Глава 23

Через несколько дней окончательно пришла весна во всей своей цветущей красоте. Над окрестностями шумели дожди, пропитывая влагой холмы и долины; потом в небе возникала радуга такой яркости, что на нее было больно смотреть. Лепестки роз покрылись капельками, став похожими на яркие, сверкающие драгоценные камни, освещаемые солнцем. Нежная зеленая трава выскочила из-под земли в одночасье, там и сям расцветали дикие растения, привлекая стаи пчел и бабочек.

Но, если мир вокруг «Эха», казалось, купался в непривычном тепле, климат в доме был далек от совершенства. Джесси снова стала носить черное и не общалась ни с кем, кроме Мэл. Казалось, после возвращения из Сан-Франциско ее жизнь остановилась; она замкнула себя в стыде, страхе и гневе. Нужно было принимать какие-то решения по поводу ее удивительного брака, аморальной сестры и находившейся в опасности компании, которую она унаследовала, но Джесси была не в состоянии сосредоточиться на этом. Оскорбление, которое было ей нанесено, заняло все ее мысли. Это происшествие прокручивалось в ее сознании, как видеокассета, снова и снова, то во сне, на большой скорости, то – когда она просыпалась по утрам – медленно, со всеми унизительными подробностями. Наверное, это была своего рода запоздалая реакция на стресс.

Ей было совершенно ясно, что кто-то покушался на нее, возможно, даже хотел убить. Но кто? И зачем? У Люка могли быть мотивы, но Джесси не могла поверить в то, что жажда мести толкнула его – на попытку убить ее с целью завладеть компанией. При всех своих недостатках он не был хладнокровным убийцей, что бы про него ни говорил Мэтт Сэндаски. Джесси была уверена в этом, однако события медового месяца не выходили у нее из памяти – в том числе и ночь, когда она проснулась и обнаружила в своей комнате постороннего…

Резкая боль пронзила ее затылок при воспоминании об этом.

Джесси нужно было обсудить все это, поделиться своими страхами и заботами с кем-то, кому она доверяла, но теперь ей совершенно не к кому было обратиться. Больше всего ей не хотелось говорить об этом с Мэттом, хотя в телефонном разговоре накануне ее возвращения домой Джесси призналась ему, что на нее напали. Мэтт словно взорвался в ответ на это сообщение. Он постоянно звонил ей и теперь, несмотря на ее отказ говорить с ним и уверения – через Джину, – что она совершенно здорова.

По крайней мере, Мэтт хотя бы проявлял о ней некоторую заботу, думала Джесси, раскладывая вместе с Мэл мозаику. Молчание Люка с каждым днем становилось все более зловещим. Он даже не поинтересовался тем, как она себя чувствует после возвращения домой, даже не позвонил, чтобы узнать, как она добралась.

– Мам? Ты меня слушаешь?

Вопрос дочери оторвал Джесси от ее печальных размышлений. Все утро Мэл действовала ей на нервы, начав ныть и канючить сразу же после завтрака.

– Почему ты не разрешаешь мне поплавать? – настаивала Мэл, не обращая никакого внимания на головоломку, которой Джесси пыталась ее развлечь. – Смотри, какая хорошая погода, – продолжала она, подбежав к огромному окну детской. – Просто класс! Зуб даю!

Мэл щелкнула ногтем по зубам, как заправский неаполитанский подросток, и Джесси попробовала улыбнуться.

– У тебя астма, Мэл…

– Когда ты была в Сан-Франциско, я купалась почти каждый вечер, и никаких приступов у меня, можно сказать, не было.

– Можно сказать? Что это означает?

– Как-то раз ночью я кашляла кровью минут двадцать, и все.

– Что?! – Так и подпрыгнула Джесси.

– Я шучу-у-у. – Мэл опрокинулась на живот и устремила долгий взгляд в окно, прижав нос к стеклу. – Тетя Шелби считает, что в этом году я могу стать членом спортивной команды по плаванию. Она говорит, что я прирожденная пловчиха.

Джесси так и взвилась, но прикусила язычок. Шелби не имела права засорять Мэл голову подобными фантазиями. Достаточно было того, что ее сестра разрешала девочке каждый день купаться в бассейне, даже не потрудившись сообщить об этом Джесси. Придется доходчиво объяснить Шелби, какое хрупкое у Мэл здоровье. Господи, помилуй! При одном воспоминании о том, как ее задыхающуюся дочь однажды увезла «скорая», Джесси становилось плохо. Ведь это был не фильм, а жизнь ребенка.

Из всех решений, которые предстояло принять Джесси, наиболее легким было касающееся Шелби. Она была очень близка к тому, чтобы попросить сестру уехать. Нет, она даже прикажет ей! Чем скорее Шелби соберет чемоданы и покинет город, тем лучше.

Сердце Джесси билось так яростно, что ей пришлось сделать глубокий вдох, чтобы успокоиться. Все негодование на Шелби, которое в течение долгого времени копилось в ее душе, наконец вышло на поверхность. Лохмотья беспомощного детского гнева, подобно обломкам корабля после шторма, плавали в ее душе. Шелби всегда рыскала за спинами других людей, как несносный ребенок, пытающийся сделать все по-своему, украсть то, что ей не принадлежит. Удивительно, как Мэл не заболела пневмонией.

А что касается Мэтта, то он был уже не первой молодости и должен был соображать, что делает. Если он решил принести себя в жертву паучихе Шелби, это его личное дело, но Джесси не намерена была позволить своей дочери тоже попасть в эту паутину.

– Смотри! – закричала Мэл, показывая на разноцветную стайку королевских бабочек за окном. – Когда ты была маленькая, у тебя была коллекция бабочек, правда, мама?

