"Штурм Пика Сталина" - читать интересную книгу автора (Ромм Михаил Д.)

Справа, отделённая от нас тридцатикилометровой долиной, встаёт красная каменистая гряда Алайского хребта. Слева — один за другим раскрываются снежные гиганты Заалая. Купаясь в лучах солнца, ослепительно блестят фирновые поля пика Ленина.

Солнце… Палящее, сверкающее солнце Памира. Оно неизменно сопутствовало нам в течение всех восьмидесяти дней похода, расцвечивая мир яркими красками…

Время от времени наш путь пересекают реки, стекающие с ледников Заалая. Тропа зигзагами спускается по береговому обрыву между высокими столбами выветрившихся песчаников. Красные от размытых пород потоки быстро текут по каменистым руслам.

Караван переходит вброд разлившуюся на несколько рукавов реку и снова углубляется в чукуры.

Мы идём без привала целый день: с гружёным караваном нельзя делать привалов.

Солнце уже склоняется к западу, а Горбунова и Шиянова все ещё нет.

Продолжаем путь до темноты. Нам кажется, что мы скоро выйдем из полосы чукуров на открытую часть Алайской долины и увидим там наших товарищей. Но это — наивное предположение неопытных путешественников. Чукуры тянутся один за другим, и мы снова чувствуем себя ничтожно-маленькими, игрушечными в этом беспредельном море зелёных холмов.

Караванщики уже давно настаивают на ночлеге. Мы решаем остановиться. Я хочу вернуться на несколько десятков метров назад, где я видел хорошую ложбинку. Молодой караванщик внезапно начинает протестовать. Он ударяет ладонью по земле, указывая, что хочет остановиться именно здесь. Я повора — чиваю лошадь. Старик-киргиз, ведя в поводу верблюдов, идёт за — нами. Но молодой садится на землю и что-то кричит. Я беру у него из рук повод вьючной лошади, которую он вёл, и продолжаю путь. Караванщик остаётся один. Некоторое время он сидит на земле. Потом встаёт и идёт за нами.

Вскоре мы располагаемся на ночлег в небольшой ложбине. Караванщики разгружают верблюдов и лошадей, мы ставим палатки.

Наступает ночь. Каплан укладывается, я остаюсь дежурить. Я лежу в душистой степной траве, прислушиваюсь к пофыркиванию лошадей, пасущихся рядом с лагерем, и смотрю в небо. Яркие созвездия медленно плывут к западу. Кажется, что ощущаешь плавное и стремительное вращение земного шара.

Утром мы посылаем молодого киргиза в Бордобу с письмом к Марковскому и Ивченко. Отсутствие Горбунова и Шиянова тревожит нас. Кроме того караванщики уверяют, что у нас слишком мало арканов.

Около полудня со стороны Бордобы показывается группа всадников. Даже в шестикратный Цейсс они кажутся маленькими жучками, медленно ползущими вдоль берега высохшего русла реки. Иногда они скрываются в чукурах, потом вновь появляются. Мы внимательно следим за ними в бинокль с вершины небольшого холма.

Они постепенно приближаются, вырастают. Уже можно различить их силуэты.

В это время с противоположной стороны неожиданно раздаётся голос Горбунова, и оба наши товарища появляются из-за поворота тропы.

Оказывается, они прошли вчера слишком далеко вперёд и ночевали в нескольких километрах от нашего лагеря. Без палаток и спальных мешков они здорово промёрзли. Кроме того они голодны, как волки.

Пока Горбунов и Шиянов насыщаются, бордобинская кавалькада приближается к нам. Ближние чукуры поглощают всадников, потом они появляются у лагеря — Марковский с рабочим Милеем и три красноармейца.

Выступать в путь уже поздно, и мы делаем днёвку.

На другой день трогаемся дальше. Марковский решил проводить нас ещё на два перехода. Горбунов, Марковский и я покидаем караван и едем верхами к югу, к ледникам Заалайского хребта.

Едем без тропы, огибая один чукур за другим. Кое-где встречаются маленькие озерки, остатки бывших моренных озёр. Местность понемногу повышается. Оглядываясь назад, мы видим уходящую вдаль застывшую мёртвую зыбь чукуров, широкий простор Алайской долины и красноватую гряду Алайского хребта.

Впереди возникает крутой вал больших камней — конечная морена одного из ледников пика Ленина.

