"Оловянные солдатики (роман)" - читать интересную книгу автора (Фрейн Майкл)

15

Ни Плашков, ни Ребус не жалели времени, чтобы сплотить тех, кто разделял их позицию в вопросе о торжественном открытии. Но трудно было заметить ощутимые успехи. Кулуарная обработка Плашков льстила тем, кому и без нее внушали отвращение подрывная уравниловка и Ребус. Усилия Ребус игнорировали решительно все, кроме тех, кто давно проникся благородным стародавним предубеждением против монархии и Плашков. Из этого общего правила были только два исключения. Первое Чиддингфолд, молчаливо признанный «ничьей землей» между двумя фракциями, а второе — Хоу, начальник отдела мод.

Хоу был идеальным объектом для кулуарной обработки. Ни одна кулуарная беседа с ним не пропадала впустую. Начать с того, что Хоу не питал предубеждения ни к кому, даже к тем, против кого предубеждены были почти все. Он считал, что Ноббс в глубине души искренен. Он верил, что у Голдвассера много достоинств и что Нунна никто не понимает. Он во всеуслышание заявлял, что Мак-Интош не виноват, если родился шотландцем.

Но, главное, душа у Хоу была открытая, восприимчивая к новым идеям. Как говорится, нараспашку. Мнения, теории, философские концепции входили у него в одно ухо, ненадолго задерживались и под напором новых убеждений и взглядов выталкивались через другое. Ламаркизм, монтеизм, фрейдизм, бухманизм, клейнизм, шпенглеризм — все это втягивалось сквозняком, весело кружилось внутри и уплывало прочь как ветром сдутое. Все зависело от того, кто последним беседовал с Хоу. Встретит он, например, во вторник утром человека, верящего в иглоукалывание, дешевые займы и викторианские обои ручного наката, и день-деньской будет хранить твердую, искреннюю верность этим идеалам готовый ради них на пытки и мученичество. Но к вечеру того же вторника ему встретится человек, который скажет, что в идеях иглоукалывания, дешевых займов и викторианских обоев ручного наката есть элементарные логические изъяны, и в среду Хоу будет источать тихую жалость к наивным, доверчивым простакам, замороченным этими идеями. «Работать надо по системе», — скажет ему бывало Роу за утренним кофе. «Знаю», — ответит Хоу, его добрые серые глаза засветятся искренним сочувствием, и он будет работать по системе до самого перерыва, а там Мак-Интоша дернет нелегкая заметить между двумя ложками супа: «Система — это методика машин и дураков». «Знаю», — ответит Хоу мягко, чтобы Мак-Интош не догадался, сколь тривиально его замечание. И всю вторую половину дня Хоу проработает бессистемно. Человек величайшей скромности, он знал, что в прошлом часто заблуждался и ныне ему явно не пристало бросать камень в самую что ни на есть бредовую идею, отказываться принять ее и приютить. Его мозг, не обремененный способностью к критическому мышлению, функционировал шустро и энергично, сплошь и рядом чужие доводы убеждали Хоу, прежде чем собеседник успевал изложить их до конца. Скажут ему, бывало: «Право же, ваша теория несостоятельна. Ведь если рассмотреть все доказательства…» «Знаю, — ответит тут же Хоу. — Знаю. Действительно, абсолютно несостоятельна».

В институтском воздухе только и слышалось симпатичное бормотание — это Хоу мягко повторял свое «знаю». Хоу любили все, ибо считали, что его идеи созвучны их собственным, и Хоу всех любил примерно по тем же причинам.

Дом у Хоу был такой же открытый, как и душа. Люди, едва знакомые с хозяином, приходили к ужину, оставались переночевать и задерживались на несколько месяцев, ссорились друг с другом, ломали мебель и выезжали под напором вновь прибывших. Время от времени без всяких поводов вспыхивали чудовищные пьянки, дом наполняли какие-то мерзкие личности и славные люди, которые притворялись мерзавцами, чтобы не обращать на себя излишнего внимания, а потом так же внезапно и необъяснимо все затухало.

