"Голова" - читать интересную книгу автора (Манн Генрих)

Глава II Единоборство

После нескольких семестров в университетах, где нарочито поддерживаемый дух романтики только укрепил современные воззрения Вольфа Мангольфа, молодой человек в 1894 году отправился в Мюнхен, чтобы завершить там свое образование. Новоиспеченный доктор прав скоро стал бывать у многих профессоров, а при их содействии завел знакомства и выше. На карнавалах и пикниках он блистал не меньше, чем на более серьезных вечерах молодежи, увлекающейся искусством и наукой.

Но в своих двух изящно обставленных комнатах на первом этаже, скрытый от посторонних взоров, завоеватель жизни довольствовался самой скромной пищей, торопился снять ловко сшитый сюртук и в тесной одежде школьных времен, наморщив лоб, занимался подсчетами и сведением баланса.

Пылающие щеки тех девушек, которые позволяли себя целовать, оценивались лишь в зависимости от влиятельности их отцов. Холодное рукопожатие какого-нибудь молодого аристократа имело куда больший вес. Аплодисменты после сыгранного на рояле «Тристана» учитывались со стороны пользы, какую можно из них извлечь. Сколько знакомств принесло лето, к чему могло бы повести данное приглашение на дачу, какие виды для служебной карьеры открывала своевременно преподнесенная лесть?

Граф Ланна — «мой коллега граф Ланна» — сказал дословно следующее: «Каждый молодой человек, который придерживается правильных взглядов, может надеяться, что у определенных влиятельных лиц он на примете». Медленно и отчеканивая слова, сказал он это во вторник в семь часов в уборной. Неужели это было брошено так, без особого значения? «В среду он принял мое приглашение на завтрак, в четверг пришел. Он как будто и не удивился, что была икра. Моего поручительства на векселе он потребовал как равный у равного. Я твердо убежден, что он меня не подведет. Ведь он граф Ланна, сын посла! Рано или поздно отец об этом узнает. Я там на примете».

Однако за поручительство можно дорого поплатиться! «Я простодушен, как дитя. Какое дело этим людям до плебея, который оказал им услугу?» Горячей волной нахлынула ненависть к сильным мира, но острая, пронизывающая боль заглушила даже ненависть: ты ничтожен, ты зависишь от тех, кому по законам природы полагалось бы подчиняться тебе. Ты должен приспособиться к их нравам, твоя мудрость должна равняться по их взглядам, ты повседневно отрекаешься от себя самого. Как ты живешь!

Надо сдержать моральную тошноту, лечь и закрыть глаза. И тут сквозь закрытые веки возник образ друга, утерянного, давно вычеркнутого из памяти, столь презираемого на расстоянии, — но войди он сейчас, и ты бросишься к его ногам. Ты увидишь его лицо, как всегда, без маски, лицо, изборожденное непритворными чувствами, и в ответ от тебя потребуется такая же честность. «От меня! Что знает он обо мне? Человек его склада проходит через жизнь как глупец, — он ничего не желает, его ничто не гнетет, ничто не тянет вниз. Разлада, в котором таятся отчаяние и смерть, он и вовсе не видит. Ему легко, он не честолюбец!»

И честолюбец склонился над своим отражением в зеркале, увидел хорошо знакомые черты. В этот миг самоистязания они обострились и ввалились под высоким желтым лбом, дряблым лбом старца. Глаза с беспокойной злобой встретили собственный взгляд. Так сидел он, и его мысль, то восторженно, то содрогаясь, взвешивала успех, власть и смерть, пока, наконец, его не настигло лучшее из всего земного — сон, горячо призываемый страждущим «я», которое жаждет забыться.

Наутро он вспомнил: «Я еще не был у Леи. Ехать недалеко, и она ждет». Он отмахнулся. Разве можно любить неудачливую актрису?

Итак, скорей на люди, надо быть веселым и полезным, надо нравиться. Вот так, живо пройтись на руках по всей комнате. У такого ловкого молодого человека никто никогда не увидит того лица, какое было у него вчера вечером. Гримасы перед зеркалом! Это придает беспечность. Важно также, чтобы одежда была безупречна как с точки зрения щеголя, так и обывателя.

Вот он уже в пути, уже на ходу — этот невозмутимый молодой человек по имени Вольф Мангольф, но его окрыленный путь прерывает мысль о неудачно выбранном галстуке, и — ничего не поделаешь — приходится вернуться домой.

В один из таких прекрасных сентябрьских дней он встретил некоего Куршмида, случайного знакомого. Мангольф сначала даже не мог вспомнить, где он видел этого кудрявого блондина. Несомненно, где-то за кулисами. Совершенно верно, у Леи. Коллега, который читал ей свои стихи. Безнадежный способ занять ее воображение.

Этот Куршмид передал от нее привет смущенным и вместе с тем язвительным тоном, который означал: «Она зовет тебя, почему ты не приходишь? Мне, любящему ее честнее, чем ты, она поручила привести тебя. Вот я пред тобой со своей трагической скорбью, — что ты ответишь мне?»

Мангольф попросту взял его с собой на ярмарку, развлечься в блеске и шуме балаганов, каруселей и пивных. В компании были два веселых художника, некий молодой богач и еще граф Ланна. Богач, который был на две головы выше остальных, вставив в глаз монокль, с огорчением констатировал, что женщин не видно нигде.

И вдруг рванулся в толпу. Музыка, гремящая со всех сторон, заглушила его боевой клич, но сомнений не было — он заприметил женщину. Остальные последовали за ним. Куршмид не покидал Мангольфа, обхаживая счастливого соперника, словно тот был его начальством.

Наконец обнаружилось, что влекло к себе богача. Минуя несущуюся с диким ревом карусель, минуя ряд балаганов, он устремился к ничего не подозревающему созданию. Оно стояло в коротенькой мишурной юбочке, кутаясь в убогий платочек, и, видимо, поджидало кого-то среди досок и парусиновых полотнищ, за кулисами праздничного блеска.

Приятели богача предоставили ему свободу действий, но с противоположного конца быстро и решительно приблизился коренастый человек, освободил мишурную юбочку и увлек ее за собой. При свете фонаря можно было разглядеть, что у нее копна рыжих волос, у него — смело очерченный профиль. Все успокоились на этом, кроме Мангольфа. Он умышленно отстал от всей компании. Но Куршмид от него отстать не пожелал, и Мангольфу пришлось частично довериться ему. Тот человек… ему показалось, что это старый знакомый. Не то чтобы он хотел при подобных обстоятельствах возобновить знакомство, словом, Куршмид понимает…

Куршмид понимал даже больше. Его бережный тон показывал, что он чует какую-то тайну. Итак, в темных закоулках вокруг большой, с диким ревом несущейся карусели они вместе принялись искать Клаудиуса Терра.

И тут, в ярко освещенном проходе между балаганами, друг действительно встретился ему. Пока Куршмид искал в толпе, Мангольф увидел друга, шагающего в сторонке по безлюдной площади. Шарф, светлый пиджачок, рука в кармане черных брюк, вид опустившийся, но голова гордо поднята. Мангольф знал, что отчужденный взгляд друга уже скользнул по нему, что тот больше не обернется и потому можно беспрепятственно созерцать его. Но во время созерцания лицо у него самого сделалось униженным, а когда он спохватился, было поздно: Куршмид стоял рядом и кивал головой, словно ему все понятно.

Тогда Мангольф решительно отстранил его и пошел своим путем. Кто смеет становиться между ним и Терра? До конца дня, куда бы он ни попадал, он повсюду лихорадочно искал бывшего друга, словно для поединка. Он не хотел наводить справки. От него самого, из собственных его уст хотел он узнать, по какой наклонной плоскости катится друг, к чему ведет жизнь без цели и честолюбия. Терра видел его; он не отступник, чтобы длительно избегать встречи.

Вечером в кабачке дверь распахнулась — Терра стоял на пороге. Мангольф как раз сострил. Окрыленный успехом, он приветствовал друга, как желанного гостя, хотя и свысока. «Слава богу, — подумал он, — хоть оделся прилично». Терра держал себя с достоинством и некоторой даже строгостью, пока Мангольф представлял ему общество — графа Ланна, богача Пильца, обоих художников и Куршмида. Церемонно, с выразительной мимикой осведомился он у графа Ланна о самочувствии его отца. Знаком ли он с ним? «По его деяниям, — сказал он звучно и в нос, затем повернулся к богачу Пильцу, о миллионах которого тоже слышал. — Мыло вашего папаши дорожает. Что бы это значило?» — заметил он и тотчас обратил внимание обоих художников на то, что за соседним столом явно интересуются их прославленными физиономиями.

