Макеева НатальяВ стpекозу !

Hаталья Макеева

В СТРЕКОЗУ!

I

"Грязно-серая лиса шаг за шагом возвращается в общежитие", - навязчивой запятой крутилась фраза в ещё непроснувшейся голове вольного журналиста Hикиты Плюсоедова. Лингвошокирующая конструкция. По-китайски звучит, кажется, так: "хуй лю лю хули ибу ибу хуй суши". Спустя како-то время во всё том же постельном режиме с привкусом микстуры от кашля, пришло понимание зациклившегося набора слов. "Хорошо... Хорошо... Хорошо..." Общажную лису сменила головная боль и картинка - о жёлто-серую резиновую стену в конце концов разбиваются огненно-рыжие кирпичи. Hикита стал считать, на сколько же частей разбивается каждый кирпич и ужаснулся, осознав, что каждая пылинка - тоже осколок. Пылинки нежно стелились у истекающей крошкой по швам стены. "Уа-уа-уа!" - взвыло нечто из бодрствующего мира. Вольного журналиста постигла страшная кара: он проснулся.

Было больно - просто больно и всё. За окном визжало и хрюкало вполне человеческое бабье лето. Что же вчера обмывалось-то? Ах, да! Рассказ в журнале "Пламя". Положа руку на источник тахикардии - ну за что все так любят этот бред?" Плюсоедов был параноидально высокого мнения о собственной персоне в целом, но на частные свои проявления, такие как писательство, смотрел свысока.

Он в общем-то и не совсем верил в то, что это - его рук дело. "Я написал бы круче!" - осенней мухой возмущённо носилась в его мозгу крамольная мысль.

Плюрализм в голове - нелёгкий крест и нести его надо умеючи. Этим-то Hикита и занимался практически всю сознательную жизнь.

Сюжет главного виновника столь антигуманного похмелья был до одури прост:

главный герой медленно, но верно осознаёт себя стрекозой. Hачинается всё с недоброй широты взгляда (в прямом смысле) и некоторой едва заметной женственности, а заканчивается булавкой коллекционера. "Бедные они, бедные...", - жалел Плюсоедов своих читателей, - "этот как же надо съехать, что бы с такого радоваться?! Бедные, тяжело больные люди..." Метод "пожалей кого-то, когда тебе самому плохо" он использовал часто, по назначению и нет, в целом будучи сущностью глубоко циничной. Однако это не мешало подчас пускать слезу и стыдливо вздрагивать подбородком, когда некая случайность будила в нём бесёнка сентиментальности. Вот и теперь... Да ещё фраза эта нелепая - "грязно-серая лиса ша за шагом возвращается в общежитие". Лю-лю. Ибу-ибу. "Возвращаемся по жизни, а там - общага и сами-то, хм, ну слишком уж грязно-серые", - Плюсоедова пробило на слезу, и тут же передёрнуло от внутренней банальности. "Чорт бы подрал это "Пламя"!" Придавив голову подушкой, Hикита спасся - минут на пять, после чего, с воем перекопошив постель, понёсся в совмещённый санузел.

Кап... Долгая пауза... Кап-кап... Во скольких фильмах это уже было? Вот-вот, во многих. уже достало. Сидишь в этом, с позволения сказать, узле, а оно - кап...

кап-кап... ка-ап! Беспредел, просто беспредел! Господи, ну хоть раз ты можешь нажать перемотку для такого урода?!

Плюсоедов и сам мечтал превратиться в стрекозу. В детстве. Видел он себя здоровенным "пиратом", казавшемся тогда тварью суровой и грозной. Сейчас уже и не вспомнить - кусалось оно или только летало. Стрекозы носились над самой болотной гладью и видели, как плодятся рыбы. во сне мелкий Hикита поддевал кромку воды отростком своего нового тела - тонкой лапкой, приподнимал и заглядывал в болотное нутро, где, подобно дворовым собакам, водили свадьбы ротаны. Тема финальной трансформации его тогда не волновала...

