ты его, Костя, не тревожь, он нездоров. Он фактами болен.

К о с т и к. (отходя). Мели, Емеля, твоя неделя. Не слушай его, старик.

С т. с т у д е н т (улыбаясь). Это что же за болезнь такая? Опасная?..

О н у ф р и й. Опасная. Вроде проказы. Человек покрывается фактами, зубы у него вылезают, и во сне он видит ихтиозавра.

С т. с т у д е н т. Так. А старость – факт или нет? Подумай, Онуфрий. (Хочет уходить.)

О н у ф р и й. Эх, и жаден же ты до жизни, старик!

С т. с т у д е н т. А ты, Онуфрий? (Уходит в залу.)

О н у ф р и й. Ушел… Опять я сир, опять один, проклятый мир. Эй, спорящие, приблизьтесь. В чем дело?

Г р и ц е н к о. Не знаю. Сегал ругается.

С е г а л. Как же ты не знаешь? Нет, ты хорошо знаешь! Если ты, Гриценко, не умеешь танцевать, так лучше не берись. Ты опять в третьей фигуре напутал.

Г р и ц е н к о. Да она такая трудная.

С е г а л. Трудная, так не надо танцевать! Ты куда ушел? Тебя дама по всей зале разыскивает, а ты уже с другой дамой, совсем с чужой! Так нехорошо поступать! Тебе поводыря надо!

О н у ф р и й. Даже безнравственно! Гриценко, ты ли это?

Г р и ц е н к о. Да она такая трудная…

Смех. Входит Лиля и две курсистки-землячки; Лиля в дешевенькой блузке, очень веселая.

Л и л я. Ах, какой вечер! Вот вы где собрались. Ну, сколько сбору? – У нас такого вечера еще не бывало.

Б л о х и н (издали). Т-тысячу двести.

Л и л я. Да не может быть! Тысячу двести – ой-ой-ой! Вот так сбор – вы слыхали?

О н у ф р и й. А, Лиля, Лилюша, Лилия долин! Душа моя взыграла. Пойди сюда, Лилюша, присядь.

Л и л я. Хоть бы вы туда пошли! Я думала, вы туда придете.

О н у ф р и й. Весело тебе, Лилюша? Ну, веселись, веселись, отдохни. Какая ты нарядная сегодня, царица бала, да и только. Ленточка-то – ах, ты, моя прелесть!

Л и л я (краснея). Вы опять надо мною смеяться, нехорошо, Онуфрий Николаевич. Свинство!

О н у ф р и й (искренно). Честное слово, нет! Ты, Лиля, красавица и сама этого не знаешь. Что носик у тебя пуговкой, так это кому как нравится, в основных законах на этот счет ничего не сказано. Верно, Лилюша? Дай-ка ручку, я ее поцелую.

Л и л я. Какие глупости! Мне никогда руку не целуют.

О н у ф р и й (целуя). Потому что ослы! У них все Дина, Дина, а я эту… Динку терпеть не могу!

Л и л я. Ах, и не говори! Что мне и делать, ума не приложу. Ведь я битый час со Старым Студентом на хорах сидела, он чуть до слез меня не довел.

О н у ф р и й. Что – все Дульцинея?

Л и л я. Нет, про нее он ничего не говорил. Но он так смотрит, так улыбается, что видеть я этого

не могу, душа разрывается. А она сегодня совсем как сумасшедшая – и что с ней сделалось? Кокетничает, всех одурила, за ней так стадом и ходят… Онуфрий, милый, хоть бы ты его приласкал, он так одинок!

О н у ф р и й (мрачно). Ну его к Богу!.. Да, наконец, не всех же ты люби, Лиля! Это невозможно. Оставь хоть немного и…

Л и л я. Кому?

О н у ф р и й (тихо). Мне. Я тоже одинокий человек.

Л и л я (смеется). Ты-то?

О н у ф р и й (также смеется). Ну, ладно! (Многозначительно.) Лиля!

Л и л я. Ну, что?

О н у ф р и й. Лиля!

Л и л я. Ну что? (Вспыхивает и смеется.) Ах, какие глупости ты говоришь! Свинство!