Горбунов и я спешиваемся и начинаем подъем. Двигаемся медленно — высота даёт себя чувствовать. Через час мы, достигаем верхнего края морены. Перед нами раскрывается несколько километров дикого хаоса, нагромождение камней, валунов и торосов серого, грязного льда. Ледник выпирает из узкой, крутой долины, обрываясь вниз террасами в несколько ярусов.

Анероид показывает высоту в 4 тысячи метров. Десять дней тому назад я на такой же высоте тяжело болел горной болезнью. Сегодня я смог одолеть довольно трудный подъем. Организм начинает приспособляться.

Горбунов фотографирует, делает наброски ледника, сверяет с картой. Потом мы спускаемся вниз и возвращаемся к лошадям. Надо догонять караван.

Мы едем по другой тропе, ближе к Заалайскому хребту. Лошади Горбунова и Марковского идут размашистой ровной рысью. Я пытаюсь поспеть за ними на моем Федьке.

Этот старый и угрюмый конь — несомненный философ. Он исповедует пессимистический фатализм. Его мировоззрение можно выразить в краткой сентенции: «люди конечно народ подлый но их приходится слушаться». Федька позволяет себе иногда не большую браваду: когда я сажусь на него, он косит глазом скалит зубы. Однако это скорее привычный ритуал, чем настоящий протест.

У Федьки неплохая «тропота» — нечто вроде быстрого походного шага. Но этим и исчерпывается репертуар его аллюров Рысь его невыносима и грозит седоку немедленным смещением почек. При переходе в галоп и в карьер поступательное движение как-то странно замедляется — Федька скачет больше вверх чем вперёд.

Час езды на Федьке — и у самого опытного ездока некоторые части тела начинают «скучать». А я, стараясь не от стать от Марковского и Горбунова, трясусь на нём уже целый день.

И все же он прекрасен — этот верховой поход по Алаю. Воз дух напоён запахом полыни. Седой ковыль стелется под ногам) лошадей. Солнце садится в облака и пронизывает их снопам! своих лучей. Бледное золото заката заливает скалистую гряд:

Алая. Она теряет свою тяжесть, свой рельеф, свою материальность. Она вычерчивается в небе воздушным, реющим контуром Вершины Заалая скрыты в тучах. Сквозь их пелену иногда прорывается часть отвесной стены или фирновое поле. Снег отражает закат, и горы кажутся изваянными из бледнорозового алебастра.

Мы проезжаем мимо небольшого озерка, поросшего камышом Закатное небо отражается в нём, как в зеркале. Камыш кладёт на розовую поверхность воды тёмные полосы тени.

Солнце заходит. В вечернем небе загораются бледные звезды. Мы подъезжаем к реке. Уже стемнело. В оглушительном рёве потока тонут наши голоса. Где-то здесь должен стоять лагерем наш караван.

Едем вниз по руслу, всматриваясь в темноту. На том берег показывается сигнальный огонёк. Кто-то размахивает фонарём Мы осторожно переправляемся через реку.

Шесть палаток расставлены в два ряда. Сложенный штабели груз покрыт брезентом. В казане варится ужин. За палаткам" тёмными шерстистыми грудами лежат верблюды. Время от времени они тяжело и как бы обиженно вздыхают. Доносится мерный хруст — лошади жуют траву. И над всем этим — чёрный бapхaт неба, расшитый серебром созвездий…

На второй день похода я решаю отдохнуть от федькиных аллюров. Мы идём пешком с Шияновым и Капланом. Шагаем за караваном с раннего утра и до темноты.

Мы беседуем. Шиянов говорит о своей работе.. Шиянов — техник по испытанию самолётов. Конструкции и детали самолётов, методы их испытания, техника управления, особенности лётчиков, случаи из лётной практики — вот основные темы нашей беседы.

Несколько меньше говорит Шиянов о спорте. О боксе, акробатике, лыжах, альпинизме.

Каплан ведёт ожесточённую и беспрерывную борьбу с караванщиками — киргизами. Утром ему надо следить за тем, чтобы его кинокамеру завьючили поверх других вещей и при этом не опрокинули и не повредили верёвками. Вечером — чтобы её осторожно сняли с верблюда, те ударив о землю. Днём — чтобы караванщики, время от времени «присаживающиеся» на верблюдов, не взгромоздились на неё.

Камера была импортная. Сначала Каплан пытался объяснить это киргизам. Потом, поняв безнадёжность своих попыток, он всякий раз, как караванщики брались за неё, просто кричал во все горло:

— Франция! Германия! Франция! Германия! Эти непонятные слова возымели своё действие. Караванщики стали обращаться с камерой менее варварски, чем с другим багажом, а Каплана звали «Франсгерман».

