"Библия Раджниша. Том 2. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Раджниш Бхагаван Шри)

Беседа 21. ЛИЧНОСТЬ: НАПИСАННОЕ ПОД КОПИРКУ

20 декабря 1984 года

Бхагаван,

Почему Вы были таким вредным в детстве?

А вы думаете, что теперь я другой? Ничуть. Я все такой же. Я никому не позволял портить мое детство. И я никогда не считал вредностью то, что считаете вы. Да и сейчас я не считаю вредностью или озорством все то, что я делал в детстве. У меня были свои причины делать так, очень основательные причины.

Например: первый день, когда я из средней школы поступил в колледж... В колледже было принято молиться в начале каждого дня. Была такая очень известная песня Мирзы Икбала, одного из величайших поэтов урду нашего века. В том, что касается языка, это действительно великий образец искусства, но философия, стоящая за ним, безобразна. В песне говорится: «Моя страна, моя нация, лучшая из всех наций. Моя страна - прекрасный сад, а мы - соловьи в этом саду...» И все в таком духе.

Я сказал ректору, который стоял перед двумя тысячами студентов и пятьюдесятью преподавателями: «Я не буду участвовать в этой молитве, потому что для меня все это абсолютный хлам. Каждая страна думает о себе подобным образом, и каждая страна находит в этом свое эго».

«Спросите китайцев, спросите японцев, спросите немцев, спросите англичан, спросите кого угодно - все они думают точно так же. Поэтому то, что написал Икбал, это просто хлам, в том, что касается философского основания. И я против самой концепции "нация". Мир един; я не могу сказать, что моя страна - лучшая из всех стран».

«И я вовсе не вижу причин для распевания песен. Это связано не только с тем, что я против национализма, сама песня тоже неправильная, ведь что мы имеем? Нищета, рабство, голод, болезни, рост народонаселения, нарастание проблем. И вы называете все это садом, а нас соловьями в этом саду! Я нигде не вижу ни одного соловья! Вот здесь пятьдесят преподавателей; может ли кто-нибудь из них поднять руку и сказать: "Я соловей"? Пусть они споют, и давайте посмотрим! Вот здесь две тысячи студентов; может ли кто-нибудь из них сказать это? Посмотрите на этих бедных студентов».

Студенты, как правило, приходили из отдаленных деревень, каждый день проделывали помногу миль, приходили из мест, лежащих в окружности радиусом, как минимум, двадцать миль вокруг города, поскольку поблизости не было никакого другого колледжа, кроме этого. «Они идут пешком, они приходят сюда предельно уставшими, они голодны. И я видел, что они приносят с собой: сухой хлеб, даже без масла, и немного соли. Вот и все, что они приносят и едят каждый день».

«Это ваши деревья, это ваш сад? Так что и с фактической стороны эта песня тоже неправильная. И меня не волнует, получил поэт Икбал Нобелевскую премию или нет. Меня это не волнует. Это не заставит меня чувствовать себя хорошо при пении этой песни; она лжива во всех отношениях».

Ректор был так раздосадован, так раздражен, что не мог даже говорить от гнева; он стал почти красным. Трясясь, он ушел в свой кабинет и вынес оттуда свою трость, очень знаменитую, - но он редко пользовался ею. Он приказал, чтобы я положил обе свои руки перед ним, и сказал: «Вот мой ответ, и запомните его».

Я сказал: «Вот вам мои руки. Можете бить по моим рукам или по всему моему телу, если хотите, но перед тем, как начнете, запомните, что отсюда я прямиком пойду в полицейский участок, ведь по закону это запрещено. Оба, вы и ваша трость, окажетесь за решеткой».

Бить любого студента было незаконно, но это никого не волновало. Даже и сейчас в Индии бьют студентов. А закон о том, что студентов нельзя подвергать физическим наказаниям существует уже, как минимум, пятьдесят лет. Поэтому я сказал: «Решайте сами. Вот вам мои руки, вот ваша трость; вы здесь. И запомните, все эти две тысячи студентов - свидетели, пятьдесят преподавателей - свидетели, и вы оставите на моих руках свою подпись. Оставляйте ее здесь! Если в вас есть хоть капля смелости, бейте меня».

Я помню даже сейчас, что он замер, как статуя. Трость выпала из его рук. Он повернулся и ушел в свой кабинет. Я сказал всем студентам: «Теперь вам не нужно беспокоиться; мы покончили с его песней. Если они не найдут чего-нибудь разумного, мы будем просто стоять здесь десять минут в молчании».

И вы называете это вредностью? Меня можно назвать вредным, это и было вредностью в глазах ректора. Он сообщил моему отцу, что я веду себя неправильно.

Я сказал отцу: «Ты должен прийти вместе со мной. Это он вел себя неправильно. Ему следовало ответить мне, сказать мне, что я не прав. Ему следовало убедить меня в том, что песня правильная. Вместо этого он принес свою трость, чтобы бить меня. Разве это аргумент? Разве это правильное поведение? Кто был вредным, я или он? И потом у него не хватило духу бить меня. Я бросил ему вызов; мои руки были перед ним. Я был готов принять столько ударов, сколько он захотел бы, но я сказал ему, что пойду прямо в полицейский участок, что неподалеку от колледжа, и вскоре он оказался бы за решеткой, поскольку бить незаконно. Кто вел себя неправильно?»

Мой отец сказал: «Забудь об этом».

Я сказал: «Я не могу забыть об этом. Тебе нужно пойти со мной. Нужно добиться решения - ведь этот человек имеет наглость говорить тебе, что я был вредным, что я вел себя неправильно, что я оскорбил его перед всем колледжем, всеми преподавателями и всеми студентами. Ты должен пойти со мной».