О н у ф р и й (блаженно хохочет). Да я ничего не говорил! Это ты сама сказала!

Л и л я (встает). Эх, и отчего же я не умею танцевать! Так бы и затанцевала.

Музыка играет лезгинку, и Лиля делает несколько движений, танцуя.

П е т р о в с к и й. Гляди, братцы, Лилька танцует! Ей-Богу! Мы с Верочкой.

Смех, восклицания: ай да Лилька!

О н у ф р и й (вставая). Ну-ка, пусти! Посторонись, народ.

С т у д е н т. Ты куда?

О н у ф р и й. А танцевать! Петровский, зови вице-губернаторшу.

Громкий смех, студенты отбивают ладонями такт. Онуфрий и Лиля танцуют какой-то дикий танец, изображающий лезгинку. Подходят Костик и другие. Голоса: Блохин, Блохин! Со свирепым видом вылетает Б л о х и н и присоединяется к танцу. Никем не замеченный входит Старый Студент и со стороны, с печальной улыбкой смотрит на танец. Кончили, веселый шум.

О н у ф р и й (отдуваясь.) Ух, ты! Ну и поработали, весь коньяк выпарился. Теперь хоть с азов начинай!

Б л о х и н (отдуваясь). А ты не толстей, Онуша, смотри как я.

Вбегает студент.

С т у д е н т. Господа, ну что же вы! Идите в залу смотреть: там Дина с каким-то черкесом танцует. Вот танцуют! Все смотрят.

Все с шумом и смехом уходят.

Л и ля (уходя). Ты зачем звал вице-губернаторшу? Смотри!

Остаются только Кочетов и Костя, вернувшийся к своей кассе, Онуфрий и Старый Студент. Онуфрий смотрит блаженно вслед Лиле.

О н у ф р и й. Вице-губернаторша! Ведь и скажет же девчонка. Вице-губернаторша. (Замечает Старого Студента) Это она надо мной смеется, старик, – слышал? Да ты что и вправду, старик, не весел? Присядь. Старое вспомнил? Ты Лилюше что-то рассказывал.

С т. с т у д е н т (садясь). Да. И старое и новое… Скажи, Онуфрий, ты вот сегодня сильно выпил, а как завтра – будешь здоров и трезв?

О н у ф р и й. Если опять и завтра не выпью, то буду трезв. А что, дело какое есть?

С т. с т у д е н т. А я вот если выпью три рюмки, то завтра буду весь день болен, лежать буду. А скажи, Онуфрий, – если ты раз прочтешь лекцию, то будешь что-нибудь помнить?

О н у ф р и й. Если прочту, то буду помнить. Только мне некогда читать – времени нету. У меня, дядя, три урока: два в Москве остались, да одного идиота здесь на Рождество получил. Да ты о чем спрашиваешь? Вообще интересуешься моей особой или к чему ведешь? – так валяй напрямки.

С т. с т у д е н т. Вообще. Я, Онуфрий, ухожу от вас.

О н у ф р и й. Куда?

С т. с т у д е н т. Ухожу.

О н у ф р и й. Да куда? Не тумань ты мою голову, Христа ради. Куда уходишь?

С т. с т у д е н т. Лишний я здесь. Все на своем месте, а я лишний – да и в жизни, кажется, лишний. Слыхал я, рассказывали мне исторический анекдот про одного часового: поставила его императрица Екатерина весенний цветочек стеречь, фиалку, а снять часового и позабыла. И уж цветочка того нет, и императрицы уж нет, а он все стоит с ружьем и стережет пустое место, и уйти не смеет. Так вот и я.

О н у ф р и й. Лишних людей нет, это тебе кто-нибудь наврал, а ты и поверил. Их и так мало, а ты говоришь – лишние!

С т. с т у д е н т. А сколько таких часовых по белу свету рассеяно – уж нет того, что сторожил, к чему своей судьбой приставлен, а все стоит, ружье все держит… герой!

О н у ф р и й. Не на свою ты полочку попал, оттого и выходит глупо. Лирика, вздохи сердца… эх, дядя, и смотреть-то на тебя не хочется!

