"За Щупленького" - читать интересную книгу автора (Станюкович Константин Михайлович)

II

Пробило четыре склянки. Это, значит, было два часа пополуночи.

– Очередные на смену! На смену! – сонным голосом проговорил боцман, выходя с последним ударом колокола на середину бака.

– Есть, – одновременно ответили два голоса.

И из кучки матросов, лясничавших у бакового орудия, вышли Егоркин и Щупленький.

– Хорошенько вперед смотреть! – напутствовал их боцман, принимая вдруг резкий, начальственный тон.

– Ладно! Знаем! Не форси, Федосеич! – лениво ответил Егоркин, несколько удивленный, что боцман говорит о пустяках такому старому матросу.

– Ты-то, старый черт, знаешь, а вон этот… Э, ты, Щупленький!

– Есть! – испуганно отозвался матросик.

– В оба глаза глядеть и вместе вскричать, ежели что увидите.

– Есть! Буду глядеть!

– И не засни, дурья голова… Небось, знаешь, кто на вахте?

– Злющий, Андрей Федосеич!

– Прозеваешь вскрикнуть, велит тебя отшлифовать. И что тогда от тебя останется?

– Не могу знать! – вздрагивая всем телом, пробормотал Щупленький.

– Шкелет один… вот что.

– Да не нуди ты человека, Федосеич! – заметил Егоркин. – И то часовые смены ждут.

– Не нуди вас, дьявол! Так помни, Щупленький…

Они пошли на нос, и когда часовые вылезли из углублений у бугшприта, новые часовые сели на их места.

– Эка язык у боцмана! – с досадой проворчал Егоркин и стал смотреть вперед, на блестящую полоску океана.

Смотрел и Щупленький и замер от восторга – так красива была эта серебристая морская даль.

Очарованный и прелестью ночи, и сверкавшим мириадами звезд небосклоном, и красавицей луной, и таинственным тихо рокочущим океаном, молодой матросик, привыкший еще в пастухах к общению с природой, весь отдался ее созерцанию. Проникнутый чувством восторженного умиления и в то же время подавленный ее величием, он не находил слов. И что-то хорошее, и что-то жуткое наполняло его потрясенную душу. Несколько минут длилось молчание.

Примостившись в своем гнезде, Егоркин поглядывал на горизонт и думал о том, как хорошо было бы вздремнуть. И он уж начал было клевать носом, но, вспомнив о Злющем, встрепенулся и взглянул на товарища: не дремлет ли и он?

Восторженное выражение бледного, казавшегося еще бледней при лунном свете лица молодого матросика изумило Егоркина.

«Совсем чудной!» – подумал он и сказал:

– А хорошо здесь сидеть, братец ты мой! Точно в люльке, качает и ветерком обдает. Так и клонит ко сну… A ты остерегайся, Щупленький!.. Он, дьявол, как кошка, незаметно подкрадется… Неделю тому назад Артемьева накрыл и мало того, что зубы начистил, а еще наутро приказал всыпать двадцать пять линьков… Помнишь?..

Но, казалось, в эту минуту Щупленький был где-то далеко-далеко от действительности. Он забыл и о нелюбимой службе, и о Злющем, и о линьках, которых боялся со страхом тщедушного человека перед физической болью, полный трепета перед позором наказания. Человеческое достоинство, счастливо сохранившееся в нем в те отдаленные времена крепостного права, когда оно попиралось, чувствовало этот позор и в то же время беззащитность против него.

И, словно отвечая на мысли, волнующие его, он раздумчиво, протянул, как бы говоря сам с собой:

– И нет конца миру… И сколько одних океанов… Пойми все это!..

– Много ли, мало ли, тебе-то что! Не матросского понятия это дело.

– Не матросского, а глядишь кругом – и думается.

– А ты не думай. Брось лучше. На то старший штурман есть, чтобы обмозговывать эти дела. Их обучают по этой части.

– И всякий человек может думать… Душа просит… Ты возьми, примерно, звезды, – продолжал возбужденным тоном Щупленький, поднимая глаза к небу. – Отсюда они крохотные, а на самом-то деле – страсть какие великие… Мичман даве обсказывал. И далече-далече от нас, оттого и махонькими оказываются себе… И сколько их и не счесть! А вот, поди ж ты, висят на небе… друг около дружки цепляются… Удивление! Или взять месяц. По какой такой причине ходит себе по небу и льет свет? И из чего он? И что на ем? Поди-ка Дознайся! А мы вот плывем здесь и вроде будто пескарики перед всем этим божьим устроением…

И матросик повел рукой на океан.

Егоркину не было ни малейшего дела до этих деликатных вопросов. Вся его предыдущая жизнь матроса не располагала к ним. Думы его имели главнейшим образом строго практический характер лихого фор-марсового, который делал свое трудное и опасливое дело частью по привычке, частью из желания избегнуть наказаний, от которых физически больно, и добродушного пьяницы, напивавшегося вдребезги, как только урывался на берег, но не пропивавшего, однако, казенных вещей, так как за это наказывали беспощадно.

