Михайлов СергейСтена

Сергей Михайлов

Стена

Рассказ

1.

Судьба забросила меня в этот тихий, невзрачный посёлок около пяти лет назад. Забросила из крупного мегаполиса, где рафинированная жизнь била фонтаном, где всех нас лихорадило и трясло в каком-то стремительно-шизофреническом ознобе, где великая урбанистическая суета и гонка за чем-то неуловимым, но жизненно необходимым, неотъемлемым стали основными принципами нашего существования. Там все были одержимы скоростью, Интернетом, сотовыми телефонами, пейджерами, бизнесом, асфальто-железо-бетоно-стеклом, памперсами-тампексами-сникерсами, колебаниями курса доллара, импичментами и другой подобной чепухой... Да, теперь, по прошествии пяти лет, та жизнь казалась мне чепухой, но тогда... о, тогда! Тогда я чувствовал себя наверху блаженства, купаясь в лучах искусственного освещения, сияния витрин роскошных супермаркетов, электромагнитного излучения всех видов и типов, которым было пронизано пространство огромного индустриального центра, - и, конечно же, собственной славы. Я был видным учёным в области... уфологии, кажется? Память в последнее время что-то стала меня подводить... Когда-то, в бытность мою звездой первой величины в международных научных кругах и признанным авторитетом в среде моих менее удачливых коллег-учёных, я исколесил весь мир вдоль и поперёк, пожиная лавры своей славы и принимая как должное почёт, уважение, признание моих заслуг. Нью-Йорк, Париж, Буэнос-Айрес, Шри Ланка... Моё имя не сходило со страниц самых престижных журналов, а наиболее популярные каналы TV яростно оспаривали друг у друга право на показ моей персоны. Я был в эпицентре событий, в самой их гуще, и мир, как мне тогда казалось, вращается вокруг меня одного...

А потом я оказался здесь, в этом Богом забытом таёжном уголке. Влекомый собственной одержимостью и уникальными данными наших следопытов, подкреплёнными результатами космической диагностики, я прибыл в безымянный посёлок, чтобы на месте изучить странный феномен, имеющий непосредственное отношение к представляемой мною науке. Что-то там нашли, в этой таёжной глубинке, что-то такое, что опровергало постулаты крупнейших учёных и опрокидывало большинство теорий, давно уже пустивших корни в сознании их адептов. Что именно? Признаюсь откровенно: не помню. Да, память... память моя опять даёт сбои... Впрочем, сейчас это уже и не важно.

В числе первых узнал я о необычном явлении, следы которого были обнаружены на самом краю света, и устремился в неизвестность, отчётливо сознавая, что пальма первенства в этом открытии должна принадлежать мне, и только мне. Честолюбие моё не знало предела - я не допускал мысли, что кто-то из моих коллег может опередить меня. Я привык всегда быть первым, и не раз моё восхождение к вершинам славы пролегало по жизням и судьбам других людей, не способных противостоять моей напористости и воле. Чего уж греха таить - порой я бывал жесток. Жизнь диктовала свои правила игры, слишком далёкие от ветхозаветных заповедей... Я поставил на карту всё. Я не мог проиграть. О, если бы я знал тогда, во что выльется мой вояж в эту таёжную глухомань!..

Мне впервые доводилось окунуться в лоно первозданной природы. Плоть от плоти изнуряющего урбанистического марафона, я знал об этой стороне жизни лишь понаслышке. Знал, что где-то там, на краю вселенной, в единении с природой живут странные люди, и земля служит им домом и источником пропитания, и жизнь там размеренна и неспешна. Да, я знал это - и с изрядной долей скепсиса, презрения и внутреннего превосходства, а порой и сочувствия, когда редкое благодушие нисходило на меня, удивлялся их непрактичности, ограниченности и детской наивности. Жизнь даётся нам только единожды, она слишком коротка, чтобы растранжиривать её понапрасну, в отрыве от великой поступи мировой цивилизации - даже бешеный ритм, который я впитал с молоком матери и впоследствии сделал своим жизненным кредо, порой оказывался недостаточным для той бешеной гонки, участником которой я считал себя по праву, - и тогда я сходил с дистанции, оказывался на обочине - с тем, чтобы тут же, до боли стиснув зубы, собрав волю в единое целое, пуская в ход кулаки и серое вещество, вновь ринуться в самую гущу схватки и вернуть утраченные позиции. Что же говорить об этих чудаках не от мира сего! Об этих полусонных созерцателях, простодушных интеллектуальных уродцах, флегматичных детях природы!..

Теперь, по прошествии пяти лет, смутные отголоски этих мыслей порой ещё копошатся в моём сознании, обрывки прежней жизни бледными прозрачными тенями, унося в прошлое, всё ещё цепляются за память. Пять лет... Целая жизнь протекла с того тихого летнего вечера, когда я впервые ступил на эту удивительную землю. Тогда, движимый честолюбивыми планами, тщеславием первооткрывателя и жаждой одержимого, не успев даже отряхнуть дорожную пыль со своих цивильных башмаков, я с головой ушёл в работу. Слепо следовал своим гипертрофированным инстинктам, ведомый вживлёнными в плоть, мозг и душу установками, - и ничего не видел вокруг, не замечал того чуждого, непонятного мне мира, в который судьба забросила меня по моей же собственной прихоти.