– Не совсем коллекция, – ответила Джесси, отгоняя свою ярость слабой улыбкой. Время, которое она проводила с Мэл, было слишком драгоценным, чтобы портить его мыслями о Шелби. Она присоединилась к своей дочери, прилипшей к окну, и слегка поежилась, когда поток теплого солнечного света обрушился на нее. Неужели она замерзла и сама этого не заметила? Бабочки кружили над лугом, заросшим незабудками и лютиками. Такой великолепной погоды не было уже несколько лет. Если бы сознание Джесси не было так отягощено неприятностями, она могла бы чувствовать себя совсем счастливой.

– Расскажи мне про бабочек,– напомнила Мэл.

– Сейчас мне это кажется глупым, – призналась Джесси. – В детстве я мечтала разводить их. Каждую весну я выискивала самых толстых, самых пушистых гусениц, каких только могла найти, и начинала кормить их нежными листьями и жуками, пока они не дозревали до превращения.

– Превращения в бабочек?

– Да, этого мне и хотелось, но я никогда не видела, как это происходит. – Усевшись поудобнее у занавесок из мятого ситца, обрамлявших окно, Джесси рассеянно глядела на ежегодно повторявшееся чудо природы. – Я наблюдала за ними целыми днями все лето – а потом в один прекрасный день они исчезали, улетев из старого аквариума, где я их держала.

– Неразрешенная загадка, – тихо сказала Мэл. – Это великолепно. Что же с ними происходило?

– Я не знаю, но каждый год повторялось одно и то же. Они бесследно исчезали.

Совсем как Линетт, подумала Джесси, вспомнив внезапное исчезновение своей матери. Однажды утром Линетт, как обычно, стояла у плиты и тушила зеленые бобы на обед, а вечером этого дня она сбежала.

– Сколько тебе было лет?

– Примерно столько, сколько тебе сейчас. Мэл села и заговорила тихим умоляющим голосом.

– Давай еще раз попробуем, ладно? Мы соберем бабочек вместе, ты и я. Прямо сегодня.;

– Не сегодня, – ответила Джесси печально.

В последнее время они с Мэл не были особенно близки, и теперь девочка сама предложила прекрасный способ соединиться. Всем казалось, что Джесси чересчур беспокойная мать; возможно, так оно и было. Но теперь ее останавливала не только забота о здоровье своей дочери. Даже ее острое стремление сблизиться с ней не могло заставить ее возродить эту часть ее отрочества. Ей слишком не хотелось этого делать – и дело было не в одной боли. Тогда она была по-своему счастлива, и теперь вспоминать об этом было тяжело. Несмотря на все трудности – а может быть, вопреки им, – в ее детских годах было столько бескомпромиссной надежды, столько украденной радости.

– Почему ты такая грустная, мама? – спросила Мэл. – Это он тебя обидел? Люк? Шелби сказала, что вы, наверное, поссорились.

– Это не ее дело.

Мэл остолбенела, и Джесси тут же пожалела о своих резких словах. Нельзя ожидать, что Мэл будет правильно понимать ее напряженные отношения с родной сестрой.

– Извини, – сказала она наконец. – Между мной и Люком есть некоторые проблемы. Я просто еще не знаю, как их решить.

– Ты его любишь? У Джесси перехватило дыхание. «Устами младенца», – подумала она.

– Когда-то, – произнесла она чужим голосом. – Когда-то я его любила.

– Тогда это ты из-за него такая грустная. А не из-за бабочек.

– И из-за того, и из-за другого. Но, конечно же, основной причиной был Люк. Он вошел в ее жизнь в критический период, заполнив собой пустоту, образовавшуюся после ухода матери, и именно по этой причине он всегда был самой яркой звездой в цепочке утраченных радостей, которые она оплакивала. Этот кусок своего сердца она не сможет вылечить никогда. Может быть, именно поэтому она не могла поверить в то, что Люк способен навредить ей – по крайней мере, в том смысле, какой вкладывал в это слово Мэтт. Но почему же он не звонит ей?

Джесси смотрела на сад и поверх него – на ряд кипарисов, окружавших овраг. Если не считать того дня, когда они наткнулись на умирающего койота, она давным-давно не была там. Иногда она спрашивала себя, правильно ли поступает, избегая своих воспоминаний, а не пытаясь покончить с ними. Возможно, их отрицательная энергия таким образом только накапливалась, чтобы потом обрушиться на нее с новой силой. Если бы она сумела справиться с памятью о своих прежних отношениях с Люком, она бы, возможно, обнаружила, что связь между ними не такая крепкая, как кажется, что за многие годы над ней появился своего рода странный ореол, особый глянец, который пристает к воспоминаниям об утраченных любимых, покрывая собой все негативные аспекты отношений.

– Мне нужно идти, Мэл, – сказала Джесси после долгого молчания.

Мэл посмотрела на нее внимательным, не по-детски мудрым взглядом.

– Ты идешь охотиться на бабочек?

– В каком-то смысле, – ответила Джесси, горько и удивленно рассмеявшись. – Откуда ты знаешь?

Она прикоснулась к руке Мэл, и через мгновение мать и дочь крепко обнимали друг друга. На глаза Джесси навернулись слезы. Ее сердце изнывало от любви, обостренной грустью. В душе было столько печали, что она, казалось, не могла говорить. Ей всегда было трудно выразить свои чувства, даже ребенку, которого она так сильно любила.