Жилище супругов Хоу, «Дом всех святых», хорошо соответствовало такому режиму. Это была неоготическая церковь XIX века, которую Хоу с женой сами перестроили и отремонтировали. Стряпали они в ризнице на искусно реставрированной плите ранней викторианской эпохи, спали в эффектных матросских гамаках в северном клиросе, ели в алтаре. Поперечные нефы перегородили стенками и каучуконосными растениями, выкроив из северного нефа комнату для игр, а из южного — лоджию-солярий, хотя палящий зной полуденного солнца заметно умерялся, пока лучи процеживались сквозь образа Св.Артура, Св.Джайлса, Св.Бэриана и Св.Мод. Крипту сдавали как однокомнатную квартиру, а весь корабль церкви остался нетронутым, служил столовой и гостиной одновременно. К купели приладили краны с горячей и холодной водой.

Эффект усиливали забавные предметы декоративного назначения: старая лебедка, электрофорная машина, епископская риза, эмалированные викторианские картинки — реклама ваксы и серных спичек, коллекция вставных зубов времен короля Эдуарда. Подобно бездомным скитальцам и великолепным пышнохвостым кометам, легендарного гостеприимства Хоу домогалась вся заваль лавок старого хлама со всего мира. В их доме это добро успевало отдышаться на пути к помойке, а затем его выкидывали ради еще более вопиющей дребедени.

Однажды вечером, в самый разгар веселья, Хоу, к своему удивлению и удовольствию, обнаружил, что среди гостей присутствует чуть ли не весь штат института имени Уильяма Морриса. Наверное, кто-то разослал им приглашения. Во всяком случае, вечер прошел на редкость удачно. При виде «Дома всех святых» сотрудники института ахнули, ибо, хотя многие переоборудовали под жилье нечто сугубо для этого не приспособленное, однако никто из них не посягнул на большее, чем коттеджи ремесленников, конюшни и приюты «Армии Спасения». Ради такого случая купель превратили в чашу для пунша, и вскоре весь неф огласился немыслимым гамом: каждый разговаривал все громче и громче, стараясь перекричать эхо, оглушительно гудевшее под крышей, и не было, пожалуй, такого уголка в помещении, где хоть кто-нибудь слышал, что говорит сосед, а это придавало сборищу особую прелесть — ведь не исключено, что со всех сторон так и брызжет ум и остроумие, стоит только вслушаться.

Плашков обхаживала Хоу, льстила ему, как только могла.

— Право же, вы на редкость удачно распорядились помещением, невнятно изрекла она.

— Знаю, — отвечал Хоу, уверенный, что она выдвинула очередную политическую или социологическую теорию.

— Это я про вас! — крикнула Плашков: ее хорошо поставленный женственный голос не был способен подняться выше известной ноты. Удачно!

— Знаю. Действительно, на редкость удачно, — с восхищением сказал Хоу, уже наслышанный о работах Васс.

Прибыли Чиддингфолд с женой и присоединились к своим подданным. Они встали как две гигантские снежные бабы, на голову выше остальных, массивные, недвижимые, замораживающие все поблизости. Чиддингфолд, казалось, стремился съежится и уменьшиться, будто норовил стряхнуть с себя необозримую полноту власти и хоть на один вечер уподобиться простым людям. Откуда-то из глубин этой громадной крепости выглядывал маленький человечек и улыбался вымученной улыбкой узника — человечек отменно красноречивый, если учесть, сколько времени он провел в одиночном заключении. «Привет», — говорил он каждому, кто подходил достаточно близко, и застенчиво улыбался.

Голдвассер очутился рядом с директором.

— Привет, — сказал Чиддингфолд.

— Добрый вечер, директор, — сказал Голдвассер.

Директор улыбнулся. И Голдвассер улыбнулся. Больше говорить было не о чем. Но Голдвассер чувствовал, что обязательно надо сказать еще что-нибудь. Стояли они так, словно беседовали. Значит, должна же завязаться какая-то беседа, пусть даже минимальная. Глаза Чиддингфолда медленно опускались, пока не впились в непритязательные солнечные сплетения людей, находящихся от него на средней дистанции, а на губах его еще замешкались следы улыбки, словно крошки от холодной закуски. В отчаянии Голдвассер огляделся по сторонам, отыскивая подходящую тему. Искусство? Политика? Социология? Ни об одном из этих предметов ему ничего не лезло в голову. Он не мог вспомнить ни единой фамилии художника, ни единого злободневного вопроса политики или социологии. Его умственная деятельность была парализована, окоченела от волн холода, которые вопреки всем своим усилиям излучал Чиддингфолд. Голдвассер долго обозревал содержимое своего бокала, затем отпил из него медленно и вдумчиво. Бокал уже давно был пуст.