— Все в порядке, — сказал он, поднимая брови. На актера Куршмида, который упорно разглядывал его, он не обратил внимания. — Теперь поговорим о нас с тобой, — объявил он и чокнулся с Мангольфом. Пил он обстоятельно, с причмокиванием и в особо мужественной позе. Где он научился так лебезить? Неужели он не понимает, что это смешно? Мангольф с тревогой заметил, что оба художника уже рисуют на него карикатуры: рыжеватая раздвоенная бородка, которую он отрастил, сверкающие черные глаза, волевая складка в углах губ, — а в целом все же только лицо полукарлика, который силится казаться выше.

Совершив возлияние, Терра еще раз поднял стакан, приветствуя друга, потом бережно отставил его и спросил, неожиданно проявляя радость свидания:

— Как же ты развлекался все эти годы, милый Вольф?

— Если считать это выражение подходящим, то, по-видимому, у тебя найдется больше, о чем порассказать, — ответил Мангольф.

— Я не развлекался, — сказал Терра и на весь зал добавил: — Я компрометировал себя.

— Ты возвел это в профессию?

— Что же еще на этом свете делать молодому лоботрясу, если только он родился не слабоумным, как не компрометировать себя? — И обращаясь к Куршмиду: — Мы видимся не впервые, милостивый государь.

— Весьма возможно. — Куршмид обменялся с Мангольфом озабоченным взглядом.

Терра перехватил этот взгляд, после чего, радуясь предстоящему развлечению, обратился к богачу Пильцу:

— И с вами мы знакомы. Молодая девица, которую вы в закоулке, позади ярмарочных балаганов, заверяли в своем преклонении, вполне заслуживает его, клянусь честью. Кожа у нее такая ослепительная, что змея, которой эта девица себя обвивает по долгу службы, не может соперничать с ней в блеске. Надеюсь, грязные ногти у женщины вам не мешают?

Богач деловито подтвердил, что не мешают. Граф Ланна спросил небрежно:

— Вы подвизаетесь в варьете, господин..?

— Терра. — И запинаясь: — Вы льстите мне, господин граф. Правда, я испробовал немало профессий…

Даже художники перестали подсмеиваться, заметив, как безоружен этот человек, когда кто-нибудь осадит его. Но Терра уже оправился. Ланна избегал встречаться с ним взглядом, — впрочем, трудно было сказать, куда устремлены глаза молодого аристократа, тусклые глаза с отливом полудрагоценных камней. Поэтому Терра переводил взгляд с Ланна на Мангольфа; он начал торжественно:

— Высокочтимый господин граф! Ваш высокочтимый отец…

— Зачем вы беспрерывно поминаете моего отца? — Аристократ поежился от такой неделикатности, как в ознобе.

— …несомненно позаботится о вашей карьере в качестве государственного деятеля. — И приглушенно, но четко: — Ведь граф скоро будет министром.

Молодой Ланна вздрогнул, услышав, как оглашают строго оберегаемую семейную тайну. Он поспешил выяснить, слышал ли Мангольф. У Мангольфа был расстроенный вид. Терра, говоривший наугад, постарался воспользоваться приобретенным преимуществом.

— Именно поэтому моя безвестная персона осмеливается преподать вам совет не слишком торопиться. В вашем облике, во всем вашем существе даже непосвященному видна та особая и, осмелюсь утверждать, роковая страстность, которая у нас может найти себе настоящее применение лишь в области театра.

При этом он оглядывал чинную фигуру молодого аристократа, как бы благоговея и изумляясь одновременно. У остальных, включая и Мангольфа, на лицах появилось выражение любопытства.

Терра не замечал этого. Желая подчеркнуть, что достаточно злоупотреблял графским вниманием, он деликатно отодвинулся от стола.

И тут же им вновь овладела радость свидания и он вновь выпил за здоровье друга. Пока тот старался угадать, какой готовится новый удар, Терра уже задал вопрос: «Давно ты был у моей сестры?» И, прежде чем Мангольф нашел подобающий ответ, объявил во всеуслышание:

— Сестра моя в публичном доме.

Мангольф поспешил вмешаться:

— Шутка недурна. Городской театр можно до известной степени считать публичным зданием. — После чего все физиономии разгладились. Граф Ланна даже проявил участие.

— Ваша сестрица обнаруживает дарование? Как вы думаете, сударь, стоит Пильцу построить театр, о котором он все толкует? Выгодное это дело — театр? А вы согласились бы взять на себя руководство и пригласить вашу сестрицу, если она обнаруживает дарование? — При этом молодой граф поежился.

Терра отвечал на его беспомощные вопросы по-отечески. Он познакомил всех присутствующих с новейшими принципами организации театра, указал первоклассное, никем еще не обнаруженное место для постройки и выразил готовность всецело отдать себя в их распоряжение.

— Что касается моей сестры — великолепная женщина, я не премину при первом же случае продемонстрировать ее вам, господа.

— А! — произнес богач Пильц и оживился.

Оба художника пожелали немедленно набросать проект будущего театра по указаниям Терра.

— Мне сдается, господин Мангольф собирался попотчевать вас еще одной остротой, — ехидно заметил Терра.

Но Мангольф и Куршмид, не участвовавшие в общем оживлении, сели подальше. Зал уже пустел. Мангольф был бледен и молчалив. Он мрачно смотрел в одну точку; лицо его, внезапно состарившееся, слегка подергивалось.

— Я вас понимаю, — начал Куршмид и, встретив неприязненно-недоуменный взгляд: — Какое разочарование испытали вы от встречи с другом юности! — И в ответ на протестующий жест Мангольфа: — Вам не хочется, чтобы это было заметно, но я замечаю все. Ваш приятель устраивает свои дела за ваш счет.

— Кто знает, — сказал Мангольф, — не происходит ли сейчас нечто большее, чем разовый сеанс мистификации. — Он нахмурился, пожалев, что подумал вслух, и прервал беседу.

Когда Мангольф собрался уходить, поднялся и Терра.

— Господа, как мне ни лестно давать пищу вашему многообещающему воодушевлению с помощью моих скромных способностей, но тут мой друг. Мы не виделись долгие годы, не разлучайте нас в этот первый вечер!

И он взял Мангольфа под руку, собираясь уйти вместе с ним.

Друг заметил:

— Ты стал общительнее… чтобы не сказать циничнее.

— Надо сознаться, я почти все уже изведал.

— При участии женщины с той стороны? Вы с ней осмотрелись в жизни?

— У нее нашлись дела поинтересней. Вместо нее дюжины две других дам, предтечей которых она была, осмотрелись в моем мозгу и кармане. Дела у меня было по горло. А ты как, милый Вольф?

И Мангольф неожиданно с былой откровенностью признался, в чем заключается его честолюбие. Это вовсе не стремление обеспечить себя, добраться до верхов. Это страсть, неведомая черни, она исходит из потайных глубин и таинственно связана с темными силами.

— Я уже на примете.

Терра молча посапывал. Он видел, что у друга закраснелись скулы.

— Не распить ли нам по этому случаю бутылку доброго вина? — сказал он церемонно, словно при первом знакомстве.

Мангольфу не улыбалось затягивать ночное бдение, однако он проводил Терра часть пути до его необычайно отдаленного жилища.

— Знаком тебе по своей деятельности некий авантюрист Виборг? — спросил Терра.

— Только как юристу.

— Он был моим учителем. Учителем дорого стоящим, но жалеть об этом не приходится. Благодаря его практическим урокам я уже не так отчаянно беспомощен перед многообразными требованиями жизни. Я не теряюсь ни во дворцах, ни в трущобах. Кстати, я вспомнил, что ты сегодня видел меня в маскарадном наряде.

Пока Терра давал самое фантастическое объяснение, почему он сегодня днем был так одет, Мангольф заметил, что они снова находятся неподалеку от ярмарочной площади.

— Устал до смерти, а нигде ни одного экипажа, веди меня к себе ночевать.

Терра воспротивился, ссылаясь на причины, которые были отнюдь не убедительны. Мангольф сделал вид, что отправляется через весь город домой. На самом деле он переждал в воротах дома напротив, пока у Терра не погас свет, потом перешел через дорогу, позвонил в дверь и переночевал в тех же меблированных комнатах, а наутро призвал Куршмида.

— Милый мой Куршмид, тут что-то неладно, меня водят за нос. Я бы не стал говорить, но ваше участие вчера вечером, по-видимому, было искренним. Фотографический аппарат при вас?

Когда Терра выходил из дому, он был одет по-вчерашнему. Они последовали за ним. Так и есть — он направился к ярмарочной площади. Мангольф, во власти самых невероятных догадок, не произнес ни слова. Позади большой сверкающей и грохочущей карусели, словно померкшая от ее великолепия, вертелась вторая карусель, поменьше. Они ее раньше не замечали, даже музыка ее тонула в реве большой. Туда-то на ходу вспрыгнул Терра, снова спрыгнул внутри, поговорил с оборванным мальчуганом, державшим тарелку для монет, и стал на его место.

