Лукницкий СергейПари с начальником ОВИРа

Сергей Лукницкий

Пари с начальником ОВИРа

(ретроповесть)

В этой повести нет вымысла.

И если кому-то это покажется не так, - разуверьтесь. Само описываемое время было невероятным и неправдоподобным. И очереди были за продуктами, и страна Россия называлась иначе, и за границу из нее не выпускали. Из тюрем тоже выпускали мало. И сигарет "Мальборо" не было вовсе.

Десять лет назад, когда за эту, в сущности, милую повесть меня выгоняли из славного нашего общества, я посвятил ее тем горемыкам, кто стоял в очередях в ОВИР, чтобы повидать планетку и пусть не привезти частичку ее в Россию, но хоть рассказать увиденное.

Сегодня повесть стала ретро. В ней много наивного и читателю непонятного: как это, к примеру, можно не знать сорока сортов сыра, как можно не уметь позвонить по телекарте, не иметь в машине биде или автоответчика в перочинном ноже, или не поменять для выезда за рубеж столько денег, сколько необходимо.

Поэтому сегодня я посвящаю повесть тем, кто принес в нашу солнечную страну игрушки цивилизации.

...и, конечно же, ратую вас простить бывшего последнего брежневского начальника УВИР МВД СССР, - генерала в одном месте и полковника в другом, который после выхода на пенсию благопристойно служит теперь певчим в церковном хоре...

c ГЛАВА 1

4 июля

До "ноль - девять", конечно, было не дозвониться, а старую записную книжку я, понятное дело, забыл. Но очень хотелось позвонить начальнику ОВИРа. Я потом уж подумал: почему мне так захотелось позвонить именно ему, но объяснения своему желанию не нашел. Может быть, сработала устоявшаяся привычка официальные дела делать с помощью "больших" знакомых.

Полдня я дозванивался до "ноль - девять", а когда, наконец, отчаялся, плюнул и решил: поеду без звонка, тут-то вдруг и соединили.

- Справочную МВД, - попросил я так, словно речь шла о пивном баре на Сретенке. Когда спрашиваешь такую фирму серьезно, обязательно дадут телефон, который или не отвечает, или круглосуточно занят.

Дали 222-65-32.

Позвонил. Телефон долго молчал, наконец ответили. По недовольному голосу было понятно, что оторвал их от растворимого кофе. Где они его берут, интересно?

Я попросил телефон начальника ОВИРа. Сказали, что справок не дают. И чуть было не положили трубку, но я успел вставить слово и назвался журналистом. Там перестали пить кофе и дали приемную: 222-41-35. Позвонил. Не соединили. Долго выясняли, по какому вопросу. Я долго упорствовал. Не признавался, по какому, а потом вдруг попросил передать начальнику, что звонит такой-то.

Соединили, после того как передали. Берегут от случайных контактов. Ничего, бывает.

- Извини, не могу говорить, совещание, - сказал начальник.

Может, у него в самом деле совещание, а я, как всегда, не вовремя, но хорошо, что хоть меня не забыл. И мне это приятно. Года три-четыре назад я сделал с ним интервью. Это было первое в стране интервью, где начальник ОВИРа признавался широкой публике, что оснований для отказа в выезде за рубеж у вверенного ему ведомства почти что и нет никаких. Интервью имело успех, а он, естественно, прослыл после этого едва ли не самым большим демократом и лидером перестройки в системе МВД. А боялся сперва, как оно, начальство, отнесется к гласности! Уже после того, как он подписал мне интервью, и его можно было сдавать в набор, я насовал туда кусков, надерганных из его служебных инструкций: почему все-таки иногда нельзя, и получилось ничего. Интервью вышло в "Неделе"

Он позвонил мне сразу после выхода газеты и закричал так, как кричит девушка, потерявшая невинность, но не рассчитывавшая на это: "Ты что натворил, знаешь?"

Я знал.

- Мы с вами прорубили окно в Европу, - сказал я скромно.

- Приезжай и посмотри, - ответил он тихо и положил трубку так, как кладет ее девушка, которой только что сделали предложение.

Я приехал.

Крошечная площадь перед ОВИРом была сплошь покрыта разношерстной публикой. У каждого отдельного представителя этой публики была в руках газета "Неделя".

"Это слава", - подумал я. И по-хорошему ему позавидовал. Кто, в самом деле, запомнил мое имя под материалом?..

Тогда же в знак признания моих заслуг перед паспортным режимом страны я получил номер его прямого телефона, а теперь унижался перед секретаршей, потому что забыл дома записную книжку. Но он узнал меня.

Минут двадцать я предавался сладостным воспоминаниям, после чего обнаружил, что на моем столе, оказывается, давно звонит телефон. Кончилось совещание? Да. И он позвонил сам. Представьте, сам начальник ОВИРа звонил мне! Вот бы мне еще так же позвонил когда-нибудь начальник ГАИ! Я бы тогда считал себя господином Вселенной.

- Что у тебя стряслось? - спросил он.

- Хочу повидаться, - сказал я, - больше ничего.

- Послезавтра, - ответил он, подумав, - в пятнадцать часов. Устроит?

Я поломался больше для вида, но согласился.

6 июля

Посмотрел утром в календарь. Пятьсот семьдесят пять лет назад был сожжен на костре Ян Гус. Хорошенькое дело. А ведь мне сегодня звонить в ОВИР. Не повлияет ли как-нибудь память о смерти великого чешского реформатора на исход разговора с начальником заграничных паспортов?..

Набрал номер, на этот раз записная книжка была со мной. Он взял трубку.

- Выезжаю? - спросил я.

- Давай, - ответил он.

Прошел милицейский заградительный кордон без пропуска. У милиционеров профессиональная память, поэтому сержант решил, что где-то он меня уже видел.

В приемной находились посетители, и я честно прождал довольно долго: демократия должна быть демократичной!

- Здравствуйте, - сказал я, открывая двойную дверь, причем внутренняя подавалась туго, а внешняя уже закрылась, и я оказался в мышеловке, автоматически, однако, поздоровавшись.

- Садись, - нетерпеливо ответил он, - журналисты мне надоели, если ты с этим делом, попьешь чаю и пойдешь порожняком. Закуривай.

- Бросил, - сказал я. И соврал.

Начальник ОВИРа засуетился заваривать чай. Судя по количеству пустых упаковок, он предлагал его своим посетителям часто. Перестройка! Раньше предлагали выпить.

- Я не спросил, может, тебе кофе?

- Чай, и слабенький, пожалуйста.

Не пью я крепкий чай. Я от него засыпаю сразу же.

Зазвонил большой белый аппарат с гербом на диске. Начальник ОВИРа бросил свое колдовство с цветными пакетиками, взял трубку.

Звонил кто-то большой, но не больше начальника ОВИРа.

- А я вам говорю: у меня нет оснований его не выпускать, - услышал я через полминуты. - Ну и что, что сидел. Отсидел же, теперь это не основание.

Вот это да! Уже и бывших зеков отпускают!

Я тем временем выключил закипающий чайник. Разлил кипяток в чашки. Спросил:

- Вам покрепче?

Он махнул рукой. Положил трубку и счел нужным объяснить:

- Звонят, понимаешь, по ерунде. Я недавно опубликовал основания для отказа в выезде. Их всего-то пять. Так нет, придумывают еще, "совершенствуют" законодательство. А для чего? Ну, отсидел, и что? Судимость-то снята. Мы же везде кричим, что после отбытия наказания человек возвращается в жизнь, а тут его не пускают в путешествие. И все валят на ОВИР, все на ОВИР. Мы самые плохие.

- Вы самые хорошие, - серьезно сказал я, отхлебывая слабенький чай.

- С чем пришел? - подозрительно посмотрел на меня, спросил начальник.

-Повидаться, посоветоваться.

- Давай.

Я достал записную книжку, помучил его еще немного, достал вырезку из "Аргументов и фактов". Протянул ее собеседнику. В ней было написано, сколько что стоит во Франции в пересчете на ту сумму, которую теперь меняют на поездку советскому человеку.

- Ну и что, - прочитав, сказал он, возвращая вырезку, - правильно товарищ пишет, мы за границей вынуждены чувствовать себя униженными, а причина, что у страны нет денег - теперь мало кого волнует.

- Меня волнует, - тихо сказал я. Так тихо, как будто бы сказал что-то неприличное. В последнее время стало модным ругать перестройку в больших кабинетах.

- Вот как, ты пришел сдавать валюту?

- Нет, я пришел ее не брать.

- Та-а-а-к, - начальник ОВИРа откинулся в кресле и прищурился.

- Да, - сказал я, - я пришел, как ни странно, за паспортом. Я тоже хочу во Францию, но без валюты.

- А почему ты пришел ко мне? Отстоишь два месяца, получишь валюту на Ленинградском шоссе, выкинешь ее вон в корзину, и езжай без нее, это уже меня не касается.

- Нет, получать я ее не хочу, я поеду так.

- А для чего тогда пришел? Паспорт в районе не дают? Так я позвоню.

- Я пришел поругаться с вами, учинить, как говаривали когда-то, конфликт.

Начальник ОВИРа рассмеялся.

- Хорошо, что я тебя знаю много лет, - сказал он, - это тебе в газете поручили?

- Да никто мне ничего не поручал, я сам теперь поручаю, а пришел к вам только для того, чтобы призвать вас в свидетели: я еду в чужую страну без денег, к тому же в той стране у меня нет ни родственников, ни пока знакомых.

- А для чего же ты туда едешь? Надо думать не в туристическую поездку, ведь в таком случае ты бы здесь не сидел. Ты что, сбежать хочешь? - осенила его вдруг гениальная мысль.

- При нашем бардаке это очень несложно, могу даже проконсультировать вас, как это сделать, но пока я хочу доказать вам, что деньги надо не здесь получать, а там зарабатывать. К тому же того, что меняют, все равно не хватит даже, чтобы сходить на Пляс Пигаль к девочкам. Ну так как? Поможете мне не подрывать экономическое могущество нашей великой страны?

- Я должен подумать. А ты что, писать об этом будешь?

- Обязательно. Буду вести двневник. Вернусь - опубликую, а не вернусь (не беспокойтесь, я не вернусь, только если умру с голоду), это будет лучшим пропагандистским материалом, живым свидетельством того, что нам там делать нечего, что там все плохо, и что даже мы не можем там выжить.

- С голоду мы тебе умереть не дадим, я созвонюсь с консульством и оформим как ознакомительную...

- Никогда, - запротестовал я. - Я сам, один в этом чуждом мире, без всякого консульства. Мог бы вам вообще всего этого не говорить, но мне нужен паспорт. Я заработаю на жизнь сам.

- Фотографии у тебя с собой?

- Да.

- Оставь и зайди через неделю, но имей в виду, я тебе ничего не обещаю и в твои игры играть не намерен.

Я пожал его вялую руку, а он недоверчиво поглядывал при этом в мои глаза, опасаясь, что напоследок я скажу ему об истинной причине своего визита. Но я уже все сказал.

13 июля

В этот день, судя по календарю, ничего не произошло, но сам день тринадцатое - вроде бы и не располагал к серьезному делу. Тем не менее я набрал номер его телефона. Он не отвечал. Может быть, случайность, но номер не ответил и через час, и через два, и через три. Перезвонил секретарше.

- Он в командировке, - был сухой ответ.

"Так я и знал, - подумал я, - прячется теперь".

- Скажите, а мне он ничего не просил передать?

- Как же, как же, просил, - заулыбалась в трубку секретарша, - очень просил. Снизу позвоните как придете, от милиционера.

- А можно завтра?

- Завтра суббота, давайте уж тогда в понедельник.

- В десять утра?

- В любое время.

16 июля

Сегодня семьдесят лет со дня создания Первой конной армии, а это знак свыше: "Вперед и пробьемся".

Не могу сказать, что мне в выходные совсем не хотелось узнать побыстрее, что он там такое просил передать, о чем нельзя по телефону: паспорт мог бы прислать и с курьером.

И вот я вхожу в главное здание.

- Где я вас видел? - спросил милиционер.

- Мы с вами вместе, по-моему, по двести шестой проходили в позапрошлом, - бросил я недавно сочиненную милицейскую остроту и выиграл. Ему понравилось.

- Вас просили снизу позвонить, но вы идите так.

Я поднялся. Прелюбезная секретарша вручила мне большой конверт, в котором в самом деле обнаружился заграничный паспорт на мое имя, записка и монета. Монета была не наша, не советская. Монета была круглая и восьмигранная одновременно. Белая, как наши алюминиевые кастрюли, только стоила она в отличие от кастрюли два франка.

- Только вот здесь распишитесь, - сказала мне секретарша.

Я безропотно выполнил приказание.

- Да вы присаживайтесь (в подобных учреждениях никогда не говорят "садитесь" - считается некрасивой ассоциацией), он просил, чтобы вы обязательно ознакомились с запиской.

- Спасибо, но спешу - занял очередь в молочном, тут у вас, на Цветном. Уж не взыщите.

И попрощался.

17 июля

Стоял в очереди во французское консульство. Милиционеры пропускали по три человека каждые десять минут, я был, наверное, шестидесятым. Милиционеры озабоченно по очереди посматривали на часы.

Когда я уже готов был пройти внутрь, время выдачи виз кончилось.

- Приходите завтра, - сказали мне.

Пришлось подчиниться западной демократии.

18 июля

Четыре дня и двести один год назад французский народ захватил крепость Бастилию. Хорошая информация, в консульстве обязательно поздравлю работников с национальным праздником. Но потом подумал, что может и не стоит: представил себе, как я в очереди за картошкой поздравил бы продавщицу с Днем Конституции.

Снова отстоял очередь, попал, потому что приехал за час до открытия. Получил какой-то кусочек картона с номером. Через стеклянную перегородку не стал поздравлять очаровательную француженку с прошедшим праздником. Просто поболтал с ней.

На прощанье она мне любезно улыбнулась и сказала, чтобы я пришел через три недели за визой.

Ничего себе! Может, французы тоже заразились любовью к очередям? Зачем же тогда Бастилию брали?

Вышел на улицу. Жарко! Очень жарко. Так жарко, что не сразу завелась машина.

Пока она отдыхала от пересосанного бензина, я решил чем-нибудь заняться. Вынул из кармана записку начальника ОВИРа и перечитал ее.

