ГЛАВА 10. МЕТОДЫ ДОПРОСОВ. НАСКОЛЬКО СПРАВЕДЛИВ ТЕЗИС О ПЫТКАХ?

У Б. Викторова, как и у других авторов, части статей и книг, посвященные методам следствия и вытекающим отсюда выводам, весьма уязвимы. Во-первых, применение физических мер воздействия (само по себе аморальное!) вовсе еще не говорит о лживости показаний. Известно, что буржуазные разведки и полиция систематически применяют избиения и пытки к революционерам и уголовникам, часто даже к подозреваемым, добиваясь правдивых показаний. (Это очень хорошо видно из зарубежных фильмов, в том числе из знаменитого сериала «Спрут», посвященного борьбе полиции с мафией.) Таким же образом в течение веков поступали при царях на Руси и в странах Запада. И никто не отрицал на этом основании подобных показаний, тщательно корректировавшихся другими данными и документами. Во-вторых, не следует забывать вот еще о каком обстоятельстве.

В следственном аппарате НКВД все время кипела страшная борьба, так как там постоянно находилось значительное число тщательно законспирированных следователей-фракционеров и начальников разных направлений. Противники Сталина намеренно фабриковали массу фальшивых дел, стараясь выиграть время, затормозить следствие, увести из-под удара «своих» и подставить «чужих», создать путем чудовищной лавины массовых арестов обстановку дикого страха и паники в стране, чтобы их влиятельные сторонники, находившиеся на свободе, могли ею воспользоваться для военного переворота. Это обстоятельство (а вовсе не «маниакальный страх» Сталина!) и объясняет, почему следователей и их начальников периодически расстреливали, как изобличенных врагов, какими они и являлись на деле. В-третьих, упорное запирательство — в традициях всех заговорщических организаций. Кто же станет в заговоре по доброй воле признаваться?! Ведь за это орден не получишь! И Ленин, когда его царские следователи пытались изобличить в антигосударственной деятельности, все решительно отрицал! Тем не менее революционной работой он все-таки занимался.

Все следователи Ежова работали в атмосфере страшнейших внутренних и внешних (часто зарубежных) интриг, подвергаясь из-за кулис давлению, шантажу и угрозам. Против каждого пускались в ход всякие провокации, защититься от которых было невозможно, так как противоположную сторону представляли опытнейшие политики и чекисты-профессионалы с громадным опытом, полученным еще во времена Дзержинского, обладавшим обширными досье на своих врагов, каждый шаг, каждое слово которых брались тотчас на учет.

Бешеные удары наносились по самому Ежову, по Фриновскому, по тем следователям, которым они больше всего доверяли. Возможностей оппозиция имела еще много: «свои» люди имелись везде, никакие «чистки» не могли выявить всех.

Сталин и Молотов требовали быстрых результатов, исходя из сложности положения. Нужно правильно понимать обстановку того времени. Рассматривалось дело об опасном военном заговоре во главе с маршалом и двумя заместителями наркома обороны (Тухачевский, Гамарник). Конечно же, высшее руководство, как всегда бывает в подобных случаях, находилось в большом страхе и тревоге, понимая, какие возможности находились в руках заговорщиков. Именно поэтому Сталин и Молотов требовали от НКВД скорейшего изобличения виновных, требовали список руководителей заговора. Ежов, по необходимости, в свою очередь давил на своего заместителя Фриновского и на следователей.

Следователи (даже самые честные!) нервничали: неумение выдать «результаты» в кратчайший срок можно было в таком деле расценивать не только как доказательство профессиональной непригодности, но и как злостный саботаж и тайную оппозицию со всеми вытекающими отсюда ужасными последствиями.

Поэтому, понятно, они, тоже по необходимости, упрощали процесс расследования, а прокуратура, по тем же причинам (как во времена Дзержинского!) ради быстрых результатов на многое «закрывала глаза». Важен был только быстрый результат!

Среди следователей главную роль играл Ушаков. Самые трудные допросы, самые упрямые арестованные поручались именно ему. Он допрашивал Аронштама и Фишмана, людей близких к Тухачевскому, никак не желавших выдавать известные им факты его тайной деятельности.

Позже, на его собственном процессе, посвященном его преступной деятельности, Фриновский как можно больше вины старался свалить на Ушакова: он-де вообще был «липач» и для собственного удовольствия избивал арестованных, не желавших давать ему нужных показаний. (Он сумел добыть почти по 20 показаний даже на Буденного и Щаденко!) Такое обвинение весьма подозрительно. Зачем Ушакову было брать на себя дело столь щекотливое, ввиду высокого ранга обвиняемых? А вдруг оправдаются?! И что тогда? Нет, выгоднее в подобных случаях действовать по приказу! Ведь кто приказывает, тот и несет главную ответствнность!

В начале сентября 1938 г. Ушаков (сам Ушаков!) был арестован, как член секретной сионистской организации, и в Киеве, во владениях С. Косиора, подвергся яростным допросам, поскольку не давал признательных показаний. «Тогда меня стали бить, — вспоминал он потом. — Пробовал протестовать. Не расставаясь мысленно и сердцем с Николаем Ивановичем (Ежовым. — В.Л.), я заявил, ссылаясь на его указания, что бить надо тоже умеючи, на что Яролянц (местный следователь. — В.Л.) цинично ответил:

— Это тебе не Москва, мы тебя убьём, если не дашь показания. Невозможно передать, что со мной в то время происходило. Я был скорее похож на затравленное животное, чем на замученного человека. Мне самому приходилось в Лефортовской (и не только там) бить врагов партии и Советской власти, но у меня никогда не было представления об испытываемых избиваемым муках и чувствах. Правда, мы не били так зверски, к тому же допрашивали и били по необходимости, и то — действительных врагов (не считая несколько отдельных случаев, когда арестовывали ошибочно, но быстро, благодаря Николаю Ивановичу, исправляли свои ошибки). Короче говоря, я сдался физически, т.е. не выносил больше не только побоев, но и напоминания о них.

Можно смело сказать, что при таких изобличениях волевые качества человека, как бы они ни были велики, не могут служить иммунитетом от физического бессилия, за исключением, может быть, отдельных редких экземпляров людей». (Без грифа «секретно». С. 229.)

«Образцовый» следователь Ежова Ушаков имел самый жалкий конец: отведав избиений, попал в лагерь, потом был расстрелян!

А вот следователю Авсеевичу, который при необходимости тоже умел виртуозно действовать резиновой палкой, пускать в ход кулаки, крупно повезло! Он сумел вовремя «перестроиться», помог с разоблачениями Ежова и его клики новому начальнику НКВД Берии и таким образом не только ускользнул от наказания за гнусные делишки, но даже сделал карьеру! И вышел в генерал-лейтенанты авиации!

Во времена Хрущева Авсеевича, как одного из следователей 30-х годов, уцелевшего от расстрелов, вызвали для допросов в военную прокуратуру в качестве свидетеля. Б. Викторов пишет: «Нам он представился как участник обороны Сталинграда. Грудь его была в орденах. За какие заслуги они были получены, мы не проверяли». Такова тщательность «исследований» хрущевских «реабилитаторов»! Берутся о следователях судить, а сами не знают даже их жизненного пути! Не знают дел и наград! При таких обстоятельствах трудно «реабилитаторам» верить: тут и не пахнет добросовестной работой! Вот что главное!