– Я надеюсь, что ты кого-нибудь найдешь, – серьезно сказала Мэл, высвобождаясь из ее объятий. – Я не хочу, чтобы ты была такая грустная, мама. Помнишь, что ты говорила мне, когда я была маленькая? У тебя отвиснет губка.

Джесси улыбнулась сквозь слезы и поцеловала яркие кудряшки на макушке своей дочери.

– Я могу пойти с тобой, если хочешь, – утешающим голосом предложила Мэл. – Вдруг тебе понадобится помощь?

– В следующий раз, bambina, – пообещала Джесси. – Я должна совершить это путешествие одна. Но сегодня вечером или завтра ты покажешь мне, как ты умеешь плавать, ладно? Мне, правда, хочется посмотреть.

Мэл взвизгнула от восторга, и вся радость погожего весеннего утра отразилась в ее голубых глазах. Джесси увидела в них солнечный свет, все оттенки диких цветов и бесконечную силу возрождения. Ее сердце охватили радость и надежда. И на одно мгновение она позволила себя поверить в то, что все будет хорошо.

Джесси шла между кипарисами, наслаждаясь почти тропическим ветром, дувшим со стороны океана. Глубокая лощина выглядела такой же дикой и непокорной, как всегда. Омытая весенними дождями, поросшая свежей изумрудной травой, она манила ее. «Приходи, под твоими ногами – невероятные тайны, – казалось, говорила она. – Приходи узнать тайны жизни и своего сердца».

Именно это привлекало ее в детстве – обещание приключений и открытий, те же высящиеся над ней пики свободы, те же ястребы, парившие в водяных потоках, и скользкие создания, сновавшие под ногами. Тишина, напоминавшая храм, утешала душу так, как нигде и никогда в мире. Джесси с грустью подумала, что не была здесь целую вечность. Теперь ей стало ясно, что именно к этому месту всегда стремилось ее сердце.

Когда она в конце концов достигла места, где много лет назад, холодным весенним утром впервые нашла Люка, воспоминания обрушились на нее. Длинное дерево, по которому он пытался пересечь овраг, как по мосту, было расколото пополам, будто молнией; его вершина скрывалась на дне лощины. Природа не оставалась неизменной, но воспоминания хранились в сознании Джесси, как черно-белые фотографии. Прошедшее время сделало их похожими на сон.

Спускаясь на дно ущелья, Джесси поймала себя на том, что отчаянно не хочет возрождать детские воспоминания. Как ребенок, которого преследует страх перед каким-нибудь воображаемым чудовищем, она, представляла себе Люка, лежащего на земле. Но вместо мальчишки с переломанными ребрами она обнаружила мужчину, стоявшего на том же самом месте.

Сначала она подумала, что он ей привиделся, что она вызвала его из своих воспоминаний. Осунувшийся, с запавшими глазами. Люк выглядел так, как будто уже несколько дней не ел и не спал. Он стоял неподвижно и казался ненастоящим, пришельцем из сна – привидением, созданным ее воспаленным сознанием. Он вполне мог оказаться галлюцинацией.

А потом он повернулся к ней. Боль ножом пронзила ее сердце.

– Люк, – прошептала она. – Господи, Люк. – Тоска в его глазах была невыразимой. – Что ты здесь делаешь?

Он смотрел на нее, не говоря ни слова. Имя Джесси замерло у него на устах, как будто он тоже с трудом отличал реальность от фантазии. Казалось, он так глубоко погружен в прошлое, что не может выбраться обратно. Но Джесси видела его сейчас тем же темноволосым мальчиком, который так много лет назад вылез из белого лимузина одним волшебным летним утром. Тогда его глаза так же странно блестели – дико, как у сумасшедшего, грустно, как у священника.

– Ты не сказала мне, – хриплым от сожаления голосом произнес он. – Почему?

– Не сказала что?

– Что на тебя напали в тот вечер, когда мы были в опере. – Он изучал ее лицо и низко спускающийся шиньон, даже ее длинную, до пят, юбку и вышитую крестьянскую блузку таким взглядом, как будто хотел убедиться, что с ней все в порядке, что неизвестный злодей не навредил ей.

Джесси ясно видела смущение и заботу в его взгляде, но не ответила на его вопрос.

– Откуда ты знаешь?

– Мэтт. Он сказал, что кто-то напал на тебя и угрожал убить. Он сказал, ты думала, что это я…

– Я не так выразилась.

– Джесси, Джесси… – Люк покачал головой. – Ты могла этого не говорить, но ты так подумала. В противном случае ты сказала бы мне, что произошло. – Он поднял руку. – Ты уехала из Сан-Франциско, даже не сказав мне, что тебя преследовали. Почему?

– Я боялась, Люк.

– Меня? Господи, что я такого сделал, если ты считаешь возможным, что я могу пойти на что-нибудь подобное?

В его голосе было неверие, даже горечь. Джесси ответила, не думая, и слезы сверкнули в ее глазах.

– Мщение, Люк. Ты поглощен им. Похоже, ты даже не подозреваешь, какой угрожающий вид у тебя бывает. Мне кажется, что в твоем сознании я связана с Саймоном, что ты хочешь разрушить все, что имеет к нему отношение. Я не хотела верить в то, что это ты. Я говорила себе, что это не так, но…

Джесси оборвала себя, пораженная теми словами, которые чуть было не сорвались у нее с языка. Она действительно думала, что это он. Несмотря на все попытки убедить себя, что это не так, самым дальним уголком сердца она понимала, что Люк способен причинить ей боль и физический ущерб. Даже сейчас она чувствовала, как мало нужно для того, чтобы разбудить в нем эту жестокость. Внутри Люка Уорнека было столько ярости, столько черного гнева.