— Что ж, — сказал наконец Голдвассер, — по крайней мере каждый из нас теперь может утверждать, что в воскресенье побывал в храме божием.

На мгновение глаза Чиддингфолда задержались на Голдвассере. В их глубине что-то промелькнуло — какая-то глубоко личная мука. Улыбка расширилась до предела вежливости, затем сузилась донельзя. «Беседа состоялась, — подумал Голдвассер, — теперь интервью не стыдно и закруглить».

— Мне надо идти, — сказал он.

Чиддингфолд опять улыбнулся, на сей раз отрешенно, точно семейной шутке, которая пробудила в нем затаенную тоску о прошлом. Голдвассер выждал еще несколько секунд и отошел с таким решительным видом, будто спешил по срочному вызову.

Повсюду стоял прежний гам. Те из гостей, кто не имел отношения к институту, вслух возмущались теми, кто имел к нему отношение.

— Что это за люди? — кричали они друг другу.

— Какие люди?

— А вот эти падлы в твидовых спортивных пиджаках.

— По-моему, они из какого-то института.

— Так что же они здесь делают?

— Говорят, это друзья Хоу.

— Странные у него друзья.

— Подонки они, все до единого.

— Знай себе стоят и разговаривают между собой.

— Вижу. Только компанию портят.

— Да.

В одном из уголков с плохой акустикой Роу во весь голос вел профессиональный разговор с Хоу.

— Моя личная точка зрения, — прорывались отдельные слова, — …где бы ни… решения… конечное количество возможных вариантов… справится вычислительная…

— Это верно, — прокричал Хоу.

— Лично я… красивая идея… программа… писать порнографические…

— Знаю. Как вы сказали?

— Порнографические романы.

— Знаю.

— И…

— Вот именно.

— И справочники по сексу.

— Знаю. Знаю.

Люди упорно подходили к миссис Плашков и спрашивали, пришел ли вместе с ней ее муж.

— …думаю… где-то здесь, — отвечала она.

— …прямо умирает…

— Ах, нет… жив и здоров…

— Нет, я всегда… познакомиться.

Нунн был в отличной форме. Он давал миссис Хоу подробный отчет о игре каждого члена английской сборной в течении всего 15-го международного чемпионата. Он понимал, что миссис Хоу ничего не смыслит в регби, и потому любезно переводил свой рассказ на язык футбола. Ему приходило в голову, что, возможно, миссис Хоу ничего не смыслит и в футболе, но ведь есть предел человеческим возможностям развлекать ближних своих. Никто не скажет, твердил себе Нунн, что он не лезет из кожи вон, стараясь быть обходительным даже с самыми безнадежными занудами. Шуточки он отпускает — и разъясняет в самой пикантной и смачной манере. Но ей-богу, если миссис Хоу не перестанет смотреть мимо него загнанным, одичалым взглядом, он занесет ее фамилию в свой справочник по бадминтону, иначе пусть его кастрируют.

Голдвассер чуть-чуть перебрал — достаточно, чтобы изумляться, сколь искусно он это скрывает. Видел он лишь прямо перед собой, как лошадь в шорах, и ограниченность поля зрения, казалось, необычайно способствовала концентрации его умственных способностей. На глаза ему попалась кафедра, и он глубоко и неповторимо осознал всю нелепость находки — церковная кафедра на званом вечере! Он не мог не улыбнуться. Не мог согнать с лица эту улыбку.

Несколько позже он обнаружил рядом с собой Плашков. Она что-то говорила ему совсем невнятно, и ее глаза, брови и складки вокруг рта служили прелестной иллюстрацией к нерасслышанным мыслям. Плашков казалась Голдвассеру далекой, как будто он смотрел на нее в перевернутый телескоп. Он преисполнился к ней жалости. Каждая ее безукоризненная улыбка, каждое изящное поднятие бровей источали, казалось, невыразимую грусть.