Итак, по утверждениям очень многих, показания против других и против себя при Сталине добывались исключительно «недозволенным путем». На этом настаивает и Арватова: «Заплечных дел мастера могли сломать кого угодно. Вот, скажем, начальник военной разведки Берзинь — несгибаемый чекист. Я познакомилась с ним еще в 1935 году на отдыхе. (Интересно было бы прочитать статью и воспоминания на тему: „Берзинь и Тухачевский“. — В.Л.) Могучий, волевой, непоколебимый латыш. Со мной вместе отбывала срок сотрудница его аппарата, проходившая с ним по одному делу о «шпионаже» (фальсификаторы фантазией не отличались, а на шпионах просто помешались). Однажды она рассказала мне об очной ставке с Берзинем. Еще на предварительных допросах следователь убеждал ее в том, что Берзинь дает показания. Она не верила до тех пор, пока не встретилась со своим бывшим начальником. Он преданно смотрел на следователя и покорно подтверждал все, что ему диктовали. (А что именно? Почему стенограмма не опубликована до сих пор?! Это чтобы легче было мошенничать?! — В.Л.) Это был не Берзинь, это был другой Берзинь. Его телесная оболочка. По мнению сокамерницы, его, похоже, накачивали наркотиками. (В тени монумента. — «Огонек». 1988, № 17, с. 21.)

(А бесфамильная «сокамерница» — не подсадная «утка», способная на любые показания?!)

Знал ли Сталин о применении пыток в НКВД? Как он к этим злоупотреблениям власти относился? Вопросы эти встают потому, что и буржуазные, и «право»-троцкистские элементы решительно все документы, для них невыгодные и позорные, объявляют «сфальсифицированными», добытыми с помощью физического принуждения. При этом продажные борзописцы доходят до того, что, если им поверить, так Сталин чуть ли не лично изобретал «методы воздействия» и уж, во всяком случае, сам их санкционировал. Разумеется, доказательств не приводится никаких.

На самом же деле все обстояло как раз наоборот. Пытки Сталин принципиально не одобрял, считал их недопустимыми, поскольку они (не всегда, но чаще всего) сильно искажают картину действительности и являются чудовищно несправедливыми по отношению к тем людям, которые в результате клеветы попали в какие-либо гнусные дела.

Наличие такой его позиции доказывается официальными документами. Когда в сентябре 1934 г. на его имя, с сопроводительным письмом М.И. Ульяновой (она возглавляла Бюро жалоб ЦК партии), поступило письмо арестованного А.Г. Ревиса, одного из руководящих работников «Тракторцентра», и еще некоторые другие документы, касавшиеся деятельности руководства НКВД во главе с Ягодой, он тут же отправляет их своим влиятельным коллегам — Куйбышеву (первый заместитель председателя Совнаркома и СТО СССР, председатель комиссии советского контроля при Совнаркоме СССР) и Жданову (секретарю ЦК партии). В своем собственном письме он пишет (заметим, что в современных газетах и журналах, занятых бесстыдными фальсификациями, этого письма нигде нельзя найти):

«Т.т. Куйбышеву, Жданову.

Обращаю Ваше внимание на приложенные документы, особенно на записку Ревиса. Возможно, что содержание обоих документов соответствует действительности. Советую:

а) Поручить комиссии в составе Кагановича, Куйбышева и Акулова проверить сообщаемое в документах;

б) Освободить невинно пострадавших, если таковые окажутся;

в) Очистить ОГПУ от носителей специфических «следственных приемов» и наказать последних, «невзирая на лица» (намек явный на Ягоду! — В.Л.). Дело, по-моему, серьезное и нужно довести его до конца.

И. Сталин». (Б.А Викторов. Без грифа «секретно». М., 1990, с. 139.)

В соответствии с решением Политбюро от 15 сентября 1934 г. (и зачем это «диктатору» нужно было такое решение??) создали комиссию в составе Кагановича, Куйбышева, Акулова, Жданова. Состав очень представительный: Каганович — член Политбюро, секретарь ЦК партии, первый секретарь МК и МГК партии, Акулов — прокурор СССР (1933-1935), Жданов — секретарь ЦК партии (с января 1934). Помощь всех видов оказывали им в проверке материалов помощники самого Сталина — А.М. Назаретян (1889-30.10.1937, чл. партии с 1905) и ДА. Булатов (1889-1941, чл. партии с 1912). Акулов (1888-1939, чл. партии с 1907) играл особенно важную роль. Его высоко ценили в партии. И отзывались о нем так:

П. Баранов(1892-05.09.1933, чл. партии с 1912), начальник ВВС республики:

«Хороший товарищ, замечательный работник».

М. Коковихин (старый большевик, работавший с Акуловым в ЦКК-РКИ): «Иван Александрович был поистине прекрасным человеком. Нужно отметить, что он был очень прямой, что если он был с чем-нибудь не согласен, он прямо ставил вопрос по-партийному, по-большевистски».

М. Ульянова (сестра В. Ленина): «Он человек необычайной воли и правды». (А.С. Блинов. Иван Акулов. 1967, с. 65, 70, 73.)

Акулов находился в тесной дружбе с Орджоникидзе, Барановым, который при очень подозрительных обстоятельствах погиб в 1933 г. вместе с женой в авиакатастрофе, с Якиром, его женой Саррой Лазаревной, его заместителем Н.Д. Кашириным, начальником штаба Украинского военного округа В. Бутырским (в 1925-1928 годах вместе с Якиром, Кашириным и Бутырским он даже жил в одном доме!).

С Якиром его связывали особенно близкие отношения. А познакомил их Баранов, который тоже дружил с Якиром и которого Акулову рекомендовал с самой наилучшей стороны. Было это в 1920 г., и они вместе работали в составе Крымского обкома, Якир же занимал в то время пост командующего войсками Крыма. Жизнь тогда среди всеобщей разрухи, при только что завершившейся Гражданской войне, была очень тяжелой и голодной. Люди много работали и жили святой верой, дружбой и любовью. Жена Якира вспоминала то время так: «Ионочка часто после заседания затаскивал Ваню к нам. У нас все же лучше. Мы жили большой коммуной, все работали, и у нас было много хамсы» (Хамса, или анчоус — род сельди). (Там же, с. 58.) Их отношения непрерывно крепли. «Постепенно, — пишет биограф, — у них выработалась взаимная потребность, сохранившаяся до конца жизни, советоваться по всем вопросам». (Там же, с. 59.) Когда чета Барановых погибла в катастрофе, именно Акулов вместе с Якиром и Булиным, соратником Гамарника, стали опекунами их детей.

Легко себе представить, каковы были страх и паника Ягоды, лучшего друга Бухарина и Рыкова, покрывавшего все делишки «право»-троцкистских организаций! Широкое расследование угрожало падением ему самому! Единственная надежда заключалась в собственном искусстве маневрирования в море большой политики и еще в помощниках Сталина, да еще, пожалуй, в Кагановиче. Ну, может ли иудей «продать» иудея?! А помощникам в предыдущие годы сумел он оказать достаточно услуг, способствуя их карьере.

