"Императорский всадник" - читать интересную книгу автора (Валтари Мика Тойми)

Глава 3 БРИТАНИЯ

Я достиг берегов Британии с наступлением зимы, и меня встретили бури, туманы и ледяные проливные дожди. Как известно любому, кто побывал в тамошних краях, они производят на римлянина странное впечатление. Здесь нет городов в привычном смысле этого слова, а климат тут таков, что человек, не умерший от воспаления легких, наверняка подхватит по меньшей мере ревматизм, от коего не избавится до конца своих дней — если только бритты не проломят ему череп тяжеленной палицей с шипами или не уволокут к своему жрецу друиду, имеющему обыкновение предсказывать будущее какому-нибудь своему соплеменнику по кишкам незадачливого римлянина. Все это мне рассказывали легионеры, прослужившие здесь уже по тридцать лет.

Авла Плавция я застал в лондинийской фактории, расположенной на берегу бурной реки. В Лондинии у него находилась главная квартира, потому что здесь было построено несколько домов по римскому образцу. Прочитав письмо жены, он не рассвирепел (чего я в глубине души очень опасался), а, напротив, громко захохотал, хлопая себя по ляжкам. Несколькими неделями раньше он, оказывается, получил тайное послание императора Клавдия, в котором его уведомляли, что он заслужил право на триумф. Теперь Авл Плавций был занят тем, что приводил в порядок свои дела в Британии, чтобы с наступлением нового года передать кому-нибудь командование и вернуться в Рим.

— Значит, я должен созвать всех наших родственников, чтобы осудить перед ними мою добрую женушку? — громыхал он, и от смеха слезы катились у него из глаз. — А как же мои похождения здесь, в Британии? Да хранят меня все боги, если Паулина проведает о них! Она же выдерет мне последние волосы! Ну нет, я вырубил тут почти все священные дубравы друидов, так что хватит с меня всяких божественных штучек, я уже сыт ими по горло. Слушай, юноша, я из собственного кармана оплатил целый корабль скульптур римских богов, мечтая о том, чтобы эти проклятые бритты наконец перестали приносить свои мерзкие человеческие жертвы. И что же? Первое, что они сделали, это расколошматили красивейшие терракотовые статуэтки, а потом снова схватились за свои палицы. Нет-нет, наши римские суеверия — это детские игры в сравнении с тем, что я увидел здесь. Обвинение Паулины явно состряпано моими дражайшими друзьями — сенаторами, которые опасаются, что я слишком разбогател за четыре года командования четырьмя легионами. О боги! Как будто в этой стране можно обогатиться! Деньги Рима проваливаются здесь, как в Тартар[35]! Да ведь Клавдий вынужден разрешить мой триумф только затем, чтобы в Риме подумали, будто Британия наконец-то умиротворена. А на самом деле мятеж тут вспыхивает за мятежом. Не успеют убить в честном бою одного из их царей, глядь — а на его месте другой, и ему наплевать и на заложников, и на клятвой скрепленные договоры. Или вдруг заявится сюда соседнее племя, опустошит край, который нам только что покорился, да вдобавок вырежет весь наш гарнизон. И, к сожалению, бриттов нельзя разоружить до конца, потому что оружие им нужно, чтобы воевать друг с другом. Клянусь Юпитером, я бы с большим удовольствием вернулся в Рим без всякого триумфа, только бы не видеть эту покинутую всеми богами землю.

Он вдруг сделался серьезным, строго взглянул мне в глаза и спросил:

— Неужели в Риме уже пошли разговоры, что в мою честь будет триумф? Иначе зачем бы это молодому воину добровольно мчаться сюда? Ты, конечно же, надеешься снять сливки, приняв участие в триумфальных празднествах!

Глубоко уязвленный, я отвечал, что не имел ни какого представления об этом; в Риме же, наоборот, склоняются к мнению, что Клавдий из зависти ни когда не одобрит триумфа по поводу побед в Британии, ибо он сам был некогда удостоен этой чести.

— Я приехал, чтобы овладеть военным искусством под началом прославленного полководца, — сказал я. — Конные забавы в Риме мне уже поднадоели.

— Знаешь, здесь тебя не ждут арабские скакуны и золотые финтифлюшки, — грубо отрезал Авл. — И тут нет теплых постелей и услужливых банщиков. Зато в здешних лесах ты вдоволь наслушаешься боевых воплей размалеванных голубой краской варваров. В этой стране римлянина ежедневно поджидают засады, вечный насморк, неизлечимый кашель и постоянная тоска по дому.