Там было написано: "Уважаемый" и на "Вы", видимо, начальник в письменной форме представлял меня во множественном числе, а может быть, вдруг преисполнился уважения к моему предприятию.

Очень мне показались трогательными советы, которые он не преминул дать мне, отправляя в путешествие. Такие советы, судя по фильму "Подвиг разведчика", давались людям, получившим особое задание.

Записка состояла из преамбулы с описанием двухфранковой монетки и пунктов, некоторые из которых я здесь привожу:

1. Получите паспорт, сразу же идите во французское консульство и занимайте очередь, оставьте недели на три анкеты в работу, после чего:

2. Идите занимайте очередь на бронирование билетов: если на поезд - на Петровке, если на самолет - на Фрунзенской.

3. В период между очередями советую, и настоятельно, занять очередь третью - за валютой (не делайте глупости, напишете потом, что хотите, но в кармане деньги должны быть) - это на Ленинградке, я договорился - вас пустят без очереди.

4. Потом снова вернетесь в консульство за визой, потом за билетом - и в путь.

5. Если вы настаиваете на невыполнении п. 3, то тогда вот вам на всякий случай телефон нашего консульства в Париже (приводился телефон).

6. На ваш вопрос, что означает "легально заработанная валюта", сообщаю, что в соответствии с действующим законодательством - это любая форма заработка, в результате которого вам будет выдано в том свидетельство; продажа привезенных с собой фотоаппарата, портянок или подтяжек легальным заработком не является.

Вот это дудки, а может, я волосы или усы отстригу и продам на парик, мало ли что?

Были и еще пункты, с которыми я был совершенно не согласен, но, впрочем, оценил заботливость начальника и потому их не привожу.

Но раз у меня минимум три недели, я дождался начальника из командировки.

20 июля

В понедельник, в день шестисотпятидесятилетия со дня рождения известного русского живописца Феофана Грека, позвонил ему на службу и был принят без промедлений.

- Ну как, не прошла твоя блажь? - спросил он меня.

- Если можно назвать блажью новое направление развития России, то нет.

- Когда едешь?

- Завтра... Лечу.

- Вот как, а язык знаешь?

- Нет.

- Никакой?

- Английский.

- Трудно тебе будет. Французы англичан любят не ахти. В Париж летишь?

- За билет в Париж требовали взятку рублями. Я бы, может, и дал, да у меня просто с собой не было. Лечу в Марсель.

- Взяткодатель тоже несет ответственность...

- Удивили. Но я готов ее нести, когда государство научится удовлетворять мои потребности за честно заработанные деньги без взяток.

Начальник ОВИРа промолчал. Основы советского права он знал не хуже меня.

- Чем еще могу быть полезен? - сказал он и добавил: - Нет, не верю я в успех твоего предприятия. Пару дней ты, конечно, там проживешь, а потом начнешь побираться, или придешь в консульство и попросишь денег на обратный билет. Кстати, проставь на всякий случай транзитные визы ФРГ и Бельгии, мало ли что.

- Уже поставил. А хотите пари, что побираться не буду?

- Да что с тебя взять при приезде...

- Не знаю, чем вы мне оплатите, к тому же известно, что из двух спорящих всегда один дурак, а другой подлец... Общеизвестно.

- Тебе уж, конечно, хотелось бы выставить полковника подлецом.

- У вас есть возможность выбрать. Но если я выиграю, то вам придется отпустить меня в кругосветное путешествие.

- А если проиграешь?

- Тогда в кругосветное путешествие поедете вы... А то, давайте вместе махнем в Майами.

- Для чего же ты все-таки едешь, - помолчав и осмыслив, видимо, мою последнюю фразу, спросил он, - с ума, что ли, сошел, или должность тебя не устраивает, или зарплата маленькая?

- Такая, как десять лет назад у министра.

- Почти то же, что у меня, - сказал он, - но я же никуда не еду!

- Да, но я хочу опытным путем установить, что русский человек может выжить в любых экстремальных условиях, без денег и без языка, а вы, видно, в это не верите?

- Во что?

- В то, что советский человек может выжить где угодно.

- Без языка трудно.

- Конечно, но ведь у нас и с языком хлопотно.

- Масса соблазнов, - уговаривал начальник.

- Они и здесь есть, просто соблазны переносятся в иную плоскость. В конце концов не важно, знаешь ли ты о том, что где-то в Европе продаются хорошие дамские сапожки, или видишь их здесь, все равно ведь не купишь...

- А как ты думаешь устраиваться на работу?

- Поброжу, присмотрюсь, надо думать, там прописку или характеристику с последнего места работы не спрашивают.

- Знаешь, сколько там таких, как ты?

- У меня три диплома, к тому же я русский. А сколько их там, как я читал у доперестроечного Коротича.

- Это-то меня и пугает.

- Но это экзотично, - настаивал я. - А два франка для чего? На пиво?

Пиво стоит на улице три, в кабаке пятнадцать, а два франка на сортир, я думаю, твои дипломы, желание что-то доказать мне лично и в нашей системе, впрочем, перестраивающейся и демократизирующейся, - подчеркнул он, сведутся на нет, когда схватит живот.

На этом разговор о сортире, - куда мне надлежит, по словам начальника ОВИРа, прибыть тот же час, едва мой самолет приземлится на земле Франции, вне зависимости от моего положения, принадлежности, вероисповедания и строя, который меня воспитал, мы и попрощались.

Он пожал мне руку, как жмет ее человек своему тяжело больному другу, оставляя его одного перед операцией в светлой и холодной палате.

А я, оставшись перед операцией, отвлекался тем, что перестал о ней думать, но зато читал, продираясь через "Юманите", смотрел все о Франции и слушал советы друзей и знакомых. Уже через неделю я знал два иностранных слова: "облико-моралес совьетико" и "туристо-иноземо" - нимало не заботясь об их значении.

ГЛАВА 2

15 августа

Клянусь, поднимаясь по трапу, я не оглянулся на безмолвно раскинувшееся Подмосковье. Может быть, это случилось потому, что сам я плохо представлял себе то предприятие, которое затеял. Не знаю, но только не оглянулся, а как именитый пассажир поздоровался со стюардессой, прошел на свое место и стал смотреть в иллюминатор.

Этому предшествовало знакомство с пограничниками, которые теперь, уж не знаю, для каких конспиративных целей, были одеты в одинаковые черные, плохо подогнанные по фигурам костюмы. Несмотря на жару, они проверяли наши документы в этих самых, мокрых от пота одеждах. Когда я писал о них свою книгу "Цветы вереска", они были в зеленых фуражках и нравились мне гораздо больше. Таможенники, похожие на милиционеров (их тоже одели в новую форму), презрительно пропустили меня не глядя - что им нищий турист без денег. Один из них занялся респектабельным толстяком, и скоро стало ясно, что общение с ним обещало быть полезным не только таможеннику, но и, возможно, даже Внешэкономбанку.

У меня не столь необузданная фантазия, чтобы сквозь пелену облаков представить себе, да еще и описать четыре промелькнувшие подо мною в тот день страны: Польшу, Австрию, Венгрию и Италию. Я и не искал их внизу, а только часок подремал, часок почитал, и тут-то премиленькая стюардесса из наших стала развозить напитки.

Глядя на ее ножки, я почему-то захотел пить еще больше, но едва только она поравнялась со мной, как... о боже! Понял - все, что она везла: и баночный эль, и орандж джюсс, и сок авокадо, и виски, и джин, и ле минераль, и даже рассоль де капуст, - все это можно было купить на любые деньги, кроме наших.

- Да за что ж нам так, - обиделся я за державу, коей считал себя патриотом, и легонько наклонился вперед, дабы стюардесса воочию могла убедиться в чрезвычайном моем неотреагированном желании.

Она пристально посмотрела на меня, но поехала себе дальше. А я лихорадочно стал соображать, что же делать.

- Думать, - рявкнул кто-то у меня над ухом.

Я оглянулся, но все, кто могли рявкнуть, или пили виски или кьянти в высоких стеклянных тяжелых бокалах, или спали.

"Неужели срабатывает сигнальная система?" - подумал я. И, быть может, не ошибся.

Выбравшись со своего места, я отправился гулять по салону и, поравнявшись со стюардессой, с вожделением посмотрел на нее и на напитки.

- Пить будете? - равнодушно спросила она.

- Бабок нет, - ответил я достаточно внятно, и она улыбнулась.

- Анекдот на эту тему знаете? - галантно продолжил я беседу, давая понять, что анекдотов у меня в запасе значительно больше, чем денег.

- Нет, - ответила она и повезла свой столик в сторону кабины пилотов, расскажите.

Я втиснулся за ней в служебное помещение. Жажда заставила меня быть кратким и красноречивым.

- Ну, ситуация примерно как сейчас, - сказал я, - прелестная девушка развозит напитки по салону и, доезжая до одного пассажира, на вопрос: "Будете ли пить?" все время получает от него: "Бабок нет". Она не поняла, что это означает - рейс был иностранный, и пошла посоветоваться с пилотами. "Вот, говорит, у меня в салоне странный пассажир, я ему: "Виски будете?", а он мне: "Бабок нет". Что такое "бабок нет", пилоты тоже не знали, и потому радист немедленно соединился с землей, земля в свою очередь запросила филологический факультет Гарвардского университета, вскоре информация была передана на борт воздушного судна и сообщена стюардессе. И вот она, стройная, милая и томная в очередной раз идет со своим столиком на колесах мимо пассажиров, подъезжает к грустному путешественнику, который все время произносит странную фразу. И когда на ее вопрос: "Водку, сэр?", он снова раздраженно бурчит: "Бабок нет", неожиданно получает преисполненный благосклонности ответ очаровательной стюардессы: "На халяву, сэр".

Интересно, сколько все-таки раз она выслушивала эту бородатую галиматью?

Я был удостоен звонкого смешка, после чего девушка игриво посмотрела на меня и налила виски в какой-то очень вкусный сок.

Я был тронут и поцеловал ей ручку. После чего выпил все мне подаренное.

"Это не значит "побираться"!" - мысленно заявил я начальнику ОВИРа.

Когда я вернулся на свое место, на панельке над проходом зажглось табло: "Не курить, пристегнуть ремни", и тут я впервые вспомнил, что от пачки "Явы" купленной позавчера у какого-то барыги за трояк, у меня осталось всего две сигареты, а в Марселе, куда, надо думать, приземлится вскоре наш самолет, даже "Житан" без фильтра мне никто не даст бесплатно...

Необозримые дали Средиземного моря показали мне, что мы у цели.

Самолет врезался в очаровательный городок, пронес его немного под своими крыльями и резво побежал по горячим плитам аэродрома.

Потом он остановился, и еще через несколько минут я ступил на французскую землю!

Удивительно, но каждый, кто совершает это, считает, что он имеет на это право.

Было около шести вечера.

Но часы на аэровокзале, напоминающем наше Шереметьево, как полудохлая совхозная мышь дородную крысу из НИИ, показывали "четыре". Я подчинился общеевропейскому времени и обрадовался: на поиски денег, жилья и ужина оставалось на два часа больше, чем предполагалось.

Никаких пограничников, никакой таможни я не увидел. А в чем же тогда сила государства у них? Странно, - подумал я.

... Черт, прямо хоть иди, сдавайся властям. Как-то непривычно, что меня не обыскивают.

О, слава Богу, идет полицейский. Я - к нему. Протянул паспорт...

... Как же был прав Маяковский:

И вдруг, как будто ожогом, рот

Скривило господину

Это господин чиновник берет

Мою краснокожую паспортину.

Берет как бомбу, берет как ежа...

И так далее...

Козырнул и пошел дальше.

А я сделал несколько шагов и оказался на длинной-предлинной ленте эскалатора, которая долго везла меня, оберегая от толчков, и в конце концов выплюнула в явно небольшом городе.

"Но это не Марсель", -удивился я.

"Марсель - 16 километров", - гласил дорожный указатель. Рядом с ним не было никаких лозунгов типа: "Превратим Марсель в образцовый капиталистический город".

И никаких плакатов, кроме разве что одного, многократно повторяющегося: на нем была изображена красивая дамская задница и рулон пипифакса. Все это вместе рекламировало туалетную бумагу.

Какой-то темнокожий человек с голым торсом тут же продавал бесчисленное множество очков, рядом с ним была выставлена шеренга разных баночных и небаночных прохладительных напитков и пива. Предательски запахло жареным мясом.

Я достал записную книжку и стал заносить в нее первые впечатления. Впрочем, пока их было не так уж много.

Непривычным было все-таки то обстоятельство, что меня никто не встретил. Так я еще никогда не путешествовал. Обычно, когда едешь в командировку - писать фельетон в Саратов или в Уфу - кто-то из местных властей обязательно тебя встречает, да еще и на автомобиле. Привычка, а она вторая натура! А тут пойди, пройдись пешочком, на голодный желудок. А куда идти? В Марсель? А как потом оттуда в Париж, не пешком же - это чуть ли не восемьсот километров!

Можно было, конечно, взять напрокат машину, всего-то 20 долларов в сутки, доехать на ней куда угодно, а там бросить в любом подобном же пункте проката, но... долларов у меня не густо.

Может быть, остаться в таком случае в аэропорту, провести время здесь, и как по капле воды об океане, составить свое представление обо всей Франции по нему?

Русский человек любое дело начинает с перекура, и я стал было прикуривать предпоследнюю свою советскую сигарету, но тут же ко мне подошел некто и что-то спросил. Я понял только слово "сигарет", произнесенное по-иностранному и протянул ему пачку с последней сигаретой - чисто русское милосердие. Он взял, в России бы последнюю не взяли, поблагодарил, закурил, но вдруг закашлялся и, дико посмотрев на меня, бросил сигарету, затоптал ее и страшно выговорил два слова: "Ноу наркотик", делая ударение на последнем слоге в последнем слове.

Так я потерял последнее родное в этом чужом мире - сигарету.

Как я провел вечер, записывал впечатления, как вникал во все франкоговорящее: уличные беседы, междометия, вывески - описывать теперь не имеет никакого смысла, поезжайте - сами увидите, это все само собой разумеется. Никуда я не пошел и тем более не поехал в тот вечер, а твердо решил утром же отправиться в Марсель автостопом (в Европе, в отличие от Бибирева, я слышал, он бесплатный - если по пути) и вернулся в здание аэропорта, где до двух часов ночи смотрел настенный телевизор, и к означенному часу (а куда деваться?) принялся вдруг даже понимать кое-что из того, что из него говорят дикторы.