– Но что? – Боль была в его голосе, когда он произнес ее имя. – Джесси, ради Бога, если ты больше ничему не веришь, если ты не считаешь ценным все, что происходит между нами, по крайней мере, поверь в то, что это был не я. Что бы ты ни думала обо мне, как бы ты меня ни презирала, я не нападал на тебя в Сан-Франциско. – Его голос был тихим, потом он окреп. – Я клянусь, что это был не я.

Он сделал к ней шаг и пошатнулся, пытаясь восстановить равновесие. При взгляде на эту секундную борьбу Джесси с болью осознала, что она была не права. Ее преследователь загнал ее, как оленя. Он бегал не хуже спортсмена. Разве Люк, со своей ногой, поврежденной в детстве и не так давно простреленной, мог преследовать ее и повалить на ступеньки?

– Я не презираю тебя. Люк. Я только… – По щекам ее покатились слезы, не давая ей закончить.

– Джесси, не надо, пожалуйста. Люк приближался к ней, и в глазах его сверкал свет. Безумный свет в глазах сумасшедшего человека.

Джесси инстинктивно отпрянула назад.

– Нет! Стой на месте! – От страха у нее схватило живот. Она не могла понять, что ее так напугало – его возможная жестокость или ее собственная уязвимость, – но она не могла допустить, чтобы Люк приблизился к ней. Джесси не могла представить себе, что произойдет, если он дотронется до нее, но она словно со стороны видела, как пятится от него прочь, задыхаясь от страха…

– Господи, – прошептал он, глядя на нее. – Может быть, я стал чудовищем. Может быть, я превратился в свой собственный кошмар.

Люк наконец твердо встал на ноги и отвернулся, смотря в землю. Лицо его, которое Джесси видела в профиль, выражало отвращение. Потом он содрогнулся и согнулся пополам, как будто для того, чтобы поднять что-то с земли. Джесси показалось, что он пытается найти какие-то следы четырнадцатилетнего мальчика, побитого и испуганного, только что упавшего с Пика Дьявола.

В конце концов он сел на корточки и покачал головой. Когда их взгляды встретились, Джесси заметила в его глазах смирение. Он тоже знал это, вдруг поняла она. Знал, что вполне мог быть тем, кто напал на нее в тот вечер в Сан-Франциско. Вполне возможно, что он был даже способен на убийство. В нем была определенная жестокость, он в буквальном смысле был начинен ею. Люк не делал этого, но мог сделать.

– Прости меня, – только и мог вымолвить он. Тон его голоса напугал Джесси. В нем была какая-то безжизненность, которой она никогда раньше за ним не замечала. Даже в тот ужасный день, когда она обнаружила его здесь, в этом овраге, он был совсем не таким опустошенным, как сейчас, лишенным даже гнева.

Если она хочет убежать от него, сказала себе Джесси, это нужно делать сейчас. Он не сделает попытки ее остановить. Никакого физического столкновения не будет. Она просто уйдет – и больше никогда его не увидит. Наверное, с самой первой их встречи она впервые чувствовала себя свободной от него. Эта возможность восхитила ее. Люк был побежден. Он разгромил сам себя. Теперь она может убежать от него. Она может освободиться.

Люк ничего не сказал, когда Джесси тронулась с места. Он никак не отреагировал на то, что она отвернулась и начала карабкаться по склону, поросшему свежей весенней травой. Она шла на нетвердых ногах, чувствуя, как ее сердце подбирается к глотке. А потом что-то остановило ее, как будто Люк назвал ее по имени. Это был отдаленный крик жаворонка. Пение птицы было таким глубоким и печальным, что Джесси вздрогнула от хорошо памятной ей тоски, охваченная душераздирающей грустью. Она не могла убежать от Люка Уорнека, пока эти чувства не умерли в ней. Они стали частью ее существа. Он стал ее частью. Она любила его.

– Иди, Джесси. Уходи отсюда. – Эти слова прозвучали у нее за спиной, и Джесси показалось, что, сказанные шепотом, они ползут вверх по ее позвоночнику. Господи, как же она его боялась.

– Я не могу, Люк, – сказала она, поворачиваясь к нему. – Мне некуда идти. Люк смотрел на ее бледное лицо и сжатые кулаки.

– Посмотри на себя, ради всего святого. Ты вся дрожишь. Ты трясешься, как испуганная школьница. Ты же хочешь отсюда уйти, Джесси. Ты хочешь убежать, так что же тебе мешает? Беги.

– Да, я боюсь! – призналась она. – Я боюсь тебя, или того, что с тобой происходит. Я напугана до смерти, Люк, но я здесь. И я остаюсь.

– Тогда ты такая же сумасшедшая, как я… а я, видит Бог, просто безумный идиот.

– Ты не безумный! Ты злой. Ты не можешь не быть злым.

Он покачал головой, не желая спорить. Он сдается, вдруг поняла Джесси. Какая-то жизненно важная часть его души, возможно, та, которую поддерживала ненависть, была опустошена. Он не смог побороть Саймона. Он сам стал Саймоном. Или думал, что стал. Люк превратился в то, что больше всего на свете ненавидел. И теперь он обращал эту ненависть против себя.

Джесси почувствовала, как в душе ее закипает гнев.

– Это не я напугана до смерти, Люк. Это ты! Это внутри тебя что-то дрожит и трепещет, как у испуганного школьника. Только тебе не хватает смелости в этом признаться.