Но его мрачные предупреждения оказались просто цветочками по сравнению с тем, что мне на самом деле пришлось испытать за два года, проведенных в Британии. Авл Плавций продержал меня еще несколько дней в своем штабе, чтобы проверить мое происхождение, узнать все последние римские сплетни да заодно на местности показать особенности британского рельефа, к которому успели уже приспособиться его легионы. Потом он даже подарил мне кожаный панцирь, коня и оружие, снабдив все это дружеским советом:

— Приглядывай за конем как следует, сынок, не то эти головорезы бритты тут же сопрут его. Сами-то они воюют на боевых колесницах, потому что их малорослые лошади не годятся для кавалерии. Политика Рима и военная стратегия требуют от нас союза с британскими племенами, поэтому мы тоже иногда разъезжаем на таких колесницах. Но не вздумай доверять хоть кому-нибудь из бриттов и никогда не поворачивайся к нему спиной. Помни, что они любым способом стремятся заполучить наших сильных, выносливых коней, чтобы создать собственную кавалерию. Своей победой в Британии Клавдий обязан слонам — ведь прежде ни один местный дикарь их и в глаза не видел. Эти гиганты растаптывали укрепления и приводили в ужас лошадей боевых колесниц. Однако вскоре бритты наловчились ослеплять слонов дротиками и забрасывать их горящими факелами; к тому же лопоухие плохо переносили здешний климат. Последний слон сдох от чахотки что-то около года назад. Я, пожалуй, отправлю тебя в легион Флавия Веспасиана, сынок. Он — мой самый надежный командир и верный легат. Правда, немного тугодум, но зато спокойный и осмотрительный. Происхождение его весьма скромное, в обращении он грубоват и простоват, но человек чести. В полководцы ему не выбиться, однако солдатскому делу ты у него обучишься, если и впрямь ты сюда за этим пожаловал.

Флавия Веспасиана я нашел на берегу разлившейся Антоны, где стоял тогда его легион, только что получивший приказание рыть укрепления. Флавий оказался человеком лет сорока, ладно скроенным, с широким лбом и добродушной складкой вокруг рта. Надо сказать, произвел он на меня более благоприятное впечатление, чем я ожидал, когда слушал пренебрежительную характеристику, данную ему Авлом Плавцием. Веспасиан с удовольствием шутил и первым смеялся над своими неудачами, которые, по правде говоря, другого могли бы заставить плакать и проклинать все на свете. Ближайшее его окружение, как мне показалось, относилось к нему уважительно, но не льстиво. Хитро посмотрев на меня, он воскликнул:

— Эге, наконец-то Фортуна улыбнулась и нам! Не зря же на подмогу мне из самого Рима примчался такой моложавый полководец! Уж он-то точно добудет себе и нам славу в британских топях и лесах! Просто глазам своим не верю! Ну-ка, признавайся, что привело тебя искать защиты под крылышком моего орла?.. Если, конечно, ты хочешь, чтобы мы лучше поняли друг друга.

Узнав же поподробнее о моей семье и связях в Риме, он, что-то прикинув, открыто заявил, что ему от моего присутствия ни холодно, ни жарко.

По природной доброте своей Флавий Веспасиан решил не сразу, а постепенно, шаг за шагом приучать меня к тяготам и лишениям солдатской жизни. Поначалу он стал брать меня с собой в инспекционные поездки по войскам, чтобы познакомить с местными условиями, да иногда диктовал свои рапорты Авлу Плавцию, так как сам был слишком ленив для писания деловых бумаг. Когда же он убедился, что мне известно, где у коня хвост, а где грива, и с какого боку носят меч, Веспасиан отправил меня к одному из фортификаторов легиона, чтобы я выучился строительству деревянных укреплений.

Наш отдаленный гарнизон не насчитывал даже полной манипулы. Часть легионеров ходила на охоту и заботилась о пропитании, другая валила деревья, а третья строила шанцы. Перед отъездом Веспасиан наказал мне строго следить за тем, чтобы люди тщательно ухаживали за оружием, а охрана была начеку и не бездельничала, ибо, как важно заявил мой командир, праздность на военной службе — это мать всех пороков и могила для дисциплины.

Уже через пару дней мне здорово надоело без толку бродить по лагерю, и я был сыт по горло незатейливыми шутками старых легионеров. Тогда я взял топор и отправился валить деревья. Когда солдаты заколачивали сваи, я вместе со всеми брался за канат копра и присоединялся к общему хору. По вечерам я иногда приглашал своих центурионов и фортификатора на чашу вина, которое втридорога продавал маркитант, но чаще я проводил время у лагерного костра, где ел с простыми легионерами их обжигающее незамысловатое варево. Я возмужал, огрубел, научился сквернословить и уже не обращал внимания, когда надо мной подтрунивали, спрашивая, давно ли у меня обсохло молоко на губах.