Да, поначалу я не замечал ничего: ни людей, окружавших меня, ни дивных бескрайних лесов, простиравшихся Бог весть до каких пределов, ни девственно-чистого, ослепительно-голубого небосвода, увенчанного огненным шаром дневного светила - ничего. Работа, ради которой я примчался в эту глушь, снедала меня всего, горячечным бредом туманила разум, жуком-древоточцем подтачивала мои силы... Бывало, я вскакивал по ночам, включал свой неизменный ноутбук, который всегда таскал с собой, и начинал судорожно колотить по клавишам, занося в электронную память всплывшие вдруг мысли. Позже, спустя некоторое время, запас энергии батареек, питавших мой портативный компьютер, внезапно иссяк, и я с ужасом обнаружил, что новые элементы питания приобрести мне вряд ли удастся, так как магазинов, торгующих столь важными предметами первой необходимости, как батарейки, в этом глухом селении не оказалось, как, впрочем, не оказалось здесь и каких бы то ни было других магазинов. Попытка подключить ноутбук к обычной электрической сети также не увенчалась успехом, так как таковая в эти места просто не была проведена. Здешние аборигены обходятся без электричества! Что за дикость!

В мои первоначальные намерения не входило задерживаться в этих местах более недели, от силы двух, однако жизнь распорядилась иначе. Вплотную приступив к работе, я понял, что буквально напал на золотую жилу, доселе никому неизвестную, и оставить её, не разработав до конца, я не мог. Прошёл месяц, второй, лето кончилось, незаметно пришла дождливая осень. С досадой отбросив свой ставший бесполезным компьютер, я перешёл на бумагу, отлично понимая, что без фиксирования результатов исследований мой десант в тыл цивилизации потеряет всякий смысл. В конце концов, пользовались же бумагой наши далёкие предки, и горя не знали! Придётся смириться с неизбежностью. Ничего, с какой-то необъяснимой злостью думал я тогда, дайте только срок, и все мои тяготы и невзгоды окупятся сторицей! Как только завершу свои изыскания - тут же, немедля ни секунды вернусь в привычный, знакомый, ставший до боли родным, урбанизированный мир, мой мир, мир со всеми мыслимыми и немыслимыми возможностями и удобствами.

Сутками пропадал я в этих чёртовых дебрях, копался в жирной чёрной земле, колесил по некошеным, заросшим буйными травами лугам, проклиная их на чём свет стоит, и по крупицам собирал, собирал, собирал бесценную информацию по интересовавшему меня вопросу. О, я был на седьмом небе от счастья! То, что я обнаружил, нуждалось в тщательном изучении, серьёзном научном исследовании, и никто другой, кроме меня, не смог бы проделать эту работу лучше и эффективнее. Да никого другого я бы и не допустил до неё. Слишком я был честолюбив: делиться своей удачей я не намерен был ни с кем. А это действительно была удача, какая редко выпадают на долю учёного.

Так я и работал первые месяцы - ничего не видя, ничего не слыша, ничего не замечая вокруг.

Однако... то ли воздух здесь какой-то особенный, то ли от земли поднимаются незримые обволакивающие испарения, или же местные жители излучают лишь одним им свойственные флюиды, только стал я вдруг замечать, что цель моей поездки, поначалу казавшаяся мне кульминацией всей моей научной карьеры, стала как-то незаметно тускнеть, бледнеть, отходить на второй план. Как-то сама собой исчезла былая одержимость, ставшая привычной, неотъемлемой частью моего существа на протяжении многих и многих лет странное, удивительное умиротворение незаметно нисходило на меня, покой разливался по душе и телу, какая-то новая, неведомая жизнь смутно манила меня, исподволь, ненавязчиво вторгалась в мой внутренний мир.

Это произошло в самом начале октября. Уже неделю, как не переставая моросил мерзкий холодный дождь, внезапно налетавшие порывы осеннего ветра пронизывали насквозь, всё чаще и чаще напоминая о том, что зима уже не за горами. Однако непогода не могла остановить меня в моих изысканиях: если обстоятельства того требовали, я продолжал работать и в ливень, и в град, и в лютую стужу. Тем более, что работа моя подходила к концу. Вот уже несколько месяцев, как я, подобно охотничьему псу, без устали шёл по следу удивительного феномена, с каждым днём открывавшего передо мной свои тайны и сулившего мне ещё один взлёт к вершинам научной славы, - осталось лишь сделать несколько завершающих штрихов, проставить последние точки над "i", проверить несколько спорных моментов моей теории (у меня к тому времени уже появилась собственная теория!) - и тогда я с чистой совестью смогу покинуть этот захудалый, сонно-флегматичный мирок и наконец-то вернуться домой.

Итак, это произошло в самом начале октября. Едва только небо подёрнулось матовой белизной наступающего дня, я уже был на ногах. Накинув на плечи дождевик, вооружившись двумя-тремя приборами, которыми я обычно пользовался в своих исследованиях, я выбрался на свежий воздух. В два счёта миновал жилой массив приютившей меня деревушки и очутился на берегу безымянной извилистой речки, укрытой от посторонних глаз пологим холмом, у самого русла внезапно обрывающегося вниз почти отвесно. Холм был совершенно лыс: ни дерево, ни куст, ни даже сухой пень не разнообразили его ландшафта. Вдоль реки, над самой её поверхностью, стлался куцый туман, порой взбирался на оба берега и даже заползал на гладкую плешь холма. Наверное, вид, открывшийся мне в то утро, вполне достоин был пера живописца, но тогда, в те постепенно исчезающие из памяти дни, я был бесконечно далёк от эстетического восприятия окружающей меня природы. Не до неё мне было, и уж тем более не до её красот. В своей жизни я руководствовался иными ориентирами, куда более прагматичными.

Было тихо, движения воздуха в то утро почти не ощущалось. День не предвещал ничего необычно, да ничего необычного, в привычном понимании этого слова, собственно и не произошло. Просто в облаке тумана, зависшего над голой плешью холма, я внезапно увидел одиноко торчащее дерево. Очертания его были смутными, размытыми, и всё же сквозь холодное влажное марево я сумел различить узловатый ствол и пару голых ветвей, совершенно лишённых признаков листвы. Но не его вид обескуражил меня, а сам факт его появления здесь, на холме, который испокон века не знал иной растительности, кроме вонючего клевера и чахлой низкорослой травы. Что за чертовщина!