И тут же на скамье в большом зале я задремал, инстинктивно прижимая к себе свой российский рюкзак, которому было так же неловко среди европейского барахла, набросанного по всему залу, как мне - иностранцу - среди чужих.

16 августа

Рюкзак мой проснулся первым и упал мне на ногу.

Упал он от неожиданности: проснувшись, увидел рядом стоящий кофр таких гигантских размеров, что обалдел и от этого свалился.

Обладатель кофра обратился ко мне со сна. И он, и я только проснулись, оба были взлохмачены, но, несмотря на неординарность ситуации, я сообразил: он обратился ко мне с вопросом на явно славянском языке. Поэтому нет ничего удивительного, что я его почти понял.

Для подтверждения своей мысли он взял мою руку за запястье и, указывая на часы, сделал международный знак руками, обозначающий подсчет денег. Трудно предположить, что он просто вздумал вдруг почесать большим пальцем указательный и средний.

Нет, часы я ему не продал, хотя искушение было сильным. Но кое-как разговорился, и результатом нашей беседы стало его почти непреодолимое желание в противном случае продать мне свои. Но и его часы мне нужны не были.

Закончилась наша высокоинтеллектуальная беседа, когда объявили его рейс и он исчез, унося свой проклятый кофр, смущавший мой скромный рюкзак.

Я вскоре вышел на небольшую площадь, не торопясь прошел вдоль озера и вдруг увидел дорожный указатель, который меня взволновал. На нем было написано, что до Экс-ан-Прованса совсем недалеко.

Почему меня взволновал указатель? Да потому, что я обожал Сезанна и, как многие, пытался ему подражать. Сезанн родом из этих мест. Кстати, рисовать меня учил, когда мне было шесть лет, художник-француз. Его звали Пьер.

Я смотрел на указатель, как смотрел бы фильм о своем детстве.

И вдруг с ужасом подумал, что никуда не спешу и что меня никто не ждет. И - захочу - пойду в Марсель, захочу - в Экс-ан-Прованс...

Пока я стоял в раздумье, подошел полицейский, о чем-то спросил, показывая мне под ноги. Я посмотрел туда же и увидел собаку с грустными глазами. Она нюхала мои брюки. Я вспомнил про оставленную в Москве свою собаку. Полицейский уже достал шнурок, чтобы увести животное, но тут я принял решение: в конце концов, если пес выбрал именно меня, то как я смогу его предать? Мы - советские, всегда покровительствуем нуждающимся в странах капитала. Я потрепал пса за холку.

Пес завилял хвостом и полез носом ко мне в рюкзак. Там кончалась выданная мне мамочкой в дорогу колбаса. Полицейский отошел. А тут подоспела хозяйка собаки. Она была полной и неряшливой, и чем-то напоминала торговок с одесского Привоза.

Пса она называла Толиком, и это показалось мне достаточно основанием для вступления с ней в контакт.

-Вы русский? - изумилась "торговка".

- Да, - сказал я, - а вы?

- Украинка, Матрена, - она делала ударение на последнем слоге.

- Вот это да, - сказал я, - вот уж повезло, так повезло.

- Да что же это мы стоим, - запричитала она совсем как в России, сейчас же едем ко мне. Москаль! Толик, домой!

Но Толик был европейским псом, он не побежал домой, он степенно подошел к автомобилю "пежо" и остался ждать, пока мы с Матреной подойдем ближе.

Матрена села за руль, и это было невероятно. К тому же она жила в Экс-ан-Провансе, а мне как раз все равно куда.

И началась беседа.

Я рассказал о себе, а она о себе. Украинка. Жила в Москве на Дмитровском шоссе. Вышла двадцать лет назад за француза. Живет одна в доме: муж умер, дети разъехались - у нее две дочери замужем. Пригласила отобедать. Дом у нее двухэтажный из четырех комнат. Мы заехали на базарчик, и на столе, кроме неизвестной мне зелени, блюд и напитков появилось еще и все то, что обычно подают в России: соленые огурцы, сало.

И комната, где обитала Матрена, больше напоминала светелку, чем западные апартаменты.

За столом она вдруг спросила:

- А какая станция московского метро после Новослободской?

Я стал вспоминать. Вспомнил, что уже давно и Савеловскую открыли.

- А много там теперь станций, в Москве?

- Конечно много, - сказал я, - более ста сорока, не помню точно, их переименовывают по два раза в день.

И вдруг меня осенило: я порылся в карманах и достал записную книжку, в которой оказался, как это часто бывает в таких почти безвыходных ситуациях "рояль в кустах" - план линий Московского метрополитена.

На нем, естественно, были обозначены станции и "Орехово", и "Сходненская", и даже "Свиблово". Я немедленно протянул этот план собеседнице. Так легко старик-годовик доставал из рукава времена года...

Она вцепилась в этот план, как будто на нем была нарисована дорога к сокровищам.

- Возьмите на память, - сказал я, не совершая, право, ничего особенного.

- Что вы хотите за него? - спросила она по-иностранному: у нас за подарки ничего не просят.

- Совет, - поразмыслив, ответил я.

- Что вам угодно? - заинтересовалась она.

- Я бы хотел заработать денег и найти ночлег на пару дней.

- У меня есть здесь недалеко подруга, которая содержит шато, - подумав минуту-другую, сказала она, потом я сообразил, что это крошечный ночлежный дом. - А что вы умеете делать?

-Я умею писать, я знаю советское законодательство и я географ, - сказал я.

Она, казалось, раздумывала.

- Как же вы собираетесь зарабатывать деньги? - наконец резонно спросила она. - Дипломы нынче никому не нужны, нужны руки.

- Но к тому же я молод, здоров и не боюсь зарабатывать деньги, таская тяжести. Могу вымыть витрину, например, - поспешно сказал я.

- Узнаю русских, - она вдруг обрадовалась. - Мой жених в Москве, когда я была в положении, бегал на станцию "Савеловская" разгружать вагоны. Что он там только ни разгружал!..

Я ждал продолжения, но ее воспоминания на этом оборвались.

Она серьезно посмотрела на меня и, видимо, приняла какое-то решение: схватила меня за руку, потащила из-за стола, а потом из дома, заперла дверь и мы куда-то двинулись.

Шли мы недолго, потихоньку переговариваясь - главным образом она отвечала на мои вопросы по поводу витрин, - и довольно скоро оказались возле какого-то маленького кафе, в которое вместе и вошли.

Но за столик не сели, видимо, оттого, что только что отобедали, а прошли дальше, за стойку, и моя новая знакомая что-то приветливо сказала появившейся за стойкой юной даме. Сказала, само собой, по-французски.

Та выслушала, подняла глаза, протянула мне руку и, смерив удивленным и, как мне показалось, насмешливым взглядом, о чем-то спросила.

- Вы дома посуду моете после ужина? - перевела моя знакомая.

- Да, - уверенно сказал я. И это в самом деле было так.

- В таком случае - прошу. - Открылась какая-то дверь, и я оказался в кухне.

И в этой кухне пахло так же, как и в любой другой. Какой-то темноволосый и темнокожий человек исправлял кран над мойкой.

- Вам повезло, - сказала мне дама, - с утра не было воды и осталось много грязной посуды. Вы не против?

Я был счастлив и сделал жест, свидетельствующий о моей готовности не только мыть посуду, но даже помочь темнокожему чинить кран.

В этом, однако, не было необходимости, кран он починил сам: был трезв и не говорил, что нет прокладок, шпонок и инструментов.

- Когда управитесь, приходите ко мне, тут недалеко, мадам Оливье вам покажет дорогу, - это уже сказала моя старая знакомая, мадам Матрена, удаляясь тяжелой походкой.

А вскоре пошла вода, и мадам Оливье тоже оставила меня.

Наверное, по ресторанным понятиям, посуды было не очень много, но я сразу же понял, что мыть ее будет довольно сложно. Хотя бы потому, что остатки утренней еды на ней основательно подсохли. Но около мойки висело такое количество щеточек, скребочков, губок и тряпок, и стояло такое количество порошков, флаконов и спреев, что я решительно приступил к делу.

В общем, я всегда считал, что журналисту надлежит попробовать в жизни по возможности все.

Когда-то в армии я вот так же подумал: служба моя проходит, а я до сих пор еще не мыл гальюн. И вот, удивив и перепугав начальство, попросил направить меня в такой "унизительный" для творческих людей наряд; капитан, помнится, отказал мне. Он не понял, для чего мне это. Он решил, что я замыслил, быть может, что-то противоправное. С тех пор на утренних поверках я регулярно появлялся в нечищенных сапогах и с непришитым подворотничком. В конце концов мое антиусердие было замечено. Но зато теперь я могу, если придется, вполне квалифицированно описать невероятный процесс мойки гальюнов. Зачем мне это? Кто его знает, привычка все постигать на практике.

Я заткнул пластмассовой пробкой раковину мойки, положил туда наудачу какого-то едкого порошка и, соскирдовав наиболее грязные тарелки с засохшей едой, залил их водой.

А пока вода наполняла раковину, надел на себя мягкий зеленый халат и толстые резиновые перчатки, такие же зеленые.

Чистую посуду я ставил на огромный пластмассовый стол с дырочками, из которых шел горячий воздух.

Ни разу хозяйка кофе не пришла полюбопытствовать, что я там такое делаю, правильно ли я мою, не разбил ли чего.

Когда я наконец все закончил, закрыл воду, вытер пол специальной шваброй - я не сразу сообразил, как ею работают - и переоделся, то впервые посмотрел на часы.

Было двадцать минут пятого.

Я вышел в зал, где увидел свою хозяйку мадам Оливье. Она улыбалась. Я по-английски доложил, что работа закончена.

Она недоверчиво и, как мне показалось, иронично посмотрела на меня. То ли она не понимала английского вообще, то ли моего английского в частности, но она прошла в моечную и остановилась как вкопанная.

Чашки сияли перламутром, инкрустированной чернью блестела посуда. Вилки, ножи и ложки расположились в ряд и готовы были поспорить своим сиянием с глазами самой прелестной дамы, бокалы и рюмки вбирали в себя блеск уходящего дня. Пол, вытертый специальной шваброй, отражал всю прелесть вымытого.

- Вы профессионал? - просила меня по-английски мадам Оливье.

- Да, - гордо сказал я, - я журналист, географ и юрист.

Она немедленно подошла к стойке и достала из кассы стофранковую бумажку, потом подсыпала к ней еще франков тридцать мелочи, а потом сделала жест рукой, как будто дарит мне весь мир. Она была прелестна. И в этой ее прелести читалось: на дальнем столике накрытая еда предназначалась голодному мне.

Я сел и с удовольствием стал ужинать.

Мадам Оливье положила передо мной пачку сигарет, и я полез в карман за деньгами.

Но она остановила мою руку.

- Русский юрист, - сказала она, улыбаясь.

По дороге к дому Матрены я вспомнил о торжественном предречении начальника ОВИРа, что мне обязательно понадобится зайти в такое место, куда и цари ходят пешком. Вспомнил я об этом потому, что ощутил вдруг насущную необходимость.

Вы поймете мое волнение, когда за два франка передо мной распахнулась кабина, от которой не воняло за два квартала. В ней играла музыка и стояли живые цветы.

Я вернулся к Матрене, и она предложила мне пожить у нее несколько дней.

- Дом большой, - сказала она, - а я одна.

До рассвета я рассказывал ей, что такое перестройка.

Кроме того, мы слушали радио.

Возникает какое-то особенное, почти сладострастное чувство, когда слушаешь "Маяк" на коротких волнах. Слышно плохо, но это не потому, что глушат, а просто плохо слышно, может, батарейки слабые.

Матрена спросила меня: для чего подожгли ленинский шалаш в Разливе.

Я не знаю, для чего его подожгли, быть может, следуя логике Герострата - чтобы попасть в передачу "600 секунд".

- И ведь почти в каждой Советской республике теперь есть президент, спросила Матрена, - а как же Горбачев?

- Он, вероятно, будет старшим президентом, - ответил я.

Перед самым сном я сделал несколько уточняющих записей в дневнике, а именно с мадам Велли я познакомился не в аэропорту, а в крошечном городке, куда после изнурительного путешествия пехом добрался и присел отдохнуть. И пес ее подошел ко мне не потому, что я такой хороший русский или даже советский, а потому, что моя матушка нагрузила меня перед поездкой к империалистам всяческой снедью, типа бараньих ребрышек, колбасы, дала даже баночку консервов (неизвестно, где достала), которую я подарил потом в аэропорту местным цыганам. Здесь они называются испанцами.

17 августа

Чуть свет я был уже на ногах. Сбылась мечта идиота: я шел на то самое место, в тот самый дом, откуда начинался удивительный гений - Поль Сезанн. Сопровождал меня французский пес Толик.

Никогда я не ощущал присутствия художника так близко. Никогда еще мне не казалось, что вот этот самый пейзаж я уже где-то видел, и если я вспоминал подмалевок или незаконченную его работу, то теперь я понимал, что то не было подмалевком или незаконченной работой, такой была натура.

Часть заработанных вчера денег я отдал за входной билет в сезанновский домик-музей, но уж зато я понаслаждался. И на второй этаж поднялся, и на плетеном его стуле посидел, и палитру его погладил, и часа три дышал, дышал в запущенном донельзя овражистом саду.

Когда я вышел из ателье на улочку, мне ужасно захотелось рисовать желание, которое редко стало посещать меня в суетливой московской действительности. Пес Толик, ожидающий меня на улице, вновь составил мне компанию.

А улица, на которой когда-то стоял пожилой бородатый художник, вдруг налево поднималась в гору, а направо - мчалась куда-то вниз.

Я погулял по городу. Он был удивительно ухоженным и даже днем переливался разноцветными огоньками.

Верный Толик шел рядом. Вдруг он, забыв солидность, погнался за кошкой, заставил ее даже залезть на дерево. Я, было, позвал ее: "кис-кис", но тут вспомнил, что она тоже француженка и, конечно, меня не понимает. Тогда я перешел на французский: "мину-мину", - позвал я.