Ну, а мой отец сказал: «Прости меня - может быть, ты и прав...»

Я сказал: «Не "может быть" - если ты не пойдешь со мной, я притащу ректора сюда».

Поэтому я повел отца, и он вынужден был пойти, всю дорогу уговаривая меня: «Оставь это. Это не такая большая вещь; он просто так, между прочим, упомянул о том, что ты вел себя неправильно».

Я сказал: «Это не вопрос. Он должен сказать это передо мною. Все это злословие за спиной. Это он вредный человек».

И когда ректор увидел, что я вхожу со своим отцом, он снова испугался, что, похоже, будут еще большие неприятности. Я сказал ему: «Теперь расскажите моему отцу, что же сделал я и что сделали вы: вы говорили за моей спиной моему отцу, что я будто был вредным, озорничал, плохо вел себя, оскорблял вас перед всем колледжем. Повторите это - ведь я ни с чем этим не согласен».

«Это вы оскорбили меня, не отвечая на мои аргументы. И не только это, вы хотели бить меня. И не только это, вы трус: вы не могли даже бить меня. Все это очень гнусно, что вы обходите по кривой дорожке и доносите моему отцу. Докажите, что я был вредным, что я озорничал».

«На самом деле, все нации, объявлявшие себя лучшими в мире, - все вредные. Их вредность насчитывает миллионы жизней, вся их история полна ею, и все же мы продолжаем делать то же самое».

«Маленького ребенка каждый день заставляют повторять нечто, что является абсолютной чепухой, и к тому же не имеющей отношения к реальной действительности. Нет фактов, подтверждающих слова этой песни. Страна, которая две тысячи лет была в рабстве, не может говорить: "Во всем мире мы самые лучшие", - лучшие рабы, или что? Страна, на девяносто процентов состоящая из бедняков, в которой трудно найти пропитание даже на один раз в день...»

«Есть дни, когда миллионы людей в Индии отправляются спать, лишь выпив воды, только чтобы было ощущение полного живота. И это лучшая страна в мире! Кого вы пытаетесь одурачить? Эти дети будут обусловлены этой идеей. Все это стратегия политиков: ведь завтра эти дети станут солдатами и умрут за "лучшую в мире страну", не зная даже, что это неправда».

«Но даже если это соответствует фактической стороне дела, все равно это слишком эгоистично, это не должно быть молитвой. Если принять, лишь только в целях спора, что это правда, - что одна страна является самой лучшей в мире, самой богатой, в большинстве своем хорошо образованной, высококультурной, имеет все, что необходимо, и факты подтверждают это, - то и тогда я скажу, что такая молитва неправильная, ведь молитва не должна удовлетворять эго, молитва должна уничтожать эго».

Ректор сказал мне: «Прости меня и, пожалуйста, забудь об этом, и я надеюсь, что у нас никогда больше не будет конфликтов ».

Я сказал: «Это зависит от вас. Если вы будете вести себя правильно и обещаете вести себя правильно, то такая ситуация, может быть, и не возникнет. Разве не могли вы принять мои аргументы со смирением? Они же ведь правильные. Вы думаете, что они были каким-то оскорблением для вас? Это подняло бы ваш статус перед всей школой, это показало бы, что вы человек достоинства, который не колеблется оказать уважение к правильным аргументам, исходящим хотя бы и от ребенка, который уважает разум».

«Вы упустили эту возможность; вы принесли свою трость. И потом снова вы создали для себя проблему; вы дали мне еще один шанс доказать, что вы трус. Вы неразумны, в вас нет уважения к разуму или к ребенку - и вы трус: вам следовало бы бить меня! Какое бы имело значение, что вы оказались бы за решеткой? Ведь вопрос стоял о ваших принципах. Если вы правы, то лучше уж оказаться за решеткой. Но будьте правы, сражайтесь за это!»

На протяжении трех лет он избегал меня. Но я не скажу, что это была вредность, хотя так может показаться. Я не вижу ни одного пункта, из которого вытекало бы, что это была вредность. На протяжении трех лет, пока я был в колледже, у нас было молчание. Десятиминутное молчание вместо молитвы, поскольку они не могли найти ничего лучшего. Что бы они ни придумали, я мог найти в этом изъяны. А без моего утверждения не допускалось ничего. Так что наконец они решили: «Пусть этот мальчик отправляется отсюда, тогда...» И в тот день, когда я покинул колледж и отправился в университет...

На какие-то праздники я вернулся и пошел в колледж посмотреть, что там происходит: дети снова повторяли ту же песню. Я пошел к ректору и сказал: «Я пришел как раз, чтобы проверить. До вашего ума ничего не дошло - вы снова принялись за свое».

Но он сказал: «Оставьте нас, пожалуйста. Я боялся, что если вы провалитесь на экзаменах, то останетесь здесь еще на один год. Я молился за то, чтобы вы поступили. Я говорил всем преподавателям, чтобы они поддерживали вас, помогли вам поступить. В любом случае вы не должны были провалиться, иначе еще один год... Но теперь оставьте нас».

Я сказал: «Я не буду возвращаться сюда снова и снова. Я пришел лишь, чтобы проверить, есть ли в вас хоть какой-нибудь ум или нет, и вот вы представляетесь мне абсолютно неразумным человеком. Вы окончили аспирантуру, окончили ее по отделению математики, - которая является развитием логики, - но вы не понимаете простых вещей. Я не буду приходить сюда, потому что я занят в университете. Там так много проблем, что я не могу уделять внимание вашему колледжу».