Он не ответил и отвернулся от нее. Джесси хотелось подойти к нему и шлепнуть по плечу, хотелось заставить его действовать! Вместо этого она заговорила пренебрежительным тоном:

– Когда-нибудь тебе придется разобраться с этим школьником, Люк. Этот наложивший в штаны от страха маленький изгой рано или поздно вновь столкнется с чудовищем, которое страшит его больше всего, – с собственным отцом! Ты никогда не сможешь жить в гармонии с собой и с окружающими, если не избавишься от этого навязчивого кошмара.

На лице Люка дрогнула жилка.

– Саймон мертв.

– А ты жив! Что приводит тебя в такой ужас. Люк? Ты же мужчина, а не мешок с дерьмом! Поступи по-мужски! Разберись с ним. Покончи с тем, что с тобой сделали твой отец и Джед Доусон!

Все еще стоя на коленях, он глянул на нее с быстрым и внезапным отвращением, как будто она была самым ненавистным ему существом.

– Откуда ты знаешь, что они сделали со мной, Джесси? Откуда ты вообще можешь что-то знать?

Казалось, Люк потерял рассудок и готов броситься на нее. Джесси в ужасе поняла, что упустила момент, когда можно было сбежать. Теперь ей отчаянно хотелось покинуть это проклятое место, но что-то останавливало ее – эти вцепившиеся в нее взглядом глаза дикого животного.

– Я знаю, что они били тебя, – дрожа, сказала она. – Я видела шрамы на твоей спине и ногах. Кто сделал это? Доусон, управляющий?

– Какое это, черт побери, имеет сейчас значение? – Его ярость была дикой, быстрой, отчаянной. Если она не остановится, это только спровоцирует его на попытку отомстить, может быть, даже физически. Но теперь было уже поздно проявлять осторожность. Джесси была обречена. Она обрекла себя на нелегкую долю – спасать его – в тот первый день, когда они встретились, пятнадцать лет назад. В отчаянии она спросила себя, не попала ли она в одну из черных дыр судьбы, не предназначено ли ей вечно жертвовать собой ради Люка Уорнека тем или иным образом, пока от нее не останется ничего, кроме последнего вздоха.

Тряхнув головой, она отвергла эту мучительную мысль.

– Это имеет значение, – сказала она. – Если ты не справишься с кошмаром твоего детства, он съест тебя живьем. Ты уже совершенно измучен! Господи, да посмотри же на себя.

Люк так долго молчал, что Джесси подумала, не впал ли он в некую разновидность транса. Скрючившись на земле, со сжатыми кулаками, он смотрел в пустоту невидящим – и ненавидящим – взглядом.

Что они с ним сделали? Ее снова осенило: если Люк стал таким жестоким, это потому, что его ожесточили. Безжалостность сделала его безжалостным. Отец провоцировал в нем развитие диких, животных, инстинктов, а когда его били, он приучился защищать себя и заглушать боль. Но сильнее всего он ненавидел не Саймона Уорнека и не Джесси Флад, а самого себя. Не вполне сознавая это, он был обречен на то, чтобы нести крест воли отца и разрушать себя.

– Не отступай, Люк, – прошептала Джесси. – Этого Саймон хотел бы больше всего на свете. Не позволяй ему победить.

В горле Люка замер низкий, хриплый звук.

Джесси насторожилась, понимая, что она затронула что-то глубокое и незащищенное. Она молча ждала, желая, чтобы он полностью отдался на волю своих чувств, но не осмеливаясь на него давить. Его настроение слишком быстро менялось.

Рука Люка дернулась назад, как будто он мог взять свое состояние под контроль одной лишь физической силой, но, вместо того чтобы успокоить его, это движение, казалось, только усилило смятение. Люк согнулся, как человек, которого ударили в живот, и вены на его шее страшно напряглись. А потом, когда Джесси показалось, что эта борьба будет вечной, что он никогда не сможет совладать с этой эмоциональной бурей, Люк с шумом выдохнул воздух, и из уст его вырвалось хриплое проклятие.

– Сволочи, – простонал он. – Грязные суки.

Джесси, остолбенев, слушала гневную и бессвязную обвинительную речь в адрес его отца и Джеда Доусона. Запинаясь, как будто отрывистые слова вырывались из уст Люка против его воли, он в подробностях описывал Джесси все то, что ему пришлось от них претерпеть. Это было путешествие в бездну, экскурсия в прошлое, покрытое мраком. Джесси уже жалела о том, что вызывала все эти призраки на поверхность.

Не отрывая глаз от земли, с неподвижным – хотя в душе его кипела буря – лицом, Люк вызывал к жизни одно воспоминание за другим. Но не ради Джесси и не ради себя. Он вел себя так, как будто у него не было другого выбора, как будто ему надо было выкачать из себя весь накопившийся в душе яд.

Он говорил о попытках Доусона усмирить его почти военной дисциплиной, а когда это не подействовало – эмоциональным терроризмом и физическими издевательствами. Он вспоминал, как управляющий по приказу Саймона кормил его силой, а потом изобретал изощренные наказания, если Люк не мог удержать пищу.

Но это было только начало.

– Он управлял своей жизнью – и моей, – как лагерем для новобранцев. Он заставлял меня тренироваться, пока я не падал от усталости, а потом, движимый своей страстью к «равноправию», предлагал мне выбрать «воспитательную меру» – палку с зазубринами или ремень из сырой кожи.

Доусон и мой отец были родственными душами, – продолжал Люк голосом, наполненным такой болью, что его почти не было слышно. – Они оба считали страх моральным провалом, даже если речь шла о бессловесных животных. Однажды Доусон привел домой сторожевую собаку, замечательную немецкую овчарку, которую он тренировал и с которой я имел неосторожность подружиться. Доусон узнал об этом и пришел в ярость. Он натравил на меня пса, но тот не стал меня кусать, а приласкался и улегся около моих ног. Тогда Доусон пристрелил его.