На третьи сутки мы разбили лагерь у Гумбез-Мазара, недалеко от киргизского кишлака.

С утра мимо нас стали ездить киргизы из ближайших кишлаков. Оказывается, в Дараут-Кургане — съезд председателей сельсоветов и колхозов.

Караванщики отказываются вести наш караван дальше. Мы Удивлены. Начинаются переговоры. Караванщики с жаром что-то рассказывают. Часто повторяется слово «арпа» — ячмень. К сожалению, никто из нас толком не понимает по-киргизски. Из кишлака приходят ещё два киргиза и присоединяются к беседе с таким азартом, словно они кровно заинтересованы в деле.

Не менее часа проходит в этом оригинальном споре, в котором стороны не понимают друг друга. Наконец один из караванщиков совершенно неожиданно вынимает из кармана письмо Гетье к Горбунову, которое сразу все разъясняет. Оказывается, группа Гетье не имела ячменя для расплаты за верблюдов. Наши караванщики были наняты не для нас, а для того, чтобы перевезти этот ячмень из Бордобы в Гумбез-Мазар. Елдаш, приведший в Бордобу наш караван, ни слова нам об этом не сказал. Мы были в полной уверенности, что караван прислан нам для перехода в Алтын-Мазар.

Таким образом караванщики опять не получили ячменя за перевозку грузов Гетье и не знали, как мы будем с ними расплачиваться.

Характерно, что записка Гетье была извлечена из кармана только после часового бесплодного словопрения. Впоследствии это повторялось не раз: очевидно, сказывалась непривычка кочевых киргизов к писаному и печатному слову.

Положение создавалось довольно затруднительное. Киргизы явно потеряли к нам доверие. Если не удастся уговорить их идти дальше, мы застрянем со всем нашим грузом в Гумбез-Мазаре на неопределённое время.

Горбунов сидит на земле, поджав под себя ноги, не торопясь ведёт разговор, разъясняет, убеждает, уговаривает. Один из приехавших из кишлаков киргизов оказывается председателем колхоза, в котором состоят наши караванщики.

Дело постепенно улаживается. Николай Петрович договаривается о цене и сроках расплаты. Нам приводят других верблюдов и других караванщиков.

Рано утром Марковский и Милей седлают лошадей, расстаются с нами и пускаются в обратную дорогу. Они хотят за один переход отмахать 80 километров и к вечеру быть в Бордобе. Я незаметно подкидываю Марковскому в седельную сумку две банки сгущённого молока: суровый исследователь питает слабость к этому лакомству.

Мы продолжаем наш путь по Алаю. Вскоре нам предстоит покинуть Алайскую долину и свернуть к югу в ущелье Терс-Агар, ведущее к Алтын-Мазару. Это нас радует. Однообразный пейзаж чукуров нам порядком надоел.

Мы приближаемся к повороту. Но ещё бесконечно долго мы огибаем подножье горы, за которой начинается Терс-Агарское ущелье.

На холме стоит большой мазар, могила мусульманского святого — глиняная постройка правильной кубической формы без окон, с небольшими деревянными дверями. Стены и пол устланы коврами, снаружи мазар украшен черепами кииков и архаров и хвостами яков и лошадей, укреплёнными на высоком древке. Тысячелетней древностью степных кочевий веет от этой суровой могилы, сторожащей простор Алая.

Мы обогнули наконец подножье горы. Перед нами — ущелье Терс-Агара. Бурная Алтын-Дара течёт нам навстречу. Река размыла в ущелье глубокий крутой, каменистый каньон.

К вечеру мы находим прекрасное место для лагеря. Небольшой ручей впадает в Алтын-Дару. Возле него яркозеленым ковром вкрапилась в каменистое русло реки лужайка с сочной густой травой. На лужайке стоит одинокая юрта. Дымок костра стелется над нею.

Раскидываем лагерь, разгружаем верблюдов и лошадей и с наслаждением смываем в ручье пыль дневного перехода.

Потом идём знакомиться с обитателями юрты. Бойкий парнишка лет четырнадцати встречает нас у входа. Возле костра, разложенного посредине юрты, сидит его мать, высокая широкоплечая женщина с большой серьгой в ухе, и размешивает в казане похлёбку. В стороне — молодая девушка, почти подросток, занята шитьём. Правильные черты лица, смущённый и суровый взгляд больших, тёмных, чуть раскосых глаз. Возле матери копошится четвёртый член семьи — четырехлетний мальчик. Киргизские малыши с их загорелыми лицами и чёрными, как смородина, слегка раскосыми глазами удивительно занятны.