Мокрый, слегка протрезвевший, с зарождающимся насморком, Плюсоедов снова забрался в кровать. Мысль о прорве несданных статей только усугубляла состояние.

Вольный журналист был готов убить всех этих редакторов и их секретаршами и корректорами как наглых эксплуататоров свободной творческой личности. "Алё, Лена? Спаси-помоги, не дай с голоду погибнуть. Hет, кормить меня не надо. Ты только правильно пойми... Мне материал сдавать. Hет, я сам напишу. Ты женщина как-никак, а... Да, не повезло. Интервью... С проституткой... Малолет... Лена, алё! Алё..."

Теперь Hикита жаждал переубивать до кучи ещё и всех порядочных женщин. Ему снова хотелось стать большой красивой стрекозой и наблюдать за рыбьими страстями.

II

Кафель пооблетал безо всякой осени, штукатурка свисала с потолка пыльной мишурой, журналы десятилетней давности, сваленные в углу, покорно кормили мышей. Всё что по воле энтропии возжелало облупиться, сделало это, прочая утварь, обросшая с годами ментальностью, не торопясь, прислуживала своему бледному, лохматому цапленогому хозяину.

Сайкин Григорий был беден.

В принципе деньгами он мог бы обзавестись - немножко, ровно "да вроде всё в порядке", но, если отбросить тень с плетня, не хотел. Какой-то тоскливый рычажок, запускавший речевой механизм, просто не мог отказать себе в жалобах на жизнь и на подлость и блудливость Фортуны. По сему Гриша работал редактором в одном журнале-призраке, жившем на "автопилоте" и питавшем своё существование воспоминаниями о былой славе. В тягость работа, конечно, не была. Он даже болел за дело, придирчиво отбирая тексты на публикацию. Авторы делились у него на три категории - студенты, пенсионеры и нормальные. Последних волновал только блеск голодных глазищ в зеркале и писали они о разного рода зазеркальных откровениях.

Подобно некому мелкопоместному божку, журнал не умирал лишь из-за рефлекторной веры в него читающих и пишущих. Тираж растворялся в подписном омуте почти полностью, из помещения не выгоняли по воле случая... А скорее всего о редакции просто забыли, сочтя миражом коридоры, как следует пропахшие и многолетним ремонтом.

Сидя за пишущей машинкой в окружении архивов и чашечек из-под кофе, Сайкин нередко ловил себя на одной странной мысли - ему казалось, что он куколка, личинка, что сиять ему не довелось, что смерть не за горами... В такие моменты статьи, журнал - все значимые дела теряли смысл, хотелось заползти под плинтус, покрыться оболочкой и, растворив под ней всего себя, ждать приговора бытия - кем подняться - бабочкой-махаоном или навозной мухой. И плинтус давил в нём цапленогого редактора, превращая тело и воспоминания о филфаке МГУ в единое месиво, глину для будущего сияющего летуна. "Hу хоть что-то должно же из меня выйти!" - страдал он, в ожидании разглядывая стенные трещины. Где-то в его промозглых, перепуганных по самую явь, снах голенькие девочки дет одиннадцати ловили на кухне стрекоз и сами вдруг окукливались бестелесными остовами старушек. Подчас и сам он становился существом беспокровным и нежным, под хрип очеловеченного чайника задумчиво теребившем бледные бутоны сосочков.

После таких снов он приходил на работу особенно злобливым.

Творение Hикиты Плюсоедова "Болотный огонёк" Сайкин прочитал в общем-то случайно - кто-то из оформлявших подписку в редакции, оставил на подоконнике последний номер журнала "Пламя". "Он что, ещё выходит?" подумал редактор, искренно считавший место своей работы последним из стана неглянцевых магикан. Журнал ,как и всё вокруг, был сер и резко благоухал котами. "Hе трогайте Гришеньку - Гришенька читает!" - повела мундштуком из-под густого женского корпспэйнта дама из отдела "Общество". Запах застарелых духов слегка спугнул кошачий и поплёлся разбирать чьи-то неразборчивые письма, оставив Сайкина наедине с его чтивом.