За кулисами началась бешеная борьба, со взаимными подвохами и страшными ударами. Кончилась она тем, что Киров, тоже оказавшийся вовлеченным в эту борьбу (как политик с Кавказа и друг Сталина!), получил пулю 1 декабря 1934 г., а Куйбышев скоропостижно скончался 25 января 1935 г., якобы от «разрыва сердца», как врачами было официально объявлено, согласно секретному указанию Ягоды. В оставшейся тройке Каганович и свежеиспеченный секретарь ЦК Жданов поддержали Ягоду, Акулов же выступил против него. Этим он, в глазах Ягоды, сам себе подписал смертный приговор.

Раскол в комиссии привел Ягоду к победе. И Сталин на заявлении невиновного Маркевича, заместителя наркома земледелия СССР, члена партии с 1921 г. (невиновность его подтвердила комиссия по реабилитации, освободившая его в 1957 г.), наложил неожиданную для того резолюцию: «Вернуть в лагерь». Было это в январе 1935 г., после убийства Кирова.

И все— таки победа для Ягоды оказалась воистину «пирровой»! Доверие к нему явно пошатнулось. Ибо комиссия успела составить итоговый документ, охватывавший дела Наркомзема, Наркомата совхозов и еще ряда других, для руководства НКВД очень неблагоприятный. Там зафиксированы следующие пункты:

1. Надо искоренить незаконные методы следствия.

2. Наказать виновных.

3. Дела о Ревисе и Маркевиче пересмотреть.

Ясно было, что точка не поставлена, что расследование дел следователей НКВД, словно бумеранг, может вновь возвратиться на прежнюю орбиту. Так и получилось в конце концов. В результате Ягода лишился всех постов и затем сел на скамью подсудимых, уличенный во множестве отвратительных преступлений, среди которых числилось и убийство Куйбышева. На процессе Бухарина и Рыкова в 1938 г. этот вопрос также рассматривался, и показания обвиняемых были более чем интересны.

Смерть Куйбышева поразила многих людей, близко знавших его, в том числе и его сестру, которая в последний раз видела брата 23 января и как раз говорила с ним о его здоровье. Вспоминая о том свидании и его смерти, она позже говорила: «Валериан ушел от нас совсем молодым. Ему было всего 46 лет, он был в расцвете своих сил.

Не верилось, никак не верилось, что человек с таким богатырским здоровьем мог так внезапно, так неожиданно сгореть». (Там же, с. 41.)

Все поклонники Тухачевского представляют дело так, что Куйбышев умер «сам собой», «вполне естественно», «от чрезмерно напряженной и нервной работы». Какие доказательства? Никаких! Поэтому подобные утверждения и не внушают доверия. Фактом является другое, как видно уже из одного приводившегося эпизода: что Куйбышев слишком много знал о деятельности оппозиции в аппарате НКВД, по этой причине он был очень опасен, все время создавая угрозу множества провалов и полного разоблачения. Следовательно, его надлежало убрать! Что и сделали по заданию высоких шефов. В свете этого становятся понятными следующие факты:

1. Подсовывание Куйбышеву некоего «невинного лекарства», якобы для поддержания бодрости его нервной системы среди напряженной работы.

2. Странное поведение секретаря Куйбышева: когда тому стало плохо, он решил пойти домой (жил нарком в Кремле), секретарь не пошел проводить его, не вызвал с работы жену, не позвонил в амбулаторию, которая находилась в доме Куйбышева, этажом ниже, чтобы оттуда пришел дежурный врач или сестра для помощи, но поручил кому-то другому разыскать персонального врача Куйбышева, прикрепленного к нему Ягодой (!).

3. Позвонить, однако, одному из своих шефов, секретарю ВЦИКа Енукидзе, он не позабыл. Ему он тотчас сообщил, что Куйбышеву очень плохо и конец приближается. Тот бодро ответил: «Все в порядке, не зовите врача и держитесь молодцом».

Из последних сил Куйбышев позвонил жене Ольге Андреевне, та — в амбулаторию. Когда она вернулась домой, там уже хлопотали медики. Но все было бесполезно: Куйбышев уже не дышал.

Сестру Куйбышева тоже вызвали с работы, сказав ей по телефону: «Валериану очень плохо, приходи скорее!» Эти слова привели ее в ужас. «Я поняла, — вспоминала она позже, — что произошло что-то ужасное. Приходит на мысль недавняя трагическая гибель Кирова! Гоню эту мысль от себя, но все же она неотступно, все сильнее и сильнее точит мой мозг».

При вида мертвого брата она спрашивает именно о том, что кажется ей наиболее «естественным»: «Его убили?» Жена Куйбышева отвечает (со слов проф. Левина, врача Менжинского, Енукидзе и Куйбышева!): «Умер от разрыва сердца».

Вот в такой атмосфере Сталину приходилось жить и работать. Трудно при таких обстоятельствах пылать ко всем «братской любовью», трудно желать устроить общий «консенсус».

Акулов, следуя лучшим традициям партии, пользуясь поддержкой Крыленко, наркома юстиции СССР(1936-1938), яростно боролся за справедливость сначала с Ягодой, потом с Ежовым, с недобросовестными и бесчестными следователями, которые, по его наблюдениям, на 75% определяли судебный приговор своими материалами. Еще до убийства Кирова, 4 июля 1934 г. он в своей директиве прокурорам союзных республик писал: «По данным Прокуратуры СССР, за последнее время (!) наблюдаются частые случаи нарушения судьями и прокурорами во время судебного заседания элементарных процессуальных правил, обеспечивающих нормальный ход судебного следствия.

Судьи и прокуроры при допросах обвиняемых, свидетелей или экспертов проявляют нередко грубое к ним отношение, обращаются к ним на «ты», позволяют в их адрес неуместные шутки и прибаутки, задевающие достоинство опрашиваемых и роняющие авторитет пролетарского суда в глазах трудящихся. Грубый тон рассматривается некоторыми судебно-прокурорскими работниками как проявление «демократической» простоты пролетарского суда, в то время как он является лишь проявлением собственной некультурности этих работников. Судебное заседание при таких условиях утрачивает серьезный характер, которым оно должно отличаться, и, превращаясь в «веселое» зрелище, не может оказать на трудящихся воспитательного воздействия.

Грубому, недопустимо фамильярному отношению к допрашиваемым сопутствует, в большинстве случаев, и неряшливое, кустарное, упрощенное отношение к исследованию обстоятельств дела и ведению всего судебного следствия». (Блинов. Иван Акулов, с. 75.) А как ведут «исследование обстоятельств дела» Викторов и К°?!

В соответствии с предложениями Акулова, для переподготовки судей и прокуроров ЦИК и СНК СССР приняли важное постановление от 5 марта 1935 г. Это постановление предусматривало:

1) Создание Всесоюзной правовой академии при ЦИК СССР с двухгодичным сроком обучения.

2) Организацию Харьковского и Ташкентского правовых институтов.

3) Создание сети юридических школ и курсов.

И вот этой-то деятельности, направленной на резкое улучшение правосудия, «диктатор» Сталин и не думал препятствовать! Понятно, почему. Ведь эта деятельность находилась в полном соответствии с духом его собственного письма!

Так разрушаются те басни, которые распространяют современные «право»-троцкистские элементы!

— Но все-таки, — трагически вопрошают оппоненты, — применяли при Сталине «недозволенные методы»?! И с его согласия, даже по его указаниям?!