— Ах, Плашков, Плашков, Плашков! — услышал он собственный вздох.

— Прошу прощения? — переспросила она невнятно.

— АХ ПЛАШКОВ! — взревел он.

Она одарила его вежливой улыбкой абсолютного непонимания.

— Как интересно, — сказала она.

Он жаждал хоть чем-то ее подбодрить.

— У вас красивые глаза, — сказал он. — Зеркало вашей прекрасной души.

— Прошу прощения? — сказала она.

— КРАСИВЫЕ ГЛАЗА! — прокричал он. На ее лице отразилось недоумение.

— РОВНЫЕ ЗУБЫ! — проревел он. — СТРОЙНЫЕ НОГИ!

Он сжал ей руку.

— Ах Плашков, — сказал он. — Я боготворю вас издали. БОГОТВОРЮ! Я! ОЧЕНЬ! ИЗДАЛИ!

Плашков стремительно высвободила руку и исчезла из его поля зрения в сумятице толпы. Когда он увидел ее снова, она говорила что-то миссис Хоу, и обе смотрели в его сторону. Миссис Хоу, казалось, была чем-то очень озабочена.

В северном нефе Хоу излагал миссис Роу свое жизненное кредо.

— Лично я считаю, — кричал он, — нам надо решить, что делать с вычислительными машинами. Существует бесконечное число возможных вариантов, но лично я думаю, что выбирать надо между порнографическими романами и справочниками по сексу.

— Что? — воскликнула миссис Роу.

— МЕЖДУ ПОРНОГРАФИЧЕСКИМИ РОМАНАМИ И СПРАВОЧНИКАМИ ПО СЕКСУ.

— Что с ними?

— ДОЛЖНЫ ЛИ ИХ ПИСАТЬ ВЫЧИСЛИТЕЛЬНЫЕ МАШИНЫ?

— Вычислительные машины? С чего бы это?

— Знаю. Знаю. Вовсе не с чего.

Миссис Мак-Интош застряла возле Ноббса. Он прижал ее к столику с закусками и вся хворост или крутоны с сыром и протягивал ей, преграждая тем самым путь к отступлению. Время от времени он подкидывал ей какое-нибудь замечание по ходу действия.

— Занятный народ, не правда ли? — выкрикивал он.

— Что же в них занятного? — выкрикивала в ответ миссис Мак-Интош, из человеколюбия пытаясь сохранять жизнь любому зародышу беседы, пусть даже самому хилому.

— Не знаю. Просто на вид занятный.

Немного погодя он делал новую вылазку.

— Во всяком случае, на мой взгляд, — выкрикивал он. Но ведь может быть просто у меня самого мысли занятные.

Чтобы уберечь себя от скуки во время долгих пауз между замечаниями, он поглощал пригоршнями земляные орешки. Д орешка по-братски приютились у него в бороде. Когда общество истощило себя как тема, он перешел к жилищным вопросам.

— Жутковато здесь, — прокричал он. — На мой взгляд, больше похоже на церковь, чем на дом.

— Насколько я понимаю, раньше здесь была церковь, прокричала миссис Мак-Интош.

— Оно и похоже, — благосклонно подтвердил Ноббс. — На мой взгляд.

В поле зрения Голдвассера снова попал Чиддингфолд.

— Привет, — сказал Чиддингфолд все с той же ноткой наигранного удивления, как и прежде.

— Добрый вечер, директор, — сказал Голдвассер.

Сердце у него екнуло. Надо завязывать разговор, что само по себе трудно, да еще не дать этим пронизывающим голубым глазам заметить, что ты слегка окосел. Он стал судорожно изыскивать тему, но все темы мира, казалось, ринулись прочь из его узкого поля зрения и затерялись в оглушительной неразберихе, царящей по сторонам. Он поднял пустой бокал и долгое время бесстрастно разглядывал его на свет.

— Вот, — выговорил он наконец с величайшим тщанием, первая вечеринка, после которой можно оправдываться перед тещей, что был не где-нибудь, а в церкви.