Кошка спустилась, я погладил ее. Толик, как истинный француз, вилял хвостом.

Стало быстро темнеть. Солнце свалилось куда-то за холм, а я все бродил, бродил.

Не знаю для чего, я вдруг купил в лавке две краски в тюбиках: зеленую и коричневую, белила в баночке давались бесплатно.

Придя домой, вернее, к мадам Матрене, всласть поработал - прямо на куске ненужной ей пластиковой коробки из-под туфель стал писать под впечатлением сегодняшней прогулки пейзаж, видимый из ее окна.

Правда, виден он по утрам, а не ночью, но я рисовал его по памяти.

Мадам Матрена увидит его на следующий день утром.

Но дверь внезапно отворилась, она вошла ко мне в комнату с какой-то расцвеченной газетой, и по выражению ее лица я понял, что случилось нечто экстраординарное, во всяком случае в ее доме.

- Мсье, - сказала она, - вы становитесь знаменитым, и это меня пугает.

- Что случилось, очаровательная мадам Матрена? - спросил я, кривя душой, еще не до конца спустившись на грешную землю после посещения ателье.

- Случилось то, что в номере газеты, вот, смотрите, написано, перевожу дословно: "Прекрасно моет посуду, чистит ножи и вилки, заставляет бокалы сиять солнечным светом советский юрист такой-то". Ведь это ваше имя? Более того: указан мой дом, как место, где вас можно разыскать, и пока вас не было, уже приходили трое просить вас пожаловать мыть посуду.

Я находился в удивительной стране, и самое смешное, что эта страна была, как меня учили еще в школе - страной капитализма. И я решил этим воспользоваться.

- Мадам Велли, - сказал я, - не огорчайтесь, пойдемте, я что-нибудь вам нарисую в подарок, а завтра мы с вами или разоримся, или заработаем много денег. - И я стал снова рисовать двумя принесенными вчера красками, а мадам Велли, причитая и иногда взъохивая, рассказывала мне о своих разлетевшихся детях, об умершем муже и об одиночестве, которое, к счастью, наступило только теперь и никогда не напоминало о себе после эмиграции из Советского Союза.

Когда я закончил рисовать, я поставил свое сохнущее произведение у двери спальни мадам Велли, так, чтобы утром, проснувшись, она тотчас же увидела бы его.

Я сделал ей дарственную надпись.

И уже ложась спать, разыскал в словаре улиц и деревьев Экс-ан-Прованса ту, на которой помещалось весьма престижное заведение, именуемое в СССР адвокатурой.

_

18 августа

Ранним утром я уже двинулся через весь город к центру и к десяти утра, с удовольствием съев парочку круасанов с кофе, оказался перед стеклянной дверью учреждения, в которое в СССР в силу разных причин никогда бы не обратился.

Я не обратился бы и к французским адвокатам, но сама реклама, в которой сообщалось, что я юрист, заставила меня пофрондерить и решиться на весьма, впрочем, рискованный шаг, ибо кроме наития и желания победить я не имел ничего, я ведь не знал гражданское законодательство Франции столь хорошо, как, скажем, наше, которое я, в бытность свою в институте, сдавал раз, наверное, пятнадцать и в конце концов получил заслуженную "пятерку".

Пригладив немного височки, я заглянул в большой стеклянный зал, где сидели пять мужчин и одна женщина, и произнес традиционное громкое и тотчас же замеченное:

- Бонжур, мадам э мсье.

После этого, исчерпав основной блок известных мне французских слов, я нагло спросил по-английски:

- Ху кэн спик инглишь? - и получив сочувственную улыбку и уверения, что на двух, трех, а то и более языках говорят многие адвокаты Франции, я выбрал ближайшего ко мне сидящего и представился ему как коллега, выложив на стол газету, где сообщалось о советском юристе, специалисте в мытье посуды.

Адвокат мсье Дюфи понял меня с половины английского слова. Я только не знал, как будет по-французски понятие "личного неимущественного права" и сколько это право стоит во французской валюте. Но он меня понял и без специальных терминов. Единственное, о чем я беспокоился, имеет ли право на защиту адвоката не гражданин Франции, и оказалось, что вполне, как впрочем гражданин любой страны у нас.

Ну а теперь несколько слов в объяснение моей позиции на примере одной истории, которая произошла на моей памяти недавно, и участвовал в ней тогдашний начальник ГАИ страны Зверковский, дававший интервью французской, кстати, журналистке.

Она задала ему много вопросов, в частности, как дорожная полиция в СССР узнает о том, что машина, стоящая на обочине, неисправна и нуждается в помощи.

- Очень просто, - ответил Зверковский, - водитель включает мигающую сигнализацию.

- Хорошо, - сказала журналистка, - а если повреждена именно сигнализация?

- В таком случае, - любезно отозвался генерал, - можно выставить флажок.

- А если его нет?

- Ведро, - нахмурился генерал.

- Но этого же не может быть! Ведер не возит большинство водителей!

- В крайнем случае, - сказал Зверковский, - можно отвинтить сидение и положить его на дорогу.

Журналистка была в восторге, и в одной из парижских газет появилась публикация, состоящая из одной только фразы: "В Советском Союзе дорожная полиция всегда знает, когда неисправна машина участника дорожного движения. Возле такой машины водитель выставляет сиденье. Добрая традиция!"

Вот примерно такая история, вернее, такая ее направленность привиделась мне в публикации о том, что советский юрист квалифицированно моет посуду.

В рекламной заметке было нарушено мое личное неимущественное право и подменено понятие профессии. Получилось, конечно, смешно, и, вероятно, газета на этом выиграла. Во всяком случае, если судить по звонкам к мадам Матрене.

Я знал, что по закону могу получить материальную компенсацию за нанесенный мне моральный урон - так почему бы и нет, раз уж я решил жить "за бугром" исключительно на средства, заработанные за тем же "бугром".

Но... я уже на второй день жизни здесь понял, что живу не в социалистической формации, когда в профкоме пытаются примирить двух непримиримых бездельников.

К тому же начальнику ОВИРа я должен был доказать, что я юрист.

И я доказал это. С адвокатом, господином Дюфи, мы составили заявление в суд, но до суда нам дойти не пришлось. Представитель газеты, опубликовавшей столь пикантную рекламу моих профессиональных качеств, уже через три часа заплатил на основании искового заявления, переданного ему в копии мсье Дюфи - штраф, превышающий стоимость затраченных на рекламу денег вчетверо.

Теперь я уже мог поделиться с мсье Дюфи гонораром.

И, наконец, последнее. Представитель газеты, узнав, что я не только юрист, но и журналист, предложил мне в течение трех дней публиковать все, что я только пожелаю: путевые впечатления, какие-нибудь правовые сентенции.

- А рассказы? - предложил я.

Представителю газеты пришлось соглашаться.

Вечером мы сидели с мсье Дюфи в ресторане, классом повыше той прелестной забегаловки, где я вчера начал свою карьеру, и ужинали, и там же мне пришла в голову забавная вещь, которой я и поделился с мсье Дюфи.

Я предложил ему дать в следующем номере этой же газеты рекламу о том, что именно к мсье Дюфи обратился советский юрист за защитой своих прав.

Мой собеседник был в восторге, но платить за ужин я ему не позволил, я теперь был на коне и с этого коня слезать в ближайшее время не собирался.

Сегодня был мой день, и, завершая его, я вспомнил о той, которая вольно или невольно дала мне возможность им насладиться.

Купил ночной букет темных роз и отправился с ним к мадам Оливье - она как будто бы ждала меня, приняв букет, подставила руку для поцелуя и улыбнулась своей волшебной улыбкой.

Я постарался вспомнить все французские слова, которые когда-либо знал, и выразил этой чудной фее все чувства сразу.

А потом я вернулся к своей хозяйке. Она сидела перед видеомонитором и смотрела какой-то несусветный фильм про космические приключения. Рядом с ней лежала книга: "Пособие для имеющих желание покончить с собой". Она начиналась с фразы: "Прежде всего вам следует вступить в брак".

Я не стал отвлекать мадам Матрену и прошел в отведенную мне комнату.

19 августа

Во сне мне показалось, будто я дома, в Москве. Но только в далеком детстве...

С этим ощущением я и проснулся. Оказалось, по подоконнику мерно барабанят капельки дождя. Спать уже почти не хочется, но не хотелось и вставать.

Совсем как в детстве...

И вдруг в мою комнату вошла мадам Матрена и словно стукнула мне "под дых".

Когда первый ледяной душ прошел, я попытался взять себя в руки, но не получилось. Сел на диван, зачем-то начал размазывать по полу пальцем упавший кусок темно-синей краски. Как колокол бились в мозгу имена: Крючков, Язов, Павлов, Янаев.

Мадам Матрена включила телевизор.

Оказалось, что итальянское радио сбрехало. Горбачева не расстреляли, он жив и, будучи другом Янаева, скоро вернется на работу, но приболел. А в ознаменование его болезни в Советском Союзе введено чрезвычайное положение.

В общем, это понятно, когда я болею, мамочка тоже считает это чрезвычайным положением.

А может в таком случае вообще все, что передают - брехня, все-таки западная пропаганда. Может, танки готовились к параду 7 ноября, а их приняли за признаки переворота.

Попробовал позвонить мамочке в Москву.

Связи с Москвой не было.

На экране телевизора появился Миттеран. Я ничего не понимал, что он говорил, но он меня успокоил своим видом. Следующий, кого мне показали, был Андреотти. Он заявил, что готов хоть сейчас поехать в Форос, в Крым, где болеет Горбачев, и сам прояснить ситуацию. Пусть поедет и отвезет ему лекарство.

И, наконец, я успокоился совершенно. Президент США Буш сказал, что он вообще узнал о перевороте из газет.

Умничка, господин Буш, спасибо, что успокоил. Ведь если бывший генеральный директор ЦРУ узнает последним о том, что произошло с президентом соседней и весьма беспокоящей его страны, значит, он или сам это подготовил или договорился, как минимум, о шоу.

Поразмыслив, я начал приходить в себя. И, как барон Мюнхгаузен, дал заговорщикам сутки на восстановление статус кво.

Взяв в руки кисть, я стал продолжать свои занятия.

- И не мудрено, что Горбачева предали, - вдруг сказала мадам Матрена, он ведь сам стольких предал, сначала ради правых - Ельцина, потом ради левых - Рыжкова и Лигачева, потом снова ради правых - Яковлева и Шеварнадзе. В мою бытность на Руси Великой была поговорка "Как аукнется, так и откликнется".

...Не работалось, поэтому почти весь этот день я посвятил сибаритствованию в постели. Лежа, выучил множество французских слов, а когда наконец поднялся, принялся снова рисовать.

Мадам Матрена постучала в дверь, когда уже было два часа пополудни.

Заглянув "на минутку" мадам Велли провела у меня в комнате два часа, мы с ней вместе жевали теплые круасаны с каркаде, ну а авокадо использовали вместо масла.

Все эти два часа я думал о своей стране, о мамочке, но только не о том, как бы мне завтра отправиться на заработки снова.

До вечера так ничем и не занялся.

В вечерней газете возле портрета Янаева (очень мне это надо!) увидел три своих опубликованных новеллки.

Обиделся на путчистов, они мне испортили праздник.

20 августа

Утром случилось неожиданное. Пришла какая-то делегация с русского факультета Прованского университета и попросила выступить у них, рассказать что-нибудь вроде тех веселых историй, что были вчера опубликованы в газете.

Предлагали гонорар. Но от денег я церемонно отказался и с удовольствием пообщался со студентами на своем родном языке. Студентов, правда, было очень немного, занятия ведь начинаются только через месяц. Пришли те, кто здесь оказался случайно.

Ходил по аудиториям. Водили.

Везде, куда бы я ни приходил, говорили только о путче. Уже стали известны подробности, имена героев, тех, что остановили танки.

Но несмотря на то, что впереди была неизвестность, брезжила не просто надежда, но уверенность: все будет хорошо.

А вот иностранцы боятся.

Но, к счастью, я русский. Я житель страны, где царевич Дмитрий как-то нечаянно зарезался ножом, где убили Павла I, а за другого царя, оказывается, все государственные дела решал Распутин, в стране, где до сих пор неизвестны причины смерти Андропова, Петра Великого, и не побоюсь этого слова Брежнева.

Очень уж упорно муссируется слух, что Леонид Ильич жив и находится по определенному адресу, куда я обязательно съезжу, если, конечно, в редакции сочтут уважительной мою командировку.

До вечера я слонялся по городу.

21 августа

С самого утра я отправился в редакцию газеты. Там меня встретили восторженно, несмотря даже на то, что говорили мы на разных языках.

Выплатили гонорар и предложили печататься снова, но я отказался, потому что в мои планы не входило делать карьеру в Экс-ан-Провансе. Я намеревался покататься по Франции, а не оседать, как какой-нибудь Жюль Верн, на одном месте.

Редактор не стал настаивать.

Но я сделал редактору ошарашившее его предложение: распространять его газету подписчикам, развозя ее на велосипеде.

Редактор долго смотрел мне в глаза, пытаясь определить, не разыгрываю ли я его, после чего, решив, видимо, что я сумасшедший или тронулся на почве путча и что со мной лучше не связываться, распорядился это дело мне разрешить.

Так, как я устал в тот день, я не уставал никогда в жизни. У меня было ощущение к концу дня, что я открываю не щель почтового ящика, а свинцовую крышку огромного ларя, и в эту щель просовываю не газетку, а мокрый кусок тяжелой фанеры, которую у меня к тому же из рук вырывает ветер.

Мне заплатили триста пятьдесят франков. С теми деньгами, что у меня оставались от разного рода уже известных мероприятий, на дорогу в Париж и для того, чтобы там провести один день (город дорогой), было достаточно.

Беда только заключалась в том, что в Париже не приходится рассчитывать на южное гостеприимство. Там вряд ли, как здесь, люди знакомятся на улице и готовы незнакомого иностранца привести в свой дом, дать ему кров и украинских галушек.

22 августа

Правильно говорят: "Как волка не корми, а он все равно в лес смотрит". Так и я. Как ни хорошо мне было в Экс-ан-Провансе, хотелось в вожделенный Париж. Однако я решил, что до того неплохо было бы побывать в Марселе, поскольку я вряд ли вернусь еще на юг, ну хотя бы для того, чтобы потом рассказывать, что, дескать, был.