Сбоку юрты сложены пожитки семьи — два небольших сундучка, стопка кошм и одеял, посуда. Острый запах бараньей шерсти и кумыса стоит в воздухе.

Мы знакомимся. Один из сопровождающих нас красноармейцев, Абдурахманов, служит переводчиком.

Хозяин юрты все лето пасёт скот высоко в горах. Зимой семья живёт в зимних глиняных кибитках, которые видны на другом берегу Алтын-Дары.

Угощаем хозяйку и ребят шоколадом. Блестящая свинцовая бумага производит большее впечатление, чем маленькие коричневые квадратики, которые они видят впервые.

На следующий день Горбунов и Шиянов уезжают вперёд. Каплан и я идём с караваном. Медленно поднимаемся вверх по Терс-Агару. Ущелье становится все круче и живописнее. Справа и слева — снежные вершины, висячие ледники. Но мы все ещё не избавились от чукуров. Подобно огромным злокачественн1ым опухолям вылезают они из всех боковых долин и загораживают перспективу.

Через несколько часов мы видим забавную картину: Горбунов и Шиянов, раздевшись догола, в одних шляпах сидят у ручья и ковшами промывают шлих, ища золото. Лошади пасутся невдалеке. Каплан и я забираем их и уезжаем вперёд, чтобы на перевале ждать Горбунова и Шиянова.

Приближаемся к перевалу Терс-Агар. В небольшой, уютной ложбинке на "свежей зеленой траве мы решаем отдохнуть. Слезаем с лошадей. Ноги и спину ломит от долгого пути.

Вдруг Каплан хватает меня за руку и кричит:

— Смотрите — киик! Один, два, три, шесть!

Я вглядываюсь в скалы на противоположном берегу реки. С большим трудом различаю несколько кииков, почти невидимых на фоне скал благодаря изумительной защитной окраске.

Усталости как не бывало. Я хватаю винтовку, быстро перехожу реку в брод и поднимаюсь На склон. Я хочу стрелять, но киики исчезли. Я долго всматриваюсь в скалы и наконец вижу их на том же месте, где и раньше. Небольшая перемена в освещении сделала их невидимыми, хотя я значительно к ним приблизился. Ложусь, кладу винтовку на большой камень и тщательно выцеливаю одного киика, который едва заметён на скале. Выстрел. Смертельно раненное животное прыгает вверх и падает. И в тот же момент целое стадо, испуганное выстрелом, пускается вскачь вверх по осыпи, поднимая облако пыли. Кииков было гораздо больше, чем мы сумели разглядеть.

Я поднимаюсь по склону. Над убитым кииком плавными кругами реет орёл. Красивое животное с тонкими стройными ногами и изящной небольшой головой лежит неподвижно. Безжизненные глаза кажутся стеклянными. Пуля попала под переднюю лопатку и вышла через шею. Я волоку киика вниз. Горбунов, подошедший с Шияновым к месту нашей стоянки вскакивает на лошадь, переезжает реку и быстро поднимается мне навстречу. На берегу он искусно потрошит киика, затем мы приторачиваем его к седлу и продолжаем наш путь.

Мы приближаемся к перевальной точке. Ущелье расширяется, подъем становится положе. Река все ленивее течёт нам навстречу, образует заводи и повороты. Перевал представляет собою широкое седло. Справа из карового ледника вытекает водопад. Внизу он бифуркирует — разделяется на две части. Одна из

Четыре огромные зубчатые вершины — Музджилга, Сандал, Шильбе и безымённая — вырастают из него, чётко выделяясь на светлом вечернем небе. Слоистые снежные карнизы, грозя обвалами, нависают над снежными стенами. Холодно блестят ледяные отвесы, расчерченные следами лавин. Ниже, в фирновых ущельях, насыпаны ровные снежные конусы — сюда скатились лавины. Ещё ниже, уже вперемежку со скалами и тёмной грязью морен, лепятся по крутым ущельям и кулуарам висячие ледники, серые, изорванные, рассечённые зияющими трещинами. Под ледниками обрывается вниз двухкилометровая тёмная стена скал, могучее основание горного массива.

Широкая долина Муксу, разделяющая Заалай от Мазарских Альп, позволяет охватить их взором сразу — от подножья и до вершин. В этом сочетании высочайших горных хребтов с широкими плоскими долинами — особая, Памиру свойственная, грандиозность панорамы.