"Историческая личность" - читать интересную книгу автора (Брэдбери Малькольм Стэнли)

X

В академгородке имеется закусочная «Город и мантия» [13], модерновое местечко, отделанное промасленной сосной; там студенты встречаются со студентами, и преподаватели с преподавателями, и преподаватели со студентами, и студенты с преподавателями, и они сидят за очень не-прибранными столами в страшной тесноте, а уши им забивает музыка регги, рвущаяся из проигрывателя, и они обсуждают полностью открытые для обсуждения дела, такие, как курсовые работы, политика союзов, диссертации, однокурсники и коллеги, аборты, демонстрации, а также всякие сексуальные и матримониальные трудности. Но для более конфиденциальных или более закрытых – тайных сборищ, мимолетных связей, долговременных заговоров или решения серьезных методологических вопросов – принято покидать пределы академгородка, благо поблизости находятся две известные всем и обжитые пивные, где царит атмосфера прямодушия и имеется порядочное число удобных укромных уголков. Говард называет одну из них, но Генри, оказывается, уже решил для себя этот вопрос по-другому.

– Послушай, – говорит он, – почему бы нам не заглянуть в мою?

– А у тебя есть твоя? – спрашивает Говард.

– Ну, по дороге домой я всегда заскакиваю в «Герцога Веллингтона» выпить чего-нибудь, – говорит Генри. – Отличное место для серьезных разговоров.

Отличное место для серьезных разговоров находится ближе к центру города: в нем пахнет горячими креветками под чесночным соусом, и посетители одеты щеголевато от Остина Рида, и ноги Говарда там еще не бывало.

– Ладно, Генри, – говорит Говард, – идем к моей машине.

Они выходят на открытость автостоянки, на них волнами накатывается дождь, треплет бинты Генри. Они забираются в фургон и уезжают, а рука Генри окостенело торчит перед ними. Пока они едут вниз по темной подъездной дороге, Говард может смотреть в зеркало заднего вида и видеть позади себя академгородок, массивное урбанистическое творение, освещенное пятнами и вспышками, выбрасывающее в полусвет широкие и узкие лучи – образ интеллектуальной фабрики с высокой производительностью и двадцатичетырехчасовым рабочим днем. Справа и слева от них за мокрыми деревьями светятся круглые иллюминаторы Шпенглера и Тойнби; каждое окно со своей прозрачной, почти невидимой занавеской, каждое своего и чистого цвета, каждое являющее глазу круглую проницаемую кляксу – как оказывается, великий соблазн для многих граждан Водолейта, которые могут прогуливать собаку по ночам и наблюдать в этих изящных кружках, словно в объективах камер, мерцающее изображение раздевающейся студентки или студента. Подъездная дорога кончается, Говард сворачивает на магистраль и направляется к центру города.

Было 17.30, когда будильничек Бениты Прим звякнул, возвещая конец факультетского совещания. Когда они входят в «Герцога Веллингтона», старинные напольные часы с медным циферблатом, стоящие в вестибюле, как раз бьют шесть.

– Я думаю, обстановка здесь тебе понравится, – говорит Генри, когда они входят в «Зал Газового Света», ярко освещенный электричеством и декорированный в лжевикторианском стиле.

– Ну-ну-ну, – говорит барменша, которую каким-то образом уломали надеть длинное викторианское платье с кружевным воротником, – на войне побывали, мистер Бимиш, или как?

– Две пинты портера, – говорит Генри, стоя у стойки в дождевике, по-наполеоновски застегнутом у него под подбородком, а его белая забинтованная рука окостенело торчит несколько ниже. – Да неужели?

– Выглядите будто побывали в настоящей переделке, – говорит барменша. – Кружки или стаканы?

– Пожалуй, кружки, – говорит Генри. – Нет, со мной все в порядке. Просто маленький несчастный случай.

За спиной Хлои большое зеркало; на его стекле для утешения современному человеку нанесены четкие изящные линии здания, спроектированного Пакстоном для Выставки в Хрустальном дворце 1851 года, на которые накладывается отражение плюшевой роскоши зала.

– А по виду так и совсем не маленький, – говорит Хлоя, качая ручку насоса и сияя улыбкой на Говарда. – Хорошо, что у вас есть друг, чтобы о вас позаботиться.