Внезапно налетевший порыв ветра разорвал туманную завесу, зависшую над холмом, тут же превратил её в клочья и разметал в разные стороны, открыв моему взору... Ба, да это вовсе не дерево, а человек!

Он стоял неподвижно, неестественно раскорячив руки и изогнувшись в совершенно немыслимой позе, нарушающей все законы равновесия и гравитации. Взор его был устремлён прямо на меня, однако я понимал: он меня не видит. Всклокоченная борода и шапка давно нечёсаных косм создавали беспорядок и хаос вокруг его головы, редкая одежонка едва прикрывала сучковатое, задубевшее и загрубевшее от ветра, солнечных лучей и непогоды тело. Он был высок, жилист и крепок, хотя уже далеко не молод. Не удивительно, что поначалу я принял его за дерево: в эти минуты на человека он походил менее всего.

Потом белесое облако вновь закрыло его от меня, а когда рассеялось, поддавшись напору пришедших в движение воздушных масс, на холме его уже не оказалось. Он исчез, растворился в утреннем тумане, и будь я трижды лжецом, если заметил, как это произошло. Словно и не было его здесь, в каких-нибудь трёх шагах от меня.

В тот день я так и не закончил своей работы, хотя и проторчал на дурацком холме до самых сумерек. Что-то мешало, давило, не давало сосредоточиться, отвлекало мысли от предмета моих научных исследований. Нечто инородное исподволь вторгалось в мою черепную коробку, теснило то, что я считал наиболее для себя насущным и чему я посвятил всю свою молодость и изрядную часть зрелости. Тогда я ещё не осознавал всей глубины метаморфозы, которая происходила со мной, списывая свою пониженную работоспособность, и не без оснований, на неблагоприятные погодные условия, а лёгкий озноб на ОРЗ, - однако теперь-то я знаю, что дело здесь совершенно в ином.

Не привелось мне закончить работу и на следующий день. След внеземного присутствия, обнаруженный мною в этой дикой местности, требовал с моей стороны последнего усилия, чтобы быть изученным до конца, но... увы, я никак не мог сконцентрировать мысль на завершающем интеллектуальном рывке. Я вернулся в деревню.

Впервые за те несколько месяцев, что мне выпало провести в этой глуши, у меня проснулся неожиданный интерес, весьма, правда, слабый, к месту моего вынужденного обитания. Словно приоткрылась завеса в святая святых того мира, в который забросила меня судьба.

Это было селение дворов на пятьдесят, не больше. Старенькие лачуги, местами уже покосившиеся, едва ли не до половины вросшие в размякшую и набухшую от избытка влаги землю, но большей частью ещё крепкие, добротно срубленные бревенчатые избы в беспорядке разбросаны вдоль нескольких кривых улочек, незнакомых с асфальтовым покрытием и изобиловавших ухабами, рытвинами и мутными лужами с застоявшейся дождевой водой. Об электричестве здесь не имели никакого понятия, как, впрочем, не ведали туземцы и множестве других достижений цивилизации: теле- и радиосвязи, телефонах, автомобилях, газетах и журналах и т.д. и т.п. То тут, то там из многочисленных печных труб, подпиравших низкий осенний небосвод, вился причудливый пахучий дымок. Под ногами копошилась домашняя живность: сновали суетливые куры, неуклюже переваливались с лапы на лапу толстые флегматичные утки, дулись на весь свет вздувшиеся от спеси чванливо-сопливые индюки; пара свиней, грязных, основательно вывалявшихся накануне в густой придорожной жиже, апатично трусили вдоль горбатой деревенской улочки; где-то устало брехал осипший пёс. В невообразимых одеждах, описать которые я не в силах, углублённые в свои думы, безучастные к моей персоне, с печатью тайного знания (или незнания?) в умиротворённых взорах, проковыляли мимо два-три местных мужичка. Первобытно-патриархальный уклад царил здесь во всём, жизнь текла неспешно, размеренно, медленно наматывая непривычно вытянутые минуты на невидимую ось вечного времени.

Всё это открылось мне столь неожиданно, что я невольно остановился, прямо среди улицы, и с удивлением огляделся. Мне почудилось, будто я очнулся после долгой-долгой летаргии, и теперь никак не возьму в толк, куда же это меня черти занесли, в какую такую "чёрную дыру" затянула меня судьба, сорвав с привычной жизненной орбиты. Я смотрел на мир обновлёнными, словно омытыми волшебным эликсиром, глазами, глазами новорождённого, и силился понять его, этот мир, найти хоть какую-нибудь зацепку, тончайший, ускользающий волосок, связывающий меня с привычной обыденной повседневностью.

Миновав с десяток дворов, я повернул к дому - вернее, к тому месту, где я жил все эти месяцы. Дом... Сейчас, спустя пять лет, это слово кажется таким естественным, таким привычным, но тогда, в ту памятную осень, оно вызывало у меня совершенно иные ассоциации. И всё-таки я произнёс его, это слово, хотя и мысленно. Оно всплыло в моём мозгу непроизвольно, без участия моей воли и сознания - и сразу же прочно утвердилось в этом своём новом значении, пустило цепкие корни, ядовитой метастазой вонзилось в душу.

Дом... Домом в этих краях служила мне старая хибара, покосившаяся от времени и ветхости, вот-вот готовая завалиться на бок. Я ютился в крохотной полутёмной комнатушке с кривым оконцем, свет сквозь которое проникал лишь изредка, да и то только в солнечные дни, однако до сих пор, полностью поглощённый своей работой, я ничего этого не замечал. И только теперь я воочию увидел, в каких жутких условиях мне приходилось жить и работать всё это время.

У самого порога я столкнулся с моей домохозяйкой, тихо и незаметно обихаживавшей меня все те месяцы, что я жил под крышей её старенького домишки. Смущённо отведя взгляд, я неожиданно поймал себя на мысли, что вижу её в первый раз.