Одним из моих преподавателей в колледже был г-н Нигам; он преподавал химию. Я знал его, весь город знал его, и был он таким злым, насильственным и идиотическим человеком, что против него никто не поднимал и голоса. Он убил свою жену, чему я был единственным свидетелем.

Я был свидетелем, потому что сидел на мангровом дереве. На мангровых деревьях уже созрели плоды, а это было ничье дерево, поэтому я ни у кого ничего не воровал. В Индии мангровые деревья сажают вдоль дорог. Они дают тень и, кроме того, очень вкусные плоды; поэтому многие люди из милосердия высаживают мангровые деревья. Мангровые деревья сажают муниципальные комитеты, корпорации. Так что это было общественное дерево, и никто не мог сказать мне: «Ты воруешь», - или что-нибудь в этом роде.

Это мангровое дерево росло рядом с забором г-на Нигама, за забором, и он не знал, что на дереве кто-то сидит. Уже немного стемнело, солнце почти скрылось, и я видел, как он тащил свою жену. Он столкнул жену в колодец - в его саду был колодец — и потом принялся кричать: «Моя жена упала в колодец!»

Сбежались соседи. Я тоже спустился вниз, но подумал, что лучше сначала спросить у отца: «Нужно ли мне вмешиваться в это дело или нет - ведь я единственный свидетель того, как этот человек столкнул свою жену в колодец».

Отец сказал: «Прежде всего, что ты там делал?»

Я сказал: «Я просто сорвал несколько плодов мангры. Если даже это преступление, то не такое, как преступление человека, сбросившего свою жену в колодец. Если за это последует какое-то наказание, я готов. Я взял всего лишь два плода. Если кто-то хочет за них деньги, дай ему денег, но подскажи, что же мне делать. Следует ли мне говорить? Ведь этот человек пытается доказать, что его жена упала».

А жена его умерла - колодец был очень глубоким. Город мой такой, что половина его стоит на холме, а другая половина — внизу в долине. Ездить на велосипеде по городу очень трудно. Спускаться вниз очень легко, но вот подниматься приходится пешком вместе с велосипедом, ехать на нем невозможно. Из-за этого нет у нас и велосипедных рикш. Так что половина города стоит на холме, это довольно плоский холм - и потом вдруг склон.

Середина города стоит на склоне, а другая половина, главная часть города, стоит в долине - главный рынок и все такое. В долине колодцы строить очень легко. Можно выкопать колодец в одиночку, нет особых проблем: достаточно двух, двух с половиной метров - и вы добираетесь до воды, потому что река как раз рядом. Но наверху, чтобы добраться до воды, потребуется метров двадцать.

Этот г-н Нигам жил наверху, так что колодец у него был очень глубоким, глубиной двадцать метров, и вода в нем была очень глубокой.

К тому времени, как собрались люди, жена его умерла.

Может быть, она умерла еще до того, как достигла воды. Двадцать метров падения в колодце... Она, наверное, ударилась обо что-нибудь. Колодец был не очень широким, поэтому она ударилась, наверное, о его стенки, потому что, когда тело вытащили на поверхность, оно кровоточило во многих местах. Ее голова и тело были разбиты, и из них текла кровь, так что она умерла еще при падении - или, может быть, еще немного жизни оставалось в ней, когда она достигла воды.

Теперь этот человек, когда он в первый день пришел преподавать... Прежде всего проходит перекличка; каждый присутствующий говорит: «Да, сэр», или «Здесь, сэр», - а если кто отсутствует, то за него никто не говорит, и поэтому его отмечают, как отсутствующего. Я сказал: «Да, мистер».

Он посмотрел на меня и сказал: «Ты что, не слышал, что все говорят: «Да, сэр»? А ты говоришь: «Да, мистер». У тебя что, нет никакого уважения к преподавателю?»

Я сказал: «У меня есть уважение к уважаемым людям. Вас же я знаю прекрасно. В тот день, когда вашу жену столкнули в колодец, я сидел на мангровом дереве перед вашим домом. Я все еще могу раскрыть это дело... И вы хотите, чтобы я называл вас сэром?»

«В классе есть студент, который живет рядом с домом проститутки. Вы посещаете ее почти каждый день. Хотите ли вы, чтобы я назвал имя этого мальчика и попросил его выйти и рассказать, как он каждый день видит вас в доме проститутки? И еще есть мальчик, отец которого торгует вином и всякого рода наркотиками. Он может встать по моей просьбе и рассказать, какого рода вещи вы постоянно покупаете у его отца. И вы все еще хотите, чтобы я называл вас сэром?»

Это, конечно, выглядит как вредность, но не для меня. Он очень разозлился. Он отвел меня к ректору, и ректор сказал: «Вам бы лучше уладить это самому».

Но он сказал: «Нет. Этот мальчик собирается испортить весь класс. Он говорил классу: «Начиная с завтрашнего дня пусть никто не обращается к нему "сэр"».

Я сказал ректору: «Вот это причины; теперь скажите мне, должны ли мы называть этого человека сэром. Что касается меня, то и мистером называть его слишком много. Если он не согласится на мистера, то я найду что-нибудь похуже».

Ректор отвел его в сторону и сказал: «Вам лучше согласиться на мистера. Это не плохое слово, оно очень уважительное. Вреда нет, ведь то, что он говорит... и у него есть доказательства.

И ведь он говорит, что был свидетелем того, как вы столкнули свою жену. Он опасен, он может пойти в полицию, и у вас будут неприятности. И он не боится ваших угроз или того, чего боятся ваши соседи».