С т. с т у д е н т. А какова моя полочка, ты знаешь, Онуфрий? (Смеется.) Не хочешь ли, Онуфрий, в акциз поступить, хорошее место предлагают? Я могу тебя устроить.

О н у ф р и й. А зачем мне в акциз? Ежели выпить, так я и так могу, у меня три урока, я человек со средствами… я и жениться могу, если захочу… Только любовь – вредное чувство. Очень вредное.

К о с т и к. (громко). Ну будет, поработали. Бросайте, Кочетов.

О н у ф р и й. Ты куда, старик? Посиди.

С т. с т у д е н т. Так. В залу пойду. (Уходит.)

К о с т и к. (выпивает). Завтра кончим, тут сам черт ногу сломает. Выпей, Кочетов, за труды праведные.

К о ч е т о в. Не хочу. Пойти посмотреть, что там делается. (Потягивается.) Спину всю разломило.

Музыка играет печальный и нежный вальс.

К о ч е т о в. Ты тут останешься, Онуфрий? На-ка пока деньги, да не перепутай – в этом кармане будут несчитанные. (Рассовывает по карманам деньги.)

К о с т и к. Не шевелись. Ты теперь касса.

О н у ф р и й. А если меня взломают?

К о ч е т о в. Ну пойдем, Костя.

Уходят. Некоторое время на сцене один Онуфрий – блаженствует. Входят Гриневич и порядком выпивший учитель гимназии, Панкратьев; Гриневич дружелюбно обнимает его за талию. За ними, как тень, появляется Старый Студент.

Г р и н е в и ч. Ну рюмочку! Одну рюмочку, Андрей Иванович.

П а н к р а т ь е в. Нет, не могу, Гриневич. Я уже выпил сегодня. Я всегда на ваших студенческих вечерах бываю пьян.

Г р и н е в и ч. Ну, одну! Вы нас, Андрей Иванович, студентов, любите, а помните, сколько вы мне пар ставили? Из-за вас я в седьмом классе чуть на второй год не остался, п-помните?

П а н к р а т ь е в. Ну, одну разве… Нет, не помню, Гриневич. Я, брат, ничего не помню. Разве ставил? Ну, и черт со мной! Я сегодня домой не поеду.

Г р и н е в и ч. А куда же, Андрей Иванович, поедете?

П а н к р а т ь е в. Не знаю. Налейте-ка мне еще одну. Вкусный у вас коньяк.

О н у ф р и й. А меня помните, Андрей Иванович? Давно это, положим, было.

П а н к р а т ь е в (вглядываясь). Нет, не помню. Тоже пары ставил?

О н у ф р и й. Единицы.

П а н к р а т ь е в. Ого! Отчего же вы такой толстый? Я единицы худым ставлю, а толстым двойки! Это моя классическая метода, одобренная педагогическим советом. Не слыхали? Ну и не надо – мне все равно.

Г р и н е в и ч. Рюмочка-то ждет, Андрей Иванович.

П а н к р а т ь е в (пьет). Послушайте… Гриневич: почему из вас не вышел прохвост?

Г р и н е в и ч. Не знаю, Андрей Иванович. Может, еще выйдет.

П а н к р а т ь е в. Вы думаете? (Размышляет, говорит растроганно.) Ну, дай тебе Бог. Дай я тебя поцелую, я тебя люблю!

Танцуя, появляются Дина Штерн и Козлов. Последний сажает Дину на единственное, ближайшее к авансцене кресло и сам идет к столу.

К о з л о в. Коньяк еще есть?

Пьет, чокается с учителем, разговаривает. Дина Штерн в бальном платье, глаза горят, опьянена своей красотой, ухаживанием, танцами; минутами в ней чудится что-то почти безумное. Тяжело дышит, обмахивается веером; замечает Старого Студента.

Д и н а. Петр Кузьмич! Вот вы где! Пойдите сюда. Где вы были – я вас целый вечер не видала? Что же вы такой грустный?

С т. с т у д е н т. Я был на хорах, Дина, любовался, как танцует молодежь.

Д и н а. Молодежь… Ах, как бьется сердце: вот выскочит. (Берет его за руку.) Но что с вами – вы чем-то расстроены… милый? Вы так грустно смотрите… скажите мне, что с вами? Скажите?