Тихо потекла череда моих дней, тихо и ненавязчиво разматывался клубок моей судьбы. Прошёл год, пролетел второй, на исходе был третий. Отголоски прежней жизни всё ещё доносились до меня, внося сумятицу в душу и смятение в мысли. Но стоило мне лишь ранним летним утром услышать звонкую трель жаворонка, вдохнуть полной грудью пьянящий аромат полевого многоцветья, или в погожий зимний денёк, под треск морозца утопая в девственно-белом, пушистом снегу отмахать вёрст эдак десять по лесному бездорожью, как вся эта накипь прошлого уносилась в небытие, оставляя лишь грязную морскую пену на отмели моей памяти; смутные воспоминания о былом таяли, подобно ледяному насту под горячими лучами апрельского солнца.

День за днём я впитывал новые впечатления, круг моих интересов становился шире и многограннее. Теперь я знал многих селян, с некоторыми из них сошёлся накоротке. Мои прежние представления о них час от часу менялись, и теперь, годы спустя, я уже видел в них не туповатых, слабоумных флегматиков, какими они казались мне в первые дни, а... но нет, описать этих "простодушных голышей из Эдема" (чьи это слова?) я не возьмусь - не существует в человеческом языке формул, категорий и понятий, пригодных для осмысления их совершенно абсурдного, алогичного, глубоко иррационального бытия. Логический аппарат здесь бессилен, этих чудаков следовало принимать как некую данность, интуитивно, не рационализируя и не подвергая анализу либо не принимать вовсе. Эти дети природы ни на йоту не были подвержены поведенческим законам цивилизованного мира. Как и вообще каким бы то ни было законам.

Вот некоторые из моих новых знакомцев. Несколько кратких штрихов, не более.

Дед Захар - тот самый человек-дерево, с которого началось моё удивительное обращение. Старый молчун, чурающийся общества, крепкий и могучий, как дуб (опять эта ассоциация с деревом!), он излучал флюиды нечеловеческой силы и абсолютной устойчивости. Не раз (и не два) потом я видел его неподвижную узловатую фигуру, безмолвно маячившую в отблесках золотого заката где-нибудь на холме, на лесной опушке или крутом речном берегу, возвышающемся над окрестным ландшафтом - как и тогда, когда я столкнулся с ним впервые. В эти минуты (вернее сказать: долгие-долгие часы) человеческое естество, казалось, окончательно покидало его тело: кровь более не струилась по жилам, члены и суставы костенели, и без того дублёная кожа обретала шероховатость и твёрдость древесной коры - умиротворение и неземное спокойствие царило тогда под кроной его несуществующих ветвей. Я часами мог сидеть рядом и молча внимать его одиночеству.

Полная его противоположность - Солнцедар. Живой, непоседливый паренёк лет восемнадцати, общительный, юркий, бесшабашно-весёлый, никогда не унывающий. Зимой он куда-то исчезал, и о нём тут же все забывали, зато ранними летними утрами, в тихие предрассветные часы, когда сырой туман ещё стелется по сонной траве и клочьями цепляется за клейкую листву старых лип, ловко карабкался он на самое высокое дерево и заливался оттуда самозабвенным свистом, выводя виртуозные рулады подстать жаворонку, звонкому провозвестнику нового дня. Трели его разносились по всей деревушке, будя туземцев и скотину в стойлах.

А с наступлением вечерних сумерек его сменяла девчушка по имени Майская Ночка, чей чистый переливчатый голосок, доносившийся в ночной тиши до околицы и даже ещё дальше, до речки, навевал на сельчан радужные сны и тревожно-приятные мысли.

Гурьбой высыпали в солнечные деньки из своих халуп полногрудые и крутобёдрые ядрёные бабёнки, молодые, полные задора непоседливые девки и совсем уже трухлявые, высохшие до состояния мумии, старушенции. Слетались кучкой, рассаживались на какой-нибудь завалинке, до боли в скулах лузгали семечки, устилая подсолнечной шелухой вытоптанный сотнями босых ног клочок земли, увлечённо перебрасывались ядовитыми сплетнями и надуманными байками из жизни односельчан - либо просто пустословили по поводу и без повода, впопад и невпопад.

Было ещё несколько ярких личностей в этом забытом Богом селении. Так, в ночную пору выползал из своей отшельничьей норы бирюк по имени Вольф Вольдемарыч и рыскал в одиночестве меж спящими избами - деревенские псы тогда захлёбывались от яростного лая. Забирался порой далеко в лес, откуда сутками не казал носу. Так же ночью возвращался в свою нору и, затаившись, отсиживался там до следующей вылазки. Был он сухопар, волосат и нелюдим, днём на людях показывался редко, да и тогда держался особняком от всех. Впрочем, и сами сельчане чурались его, с опаской обходя стороной. Что-то было в нём от первобытного хищника, выслеживающего обречённую жертву.

Наибольший страх наводил он на пару белобрысых юнцов, Ваньку и Ваську, имевших обыкновение вприпрыжку носиться по деревенским задворкам и пугливо шарахаться при приближении кого-либо из селян. Их всегда видели вместе, хотя они и старались никому не попадаться на глаза. А уж при приближении крадущегося бирюка Вольфа Вольдемарыча эта парочка буквально цепенела, пучила круглые от ужаса глаза и без оглядки уносилась прочь - только пятки сверкали.

В тёплые погожие дни, когда солнце мягко серебрило водную гладь безымянной речушки, мне не раз выпадала удача наблюдать, как весело плещутся в воде две девчушки, Русалочка и Машенька. Им было лет по пятнадцать-шестнадцать, не больше. Они стремительно скользили над речным дном, распугивая мелкую рыбёшку, заставляя неповоротливых раков второпях пятиться под укрытие прибрежных валунов, а солнце тем временем пронизывало тонкими лезвиями-лучами прозрачную толщу воды и чертило на песчаном дне фантастические замысловатые узоры. Было истинным наслаждением смотреть за грациозными движениями гибких обнажённых тел, бронзовых от загара, в мельчайших капельках воды, ослепительно блестевших под жгучими лучами дневного светила. В такие дни их задорный смех разливался над речушкой от заката и до заката.