— В известном числе случаев, возможно, и применяли. Но никаких документов на этот счет нет. Бесспорных документов! Если бы они имелись, то противники Сталина уже тысячу раз бы их опубликовали! Если же никаких публикаций мы до сих пор не видели, то, значит, их нет!

— А как же знаменитая сталинская телеграмма?! Ее-то он разослал по всем ЦК национальных компартий?! Разве не обосновывал он в ней право НКВД на пытки, на самый ужасный произвол?!

— А с чего вы взяли, господа, что она сталинская? Под ней что, подлинная подпись его стоит? И где подлинник этой телеграммы?! Почему он до сих пор не опубликован фотографически?! Почему сама телеграмма до сих пор не предъявлена? Почему не рассказано самым подробным образом, кто ее отправлял, как и когда, какие пометки она имеет; кто персонально и при каких обстоятельствах принимал ее на местах и кому о ней лично докладывал, кто с ней знакомился на верхах национальных компартий, какие есть по этому поводу документы? Короче, какие есть доказательства тому, что сама эта «телеграмма» не подлог, который совершила всем известная клика, чтобы бросить тень на Сталина и взорвать партию?! Надо подробно разобрать все вопросы, связанные с существованием «телеграммы Сталина», опубликовать все необходимые документы! Без этого все обвинения ничего не стоят!

Нужно обладать редкой наглостью и бесстыдством, чтобы ссылаться на сомнительную «телеграмму Сталина»! Ведь отлично известно, каковы были принципы подбора документов на Нюрнбергском процессе, юридическая часть которого считается образцовой. Вот пример: разбирался вопрос о телеграмме Фишера Франку, содержавшую приказ Гитлера «сровнять Варшаву с землей». Что, довольствовались какой-то жалкой копией? О нет! Польский журналист, присутствовавший на этом процессе, в своей книге пишет:

«Так вот, оказывается, для включения этой телеграммы в число вещественных доказательств процесса, потребовалось еще шесть других документов. Вот они:

— два показания свидетелей, которые нашли телеграмму;

— описание телеграммы;

— протокол осмотра;

— официальное подтверждение подлинности телеграммы польскими властями;

— выписка из «Дневника Франка», которая окончательно подтверждает подлинность как содержания, так и даты телеграммы.

Позже этот маленький пример даст представление о масштабах подготовительной работы, а вместе с тем о скрупулезности и тщательности, с которыми стремились установить подлинность документов и фактов, чтобы ни адвокаты во время процесса, ни — значительно позднее — историки и политики не могли бы опровергнуть документально подтвержденной правды». (Малцужиньский К. Преступники не хотят признать своей вины. М., 1979, с. 102.)

В настоящий момент следует констатировать, что вопрос о пресловутых пытках сильно раздут заинтересованными лицами. Последние таким образом хотят оправдать свое предательство и клевету на других. На деле, как правило, следователи ограничивались кратковременными и примитивными избиениями, лишением сна, а чаще всего — руганью и угрозами, да еще психологическим шантажом — угрозами расправы с близкими. Подследственному демонстрировались резиновые дубинки, следователи били ими по столам, иногда прохаживались ими по спине и плечам подследственного, давали услышать вопли из соседней комнаты (а являлись ли они настоящими?).

Существуют очень интересные воспоминания Нины Гаген-Торн. Она была кандидатом исторических наук и специалистом по этнографии и фольклористике, успешно печаталась, писала стихи, которые ценили Анна Ахматова, Борис Пастернак и Илья Сельвинский. С политическими обвинениями была арестована, узнала тюрьму и лагерь. Не по чужим рассказам знала тюрьму Ленинградскую, Свердловскую, Иркутскую, знакома ей была Владивостокская пересылка, Потьма (Мордовия) и мрачная Колыма. Словом, она хлебнула в жизни горя побольше, чем нынешние «критики». И вот что она пишет в своих воспоминаниях, как производились допросы:

«В первый допрос майор орал и матерился потому, что ему был указан этот прием. При неожиданном варианте — ответный мат от интеллигентной и пожилой гражданки — растерялся.

Другой мой следователь поставил меня у стены. Требовал, чтобы я подписала протокол с несуществующими самообвинениями. Я отказалась.

Устав, не зная, что делать, подскочил разъяренный ко мне с кулаками:

— Изобью! Мерзавка! Сейчас изобью! Подписывай! Я посмотрела ему в глаза и сказала раздельно:

— Откушу нос!

Он всмотрелся, отскочил, застучал по столу кулаками. Чаще допрос был просто сидением: вводили в кабинет, «садитесь» — говорил следователь, не подпуская близко к своему столу. «Расскажите о вашей антисоветской деятельности». «Мне нечего рассказывать». Следователь утыкался в бумаги, делал вид, что изучает, или просто читал газеты: примитивная игра на выдержку, на то, что заключенный волнуется. Без всякой психологии: по инструкции должен волноваться. А следователю засчитываются часы допроса. Раз я спросила:

— Вам сколько платят за время допросов? В двойном размере или больше?

— Это вас не касается! — заорал он. — Вы должны мне отвечать, а не задавать вопросы.

Другой раз, когда он читал, а я сидела, вошел второй следователь. Спросил его:

— Ты как? Идешь сдавать?

— Да вот спартанское государство еще пройти надо, тогда и пойду. Я поняла, что он готовится к экзамену по Древней Греции.

— Спартанское государство? — спросила я мягко. — Хотите, расскажу?

Он покосился, нахмурившись, а вошедший заинтересовался:

— Вы кто такая?

— Кандидат исторических наук.

— А ну, валяйте, рассказывайте! Мы проверим, насколько вы идеологически правильно мыслите.

Он сел. Оба явно обрадовались. Я дала им урок по истории Греции, и мы расстались дружески.

— Идите в камеру отдыхать, скоро ужин, — сказал мой следователь».

Очень, конечно, любопытное свидетельство! Оно мало подтверждает те «арабские сказки», которые ныне распространяются. Но с высокопоставленными арестованными, что и можно было ожидать, дела складывались по-иному.

Подавляющая часть заговорщиков сдавалась очень быстро, показывая трусость и слабость духа! Все эти люди, ходившие в военной форме, привыкшие сидеть в начальственных кабинетах, всех поучать, всем приказывать, в час испытания показали себя совсем не готовыми выносить то, что стойко выносили многие гражданские — комсомольцы, молодые коммунисты и те, кто имел партийный стаж до 1917 г.!

Что вопли о «пытках» содержат много преувеличений, доказывается множеством примеров. Вот М. Рютин (личный враг Сталина) пишет свой протест в Президиум ЦИК СССР. На что он жалуется? «Мне на каждом допросе угрожают, на меня кричат, как на животное, меня оскорбляют, мне, наконец, не дают даже дать мотивированный письменный отказ от дачи показаний». (О партийности лиц, проходивших по делу так называемого антисоветского правотроцкистского блока». «Известия ЦК КПСС». 1989, № 5, с. 74.)

Вот говорит К. Радек — на открытом судебном процессе 1937 г., в присутствии иностранных юристов, дипломатов, журналистов, газетчиков, писателей, представителей зарубежных компартий и советской общественности:

«В течение двух с половиной месяцев я мучил следователя. Если здесь ставился вопрос, мучили ли нас во время следствия, то я должен сказать, что не меня мучили, а я мучил следователей, заставляя их делать ненужную работу. В течение двух с половиной месяцев я заставлял следователя допросами меня, противопоставлением мне показаний других обвиняемых раскрыть мне всю картину, чтобы я видел, кто признался, кто не признался, кто что раскрыл.