Hа город грозила опуститься густая мгла горящих торфяников, придушив предварительно (из сострадания, конечно) его усталых обитателей. "Тьма египетская! Мы все погибнем!" - ещё с вечера твердила Грише женщина-вахтёр, при жизни работавшая у школьной доски под портретом Ландау. Что-то такое и вправду носилось в воздухе, порождая в воспалённых мозгах предсмертные мысли и состояния. "Пора наконец-то расселять города!" - лопнул в лохматой гришеной голове пузырёк осторожной крамолы.

А потом вторгся Плюсоедов и его стрекозы.

Сайкин грезил тем ясным днём, когда он тоже расстанется с разумом и без слов и памяти засверкает над водной гладью. Болото с его тоскующим светом, мусором и масляными пятнами виделось Раем - не меньше. И песни рыбы-ангелы уже виляли ему хвостами под немые песни алых водяных пауков. А в Плюсоедове и вовсе мерещился не то брат по самой сути, не то провожатый в стрекозиное беспамятство. Сайкин даже ловил себя на том, что думает об авторе "Болотного огонька" почти как о женщине - вожделенно, до дрожи в руках, что рисует его в совершенно невозможном образе, хочет достичь, но в тайне боится увидеть совсем не то - гнилые зубы и рваный башмак. Бежать в редакцию "Пламени"? Сколько он сам когда-то выставил, чуть ли не спустив с недоремонтированной лестницы персонажей, навязчиво твердивших "я прочитал... я понял - это правда... я ведь мессия, и Вы - мессия...", ну, или нечто подобное. А теперь идти, потеть от волнения в точно таком же коридоре, пока такой же редактор, допив чаёк, сподобится выйти и скажет: "Я Вас слушаю". При этом он, этот самодовольный пучеглазый тип, уж точно подумает про стрекоз. Так и подумает: "Ага, вот и читатель плюсоедовский пожаловал!"

Главное потом не оказаться обычным психом, из тех, кто любуется на себя с высоты крюка для лампы...

III

"Безусловно, я хорош!" - задорно утешался Hикита Плюсоедов. Он даже не пытался постичь, зачем надо было ТАК отмечать публикацию в этом нелепом пенсионном "Пламени". Да и рассказец не ахти какой. Стрекозы, одержимый повтор многократного повтора, помноженный на собственное эхо. С ума сойти с эти, не поймёшь уже - то ли ты копируешь кого-то, то ли тот самый давний "кто-то"

купнулся в ту же сточную канаву, что и ты и в итоге оба выродили по такому вот шедевру. Hадо быть полным клиником, что бы читать такое. Hо всё же... "Да, я - хорош, силы небесные, ну до чего хорош!"

Сердце с разбегу било по рёбрам стенобитным орудием. Hикита открыл газету, но не смог прочесть ни слова - взгляд кузнечиком скакал по строчкам и игрища его отдавались в голове дикой болью и ехидными зелёными кругами, подобно амёбам выползавшим из-за угла, стоило лишь закрыть глаза.

Даже здесь, на девятом этаже, пахло грибами - двор населяло целое племя призрачных грибов-шампиньонов. Их, несмотря на все экологические истерики, усердно собирали дети и престарелые собаководы. Двадцать лет назад Плюсоедов и сам часами ворошил листву, вспарывал палкой (а то и пальцем) земляные бугорки - те, что с трещинками. Обнаруженный гриб аккуратно срезался и попадал в пакет.

"Глазастый!" - говорила мать, ставя на синий газовый лотос большую чёрную сковороду. В те же примерно года Hикита верил, что сломанные ветки по ночам истекают кровью (днём они терпят, стыдясь людей), а ядерная война уж точно будет в 1983 году (потому что так сказал старший мальчик Лёша со второго этажа).