– О, это мистер Кэрк, – говорит Генри, – да, он обо мне заботится.

– Вот и славно, – говорит Хлоя, – две пинты, что-нибудь еще?

– Пожалуй, пакетик сыра и луковых чипсов, – говорит Генри. – Говард, а ты не будешь так любезен залезть в левый карман моих брюк и вынуть мои деньги? По какой-то причине я положил их не с того бока.

– Вы бы поосторожнее, – говорит Хлоя, – не то, глядишь, как бы вашего друга не арестовали.

– Не важно, я заплачу, – говорит Говард. – Протестую, – говорит Генри, – я пригласил тебя сюда как своего гостя.

– Следующий раз за тобой, – говорит Говард.

– Может, сядем, – говорит Генри, пытаясь взять две пинтовые кружки и выплескивая значительную порцию пива себе на брюки.

– Дай-ка я, – говорит Говард.

– Вечерняя газета вам сегодня нужна, мистер Бимиш? – спрашивает Хлоя, когда они отходят от стойки.

– Я здесь всегда читаю газеты, – говорит Генри Говарду. – Сегодня, пожалуй, нет, Хлоя. У меня сегодня важный разговор.

– А они опять кого-то похитили, – говорит Хлоя, – это что же такое творится, ума не приложу.

– Ах, мир, мир, – неопределенно говорит Генри, зажимая в зубах пакетик с чипсами, – если бы только люди могли научиться жить в ладу друг с другом.

– Верно, мистер Бимиш, – говорит Хлоя, – совсем не то, что было, правда? Кроме секса. С ним куда лучше стало.

– Как и с хирургией, – говорит Генри сквозь стиснутые зубы, начиная неуверенно двигаться через зал со своей кружкой. – Хирургия по-настоящему прогрессировала.

– Ну, – говорит Хлоя со смехом, – боюсь, для вас это как раз вовремя.

– Чудесная девочка Хлоя, – говорит Генри, когда они садятся в плюшевой роскоши алькова по ту сторону зала под сенью аспарагуса. – Как видишь, меня тут знают.

– Да, – говорит Говард.

– Приятное местечко, – говорит Генри, – хозяин старый солдат. Полагаю, это не слишком в твоем стиле.

– Да, не совсем, – говорит Говард, – а о чем ты хотел со мной поговорить?

– А, да, – говорит Генри. – Ну, Говард, я хотел перемолвиться с тобой словечком о вчерашнем вечере.

– О вечеринке, – говорит Говард.

– Да, – говорит Генри, – о вечеринке. Говард, ты не против, я не могу вскрыть этот пакетик с чипсами.

– Вот, пожалуйста, – говорит Говард.

– Прямо-таки урожай несчастных случаев для меня, – говорит Генри. – Я пришел поздно, потом был укушен, а потом я разбил твое окно. Я страшно сожалею.

– Не беспокойся, – говорит Говард, – на вечеринках что-нибудь обязательно бьется.

– И, боюсь, Майра немного перепила, – говорит Генри, – и в целом неудачный вечер для нас.

– И люди на вечерниках перепивают, – говорит Говард. – Но вчера вечером что-то было не так?

– Не то чтобы, – говорит Генри, – но ведь было не очень на нас похоже, верно?

– Полагаю, что нет, Генри, – говорит Говард.

– Как бы то ни было, – говорит Генри, – спросить тебя я хотел вот о чем. Ты позволишь мне заплатить за вставку стекол?

– Да, – говорит Говард.

– Отлично, – говорит Генри, просветлев. – Ну, значит, это улажено. Уборные вон за той дверью, если тебе требуется.

– Генри, – говорит Говард, – что с тобой произошло вчера вечером?

– Мне наложили двадцать семь швов, – говорит Генри. – Очень милый индийский доктор. Очень хорошо говорит по-английски.

– Но каким образом ты так порезался?

– А! – говорит Генри. – В том-то и вопрос. Я много об этом думал. Видишь ли, я поскользнулся, и выкинул вперед руку для равновесия, и пробил ею твое окно.

– Но это же не может быть так просто, – говорит Говард.