Не подумайте, что этими эксцентричными выходками исчерпывался весь уклад жизни местных чудаков. Нет, во всём, что касалось повседневной житейской рутины, селяне мало чем отличались от обычных людей. Вели нехитрое хозяйство, сеяли хлеб, выращивали картошку, доили коров, удили рыбу, ходили на охоту. Кажется, у троих из них имелись старые охотничьи ружья, но в ход они их, однако, не пускали - даже когда шли на медведя. Верные старинным дедовским обычаям, отчаянные смельчаки, сбившись в группу из трёх-четырёх человек, шли на хозяина леса с обычной рогатиной.

Жили они в полном согласии с природой и друг с другом. Разрушительный яд цивилизации и миазмы технического прогресса не коснулись их, обошли стороной, оставив души сельчан чистыми и нетронутыми. Разум их не был замутнён современными знаниями, душа не совращена гонкой за успехом и стандартным набором жизненных благ, однако они были мудры, мудры какой-то особой мудростью, впитанной ими с молоком матери и вековыми традициями отцов и дедов.

Ясно, что я был чужим среди них - по крайней мере, на первых порах. Но шло время, и какое-то сверхрациональное понимание начало исподволь приходить ко мне. И вот настал тот чудесный день, когда я внезапно почувствовал, обострившимся интуитивным чутьём осознал: они приняли меня. Это произошло на четвёртом году моей жизни в этом райском уголке, поистине, как я теперь понимал, отмеченном Богом. Я больше не был чужаком, пришлым отщепенцем, существом из мира иного. Они вобрали меня в свою среду, пленили мою душу, очистили её от шлаков и наносов цивилизации, обнажили её первозданную сущность, вдохнули в неё новую жизнь - живую, естественную, многоцветную, наполненную ароматами лесных трав и полевых цветов, переливами скворца и ночными трелями соловья, мягким шелестом ветерка в кронах могучих платанов и завыванием зимней вьюги в печных трубах. Да, я больше не чувствовал себя изгоем, и это было тем более отрадно сознавать, что отныне я не помышлял о возвращении в жестокий мир моего прошлого.

С некоторых пор я полюбил бродить по глухим лесам, этому первозданному гигантскому зелёному хаосу, в недрах которого наша крохотная деревушка терялась подобно иголке в стоге сена. Я не брал провожатых или попутчиков, предпочитая компании одиночество - что-то очень интимное виделось мне в этих бесцельных блужданиях по лесным просторам, и делить своё одиночество с кем-либо ещё казалось мне кощунственным. Меня неудержимо тянуло в эти медвежьи углы, где я испытывал неописуемое чувство восторга, какого-то радостного томления, где душу мою распирало от пьянящего ощущения единства с этим лесом, этой землёй, этим удивительным миром - миром, который с каждым днём, с каждым моим шагом всё более и более открывал передо мной свои тайны. Едва лишь ранняя песнь Солнцедара, отгоняя прочь последние отголоски предрассветного сна, отверзала мои веки, как я тут же оказывался на ногах и, наскоро умывшись, убегал в леса. Бодрящая роса, ещё не тронутая ранними солнечными лучами, омывала мои босые ноги, легчайшая дымка утреннего тумана, развеиваемая едва ощутимым движением воздуха, нежно ласкала лицо. Я шёл наугад, никогда не планируя путь заранее, отдаваясь на волю интуиции и исконных своих инстинктов. О, это было восхитительно - идти, не разбирая дороги, доверясь чутью и судьбе! Я спускался на дно глубоких оврагов, пересекавших мой путь, и долго сидел на берегу весело журчащих ручейков, пробивающих себе дорогу сквозь густые заросли бузины и папоротника. Взбирался на пологие холмы, с которых открывался волшебный вид на эту обойдённую цивилизацией и человеком страну. В знойные дни, когда солнце изливало на землю избыток своей живительной энергии, купался в речке, наслаждаясь прохладой и свежестью кристально чистой, идеально прозрачной воды. Часами, без устали, без цели и смысла, повинуясь какому-то внутреннему зову, мог идти вдоль неё, следуя всем изгибам и поворотам её русла.

И лишь одно вносило диссонанс в эту сказочную идиллию: Стена. Неимоверно высокая, бесконечная гладкая бетонная Стена, на которую я то и дело натыкался в своих скитаниях по густым лесным чащобам. Внезапно вырастая словно из-под земли, это уродливое строение преграждало мне путь, и ни обойти, ни перебраться через него мне было не под силу. Позже от местных жителей я узнал, что о Стене этой знали ещё их деды и прадеды, что стоит она здесь испокон века и что ещё ни один человек не смог перебраться через неё. Когда и откуда она здесь появилась, где она начинается и где заканчивается, не ведал никто.

Стена внушала мне смутную, необъяснимую тревогу. Когда она возникала передо мной, неожиданно и неотвратимо, я ощущал, как из самых глубин моего существа поднимается сгусток ярости и протеста. Она мешала мне, ограничивала мою свободу - самое ценное, что я приобрёл за эти несколько лет. И если быть до конца откровенным, я боялся её. Боялся её неуместности здесь, в этом лесу, боялся самого факта её существования.