Карусель остановилась, мальчик отправился зазывать глазеющих детей, Терра приглашал девушек. Когда все участники заплатили, он завел убогий музыкальный ящик, и дощатая, пестро размалеванная химера снова начала свой бег. Ребятишки в тряской почтовой карете совершали увлекательное путешествие, малыш на белом коне мнил себя генералом, а девушки, которых несли золоченые санки, жили в такой же призрачной действительности, хоть руки любовников стискивали их талии вполне реально. За всем этим наблюдал Терра, стоя посередине и, так сказать, оделяя мимолетным счастьем бедных людей, которые, впрочем, были не особенно покладисты; но здесь он, дьявольски усмехаясь, вертел ими по своему произволу.

Он улыбался с иронией, близкой к безумию. Мангольф и Куршмид невольно подвинулись друг к другу. Но вслед за тем Терра принял отеческий вид, добродушно провожая глазами грезу, уносившую его детей, и, наконец, когда карусель замедлила ход, оказался обыкновенным сторожем, исполняющим свои обязанности, мешковатым, жалким и деловитым.

Карусель остановилась, музыка смолкла, и Мангольф услышал подле себя щелканье фотографического аппарата.

— Поймали его на пластинку?

— И его и все его предприятие.

— Тогда пойдем.

Но тут сквозь толпу пробилась девушка в мишурной юбочке. Клетчатый плащ покрывал сегодня юбочку; к старому плащу совсем не подходили пышные рыжие волосы и напудренное лицо. Она решительно прыгнула на карусель; внутри Терра по-рыцарски помог ей сойти. Он оставил мальчика собирать плату, а сам ввел девушку в разукрашенную пестрыми флажками будку из досок и парусины посреди карусели. Так как он прикрыл дверь, Куршмид сказал:

— Давайте заглянем в окно. Влезем на слона!

Они уселись и уже начали вертеться, как вдруг — резкий толчок позади, крики — и что-то ударилось о карусель: это были двое силачей, которые выбежали из своего балагана как были, в трико. Один не пускал другого наверх. Тем временем карусель набрала полную скорость, их отшвырнуло, и они ушли, осыпая друг друга ругательствами.

В будке отсчитывались деньги. Руки двигались по столу. Пролетая мимо, можно было лишь частично уловить их движения. Какая рука давала, какая брала? Однако для Куршмида сомнений не было.

— Он получает деньги от девушки, — возмущенно сказал он. — Этого я как-никак от него не ожидал.

Мангольф ничего не ответил.

— А теперь ступайте! — приказал он актеру, едва они остановились; и Куршмид разочарованно, но покорно убрался прочь.

Из будки вышла девушка, одна рука ее задержалась у него, внутри балагана, быть может, у его губ, быть может, вокруг его шеи. Но сама она уже глядела в другую сторону, лицо ее выражало и сладострастие недавних объятий и страх разлуки. Она прижала зацелованную руку к себе, к своей груди, и пошла прочь, в пустоту. Но за ближайшим углом ее ждал один из силачей, желтолицый человек, который в состоянии покоя, в обвисшем трико, казался уже не сильным, а больным. Он заботливо встретил ее и повел дальше, робко оправдываясь.

— Ты разоблачен, — вторгаясь, объявил Мангольф.

— Кто это сказал? — почти одновременно крикнул ему навстречу Терра. Он очень покраснел, схватил папиросу и судорожно затянулся. Так же внезапно он снова пришел в равновесие. — Присаживайся, милый Вольф! — указал он на ящик, а затем: — Твоя испытанная проницательность не позволяет тебе ни минуты сомневаться в смысле и сути моего общественного положения. Водить людей, как им привычно, по замкнутому кругу; тормошить их, опьянять, одурманивать, отбирать у них деньги и посылать их к черту. Сделай для них в качестве государственного деятеля больше, если сумеешь! Или, по-твоему, я фантазер?

— Сделаю, и даже с меньшими усилиями, — сказал Мангольф, опустив уголки рта. — К чему ты клонишь свою мрачную комедию?

— С первых же моих шагов жизнь наказала меня за то, что я принимал ее всерьез. Да сохранит меня бог, по благости своей, от того, чтобы я еще когда-нибудь попался на ее приманку.

Вокруг них дребезжала карусель. Веселые возгласы кружили в аккомпанемент музыке.

— От жизни не уйти. Вернись в мир! Прятаться от страдания — малодушно, — сказал друг снизу, с ящика.

— Бог не дал мне несравненного дара страдать от сознания собственной порочности, словно в ней все зло мира, — ледяным тоном произнес Терра.

— Девушка, которая только что была здесь, по-видимому, думает иначе. Ей не до шуток, — возразил друг.

— Она в тысячу раз выше меня, — горячо сказал Терра. — Только со смиренными и можно поладить. Я поддерживаю связь с жизнью через дочерей народа, преимущественно рыжих. — Внезапно глаза его стали злыми. — Где тебе понять всю ненависть, на какую способны люди? Зачем она лежит на мне таким тяжелым гнетом? Я ношу этот маскарадный наряд, — он прикоснулся к своей одежде, — потому что временно стеснен в средствах. Они же видят, что я создан не для такой обстановки. И для них это достаточный повод, чтобы с дьявольской злостью потешаться на мой счет, где бы я им ни попался.

Мангольф удивился:

— А ты не ошибаешься?

Терра проницательно взглянул на него.

— Как будто у вас в кабаке было иначе. Вся история с театром сочинена твоей компанией, чтобы раззадорить меня и позабавиться на мой счет.

— Однако мне кажется… — Но Мангольф осекся. Глаза у Терра налились кровью и сверкали. Лицо утратило всякую сдержанность. Видно было, что он потерял самообладание. Тогда Мангольф сказал шепотом, волнуясь не меньше его: — В кабаке ты, правда, был одет лучше. Но ненавидят они нас не за бедность одежды, а за богатство духа.

— Угнетая нас, они заставляют нас домогаться власти, — тоже шепотом добавил Терра.

— Нас влечет к власти, — подсказал друг. — Добивайся же успеха!

— Я еще сопротивляюсь, — признался Терра еле слышно. — Я все еще оберегаю свою чистоту. Недавно я узнал о банкротстве отца: и хотя сам же я страстно желал этого, меня, к вечному моему стыду, охватил ужас оттого, что отныне я деклассирован по-настоящему.

Друг утвердительно кивнул. Куда девались жесткость тона и рассудочность, куда — взаимное недоверие. Туча затемнила окно, в тесной каморке нельзя было разглядеть друг друга. Каждый про себя мучительно упивался сходством с другим.

Веселые возгласы и музыка прекратились. Снаружи вспыхнула ссора. Терра пришлось вмешаться. Когда он вернулся, у него была одна мысль — отомстить за миг саморазоблачения. Но Мангольф опередил его:

— Кажется, та девушка, что была здесь, дала тебе денег?

Терра зашатался, как от удара. Он долго запинался, кривился, но потом произнес совершенно связно:

— Раз уж ты накрыл меня, приходится сознаваться. Да, друг твоей юности пал так низко, что поддерживает свое плачевное существование только постыдным заработком шлюхи.

Все это — с утрированным драматизмом. Друг не мог понять, что это значит. Терра, однако, успокоил его:

— Ты такой знаток человеческих душ, что, уж верно, не усомнишься в неподдельности моего отчаяния.

Мангольф между тем собрался уходить. Но тут Терра преподнес свой сюрприз:

— Если можно найти смягчающее обстоятельство для моей гнусности, то ищи его в неизменной нелепости жизни, избравшей именно такого человека, как я, в политические агенты. — И в ответ на молчаливый взгляд Мангольфа: — Этого бы ты никак не подумал, слыша вокруг меня звон и гомон. Но именно такая обстановка, — выразительно заметил он, — желательна господам, руководящим мною. Она отвлекает, усыпляет недоверие. Люди приходят в дружеской компании, катаются по кругу и не подозревают, что в укромном месте готовится донос. Скрытая сущность нашего германского государства, тесно связанного с мировой глупостью, наглядно воплощена здесь. Каждый в отдельности, каким бы свободным в своих действиях он себя ни мнил, существует для следящего за ним невидимого ока лишь в той мере, в какой из него можно извлечь пользу.

Сдвинув брови и опустив уголки рта, Мангольф повернулся, чтобы уйти, но Терра снова остановил его:

— Проверь меня! Я слишком много выбалтываю, только чтобы снискать твое уважение. Ступай в отель «Карлсбад», просмотри у портье список важных гостей. Ты никого не найдешь, тебе скажут, что никого и не ожидают. Но завтра в пять… — Терра делал ударение на каждом слове, — ровно в пять ты увидишь, как по холлу проследует самый могущественный из твоих тайных покровителей. — Терра гипнотизировал его взглядом. Мангольф содрогнулся. — Только не заговаривай с ним, — шептал Терра. — Иначе все погибло.

Мангольф подождал дальнейшего, пожал плечами, собрался что-то сказать и молча, словно зачарованный, пошел прочь в торжественной тишине.