– Да, – говорит Генри. – Я думаю, что наступил на лед. Я думаю, кто-то бросил кубик льда в свой стакан, только мимо, а я наступил на него. То есть не нарочно мимо, то есть виноват, конечно, я. Конечно, после собачьего укуса я не очень твердо держался на ногах.

– Ты не собирался выпасть из окна?

Генри вытаращивает глаза на Говарда.

– Нет, боже мой, нет. Зачем?

– Ну, с тобой все время приключаются несчастные случаи, – говорит Говард. – Тебя это не тревожит?

– Я очень неуклюж, Говард. Крупного сложения и некрепко держусь на ногах. Причина, полагаю, в том, что в школе я не принимал участие в активных играх. Видишь ли, мне их запретили после бери-бери.

– Ты перенес бери-бери?

– Разве я тебе не рассказывал? – спрашивает Генри. – Ну, да, и в тяжелой форме.

– Где это произошло? – спрашивает Говард.

– В Хаддерсфилде, – говорит Генри.

– Но, послушай, ты, как профессиональный социальный психолог, никогда не задавался вопросом, каким образом ты оказался втянутым в эту систему несчастных случаев?

– Ну, ведь это не совсем моя область, верно? – говорит Генри. – Я больше по части социального контроля и детской преступности. Но я признаю наличие переизбытка необъяснимого статистически.

– Два последних вечера, – говорит Говард.

– Да, – говорит Генри. – Тут призадумаешься. Я полагаю, ты спрашиваешь, не пью ли я слишком много или не злоупотребляю ли наркотиками. Отвечаю: нет. Вчера я к наркотикам и не прикоснулся, мне от них только нехорошо. И выпил я не так уж много. Если помнишь, я приехал очень поздно. Когда я пришел пешком домой из университета, чтобы отвезти Майру на вечеринку, оказалось, что она уже уехала на машине. Так что, естественно, мне пришлось проделать пешком весь обратный путь в город – я шел больше часа. Затем, не успел я войти, как меня укусила собака, и я уж не знаю, сколько времени провел в ванной, обрабатывая укус антисептиками. Ну и выпил я, Говард, никак не больше двух стаканов вина, прежде чем пошел в комнату для гостей переодеть носки, и подумал, что надо бы открыть окно, ну и просунул в него руку. Так что причина не в том. Хочешь чипсинку?

– Нет, спасибо, – говорит Говард.

– Не поддается анализу? – говорит Генри. – Странно! Сначала никакой боли, но потом я понял, что от такого пореза можно и умереть, ну и подумал, что будет лучше позвать на помощь. И тут появилась Флора; и вела себя ну просто замечательно, правда? Что же, на вечеринках, как ты говоришь, такое случается. Мы любим анализировать, что стоит за этим. Такова наша профессия, но тут ничего нет, просто небольшой несчастный случай.

– Генри, ты вчера не был ничем расстроен? – спрашивает Говард, глядя на ничего не выражающее лицо Генри.

– Ну, собачий укус слегка вывел меня из равновесия, – говорит Генри, – но не слишком.

– По-моему, я тревожусь за тебя больше, чем ты за себя, – говорит Говард.

– Ну, это очень мило с твоей стороны, Говард, – говорит Генри, – только это ни к чему.

– Но это же могло привести к летальному исходу, – говорит Говард.

– У тебя у самого хватает причин для беспокойства, – говорит Генри, – судя по тому, что я слышу.

– Мы с тобой знакомы уже очень долго, – говорит Говард. – Я помню нашу первую встречу.

– Господи, да, – говорит Генри, – да. Какие-то мальчишки сшибли меня с ног футбольным мячом. Я сказал, чтобы они ушли с университетского спортивного поля, потому что это частная собственность, а они запустили в меня мячом. Ты меня поднял.

– Даже тогда с тобой происходили несчастные случаи, – говорит Говард.

– Послушай, – говорит Генри, – мне неприятно, что ты так из-за меня тревожишься. Или, по-твоему, я нарочно? С какой-то целью?

– Что такое цель? – спрашивает Говард. – Я думаю, у тебя могла быть веская причина быть расстроенным.

– Какая причина? – спрашивает Генри.

– Разве вчера вечером причины не было? – говорит Говард.

– Послушай, – говорит Генри, – я хочу знать, на что ты намекаешь.

– Ты не знаешь, на что я намекаю?