Немножко фаталист, как и все подневольные люди, он жил, как «бог даст». Даст бог доброго командира и доброго старшего офицера – и ничего себе жить, а даст бог недоброго – надо терпеть. А чтобы легче было терпеть и чтобы хоть на время забывать действительную жизнь, подчас каторжную, Егоркин напивался и тогда воображал себя свободным человеком.

Начал он запивать на берегу при строгом командире, но продолжал и при добром и мало-помалу привык при съездах на берег напиваться, как он говорил, «вовсю», чтобы не помнить себя. И уже тогда он не разбирал эпитетов, которыми награждал «злющих» офицеров, пьянствуя в каком-нибудь кабачке с товарищами.

Речи Щупленького показались Егоркину настолько странными, что он счел своим долгом высказаться. И с решительностью человека, не теряющегося ни при каких обстоятельствах, он уверенно проговорил:

– Бог все произвел как следует: и землю, и море, и небо, и звезды, и всякую тварь. Всему, братец ты мой, определил место – и шабаш! И людей обозначил: коим примерно в господах быть, коим в простом звании. Вот оно как! И ты зря не думай. Знай себе посматривай вперед!

Молодой матросик, едва ли удовлетворенный объяснением Егоркина, не продолжал разговора.

Так прошло несколько времени в молчании.

– И чудной ты! – проговорил вдруг Егоркин.

– Чем чудной?

– А всем! И прост сердцем, и понятие хочешь иметь обо всем. И на гармони играешь так, что душу в тоску вгоняешь… так за сердце и берешь… Ты раньше чем занимался? Землей?

– Я сирота. В пастухах все жил.

– А где же ты грамоте научился?

– Самоучкой.

– Ишь ведь!.. И всегда такой слабосильный был?

– Всегда.

– Так как же тебя забрили в матросы?

– И вовсе не хотели брать.

– То-то я и говорю, не подходишь ты по комплекции. По какой же причине взяли?

– Барин наш очень просил полковника, что некрутов принимал. «Возьмите, – говорит, – он мне не нужный!»

– Ишь ведь, собаки! – негодующе сказал Егоркин.

– Нет, Левонтий, барин был добер. Мужиков не утеснял! – заступился Щупленький.

– Хорош добер. Такого слабосильного, и на службу… Прямо, значит, доконать человека!.. А у тебя всякий человек добер… Всякому оправдание подберешь… Прост ты очень… Тебя вот не пожалели, а ты всякого жалеешь… Вовсе ты чудной! Небось, по-твоему, и Злющий наш добер?

– Вовсе не добер, но только не от природы, а от непонятия, – вот как я полагаю… И вразуми его бог понятием, он матросиков зря не утеснял бы… Выходит, и его пожалеть можно, что без понятия человек…

– Ну, я такого дьявола не пожалею… Сделай ваше одолжение!.. Из-за его понапрасну меня два раза драли. Да и других сколько… Попадись-ка он когда мне один в лесу…

– И ничего ты ему не сделал бы! – убежденно произнес Щупленький.

– Морду его каркодилью свернул бы на сторону, это не будь я Леонтий Егоркин! – с увлечением воскликнул матрос и даже оскалил свои крепкие белые зубы. – Попробовал бы сам, как скусно, тогда и остерегался бы… вошел бы в понятие… Мы, братец ты мой, боцманов учивали, кои безо всякого рассудка дрались, вводили их в понятие… Отлупцуем на берегу по всей форме, – смотришь, и человеком стал… Не мордобойничает зря… Опаску имеет. А всякому человеку опаска нужна, потому, дай ему волю над людьми, живо совесть забудет. Ты вот только очень устыдливый… И знаешь, что я тебе скажу? – неожиданно задал вопрос Егоркин.

– А что?

– Тебе бы в вестовые. Совсем легкое дело, не то что матросское… И главная причина – ни порки, ни бою, ежели к хорошему человеку попадешь.

– Не попасть.

– То-то можно.

– А как? У всех господ вестовые есть!

– Мичман Веригин хочет увольнить своего лодыря Прошку.

– За что?

– Что-то нехорошее сделал. Только мичман не хочет срамить Прошку. Вот тебе бы, Щупленький, к мичману в вестовые. Он хороший и прост. Не гнушается нашим братом, не то что другие.

– Несподручно как-то самому проситься, а я бы рад.

– А я доложу мичману… Так, мол, и так, ваше благородие. Он башковатый: поймет, что такого, как ты, вестового ему не найти… Сказать, что ли?

– Скажи.

– Завтра же скажу. Тебе вовсе лучше будет в вестовых.

– То-то лучше? – подтвердил и Щупленький.

В эту минуту раздался голос вахтенного начальника:

– Вперед смотреть!

– Есть! Смотрим! – отвечали оба часовые почти одновременно…

И примолкли.