Терра, окончательно повеселевший, сел, потирая руки, у своей будки. Мальчик принес ему обед и убежал. Площадь на час опустела, даже большая карусель перестала сверкать и грохотать.

Но в душном воздухе еще пахло людьми.

Едва Терра отставил миску, как услышал сопение и позади него затряслись деревянные половицы. Он оглянулся. Черт побери — атлет! Более сильный из двух, его враг! Терра принял невозмутимый вид и ждал. Силач подходил враскачку, — что ни шаг, то тяжкое сотрясение. Он сопел не только от жары, но и от недобрых умыслов, явно написанных у него на лице.

— Этому надо положить конец! — выпалил он. — Оставишь ты в покое…

— Угодно папироску? — холодно прервал Терра. — Кстати, о ком вы говорите? Я ничего не понимаю.

Силач внезапно снял шляпу. Увидев, что он оробел, Терра приветливо указал ему на стул. Силач послушно сел.

— Господин Хенле, — начал Терра. — Видите, я вас знаю. Я о вас слыхал от вашего друга Шунка.

— Шунк мне не друг, — проворчал Хенле со сдержанной яростью. — Просто мне от него никак не отделаться.

— Это и есть дружба, господин Хенле.

— Политично я не умею выражаться, — все еще сдерживаясь, заявил Хенле. — Я говорю напрямик. Не давайте больше денег Шунку, сударь.

— Я ничего ему не даю.

— Все равно кому вы даете. А попадают они к нему.

— Он человек больной, у него дела плохи.

— Кто болен, пусть проваливает, — решил Хенле, — и не отнимает у меня хлеба.

— Вы, я вижу, дарвинист.

— Я не люблю шуток, — все еще сдерживаясь, но побагровев, прорычал Хенле. — Мы с Шунком вместе держали заведение. Я его оставил у себя, когда он заболел, и не заставлял бороться всерьез, а так, для вида. Но что это за друг, если он бросает меня для какой-то девчонки.

— Вокруг девчонки все и вертится, — заметил Терра.

Хенле, по-видимому, счел эти слова обидными.

— Сами вы вертитесь! — заревел он, как с цепи сорвавшись, и наступил Терра на обе ноги. Терра действительно завертелся и даже упал на колени.

— Собака! — ревел Хенле. — Перестанешь ты давать девчонке деньги?

Терра заслонил лицо локтем; из-под прикрытия он твердо сказал:

— Я буду поступать как мне заблагорассудится.

— Посмей-ка повторить это! — И Хенле ухватил его за плечи. Он изловчился стиснуть их так, что они почти сошлись.

У Терра помутилось в голове, как вдруг женский голос крикнул: «Берегитесь!» Хенле выпустил жертву и отскочил в сторону. Терра оглянулся на голос. Молоденькая девушка стояла на карусели между львом и верблюдом, в протянутой руке у нее поблескивал маленький черный револьвер.

Хенле смиренно повернул назад. Добравшись до края карусели, он сделал прыжок и, очутившись внизу, бросился бежать. Терра вдруг спохватился, что сам он сидит на земле, опираясь на руки, и что рот у него раскрыт. Он закрыл рот, поднялся и почистился, стараясь стушеваться каждым своим движением. «Черт побери, молодая девица была свидетельницей моей трусости перед врагом!» Он не торопился; может быть, она тем временем ушла? Увы, нет, с ней была еще другая, и обе смеялись. Ничего не поделаешь. Стоя посреди своей арены, он отвесил глубокий поклон, потом, подойдя ближе, сказал с достоинством и в то же время шутливо:

— Сударыня, вы положительно спасли мне жизнь.

От его слов девица растерялась, покраснела и пробормотала нечто вроде извинения, не переставая, однако, разглядывать его. Он в свою очередь вынес неблагоприятное впечатление: нос длинен, а улыбка до чего высокомерная!

— Вам не в чем извиняться, — сугубо официально произнес он. — Не откажите принять то, что может предложить моя лавочка.

— Что же она может предложить? — Ее тон был оскорбительно насмешлив.

Тогда он без всякого перехода дерзко выпалил:

— Бесплатное катание.

Лицо у нее стало смущенным, как у ребенка. Только теперь он увидел, как она молода. Ей явно хотелось, но было боязно.

— Поедешь со мной? — спросила она приятельницу, лицо которой выражало сомнение.

Терра невзлюбил другую за то, что она мешала, вообще же она не заслуживала никакого внимания.

— Ну, едем! — отважно крикнула его дама. — У моей подруги голова закружится. Лиза, ты вернись за мной.

Она уже уселась в лебединые санки. Терра запустил карусель и остался посредине, всеми силами стараясь не уронить свое достоинство.

— Ну? — крикнула она, пролетая мимо.

Тогда он прыгнул к ней как бешеный. Она все же отшатнулась в другой угол, а он взглядом впился в нее.

Ибо у нее были темные глаза при светлых волосах и юная свежесть красок, но глаза необычайно умные. Весь облик ее производил впечатление незрелости. Насмешливый нос окупали глаза. Удивительные глаза, — что в них?

— Как вы попали сюда? — спросила барышня.

Он тревожно отмечал: у них лучи вокруг зрачка, у них веки окаймлены черным. Вот они полузакрылись и превратились в блестки ума. Кажется, барышня о чем-то спрашивала?

— Окольными путями, — ответил он.

— Я тоже, — сказала она, а еще больше сказали ее глаза. Но что именно? Он предположил:

— Верно, прямым путем из родительского дома? Из деревенского пастората, скажем, на Эльбе?

Она ответила одними глазами, но так, что он покраснел. Тут он заметил, что волосы у нее крашеные. Он сказал язвительно:

— Бюргерские отпрыски, которые хотят казаться чем-то иным, порою превосходят свой идеал.

Она закусила губу. Потом попыталась тоже съязвить.

— Ваш собственный идеал, — она описала рукой круг, — стоил вам большой борьбы?.. Без этого нельзя, — ответила она сама себе. — Для того чтобы мне позволили покрасить волосы, я пригрозила, что заведу себе любовника.

— И удовольствуетесь угрозой?

— Даже не подумаю, — ответила она по-мальчишески задорно.

Вдруг они ощутили легкий толчок; кто-то вскочил на карусель, — девушка, рыжая, в клетчатом плаще. Она села прямо напротив, на запятки почтовой кареты и молча обратила к ним белое как мел лицо.

Барышня, по-видимому, поняла; она устремила на него свои умные глаза. Он колебался, не встать ли немедленно. Но вместо этого подвинулся к ней ближе и кое-как объяснил ситуацию; она внезапно повернула голову, и его приблизившиеся губы коснулись ее шеи возле щеки. От испуга ли, или чтобы оттолкнуть его, прижалась она к его губам?

Когда они вновь открыли глаза, девушка исчезла. Они в смятении молчали. Потом барышня торопливо огляделась.

— Моей подруги что-то долго нет.

— Она вам не подруга, — сказал Терра. После того как напротив посидела бедная девушка, он заметил, что эта одета, как богачка. Он пожалел обо всем.

— Вам тоже трудно стать таким обыкновенным, как хочется? — сказала она, а глаза ее сказали: таким пошлым, и отреклись от всего, что произошло.

— Я миллионер, — заявил он решительно. — Я держал пари. Именно такая дама, как вы, сударыня, должна была попасться мне на удочку.

Вместо ответа она небрежно достала из кармана маленький черный револьвер, поиграла им и — развернула. Он оказался веером. Терра пятился, пока не выскользнул из саней.

Карусель остановилась, барышня жестами подозвала свою спутницу, а также ребятишек, вновь столпившихся вокруг. Пусть все покатаются, она заплатит. Троекратное катание; потом она вспомнила об американских горках.

— Пойдем туда. Там в две секунды съезжаешь сверху вниз, — это опасней вашей карусели и много интересней.

Она исчезла. У него не было времени поглядеть ей вслед, карусель снова наполнилась. Усаживая детей в лебединые санки, он нашел там книгу: Ариосто по-итальянски[5] — без имени владельца.

Самый большой наплыв миновал: он поручил карусель мальчику и ушел. Переодевшись и лежа на диване у себя в комнате, в сгущающихся сумерках он думал о ее признании: трудно стать пошлым. Голову она держала при этом, как Леа. Да, для них трудно, — для него, для нее и для Леи. Он чувствовал: «Мне надо с ней увидеться», — и сам не знал, с незнакомкой или с сестрой.

Кажется, постучали. На пороге стояла она. Не успел он подумать, что это незнакомка, как она произнесла из темноты: «Клаус». Это была сестра. Он мигом вскочил: «Я задремал», — зажег свет, радушно усадил ее на свое место, предложил ей чаю; при этом запинался на каждом слове и не знал, что сказать дальше.

Слегка улыбаясь его смущению, она отвечала на вопросы. Да, все хорошо, очень хорошо. Он ведь знает, в первый же год она стала любимицей публики. Потом пошли неудачи, интриги.

— Значит, не очень хорошо?