– Нет, – говорит Генри. – Хватит напускать чертов туман.

– Ну, – говорит Говард, – когда ты вернулся домой, а Майры там не оказалось, ты знал, куда она уехала?

– Конечно, – говорит Генри, – она оставила мне записку. Она всегда оставляет мне записки. На каминной полке. Она поехала к вам.

– Ты знаешь почему?

– Да, – говорит Генри, – в записке было написано. Помочь Барбаре. Ее беспокоит, как Барбара себя нагружает. Нас обоих беспокоит. Разве она не приехала?

– О да, – говорит Говард.

– Значит, так, – говорит Генри. – При чем тут все это?

– Мы думали, она была расстроена, – говорит Говард.

– Чудесная девочка Майра, – говорит Генри. – Собственно, у нее было тяжелое лето. Эта моя книга решительным образом не шла. Меня, как говорится, заблокировало. Слова никак не шли. Конечно, харизма – понятие очень сложное. И я, не исключено, немножко не в курсе новейших установок. В нашем возрасте так случается. Теряешь искру, чуточку умираешь. Ну, ты понимаешь, про что я. Она что-нибудь про это говорила?

Говард смотрит на лицо Генри, которое обзавелось усиками пивной пены, но ни о каких задних мыслях не свидетельствует, и говорит:

– Да, говорила.

– Я уверен, ей полезно выговориться, – говорит Генри. – Ей нужно, чтобы кто-то проявлял интерес. Не то чтобы я не проявлял, но она меня истощила. И, сказать откровенно, я в довольно скверном настроении, Говард. Не в лучшей моей форме. Она сказала, что я в скверном настроении?

– Да, – говорит Говард.

– Понятно, – говорит Генри. – Значит, у вас был долгий разговор.

– Да, – говорит Говард.

– Ну, что же, – говорит Генри, – поэтому ты вчера и беспокоился за меня?

– Да, – говорит Говард.

– Она что-нибудь еще про меня говорила? – спрашивает Генри.

– Она сказала, что с вашим браком не все ладно, – говорит Говард.

– Так и сказала? – говорит Генри. – Ну, как я и говорю, это лето было не слишком хорошим. Ну и книга добавила. Книги заставляют замыкаться в себе. Но ничего серьезного тут нет.

– Она считает наоборот, – говорит Говард. – Разве она не думает уйти от тебя?

– А она думает? – спрашивает Генри.

– Разве она тебе не сказала? – спрашивает Говард. – Ты не знал?

– Нет, – говорит Генри. – Она тебе так и сказала?

– Для тебя это так уж неожиданно? – спрашивает Говард.

– Не совсем, – говорит Генри. – Майра несчастна, пойми. Я не совсем то, в чем она нуждается. Я не могу дать ей все, что ей требуется от жизни. Она чувствует себя несчастной и звонит разным людям. Разговаривает с ними о нас. Иногда она отправляется и покупает новую посудомоечную машину «Мьель» или еще что-нибудь. Потому что все девочки, те, кого она называет девочками в своей компании, покупают посудомоечную машину «Мьель». Иногда она говорит о том, чтобы разъехаться, потому что все девочки из уни, в том, что она называет «уни», в ее компании говорят о том, чтобы разъехаться. Это своего рода модное женское занятие. Все жены словно бы только этим и заняты. Они хотят очень многого, а мы им этого дать не можем – того секса и внимания, который им требуется. Ну, мне уже пора. У тебя есть время еще для одной по-быстрому?

– Хорошо, – говорит Говард.

– Достань деньги из моего кармана, – говорит Генри.

– Обойдемся, – говорит Говард.

– Бери, Говард, – говорит Генри, протягивает руку поперек себя и выворачивает содержимое левого кармана на скамью и пол. – Вот.

Говард подбирает несколько монет и идет к стойке, где Хлоя стоит в своем викторианстве.

– Еще две пинты, – говорит Говард.

– Один из моих самых хороших, мистер Бимиш то есть, – говорит Хлоя, качая ручку, – каждый вечер здесь. Вчера был как огурчик.

Говард берет кружки и несет их назад через зал; когда он возвращается к красному плюшевому сиденью, Генри, подбиравший свои монеты, поднимает лицо, и Говард замечает, что в ямочке за его ноздрей угнездилась слезинка.