– Господи, – выдохнула Джесси. Но это было еще не все, и Люк не собирался останавливаться.

– Он был чудовищем, – сказала наконец Джесси убежденным голосом. – Его место было в тюрьме. Его надо было похоронить живым.

Сострадание к Люку, которое так долго скрывалось в глубине ее сердца, теперь вышло наружу, горячее и нежное. Она знала, что в детстве над ним издевались, но могла только догадываться о подлинных масштабах злодеяний его отца. Весь ее страх перед Люком испарился. Теперь Джесси хотела только одного – помочь ему.

– Люк, прости меня, – произнесла она, делая шаг к нему. Люк вытянул руку, чтобы остановить ее.

– Нет, – суровым голосом сказал он. – Ты хотела это услышать. Я еще не закончил. Все тело его дрожало, а голос прерывался. – Однажды, когда мне было десять лет и я огорчил Саймона какой-то глупой детской шалостью, он решил навсегда заклеймить мою память подробным рассказом о том, как умерла моя мать. Он усадил меня рядом с собой, очень строго и по-отцовски, как будто оказывая мне величайшую услугу, и начал объяснять, что после моего рождения мама начала эмоционально деградировать. «Она не могла смириться с тем, что произвела на свет неполноценного ребенка», – сказал он. Да, именно так он и выразился – неполноценный ребенок. Он сказал мне, что мама покончила с собой из-за меня и единственный доступный мне способ искупить этот грех перед Богом – это одолеть все детские страхи и недостатки.

– О, Люк… Боже праведный!

Люк вздрогнул, сжав челюсти так сильно, что Джесси испугалась. Казалось, внутри него что-то распалось на части и он борется с приливом эмоций. Но эту битву он выиграть не мог. Мотнув головой, он закрыл ладонью лоб. Слезы потекли по его негнущимся пальцам в полном молчании. Напряжение ослабло, и справиться с этим высвобождением давно забытых чувств Люк был не в состоянии. Его губы шевелились, как будто он пытался что-то сказать, но слова различить было невозможно.

Джесси тоже ослепла от слез. Ей хотелось подойти к нему, но она не знала, что ему сказать, что сделать. Какое утешение она могла предложить человеку, который не хотел видеть ее рядом с собой? Саймон Уорнек в описании Люка был почти не похож на того безнадежно больного человека, за которого она в свое время вышла замуж, но было трудно ожидать, что его сын поверит этому.

В конце концов он взял себя в руки и глубоко вздохнул. Слезы высыхали.

– Господи, – вымолвил он надломленным голосом, все еще не вставая с земли. Казалось, его охватило отвращение к тому, что он сделал. – Что я за патетический идиот? Зачем я все это говорю?

– Нет, ты не прав! – воскликнула Джесси, опасаясь, что он снова обратит свой гнев на себя. – Тебе нечего стыдиться. Бог мой, после всего, что они с тобой сделали! Ты просто дал волю своим чувствам…

Прерывисто вздохнув, Люк поднялся с заметным усилием, словно слепая сила внутреннего напряжения давила на него.

– Да уж, спектакль что надо. Давай приходить на это место раз в десять лет, чтобы я время от времени мог играть такого дурака.

– Люк, не надо, пожалуйста. Не надо так издеваться над собой. – Джесси шагнула вперед, сознавая, что все ее усилия напрасны. – Я тебе не позволю.

Ее горящее лицо обвевал ветерок. Люк встряхнул головой, чтобы откинуть волосы с глаз, а когда ему это не удалось, провел по ним рукой.

– Тогда скажи мне, пожалуйста, – тихо, глядя на нее искоса, произнес он, – как ты намерена меня остановить?

Джесси почувствовала, как ее прошиб пот: Люк в любой момент мог наброситься на нее. Наверное, ему отчаянно хотелось сохранить хоть немного гордости, хоть подобие человеческого достоинства. Она не вправе больше его унижать. Но все равно надо как-то воспрепятствовать ему и дальше грызть себя.

«Лучше пусть грызет меня», – подумала она.

– Я еще не знаю, как тебя остановить, но я сделаю это, – сказала она. – Если ты намерен заниматься саморазрушением, я не позволю, чтобы это происходило на моих глазах, понял? Я спасла тебя, когда мы были детьми, Уорнек. Не заставляй меня делать это еще раз.

Люк улыбнулся дрожащей злобной улыбкой и заговорил полным горького сарказма голосом.

– Да, конечно, чудо-женщина, как скажешь.

Снова поднялся ветер, и кроны деревьев над ними еле слышно зашелестели. Серебряная музыка ветра противоречила тому ужасу, который будило это место в них обоих. Джесси хотелось успокоиться, избавиться от той душевной боли, которую она испытывала. Надтреснутое пение жаворонка где-то поблизости напомнило ей о лучших днях и о лучших временах.

– Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо. – Джесси хотела вложить в эти слова нечто большее, чем заботу, но не смогла.

– Хорошо? – переспросил Люк таким голосом, как будто не расслышал ее слов. Его волосы снова упали на лицо роскошной вуалью, закрыв все, кроме тяжелой и печальной складки рта.

– Мне так жаль, – призналась она. – Если бы я могла, я убила бы Джеда Доусона.

Ив этот момент Джесси поняла, что больше не может скрывать свою скорбь. Слезы побежали по ее щекам, и вытирать их не было смысла.

Жаворонок запел снова – одиноко и пре красно. Когда его пение стихло, Люк сунул руки в карманы своей замшевой куртки.