— Да, нехорошо. — Сейчас она вернулась после гастролей в одном придворном театре. Успех большой, но ангажемента не предложили, потому что голос у нее сел. Она протянула «и» в нос, чтобы проверить себя.

Брат стоял перед ней, он чувствовал: наконец-то минута передышки, можно исповедаться друг другу, пожалуй, поплакать вместе. Сестра спросила:

— Почему ты ни разу не приехал посмотреть меня?

— Дитя мое, даже тебе я не могу навязывать ответственность за мои дела, а тем паче за мой образ жизни, — ответил он добродушно.

Она улыбнулась печальной улыбкой.

— Ты делаешь вид, будто уже на всем поставил крест. Нам еще далеко до этого.

— Иначе у нас были бы локти покрепче — и был бы успех.

— Правда ведь? — И она на секунду закрыла глаза. — Сколько ни решай, что пойдешь на все, ну положительно на все, ради успеха, — она сделала немного театральный жест, — ничего не помогает.

— Можешь хоть людей убивать, — раскатисто сказал брат. — Тебе это мало что даст.

— А кому-то даст, — пробормотала она про себя.

— Давно ты его не видала? — осторожно спросил брат. Он был уверен, что она пришла к нему прямо от Мангольфа. Но она сказала:

— С тех пор как не имею успеха.

Он замолчал, водя языком по губам. Ее лицо было затенено абажуром. Неужто у нее на самом деле глаза полны слез? «Не о нас, а о нем?.. Ну да, она стала актриской и оплакивает свою юношескую любовь… но чем бы она ни становилась, она остается Леей». — И он быстро подсел к сестре.

— Горевать о нем? Такой красавице, как ты? — ласково сказал он.

Он оглядел ее, расхвалил все ее данные в отдельности, потом сказал:

— Я не ханжа, а потому выкладывай все без стеснения. — И посмотрев на нее искоса: — Куршмид, например?

— О! — всполошилась она. — Он мне друг, настоящий друг!

— А есть и такие, что больше друзей? — И так как она многозначительно молчала: — Ну, слава богу. — Он потер руки. — Милейший Вольф рогат! Я был бы последним ничтожеством, если бы мне не удалось доказать ему, что он глуп и смешон.

— Что ты замышляешь? — спросила она скорее с любопытством, чем с тревогой.

— Злую шутку. — Он встал, чтобы поразмяться. — Некто, верящий в высшие силы, может от нее лишиться рассудка.

— Это жестоко, — сказала она без большого волнения. — Ты мстишь ему за себя?

— Нет, за тебя! — пылко вскричал он. — Ты добьешься успеха в тот самый момент, когда заветные мечты его самолюбивой юности потерпят позорнейший крах. Я организую театр, ты будешь премьершей.

Тут встала она.

— Ты не шутишь?

Он ласково взял ее руку, он расписал ей все, что у него произошло с Пильцем и Ланна. Масштабы разрастались; ему и самому вдруг стало ясно, что это дело стоящее.

— Сегодня вечером ты увидишь: от простодушия этих добряков становится прямо неловко, они даже слишком облегчают нам задачу. Не к чему было проходить через огонь и воду. — Он зашептал ей на ухо: — Мыловара Пильца, у которого при одной мысли о тебе слюнки текут, ты годами можешь водить за нос. А тем временем наши дела наладятся. — Он злобно захохотал, засмеялась и она наигранным, театральным смехом.

Она переменила позу и, закинув голову, ждала реплики. Но он уселся на диван и молчал, пока она снова не села рядом с ним.

— Помнишь, все это мы уже пережили детьми.

— Ты имеешь в виду танцкласс?

— Я рассказал маленькому Вольфу Мангольфу, что тебе хочется танцевать с ним. А тебе было ужасно стыдно.

Сестре, по-видимому, и сейчас еще было стыдно. Брат сказал:

— Дом наш сломали. Осталась ли хотя бы скамейка в саду?

— На этой скамейке ты читал мне сказку о красных туфельках. Я их боялась. И теперь еще, когда я думаю, чем это все кончится, мне кажется, что на ногах у меня красные туфельки и они, танцуя, увлекают меня.

Раздался стук в дверь. Их соединенные руки разжались.

Это был Куршмид. Он приветствовал товарку со стоическим спокойствием, которое должно было свидетельствовать о пережитых страданиях, а брата — с подчеркнутой холодностью. Он пришел за ними от их общего друга, Мангольфа: тот устраивает вечеринку по случаю радостной встречи. Сам Мангольф, по его словам, с трудом отказал себе в удовольствии присутствовать при первом свидании брата и сестры.

— Он сторонится всех, — заметил Терра. — Он ждет перемен в своей судьбе.

— У меня такое же впечатление, — подтвердил Куршмид. И они пошли.

В ресторане был заказан отдельный кабинет. Куршмид, войдя, не закрыл двери; Леа Терра видела снаружи в зеркале, как долговязый человек робкими и жадными глазами поглядывает на нее из кабинета. Она не отходила от зеркала, хотя уже привела себя в порядок. «Он немыслим!» — сказала она, не размыкая губ, и поправила на себе длинное жемчужное ожерелье. Брат помог ей, галантно улыбнулся и сквозь зубы пробормотал:

— Долгов у тебя нет? И жемчуг настоящий?

В кабинете граф Ланна сказал, как раз когда она входила:

— В самом деле, великолепная женщина.

Богач Пильц не находил слов, как нетерпеливый жених, и рука его, коснувшаяся ее руки, была влажной. Пильц, Ланна и оба художника стали по сторонам почетным караулом, Мангольф провел актрису посредине.

— Леа, я ни на миг не забывал, — шепнул он, подвигая ей кресло во главе стола.

— Я тоже кой-что помню, — сказала она, не понижая голоса. И обращаясь ко всем: — Леа меня зовут по сцене. Неплохо звучит, можно с таким именем чего-нибудь добиться?

— Как будто у вас только имя, фрейлейн Леа, — пролепетал Пильц справа от нее, а Мангольф, слева, склонил высокий лоб, на который словно случайно упала волнистая прядь. Посреди стола Терра обстоятельно совершал возлияния, привлекая к участию и сидевшего напротив графа Ланна. Оба художника, рядом с ними, издали приветствовали бокалами фрейлейн Лею. Куршмид, на другом конце, уставился поверх ее головы в стену, пока Леа не окликнула его:

— Вы видели меня в травести. Ну, как?

Он выдавил из себя бледную улыбку.

— Советую не зевать! — обратился он к мужчинам и, вспыхнув, нагнулся над своей тарелкой.

Брат чокнулся с сестрой.

— За твои ноги, — сказал он звучно и четко.

Тотчас у всех мужчин лица стали натянутыми. Граф Ланна незаметно наблюдал за братом. Пильц заявил:

— Мы интересовались только с точки зрения натурализма.

— Отлично, — сказал Терра и заставил Мангольфа, взгляд которого выражал скорбь и презрение, чокнуться с ним.

Мужчины охотно поддержали заданный братом тон. Граф Ланна, мимо Мангольфа, завладел рукой сестры, чтобы, — он поежился, как в ознобе, — полюбоваться ее розовыми отполированными ногтями, ничего больше.

— А глазами? — спросила она и за руку притянула его; он вежливо и рассеянно заглянул ей в глаза. — Странно, — сказала она, мгновенно став серьезной. — На свете еще существует деликатность.

Пильц, неспособный воспринять такие тонкости, срывающимся голосом высказал свое восхищение пурпуром губ и выразительно подрисованным взором. Сестра засмеялась певуче и безучастно. Мангольф смотрел и морщился.

— Мангольф нагоняет тоску, — услышал он и твердо решил положить этому конец.

Брат постучал по столу.

— Все это прелиминарные переговоры. Господа, наша артистка собирается подписать контракт с одним из первых придворных театров. Кто может предложить больше?

У графа Ланна был недоуменный вид, он уже все позабыл. Но Пильц мог предложить больше.

— Вот смета. Высший оклад получает Леа Терра… от меня, — сказал Пильц и стал предприимчивым. Получив отпор, он пожелал выпить на «ты» со своим директором.

Терра резко пресек его фамильярность:

— Это еще успеется, после того как мы подпишем контракт, — и заказал шампанского.

— Куршмида вы приглашаете? — спросила актриса.

Сам Куршмид не отрывал глаз от стены.

— Я все равно бы отклонил такое оскорбительное предложение, — сказал он, бледнея.

Вытянутые лица; но тут впервые заговорил Мангольф:

— Я имею возможность объяснить вам, господа, поведение господина Куршмида.

— Валяй, — сказал Терра и посмотрел на него.

Мангольф не отвел взгляда. Затем серьезным, почти страдальческим тоном сказал, что больше не может отвечать за то, что здесь происходит.

Напряженное внимание, все взоры устремлены на Мангольфа. Терра в одиночестве пил шампанское бокал за бокалом, корча гримасы.

Сестра растерянно смеялась.