Был ещё один объект (термин явно из моего прежнего научного лексикона; однако иного слова на ум не приходит), - итак, был ещё один объект, который нарушал гармонию моей новой жизни. На самом краю деревни, в стороне от людского жилья, стояло двухэтажное каменное здание цвета увядающей осенней листвы - единственное каменное строение во всём селении. Назначение его оставалось для меня тайной за семью печатями. Впрочем, не для меня одного: никто в деревне не мог толком объяснить, что это за здание и что (или кто) скрывается за его стенами. Ни разу мне не довелось видеть, чтобы кто-то в него входил или кто-либо его покидал - оно словно существовало в ином измерении. Двери его всегда были наглухо заперты, и всё же оно не казалось заброшенным: я готов был поклясться, что внутри теплится какая-то жизнь, скрытая от глаз непосвящённых. Однажды тёмной безлунной ночью, когда вся деревня спала - это было где-то на исходе августа, только что отгремела гроза, воздух был напоён свежестью, озоном и приторно-душистым ароматом скошенного сена - волей случая я оказался в виду этого странного дома; тогда-то мне и бросилась в глаза чуть заметная полоска бледно-голубого света, пробивавшегося сквозь плотно закрытые ставни. Гонимый неясной тревогой, я поспешил покинуть это место.

Впрочем, если не считать двух этих мелочей, я был совершенно счастлив.

Дни складываются в недели, недели сливаются в месяцы, месяцы - в годы. На смену трескучим декабрьским морозам и февральским вьюгам снова и снова приходит долгожданное лето - с гремучими грозами и изнуряющим зноем, с дивными звёздными ночами, с пахучим клевером и несмолкающим стрекотом юрких кузнечиков. Мир движется по кругу, один цикл сменяется другим - всё начинается вновь, всё возвращается на круги своя. Пять лет... Да, минуло пять лет, как я впервые ступил на эту землю - о, как много воды утекло с тех пор! Целая жизнь...

Я возмужал, раздался вширь, вырос на целую голову, оброс мускулатурой тугой и крепкой, как у борцов прошлых эпох. Кожа моя задубела под знойными лучами летнего солнца и обжигающими зимними ветрами. Тело обрело небывалую силу, какой я не знал в бытность мою преуспевающим учёным-честолюбцем из мира сотовых телефонов и биржевых игр. Да, я изменился - и вместе со мной изменился весь мир.

А год назад я взял в жёны Марию, мою домохозяйку. Эта тихая, немногословная женщина с бездонными голубыми глазами, в которых светилась искренняя любовь, была немногим моложе меня. Сколько мудрости, сколько тепла и нерастраченной нежности таила она в глубинах своей скромной души! Она была настоящей красавицей - из тех плотно сбитых, кровь-с-молоком, пышущих избытком здоровья, удивительных русских женщин, которыми издревле славилась Святая Русь. Именно таких, как моя Мария, живописцы далёкого прошлого изображали на своих полотнах в традиционных русских кокошниках. О, как отличалась её исконная женская красота от гипертрофированного, штампованного, унифицированного, стереотипного идеала сексопильности идеала, которым зомбировалось рафинированное технократическое общество через теле- и видеопродукцию, порножурналы и элитные тусовки супермодных гомиков-кутерье. Напарафиненые ведёрные бюсты, ноги, растущие прямо из ушей, ярко выраженная бисексуальность и склонность к полигамии, в глазах - тупое животное сладострастие самки в самый пик весенней течки - таков, в общих чертах, был этот идеал "женственности", который вызывал у среднестатистического цивилизованного самца бурное выделение слюны и спермы. При всём моём богатом воображении я не мог представить такую секс-машину в качестве женщины-матери.

Моя Мария была иной. Такой, какой и должна быть настоящая женщина.

Итак, я обзавёлся семьёй, срубил новую крепкую избу. Старая хибара Марии к тому времени совсем обветшала и почти полностью ушла в землю. Месяц спустя после новоселья она как-то вдруг завалилась на бок и рухнула, не выдержав бремени беспощадного времени. Случайно среди обломков я нашёл свой старенький, теперь уже бесполезный ноутбук, с незапамятных времён пылившийся на чердаке. Полустёршиеся клавиши, треснувшее стекло дисплея, густо загаженный голубями пластмассовый корпус... Ни сожаления о прошлом, ни желания вернуться к прежней жизни, ни ностальгии по городской суете и сутолоке - ничего, кроме череды бесцветных воспоминаний, уже частично подёрнутых тенью забвенья, у меня этот напичканный электроникой ящик не вызывал. Пожав плечами, я размахнулся и зашвырнул его на груду мусора, в который превратился старый дом Марии.

Вот уже два месяца, как в нашем доме появилось одно удивительное существо - крохотное, беспомощное, но уже с задатками строптивого характера. Ребёнок, наш с Марией сын. Маленький крепыш, непоседливый увалень, не знающий, что такое плакать. Мария после родов расцвела, помолодела и теперь вся светилась от счастья, особенно когда приходило время кормления и она брала это чудо-чадо на руки, а оно, урча от удовольствия, приникало своим крохотным требовательным ротиком к её полной, набухшей от избытка молока, груди. Всё же остальное время карапуз, сопя и кряхтя от усердия, барахтался в большущей охапке пахучего сена, которое я разбросал во дворе нашего дома, прямо под открытым небом. Пусть привыкает к жизни на воле, сказала Мария, и я не мог с ней не согласиться.

Как-то само собой за нашим сыном закрепилось имя Медвежонок, и с тех пор иначе мы его не называли. А ведь он действительно был похож на медвежонка!..

Пять лет... Ничто в сравнении с вечностью - и в то же время целая жизнь. Большего от судьбы я не жду. Я счастлив, я нашёл свой Эдем, у меня есть Мария, тихая любящая жена, понимающая меня с полувзгляда, чьё сердце бьётся с моим в унисон; Медвежонок, крохотный сынишка, в котором я души не чаю; чудаки-сельчане, с которыми за эти годы я как-то незаметно сроднился, и сотни вёрст бескрайнего леса, в котором я обрёл свой истинный дом, свою прародину...

В последний раз бросаю я взгляд в прошлое - с тем, чтобы никогда больше не возвращаться к нему. И хватит об этом...

2.