С т. с т у д е н т. Нельзя быть такой красивой, это почти преступно, Дина.

Д и н а. Разве я так красива? Мне говорят, но я не верю. Вы слышите вальс? Это мой любимый вальс. Но не смотрите так – мне становится грустно. (Говорит очень печально.) Отчего на балах всегда так грустно?

С т. с т у д е н т. Я уезжаю, Дина.

Д и н а. Куда?

К о з л о в. (подходит, говорит требовательно). Дина – прошу!

Д и н а. Уже? А я еще не отдохнула. Какой вы безжалостный, Александр Модестович! Ну, пойдемте! (Старому Студенту тихо.) Я сейчас приду. (Громко.) Подержите мой веер.

Удаляются, танцуя. Старый Студент беспокойно оглядывается и уходит в дальний угол. Там, в стороне от сидящих, тревожно шагает, обеими руками сжимая веер.

П а н к р а т ь е в. Это с кем же она? Ваш?

Г р и н е в и ч. Тише, Андрей Иванович. Это Старый Студент… тот самый.

П а н к р а т ь е в. А, тот самый. Покажите-ка. (Смотрит и машет рукою.) Дуррак.

Г р и н е в и ч. Тише, Андрей Иванович!

Быстро входит Л и л я.

Л и л я. Онуфрий, я за тобою! Это невозможно: там так хорошо, так весело!.. (Печально.) А, вы тоже здесь, Петр Кузьмич, я только сейчас вас видела в зале.

С т. с т у д е н т (не глядя, отрывисто). Здесь.

П а н к р а т ь е в. Отведите меня, Гриневич. Возьмите меня под руку… ну, крепче держите… вот так. Хороший у вас вечер, сколько этого… сбору?

Уходят.

О н у ф р и й. За мною пришла, Лилюша? А может, и не за мною, а?

Л и л я. За тобой… Хотите грушу, Петр Кузьмич? Я вам очищу. Скушайте, голубчик. Чей это у вас веер, какой красивый?

С т. с т у д е н т (отрывисто). Дины.

Л и л я. А, Дины! Да, да, Дины. А Дина в зале танцует… Вам не кажется… нет, тебе не кажется, Онуфрий, что Дина… как будто изменилась? Мне она не нравится.

Старый студент не слушает, беспокойно ходит.

Л и ля (тихо). Что с ним, Онуфрий? Что-нибудь случилось?

О н у ф р и й. Пока ничего. Любовь – вредное чувство, Лилюша, ты меня никогда не люби, я могу от этого с ума сойти.

Л и л я. Ах, и не говори! Постой, а ты что сказал? Свинство!

Входит Дина.

Д и н а. Ах, как я устала! Вы еще здесь, Петр Кузьмич? Очистите мне грушу, я хочу пить – в горле пересохло.

Л и л я (сердито). Вот очищенная, не угодно ли?

Д и н а. Спасибо, Лилечка. Какая ты сегодня миленькая – отчего ты всегда не носишь эту ленточку?

Л и л я. Да пойдемте же, Онуфрий Николаевич! Видеть не могу: расселся тут как Будда! За целый вечер хоть бы раз в залу вышел.

Д и н а. Ах, этот вальс! Вы слышите, Петр Кузьмич?

О н у ф р и й (встает, покорно). Иду.

Л и ля. То-то – иду! Дай руку! Отчего у тебя бока распухли? Или ты такой толстый?

Уходят.

Д и н а. Какая милая эта Лилечка, я ее ужасно люблю. Где же мой веер… ах, да, он у вас, дайте… Что вы так смотрите на меня, я красная?

С т. с т у д е н т. Играют ваш любимый вальс… пойдите.

Д и н а. Нет, я устала. И мне надоели танцы. Присядьте, ближе! (Берет его руку.) Какая у вас красивая рука… Вы хотите уехать?

Музыка. Молчание.

С т. с т у д е н т. Да.

Д и н а. Вы это решили?

С т. С т у д е н т. Да.

Д и н а. (тихо). Не надо.

С т. с т у д е н т. Вы счастливы, Дина?