— Друг моей юности самым невероятным образом опустился, — сказал Мангольф глухо и скорбно, наморщив лоб. — Как именно? Мне не хочется говорить это вслух. Господин Куршмид покажет вам все наглядно.

Оба художника уже держали в руках снимки карусели. Они вытаращили глаза и передали фотографии дальше. Только после этого они фыркнули в салфетки, между тем как Пильц и Ланна неохотно вникали в серьезность положения. Сестра высмеяла их.

— А я-то? Я даже с уличными певцами выступала. Это честно заработанные деньги. — Она потянулась, и глаза у нее стали словно хмельными. Богач Пильц не мог устоять, он признал, что и владелец карусели честно зарабатывает свой хлеб.

— К сожалению, нет, — сказал Мангольф. Они ждали дальнейшего уже с неудовольствием. Он почувствовал это. — Я всем в тягость своей щепетильностью в вопросах морали. И себе самому тоже.

Все видели его внутреннюю борьбу. Губы сжаты, виски пульсируют, и глаза закрыты, — таким сидел Мангольф перед лицом всего света. Он хотел заговорить и не смог: поднес руку ко лбу и взглянул на друга последним, молящим, страждущим, покаянным взглядом, потом поборол себя и заговорил.

— Мой друг живет на средства женщины, — сказал он сухо. — Он сам сознался мне.

Все стулья отодвинулись. Кольцо ужаса окружило Терра, который пригнулся и оскалился.

— Кончено, — сказал граф Ланна с робким сожалением.

— Благодарю вас. — Пильц протянул Мангольфу руку.

В этот миг общее внимание привлек к себе Куршмид. Он круто поднялся, хрипя, как будто кто-то душит его. Глаза его блуждали от Мангольфа к Терра. Вдруг он закрыл лицо руками и, дико взвыв, бросился бежать.

Оба художника восприняли это комически, двум же другим господам его поведение показало, как неуместны всякие крайности.

— Это не должно служить нам помехой, — сказал Пильц решительно и чокнулся с сестрой. Выпивая бокал, она переглянулась с братом, после чего бросилась на шею Пильцу. Он попытался обнять ее, но она высвободилась.

— Не хватало еще, чтобы вы порвали мой жемчуг! Это подарок князя Иффингена. Я получаю из княжеской казны пожизненную ренту. Клаус, сколько тебе нужно?

— Это многое меняет, — заметил Пильц.

— Не возражаю, — сказал граф Ланна и радостно подвинул свой стул на место Мангольфа, который сидел теперь в тени, позади Леи.

Мангольф убитым взглядом, словно удар получил он, смотрел на ее ярко освещенные волосы и шею, на игру ее рук, отстранявших и манивших. Она стала еще развязнее.

— Я привлеку к вам в театр всю золотую молодежь.

Брату послышался в ее интонациях звонкий пустой голос женщины с той стороны.

— Дитя мое! — крикнул он громко. — Ты в трико? Так потанцуй! — Он захлопал в ладоши.

Она и в самом деле встала.

— Господин доктор Мангольф, за рояль!

Он послушался.

— «Тристана»! — потребовал Терра.

Мангольф заиграл вальс, и Леа, закинув голову, скользнула руками вдоль платья, будто сбрасывая его. Мужчины пришли в восторг, будто увидели ее нагой; один граф Ланна посмотрел на нее, словно не желая верить этому.

— Сперва договор! — сказала она в такт вальсу.

— Идет! — сказал Пильц, взял у Терра договор и подписал.

Терра вытащил его из-под рук богача и бережно сложил, бросая по сторонам вызывающие взгляды. А затем разорвал договор.

— Правильно, Леа? Нам довольно победы! — Он позвал кельнера. Пильц хотел заплатить за шампанское, хотя бы частично, но Терра и слушать не стал.

— Господа, за то, что я заказывал, и платить буду я, — заявил он строго и внушительно.

Сестре он сам помог надеть манто. В коридоре Мангольф сказал ему на ухо, сдавленно:

— Я должен был так поступить.

— Знаю, — сказал Терра. — Тебе было указано свыше. Не забудь, завтра в пять.

Из переулка выскочил Куршмид, он остановил Терра. Мангольф, воспользовавшись задержкой, пошел с Леей вперед.

— Я все знаю, — пылко зашептал Куршмид. — Хотите, я стану перед вами на колени?

— Я не заметил, чтобы вы много пили.

— Я жертва трагического недоразумения.

— Да говорите же, наконец, как в реалистической роли!

— Я прошел черным ходом. Пильц жалуется, что вы одурачили его. Нет, никогда в жизни не стали бы вы толкать сестру в его объятья! Но предательство вашего мнимого друга было так дьявольски подстроено, что я едва не рехнулся, когда понял, куда меня вовлекли. Вы, кого я считал самым распутным человеком под солнцем…

— Вы льстите мне.

— …оказались благороднейшим из всех. Вы проходите через жизнь с неутолимой жаждой нравственного совершенства.

— Почем вы знаете!.. — Терра пристальнее вгляделся в актера. У него были синеватые круги под глазами, переносица отливала белизной.

Мангольф шел впереди с Леей, но на полшага отступя, как Куршмид с братом, и умоляюще склонялся над полями ее шляпы. Она бросила через плечо:

— Почему вы ни разу не приехали? Скажите мне причину, за которую я могла бы ухватиться.

— Подумайте хорошенько, — сказал Терра Куршмиду. — Ведь я все-таки беру деньги от ярмарочной девки, вы сами видели.

— А кто знает, для кого вы берете их? Я знаю! Для вашей сестры: вы купили ей фальшивый жемчуг, чтобы она получила ангажемент.

— Вы меня прямо пугаете своей проницательностью!

Мангольф тем временем говорил Лее:

— Ну, а если я в самом деле боялся, что вы повредите моей будущности?

— Я добьюсь успеха!

— Тем более. Такие успехи, как ваши и вашего брата, пагубны, к ним относятся с подозрением. Вы не знаете борьбы. Почему я люблю тебя?

— Потому что ненавидишь его, — сказала сестра.

Куршмид заклинающим жестом протянул руки:

— Отныне я ваш друг, с этой минуты я предан вам телом и душой. Проживи я хоть восемьдесят лет — я ваш друг неизменно!

Терра пожал протянутые руки, заглянул ему в глаза и молча пошел дальше. «Так приобретаются друзья», — подумал он.

Мангольф говорил Лее у дома, перед которым она остановилась:

— Ты никого другого не любишь, я знаю.

Она беспечно засмеялась; тогда он стал теснить ее к подъезду и при этом коснулся грудью ее груди; ей пришлось откинуть назад голову.

— Не растрачивай себя, — сказал он у самых ее губ. — У нас с тобой это на всю жизнь.

Куда девалась ее беспечность, на лице смешались смех и мука, она вздохнула. «Я знаю». И вдруг оттолкнула его, но он потребовал, чтобы она ждала его в подъезде, и поспешил прочь, так как брат ее был уже совсем близко.

— Вы хорошо умеете гримироваться? — спросил Терра Куршмида. — Тогда приходите ко мне завтра в четыре часа и захватите с собой все необходимое, чтобы по указанному образцу превратиться в важного господина лет пятидесяти, прическа на пробор, без бороды, упитанный. Спокойной ночи.

С этим он оставил Куршмида и подошел к сестре. Он увидел убогий дом и перед ним ее, воплощение роскоши и красоты. Тем бодрее сказал он:

— Ты убедилась сама, — мы можем все, чего хотим.

— Ах, милый, все случилось так, как должно было случиться, — пробормотала она и отошла, словно прячась, в угол за дверью. Брат хотел проводить ее наверх, она отрицательно покачала головой. Он спросил, чего она ждет, она промолчала. Тогда умолк и он, постоял безмолвно и расстался с сестрой.

На дальнем углу улицы кто-то скрылся в тень. Терра, хотя его путь лежал именно в ту сторону, пошел в противоположную. Он думал: «Предавать и покидать друг друга. Бороться друг с другом, обретать и отрицать друг друга. Ненавидеть друг друга, быть обреченными друг другу, — а ведь нам нет и двадцати пяти лет».

Напротив отеля «Карлсбад», у окна маленького ресторанчика, Терра подкарауливал Мангольфа. Пять часов; в самом деле, вот и он, только с целой компанией. Веселые дамы и мужчины, Мангольф смешил их всех. Смеясь, он распрощался на несколько шагов дальше. Никто бы не подумал, что лицо у него тотчас омрачится, что он долго будет шагать мимо отеля и, наконец, мучительно поборов себя, войдет туда, как для тяжелой операции.