На фоне ночного неба рисуется тёмный силуэт старого дуба. Я сижу под его узловатыми ветвями-руками и веду безмолвную беседу - с ним, с дедом Захаром. Нас только двое на крутом речном берегу - он и я, весь остальной мир остался где-то за гранью бытия. И ещё звёзды, крупными жемчужинами устилающие бездонную небесную глубину. Долгими часами молчим мы под плеск играющей в реке рыбы, перекидываясь одними только мыслями. Мне спокойно с ним, с этим мудрым полудеревом-полустариком. Да, он мудр, мудр вековой мудростью, и с каждой нашей встречей частицы этой мудрости - я чувствую передаются мне. И я бесконечно благодарен ему за это.

А вдалеке, на самом горизонте, над тёмной массой ночного леса, бесконечной чёрной полосой тянется мрачно-недоступная Стена...

Глубокой ночью возвращаюсь я домой. Мария, улыбаясь, подаёт к столу скромный ужин: печёную на костре молодую картошку, пару луковиц и несколько свежих тупорылых огурцов. От потухшего костра всё ещё приятно тянет сизоватым дымком. Мы садимся прямо под звёздным куполом; я счастлив, и не скрываю этого. Рядом сидит Медвежонок и, обжигаясь, запихивает в чумазый рот горячую картофелину - не очищая, прямо в кожуре. Он сильно вырос за эти три года и теперь вполне самостоятелен. Втайне я горжусь этим пареньком, крепким, сильным, уверенным. Я знаю: из него выйдет толк. Не сговариваясь, мы с Марией предоставили ему полную свободу действий, и теперь он целыми днями пропадает невесть где. То его загорелая фигурка мелькнёт где-то за околицей, то его увидят плещущимся на мелководье безымянной речушки, то с другими пацанами носится он по лесным рощам. Возвращается только к вечеру, уставший, голодный, весь покрытый царапинами и ссадинами - и счастливый. Я спокоен за него: лес - лучший учитель и лучший защитник...

А потом дед Захар исчез. Как сквозь землю провалился. Я прождал его на нашем обычном месте несколько суток кряду, но он так и не объявился. Странно, его исчезновение не обеспокоило меня - как, впрочем, и других сельчан. И всё же... как мне теперь не хватает нашего ежедневного взаимного безмолвия! Словно отняли у меня что-то очень ценное, жизненно важное, животворящее...

Следом исчез Солнцедар. Однажды утром я не услышал привычной песни весёлого паренька - и сразу всё понял. Значит, так нужно...

Сизая туча заволокла всё небо, вея теплотой грядущего дождя. Предгрозовой воздух напоён озоном и небесным электричеством, где-то за лесом уже видны сполохи далёких молний. Мы - я, Мария и Медвежонок - взявшись за руки, весело шагаем по лесной ложбине. Медвежонок то и дело задирает к небу свой носик-маклёвку. Он возбуждён, предвкушая скорое приближение грозы. Вот он вырывается из наших рук и кубарем катится по склону вниз. Мы беззаботно хохочем ему вслед и пытаемся его нагнать - но куда там! Босой, в одних трусиках, он вихрем мчится по бездорожью, не страшась ни колючек, ни острых шипов, ни цепкого кустарника. Ещё немного, и на наши головы стеной обрушивается настоящий летний ливень. А мы, в миг вымокшие до нитки, сбросив всю одежду, нагие и счастливые, снова взявшись за руки, пускаемся в весёлый пляс... Завтра мы снова пойдём в лес - втроём. Ведь мы - семья, одно целое...

И снова вместе - я, Мария, Медвежонок. Вечереет, веет бодрящей прохладой и приятной свежестью. Предзакатное небо окрашивается в багряные тона. Так тихо, что слышно шуршание стрекозиных крыльев над водной гладью засыпающей речушки. Мы сидим на выжженной солнцем траве, на том самом прибрежном холме, где я когда-то встретил деда Захара. Мы молчим - к чему слова, когда мы давно уже умеем обходиться без них? Дед Захар многому меня научил. Печаль и грусть витают в воздухе, душа томится в предчувствии неведомого, незримого, страстно ожидаемого.

А там, за лесом, высится таинственная Стена...

3.

Один, у Стены. Меня влечёт к ней, притягивает чудовищным невидимым магнитом. Стена уносится ввысь, её гребень теряется в низко плывущих облаках, делая её похожей на фантасмагорическое видение из тревожных снов далёкого прошлого. Куда бы я ни шёл, какие бы тропки не выбирал, я всё равно выхожу к этому бетонному монстру. Особенно в последнее время, когда Стена, подобно идее-фикс, всё более и более занимает мои мысли.

Медвежонку уже восемь. Он возмужал, раздался в плечах, вымахал аж до моего плеча. Не по годам рослый и крепкий, он столь же умён, сообразителен и рассудителен, как и силён физически.

Мы редко ночуем в доме, крыша и стены давят на нас, не дают уснуть, и даже холодные осенние ночи мы с Марией и Медвежонком предпочитаем проводить под открытым небом - чтобы жемчужинки-звёзды заглядывали в лицо и приветливо подмигивали нам. Чуть ли не с головой зарываемся в пахучее сено и наслаждаемся крепким бодрящим сном. А наутро, умывшись студёной росой и наскоро позавтракав, отправляемся в лес.

Напротив, долгие зимние дни и ночи мы проводим в доме. В это время года мы вялы и бездеятельны. Ни о чём не хочется думать, всё тело наливается свинцом, в голове туман и пустота, хочется только спать, спать, спать... Но зато ранней весной, когда первые золотистые лучи обновлённого солнца мягко ложатся на горбатые сугробы и заснеженные равнины, а на безлесных возвышенностях, где снежный покров сходит в первую очередь, робко показывают свои головки нежно-голубые подснежники, мы - я, Мария и Медвежонок пробуждаемся от зимней апатии и с головой окунаемся в новую жизнь помолодевшими, со свежими силами, с омытой надеждами душой...