– Джесси, не плачь, – сурово сказала он, словно боялся разрыдаться. – Достаточно того, что я раздираю себе душу. Ты не должна.

Джесси вытянула вперед руку, сама не понимая, зачем она это делает. Просто ей хотелось прикоснуться к нему, а он был так далеко.

Люк шагнул к ней, и его хромота была заметна, как никогда. Джесси отдала бы все на свете, чтобы разделить с ним эту неловкость движений, это постоянное унижение его мужской гордости. Она прекрасно понимала, как он должен был временами ненавидеть свое тело. «Люк Уорнек, – думала она, с болью в у сердце наблюдая за его тяжелым приближением. Может быть, мы с тобой попали в водоворот судьбы и обречены на то, чтобы причинять друг другу боль. Но я ничего не могу поделать со своей любовью к тебе. Я всегда тебя любила».

Потом она двинулась ему навстречу, и внезапно окружающий ее мир исчез. Джесси не чувствовала земли под ногами. Она не слышала криков жаворонков или дуновения ветра. Она не шла, а скользила по земле, словно лепесток розы по поверхности воды. Казалось, ее подхватила какая-то неизвестная сила, а в мире не существует ничего, кроме ослепительной нити судьбы, связывавшей их.

– Господи, – только и вымолвил Люк, когда она приблизилась. Мгновение он смотрел на нее, а потом заключил в свои объятия. Они прильнули друг к другу, смеясь и плача, исходя гневом и радостью одновременно. Это было безумием – неизбежным безумием. Сердце Джесси билось так быстро, что, казалось, вот-вот вырвется из грудной клетки. Прижавшись лицом к шее Люка, она чувствовала, как дергается налитая кровью жилка.

– Джесси, Джесси? – спрашивал он хриплым от волнения голосом. – Что это? Что происходит?

– Не отпускай меня, – умоляющим голосом сказала она, мертвой хваткой держась за полы его мягкой замшевой куртки. Их сближение казалось таким ненадежным и хрупким, что ей не хотелось покидать его объятия. Она боялась нарушить это сладостное равновесие и снова потерять его. Обмануть судьбу, остаться навсегда в восхитительной тюрьме его рук, даже если это приведет к трагическому концу, – вот чего больше всего желала ее душа.

Прерывисто дыша, он поцеловал ее волосы.

– Мы делаем то, что должны делать, – сказала она. И это была правда. Они причинили друг другу столько боли и страданий, что сближение было едва ли не единственным путем к исцелению. Может быть, какой-то высший закон сохранения энергии требовал, чтобы раны залечивали те, кто нанес их.

Когда в конце концов Джесси почувствовала себя в силах высвободиться из его объятий, она подняла на него глаза, и два образа Люка Уорнека – мальчика и мужчины – начали смешиваться в ее сознании. Черные волосы, печальные глаза, воплощенные нежность и жестокость – он постепенно становился одним существом. В жизни каждого обязательно должен появиться такой человек, вдруг поняла Джесси. Человек, который без всякой видимой причины станет воплощением всего самого драгоценного, целым миром. Для нее таким человеком стал Люк.

Люк бережно взял ее руки и поднес к губам, закрыв глаза, как будто ему необходимо было прийти в себя, понять, что происходит. Джесси попыталась улыбнуться своей обычной улыбкой, когда он снова посмотрел на нее. Но то, что произошло потом, было так же неизбежно, как прилив. Он повел ее на залитую солнцем лужайку, поросшую мягкой травой и заваленную листьями эвкалиптов. И, когда они уселись на этот благоухающий ковер, над ними снова запели жаворонки. Их пение было таким невыносимо сладостным, что все другие звуки для Джесси умерли. Разве это не перст судьбы – заниматься любовью в месте, где они впервые встретились, где воспоминания впивались в них, как осколки стекла, а ветер шелестел в ветвях деревьев, подобно серебряной музыке.

Пальцы Люка нежными, осторожными движениями гладили ее лицо. Первое опасливое прикосновение его губ вернуло ее в прошлое, и на мгновение они снова стали детьми, резвящимися в залитой лунным светом бухте, с удивлением разглядывающими обнаженные тела друг друга. Словно время не коснулось их, словно все, что было потом, им приснилось.

А потом Люк вернул ее к реальности. Просунув руки в свободный вырез ее крестьянской блузки, он медленно опустил ее, обнажив руки и покрывая поцелуями плечи. Джесси вздохнула и задрожала от возбуждения. Всплеск удовольствия был острым, почти невыносимым. Это была кульминация ее отроческой мечты – момент, когда он начинал любить ее со всей свойственной юности горячностью, когда он прикасался к ней с такой нежностью, что самые сокровенные места ее тела дрожали от желания.

Когда Люк склонился к ее груди, Джесси учуяла аромат сандала, смешавшийся с запахом его тела. Она затрепетала, предвкушая самое экзотическое наслаждение, и от первого же прикосновения его прохладных губ к ее жаждущей плоти ее словно пронзила молния. Он воспламенял не одно только ее тело, но и мысли. Вся дрожа, она представила себе, как он раздевает ее изысканными, сводящими с ума движениями, как он прижимает ее к земле всем весом своего тела и осторожно входит в нее.

Но Люк не стал снимать с нее блузку, обнажив грудь, начал расстегивать длинную крестьянскую юбку, покрывая поцелуями ноги Джесси. Когда он раздвинул ее бедра, ей инстинктивно захотелось прикрыться; но от этого ее покорность его ласкам стала только более заметной. И, хотя он так и не раздел ее до конца, Джесси чувствовала себя обнаженной и прекрасной; Люк прикасался к самым сокровенным, самым нежным местам ее тела, шепча волнующие интимности.