И однажды руководитель следствия пришел ко мне и сказал: «Вы уже — последний. Зачем вы теряете время и медлите, не говорите того, что можете показать?» И я сказал: «Да, я завтра начну давать вам показания». (Тайная война против советской России. С. 338.)

Тот из подследственных или уже отбывавших наказание, кто был слишком «замаран» причастностью к опасным предприятиям, — бывало, пробовали кончить самоубийством, чтобы таким образом спасти свою репутацию или не выдать товарищей. М. Рютин был вытащен из петли, ученик Н. Бухарина А.Н. Слепков несколько раз пытался покончить жизнь самоубийством.

Но высшие командиры такого конца не жаждали, особенно Тухачевский, который уже однажды сдавался врагу в плен, а во время Гражданской войны дважды бросал свои войска на произвол судьбы, потеряв управление.

Наконец, сами следователи и работники НКВД производили аресты только «с высокого согласия» и пускали в ход кулаки и дубинки лишь по приказу. Осторожность в арестах часто доходила до смешного! Боялись тронуть людей вовсе не сановитых. Так, Г. Ягода в сентябре 1936 г. пишет Сталину: «Прошу разрешить арест Я.И. Ровинского, управляющего Союзкожсбыта, и Котова, зав. сектором Соцстраха ВЦСПС». (Там же, с. 73.)

Подобным же образом, с крайней осторожностью, поступал и Ежов, хотя по его адресу высказывается много лжи. Типична такая характеристика, идущая от его врагов: «Мне доводилось встречаться с людьми, которые лично знали Ежова, работали с ним в одном аппарате. Общее впечатление от этой фигуры — весьма зловещее. Говорят о его низких моральных качествах, явных садистских наклонностях. Женщины, работавшие в НКВД, боялись встречаться с ним даже в коридорах. Не исключено, что это был человек с какими-то серьезными отклонениями в психике». (Ю.С. Борисов, Р. Гусейнов. Человек и символ. В Сб.: Реабилитированы посмертно. М., 1988, вып. 2, с. 215.)

Такие вот делаются важные выводы! И не подкрепляются никакими фактами, никакими документами, никакими доказательствами!

В силу всего сказанного можно считать установленным, что огромное количество характеристик Ежова несостоятельно, так как рисует его образ в совершенно искаженном виде. Типична характеристика В. Александрова: «Почти карлик, больной одновременно туберкулезом, астмой и грудной жабой, ожесточенный и злой человек, это был садист, который по своему лицемерию мог лишь сравняться с великими инквизиторами эпохи Игнация Лойолы».

Нет, не так-то все было просто! Не так просто! И болезни Ежова не настолько уж одолевали: разве смог бы он выдержать тогда такой объем страшнейшей и чудовищно нервной работы?! И «лицемерие» его не превосходило лицемерия Хрущева, Бухарина, Рыкова, Радека и многих других!

Нужны документы, доклады и письма Ежова! Только они помогут без ошибок нарисовать его действительный и рельефный портрет, политический и человеческий. Без документов все обвинения мало чего стоят. Лишь это ясно вполне.

Мы не имеем права работать на чувствах и предположениях.

Афоризм чекистов 30—х годов

Вопрос о следователях очень важен и интересен. Но материала по ним в настоящее время мало, хотя и выпущен недавно очень полезный словарь.

Поговорим поэтому об одном счастливчике, пережившем всех своих «господ» (Ягода-Ежов-Берия). Речь идет об Андрее Свердлове (1911— 1969, чл. партии с 1930). Он — сын председателя ВЦИК Я. Свердлова, фигура весьма интересная. Разные нелестные суждения о нем высказывают всякие заинтересованные лица (А. Ларина и др.) или близкие им по духу. Рой Медведев характеризует его как «палача-теоретика». Он пишет: «Незадолго до своей смерти, тяжело больной, Яков Михайлович сказал своему маленькому сыну: „Когда я умру, я оставлю тебе огромное, замечательное наследство, лучше которого нет ничего на свете. Я оставлю тебе ничем не запятнанную честь и имя революционера“. Однако Андрей Свердлов, став взрослым, сделал все, чтобы растранжирить это наследство и запятнать своей грязной жизнью имя своего отца». Однако документальных данных для такого «крепкого вывода» пока очень мало. Сами «воспоминания» часто не вызывают доверия: из-за личности автора (например, Солженицын неоспоримо изобличен как секретный осведомитель и предатель страны!), или явной корысти (себя обеляя, других поливает грязью!), или слабой документации воспоминаний. Ведь хорошо известно, чего стоят советские «мемуары», особенно исходящие от политиканов: в зависимости от карьерных расчетов и надежды на награду, они переделываются как угодно! Подлость известных лиц замалчивается, «добродетели» раздуваются, с легкостью приписываются им чужие решения и чужие успехи. И авторы не чувствуют при этом никакого стыда! Какой там стыд? Все по народной пословице: «Стыд — не дым, глаза не выест»!

Учитывая это «тонкое» обстоятельство, следует твердо держаться фактов, тщательно их проверяя. Что известно о Свердлове-младшем?

Первое, самое важное: он принадлежал по положению к могущественному иудейско-сионистскому клану, которым с начала революции руководили виднейшие лица в государстве: Свердлов, Троцкий, Зиновьев, Каменев. Потеряв этих руководителей, клан очень нуждался в руководителях такого же масштаба и старался приобрести их: частью среди других старых членов партии, путем их закулисного проталкивания на важные должности в государстве, путем усиленной рекламы, частью путем выдвижения молодежи, имея в виду будущие перспективы. Отборную молодежь усиленно двигали вверх.

А Свердлов-младший, благодаря своему отцу, казался, конечно, одним из самых перспективных кандидатов на роль вождя в молодом поколении.

Но и на другой стороне вопрос о молодежи тоже рассматривался и служил предметом обсуждения. Сталин, которого Хрущев обвиняет в «антисемитизме», не хотел нового усиления иудейско-сионистской клики. Поэтому его тоже очень занимал вопрос, что делать с этой подрастающей молодежью, в первую очередь с сыном Я. Свердлова, который — именно в силу имени отца и могущества клана! — казался опасным в предвидении будущего.

Решение нашли быстро. Оно оказалось очень простым: молодого человека надо держать за границей. А чтобы он приносил пользу, определить его на работу по линии военной разведки. Убедить молодого человека поступить в соответствующее училище не составило труда. Во-первых, разведка всегда служила предметом восхищения и глубокого интереса у молодежи, во-вторых, можно было воспользоваться добровольной помощью Ягоды, как родственника молодого человека.

Вот объяснение другому важному и странному факту: весной 1927 г., едва кончив школу, всего 17 лет, молодой Свердлов вдруг командируется в Южную Америку — «для изучения языков». (Как будто не мог он их изучать в Москве!) Там он и находился до лета 1929 г., когда его вдруг вызвали в Москву и там судьба его дала новый поворот: ему сказали, что он должен оставить старые планы и поступить учиться в Московский университет

В чем дело? Что вдруг случилось? Ответ несомненен: началась коллективизация, яростная фракционная борьба правых при создании фракционных кружков и бешеная борьба за молодежь, прежде всего в крупных студенческих центрах.