Этот человек согласился на мистера. Весь класс... и потом я начал распространять это на другие классы: «Вы должны называть его мистером». Наконец он уволился. Видя, что вся школа знает все, о чем я говорил, он уволился; не только уволился, но и уехал из города в другое место.

Это можно посчитать вредностью, но я не думаю, что это вредность. У меня были основательные причины, и я буду продолжать стоять на том, что сделал; это было совершенно правильно. На самом деле, этого человека давным-давно следовало бы выбросить из школы, выбросить из города. И я применил для этого хорошую ненасильственную стратегию.

Он уезжал один. Я был единственным человеком, который пришел на станцию попрощаться с ним. И я все еще помню то, как он посмотрел на меня, как будто хотел убить тут же на месте. Но поезд тронулся, я продолжал махать ему; я бежал до конца платформы. И я говорил: «Не беспокойтесь. Я время от времени буду навещать вас, где бы вы ни были».

Этот мир, с точки зрения ребенка, выглядит совсем по-другому. Вам нужно будет понять его с точки зрения ребенка, ведь его точка зрения не является политической, она бесстрашна, невинна. Он видит вещи так, как они есть. И если каждому ребенку разрешить вести себя в соответствии с его пониманием, то вы увидите, что вредным окажется каждый ребенок. Это вы интерпретируете его действия как вредные, потому что вы не мыслите, исходя из позиций невинности.

То же продолжалось и в университете. Одним из вице-канцлеров был доктор Карпатри, очень знаменитый историк. Он был профессором истории в Оксфорде, потом он стал вице-канцлером в университете Саугара; старый человек, всемирно признанный авторитет в области истории. И первое выступление, которое он делал перед всем университетом, пришлось на День рождения Будды.

Он сказал с великим чувством: «Я всегда думал, что, если бы я родился во времена Будды, я пошел бы и сел у его ног, чтобы понять его мудрость, свет, видение, которое этот человек принес в мир».

Я был там. Я поднялся и сказал: «Подождите минуточку, пожалуйста».

Он сказал: «Я сказал что-нибудь не то?»

Я сказал: «Конечно. Вы были у Кришнамурти? Вы жили в Англии; Кришнамурти часто бывает в Англии - припадали ли вы к ногам этого человека, чтобы выучиться великой мудрости, видению?»

Он сказал: «Нет, не припадал».

«Тогда, - сказал я, - вы и к Будде не отправились бы. Ходили вы к Рамане Махариши?» - который как раз недавно, несколько лет назад умер. «Он был жив на протяжении всей вашей жизни и он был известен по всему миру как один из самых просветленных Учителей во все времена. И был он здесь, в Индии, жил в одном месте, в Аруначале. Он никогда не переезжал с того маленького холма на юге, он всегда оставался там, всю свою жизнь».

«Он пришел туда, когда ему было семнадцать, и он умер там; ему было, наверное, восемьдесят пять. Он никуда не уезжал все эти семьдесят лет. Он постоянно жил на этом маленьком холме. Люди со всего мира приходили к нему. А вы приходили?»

Он сказал: «Нет».

Я сказал: «Сможете ли вы повторить тогда, что отправились бы к Будде? Я с уверенностью могу сказать, что это всего лишь чисто ораторский прием. Вы дурачите других людей, вы дурачите себя. Вам нужно признать тот факт, что вы никуда не отправились бы. Почему вы не отправились к Рамане, к Кришнамурти, к Мехеру Бабе? На протяжении всей вашей жизни эти люди были доступны вам».

«Но вы считаете себя гораздо более высоким авторитетом, больше и лучше образованным, чем все эти три человека. У вас есть мудрость, у вас есть видение, у вас есть свет - что еще могут дать вам эти люди? Я говорю вам с абсолютной уверенностью, вы не пошли бы к Будде. Согласны вы со мной или нет?»

На мгновение установилась тишина, такая тишина, какая редко случается в актовом зале университета, мертвая тишина. И этот человек сказал: «Возможно, мальчик прав. На самом деле, у меня нет права говорить о Будде, ведь меня никогда не интересовали просветление, нирвана, медитация. И он прав в том, что я не пошел бы к Будде. Для чего? Ведь мои интересы лежат не среди этих вещей. И он ясно указал на то, что я знаю этих трех человек - эти три человека хорошо известны как просветленные Учителя, - но я не пошел к ним. А ведь они были так недалеко от меня».

«Кришнамурти был очень близко; всего лишь час на автомобиле, и я мог бы видеть его множество раз. Я выступал в Мадрасском университете, откуда до Аруначала всего лишь несколько часов на автомобиле. Я выступал в университете Пуны, а в Пуне живет Мехер Баба, - но я и не подумал пойти к нему». Он попросил у меня прощения перед всем университетом и попросил время от времени приходить к нему в дом; он хотел бы поговорить со мной. Я скажу, что этот человек был, по крайней мере, разумен; он не был раздражен.

Мои профессора сказали мне: «Это неправильно, особенно для вас, ведь от него зависит ваша ученая степень. Он может воспрепятствовать вам в получении ученой степени, у него есть все возможности многими путями повредить вам, ведь это он будет назначать тех, кто будет вашими экзаменаторами. Он назначает того, кто будет принимать у вас устный экзамен. И ваше будущее... он будет решать, давать ли вам ученую степень или нет».

Я сказал: «Не беспокойтесь ни о чем. Я сегодня же обо всем позабочусь».

Они сказали: «Продолжая это озорство?»

Я сказал: «Человек предложил мне свои извинения, а вы все еще называете это озорством?»

Они сказали: «Да, он выглядел глупо при этом вмешательстве в его публичное выступление».