В нашем гарнизоне насчитывалось двадцать галльских кавалеристов. Увидев, что я не собираюсь соперничать с ним и командовать его людьми, их начальник как-то предложил мне поучаствовать в вылазке и захватить в плен моего первого бритта. Мы переправились через реку и поскакали к далеко отстоящему городку, жители которого пожаловались римлянам на набеги соседнего племени. Горожане попрятали свое оружие в хлевах и навозных кучах, но ветераны, сопровождавшие нас, были сноровистыми в таких делах и легко отыскали его. Отобрав оружие, они разграбили поселение, забрали все зерно и угнали часть скота. Мужчин, пытавшихся защитить свой скарб, легионеры безжалостно убивали, потому что, как пояснили мне, рабы из бриттов получаются никудышние. Женщин, не успевших укрыться в лесу, солдаты, весело гогоча, деловито и буднично насиловали.

Это бессмысленное и беспощадное разграбление напугало меня, но предводитель кавалеристов только смеялся и советовал мне не терять головы и держать меч наготове. Просьба поселян о защите городка не что иное, как обычная ловушка, уверял он, об этом говорит припрятанное оружие, найденное нами. И действительно: на рассвете размалеванные голубым бритты, громко крича, со всех сторон пошли на приступ селения.

Они надеялись застать нас врасплох, но мы ждали нападения и без труда отразили атаку легко вооруженных варваров, у которых не было таких, как у наших легионеров, тяжелых мечей и крепких щитов. Ветераны, которые вчера опустошили поселение и чьи злодеяния я решил вовек не прощать, вдруг заботливо сомкнулись вокруг меня и взяли под свою защиту.

Когда бритты пустились наутек, они бросили одного своего воина, раненного в колено. Он опирался на кожаный щит и, размахивая мечом, дико кричал. Ветераны принялись подталкивать меня в спину и, смеясь, подбадривать:

— Вот он, первый! Иди же, убей своего первого бритта, малыш!

Раненый бритт нанес мне слабеющей рукой удар, но я ловко уклонился от него и замахнулся сам; мечи наши с лязгом скрестились… И вот уже мой длинный кавалерийский меч с хрустом вошел в его горло, и бритт, хрипя и давясь кровавой пеной, упал навзничь. Я не выдержал и отвернулся; меня начало рвать. Устыдившись своей слабости, я вскочил в седло и присоединился к галлам, которые преследовали по лесу бегущего противника до тех пор, пока не раздались призывные звуки горна. Мы покинули поселение, готовые к отражению второй атаки, потому что наш центурион считал, что бритты еще не разбиты окончательно.

Дорога оказалась для нас трудной: нам приходилось гнать скот и тащить за собой плетеные корзины с зерном. Бритты тревожили нас еще несколько раз, и я почувствовал себя немного увереннее, когда мне пришлось не убивать раненого, а защищать собственную шкуру. Я даже пытался помогать другим, хотя так и не проникся уверенностью в том, что войну мы ведем благородными методами.

Вскоре наш отряд начал переправляться через реку, и при этом выяснилось, что мы потеряли двух человек и коня; многие воины были ранены. Смертельно усталый я отправился спать в свою палатку, но время от времени в страхе просыпался, ибо мне чудились воинственные вопли бриттов в лесу.

На следующее утро все принялись делить добычу. Я не хотел участвовать в этом, однако командир кавалеристов окликнул меня и стал нахваливать: я, мол, держался молодцом и даже весьма ловко размахивал мечом — особенно тогда, когда мне удавалось открыть глаза; а уж орал я от страха не хуже любого бритта. Поэтому, заключил он, у меня такие же права на долю в добыче, как и у остальных. И тут ветераны вытолкнули вперед девочку-подростка со связанными за спиной руками и сказали, ухмыляясь:

— А вот это твоя доля, малыш, чтобы ты не скучал и не задумал сбежать от нас.

Я пришел в ужас и вскричал, что не имею ни малейшего желания возиться с рабыней, но солдаты лишь скалили зубы, прикидываясь простачками:

— Знаешь, если ее возьмет себе кто-то из нас, грубиянов, она тут же, стоит только развязать ей руки, воткнет ему кинжал в брюхо. А ты — человек благородный, обходительный, умеешь разговаривать с женщинами, даже, как мы слышали, по-гречески понимаешь, так что девчонке ты как пить дать понравишься больше любого из нас.