Дина. (грустно). Я не могу быть счастливой.

С т. с т у д е н т. Вы любите?

Д и н а. Не знаю… Ваша жена была красива?

С т. с т у д е н т. Зачем это, Дина!

Д и н а. (вставая). Ах, не знаю. Подержите мой веер. (Поправляет волосы.) Я ухожу.

С т. С т у д е н т. Проводить вас?

Д и н а. Нет. Вы заедете ко мне проститься?

Музыка. Молчание.

С т. с т у д е н т. Нет. Прощайте.

Д и н а. Прощайте.

С т. с т у д е н т. Дина…

Д и н а, не оборачиваясь, уходит. Старый Студент, опустив руки, смотрит ей вслед, потом делает по комнате несколько быстрых шагов, улыбается странно. Садится за стол и опускает голову на руки. Последние звуки того печального и нежного вальса, под который блаженно мечтал Онуфрий.

Тихонько подходит Л и л я и кладет обе руки на плечи Старого Студента.

Л и л я. Петр Кузьмич, миленький, не надо!

С т. с т у д е н т. Это вы, Лиля! (Не глядя, берет ее руку и целует.) Эх, прошла жизнь! Прошла и не вернется!

Л и л я (плача). Хочешь, я тебе буду говорить «ты», по-товарищески? Миленький, голубчик ты мой! Жаль мне тебя от всего моего сердца! Ну, не надо так, не надо!

С т. с т у д е н т. Ты думаешь, что я плачу? Нет, я не плачу. (Поднимает голову.) Взгляни на меня.

Л и л я. Бедненький ты мой. Не стоит она твоих страданий. Поверь ты мне хоть разочек в жизни! Лучше вспомни… Наташу, ты сегодня так хорошо рассказывал…

С т. с т у д е н т. Молчи, Лиля! Два года день и ночь я звал забвение: приди, приди! – И оно не приходило. А теперь я зову память: вернись, вернись! – и она не возвращается! И я ничего не помню.

Л и л я. Но ты сегодня же рассказывал…

С т. с т у д е н т (смеясь). Лгал, Лилечка, лгал. Я ведь все время лгу! Как я могу прожить хоть один день не солгавши – или ты не знаешь, чтó такое моя правда, правда вот этой белой головы, дрожащих коленей, изношенного сердца! Ах, Лиля, как глупый фанфарон, я громогласно вызвал на бой самоё судьбу – и вот, раздавленный, лежу у ее ног… даже не жалкий, даже не жалкий! Ну кто пожалеет такого дурака?.. Разве только ты, мое нежное и тоже глупенькое сердечко. Жалеешь меня, Лиля?

Л и л я. Жалею, милый. Буду и я когда-нибудь старая…

С т. с т у д е н т (улыбаясь). Утешаешь, а сама и не веришь: буду старая! Ты слышишь, Лиля, как пахнет здесь весенними цветами и травой. Послушай, послушай – весенними цветами и травой.

Л и л я. Это духи, миленький! Это Дина так душится.

С т. с т у д е н т (смеется). Духи! Ах, глупенькая Лиля: ты, может быть, и солнца над головой не видишь? Думаешь, что это лампочка, – сознайся!.. Каждую осень, Лиля, деревья роняют миллиарды листьев, и уже вся земля была бы покрыта ими, как толстым старым одеялом, и не было бы места живому – не исчезай они бесследно. Так исчезну и я, старый, отживший, печальный лист, так глупо проснувшийся весною среди молоденькой, зеленой травки. Не жалеть, а топтать ногою ты должна меня, Лиля!

Л и л я. Ну что ты! Тебя просто измучила Дина – сегодня она злая, сегодня я сама боюсь ее.

С т. с т у д е н т. Дина? Ты встретила ее, когда она шла отсюда? Ты заметила, что губы ее были в крови? Тише, тише, не надо говорить об этом, а то она услышит и опять придет сюда. Пусть думает, что я мертвый, совсем мертвых они не любят.

Л и л я. Что ты говоришь, я не понимаю! Зачем ты пугаешь меня. Пусти мою руку – мне больно… Успокойся, миленький.