Я сказал: «Я не старался выставить его в глупом свете, и он доказал, что он не глуп. Я спрашивал у многих студентов: все они сказали, что их уважение к нему возросло, поскольку он признал, что сказанное им было лишь ораторским приемом. Слова иногда могут уводить вас очень далеко; одно слово ведет вас к другому».

«Люди, которые всю свою жизнь говорили, - профессора, преподаватели, - постоянно говорят то, что они и не имеют в виду. Их нужно попридержать: "Куда это вы?" Одно слово цепляется за другое, то за третье... их нужно придерживать. Конечно, держать кого-то за ногу выглядит озорством, но это не так. Он и не воспринял это как озорство».

Я подошел к нему, и он сказал: «Вы сделали для меня нечто великое. За всю мою жизнь никто не прерывал меня во время моего выступления. А вы прервали меня в такой точке, что я не смог никак отвергнуть вас; и я полюбил вас по той простой причине, что в вас есть смелость. Что бы вам ни было нужно и когда бы вам ни было нужно это, помните, что я здесь. Только дайте мне знать об этом, и все средства, все, что в моей власти, будет предоставлено вам».

Мне не пришлось ничего говорить ему. Он, без моих обращений, сделал так, что от всей этой университетской суеты я получил на два года свободный график, и сто рупий в месяц, и ученую степень. И вы удивитесь тому, что перед тем, как решить, кто будут моими экзаменаторами, он спросил у меня: «Есть ли у вас какие-нибудь предпочтения - кому бы вы хотели сдавать?»

Я сказал: «Нет, когда решаете вы, я знаю, что вы выберете наилучших людей. Я хотел бы наилучших. Так что не думайте о том, провалят они меня или пропустят, дадут ли мне высокие баллы или низкие баллы; это меня совершенно не беспокоит. Выбирайте лучших во всей стране».

И он выбрал лучших. И странно, все это обернулось в самую лучшую сторону. Одним из моих профессоров, которого он выбрал для экзамена по индийской философии, был доктор Ранаде из Аллахабадского университета, наивысший авторитет. Он был наивысшим авторитетом в индийской философии. Но обычно никто не выбирал его в качестве экзаменатора, потому что он редко кого пропускал. Он находил так много ошибок, и с ним невозможно было спорить; он был последним человеком, с которым следовало бы спорить. И почти все профессора по индийской философии в Индии были его учениками. Он был уже очень старым человеком, на пенсии. Но доктор Карпатри выбрал его и попросил его об особом одолжении, поскольку он был старым и уходил в отставку: «Вы должны».

Случилась странная вещь - и если вы доверяете жизни, странные вещи случаются. Он дал мне девяносто девять процентов из ста. Он написал на моей работе особое замечание о том, что он не дал сто процентов, потому что это выглядело бы слишком; вот почему он урезал один процент. «Но работа заслуживает ста процентов. Я скупой», - написал он в своем замечании.

Я прочел это замечание; доктор Карпатри показал мне его, сказав при этом: «Только взгляните на это замечание: "Я скупой, за всю свою жизнь я ни разу не поставил выше пятидесяти; самое большее я давал пятьдесят процентов"».

Ему понравились мои странные ответы, которых он никогда не получал раньше. И это было усилием всей его жизни, чтобы студент философии не был попугаем, просто повторяющим то, что написано в учебнике. Как только он видел, что все это взято из учебника, он больше этим не интересовался.

Он был мыслителем и хотел, чтобы ему говорили что-нибудь новое. А со мной проблема заключалась в том, что я понятия не имел об учебниках, поэтому все, что я писал, не могло быть взято из учебника - это было совершенно точно. И ему понравилась моя работа по той простой причине, что я не был книжником. Я отвечал сам по себе.

На мой устный экзамен он пригласил одного мусульманского профессора из Аллахабадского университета. Того считали очень строгим, требовательным человеком. И даже сам доктор Карпатри сказал мне: «Он очень требовательный человек, так что будьте осторожны».

Я сказал ему: «Я всегда осторожен, независимо от того, является ли человек требовательным или нет. Я остерегаюсь не человека, я просто осторожен. Смысл не в человеке: даже если в комнате никого нет, я все равно осторожен».

Он сказал: «Я хотел бы присутствовать и посмотреть на это, потому что я слышал об этом человеке, что он действительно очень жесткий». Поэтому он пришел на экзамен. Это было редким событием. Там был глава моего факультета, там был вице-канцлер и доктор Карпатри. Он попросил у мусульманского профессора сэра Сайяда особого разрешения: «Могу ли я присутствовать? Я хотел бы посмотреть, поскольку вы известны как самый жесткий экзаменатор, и я знаю этого мальчика - он по-своему такой же жесткий, как и вы. Поэтому я хочу посмотреть, что случится».

И мой профессор, доктор С.К. Саксена, который любил меня как сына и всячески заботился обо мне... Он откладывал даже свои дела, чтобы позаботиться обо мне. Например, каждое утро, когда шли экзамены, он приходил в университет, в мою комнату в общежитии, подвезти меня на своем автомобиле в экзаменационный зал, ведь он не был уверен - пойду я, не пойду я. Так что эти несколько дней, пока шли экзамены... и ему было очень трудно вставать так рано.

Он жил в четырех-пяти милях от нашего общежития, и он был человеком, который любил выпить, поспать подольше. Его занятия никогда не начинались раньше часа дня, потому что только к этому времени он был готов. Но чтобы взять меня с собой, он точно в семь был уже перед моей комнатой, потому что экзамены начинались у нас в семь тридцать. Я спросил у него: «Зачем вы понапрасну тратите тридцать минут? Ведь отсюда до экзаменационного зала минута ходу».