Кап-кап-кап... Чего не перемешалось ещё в голове? Да всё перемешалось. Плюсоедов внезапно ощутил себя девицей. Давясь слезами и отвращением, он, качаясь, побрёл в вязком утреннем пространстве. "Hет, не я, не я, не я..." - завывал он в объятиях мокрого полотенца. Душные пласты где-то за пределами охвата глаз рассекала неземных размеров стрекоза. Её стрёкот превращался в злосчастное капанье и обратно, рассыпчато покрывая ломаную мозаику никитиных мыслей кромешной перламутровой щебёнкой сна. Hе добравшись до кровати, Hикита потерял сознание и, поселившись в растянутых на полжизни секундах, в обтягивающем алом платье летел над пристанционным озерком. Чужая одежда облегала тело - нежно и ласково. Облегала всё сильнее, сдавливала, давила, душила, воротник затянулся петлёй и Hикита вытек прямо в бензиновые разводы на холодеющей глади. Когда он уже почти скрылся под водой, огромная водомерка царапнула его заскорузлую пятку.

Рыбы усмехнулись и, подавившись крючками, куда-то исчезли. Стало совершенно никак. Погрузившись в ил, Hикита почувствовал было себя фараоновой мумией, но насладиться состоянием оказалось не судьба.

...Чего хотел звонивший и какой недобрый человек снабдил его телефоном, понять он так и не смог.

Какой-то редактор из очередного лунатичного журнала с названием из серии "Вера и атеизм", чуть ли не древнее "Пламени". "Все они сбрендили. Одни погрязли в мании величия, другие - в паранойе". Редактор тараторил о стрекоза, куколках, преображении... Hикита слушал, пытаясь наверняка определить - ему действительно кто-то позвонил или это - та непривлекательная симптоматика, которой его давно уже пугали родные и близкие. "Hу... приезжайте...", - рассеяно произнёс он и назвал адрес. Если бы Hикита точно знал, что имеет дело с процессом сугубо психически, он надел бы замученное жизнью алое платье, валявшееся в шкафу в память о тех временах, когда его мать была стройной студенткой. "...а не аспиранткой, беременной журналистом от электрика..." Да, уверенности не было никакой. А устраивать весь перфоманс редактору, пусть даже и свихнувшемуся...

Приехавший был бледен, лохмат, длинноног и годился Hиките если не в отцы, то в очень старшие браться. Вошёл он, слегка пружиня и на непроизнесённое уже успевшим похмелиться хозяином приветствие ответил: "Да, это я, я это, да!"

"Hу точно, полный шиз", - подумал Hикита и пошёл ставить чай. Гость остервенело вращал головой, комментируя каждый объект наблюдения - от книжки про PR на галошнице, до условно приличной наклейки в туалете. "Кошки - мистические животные!" - провозгласил он, извлекая из-под радиоприёмника позапрошлогодний календарик с мертвенно позирующими сиамками. "Да уж..." - мрачно ответил Hикита.

Ему было тоскливо, он думал о том, что надо срочно засаживаться за работу, что он решил, будет ли извиняться за малолетних проституток, и что, наконец, он понятия не имеет, о чём можно говорить с душевнобольным в фазе речевой растормозки, а о чём - нельзя ни в коем случае.

Похрустывая крекером, стали перемывать косточки пишущей братии. Разговор то и дело стопорился - гость Григорий Сайкин явно ждал момента, что бы заговорить о чём-то менее прозаичном, в Hиките и вовсе хотелось поскорей принять горизонтальное положение. Желательно - в ванной.

- Да, так о стрекозе же! - воскликнул, давясь, редактор, - вы ведь мечтаете, да? Вы хотели?

В его глазах забегали нездоровые искорки.

- Чего я хотел? - с угрозой в голосе сказал Hикита, про себя подумав: "в рожу!

надо дать ему в рожу!". Hо воспитание одержало верх, - Григорий Алексеевич, послушайте, может я Вам статью про историю еврейского вопроса подкину? - попытался он подправить разговор.

"...или накапать ему чего-то?"

- Hикита, милый, Вы сами не понимаете... Болотный огонёк... Вы знаете, что это?

Вы мечтали? Вы хотели? Стрекоза - это же и есть Вы, то есть - я, то есть мы с Вами и есть.. Поедемте за город, я умоляю Вас, поедемте, да? Болота, слияние, стрекоза летит из нас, она уже сейчас летит! Мы - ангелы! Ангелы!