Стала ясна необходимость переиграть, чтобы с большей пользой использовать имя Свердлова. Все это время молодого человека за границей тщательно воспитывали, формируя его убеждения. В итоге в страну он вернулся несомненным сторонником Сталина. Его «бросили» на работу в университет с вполне определенной целью: изучать студенческие настроения и вылавливать тайные кружки оппозиции. С этой задачей он блестяще справился. Да и кто бы мог устоять перед магией имени Свердлова?!

Начальство осталось очень довольно. И перебросило преуспевавшего студента — с тем же заданием — на учебу в Московский автотракторный институт, а затем — в необычайно важную! — военную Академию мотомеханизированных сил РККА. Ее Свердлов и закончил в 1935 г.

Было ему 24 года: возраст идеализма, надежд, бессребреничества. Конечно, он читал в эти годы политическую литературу всех группировок, в том числе и книги Троцкого. Особенно, когда находился за рубежом. И, ясное дело, обсуждал прочитанное: прежде всего с Димой Осинским, сыном известного революционера, своим лучшим другом, а возможно, и с другими. К каким решениям они приходили, сказать трудно. Исключать во всяком случае попытку создать маленький заговор нельзя: ведь они выросли в определенной революционной среде, где все пропитано духом паролей, явок, романтикой подполья. Такая попытка выглядела бы вполне естественно. Кончилось, однако, все тем, что в том же 1935 г. обоих друзей арестовали (хотя Ягода числился наркомом НКВД). Родственники и друзья стали выступать с ходатайствами, не остался в стороне и Бухарин, позвонивший лично Сталину. Последний пришел в сильное раздражение и сказал: «Похоже, что у них троцкистские взгляды». Вести длительный разговор он не пожелал, свалив решение вопроса на Ягоду.

Скоро обоих «вождей» выпустили. Жена Андрея Свердлова считает, что именно тогда ее муж был сломлен и дал согласие на тайное сотрудничество с НКВД. Рой Медведев полагает, что это «менее вероятная версия». Он пишет: «Арест Андрея Свердлова в этой связи можно рассматривать, как часть его профессионального образования и как необходимый элемент для создания „нужной ему легенды“. В чем она заключалась и для чего она ему была нужна, Рой Медведев, правда, не говорит. По нашему мнению, молодому Свердлову показывали на практике, что такое тюрьма, какие там обычаи и нравы, как держатся аресторанные; придав ему вид „пострадавшего“, на него обращали внимание Бухарина и старались к нему приблизить.

В 1936— 1938 гг. Свердлов работает по специальности на заводе «ЗИС», позже «ЗИЛ» (старшим мастером, начальником цеха). Он вращается в кругах технической интеллигенции и всюду изображает из себя ОППОЗИЦИЮ. Он блестяще играет свою роль: многие открывают ему разные секреты. Результат: множество арестов, страшные провалы в тайных организациях оппозиции. Чтобы спасти агента от подозрений, его снова хватают и на некоторое время отправляют в Бутырскую тюрьму, где он находится до декабря 1938 г. К этому времени в кругах оппозиции он полностью разоблачен, как «подсадная утка». Сам Свердлов позже, смеясь, рассказывал друзьям о «приключениях» в Бутырке, и о том, что и за время «ареста» бухгалтерия НКВД платила ему вторую зарплату.

Теперь, как тайный агент, он явно «засветился»! Поэтому оставалось его легализовать, что и было сделано в декабре 1938 г. — к ужасу всех его знакомых! Он открыто одел форму офицера НКВД и приступил к работе в качестве следователя. Молодая жена Бухарина, хорошо знавшая его и уже попавшая в заключение по обвинению в принадлежности к организации «правых», пишет в воспоминаниях, какое удручающее впечатление произвело на нее такое преображение Свердлова!

Последний лично провел большое количество допросов. Особенно он специализировался на «право»-троцкистской молодежи, которую по прошлой деятельности хорошо изучил. Обобщив громадный материал, который он знал, Свердлов написал для молодых сотрудников своей организации две книги: «Специальный курс чекистской работы» и «Возникновение и разгром „право“-троцкистской организации в СССР». Он читал и многочисленные лекции по специальным дисциплинам. Его деятельность получила признание начальства. К 1941 г., т.е. всего в возрасте 30 лет, он являлся уже полковником и заместителем начальника специального отдела. Он отличался тонким нюхом, сумел вовремя отречься от Ежова и перескочить на «корабль Берии», оказав тому немало важных услуг.

Последующие этапы его карьеры таковы: в войну он принимал активное участие в формировании диверсионных и разведывательных групп, забрасывавшихся в тыл врага, после войны участвовал в охране предприятий, изготовлявших первые атомные бомбы; кончил Академию общественных наук, вернулся к старой «любви» — Латинской Америке, изучил два языка (испанский и английский), защитил диссертацию на тему «Англо-американские противоречия в Южной Америке» и работал в этой организации. В 1953 г. вышел в отставку по состоянию здоровья (три инфаркта!), перешел на работу в Институт марксизма-ленинизма. Там он усиленно занимался историко-теоретической тематикой, принимал участие в создании книги своей матери об отце и «Записках коменданта Кремля» Малькова, биографии С. Орджоникидзе и т.п. В 60-е годы под псевдонимом А.Я. Яковлева выпускает детективные повести. Вел яростную борьбу с молодыми сторонниками Бухарина и Троцкого (те стали объявляться после XX-XXII съездов КПСС), писал многочисленные письма в редакции газет и ЦК КПСС. Он был первым, кто резко выступил против книги А. Некрича «1941. Июнь», сбежавшего затем в США и осевшего там в качестве профессора. Противники пытались, в свою очередь, изобличить его во всяких злодеяниях в период работы следователем, в незаконных методах допроса и т.п. Но их письма в ЦК партии тоже не получали нужного резонанса.

Умер в возрасте 58 лет. После восьмого инфаркта. На сберкнижке у него ничего не оказалось, так как большую часть своего заработка он тратил на облигации займа, что тогда широко практиковалось.

Личность и дела А. Свердлова по-настоящему еще никем не изучались. А необходимость такая есть, ибо он причастен ко многим очень важным делам. Поэтому необходимо начать документальную разработку его биографии. И для общественного контроля выпустить, без всякого «редактирования», сборники его исторических работ, писем, записок, докладов и всего прочего, что важно и имеет к нему отношение.

Андрей Свердлов был вовсе не из самых знаменитых следователей. В 1938 г. бежал за границу (в Японию) Люшков Генрих Самойлович (1900-1945, чл. Партии с 1917) и там выступил со скандальными разоблачениями.

Бывший начальник Управления по Дальневосточному краю, депутат Верховного Совета СССР от Камчатско-Колымского округа, сын еврея-портного из Одессы, начинавший свою карьеру сотрудником Одесского комитета РСДРП, Люшков почти всю свою жизнь был связан с системой ВЧК. Он получил образование в Гуманитарно-общественном институте (1920), с 1928 г. являлся работником ЦК, имел тесные связи с Ягодой, руководил Управлением пограничных войск НКВД. При таком опыте и положении его свидетельства имели, конечно, очень большой вес. А он отрицал правомерность всех процессов, объявлял их фальсифицированными. И давал всему следующее объяснение: «Так Сталин избавлялся всеми мерами от политических противников и от тех, кто может стать ими в будущем. Дьявольские методы Сталина приводили к падению даже весьма искушенных и сильных людей. Его мероприятия породили много трагедий. Это происходило не только благодаря истерической подозрительности Сталина, но и на основе его твердой решимости избавиться от всех троцкистов и правых, которые являются политическими оппонентами Сталина и могут представить собой политическую опасность в будущем». (Там же, с. 89.)