Он сказал: «Эти тридцать минут нужны для того, чтобы, если вас здесь не окажется, я смог бы найти вас, ведь относительно вас у меня нет уверенности. Как только вы оказываетесь в зале и двери закрываются, я делаю глубокий вздох облегчения, теперь-то вы что-нибудь сделаете, а мы посмотрим, что получится».

Так что доктор Карпатри был на устном экзамене, и он постоянно стучал меня по ноге, напоминая о том, что этот человек был по-настоящему... Я спросил у сэра Сайяда: «Одна вещь: предупредите сначала моего профессора, который все время стучит меня по ноге, напоминая, что я не должен нарушать правила, что я не должен вредничать. Он говорил мне перед экзаменом: "Всякий раз, когда я стукну тебя по ноге, это будет означать, что ты сбился с пути и возникнут затруднения". Поэтому сначала остановите этого человека. Это странная ситуация, когда кто-то экзаменуется, а кто-то другой бьет его по ноге. Это неудобно. Как вы думаете?»

Он сказал: «Конечно, это неудобно», и рассмеялся.

Я сказал: «Мой вице-канцлер сказал мне то же самое: "Будьте осторожны". Но я не могу быть более осторожным, чем я есть. Так что, начнем!»

Он задал мне простой вопрос, мой ответ на него профессора сочли озорством. Вице-канцлер счел его озорством, потому что я разрушил все дело... Экзаменатор спросил: «Что есть индийская философия?»

Я ответил ему: «Прежде всего, философия - это всего лишь философия. Она не может быть индийской, китайской, немецкой, японской; философия - это просто философия. О чем вы спрашиваете? Философия - это философствование; философствует человек в Греции, или в Индии, или в Иерусалиме, какое это имеет значение? География не влияет на это; не влияют на философию и границы государств. Поэтому, прежде всего, отбросьте слово "индийская", оно неправильное. Спросите меня просто: "Что такое философия?" Пожалуйста, отбросьте это слово и задайте вопрос снова».

Этот человек посмотрел на вице-канцлера и сказал: «Вы правы; этот студент тоже жесткий! У него есть точка зрения, и теперь мне будет трудно задавать ему мои вопросы, поскольку я знаю, что он сделает из моих вопросов пародию». И он сказал: «Принимаю! Что такое философия? - ведь именно этот вопрос вы сами поставили».

Я сказал ему: «Странно, что вы много лет были профессором философии и не знаете, что такое философия. Я не могу по-настоящему поверить в это». И интервью было закончено.

Он сказал доктору Карпатри: «Не надо без необходимости изводить меня этим студентом. Он будет просто изводить меня». И он сказал мне: «Вы сдали экзамен. Вам больше не нужно об этом беспокоиться».

Я сказал: «Я никогда и не беспокоился об этом; об этом беспокоились вот эти два человека. Они заставляют меня сдавать экзамены; я всячески стараюсь не делать то, что они стараются делать, но они очень жестко подталкивают меня».

Если вы принимаете что-то как вредность, вы имеете определенное предубеждение. Коль скоро вы понимаете то, что я делал в своей жизни... это могло и не быть частью формального поведения, это могло не соответствовать принятому этикету, но тогда вы принимаете точку зрения, основанную на определенном предубеждении.

В этой маленькой жизни случается так много вещей, что я удивляюсь, почему их так много.

Они случались просто потому, что я был всегда готов прыгнуть во что угодно, никогда не думая дважды о возможных последствиях.

Я выиграл мои первые межуниверситетские дебаты; это были всеиндийские дебаты, я пришел первым и завоевал награду для моего университета. Ответственным профессором был Индрабахадур Кхаре, он был поэтом и добрым человеком, и к тому же очень правильным джентльменом - совсем таким же правильным как Сагар - все застегнуто. Пуговицы, костюм, все было правильным, - а я был очень неправильным.

Он отвел меня в фотостудию. Поскольку я выиграл награду на всеиндийских соревнованиях, газетам была нужна моя фотография, вот он и привел меня. На протяжении всей своей университетской карьеры я носил картху, своего рода одеяние, совсем лишенное пуговиц. Поэтому, когда я стоял там со своей наградой, Индрабахадур сказал мне: «Постойте, а где же ваши пуговицы?»

Я сказал: «Я никогда не пользовался пуговицами. Я люблю воздух, я наслаждаюсь им - зачем пуговицы?» А сам он был застегнут на очень большое число пуговиц. Он носил мусульманское шервани, национальную одежду в Индии, длинный костюм с многочисленными пуговицами; даже воротник застегивается на пуговицу.

Поэтому он сказал: «Но без пуговиц... эта фотография будет напечатана во всех газетах; я не могу допустить этого».

Я сказал: «А я не могу допустить пуговиц. Я могу принести пуговицы, и вы можете сделать их фотографию для копии - я не возражаю. Меня не интересует эта фотография. Это должна быть моя фотография или ваша? Встаньте вы, вы совершенно правильный; фотография получится очень хорошей. Но если вам нужна моя фотография, она должна быть без пуговиц, потому что я почти четыре года прожил без пуговиц».

«Я не могу измениться ради фотографии - это будет фальшь, ложь. И как я стану пришивать пуговицы, когда на другой стороне нет петель; даже если я захотел бы пришить пуговицы, потребуются еще и петли, а мне совсем не хочется портить свою одежду. Так что простите меня - или моя фотография должна быть без пуговиц или ее не будет вовсе».

Он сказал: «Ну это вы вредничаете».