До Марселя тридцать восемь франков на автобусе...

А сегодня у меня последний день здесь. И я намереваюсь его провести в основном в созерцании бытия, такого мягкого и славного. Сейчас вот пойду на почту и позвоню мамочке, порадую, что уже неделю почти живу здесь прекрасно.

А начальнику ОВИРа отправлю открытку с изображением какой-нибудь прованской девицы, пусть порадуется за своего протеже.

Сказано - сделано. Пришел на почту.

И открытку отправил, и на розовом бланке написал свой московский телефон, приготовился ждать.

Ждал, наверное, целую минуту: мадемуазель извинялась, что линия перегружена. После чего соединила с мамочкой.

Уж она и плакала, и смеялась. Ну надо же, сын, ребенок, можно сказать, и сам живет за границей. Чудо!

Пушкина в этом возрасте уже убили. Причем убил его, между прочим, сын тамошнего начальника тогдашнего ОВИРа.

Потом мамочка стала рассказывать про то, как оно дома, и про собачку, и про кота, и про путч, и про звонки Нины, Тани, Маши, Наташи, Марины. Оля не звонила. Зато экстрасенсиха Глоба сказала, что путешествие мое кончится удачно и что арестуют и Лукьянова, и еще кого-то - не расслышал, и даже Горбачева.

А франки бегут-бегут...

С почты я ушел в хорошем настроении. Во-первых, потому что поговорил с домом, во-вторых, потому что вдруг понял: могу адаптироваться в любых условиях в этом страшном империалистическом мире. В этом самом мире, которым всех нас пугали с детства, как адом или картинкой Апокалипсиса, оказалось много солнца и гораздо больше искренних улыбок, чем мы привыкли считать. Я вынужден сказать банальность: правда, чтобы жить, здесь надо работать... Время, затраченное на революцию, в общий стаж здесь не засчитывается.

Решено, завтра утром я еду в Марсель, завтра же вечером возвращаюсь, и послезавтра утром прощаюсь с мадам Матреной. Отбываю в Париж.

Но может быть, не навсегда, может быть, когда-нибудь навещу еще землю Сезанна, сомневаюсь, правда, что в обозримом будущем. А вот свою милую хозяйку я с удовольствием приглашу в Москву, повожу по магазинам.

...Впрочем, судьба мадам Матрены Велли (хорошее сочетание для пародий) не так уж исключительна. История ее жизни напоминает мне другую историю.

Когда-то, много-много лет назад, жила-была в Москве молоденькая девочка-десятиклассница. Она приходила со мной, шестилетним, заниматься английским, а потом уехала сюда, во Францию, влюбившись во французского художника, того самого, который учил меня рисовать.

Ее имя Маргарита, фамилия...

Впрочем, она вспомнится, так я думал, как только я открою телефонный справочник города Парижа.

Она уехала в Париж тогда же, и мы не виделись ровно тридцать лет.

Вы скажете, что на свете не бывает чудес.

А я вам скажу, что чудеса бывают и даже очень часто.

Через полчаса за десять франков я получил ее телефон и парижский адрес. Естественно, что тотчас же зашел в кафе на радостях выпить пива и выкурить сигарету.

В кафе я намеревался обдумать, о чем я буду говорить с Маргаритой. Ведь, согласитесь, странно было бы начать телефонный разговор с вопроса: "Вы меня не узнаете?"

Но ни через два дня, ни через четыре я в Марсель не попал и в Париж не выехал. Францию постигло стихийное бедствие - на юге, как раз рядом, захватив Экс-ан-Прованс, загорелись лесные массивы. И я был на месте происшествия.

И все, что видел, регулярно заносил в записную книжку. О советских пожарных я писал. Моя повесть "Ковкость пламени" опубликована. Теперь пожарные разрешают мне даже курить в неположенном месте.

А что можно сказать про пожары здесь?

Во Франции огонь такой же горячий и пернатый, как и у нас, только тушат его здесь с помощью техники.

Познакомившись с пожарным в серебристом костюме и кое-как объяснив ему, что "журналист совьетик" хотел бы принять участие в "процессе тушения", я получил любезное разрешение и на длинной машине, похожей на дракона, с пушкой на крыше под названием "сидес" прибыл как раз к тому месту. Где меня не хватало.

Дело в том, что я очень люблю зверей, а лесной пожар вот-вот был готов перекинуться на знаменитый Прованский зоопарк.

Звери метались по своим вольерам, плакали и стонали. Водоплавающие наблюдали за стихийным бедствием из-под воды. Огонь мог отрезать выходы - и тогда все пропало. Но пожарные не дали погибнуть божьим тварям.

И хотя уже подъехали специальные люди, которые хотели усыпить зверей, чтобы прекратить их мучения, крайняя мера не понадобилась.

Во всей этой истории меня поразила оперативность следствия.

Уже через несколько дней были найдены виновники пожара. Это были поджигатели - ребята, которые окунали теннисный мяч в бензин, запаляли его и запускали эту невероятную бомбу в любую сторону с помощью ракетки. До такого пока не додумались даже у нас.

Вечером хорошо было сидеть за стаканчиком эля и размышлять.

Мне вспомнилась смешная фраза мадам Велли:

- Вы, русские, нарочно постоянно устраиваете революции, чтобы не работать, - сказала она, - а между прочим не все то, что не запрещено морально и справедливо.

С этим я совершенно согласился.

- А кем же будет Горбачев, если у вас теперь каждый сам себе президент? - Вдруг, словно спохватившись, спросила мадам Матрена.

- Наверное, старшим президентом, - сказал я.

- У семи президентов - страна без глазу, - веско сказала она и ушла спать.

ГЛАВА 3

Тридцать лет назад мы жили в коммунальной квартире с соседкой. Она часто говорила моей маме: "Какой замечательный у вас мальчик, таких мальчиков больше нет, его обязательно надо обучать иностранным языкам, и все тогда с ним будет в порядке".

Потом к нам в Москву приехала бабушка и сказала маме: "Ты не крестила ребенка, как же некрещеный в нашем доме растет?"

В итоге переговоров я был крещен в церкви Бояр Колычевых в Переделкине и стал учить английский.

- У меня есть очень хорошая для него учительница, - сказала соседка, она работает в Интуристе, знает все языки.

Мама позвонила учительнице. Та сказала, что с удовольствием, но не теперь, теперь она занята.

- Я вам лучше пришлю свою дочь, которой надо подработать. Она учится в десятом классе и хорошо знает английский язык.

Через несколько дней в доме появилась рыжая и некрасивая Маргарита.

Но пикантная.

Пришла, посмотрела на меня, тоже сказала: хороший мальчик. И стала заниматься.

Потом села пить с мамой чай. И вдруг расплакалась. А меня выставила за дверь.

Тридцать лет спустя я узнал причину того неожиданного плача.

- Что мне делать? - спрашивала Маргарита маму.

Мама приготовилась слушать, потому что по характеру своему всегда являлась носителем множества чужих тайн.

- Я потеряла сегодня невинность, - сказала Маргарита.

- Это не смертельно, - успокоила ее мама, - от этого еще почти никто не умирал.

- Смертельно, - сказала Маргарита, - потому что я влюбилась в человека, а он иностранец. Его зовут Пьер, у него предки из Армении, и вообще он самый красивый на свете.

- Он жениться не хочет, - добавила она, всхлипнув. - Он был женат и теперь в разводе с дочерью какого-то министра. Он уже не молод, ему двадцать пять лет! Он замечательный художник. Ему негде приткнуться... Тем более, что живопись его никому не понятна и поэтому у него нет "среды". Наш общий школьный приятель привел его к нам, - причитала Маргарита, смешивая все в одну кучу.

- Ты его любишь? - спросила мама, перебив этот восторженный монолог.

Маргарита сказала: да.

На этом закончился мой первый в жизни урок английского.

В те же дни волею судеб моя матушка встретилась с Татьяной Спендиаровой, переводчицей, которая вдруг в разговоре с мамой возьми да и скажи:

- Душенька, у меня есть знакомый, молодой человек, которому надо оказать внимание. Мне позвонили из Еревана и попросили ввести его в интеллигентскую среду. Он приехал в Москву. У него там, в Армении, была неудачная женитьба...

- Это не Пьер ли? - спросила мама, обнаружив хорошую информированность.

- Да, представьте себе, это он, - не удивилась Спендиарова, - он мне передал тетрадь со своей поэзией и рисунками. Это совершенно изумительно. Это талантливейший человек. У него масса картин, он рисует, прекрасно пишет, каким-то образом ему надо помочь.

- А вы знаете, в него влюбилась одна моя юная знакомая, - сказала мама.

- Да что вы говорите, какое совпадение! - сказала Спендиарова. - И что вы ей посоветовали?

- Не терять голову и продолжать его любить, - сказала мама.

На следующий день Маргарита пришла со мной заниматься, но занималась плохо, думая о своем.

- Маргарита, - спросила мама, когда занятие с грехом пополам подошло к концу, - а что дальше?

- Жениться он не хочет, - сказала Маргарита, - жить ему негде. Есть ему нечего.

Мама сказала:

- Приходите ко мне подкармливаться.

Маргарита ответила:

- Хорошо, придем завтра.

- А как мама?

- Мама - индифферентно, - сказала Маргарита.

- Слава Богу.

- Но понимаете, у него не только я - женщина, у него все женщины женщины. Они абсолютно все ему принадлежат. То есть, нет ни одной, которую бы он пропустил. Ему пишут письма, подкарауливают на улице. Сейчас он устроился где-то учителем французского языка, вот как я, и дает уроки. Но и там, на этих курсах, у него уже кто-то есть.

- А ты его любишь?

- Ужасно.

- Ну, если ты его любишь и не хочешь с ним расставаться, то ты соответственно и должна с ним себя вести. Ты ничего не должна замечать, только так ты его сможешь сохранить. Если ты будешь устраивать ему скандалы и будешь его донимать, ты станешь ему неудобной, и он уйдет к более удобной женщине. Так устроен, увы, мужчина, - вздохнула мама.

Маргарита сказала: "Вы правы".

И стала его терпеть.

В итоге она забеременела.

- Я буду делать аборт, - сказала Маргарита.

- Нет, - сказала мама, - женщина должна выразиться как мать, это во-первых, а во-вторых, женщина должна родить дитя любви. Это так редко бывает. А в-третьих, ты сама знаешь, какой он породистый.

А в это время Пьер все подавал заявления на имя Хрущева, чтобы его отпустили из Советского Союза на родину, во Францию.

Пожалуй, следует пояснить, как он в этот Союз попал.

В начале пятидесятых была небольшая волна реэмиграции, когда бывшие эмигранты возвращались в Советский Союз. В их числе был и отец Пьера с семьей.

И в СССР приехала большая семья: Пьер, его отец, мать, бабка и брат.

Когда-то давно бабка Пьера была писаной красавицей и жила в Армении, на своей исторической родине. Красота, как известно, страшная вещь: красавицу-армянку продали наложницей турецкому паше. И она стала любимой его женой. Родила от него двух сыновей, один из которых, отец Пьера, стал профессором танцев, а другой - коммерсантом в Южной Америке.

Турецкого пашу в свое время убили, а его жену и сыновей перевезли во Францию.

И начитавшись там Достоевского и Толстого, отец Пьера решил, что он патриот России, и поспешил туда поехать.

Он был в то время членом компартии Франции, он хотел социализма и коммунизма. Но для того, чтобы приехать в Россию строить этот самый коммунизм, он должен был выбыть из французской партии, продать свое кабаре и на вырученные деньги приехать в Армению, на свою родину.

И когда его старая мама, бывшая наложница паши, приехала в Армению и на эту Армению посмотрела, она попала в сумасшедший дом и, не приходя в нормальное состояние, там и скончалась.

А партийные власти Армении уже предложили отцу Пьера пенсию, но только с одним условием - если он вступит в КПСС.

Тогда он спросил: а можно подождать без пенсии, я хочу осмотреться.

И пока он торговал на рынке привезенными вещами, Пьер вырос, женился. А его отец, распродав все вещи, понял, что ни в какую коммунистическую партию вступать не хочет, а хочет уехать назад.

И он уехал.

Но Пьер назад уехать не мог, он был уже совершеннолетним и паспорт получал в СССР. Младший брат его уехал во Францию вместе с родителями, потому что не успел еще получить паспорт.

С тех пор Пьер стал самостоятельно подавать на выезд.

Шесть раз он подавал, платил огромные деньги и получал отказ.

Из школы, где он преподавал французский, его выгнали, потому что вскрылась какая-то его связь со школьницей.

А в это время Маргарита уже была на сносях, но продолжала давать уроки, чтобы каким-то образом его спасти.

Московская интеллигенция, зная эту далеко не типичную историю, покупала у Пьера картины, ему устраивали вечера поэзии, и он стал довольно заметной фигурой в художественной среде начала шестидесятых.

Потом Пьер и Маргарита жили у нас на даче. Он рисовал и учил рисовать меня, но в основном делал шашлыки.

Это он рассказывал про Сезанна и навсегда "отравил" меня этим художником. Это он расписал потолок и стены нашей дачи.

Однажды к нам на дачу приехала чопорная и неприветливая дама по имени Галина Леонидовна вместе со своим очередным гражданским мужем, занимавшим какую-то должность в Союзе писателей. Она была меценаткой и даже сделала замечание моему отцу: дескать, советская власть выделила ему дачу не для того, чтобы ее расписывали империалистические художники.

Ей было позволено так говорить, она была дочерью Председателя Президиума Верховного Совета...

Маргарита родила сына и стала продавать грудное молоко, чтобы кормить Пьера - для того, чтобы стать личностью, он должен был, по его собственному убеждению, ничего не делать. Надо отдать Пьеру справедливость, после рождения ребенка, которого назвали Андре, на французский лад, он с Маргаритой зарегистрировался.

Прошло еще несколько лет. После приезда Де Голля в Советский Союз Пьер был, наконец, отпущен с женой и с ребенком во Францию. Маргарита в это время закончила французский факультет института иностранных языков. Пьер же оказался к русскому не способным.