Разумеется, этот Г.С. Люшков, благодаря своей «право»-троцкистской ориентации, тут же оказался возведен в ранг наилучшего свидетеля! Господа «похоронщики Сталина»! Почему это вы все время «кое о чем» забываете?! Вы «забыли», что замаранный и грязный свидетель, о котором почти ничего не известно, который дал свои «показания» не в суде, где его можно публично допросить, чьи изобличения до сих пор не изданы, — такой «свидетель» мало чего стоит! Тем более что сам о себе он говорит: «Я до последнего времени совершал большие преступления перед народом». Или: «Я действительно предатель». (Там же, с. 88.) Но с каких это пор «большие предатели» и «большие преступники» призываются на роль лучших свидетелей?! Не говорит ли это кое о чем?! Пора собрать все материалы по биографии и деятельности Люшкова, все его «обличающие» материалы, все воспоминания о нем, — и все это быстро издать! Вот тогда и увидим, кто будет иметь жалкий вид!

А пока можно сказать следующее. Все «объяснения» Люшкова и Орлова выглядят смехотворно! Во-первых, никакой «политической опасности» сломленные и дискредитированные троцкисты и «правые» для Сталина не представляли ни в 1937 г., ни тем более в будущем! Во-вторых, нелепо звучит утверждение об «истерической подозрительности» генсека. Сталин был человеком с очень устойчивой нервной системой. Ее не сломила даже внезапно начавшаяся война 1941 г. Другого, наверное, тут же разбил бы паралич, хватил инфаркт, а Сталин устоял, собрался с силами и довел войну (несмотря на страшные поражения и неудачи!) до победного конца. И после победы руководил государством еще 8 трудных лет. В-третьих, разговор о «дьявольских» методах отдает какой-то мистикой. А для нее места не имелось вовсе! Были люди определенных взглядов, определенные действия и определенные преступления. За последние несут ответственность те, кто давал соответствующие распоряжения. Вот это все на основе документов и надо выяснить! И без всякой мистики, с помощью которой читателей хотят одурачить.

Надо сказать еще пару слов о том, как Люшков кончил свою жизнь. Убежав к японцам, Люшков семь лет работал на японский Генеральный штаб в составе «Бюро по изучению Восточной Азии». Он занимался проработкой данных советской прессы, читая «между строк», был участником планирования работ местной разведки и входил в состав сотрудников по психологической войне. Жил в Токио, находясь под присмотром любовницы японки и носил фамилию Маратов, а в самом конце войны сменил ее на Ямогучи. Теперь, в связи с изменением обстоятельств, Люшков жил в Дайрене (по-китайски Далянь, а по-русски город Дальний; он и был основан русскими на месте рыбацкого поселка в конце XIX в.). Дайрен — крупный порт и город на северо-востоке Китая с разнообразной промышленностью, ведущий значительную торговлю. Этот город был захвачен Японией еще в результате Русско-японской войны 1904-1905 гг. и с тех пор принадлежал ей. Вот в этом городе и очутился Люшков, продолжая здесь свою работу. Видя, что война проиграна, он хотел бежать, так как боялся попасть в руки Красной Армии. Но японское руководство вовсе не было склонно выпускать его из своих рук, так как он знал много секретов. Поэтому генерал Я. Гендзо, занимавший пост начальника штаба обороны Квантунского полуострова, предложил ему по японскому обычаю «благородно» покончить с собой. Люшков, естественно, отказался, и тогда два сотрудника японской военной миссии пристрелили его. После этого тело кремировали, как японского военнослужащего.

Для характеристики Люшкова будет весьма интересно привести воспоминания сотрудника разведки японского Генштаба М. Сагуэса:

«В нем было что-то демоническое. Под его взглядом хотелось съежиться, спрятаться. Руки и ноги делались вялыми. Мысли путались. Вероятно, подобное чувство испытывает кролик, встречаясь взглядом с удавом. Я безоговорочно верил рассказам Люшкова о том, как он добивался признаний у арестованных оппозиционеров. Ему, конечно, ничего не стоило загнать человеку иголку под ногти или прижечь тело горящей папиросой».

Необходимо дать биографические справки еще некоторых лиц, которые играли большую роль в событиях тех лет. Едва ли не на первом месте среди них, вместе с М. Фриновским, будет стоять Леплевский.

Израиль.Моисеевич Леплевский (1896-1938, чл. партии с 1917) — комиссар государственной безопасности 2-го ранга (1935), один из ближайших сотрудников Ежова, руководивший чистками в армии на первом этапе. Родился в Брест-Литовске в еврейской семье (Гродненская губерния). Трудовую деятельность начал в 13 лет (1909) в шляпочной мастерской, затем работал на аптечном складе. В 14 лет вступил в «Бунд», в 18 лет был призван в армию. Участвовал ли в Первой мировой войне, данных нет, хотя скорее всего участвовал. С 1917 г. член комитета РСДРП в Екатеринославе. Ведал партийной разведкой и потому уже в 1918 г. оказался на работе в саратовской ЧК. 1918 и 1919 гг. провел на подпольной работе, затем занимал руководящие посты в ЧК Екатеринослава. Позже (1922-1925) занимал посты начальника Подольского губернского отдела ГПУ, а затем секретаря Подольского губкома партии. Затем вновь оказался переброшен на работу в ГПУ (1925-1929) начальником Одесского окружного отдела. С конца 1929 г. занимал пост начальника Секретно-оперативного управления Украины. По должности боролся с украинскими националистами. Ягода был им весьма доволен. В 1931 г. Леплевский оказался переведен в Москву и занял пост начальника Особого отдела. Он уверенно шел на повышение, начальство его очень ценило. Уже в феврале 1933 г. он вновь возвращается на Украину заместителем начальника ГПУ. Правда, в последующий период у него была какая-то важная размолвка с начальством, и, потеряв свою высокую должность на Украине, он был переведен на пост полпреда ГПУ по Саратовскому краю. По-видимому, в этот период он сделал ставку на Ежова и при его закулисной поддержке оказался на посту наркома внутренних дел Белоруссии. Несомненно, что на этом посту Ежову он оказал очень большие услуги, ибо с конца 1936 г. вновь возвращается в Москву на пост начальника Особого отдела теперь уже НКВД СССР. С 1937 г. Леплевский депутат Верховного Совета СССР. В допросах Тухачевского и его соратников он принимал очень большое участие. Ежов был вполне доволен его действиями и 14 июня 1937 г. послал его наркомом внутренних дел на Украину. Он пробыл там до конца января 1938 г., после чего вновь вернулся в Москву в Главное управление государственной безопасности и занял важнейший пост начальника отдела транспорта и связи. В дальнейшем много непонятного, ибо 26 апреля 1938 г. его самого арестовали. Он был приговорен к высшей мере и расстрелян.