– Спасибо, – говорит Генри.

– Все в порядке? – спрашивает Говард.

– Ты должен простить меня за то, что я среагировал на ситуацию, которую мы описали, с моей обычной неадекватностью, – говорит Генри. – Конечно, она расстроена, не то она не обратилась бы к вам. То есть я хочу сказать, вы ведь в этом профессионалы, верно? В том, как разъезжаться. Майра все время говорит о том, как Барбара ушла от тебя в Лидсе. Героический поступок, говорит она.

– Да, она про это упоминала, – говорит Говард.

– Значит, она все это подробно обсуждала, так? – спрашивает Генри. – По-моему, это очень дурной знак.

– Она, по-видимому, очень несчастна, – говорит Говард.

– Я знаю, – говорит Генри. – Я могу взглянуть на все это с ее точки зрения. Беда Майры во мне.

– Не совсем, – говорит Говард. – В вас обоих. Майра только теперь начинает осознавать то, что вы оба предпочли упустить.

– О да, – говорит Генри. – И что же это?

– Ну, Майра это видит, – говорит Говард. – Вы слишком уж отстранились. Вы замкнулись в себе, утратили соприкосновение с чем бы то ни было. У вас нет внешних контактов, а потому, когда что-либо не задается, вы вините в этом друг друга. Вы занимаетесь тем, что замыкаете друг друга в фиксированных личностных ролях. Вы не можете расти, вы не можете расширяться, вы не можете позволить друг другу развиваться. Вы застряли там, в вашем гнездышке за пределами времени, за пределами истории, и упускаете любые возможности.

– Понимаю, – говорит Генри. – И именно это ты и сказал Майре?

– Сказать Майре хоть что-то не было времени, – говорит Говард, – вечеринка уже началась. Но это то, что видит Майра.

– Да, это то, что она ждала услышать от тебя, – говорит Генри. – Найди кого-нибудь другого, испытай новые положения, развернись.

– Майра растет, – говорит Говард.

– Это что, называется «расти»? – спрашивает Генри. – Послушай, Говард, мы теперь в разных мирах, ты и я. Я с тобой не согласен. Я не вижу вещи такими. Мне чужд этот взгляд.

– А вот Майре, по-моему, нет, – говорит Говард. Генри смотрит на Говарда. Он говорит:

– Нет. Вот почему такое предательство с ее стороны прийти и говорить с тобой.

– Но может быть, говорить со мной – это единственный способ, каким она может говорить с тобой, – говорит

– Чтобы сказать – что? – спрашивает Генри. – Если Майра хочет говорить со мной, то вот же я. Каждый вечер за ужином мы сидим друг напротив друга. Мы лежим рядом в постели каждую ночь.

– Большинство постелей вовсе не означает той близости, которую люди им приписывают, – говорит Говард.

– А мне всегда казалось, что тебе постели нравятся, – говорит Генри. – Я этого не понимаю. Она от меня уходит или не уходит?

– По-моему, вчера вечером у нее такое намерение было, – говорит Говард.

– Но ведь в подобных случаях принято указать партнеру на свои намерения? То есть оставить записку на каминной полке или как-нибудь еще?

– Может быть, разговор с нами и был запиской на каминной полке, – говорит Говард.

– Но она же вернулась домой и жарит ростбиф, – говорит Генри. – То есть я так думаю.

– За прошедшее время произошло многое, – говорит Говард.

– А, понимаю, – говорит Генри, – ты думаешь, она вчера вечером решила уйти от меня, а мой несчастный случай повлиял на ее решение. Если это был несчастный случай.

– Совершенно верно, – говорит Говард.

– Так что это временная отсрочка казни.

– Если только ты не остановишь ее, не поговоришь с ней.

– Полагаю, – говорит Генри, – я могу навлечь на себя новый несчастный случай.

– Знаешь, – говорит Говард, – я думал, что именно об этом ты хотел поговорить со мной сегодня вечером.

– О нет, – говорит Генри, – ты не понимаешь. Ты последний человек, с кем бы мне хотелось поговорить об этом. Ничего личного, я признаю твою точку зрения. Я просто не верю в твои способы решения проблем.