Вот такая история вспомнилась мне за стаканчиком подогретого пива в кафе.

Кабы знать тогда, что она получит продолжение...

27 августа

Утро я провел в кафе за большим стеклянным стаканом с гербом Прованса, в который был налит каркаде. (Вообще-то я не любитель чая, но здесь он такой вкусный!) Я ждал, пока он остынет. Кафе было напротив телефона-автомата, как бы мы назвали его в Москве. Но при ближайшем рассмотрении этот телефон оказался довольно сложным агрегатом, разобраться в котором мне, жителю провинции по имени Советская Россия - пока было невероятно сложно, тем более, что правила пользования на электронном табло, которое вспыхивало, когда я снимал трубку, были мне не по силам.

Здесь же, в кафе, в своем блокноте я записал по-русски известные мне французские слова. Их оказалось около семидесяти. Но этого было явно недостаточно, чтобы спросить у кого бы то ни было, как пользоваться телефоном, а потом еще понять объяснения. Показал бы кто просто как звонить.

Конечно, можно было пойти на почту, как вчера, но привычка все усложнять мешала мне сделать это.

С третьей попытки в аппарате открылся какой-то клюв, мною ранее не замеченный, но он был явно велик для того, чтобы совать туда монету. Разве что засунуть советский паспорт или еще что-нибудь...

Я стал нажимать все кнопки подряд, на электронном табло загорались все новые и новые надписи, но успокоения они не приносили.

Специальные французские слова! Когда я отчаялся и повернулся, чтобы выйти из телефонной будки, увидел полицейского, который стоял и серьезно улыбался, глядя на недоумевающего меня. Высокий, в очень красивой фуражке и черном костюме почти в обтяжку, пистолет сбоку, пристегнутые к ремню наручники, расставленные чуть шире плеч ноги и короткая дубинка, которую он держал сразу двумя руками, он выглядел весьма выразительно.

Полицейский не стал со мной церемониться:

- Совьетик?

- Уи, - гордо ответил я.

После этого, не дав мне выйти из будки, он втиснулся туда сам и стал объяснять, что надо делать.

Из его объяснений выходило, что для совершения ритуала звонка нужна какая-то телефонная карточка, о которой я, конечно, и понятия не имел.

Такая карточка стоила около восьмидесяти франков для звонков по городу и продавалась на почте. Но мне не надо было звонить по городу и тем более так много, нужен был всего один звонок в Париж. И я ему по-английски об этом сказал.

Тогда он самолично отвел меня на почту, где мне за умеренную плату продали карточку для звонка в Париж. Эту карточку я и сунул в клюв автомата и, нажав кнопку, против которой было написано название столицы Франции, просто набрал номер Маргариты.

Когда раздался щелчок и в трубке послышался женский голос, полицейский потерял ко мне всякий интерес и, козырнув, удалился.

Женский голос произнес какую-то тираду, из которой я уловил только слово "отоматик".

"Автоответчик" - сообразил я.

Не знаю, сколько секунд можно говорить с автоответчиком во Франции, на всякий случай отвел себе примерно двадцать и выпалил в трубку первую пришедшую на ум фразу: "Я такой-то из Москвы, мне нужна Маргарита такая-то, которая тридцать лет назад учила меня английскому. Я временно в Экс-ан-Провансе, мой адрес такой-то". И под конец назвал номер телефона мадам Матрены Велли, после чего положил трубку.

Клювик выплюнул мою карточку. Я взял ее на память.

Вернувшись домой, я предупредил мадам Велли о возможности такого звонка, чтобы она не удивлялась. Но скорее всего его, конечно, не будет...

А сам все-таки решил отправиться в Марсель и, быть может, зайти там в консульство и узнать, сколько стоит билет на самолет в Москву. Наверняка на это мне моих денег хватит, хотя с таким же успехом в консульстве можно было узнать о том, сколько стоит билет в новосибирский публичный дом.

Почему-то мне показалось, что пари с начальником ОВИРа я выиграл, заработал денег, выжил и теперь с чистой совестью могу возвращаться... Я ведь могу и не говорить ему, что не был в Париже и не пересек Францию.

Однако сделки с совестью - не для меня. Все надо делать честно, а значит чаще всего - по плану.

План - это своего рода обещание.

...Отвлекаясь на различные "живые" картинки, я слонялся по Эксу до темноты. И когда, наконец, подошел к домику мадам Велли, чтобы сесть в кресло и доложить о своих очередных впечатлениях, увидел возле ее дома маленькую черную машинку "Рено".

Я не обратил на нее особого внимания, поднялся в мансарду, открыл дверь в свою комнату и увидел сидящую на кровати милую рыжеволосую даму.

Она встала мне навстречу, подошла и сказала:

- Маргарита.

- Импоссибль! - только и нашелся я что ответить. Это действительно было невероятно. Ведь у подъезда стояла "реношка", а не геликоптер. А до Парижа, куда я днем звонил Маргарите - как от Москвы до Киева!

28 августа

-Первый час ночи, - сказала появившаяся в этот миг за моей спиной мадам Велли, - но это не имеет значения.

Я не мог произнести ни слова.

Мадам Велли принесла в мою комнату чай, и мы втроем расселись возле низенького столика.

Впрочем, никакого волшебства не было. Просто автоответчик Маргариты устроен таким образом, что для удобства даже передает ей записанную информацию по телефону в том случае, если она набирает специальный код. Поскольку Маргарита работает переводчиком в фирме, а они нужны круглосуточно, она может себе позволить путешествовать, время от времени названивая домой, чтобы узнать, не ищут ли ее.

Вот и сейчас она возвращалась из Ниццы в Париж и в очередной раз позвонила к себе и услышала мой голос.

А так как все равно ехала через Прованс, решила посмотреть, что сталось с ее когда-то знакомым маленьким шестилетним мальчиком через тридцать лет.

- Это невероятно, - повторил я, - таких совпадений не бывает. Но ты не изменилась!

Маргарита улыбнулась.

- Приятно слышать, но и ты тоже...

- Конечно, прошло всего каких-то тридцать лет!

Я закружил ее по комнате.

- Я приготовила вам постель, мадам, - сказала хозяйка, - рядом с комнатой нашего московского гостя.

Это означало, что пора спать. Но это было исключено. К утру мы с Маргаритой знали друг про друга все. Более того, она обещала довезти меня до Парижа и показать этот таинственный город.

- Ты машину водишь? - спросила меня Маргарита.

- Да, - ответил я. Я даже взял с собой водительские права на всякий случай.

- Чудно, поедем по очереди, и завтра вечером будем в Париже.

29 августа

Мадам Велли и ее пес Толик вышли нас проводить. Она не взяла с меня очередную порцию денег ни за ночлег, ни за хлопоты, ни за еду.

Я оставил ей в подарок три картины, написанные мной под впечатлением посещения ателье Сезанна. Она была в восторге. Я подарил ей свою книгу, оставил московский адрес и пригласил в гости осенью. Буду возить ее на "ниве" и показывать все, что она захочет. Толика я поцеловал в мокрый нос.

С мадам Велли мы обнялись.

- А мне дадут вашу визу? - спросила она.

- Дадут, - ответил я, - и без очереди, - добавил про себя. Ведь у нее же французский паспорт.

В записной книжке я сделал запись: ночлег и еда в Провансе - семьсот, примерно, франков - это за неделю. Прикинул, сколько у меня осталось: по крайней мере, еще на неделю жизни.

Зеленые холмы Прованса скрыли вскоре Экс из виду.

- Хочешь за руль? - спросила Маргарита.

- А какой ближайший город?

- Марсель, конечно. Но если хочешь, заедем еще в Мартиг. Это маленький городок, но очаровательный, потом поедем в Марсель. Сделаем крюк. А в Марселе, ты говорил, тебе надо зайти в консульство?..

- Я ведь не думал, что буду еще в Париже, зайду там. А Мартиг я видел, когда горели леса. Там, кстати, живет одна из Матрениных дочерей: а по вечерам по всему побережью бесплатно кормят жареной рыбой...

- Так берешь руль?

- Сразу после Марселя, если не возражаешь.

- Тогда сразу после Марселя я подремлю, а пока подремли ты. У тебя есть полчаса.

Ну да, поспишь тут, во Франции, в "рено", да еще рядом с женщиной, которая за рулем да которую к тому же не видел тридцать лет. Как бы не так!

Я надел темные очки и стал в четыре глаза смотреть на мир, который столь внезапно пожелал вдруг мне открыться.

Вскоре блеснуло Средиземное море, показались мачты большого порта.

Я улыбался.

- Слушай, а ты правда журналист? - вдруг спросила Маргарита.

- И юрист, и географ. Правда, географ липовый.

- Как это?

- А когда я защищал диссертацию "География преступности", в ВАКе присвоили мне степень кандидата географических наук вместо юридических. Потом выдали еще один диплом...

Маргарита рассмеялась.

- А почему спросила, ты такой был маленький...

- Детонька, я подарю тебе свою книгу, вот держи, деланно-покровительственно проговорил я и протянул ей книгу, последний из экземпляров которой я носил в рюкзаке.

Не выпуская руля, она взяла ее и спросила:

- Детективы?

- Почти, скорее милицейские истории, у нас теперь в издательствах хозрасчет, поэтому книгу с сыщиком на обложке напечатать легче. Они раскупаются. Но ты, если хочешь, почитай Лермонтова.

Маргарита помолчала.

- А тебе не кажется, что наша встреча невероятна?

- Может быть, но ведь всякая случайность, как известно, есть проявление закономерности.

- Это уже что-то из диалектики.

Мы оба рассмеялись.

Можно было ехать в Париж и не заезжая в Марсель, но моя давняя знакомая решила показать мне этот город. Здесь меня удивило многое, но более всего как неожиданно, прямо по ходу движения, возникла статуя знаменитого микеланджеловского Давида, которую я видел в Москве в Музее изобразительных искусств.

Но чтобы на улице!

Мы повернули как раз в ту сторону, куда смотрел Давид и куда он направлял свою пращу. Поплутали по переулкам и остановились у здания, красный флаг на котором не оставлял сомнений в том, какому государству эта территория принадлежит. Но в консульстве нам не повезло.

По селектору, не открыв ворот, меня подробно расспрашивали, кто я такой, для чего во Франции, по какому вопросу обращаюсь.

Потом все-таки окончательно решили не открывать: дескать, нет никого из канцелярии. Никого - это тех чиновников, кто правомочен отметить мое пребывание за границей. "Приходите завтра!" - прозвучало привычное сочетание. Здесь оно прозвучало странно.

На мое возражение, что живу я в Провансе и это, прямо скажем, не ближний свет, и что завтра приехать мне сложно, микрофон недружелюбно выключился, и я остался в чужой стране, не принятый своими. Может быть поэтому возле консульства не было страждущих получить визу.

Однако настроение у меня не ухудшилось.

Мы сели с Маргаритой в машину и поехали дальше.

У выезда из города я залил в "реношку" горючего (на наши деньги полтинник - литр) и мы помчались в Париж.

Километров двадцать Маргарита дремала, а потом я вынужден был ее разбудить.

Широченную трассу, где даже я, не особенный любитель быстрой езды, легко шел со скоростью девяносто и сто, перегораживал длиннющий шлагбаум.

Что он означал, я не знал: на нем был белый плакат со множеством надписей. Впрочем, для таких, как я, был сделан выразительный рисунок.

- Платная дорога?

- Да, возьми деньги в "бардачке".

- Ты забыла, я рассказывал тебе, что капиталистический образ жизни не может испугать советского журналиста и юриста, который любит мыть посуду. У меня есть.

Маргарита опять заснула. А я вышел из машины, наменял мелких денег, чтобы у следующих шлагбаумов не вылезать, расплатился, и мы поехали дальше.

Через два часа я почувствовал, что смертельно устал, - меня начала убаюкивать скорость, но жаль было будить и Маргариту.

Я стал прижиматься к обочине, но тут она проснулась.

- Отдохни.

Через несколько километров у дороги появилась "петелька" - крошечный кемпинг на три машины.

Я остановил "рено", вылез, сел в стоящий тут же шезлонг с тентом и вырубился, едва успев расстегнуть ворот рубахи.

Через час примерно мне приснился оранжевый сад.

Я открыл глаза. Передо мной на столике лежали фрукты, аппетитно нарезанная какая-то сухая птица и несколько видов соков в крошечных стаканчиках. Стоит ли говорить, что все это мы с аппетитом уничтожили.

Через несколько минут мы уже выбрались на трассу.

До Парижа еще было пятьсот километров, но меня они не страшили, я вдруг уверовал в то, что смогу проехать их за три, максимум три с половиной часа, и ни одного камушка не подвернется мне под колеса, ни одной лужицы. К моим услугам будет еще полсотни кемпингов, полторы сотни ресторанчиков и кафе, сотня бензоколонок и столько же уличных уборных. Причем, точнее будет сказать - домашних стерильных уборных на улице...

И мне припомнилась наша трасса Москва-Ленинград, по которой я совершаю путешествия на "ниве" довольно часто, хотя и не столь быстро. От столь контрастных сравнений мне стало грустно и горько: "Я люблю ее, как родное существо, несовершенство которого воспринимается острее от того, что видишь возможность сделать его таким, как должно, да руки коротки..."

... Маргарита рассказывала мне ту часть своей жизни, которую я не знал.

ГЛАВА 4

- Да, я тебя не видел тридцать лет, - сказал я, когда скорость показалась мне разумной для ведения неторопливой беседы.

Маргарита открыла глаза.

- Меньше, вы же с мамой пришли на вокзал нас проводить. Тебе тогда было восемь или девять. Помнишь?

- Да, но потом твои звонки матушке становились все реже и реже, пока не прекратились совсем.

- Ну так вот. По дороге в Париж я становилась все печальнее, а Пьер все радостнее... Встретили нас его родственники, повезли к черту на рога. В то время это был такой же район Парижа, как московские Черемушки - в шестидесятых.

- А ты не хотела вернуться?

- Хотела, там жить привычней, но самолюбие... Как вспомнишь... Из-за нас с Пьером тогда маму выгнали с работы, а папину музыку перестали исполнять. И все это, получается, напрасные жертвы?.. Но если ты хочешь поподробней... Прибыли мы в так называемую парижскую квартиру, на самом деле это было предместье Альфор-Виль. И там нам отделили угол в комнате.