«Боже правый, перенесет ли он это?» — думал Терра, корча насмешливые гримасы и по пятам следуя за ним в холл отеля. Мангольф не заметил его; с видом равнодушного приезжего он уселся в кресло. Терра спрятался за пальмой, против лестницы. С правой стороны разветвленной лестницы медленно и уверенно спускался господин зрелого возраста. Терра кивнул ему из своего убежища, а тот и бровью не повел. Мангольф вскочил с места. Но тут с левой стороны появился тот же пожилой господин и стал тоже спускаться, только гораздо быстрее. Второй увидел первого, который не заметил его. Второй остановился, потом поспешно укрылся за лифтом. Когда первый повернул к холлу и к столикам, его двойник ринулся к выходу, словно спасаясь бегством. Портье, вытаращив глаза, смотрел ему вслед из-за своей конторки. Так как Терра вышел из-за пальмы, портье спросил:

— Что это было? Дважды один и тот же?

— У вас двоится в глазах, — ответил Терра. — Никому не говорите об этом.

Какая-то супружеская чета спросила взволнованно:

— Кто вон тот господин?

— Его сиятельство граф Ланна, — сказал портье.

— А другой, точь-в-точь такой же?

— Другого у нас нет, — сказал портье.

Позади Терра стоял Мангольф, страшно бледный.

— Шарлатан! А я был на волосок от того, чтобы поверить тебе! — прошипел он.

— Сейчас увидишь, — уверил Терра, но и у него самого сорвался голос. Возле господина зрелого возраста стояла барышня с ярмарочной площади. Овладев собою, Терра спросил портье: — Фрейлейн фон Ланна?

— Да, это графиня фон Ланна, — сказал портье.

Тогда Терра достал из кармана пальто книгу, чинно прошел по ковру и церемонным жестом протянул книгу графине, которая сперва чуть было не взяла ее. Но потом узнала Терра и замерла. Граф Ланна отставил чашку с чаем.

— Курьер? — быстро осведомился он.

— К сожалению, нет, господин статс-секретарь, — старательно выговорил Терра и низко поклонился.

— Я не статс-секретарь. — Граф Ланна нахмурил гладкий лоб.

— Прошу прощения, — сказал Терра.

— А книга? — Отец взглянул на дочь, при этом у него появилась ямочка. Графиня уже овладела собой.

— У Милы. Мы читали Ариосто. Это господин…

— Терра, студент-юрист. — Он добавил с экспрессией: — Я, ваше сиятельство, имею честь быть старшим другом и ментором вашего сына, графа Эрвина.

— Тогда мне надо поговорить с вами. Мой сын делает глупости.

— На него не всегда оказывают благотворное влияние, — сказал Терра, оглядываясь.

— Я имею возможность… — подойдя, начал Мангольф.

— Курьер? — спросил посол. Чтобы загладить свою повторную ошибку, он предложил сесть.

— Посмей еще усомниться во мне! — прошипел Терра.

Но Мангольф был явно потрясен. Это перст судьбы! Терра хотел подшутить над ним, а на самом деле он был орудием судьбы. «Вот я, наконец, перед лицом власти. Я давно у нее на примете. Быть может, тому причиной граф Эрвин?»

Граф Ланна благожелательно расспросил молодых людей о семье, занятиях, общественном положении и тем временем съел целую тарелку пирожных. Прерывая себя, он то и дело осведомлялся о курьере. Мангольф встал.

— Я готов к услугам, если вам, ваше сиятельство, нужно послать верного человека в министерство иностранных дел. Министра сейчас там нет, я могу перехватить курьера.

Дипломат удивился. Потом одобрительно кивнул Мангольфу.

— Неплохо. Вы, видимо, заранее подготовились. — У него вновь появилась ямочка. — Если вы, господа, хотели посетить меня, говорите прямо!

— Ты еще скажешь, папа, будто я потеряла своего Ариосто нарочно, чтобы молодые люди могли представиться тебе, — вставила молодая графиня.

— А в самом деле, почему он должен читать вслух тебе одной… Хорошо он читает? Тогда и я послушаю.

Он зевнул, снова взглянул на часы и на входную дверь, а затем пригласил молодых людей к себе в номер. С легкой одышкой, ввиду большого количества пирожных, вошел он в лифт, с ним Мангольф. Графиня успела взбежать наверх, когда Терра, на которого она не оглядывалась, нагнал ее:

— Что вы натворили! Я не знаю итальянского.

— Это на вас похоже, — произнесла она сквозь зубы.

Тут они встретились с отцом.

Когда посол увидел Терра, он насупился, словно обдумывая что-то важное. У своего номера он схватил студента за пуговицу и прижал его к стене.

— Почему вы назвали меня статс-секретарем? — спросил он.

Терра поглядел на него, едва удержался, чтобы не сказать: «Потому что я не осел», и сказал:

— Пусть у вашего сиятельства ни на миг не возникнет подозрение, что граф Эрвин способен проговориться, а я — злоупотребить его доверием.

После такой речи граф даже пропустил его вперед.

Мангольф между тем решил помочь молодому графу, как тот помогал ему. Таким путем оплата векселя будет обеспечена. Поэтому он расписал старому графу его сына как человека слабохарактерного, но не легкомысленного, нуждающегося лишь в серьезном руководителе, чтобы не порывать связи с обществом. Последовало перечисление лучших семейств и громких имен.

— Личные связи, — одобрительно сказал граф Ланна. — А что же наш Ариосто?

Графиня огляделась.

— Книга, вероятно, осталась внизу.

— Вот она, — сказал Терра, незаметно вытаскивая книгу из ее кармана. Он читал так хорошо, что граф Ланна все глубже погружался в кресло. Но вот он стряхнул с себя блаженное оцепенение:

— Не прерывайте, читайте дальше! Вы читаете слишком выразительно, в ущерб музыкальности.

— Я мало музыкален, — сказал Терра и взглянул на графиню. Она держала указательный палец у нежной щеки и морщила лоб.

Посол, кряхтя, разбирал на столе бумаги.

— Мне пришлось услать до завтра своего личного секретаря. Читайте дальше, молодой человек!.. Куда он задевал документ FH шесть тысяч двести тридцать пять? — Посол искал в поте лица.

Вдруг из соседней комнаты появился Мангольф. С изящным поклоном он протянул требуемую бумагу. Он нашел ее в комнате рядом, на письменном столе секретаря. Все лежит открытым. Чтобы документ не попал на глаза посторонним, он позволил себе…

— Черт побери! — сказал посол и, не отрываясь от документа, добавил: — Мой секретарь никуда не годится. Вы референдарий?

Тут постучали в дверь. Мангольф пошел открыть, как будто бы он уже состоял на службе.

— Это курьер, — доложил он.

Несмотря на свое нетерпеливое ожидание, посол, казалось, был недоволен, что надо заняться делом. Он кивком велел Мангольфу провести курьера в комнату секретаря. Затем сам проследовал туда.

Терра прочел еще одну строфу и при этом хмурился, чувствуя себя смешным. Но, подняв взгляд, он увидел на ее лице не насмешку, а гнев.

— Вы бестактны. После того, что я говорила вам, вы не смели попадаться мне на глаза.

— Я все забыл. Я помню лишь то, что вы мне разрешили.

Ответом был сердитый взгляд. Затем она отвернулась, и Терра продолжал читать вслух. Дверь в соседнюю комнату была полуоткрыта, оттуда слышался шелест бумаг.

— Вы завладели всеми моими мыслями, — сказал Терра между двумя стихами и вскинул на нее пламенный взгляд. Она резко отшатнулась, потом прикусила губу.

— Это был чистый случай, — заявила она.

— Нет, графиня. Случай не внушил бы мне храбрости представиться вашему отцу.

Тут глаза ее впервые улыбнулись и блеснули умом. Тогда он сказал тем же тоном, что на карусели:

— Кстати, вы этого ждали.

— Ловко. Вы многого достигнете, — заметила она снова вызывающе. И в ответ на его гримасу: — Если пожелаете.

— У меня могла бы быть одна только причина желать… — И он подался вперед.

Она не пошевелилась и сидела, дерзко улыбаясь.

— Не говорите какая! В нашем знакомстве это была бы первая банальность.

— Все, что дает счастье, — банально. — С этим он поднялся. Когда граф Ланна вернулся, он стоял почтительно в стороне.

Посол отер лоб и с облегчением опустился в кресло.

— Вы заперли там? — обратился он к Мангольфу, вошедшему вслед за ним. — Кстати, милый доктор, пусть все это будет погребено в вашем сердце!

Мангольф приложил руку к сердцу. Посол совсем успокоился, он велел налить в рюмки ликеру и предложил сигар. Терра наблюдал за усердствующим Мангольфом, который увиливал от его взгляда; сам он уселся напротив посла, расставив ноги, положив руки на колени, и заговорил громко, в нос:

— Если бы вы, ваше сиятельство, разрешили мне, человеку низкого рождения и совершенному профану, выделяющемуся из misera plebs[6] разве что своим почтительнейшим преклонением перед особой вашего сиятельства, — так вот, повторяю, если бы вы разрешили мне задать краткий вопрос, то я осмелился бы спросить: для чего существуют дипломаты? — И так как посол только мотнул головой: — Я сознаю, что решительно недостоин развить свою мысль более подробно.