Улыбка Чиддингфолда на миг расползлась и снова съежилась. «И все, — подумал Голдвассер. — И дело с концом. Проще простого». Назад к купели он двинулся совсем веселый.

В южной части алтаря миссис Хоу советовалась с миссис Нунн.

— Никогда не знаешь… Что надо делать…

— А что надо делать?

— Я никогда не знаю…

— Что?

— Насчет Голдвассера… Очень пьян…

— Очень пьян? Голдвассер?

— По словам миссис Плашков, он… Потом… И сгреб ее в объятия.

— Голдвассер? Полез к миссис Плашков?

— И говорил… Ужасные вещи…

— Надо полагать, сквернословил.

— …Ноги…

— За ноги?

— А потом… Зубы…

— Он? Вцепился в нее зубами? Укусил?

— Ах… Должно быть, очень оскорблена.

Мак-Интош стоял на кафедре, тяжело опираясь на ее крышку, как у себя на портале подъемного крана, и рассеянно глядел на разгуливающие по залу этические машины — быть может, прикидывал, которая из них спрыгнула бы за борт ради спасения мешка с песком. У подножия кафедры стоял Голдвассер и пристально смотрел на него снизу вверх.

— Хорошо бы кто-нибудь спас мою жену от Ноббса, — прокричал Мак-Интош. — Но суть в том, Голдвассер, что я вот все стараюсь запить. То есть забыть. Фрейдистская обмолвка, Голдвассер. Суть в том, Голдвассер, действительно ли вы умнее меня?

— Не уверен, Мак-Интош. Думаю, что умнее.

— Наверное, вы умнее. Вас это не тревожит порой?

— Тревожит.

— И меня. Но послушайте, Голдвассер, по-моему, вы так дьявольски умны, что сами видите, до чего ограничен ваш ум. А у меня наоборот: я так глуп, что даже не могу понять, до чего же я глуп.

— Знаю.

— Так что в конечном итоге я, возможно, умнее вас. Вы улавливаете ход моей мысли?

— Да, я и сам об этом давно подумывал.

— Ага. Подумывали и тут же подвергали сомнению?

— Конечно.

— Ваш ум сам себя разрушает, Голдвассер.

— Что за банальное замечание, Мак-Интош! Бог ты мой, какой вы чурбан, Мак-Интош, какой тупоумный, упрямый толстокожий кретин! Если бы вы только знали, как вы меня порой раздражаете!

Они пристально смотрели друг на друга, довольные собой.

— Отвратительное фиглярство, — сказала миссис Нунн, обращаясь к миссис Чиддингфолд. — Сейчас… Во весь голос оскорбляет Мак-Интоша… Двумя минутами раньше… Непристойная выходка… Бедняжка Куини Плашков…

Вечеринка затихала по мере того, как темы разговора одна за другой оказывались загнанными в угол или забитыми насмерть. Стоя рядом с Нунном, Плашков обнаружила, что вновь слышит собственный голос.

— Не пойму, удалось мобилизовать Хоу или нет, — сказала она.

— Что «или нет»? — переспросил Нунн.

— Мобилизовать Хоу.

— Мобилизовали? Очень здорово.

— Кто-то вбил ему в голову неслыханную идею — запланировать и осуществить в институте программу автоматизации порнографических романов и справочников по сексу.

— Чего?

— Порнографических романов и справочников по сексу.

Нунн оцепенел. Порнографические романы и справочники по сексу! Опять поднимают свои подлые головы! Для того ли он столь умело искоренил эту ересь в Мак-Интоше, чтобы увидеть, как она снова прет из Плашков? Ни дать ни взять подземный пожар: прорывается там, где меньше всего ожидаешь. Ну, пусть Плашков не воображает, что покровительство, которым она пользовалась у него раньше, спасет ее теперь от занесения в «Спортивные рекорды».

— Очень здорово, — сказал он рассеянно. — Значит, это ваша идея, да?

— Не моя. Хоу.

Хоу. Конечно, мог бы и сам догадаться. Ненадежный человек Хоу, слабое звено цепи. Надо взять его на заметку. Собственно, можно считать, что он уже взят.