Андре был еще крошкой, он плакал, и это всех раздражало. Как будто бывает ребенок, который не плачет...

Кстати, год назад я стала бабушкой. У Андре прекрасная жена.

В Союзе Пьер всегда мне говорил: это твоя страна, здесь ты умеешь зарабатывать деньги. Я и зарабатывала.

А в Париже он как лег лицом к стене, отчаявшись найти работу, так и лежит, по-моему, до сих пор. Хотя это его страна.

Два месяца нас кормили родители Пьера, и не ему, а мне в конце концов стало стыдно.

Но Пьер заявил, что как человек богемы, он может зарабатывать только творчеством, и мне пришлось устроиться судомойкой в лицей. На другое я просто не могла рассчитывать: к советским в те годы было настороженное отношение.

Мне платили копейки, только-только хватало сыну на сырок, молоко и зелень.

Пару раз я покупала Пьеру краски, но кому здесь нужна была его авангардистская живопись - таких, как он, - целый Монмартр, да к тому же за место на Монмартре надо дорого платить.

- Но я не забуду, как он учил меня рисовать...

- А я не могу забыть, что он ни разу не прикоснулся к кисти, хотя вот уже почти тридцать лет живет в Париже. Может быть, это мистически связано с пересечением границы? Тягу к кисти как рукой сняло... Короче говоря, я его запрезирала. А я, знаешь, я пишу стихи, издаю книги, сочиняю музыку и пою на эстраде...

Да, но закончу о Пьере. Я дважды подбирала ему работу. И оба раза его выгоняли, потому что через неделю он просто переставал туда ходить.

Ну, а я однажды, за мытьем посуды, разговорилась с хозяйкой. Оказалось, ее сын нуждался в русской переводчице: что-то надо было отредактировать.

Я на всякий случай сказала, что я русская. И через три дня уже работала в другом месте за приличную плату.

Ну, все подряд рассказывать неинтересно, но я, как и ты, убедилась, что ничего в жизни не приходит случайно. Потому как через два года я в метро неожиданно встретила свою школьную московскую подругу, которая искала себе замену в совместной советско-французской фирме: она тоже была замужем за французом и собиралась в декрет.

На ее месте я проработала почти двадцать лет.

А в семьдесят первом жизнь с Пьером стала совершенно невыносимой, да, по совести, мне просто надоело его кормить. Постоянные скандалы со свекровью только ускорили развод.

Знаешь, Пьер меня бил, а потом вдруг перестал бывать дома. Он нашел женщину.

И я поняла, что оставаться в квартире его родителей я больше не могу.

К тому времени я получила французское гражданство.

Фирма мне помогла с квартирой, сперва это была мансарда, а какая у меня квартира теперь - увидишь.

У Пьера родился от этой женщины ребенок.

Мы подали на развод.

Здесь это все тянулось очень долго и, главное, - было дорого.

Естественно, пять тысяч франков платила я. А в суде он заявил, что я бью ребенка, и привел кучу лжесвидетелей, подтвердивших это.

Я не поняла тогда, зачем это ему нужно, только потом мне объяснил адвокат, что Пьер хочет формально Андре оставить за собой: в этом случае он будет получать приличную ренту на двоих детей. Во Франции так принято.

Так и жил мой Андре с Пьером, каждый день прибегая ко мне поесть.

Я не знаю, любит ли он отца теперь, думаю, что не очень, во всяком случае на его свадьбе Пьера не было. Да и как он мог быть, если кормил Андре отдельно от своей новой семьи.

...Ну, что тебе еще рассказать, надо бы снова заправиться, кстати, если ты устал, можем поменяться местами, я отдохнула...

- Прости за банальность, ты счастлива?

- Конечно, ведь тогда же в семьдесят первом в кафе Де-Лир ко мне подошел молодой человек, назвавшийся Даниэлем, и попросил разрешения проводить.

И ты знаешь, неожиданно для себя я сказала: да. И вот уже девятнадцать лет мы вместе...

-... И все-таки это невероятно, что ты вот так запросто едешь со мной, эмигранткой, иностранкой, - вдруг сказала Маргарита, возвращая меня в реальность, - запад очень увлечен вашей перестройкой. Я слышала по голосам, советским, - улыбнувшись, уточнила она, - что даже сотрудники КГБ и те могут теперь бастовать.

- Да, - гордо сказал я, - но, по-моему, они все же предпочитают бастовать под псевдонимами.

Я совсем не устал и готов был ехать с Маргаритой во Владивосток через Канаду, если бы вдруг перед нами не вспыхнул громадный неоновый транспарант: "Париж".

И тотчас же он навалился на нас мириадами огней, словно звезды рассыпались по земле.

Да, мы не въехали в Париж, а просто он - случился...

Через полчаса сложной езды в незнакомом городе, который радовал обилием указателей, доступных иностранцу (я не отдал руль), мы были у Маргариты дома.

И тут только я спросил:

- Мне удобно у тебя оставаться?

- Да, - просто сказала она, - я отправила мужу телеграмму.

Когда мы вошли в дом, они, как истинные французы, никак не могли друг дружке нарадоваться, а я оставался в коридоре.

Этой типично французской сцене, в которой не было упреков и хмурых бровей грозного мужа, предшествовала другая.

Когда мы входили в стеклянный подъезд дома, где жила Маргарита, прямо в подъезде на разложенных листах какой-то арабской газеты лежал человек. Маргарита спокойно перешагнула через него и пошла к лифту. Меня же он схватил за штанину.

- Не бойся, - сказала Маргарита, - это клошар.

- Кто? - удивился я, выдергивая ногу из крепких объятий.

- Что-то вроде бездомного, у нас их теперь называют бомжи.

Я посмотрел на импортного бомжа. На нем был костюмчик рублей за четыреста, галстук.

- Он официант в итальянском ресторане, приехал недавно, копит деньги, объяснила Маргарита, - экономит на ночлеге. Вот попомнишь мое слово: он через пару лет откроет кафе.

Я молчал, с интересом разглядывая будущего рантье.

Клошар понял, что его оставляют в покое, и, приветливо нам улыбнувшись, снова улегся на свои газеты.

За ужином мы вдоволь наговорились, особенно если учесть, что Даниэль ни слова не знал по-русски.

Но разве это может помешать доброму разговору?...

- Спать, - объявила Маргарита.

И я уснул в Париже.

30 августа

Более того, я проснулся в Париже!

Нарочно не выглядывал в окно. А вдруг до времени увижу Лувр, галерею Лафайет, гробницу Наполеона, крошечный пароходик "Бато Муш".

К этому всему надо тщательно готовиться, как готовишься к любому сну.

Я принял душ, побрился, привел себя в порядок, и после завтрака мы втроем вышли на улицу.

- Я на службу, - весело сказала Маргарита, обнимая меня, - а тебе Даниэль покажет город, правда, он не знает английского, но зато французский ты знаешь примерно так, как он - русский, поэтому договоритесь.

Мы оба кивнули со знанием дела, потому что текст был произнесен, как на официальном приеме, на двух языках. В шесть вечера, - это мы поняли без перевода, - мы пообедаем в ресторане "Гиппопотам-гриль", недалеко от "Опера".

И она укатила на своем "рено", а мы с Даниэлем забрались в его старенький "ситроен" и поплыли в сказку.

Вечером у нас было что рассказать Маргарите в "Гиппопотам-гриле" о дневных похождениях, а ей, вероятно, было интересно слушать наши рассказы в разных интерпретациях.

- Ты будешь писать очерк о Париже? - спросила меня Маргарита.

- Никогда, я буду писать о тебе, о клошарах, о проститутках, о магазинах и... о себе, о том, что мне трудно в цивилизованном мире, о том, что я не умею получать деньги в банке и позвонить по телефону, о том, что я удивляюсь, когда на просьбу подать кружку пива приносят карточку с тридцатью восьмью сортами, о том, что полуодетую певичку из метро не выводят с милицией, о том...

- И ты уже знаешь, с чего начнешь?

- Конечно, эту фразу я придумал еще в Москве.

- И какая же она, если не секрет?

- "В Лувре я забыл посмотреть Джоконду".

- Но на самом деле не забыл?

- Даниэль потащил меня к ней в первую очередь.

- А ты не будешь возражать, если путевые впечатления ты издашь и у нас тоже, или ты не хочешь?

- У вас это будут читать с сочувственной улыбкой, а мне бы этого не хотелось. Зато у нас - в какой-то степени как нескромное пособие. А почему ты спросила?

- Потому что завтра, если хочешь, я познакомлю тебя с издателем, с которым ты обговоришь условия контракта.

Это было непостижимо.

- И не думай, пожалуйста, что я очень о тебе забочусь. Я забочусь и о себе, и о своей семье. А редактор и переводчик здесь получает столько, сколько автор. Издательство издаст такую книгу месяца за три.

- И мне придется ехать сюда еще.

- Да, и с рукописью в конце осени. А хочешь, живи здесь, на аванс ты сможешь прожить эти три месяца в недорогом отеле... Ты уже, кстати, придумал для книги название?

- Нет, конечно, это для меня всегда пытка.

- Дарю, назови ее "Пуркуа па?". Что означает "А почему бы и нет?"

- Кассовое название.

Маргарита рассмеялась, перевела Даниэлю. И он улыбнулся.

- Что ж, поздравляю тебя с началом деловой жизни. У тебя выходили книги? Ах да, ты ведь мне подарил с детективами...

- Сейчас выходит четвертая.

- С собой привез все?

- Нет, одну. Постеснялся.

- Не стесняйся, надо уметь хорошо себя подать. - Я кивнул.

Так прошел вечер в кафе, названном именем моего любимого зверя.

Люблю гиппопотамов, они такие чистые, добрые и зеленые, что я просто балдею, на них глядя.

31 августа

Я проспал.

- Бонжур, мсье, сава? - спросил меня Даниэль.

- Мерси, сава бьен, - ответил я.

Говорю это не для того, чтобы обескуражить читателя знанием французских слов, а для того, чтобы передать диалог с Даниэлем.

Он, в свою очередь, по складам прочитал по бумажке:

- Марг-арит-аа ушлья на рабоооту, ми садимьсь завтракайт.

И мы сели завтракать.

Сегодня, как я помнил, нам предстояло заключить тройной договор с каким-то издательством на мою книгу, где Маргарита выступает как переводчик, Даниэль - редактор французского текста, а я - я, признаться, даже не знаю, кто я, ведь меня просили ничего не сочинять, а только записывать процесс адаптации русского во Франции, русского, который не знает языка, но готов ко всему.

Подробности подписания такого акта утомили меня самого, и я не вправе утомлять ими кого бы то ни было.

- Дело в шляпе, - сказал издатель, доставая из тумбы стола красное вино, - бордо, конечно. - У вас, кажется, с ним проблемы? - кивнул он на бутылку.

- Проблемы у нас с белым, - сострил я, и зря.

Только Маргарита поняла мою сугубо советскую остроту, остальным пришлось объяснять про горбачевский сухой закон..

После этого издатель снял телефонную трубку, что-то в нее сказал, и какая-то очаровательная девица принесла ему размалеванный цветными полосочками блокнот, оказавшийся впоследствии чековой книжкой. Издатель поставил несколько цифр, потом, подумал, дописал еще ноль и, подписав чек, оторвал и протянул бумажку мне.

Вот теперь я мог точно сказать, что пари с начальником ОВИРа я выиграл.

Я не просто получил фрондерские деньги, а заработал их, мне поверили, выписали аванс, и я буду писать книгу.

Я держал чек в руках и не знал, что с ним делать. В конце концов я вспомнил вычитанное в какой-то книжке: чек складывают пополам и кладут в бумажник. Но так как бумажника у меня не было, я положил его просто в карман.

На улицу мы вышли втроем.

- Слушай, а что мне делать с этим чеком? - спросил я Маргариту.

- А что хочешь, можешь положить деньги в банк, можешь взять с собой в Союз, насколько мне известно, на советской таможне надо предъявлять договор на книгу, стало быть, это гарантия, что ты деньги заработал законно. Впрочем, ты юрист, тебе виднее.

- Я как юрист могу сказать, что законны все способы моего зарабатывания здесь денег. Разве я не затратил силы на мытье посуды? Или не выкупил по французскому законодательству свое имя из несогласованной со мной рекламы? Даже уверен, что есть инструкция на этот счет. Впрочем, у нас в стране около полумиллиона подзаконных актов, и незнание их, по общему правилу, не освобождает от наказания за неисполнение.

Маргарита рассмеялась.

- Давай мне свой чек, я положу тебе деньги в банк.

Я протянул чек.

Мы зашли в какой-то офис, из которого я вышел с карточкой, запечатанной в целлофан.

- По кредитной карточке, - сказала Маргарита, - можешь получить деньги в автоматическом банке в любом населенном пункте Франции, и, по-моему, сейчас уже и во всей Европе. Западной, конечно.

Можно подумать, что еще осталась восточная.

Я недоверчиво посмотрел на кусочек картона.

- Это делается очень просто, - сказала Маргарита, - закладываешь ее в цель автоматического банка и нажимаешь кнопки шифра. Через несколько секунд получаешь свои деньги в той сумме, которую указал.

- Попробуем.

- Пожалуй, - согласилась Маргарита, - а потом пойдем в магазин покупать "видик".

Этого я от Маргариты не ожидал. Чтобы я - да покупал "видик"!

- Никогда, - запротестовал я, - пойдем лучше в ресторан.

Даниэль понял и добавил:

-Когда у человека появляются деньги, он становится экономным.

Даниэль был прав. Я действительно становился экономным, ибо впервые в жизни заработал те самые деньги, на которые можно купить то, о чем я давно мечтал: квартиру Ленина в Париже на улице Мари-Роз.

От нее полчаса ходьбы до Монмартра, а в ней так хорошо писать сатиру... И она крошечная, такая как моя в Москве.

После прекрасного ужина с омарами мы отправились за билетом в Москву.

Столь поспешное решение я принял потому, что пора было садиться за книгу. Я не люблю быть должником. Особенно столь гостеприимных и любезных французов, которые, кстати, хорошо умеют считать деньги.

На северном вокзале - Гард-де-Норд - на меня пахнуло чем-то родным: в кассе не было билетов на Москву.