– Но в проблемы ты веришь, – говорит Говард.

– Черт, – говорит Генри. – Кэрковская консультация. Я со всем этим покончил. С меня хватило этого в Лидсе. У меня исчезло желание встать и ковать историю моим пенисом. И меня сильно поташнивает от великого господства освободительного движения и равенства, на котором мы были зациклены тогда и которое, если подумать, сводится к тому, чтобы подчинять людей системе и производить большие кучи трупов. Я думаю, на меня воздействовала Ирландия, внушила мне отвращение ко всем словам вроде «антифашизм» и «антиимпериализм», которые мы всегда пускали в ход. Я теперь не хочу никого винить или отбирать что-либо у кого-либо. Единственное, что для меня имеет значение, это привязанность к другим познаваемым людям и мягкость взаимоотношений.

– Ну, так мы же все этого хотим, разве нет? – спрашивает Говард. – Светлой радости и побольше Моцарта. Но получить этого мы не можем, и ты вряд ли можешь сложить руки и упокоиться на своем прошлом. Если это жизнь, Генри, ты не очень-то с ней управляешься, ведь так?

– Да, – говорит Генри, – в этом вся грустная маленькая комедия. С личным, с тем, во что я верю, я, черт бы меня побрал, не могу управиться. Я застрял. И вот почему тебе не имеет смысла тревожиться из-за меня. Я не хочу спасения своей души. Я не хочу быть зерном между жерновами истории.

– Ну а как же Майра? – спрашивает Говард.

– Верно, – говорит Генри. – Майра – оптимальный пик возникающего страдания. Я для нее – бедствие. Я знаю это. Я гляжу на нее, и чувство, на которое я рассчитываю, не возникает: той любви, колоссальности взаимообщности, которых я ищу и не могу обрести. Вспыхивают иногда дешевые искорки: какая-нибудь студенточка с симпатичными ногами вдруг обретает жизненность в кресле передо мной, или грызущая тревога за Майру, тоже своего рода любовь. Я жалею, что у меня нет лишних денег, я бы потратил их на нее, но их нет. Ну, не так уж трудно предложить психологический профиль или политическое объяснение всему этому. Собственно, я, вероятно, сумел бы это сделать немногим хуже, чем ты, Говард. Или мог бы, если бы мы говорили о ком-то другом. Но в данном случае речь обо мне. А от себя никуда не денешься, спасибо, Говард. Я правда очень ценю, что ты обо мне думал.

– Ты хочешь сказать, что дашь Майре уйти? – говорит Говард.

– Разве ты не это посоветовал бы ей в любом случае, – говорит Генри. – А мне – найти кого-нибудь еще.

– Пожалуй, что так, – говорит Говард.

И тут Генри поднимает голову, и смотрит, и говорит:

– Бог мой, посмотри на часы. Я обещал Майре вернуться в семь и съесть ее ростбиф. Ты даже представить не можешь, что поднимается, если я опоздаю.

Над стойкой висят старые вокзальные часы. Они показывают семь без четверти.

– У меня вечер тоже занят, – говорит Говард, – нам лучше поторопиться.

– Говард, а ты не застегнешь опять верхнюю пуговицу, – говорит Генри, и Говард застегивает пуговицу, и помогает Генри встать со скамьи. – Спокойной ночи, Хлоя, – окликает Генри барменшу, когда они направляются вон из «Зала Газового Света».

– И вам того же, мистер Бимиш, – откликается Хлоя. – Поберегитесь, не надо больше несчастных случаев.

Они проходят через холодную автостоянку к фургону и залезают внутрь, и Говард выводит машину на улицу и выезжает вон из города. Они быстро едут через деревенское царство Генри, по узким шоссе, устланным большими мокрыми листьями, через броды, по мостикам, по ухабам и рытвинам. Темные поскрипывающие ветки наклоняются над фургоном; колеса подпрыгивают, скользят юзом; под колесами возникают какие-то зверюшки и заставляют их сворачивать. Проселок к старому фермерскому дому тянется вверх по косогору, но они доезжают благополучно. Остановив фургон, Говард видит, что в кухне, где он едал сыр и сухарики с Майрой по вечерам, когда Генри отсутствовал, горит свет.