И, когда через некоторое время он, еще шире раздвинув ее бедра, прижался к месту их соединения губами и стал ласкать ее языком, Джесси вскрикнула от удивления и была ввергнута в пучину экстаза. Она совершенно обезумела от удовольствия, остолбенела оттого, что ее тайные фантазии воплотились в таком потрясающем виде. Но взрыв высвобождаемой энергии не доставлял ей полного удовлетворения. Джесси дрожала и безмолвно умоляла Люка войти в нее.

– У тебя такое красивое тело, – сказала она ему несколько мгновений спустя, когда он разделся. Джесси сама настояла на том, чтобы он сделал это у нее на глазах, и не переставала восхищаться им вслух и с благоговением прикасаться к нему. Его теплая и мягкая кожа успокаивала и одновременно возбуждала ее, а паутина рубцов на спине вызвала страстные рыдания. Как они могли причинять ему такую боль?

– Я бы убила их, если бы могла, – сказала она.

– Джесси…

– Я тебя люблю. – Признание сорвалось с ее губ, когда их тела соединились. Джесси не понимала, кто произнес их. Она знала только то, что ее разрывает на части нечеловеческая нежность. Казалось, он входит и в ее тело, и в душу одновременно. Ей не раз приходилось воображать, каким красивым он будет, как ей будет казаться, что Люк – это сияющий свет, двигающийся внутри нее. И это было действительно так. Он стал ее душой, центром ее существа, смыслом ее существования.

Жаворонки издавали пронзительные звуки, и Джесси погрузила пальцы в роскошную шевелюру Люка и прижала его голову к себе. Высоко в кронах деревьев перелетавшие с места на место птицы, казалось, издавали предупредительные звуки. Но Джесси не могла их слушать. Она слишком долго этого ждала.

Движения его напрягшегося тела становились все сильнее и сильнее. Это был медленный чувственный танец, от которого Джесси пришла в состояние экстаза. Волна ощущений прошла по ней, как лихорадка, постепенно достигнув самой высшей точки. Плотская страсть со своими грудными звуками и влажными запахами поглотила ее. Прижатая к благоухающей траве, она наслаждалась диким удовольствием их совокупления, чудом единения мужчины и женщины, жестоким и мягким одновременно.

Она наслаждалась тем, что это был он. Наконец-то, Люк… Все это время, поняла она, любовь тлела в ее сердце, как фитиль. Слезы выступили у нее на глазах, и горестное чувство утраты пронзило ее насквозь. Джесси никогда не переставала его любить. И терять. Воспоминания вечно оставались нежными и мучительными. Еще раз она через все это пройти не сможет. Не сможет. И тем не менее ей казалось невозможным любить этого человека, не испытывая боли.

Сочетание муки и страсти было поистине взрывоопасным. Эта адская смесь бурлила в ней, заставляя ее вздыхать и вскрикивать одновременно. И, когда теплая волна плотского наслаждения достигла своей кульминации, она вцепилась в Люка, выкрикивая его имя и умоляя не останавливаться, никогда не останавливаться! Люк прижал к себе свою подругу, покрывая поцелуями ее пылающее лицо и успокаивая ее до тех пор, пока кризис не прошел.

Это было неземное и жестокое блаженство.

О чем еще она могла мечтать?.. И вдруг это перестало быть мечтой и превратилось в кошмар. Люк начал непроизвольно вздрагивать, прижимая ее к земле с такой силой, что Джесси растерялась. Он двигался в ней сильными, повторяющимися через одинаковые промежутки времени толчками, но все же ей удалось приподняться и назвать его по имени. Но Люк, казалось, ее не услышал.

– Не покидай меня! Никогда не покидай меня.

Джесси охватил ужас. Неужели она сходит с ума? Неужели эти слова произнес Люк? «Нет, не надо!» Этот вопль пронзил ее память, но на этот раз кричал не Люк, а она. «Нет! Я не…» – и в этот момент Джесси внезапно поняла, что кричит она и что она должна заставить его остановиться! Она была в отчаянии, но слова терялись, застревали в ее напрягшейся глотке. Когда Джесси попыталась оттолкнуть его от себя. Люк оперся обеими руками о землю, лишив ее свободы передвижения и так грубо сжав в объятиях, что Джесси не могла пошевелиться.

– Отпусти! – выдохнула она, но Люк не мог или не хотел ее слушать. Джесси была придавлена его каменной грудью, не в состоянии высвободиться, почти не в состоянии дышать. И, когда он наконец кончил, Джесси вернулась назад в прошлое, в ночь, когда убили Хэнка Флада.

– Джесси, что с тобой? – произнес Люк, отпустив ее и обеспокоенно разглядывая ее искаженное мукой лицо. – Что случилось?

Тело Джесси было напряженным и неподвижным. Внутренняя дрожь постепенно угасала. Но сердце билось с такой бешеной скоростью, что она боялась разлететься на части при любом усилии, и только покачала головой в ответ на его вопрос.

– Что такое? – настаивал он. – Джесси… – Он взял в ладони ее голову и слегка потряс, вырвав ее из плена воспоминаний.

– Это была я, – сказала она и умолкла, содрогнувшись и не в силах говорить дальше.

– О чем это ты? – Люк слегка приподнял ее. Его пальцы ласкали ее лицо. – О чем ты говоришь, Джесси? Что произошло?

– Ты не знал, что это была я! – Она не могла продолжать, но на этот раз никакой необходимости в этом не было. Люк отпустил ее и сел на корточки, с ужасом разглядывая ее. Он явно вспомнил. Только он думал, что это была Шелби.