Вид у него был самый смиренный. Граф Ланна проявил снисходительность.

— Вы, вероятно, принадлежите к категории тех молодых людей, которым хотелось бы, чтобы даже международные договоры открыто обсуждались в парламентах. — Несмотря на возмущенный протест Терра, он продолжал с той же мягкой авторитетностью: — Молодое поколение необыкновенно самоуверенно, что я лично даже весьма ценю. Мы имеем счастье жить в государстве, где ни один талант, повторяю, ни одно полезное дарование не пропадает без пользы.

Мангольф понял теперь, откуда молодой граф заимствовал свои разглагольствования. Приводя в порядок разбросанные бумаги, он поклоном вбок подтвердил, что не сомневается в правоте его сиятельства. Граф Ланна все-таки пустился в пространные пояснения специально для глубоко взволнованного Терра, который благоговейно внимал поучению свыше, от усердия раскрыв рот и водя по губам языком.

Гласность международных договоров, так поучал граф Ланна, — это требование демократии. Ее последнее, завершающее требование. Но какова ее собственная суть?

— Я ценю демократию. Однако кому не ясно, что она бесцеремоннее, жаднее, грубее более или менее ублаготворенных представителей к счастью пока неколебимой императорской власти.

Посол поднялся, обошел вокруг стола и, говоря, разбрасывал правой рукой лежащие на нем предметы; голос его из плавного превратился в крикливый:

— Господа! Вы еще, пожалуй, будете свидетелями того, как придут в губительное столкновение выпущенные на волю инстинкты различных наций. Мы пока обуздываем их. Империя — это мир.[7]

Терра почел уместным сидеть смирно и молчать. Мангольф спросил деловым тоном:

— Документ FH шесть тысяч двести тридцать пять связан с оккупацией пункта..?

— Совершенно верно. Мы посылаем туда войска.

— Империя — это мир, — убежденно повторил Терра.

— Игру ведем мы! — сказал завтрашний руководитель государственной политики и сделал в воздухе жест фокусника, развертывающего веером карты. От удовольствия по поводу собственной ловкости рук у него даже появилась ямочка.

Вдруг он припомнил, что у него назначено свидание. Попросту он осознал, перед какой ничтожной аудиторией расточал образцы своего искусства. Он наспех, холодно попрощался и крикнул уже из коридора:

— Алиса, я тебя жду.

Мангольф поспешил за ним; он понимал: за ним любыми правдами и неправдами, сейчас — или никогда! Терра оглянулся, графиня стояла к нему спиною. Он подошел и стал настойчиво что-то нашептывать ей через плечо. Она не отвечала; он чувствовал, что она дрожит. Но дверь была открыта, он не решился закрыть ее и вышел.

В тот же миг Мангольф показался из двери напротив; недоверчиво оглядел он Терра, который оглядел его насмешливо.

— Карьера начинается, — сказал Терра.

Вечером, выезжая одна, без провожатых, графиня думала: «Чем я особенно рискую? Этого можно держать в руках. Куда опаснее было с…» Она перебрала воспоминания своих восемнадцати лет. «Но этот не похож на других… Он такой, как мне хочется. С ним мне, верно, придется пережить много интересного, — сезон ведь был неудачный, — а беспокойства в сущности никакого». Тут экипаж остановился у входа на ярмарку.

Уверенным, легким шагом проникла графиня в замерший город балаганов. Раз она в темноте наткнулась на спящего или пьяного, спряталась за угол и несколько минут стояла не шевелясь. Непонятные сооружения загораживали небо со всех сторон. Где же американские горки, откуда съезжаешь в две секунды? «Ах, я стою под ними, а там…» Она затаила дыхание, из тени, вероятно скрывавшей карусель, вынырнула фигура.

— Вы пунктуальны, графиня. — Терра поклонился, как в светском салоне. — Итак, я буду иметь честь показать вам ярмарку ночью.

— Я уже видела, ничего интересного.

— Что же нам тогда предпринять? Бесплатное катание?

— Старо.

Свисток, какая-то беготня во мраке, — и женщина, медленно поднявшаяся позади них с земли, скользнула голубоватой тенью через световой круг вслед бегущим. Графиня отпрянула назад и натолкнулась на вытянутую мужскую руку.

— Пойдем, детка, — сказал Терра, окутывая ее своим плащом.

Под одним из фонарей они остановились.

— Не надо, — сказала она и все же потянулась к нему, а он к ней. На парусиновой стене балагана рядом с ними стройно выросла их слившаяся тень. Напряженно вглядывались они в разоблаченные светом фонаря лица друг друга. Он отнял руку от ее бедра и заключил между ладонями ее нежные, тонко очерченные щеки. Под мечтательным пламенем его взгляда ее юные, детские черты смягчились, лукавые искры погасли в глазах и губы раскрылись. Он склонялся все ниже над блестящими, еще стиснутыми зубками, склонялся так медленно, что под конец почти остановился.

В этом упоенном и просветленном лице он, содрогаясь, увидел глубочайшее сходство со своей сестрой. Вчера еще, когда она тревожно ждала в подъезде… Тем крепче, тем страстнее приник он к этим губам.

Прерывистое дыхание — не его и не ее. Оно приближалось, превратилось в хрипение, и вот какое-то странное тело покатилось к их ногам. За ним женщина, — она не видала их, она загородила распростертыми руками упавшего. А вот и преследователь, полуголое чудовище, размахивающее толстым железным брусом. Девушка пригнулась; тогда разъяренное чудовище ринулось вперед, железный брус полетел со звоном.

Графиня вскрикнула; девушка подняла голову, протянула руки, словно моля: только не это! Потом подошла, шатаясь. Ей воочию надо было увидеть самое страшное, более страшное, чем то, что люди убивают друг друга. Она оцепенела от ужаса; застыли и те двое вместе со своими слившимися тенями. Тут девушка встрепенулась, закружилась на месте и побежала, как будто преследуемая погоней.

Оба силача ползли по земле, навстречу друг другу. И вдруг они вскочили и стали друг против друга, сжав кулаки.

— Сейчас начнется представление! — радостно шепнула графиня и шмыгнула в башню. Терра поспешил за ней, потерял ее в поворотах спирали, не нашел и на верхней площадке, а внизу, в кровавом свете фонаря, клокотала борьба, клокотанье долетало доверху, перешло в рев.

«Они прикончат друг друга. Скорее вмешаться!» Он сел в санки и спиралью помчался вниз. Во время спуска, быстрого и нескончаемого, как мысли, он думал: «Они убивают друг друга. Таково у нас, людей, начало отношений, завязка, кровавый след». В нем вспыхнула ненависть к Мангольфу. Где сейчас был Мангольф с Леей, чьей смертью он был? Сестра! Ее лицо в лицах других женщин — графини, женщины с той стороны, — и та ночь в порту, когда другая, как ныне эта, лежала у него на груди, а рядом тоже лилась кровь! Значит, все переплетается в том головокружительном ночном спуске, который мы совершаем: одно переходит в другое, подобно кольцам спирали, и ведет в пустоту… Тут он очутился на земле.

Борцы лежали и уже только вздрагивали в собственной крови. Терра в ужасе обошел вокруг них. Более сильный повалился на более слабого, он проломил ему череп железным брусом. Но, в то время как он замахивался, нож поразил его самого.

Сверху послышался ликующий возглас. Там стояла графиня и кивала ему. Юная, радостная, недосягаемая и ничего не понявшая, глядела она, как умирали внизу. Она появилась, переводя дух от головокружительного спуска, и спросила:

— Так бывает каждую ночь? Это принято?

— Вот напасть! — сказал Терра, очнувшись. — Нам, графиня, лучше всего поскорее убраться отсюда.

Он взял ее под руку и зашагал так, что ей пришлось бежать рядом. Пробежав немного, она запротестовала. Сделав лицо обиженной барышни, она пошла, как ей хотелось, на должном расстоянии от него, и он не удерживал ее. Оба молчали.

Прочь от этого погибельного светового круга, подальше от него, — вместе, как по уговору. Но и остановились оба так же одновременно. Под фонарем, белесо-синяя, как от ущербной луны, лежала фигура; увы, сильно забившиеся сердца подсказали им — чья. Она лежала, вытянувшись, с застывшим взглядом, а над переливчато-черной полоской вокруг ее шеи неподвижно стояла змеиная голова.

Графиня потянулась за его рукой, как бы прося прощения, как бы желая помочь, удержала, когда он хотел вырваться, потащила за собой, когда он хотел остаться подле умершей. На ходу, совсем неожиданно, он возмутился вслух:

— Зачем она это сделала?

— Вы еще ни одной женщине не говорили, что готовы умереть за нее? — очень нежно, словно издалека спросила графиня.

— Говорил, но только из любезности, — пробормотал он, стуча зубами.

Графиня думала: «Где экипаж? Домой, в постель! Как я попала сюда?»