Это невероятно, но не было!

Правда, у кассы не было и очереди, точнее, у двадцати касс, продававших билеты.

Правда, мне предложили позвонить завтра: если кто-то откажется от поездки, я сумею уехать.

Предложили также билет на самолет, но мне так хотелось оказаться на Белорусском вокзале!...

Я люблю приезжать медленно...

Вечер мы провели в машине, катаясь по ночному Парижу.

Я обратил внимание на то, что памятник Людовику благополучно соседствует с памятником Робеспьеру. И при этом поклонники того и другого не стаскивают по ночам монументы оппонентов.

У нас пока не так. У нас разозлились отчего-то на Алексея Толстого, может быть за "Приключения Буратино", но по неграмотности и по скудоумию повалили памятник Льву.

ЭПИЛОГ

1 сентября

Хотя и суббота, дети в Москве пошли в школу, а я на Северном вокзале пытаюсь уехать на родину. Сказали, что советским гражданам, чтобы вернуться на родину иным видом транспорта, надо получить разрешение.

Был в посольстве.

В консульском отделе, в Париже, я узнал, что такое слава. Какой-то подстриженный под прапорщика человек долго вертел мой паспорт и по лбу его прошла легкая волна - я угадал, что это работа мысли, - наконец, мысль была сформулирована:

- Это вы написали "Импортный свидетель"?

- Да, - сказал я, понимая, что самое выгодное для меня не удивляться. Действительно, год назад я опубликовал повесть с таким названием.

- А чего же вы там нашего брата дипломата выставили в карикатуре?

- Нисколько, - неожиданно для себя я серьезно пустился в объяснения, я написал только то, что видел. А видел я вашего, как вы говорите, брата, в дешевых магазинах, в вечной суете: как бы переправить в Союз что-нибудь дефицитное. Вот вы сидите под красным флагом и являете собой частицу страны, под покровительством которой я нахожусь. Какого же черта в Марселе меня даже не пустили в мою родную страну на пять минут? И вообще, почему я должен к вам заходить, вот как теперь, если хочу поменять билет на самолет с билета на поезд? Для упорядочения учета? Ведь ни Германия, ни Бельгия не возразят, если я проеду мимо.

Прапорщик мне не ответил. Есть категория людей во всех странах, похожих друг на друга не только одеждой, но, кажется, даже чертами лиц. Все они любят знать про нас больше, чем мы сами про себя. Один из них стоял передо мной. Правда, не долго, вдруг он выдал разрешение на проезд, перестав крутить паспорт.

- Может, выступите тут, у нас? - спросил он.

- С удовольствием, - согласился я, - только расскажу вам про вас, про то, как вас представляют на родине. Там в самом деле вас жалеют, ведь это так сложно и опасно - ездить на "лэндровере" по чужому городу, где кругом одни враги и империалисты, а вам в этой кошмарной обстановке надо суметь защитить социализм... Или у вас сегодня другая команда: выворачивать перед Западом наше нижнее белье?

Сотрудник консульства принужденно улыбнулся, рассказал какой-то похабный анекдот и повел меня знакомить с вице-консулом, по дороге вдруг спросив: откуда мне известно, чем занимается консульская служба?

- Из учебника "Международного права" под редакцией Кожевникова, сказал я, - только там написано, чем она должна заниматься...

Стою со своим рюкзаком, от нечего делать разглядываю киоски, накупаю всякой муры, французских булок на дорогу. Все хотят в Москве получить засредиземноморские сувениры. Я, в свою очередь, хочу всем их подарить.

Даниэль на работе, мы попрощались утром. Маргарита пошла что-то купить мне в подарок, как потом оказалось - перьевую ручку. Очень оригинальный выбор!

Пока она ходила, я наведался в кассу и купил билет. Он был! А, собственно, кроме меня, в этом никто и не сомневался.

- Ты знаешь, чем ты закончишь книгу? - спросила меня Маргарита. - Имей в виду, все читают первую и последнюю страницы, только потом решают: купить книгу или нет.

- Пока не знаю, - чистосердечно признался я.

- Вот конверт, - сказала Маргарита. - Ты просил меня о нем. - И видя мое недоумение, напомнила: - Ну, пари же ты выиграл у своего ОВИРского начальника. Ты победил. А победа - это всего лишь концентрированное желание.

- А..., - вспомнил я, - сколько я тебе должен?

- Сто франков.

И я тут же отдал деньги. Честное слово, это была самая приятная трата. И дело тут не в жмотничестве французов. Просто это была та трата, которую я должен был сделать сам.

- Ты не собираешься вернуться? - задал я Маргарите глупейший вопрос.

- Может быть, - неопределенно сказала она, - когда вы в третий раз закончите переписывать свою историю. У России удивительно непредсказуемое прошлое...

Мы простились.

Я забрался в вагон и подошел к окну.

Со мной в купе ехал молчаливый работник советского учреждения с таким количеством вещей, что застывшая на моих губах улыбка словно окаменела, и он, вероятно, решил, что это у меня такое обычное выражение лица. Потом оказалось, что и в соседнем купе ящики и кофры принадлежат ему. Но меня это мало волновало.

Париж стал уплывать и вскоре превратился в воспоминания.

Проводник принес чаю.

Я поспал немного и, проснувшись, вспомнил, что видел ласковый сон, потом слонялся по вагону, ждал полуночи. После полуночи должна была произойти смена стран, мы поедем по Бельгии и даже остановимся на станции Льеж.

А там я обязательно должен буду выйти из поезда: дело в том, что именно эту станцию, как сообщила наша ныне гласная пресса, недавно посетили инопланетяне. Мне, конечно, очень хотелось с ними встретиться.

Сосед улегся спать, а я, сидя у окна, начал считать бегущие огоньки фонарей.

2 сентября

Я вскочил. Мой сосед по купе на секунду привстал, сонно посмотрел по сторонам, пробормотал что-то вроде того, что он неприкосновенен, и снова улегся, а я надел быстренько все, что успел, не застегивая ботинки, набросил куртку и выскочил на эту самую таинственную станцию, через которую лежал мой путь из Парижа в Москву.

Поезд в Льеже стоял всего несколько минут, но за которые, уверен, я бы сумел побеседовать с инопланетянами.

Однако вместо инопланетян я пообщался с местным таможенным чиновником, который, эксцентрично показывая на часы и подножку вагона одновременно, настоятельно предложил мне отправляться дальше, и побыстрее, в Союз. Из этого я заключил, что встречу с инопланетянами надо пока отложить.

Но так как я всегда был мистиком, то совершенно не исключаю, что отправляясь во Францию через несколько месяцев, я вылезу на этой станции и проведу здесь пару дней для изучения столь волнующего человечество вопроса.

Итак, я вернулся в купе и спросил проводника о том, о чем его спрашивают чаще всего:

- Не опаздываем ли мы?

Этой дежурной фразы оказалось достаточно, чтобы проводник затянул меня в свое купе и начал пространно рассказывать о своей жизни.

В два часа ночи, сонный, я принужден был узнать о его семье, о том, как трудно воспитывать двух взрослых дочерей, и о том, что самое главное для него - чтобы поезд опоздал пересечь советскую границу на несколько минут.

Это меня удивило: что за радость в опоздании? И тогда, смерив меня доверчивым взглядом, он заговорил по-простому:

- А вот это не скажи, - заявил он, - тут ведь не мне одному надо, целой команде и машинистам.

- Что? - не понял я.

- Ну, если мы без пяти двенадцать ночи пересечем блок-пост "Буг", то мы хрен получим за этот день валюту.

И проводник сделал жест, положив правую руку на внутренний изгиб локтя левой руки, а последнюю, в свою очередь, сжал в кулак и энергично потряс...

Целый день мы ехали в поезде, с попутчиком не перемолвились и двумя словами, а проводника видел много раз: то он мел длинную ковровую дорожку вагона, то приносил чай, то собирал и раздавал паспорта, но на его лице я постоянно читал озабоченность: опоздает или не опоздает поезд на эти пять минут.

И он, естественно, опоздал.

Потому что не могло не материализоваться устремленное желание всей поездной бригады получить валюту за лишние сутки...

3 сентября

В 12.02 ночи мы остановились у блок-поста "Буг". В вагон вошли пограничники, карантинная служба и таможня.

Все три службы по очереди, заглядывая в наше купе, то проверяли мой паспорт, то спрашивали, что я везу, то задавали вопросы, не везу ли я зверей, птиц или семена растений.

Соседа вопросами обходили.

В конце концов, одна из таможенниц занялась мной вплотную. Она изящными пальцами щипача перерыла вещи в моем рюкзаке, заставив меня пожалеть о том, что я не постирал свое белье, оставив его до Москвы, потом разломала для чего-то французские булки, присовокупив:

- Съедят и такие.

И спросила, есть ли у меня с собой деньги.

Я честно выложил все, что было в карманах. Не обратив внимания на купюры, она сгребла со стола мелочь, профессионально быстро пересчитала ее, и спросила:

- Она вам нужна?

Я пожал плечами.

Бедная женщина, вряд ли ее дети будут поэтами. Я подарил ей эти полтора, что ли, франка... А насчет "съедят и такие" подумал, что конечно съедят. В Москве теперь хлеб дорогой.

За пересчитыванием мелочи, она не заметила предмет, который, как меня стали убеждать уже в Москве знакомые из прокуратуры, я провозить не имел права: а именно баллончик со слезоточивым газом, применяемый во всем мире для самозащиты.

Как юрист заявляю: если наше государство в самом деле презюмирует невиновность, а не декларирует об этом, то баллончик я имею право хранить дома и использовать, если на меня нападут...

Наконец они кончили меня подвергать, оставили в покое, и мы прикатили на станцию Брест, где вагоны отогнали менять колеса.

Советская колея, оказывается, шире европейской. И перед ней хочется надеть шляпу, чтобы потом снять ее и сказать: "Верной дорогой идете, товарищи!" или: "Широко шагаешь - штаны порвешь", - в зависимости от настроения.

Прошли ночь и день.

И без чего-то три показались огни Белорусского вокзала. Да-да, огни, днем на нем почему-то горели фонари, совсем как в Эксе. Только здесь это называлось бесхозяйственностью, а там - иллюминацией.

Через час я уже был дома и улегся спать, чтобы вечером рассказать невероятнейшие байки своим домашним.

По ходу рассказа вспоминаешь моменты, не вошедшие в дневник:

"В чужой стране я не пропаду", - решил я после того, когда ниточка случайностей превратилась в массивную цепь вытекающих одна из другой ситуаций.

То, что в Марселе можно выжить, я понял сразу, потому что среднестатистический француз здесь - это наш армянин, который все еще знает русский и рад поболтать с вами о перестройке.

Как-то ночью я забрел в бар, поразивший меня голографическими изображениями обнаженных тел. О том, что это бордель, я догадался уже пристроившись за стойкой бара. Каюсь, но здесь я не особенно и виноват, поскольку вполне сработала наша многолетняя пропаганда, рассказывающая ужасы про подобные заведения. Но на рекламе кабы я эти ужасы увидел, нипочем бы не зашел. Нет, обманули...

Ну так вот, сижу я в баре, заказал пива, подходит девочка. И вдруг по-русски: "Давно из России?" Потом предложила мне отредактировать рекламу колготок, за деньги, естественно. Реклама оказалась для русских колоний, или, как здесь тактично говорят, - диаспор Канады, Австралии, Италии, Израиля и каких-то еще стран. На пакетике с колготками написано про них все, конечно, по-русски, и, конечно, с ошибками.

Я ошибки поправил.

На эти ошибки можно было хорошо закусить и много выпить в забегаловке классом получше Макдоналдса, которых, кстати, во Франции множество, но ни один уважающий себя француз не считает возможным зайти в это кафе - это считается дурным тоном.

В общем, я еще раз убедился в том, что волшебник приходит к тому, кто его ждет, а вода не бежит только под лежачий камень.

4 сентября

- Алле, я вернулся! - Так я начал свой телефонный разговор с начальником ОВИРа. В трубке послышалось молчание.

- На коне? - наконец спросил начальник.

- С конем, - сострил я.

- Что, машину, что ли, купил?

- Нет, конечно, но мог бы. Пока езжу на "Ниве"... Когда приехать?

- Да хоть сейчас.

И я приехал.

- У меня к вам два вопроса, - сказал я, входя. - Во-первых, партвзносы мне за последний месяц перед роспуском партии платить в валюте или как? Тем более, что человек, подписавший мне в свое время партбилет - секретарь райкома КПСС, осужден за злоупотребления...

- А второй? - спросил начальник, уклоняясь от ответа.

- Вы проиграли пари, и в связи с этим мне интересно узнать, почему 18 марта - День Парижской коммуны - у одних, и День Торговли - у других? Это что, тождественно?

- Не вижу логики. Ты считаешь, коммуну можно купить?

- Я вам привез в подарок чай душистый "Фрю де ла пасьен".

-Вот за это спасибо.

-И конверт...

-Что в нем? Я надеюсь, не деньги?

- Нет, в нем - маленькая улыбка. - Естественно, я уже знал, что в нем, потому что сам просил Маргариту об услуге.

- Что же это? - повторил начальник. - Раскрой сам.

Во совок!

-Это я сделал вам приглашение посетить Францию частным образом. Вызов, одним словом, а то вы все по службе ездите, по командировкам. Оно и понятно: у вас ведь нет знакомого начальника ОВИРа. Кто вам выдаст общегражданский паспорт так легко и без очереди?

- Мне? - взревел он. - Да я на днях еду отдыхать в Болгарию.

Проигравший пари начальник ОВИРа взял со стола пачку "Мальборо", закурил и уставился в окно. Отражающийся в его взоре Олимпийский проспект постепенно превращался в Елисейские поля.

- Закуривай, - вдруг спохватившись, предложил он.

Я отрицательно помотал головой, достал из кармана свои и, закуривая, предложил ему:

- А может, моих? Говорят, "Мальборо лайтс" лучше. А может вам на Болгарию дать взаймы валюты? И вообще, если надумаете уехать совсем, я могу договориться.

На улице была славная погода. Шел дождь, и я подумал о том, что пока я здесь упражняюсь в остроумии, у меня с машины вполне могут стащить щетки со стекол...

1991, Париж