В деревне осталось не более полутора десятков селян. Как в своё время канули в безвестность дед Захар и Солнцедар, так же бесследно исчезли и звонкоголосая Майская Ночка, и пугливые Ванька и Васька, и угрюмый Вольф Вольдемарыч, и весёлые девчушки Русалочка и Машенька, и многие-многие другие. Куда они уходили, никто не знал, но все понимали: так надо. Их судьба ни у кого не вызывала тревоги, словно все эти исчезновения были в порядке вещей. Да так, собственно, и было. Никто, и я в том числе, в этом не сомневался и лишними вопросами себя не изводил. С Судьбой не спорят, не так ли?..

Светлая тёплая ночь - единственная ночь в году, когда цветёт папоротник. Мы пробуждаемся одновременно - я, Мария и Медвежонок. Молча, влекомые смутным зовом, покидаем избу. Молча, взявшись за руки, шагаем к околице - туда, где на отшибе стоит каменный двухэтажный дом цвета опавшей листвы.

Полная луна в голубом мерцающем ореоле роняет на землю призрачный холодный свет. В деревне тихо и безлюдно, и лишь за несколькими оконцами ещё теплится тайная жизнь. Скоро, очень скоро деревня опустеет совсем - мы знаем это.

Мы смело идём навстречу своей Судьбе. Мы не знаем, что нас ждёт впереди, но не страшимся грядущего. На душе спокойно и безмятежно, по телу разливается небывалая сила, горячая кровь бурлит в жилах, глухо пульсирует в сердце, мелкими молоточками стучит в висках.

Мы приближаемся к каменному зданию. Дверь его раскрыта настежь. Уверенно заходим внутрь. Откуда-то сверху льётся мягкий обволакивающий свет. Поднимаемся по деревянным ступенькам на второй этаж - и оказываемся в просторном помещении, тонущем в полумраке. Не сговариваясь, садимся в три кресла, что стоят посреди комнаты. Это так очевидно, что мы даже не задаёмся вопросом, почему мы это делаем.

И тут до наших ушей доносится глухой далёкий голос, источник которого определить мы не можем.

"Ваш час пробил. Вы готовы вернуться домой. Курс лечения завершён, вирус в вашей душе уничтожен. Вы исцелены от тяжёлой болезни, полностью очищены от скверны человеческого существования. Теперь вы свободны. Стена ждёт вас. Ступайте!"

Мы молча поднимаемся и покидаем это обиталище духов. Идём не назад, в деревню, а вперёд, туда, где за чёрным безмолвием леса высится громада Стены.

Годы очищения позади, впереди - настоящая жизнь, полноценная, свободная, чистая. Вперёд, только вперёд, назад пути больше нет...

Вот и Стена. Прямо перед нами - отверстый зев грота, уводящий в недра бетонно-кирпичной кладки. Мы смело шагаем в темноту - и Стена тут же смыкается за нашими спинами. Я вижу, как задорно светятся в темноте огоньки глаз Марии, слышу восторженное сопение Медвежонка. Они - со мной, мы едины. Мы - счастливы. А впереди - едва различимое пятнышко чистого голубого неба...

4.

Из небесной выси льётся звонкая песнь жаворонка. Я задираю кверху косматую морду и приветливо машу Солнцедару лапой. Маленькая пичужка лихо пикирует вниз и мягко садится на ветку возле меня. Я рад, что снова могу внимать его утреннему пению.

Слышен треск ломаемых сучьев, из кустов появляется очаровательная медведица - моя супруга, моя Мария. Густая шерсть на ней лоснится под лучами ласкового солнца, чёрные бусинки глаз весело приветствуют меня. Взяв друг друга за лапы, мы идём к реке - туда, где резвится наш сын. Он уже успел обзавестись друзьями, этот мохнатый непоседливый медвежонок, но больше всего сдружился он с двумя резвушками-стерлядками, Русалочкой и Машенькой, юркими беззаботными рыбёшками. С ними Медвежонок готов плескаться и играть от зари и до зари.

Из кустов на мгновение показывается угрюмая волчья морда - и тут же исчезает. Вольф Вольдемарыч всё тот же: одинокий волк, старый бирюк, рыщет он, чаще безлунными ночами, в поисках добычи, нагоняя страх на лесную мелочь. Едва завидев его, Васька и Ванька, прижав к спинкам трясущиеся ушки, верные своей пугливой заячьей натуре, уносятся на самый край света - только пятки сверкают. Лязгнув голодными зубами, несолоно хлебавши, Вольф Вольдемарыч убирается восвояси, в своё волчье логово.

На наше семейство он покушаться не смеет - не по зубам ему медвежатина.

Иногда, продираясь сквозь цепкие заросли орешника или бузины, выхожу я к лесной поляне, густо заросшей диким подсолнухом. Залегаю в уютной ложбинке, на самом краю поляны, и жду гостей... А, вот и они! Небольшими стайками слетаются на поляну юркие воробьи, усаживаются на головки подсолнухов и начинают своё птичье пиршество. Семя ещё не созрело, да и достаётся оно с трудом, однако воришек это не останавливает - только шелуха летит из-под их крохотных клювиков. Шелуха и нескончаемый поток пустых птичьих сплетен. Что-то мне это напоминает, что-то из далёкого, давно уже забытого прошлого...

Когда же мне совсем одиноко, прихожу я к своему старому другу, деду Захару. Могучий дуб с густой зелёной кроной, он высится над своими более низкорослыми соседями, а в тени его ветвей даже в проливной дождь остаётся сухой островок. Я сажусь, приваливаюсь лохматой спиной к шершавому стволу, а он нежно овевает меня своими жёсткими резными листочками - и мы беседуем, долго, безмолвно, тихими вечерними часами, когда мир готовится отойти ко сну, когда звёзды кажутся доступнее, когда сама жизнь становится мудрее...