— Хотя, зная Хоу, — продолжала Плашков, — человек никогда не заподозрит, что он сам это придумал.

— Как вы сказали?

— Просто повторяет… Сам Хоу. Должно быть, это придумал кто-то другой.

— Кто-то другой? Кто же?

— Человеку не дано знать. Но, судя по его сегодняшнему поведению, я бы ничуть не удивилась, если бы это оказался Голдвассер.

— Как вы сказали?

— ГОЛДВАССЕР!

Голдвассер! Выходит, зачинщик всей этой порнографии Голдвассер. Конечно, Голдвассер. Не кто иной, как Голдвассер своевольничает в уборной для начальства. Не кто иной, как Голдвассер подбил Ребус на петицию. С одного взгляда видно, что Голдвассер — бунтовщик, законник-самоучка, всякой бочке затычка. Знает Нунн ихнего брата.

Он достал свой блокнот. Под третьим марта стояло «Голдвассер». Под пятым декабря, семнадцатым августа и двадцать третьим января — «Голдвассер». В разделе «для заметок» «Голдвассер». В строке «номер государственного страхового полиса» — «Голдвассер». В графах «футбольные бутсы», «правовые термины», «бильярдные рекорды» — «Голдвассер», «Голдвассер», «Голдвассер». Все улики налицо. Поразительно, как это он не заметил их раньше.

Вечеринка близилась к концу. Наступила прощальная суматоха — люди подходили поблагодарить хозяев или поздороваться с теми, с кем не могли себя заставить поздороваться раньше. Из своего убежища в алтаре выбрался Голдвассер и тотчас же обнаружил, что неотвратимо столкнулся нос к носу с Чиддингфолдом.

— Привет, — сказал Чиддингфолд с ничуть не большим и не меньшим удивлением, с ничуть не большим и не меньшим энтузиазмом, чем прежде.

— Добрый вечер, директор, — сказал Голдвассер.

Мысли его трусливо разбежались. Не может он по три раза в вечер беседовать с Чиддингфолдом! Это превышает все пределы человеческой выносливости. Какую-то долю секунды он верил, что молча повернется и непринужденно покинет этот дом. Затем решил, что вот-вот упадет в глубокий обморок. Но сердцем чуял, что придется устоять на ногах и держать речь. Он заглянул в свой бокал, встряхнул несуществующую жидкость, прополоскал ею рот и шумно проглотил. Он отчаянно терзался вопросом: узнал его Чиддингфолд или же директорский мозг так далек от частностей, что даже не отличает одного человека от другого. Ясно было только одно: на сей раз надо изобрести для разговора неизбитую тему.

— Как прирожденный виг, — сказал он с напыщенностью, стоившей ему немалого нервного напряжения, — я со смешанным чувством отношусь к перспективе рассказывать своим внукам, что был когда-то участником церковной пирушки.

Но еще не кончив тирады, он понял, что пережевывает все ту же остроту. Он не осмелился проследить за вымученным приливом и отливом безрадостной улыбки Чиддингфолда. Но этого не потребовалось, ибо тут как раз общее внимание было отвлечено. Откуда-то появилась Ребус, но Ребус преображенная улыбающаяся, румяная, обычно сонные глаза ее горели как уголья. Где она была до сих пор, никто не знал, но что она там делала, догадался каждый. Она обвила руками шею Чиддингфолда и, широким жестом указывая на восточную часть дома, пропела:

— Уолтер, мой Уолтер, прикрой наш грех венцом!

Воцарилось потрясенное, гипнотизирующее молчание. На какой-то миг все оцепенели — кто посреди рукопожатия, кто не кончив натягивать пальто. Невыносимо было видеть, как на Чиддингфолде повисла пьяная баба, но слышать, как его запросто называют по имени, от этого даже у самых хладнокровных поджилки затряслись. Затем Ребус устремилась было куда-то в сторону, видимо намереваясь силой потащить Уолтера под венец, и оба, не размыкая объятий, тяжело грохнулись о пол. Последним, что увидел Голдвассер, прежде чем солидный народ поспешил разнять «кучу малу», было лицо Чиддингфолда, по-прежнему не замутненное страданием, по-прежнему прочно запертое на вежливую смущенную улыбку.