– Зайди на минутку, поздоровайся с Майрой, – говорит Генри, выбираясь из фургона, зажав свой портфель в здоровой руке. – Она, кажется, там.

И действительно, задняя дверь отворяется, и на ступеньках стоит Майра в переднике; она машет Говарду.

– Скажи ей, что я бы с радостью, – говорит Говард, – но я уже сам опаздываю и тороплюсь.

– Ну, что же, Говард, – говорит Генри, всовывая голову в окно фургона. – Я только хочу сказать, что по-настоящему ценю это. Наш разговор и что ты меня подвез. И не забудь прислать мне счет за окно.

– Не забуду, – говорит Говард. – Ты не постоишь сзади, пока я не развернусь?

– У тебя два фута, – говорит Генри, заходя сзади фургона. – Давай, давай.

К счастью, толчок не слишком сильный, и Генри только слегка оцарапало здоровую руку, руку, которую он выставил, чтобы защититься, когда упал на гравий почти под фургон. К счастью, рядом Майра, чтобы поднять его и почистить.

– С ним все в порядке, – говорит она в окно фургона. – Черт, ты можешь этому поверить?

Разворачивая фургон, Говард на миг видит их внутри кухни, видимо, в разгорающейся ссоре, и направляет свои колеса на высокий косогор.

Впереди предстоит очень занятой вечер; он едет по ухабистым проселкам, по мостикам, через броды, по узким шоссе, устланным большими мокрыми листьями. Было чуть больше семи, когда он доехал до старого фермерского дома; и чуть больше четверти восьмого, когда, следуя уличной разметке, реагируя на зеленый и красный свет светофора, он заворачивает фургон в щербатый полукруг. Он припарковывается и торопливо входит в дом. В кухне – домашняя сцена. Пришла Фелисити Фий.

– Не понимаю, как все эти грязные стаканы попали в мойку, – вот что говорит ей Барбара.

– Вы хотите, чтобы я их вымыла, миссис Кэрк, – говорит Фелисити.

– Ну, было бы чудесно, если бы вы могли бы, когда уложите детей. Обычно перед этим они моются в ванной, – говорит Барбара.

– Вы хотите, чтобы я их вымыла, миссис Кэрк, – говорит Фелисити.

– А вы не против? – спрашивает Барбара.

– Вижу, вы уже обо всем договорились, – говорит Говард. – Сожалею, что задержался. Мне пришлось отвезти Генри домой. Он был без машины.

– Самопожертвования, на которые ты способен, оказывая кому-то услуги, – говорит Барбара, – не перестают меня поражать. Насколько понимаю, ты сейчас опять куда-то отправляешься.

– У меня встреча, – говорит Говард. – Психологическая. Все в порядке, Фелисити?

– Да, – говорит Фелисити. – Я пришла рано, и мы с миссис Кэрк все выяснили. Просто замечательно оказаться в настоящем доме. Мне жутко приятно.

– Отлично, – говорит Говард, – могу я подвезти тебя на твои занятия, Барбара?

– Нет, – говорит Барбара, надевая пальто. – Я доберусь сама. Ну-ну, психологическая встреча!

– Физиологическая встреча было бы, пожалуй, более точным определением, – говорит Флора Бениформ; ее нагое тело вздымается над ним, ее темно-каштановые волосы падают на сильные черты ее лица, обращенного к его лицу на подушке, а часы в ее белой спальне показывают семь часов сорок пять минут.

– Я хочу думать, что это и психологическая встреча, – говорит Говард, глядя на нее снизу вверх.

– Как и я, Говард, как и я, – говорит Флора, – ты начинаешь внушать мне сомнения. Я думаю, ты получаешь удовольствие от обманов, а я нет.

– Я же просто стараюсь придать вещам интерес, – говорит Говард. – Ну и тяжела же ты.

– Слишком толстая? – спрашивает Флора.

– Нет, – говорит Говард, – мне нравится.

Вокруг них – белая спальня Флоры с высокими глубокими окнами и встроенными шкафами и единственной картиной, большим эстампом в стальной рамке (ню Модильяни), с двумя маленькими стульями, на которых двумя аккуратными стопками сложена их одежда; в кровать они поспешили, однако Флора во всех этих делах сохраняет определенную упорядоченность. И вот теперь они лежат в постели, опускаясь и дергаясь в ровном ритме; большая кровать Флоры оборудована моторизированным вибратором, залогом здоровья, – ее единственная роскошь.