Я сказал: «Я не вредничаю, это просто вы слишком манерничаете. И кто вы такой, чтобы решать? За эти четыре года каждый профессор пытался настоять на том, чтобы я пользовался пуговицами, а я спрашивал их: "Где в университетском уставе написано, что следует иметь пуговицы? Покажите мне закон, указ, какое-нибудь дополнение к указу, что-нибудь, что доказывало бы, что следует иметь пуговицы, и они у меня будут". Но никто не подумал о пуговицах, о том, что однажды всплывет этот вопрос и что нужно внести его в университетский устав. Поэтому все они замолкали в знак того, что все в порядке, с этим ничего не поделаешь».

Я обычно ходил в индийских сандалиях, сделанных из дерева. Такими пользовались санньясины на протяжении столетий, почти десять тысяч лет или даже больше. Деревянные сандалии... это позволяет избежать какой бы то ни было кожи, которая обязательно получена от какого-то животного, которое, может быть, было убито, убито единственно ради этой цели — и наилучшая кожа получается от самых молодых животных. Поэтому санньясины избегали этого и пользовались деревянными сандалиями. Но эти сандалии при ходьбе создают так много шума, что их можно услышать почти за полмили. И на бетонной дороге или на верандах университета... весь университет знает.

Весь университет знал меня, знал, что я прихожу или ухожу; видеть меня было не нужно, достаточно было моих сандалий. Один из моих профессоров, профессор Авастхи, очень хорошо относившийся ко мне, спросил меня: «Почему вы выбираете странные вещи? Здесь тысячи студентов, сотни профессоров - и я был в качестве профессора во многих университетах, - но я никогда не встречался ни с одним студентом, который носил бы деревянные сандалии и беспокоил бы целый университет».

Я сказал: «Это не так. Если вы беспокоитесь, то это означает, что вы никак не контролируете свой ум. Мои деревянные сандалии, что они могут сделать вам? Ведь вокруг так много шумов, вы в постоянном беспокойстве: проезжает автомобиль, проезжает автобус, чей-то звуковой сигнал - ведь в Индии постоянно...

Здесь я совсем не пользуюсь звуковым сигналом, но в Индии им пользуются каждую минуту. Нет другого способа, иначе вам не сдвинуться с места: на пути стоит корова, стоит бык, стоят и болтают между собой люди прямо посреди дороги... Особенно в таких местах, как Варанаси, где люди продолжают разводить быков как священных животных - это считается большой добродетелью.

Бык - это символ Шивы, его приверженец. Поэтому в храме Шивы, рядом с храмом, можно найти быка. Шива внутри, снаружи рядом сидит бык. Он телохранитель, слуга, приверженец Шивы - все. И всякий раз, когда Шива хочет проехаться по окрестностям, он едет на быке.

За сотни лет стало обычаем, что люди приводят в Варанаси быков и оставляют их там, потому что Варанаси считается городом Шивы. И по индусской мифологии это самый древний город мира. Может быть, это верно; похоже на то. Вся структура этого города, особенно его старой части, кажется очень древней.

Поэтому в Варанаси тысячи быков, и кормить этих быков - религиозное дело. Человек может умирать, голодать, но вас он не беспокоит: надо накормить быка. Если в овощную лавку заходит бык и начинает поедать ваши овощи, вы не можете помешать ему. Нет, у него есть разрешение от Шивы, ему просто позволено. Когда он идет, он идет. Ему нельзя мешать. Он может поедать сладости в кондитерском магазине, он может есть овощи, фрукты, все, что хочет; он полностью свободен.

Единственное свободное создание в Индии — это бык, особенно в Варанаси.

Никто не может бить быка, никто не может причинить ему никакого вреда. В Варанаси это было такой проблемой. Вы непрерывно сигналите, но быка это не беспокоит - бык просто сидит перед вашим автомобилем. Если вы не выйдете из автомобиля, не подтолкнете его, не уговорите его подвинуться... и они хорошо откормлены, потому что свободны, никто не может мешать им. Чтобы проехать на маленькое расстояние, вам нужно стартовать на час раньше, потому что в пути все возможно.

Я выступал в Теософском Обществе в Варанаси, а место, где я остановился, было всего в пяти минутах ходьбы. Но доехать занимало целый час, поэтому я сказал своему хозяину: «Нам лучше ходить пешком и добираться до места без этих проблем, не беспокоя столь многих приверженцев Шивы — они ведь повсюду, отдыхают, сидят. У них нет другой работы - только есть, ходить, сидеть, сражаться».

Я сказал Авастхи: «Все эти беспокойства все время вокруг вас».

Он сказал: «Я знаю, что все эти беспокойства постоянно вокруг нас, но ваши сандалии стоят отдельно. То, что вы рядом, забыть невозможно, даже во всем этом шуме. Почему вы выбрали эти сандалии? Просто чтобы раздражать людей, или...?»

Я сказал: «Нет, не для того, чтобы раздражать. Это сохраняет мою бдительность. И мое ощущение таково, что такие сандалии выбраны не для того, чтобы не использовать кожу, ведь индусы не против убийства животных; они приносят животных в жертву. Но они выбрали их. Джайны, вегетарианцы, - ненасильственные, выступающие против жертвоприношений, - они не выбрали даже и деревянных сандалий. Они ходят босиком; буддисты тоже ходят босиком».

«Так что эти соображения о том, что деревянные сандалии были выбраны, чтобы не использовать кожу, все это чепуха, - ведь можно видеть, как какой-нибудь санньясин сидит на шкуре льва. Это традиционное сидение индусского монаха: целая шкура льва, даже с головой!»