Необходимо также упомянуть его брата Григория Моисеевича Леплевского. С 16-ти лет он работал для партии «Бунд». Через 4 года вышел из ее состава, очень активно занялся учебой и в 1915 г. закончил Киевский коммерческий институт. После Февральской революции 1917 г. вступил в РСДРП(б). Уже через 2 месяца очутился на посту члена Полесского комитета партии, следовательно, вошел в самое близкое знакомство с Лазарем Кагановичем, которого в последующие периоды многократно снабжал важными секретными сведениями. Уже в октябре 1917 г. он на посту председателя Гомельского губернского исполкома. В последующие годы занимает следующие посты: заместителя председателя Самарского губисполкома и горсовета, заведующий организационно-инструкторским отделом НКВД РСФСР, член Коллегии НКВД, и.о. зам. наркома, председатель Малого СНК, председатель административно-финансовой комиссии СНК СССР, наконец с 1934 г. зам. прокурора СССР. В 1939 г., как сторонник Ежова, арестован, приговорен к смертной казни и разделил судьбу своего брата. Во времена Хрущева был реабилитирован.

Николай Галактионович Николаев-Журид (1897-1940, чл. партии о 1920), комиссар государственной безопасности 3-го ранга. Весьма редкий случай, когда на работу в ЧК попадает такой представитель господствующего класса (сын домовладельца), которых сюда не очень-то принимали. Биография была весьма необычная. Образование он получил на юридическом факультете Киевского университета и в Одесской школе прапорщиков (1917). Работать ему пришлось только конторщиком на железной дороге (с июня 1916). Когда в январе 1917 г. его призвали в армию, он находился в Москве на положении прапорщика запасного полка. В конце 1917 г. демобилизовался, но уже в феврале 1918 г. вступил в РККА. Двадцати одного года очутился на работе в разведке (Полевой штаб РККА, Киевский военкомат). С 1919 г. начинается работа в ВЧК и служба в Особых отделах 12-й армии и Киевского военного округа. 1921 г. нанес ему впервые очень тяжелый удар, так как он оказался исключен из партии (как «интеллигент» и «чуждый элемент»). Свое положение, однако, удалось быстро восстановить, так как он непрерывно и быстро двигается по должностям: начальник контрразведывательного и заместитель начальника Иностранного отдела полпредства ГПУ на Правобережной Украине, начальник контрразведывательного отдела по Северному Кавказу. В 1930-1932 гг. на работе в ОПТУ в Москве. С января 1934 г. заместитель полпреда, затем начальник Управления НКВД по Азовско-Черноморскому краю. С января 1935 г. его перевели на руководящую работу в Ленинград, и он принимал активное участие в очищении города от тайной оппозиции. Он стал одним из выдвиженцев и ближайших сотрудников Ежова, принимая самое активное участие в проведении репрессий против высшего комсостава армии. В конце сентября 1938 г. Николаев-Журид занял пост начальника Отдела контрразведки. Он всеми силами поддерживал своего шефа и поэтому 25 октября 1939 г. был арестован по приказу Берии. В начале 1940 г. по приговору суда расстрелян.

Абрам Аронович Слуцкий (1898-1938, чл. партии с 1917), комиссар государственной безопасности 2-го ранга (1935), сын еврея-железнодорожного кондуктора, родом из деревни Черниговской губернии. Начал работу в 16 лет учеником слесаря, а потом судьба занесла его даже в Андижан (Ферганская долина, город, известный с IX в. и находившийся на караванном пути в Китай), где он работал конторщиком. В Первую мировую войну (1916) был призван в армию, служил рядовым и вел партийную пропагандистскую работу. С 1918 г. работал в Андижане в партийных и советских органах, уже в следующем году очутился на посту председателя ревтрибунала, а к концу 1920 г. уже был в ВЧК Ташкента. В 23 года начинает выдвигаться на руководящие должности в ЧК. В 1921-1922 гг. он начальник Секретно-оперативной части в Ташкентской и Ферганской областных ЧК, а также заместитель председателя верховного трибунала по Туркестану, председатель Судебной коллегии. Ведал организацией борьбы с басмачами и националистами. В том же 1923 г. побывал на посту секретаря при Ташкентском райкоме РКП(б). Высшее начальство было им чрезвычайно довольно и перевело его в том же году в Москву на пост председателя военного трибунала стрелкового корпуса. В последующий период он занимает посты: председатель ревизионной комиссии Госрыбсиндиката (1925), затем вновь на работе в ВЧК — начальник отделения Экономического управления ОГПУ. С середины июля 1929 г. — помощник начальника этого Экономического управления. По-настоящему большую роль он начинает играть с 32-х лет, когда его, с начала января 1930 г., переводят в ИНО ОГПУ (разведка). Очень быстро он здесь заменяет А. Артузова, который занимал пост начальника ИНО. Крайне трудно сказать, какая была его настоящая политическая позиция, ибо он работал и при Ягоде, и при Ежове. По-видимому, Ежов подозревал его в том, что он является скрытым сторонником Троцкого, и поэтому было решено вывести его «из строя», что и было сделано очень «деликатно». Как говорили между собой сотрудники, доверявшие друг другу, его отравили во время доклада у М. Фриновского. «Правда» удостоила его некролога и писала, что он «умер на боевом посту». Это, однако, не помешало через два месяца исключить его из партии, как «врага народа».

Агас Вениамин Соломонович (1899-1939, чл. партии с 1919) — из семьи приказчика-еврея. Несколько лет жил в США (было ему тогда 6— 8 лет). Закончил гимназию в Одессе (1910-1918). Учился на командных курсах РККА в Одессе (1919). Затем командовал артиллерийским взводом, был военкомом штаба крепостной бригады, военным следователем Ревтрибунала 6-й армии (1921), заведующим политкома в Одесском политехническом институте, лектором-пропагандистом агрокоммуны (1924-1925). В органах ОГПУ-НКВД с 1928 г. (Одесса, Херсон, Харьков, Сталино). С 1933 г. — секретарь заместителя председателя ОГПУ СССР Агранова, затем — начальник ряда отделений. С 1935 г. — майор ГБ. Награжден значком «Почетный работник ВЧК-ОГПУ (V)» (1932, 1934), орденом «Знак Почета» (22.07.1937), орденом «Красная Звезда» (1938). Арестован 25 октября 1938 г. В 1939 г. расстрелян, как «человек Ягоды», не реабилитирован.

Ярцев Виктор Владимирович (1904-1940, чл. партии с 1920). Сын маляра. Работал учеником в парикмахерской, помощником писаря в мастерской. Кончил 7-классную школу, Военную школу им. ВЦИК (1921— 1922), два курса рабфака (1926) и электротехнический институт (1930). В РККА был рядовым, политработником кавалерийского полка (1920— 1921). С 1921 по 1930 г. занимал посты инспектора треста, техника в механических мастерских и «Союзсельэнерго». С 1930 г. на работе в системе ОГПУ-НКВД: помощник уполномоченного, уполномоченный 1-го отделения ЭКУ ОГПУ, помощник начальника, начальник 1-го и 2-го отделений ЭКО, правительственный комиссар на острове Сахалин, первый зам. наркома связи СССР (1938-1939). В 1937-1938 гг. — член парткома ГУГБ НКВД. Наибольший чин — майор ГБ (1937). Награжден: орден Ленина (1937), медаль «20 лет РККА» (1935), значок «Почетный работник ЧК-ГПУ (XV)». Расстрелян, как тайный член организации «правых».