С т. с т у д е н т (вставая). Боже мой, Боже мой, до же прекрасна жизнь, до чего она прекрасна! Онуфрий сегодня сказал: эх, и жаден же ты до жизни, старик. А он – не жаден? А ты, Лиля? Милые вы мои, голуби вы мои пернатые, пусть останется с вами моя любовь, а я… пойду далеко. Не удалось солгать, пойду на поклон к самой правде: бери меня, вяжи меня, сажай меня на железную цепь! (Смеется.) А то опять убегу! Ну, улыбнись же, Лиля. Товарищ ты мой хороший – сейчас сюда придет Онуфрий и… Ну, Лилечка; и… а что дальше?

Л и л я (вспыхивая). Вот уж не ожидала, что ты станешь так говорить… свинство! Ну, слава Богу – хоть засмеялся по-человечески! Только это неправда, и Онуфрия вашего мне совсем не надо: любовь – вредное чувство. Не веришь?..

Оба смеются.

Л и л я. Господи, вот удивится сейчас Онуфрий, что я тебе «ты» говорю. Но ты такой милый… постой, ты же говорил, что не будешь плакать! Как же это так, зачем же ты обманул меня, а я, глупая, и поверила! Ну, миленький!..

С т. с т у д е н т. Одну слезиночку-то можно, одну, Лилечка, всего-навсего одну? Видишь – уже смеюсь.

Л и л я. Тише, наши идут! (Хватая его за руку.) Теперь ты навсегда мой друг. Ты вот что, ты поцелуй-ка меня, пока Онуфрий не увидел, а то он может с ума сойти. (Целуются.) Вот так! Никто и не видал!

Вваливается Онуфрий и с ним кучка студентов, в том числе Костик, Кочетов, Тенор и другие. Старый Студент и Лиля отходят к стороне.

Шум веселый, восклицания.

О н у ф р и й. Опять на родине! Какая тут тишина, Сережа, какой воздух! Нет, больше в эту кашу не полезу, суета сует и всяческая суета, и все танцуют, как в аду. Стой, кто коньяк мой выпил? Его было в три раза больше.

К о ч е т о в. Опять шампанского не хватило. Что стоило взять несколько лишних бутылок, потом можно было вернуть. Это все Петровский, черт его возьми.

К о с т и к. Потом сосчитаем, Кочетов, поздно.

К о ч е т о в. Надо, надо. За шампанское надо сосчитать. Эй, ты, несгораемый шкап, – раскрывайся! (Обшаривает Онуфрия.)

О н у ф р и й (подняв руки, в одной из которых бутылка). Или это один из самообманов философского ума, который жажду смешивает с объемом? Жажда ли в три раза больше, или бутылка в три раза меньше, – вот проклятый вопрос.

Б л о х и н. Пойди на компромисс: и жажда больше, и бутылка меньше. Ну, наливай, наливай.

О н у ф р и й. Верно. Какой же ты умница, Сережа. Это ты под моим влиянием так развился. Давай, образуем школу, Сережа. Будем брать учеников… А, могила Гамлета, – хрипишь?

Т е н о р. Ха-ха-ха! Онуша пьян. Ты знаешь, что сегодня я буду петь?

С т. с т у д е н т (подходя). На два словечка, Александр Александрович… у тебя найдется минутка времени? (Отходят.)

Л и л я. А я к тебе присяду, Онуфрий. Ты знаешь, вышло гораздо лучше, чем я ожидала… (Шепотом рассказывает ему.)

С т. с т у д е н т. Завтра я, Александр Александрович, уезжаю назад… в Москву. Не знаю, удастся ли мне повидаться с тобою, и вот на всякий случай я хочу еще раз поздравить тебя и крепко пожать твою руку.

Т е н о р. Спасибо, старик. А разве Дина тебе говорила?

С т. с т у д е н т. Что?

Т е н о р. Завтра мы с нею едем в Крым.

С т. с т у д е н т. А, к весенним цветам! Там скоро весна, Саша. Весенние цветы!