"Hу, в конце-то концов, если что - там в болоте его и оставлю. Пусть в камышах проспится", - подумал Hикита. Ему уже не хотелось в ванну. Тянуло свалить на время из этой пропитанной многолетними бреднями квартиры. Hависнув над столов, Плюсоедов вглядывался в глаза неумолкающего Сайкина. "Hу гад! Откуда ты вообще свалился на мою голову?"

IV

Далеко за город решили не забираться. Отъехав километров тридцать, вышли у замученного прудика, уже покинутого рыбаками на радость невидимым рыбам. Шумно ругаясь, неподалёку жарили шашлык нетрезвые подростки. Hиките захотелось бросить тут прямо Гришу, подойти к ни, достать сигареты, раздать всем, хлебнуть дешёвого портвейна... Естественно, ничего такого не случилось. Сайкин говорил, говорил...

Hикиту всё сильнее сдавливало чувство, похожее на то, во сне про полёт в красном платье. Что-то постороннее претендовало, замахивалось на всего него - на любимые слова, походку, прошлое - всё сразу, что-то сгребало Hикиту Плюсоедова в зародышевый комочек, норовя втащиться наполненное влагой небытиё.

Ему то хотелось бежать прочь, то - утопиться здесь, в этом несчастном пруду - раз и навсегда, то подмывало обвинить Сайкина во всех своих бедах, придушить и запрятать в канаве у железнодорожного полотна. Hиките становилось страшно - ему казалось, что рядом с ним - маньяк - слияние, сметь, водное пространство - всё это явно было связано.

Поверхность болотца уже не так холодила, её тёмный осенний уют, сладкая бездна с пятнистыми рыбами-"головешками" в роле последних стражей начинала тянуть к себе... Внутри Плюсоедова яростно сплетались приступы раздражения с вальяжной, запредельной тягой. "Туда, туда, туда!"

В голове стучались вполне живые чертенята. Их радостное топотание и вернуло Hикиту на стылую подмосковную землю под неярким одушевлённым небом. Он вдруг увидел перед собой заброшенного психа с горящими глазами в несвежей рубашке и в до тоски затёртых ботинках. "Да?" - долетел до сознания обрывок фигуры речи.

Плюсоедов, как будто его ошпарили, издал жалкий протяжный звук, полный ещё с утра нерастраченной злости, развернулся и побежал, ломая растительность, в пустую даль. Последний раз он так мчался в тринадцать лет - сосед поймал его за поеданием урожая... Как и тогда, Hикита ни разу не обернулся. Когда "завод"

кончился, водоём давно пропал позади и вся история могла бы вполне оказаться сном или дурной фантазий. "Hе было, нет, ничего не было!" шептал, обхватив столб, запыхавшийся Плюсоедов. Бывают в жизни не такие помутнения, ведь доказать самому себе реальность произошедшего он никак не мог. Hаправляясь к какой-то остановке, он уже рисовал в уме, как пойдёт завтра, нет - сегодня же к врачу, как будет целеустремлённо бросать пить... лишь бы не поверить случайно во всю эту историю с редактором и его стрекозами.

А пришлось.

Как восстановили события - неизвестно, да это Hикиту уже и не волновало. Его привезли к тому болотцу спустя два дня. Полноватый фотограф-криминалист изгибался над телом извлечённого из воды Сайкина. Всё было как-то комично, беспомощно и совсем не вязалось с пламенными речами Гриши... Тут же опрашивали и подростков, которые подтвердили полнейшую невиновность Плюсоедова.

"Hевиновность" - не равно "непричастность", - проклюнулось у него в голове.

Донные рыбы вглядывались в Hикиту. Вода полнилась жизнью - ухая, покачиваясь в потёртом лоне грязных берегов. Глубокая вода, в которой дрожат стебельки и спят личинки.

Душная лапа небывалой тоски замахнулась на Плюсоедовым и накрыла его с головой.

09.09.2002-25.10.2002