«Так что является ли проблемой, из чего сделаны сандалии, для человека, который сидит на шкуре льва, или на шкуре тигра, или на шкуре оленя? Эта причина не относится к делу. Моя причина заключается в том, что, когда вы ходите в деревянных сандалиях, вы не можете спать при этом. Можно пройти мили и не уснуть; их шум будет постоянно будить вас, как сигнал тревоги. И он сохраняет вашу бдительность».

Если вы начнете следить за ним, наблюдать его, это будет намного лучше, чем дышать и следить за дыханием, ведь дыхание - это очень тонкая вещь, вы очень скоро упустите его: через несколько секунд ваш ум пустится в странствие. Но это тук-тук, тук-тук, тук-тук постоянно бьет по вам, как будто кто-то стучит вам по голове - тук-тук, тук-тук... Теперь вы разве сможете заблудиться? Это дает потрясающую помощь в медитации».

Авастхи сказал: «Вы просто невозможны. Это просто озорство, но вы выводите из него целую философию».

Я продолжаю утверждать, что я не выводил из этого никакой философии. Это не было и озорством. Если кого-то это беспокоит, то это просто означает, что этот человек недостаточно центрирован. Иначе кто-то, идущий в деревянных сандалиях... если это беспокоит вас, то тогда вас будет беспокоить все, что угодно: залает собака, ворона, каркая, сядет на крышу; вас будет беспокоить все, что угодно. Иногда, когда ничто вас не беспокоит, то это будет беспокоить вас: «Что случилось? - никакого шума, ничто не происходит?»

Но он настаивал: «Что бы вы ни говорили, я знаю, что это озорство».

Я сказал: «Если вы уже знаете, тогда нет смысла обсуждать этот факт. Я вам объяснил. Если вы хотите опровергнуть меня, я могу принести пару и для вас; у меня есть запасная пара. Начните, и вы увидите».

Он сказал: «Вы хотите и из меня сделать шута! Из-за своих сандалий вы пользуетесь дурной славой; теперь вы хотите сыграть этот трюк и со мной».

Я сказал: «Нет, ходите в них только в своем доме, нет нужды ходить в них по улице. Ходите в них по дому и вы увидите, как это сохраняет вашу бдительность».

Он, кажется, заинтересовался - еще немного убедительности... Его жена вышла и сказала: «Вы портите моего мужа. Я не разрешу эти деревянные сандалии в моем доме. Если вы хотите эти деревянные сандалии и эту медитацию, занимайтесь этим где угодно в университете, но не в моем доме. Я в течение двух лет терпела сандалии этого мальчика, а теперь он убеждает тебя».

Авастхи сказал мне: «Это верно. Я был почти готов сказать, чтобы вы принесли их. Я пытался медитировать, но это мне никогда не удавалось, потому что с дыханием все так тонко, ум очень легко уходит прочь. Ваша идея хорошая, но моя жена...»

Я сказал: «Можете попробовать их вне дома; будут беспокоиться жены других людей, - он ведь жил в профессорской колонии. Можете ходить по верандам домов других людей, почему вы должны волноваться? Никто не может запретить мне. Я уже установил прецедент - и вы ходите».

Он сказал: «Позвольте мне подумать об этом».

На следующий день я принес ему пару. Он сказал: «Нет, я расспросил своих соседей. Они сказали: «Авастхи, если вы сделаете это, мы все пойдем жаловаться на вас, чтобы вы переехали из этой колонии в какую-нибудь другую; это будет уже слишком. Достаточно этого мальчика. Когда он приходит повидаться с вами, он будит всех. И выбирает он странное время в три часа утра! И мы ничего не можем с ним поделать. Мы докладывали об этом вице-канцлеру. Вице-канцлер говорит, что это у него для медитации».

В Индии никому нельзя запретить медитировать. Одного этого слова достаточно! Когда я начал учить людей динамической медитации, повсюду были проблемы, даже в моем собственном доме. Ею начал заниматься мой дядя, и сосед возбудил в суде против него дело. Мой дядя сказал мне: «Это трудная медитация. Этот сосед был моим другом, и в нормальной ситуации он не сделал бы этого, но он настолько рассердился, что сказал: "Если вы не прекратите эту медитацию, я буду отстаивать это дело в суде, потому что вы беспокоите меня ранним утром; когда наступает самый глубокий сон, приходит время для вашей динамики!"»

Но я сказал дяде, - а он наш санньясин; он был здесь всего лишь несколько дней назад: «Не волнуйтесь. Просто скажите, что это наша религия, что это наша медитация». Коль скоро вы говорите в Индии слово «медитация», нет проблем.

Когда он приехал сюда, я спросил его: «Что там с этим делом?»

Он сказал: «Мы выиграли дело, потому что я сказал: "Это наша медитация", - и показал книгу».

«Судья прочитал описание и сказал: "Если это медитация, то... суд не имеет власти над религией"». Поэтому он сказал соседу: «Вам нужно принять это, другого пути нет. Это его медитация. Если хотите, то можете заняться ею и вы. Зачем без необходимости кипятиться и сердиться в своей постели? Лучше начните сами».

И сосед был очень раздражен решением суда. Он сказал: «Вот странно - суд предлагает: "Вы тоже начните, зачем напрасно терять время? И если это медитация, то мы не имеем юрисдикции над религией"».

Это могло бы показаться озорством, вредностью, - но это было не так. Моя вредность имела ту же форму, что и сейчас; моя обувь все еще имеет ту же форму.

Это форма дерева, которую я отбросил, потому что теперь она мешает моей медитации! Теперь мне не нужна никакая помощь; скорее это помеха. Поэтому я и сменил ее!