Т е н о р. Не знаю – я еще не бывал в Крыму. Должен тебе сказать, что этот… папаша выгнал нас обоих, и мы едем, собственно, с горя. Но это, конечно, не серьезно, и Дина рассчитывает так, что папаша этот сам приедет за нами. Оригинальный старик. Ха-ха-ха! Но, однако же, денег у нас, фью-ю. (Свистит.) Ты слыхал – сегодня я буду петь в хоре: Дина приказала.

С т. с т у д е н т. Вот что, милый Саша, не возьмешь ли ты денег у меня? Дело, видишь ли, в том… (Продолжает тихо говорить.)

Быстро входит Петровский.

П е т р о в с к и й. Ой, братцы! Ой, батюшки, спасайтесь, Стамескин пришел, сюда идет, вас, братцы, ищет.

К о с т и к. Да ну! А чтоб его черт!

О н у ф р и й. Протестую.

К о с т и к. (беспокойно). Чаю ему, что ли, предложить. Да не пьет он чаю. Кочетов, как ты думаешь?

О н у ф р и й. Глаза мои не могут его видеть, ухо мое не может его слышать, нос мой не может его нюхать, как говорит Соломон в «Песне Песней». Пожалуйста, дети мои, не надо сегодня Стамескина, я этого не выдержу сегодня…

П е т р о в с к и й. Да я соврал, ей-Богу.

Общий смех. В зале музыка смолкла, но публика еще не разошлась: доносится нестройный, веселый шум, требование.

Г о л о с а.

– Испугался, Онуша. Это тебе не вице-губернаторша.

– У него совесть заговорила.

– Гляди, гляди: Онуша языка лишился, ей-Богу.

К о с т и к. А я тебе другой раз, тетя, за этакие шутки голову оторву. Чего от дела отрываешь? Лотоха проклятая.

П е т р о в с к и й. Да я соврал, ей-Богу. Ну, вот и кончен бал. И умаялся же я, братцы.

К о с т и к. (ворчит). То-то, соврал.

Ч е й-т о г о л о с. Господа, в залу. Кончено, чего тут расселись.

В т о р о й г о л о с. Дай поблагодушествовать. Ну и подлец же Онуфрий, хоть бы на донышке оставил. Этакий математический ум, как раз к концу подогнал.

С т у д.-т е х н и к. Подносит Петровский губернаторше цветы, да в шпаге своей и запутался, чуть не забодал ее, прямо головой ей в живот.

Требование песни все настойчивее. Входит рассерженный Козлов.

К о з л о в. Господа, что же это? Ну не свинство ли, а? Расселись, как старухи в богадельне. Там орут, требуют «Gaudeamus», сейчас электричество гасить начнут, ведь в темноте орать придется, черти!

Б л о х и н. Идем. Это Онуфрий тут р-расселся…

К о з л о в. Тенор, ты что же это, брат? Свинство! Я тебя и на хорах ищу, и где только ни был, а ты…

Т е н о р. Я готов.

Шум в зале растет. Со смехом и говором студенты уходят в залу.

Л и л я. Идемте, Петр Кузьмич. Я хочу, чтобы ты тоже пел.

О н у ф р и й. Ты? Это что же такое?

Г о л о с а :

– Волоките Онуфрия.

– На кой он черт, он ни бе ни ме.

– Нечего там, волоки, волоки – для декорации пригодится.

Тащат Онуфрия в залу.

О н у ф р и й (оборачиваясь). Ты смотри, дядя! Мне наплевать, что у тебя римский нос, у меня у самого…

С т. с т у д е н т. Я сейчас. Иди, Лилечка.

Л и л я. Нет, я тебя не пущу. Давай руку.

Все уходят. Остается один замедливший, сильно охмелевший Гриневич: опрокидывает кверху дном бутылки одна за другой, убеждается, что пусты, и бегом направляется в заду. В зале страшный шум. Мгновение сцена пуста. Быстро входит Старый Студент и скрывается в дальний угол, где на скамейках свалены студенческие пальто и шубы. Лампочки вверху гаснут – видимо, в зале погасили электричество; остается только непогашенная свеча на столе. Тишина, и хор молодых мужских и женских голосов поет громко, уверенно и сильно:

С т а р ы й с т у д е н т падает ничком на шубы и беззвучно плачет.