– Мангель, – говорит Флора, двигаясь на нем и над ним. – Я возмущена из-за Мангеля.

– Не разговаривай, Флора, – говорит Говард.

– Торопиться некуда, – говорит Флора, – до девяти тебе времени хватит. Кроме того, ты явился ко мне в постель не просто получать удовольствие, а должен дать мне отчет.

– Нет, Флора, – говорит Говард, – еще так, еще. Чудесно. Ты чудесная, Флора.

– Ты мне лгал, – говорит Флора, свирепо глядя на него со своего возвышения, – так ведь?

– Когда?

– Сегодня утром у себя в кабинете, – говорит Флора.

– Каким образом? – спрашивает Говард.

– Не сказав мне то, что ты знал. Не сообщив мне всей правды.

– Чересчур уж много правды, чтобы ее всю сообщать, – говорит Говард весело.

– Не понимаю, почему я допустила, чтобы ты кончил день у меня.

– Так ты же не допустила, чтобы я кончил, – говорит Говард.

Флора хихикает и говорит:

– Допустила, чтобы ты пришел сюда.

– Потому что хотела узнать остальное, – говорит Говард. – Потому-то, разумеется, я тебе остального и не сказал.

– Ах так? – говорит Флора. – Тогда скажи мне одно…

– Ш-ш-ш-ш, – говорит Говард. – Во время хорошей психологической встречи участники сначала занимаются главной темой, а вопросы задаются потом.

– Ладно, Говард, – говорит Флора. – Ладно, Говард.

И она извивается над ним, ее груди подпрыгивают, ее грудная клетка напряжена. Ее тело тут единожды, и дважды и трижды, потому что два ночника на тумбочках по обе стороны кровати отбрасывают его тенями высоко на стены. Эти абрисы – внушительное тело и его тени – ритмично движутся, и кровать ритмично вибрирует; личностный пульс в теле Говарда бьется сильно; и в семь часов пятьдесят две минуты в четверг 3 октября время звякает, как будильничек Бениты Прим, достигает пика, отцеживается, взрывается; а затем расползается, расширяется и снова становится дряблым, и обычным, и хронологическим временем, когда голова Флоры падает на грудь Говарда, и ее тело падает на него, и часы тикают в пустоту на тумбочке рядом с его вспотевшей головой.

Кровать под ними вибрирует медленно, лениво. Затем тело Флоры соскальзывает с него и замирает у его бока в тесном соприкосновении, хрупком единении. Их пот подсыхает, их пульсы замедляются, тени неподвижны. Они лежат так вместе. Флора с левой ладонью Говарда на ее большой правой груди, ее тело – длинное и плотное; Флора с ее докторской гейдельбергской степенью и ее знаменитой небольшой книгой о развитии привязанностей у маленьких детей. И Говард с правой ладонью Флоры на внутренней стороне его левого бедра – его аккуратное, пружинистое тело, усы Сапаты такие черные на его коже; Говард с его репутацией радикала, и его двумя широко известными книгами о современных нравах, и его многочисленными выступлениями по телевидению. Они лежат так в спальне компактной современной квартиры Флоры с обслуживанием, с гостиной вполне приличных размеров, отлично оборудованной кухонькой, второй спальней, служащей кабинетом, санузлом с ванной и встроенным душем, в одном из домов красивого квартала среди ухоженной природы зеленого пригорода, описываемого агентами, вербующими жильцов, как идеально отвечающий всем требованиям современного образа жизни, а особенно для одиноких людей умственного труда. Они лежат, а затем Флора шевелится, слегка поворачивается, приподнимает голову. У нее глубокое, серьезное, интеллектуальное лицо; оно наклоняется к нему. Он открывает глаза, он закрывает их снова, он снова их открывает.

– Хорошо, – говорит он. – Отлично. Идеальная психологическая встреча.

Флора проводит ногтем по середине его груди; его рука тянется и гладит ее по волосам. Ее серьезное лицо все еще обращено к нему.

– Да, – говорит она и добавляет: – Говард?

– Да? – говорит Говард.

– Говард, – говорит она, – ну, как семья?