Пихая друг друга кулаками и перемигиваясь, они убеждали меня, обещая по первому же зову прийти мне на помощь и вообще обучить обращению с такими рабынями. Перво-наперво девчонку нужно колотить по утрам и вечерам, чтобы выбить из нее всю дурь, посоветовали они, а потом добавили еще кое-что — доверь я эти их слова бумаге, она наверняка покраснела бы от смущения. Я, однако, продолжал отказываться, и тогда они сокрушенно покачали головами и заявили, пожав плечами:

— Что ж, значит, нам не остается ничего другого, как уступить ее за пару динаров маркитанту. Ну а что из этого выйдет, можешь себе представить.

Я бы никогда не простил себе, если бы эта пере пуганная девчонка попала к алчному маркитанту и превратилась в лагерную шлюху. Скрепя сердце я пробормотал, что согласен взять ее в качестве своей доли добычи. Затем я выпроводил ветеранов из палатки, сел напротив пленницы и стал разглядывать ее. Детское, все в синяках лицо, ярко-рыжие спутанные волосы, что космами падали на лоб. Она искоса бросала на меня мрачные взгляды и очень напоминала маленького британского жеребенка.

Я рассмеялся, разрезал ножом ее путы и жестами приказал ей умыться и причесаться. Девчонка потерла затекшие запястья и что-то негромко спросила. Я понял, что мне придется обратиться за помощью к фортификатору, который немного говорил на языке бриттов, и попросить его поработать толмачом. Он посмеялся над моими затруднениями и легко выяснил, что девчонка невредима и здорова. Услышав свое родное наречие, она, похоже, несколько приободрилась. Некоторое время они оживленно переговаривались, после чего фортификатор объявил:

— Она не желает ни умываться, ни причесываться, потому что боится и не доверяет тебе. Она клянется именем богини зайцев, что если ты к ней притронешься, она тут же убьет тебя.

Я вовсе не собирался прикасаться к ней и вообще решил держаться подальше от навязанной мне гостьи. Фортификатор сказал, что, пожалуй, не плохо было бы дать ей вина.

— Она быстро опьянеет, ибо дикие бритты не привыкли к вину, и ты сможешь делать с ней все, что вздумаешь. Только смотри, сам не напейся, а то она, как только протрезвеет, сразу перережет тебе глотку. Тут у нас уже было такое, когда один кожевник сдуру напился в обществе такой вот милой дикарки.

Я нетерпеливо повторил, что у меня и в мыслях нет трогать ее, но фортификатор все же предложил связать пленницу — иначе, мол, она при первом же удобном случае задаст стрекача.

— Я бы не пожелал себе ничего лучшего, — заявил я. — Объясни ей, что сегодня ночью я отведу ее на границу лагеря и отпущу на все четыре стороны.

Фортификатор покачал головой и сказал, что давно подозревал у меня слабоумие — еще с тех пор, как я добровольно надрывался вместе с легионерами в лесу; но он, конечно, не думал, что дело обстоит настолько плохо. Он снова поговорил с девчонкой, а потом сказал:

— Она не верит тебе. Она думает, что ты поведешь ее в лес, чтобы она стала посговорчивей. Но даже если ей и удастся сбежать от тебя, как лисе, все равно ее поймают бритты из другого племени, говорит она, и будут держать заложницей, потому что твоя красотка не из этих краев. Кстати, зовут ее Лугунда.

И вдруг глазки у фортификатора как-то странно забегали. Он облизнул губы и нерешительно предложил мне:

— Слушай, я дам тебе за эту девку два серебряных, и ты навсегда от нее избавишься.

Девчонка перехватила его взгляд, стремительно бросилась ко мне и так уцепилась за мою руку, словно я был ее единственной опорой и защитой на целом свете. Одновременно она выкрикнула несколько слов на своем гортанном наречии. Фортификатор громко рассмеялся и перевел:

— Она утверждает, будто ты превратишься в жабу, если вздумаешь приставать к ней. Но сначала ее соплеменники выпустят тебе кишки и воткнут в задницу раскаленный прут. Послушай, если ты не дурак, уступи девку за разумную цену более опытному человеку.

На какое-то мгновение я было поддался соблазну подарить ее фортификатору, но потом в который уже раз принялся терпеливо объяснять Лугунде, что не причиню ей вреда, а просто почищу ее как британского пони. Ведь даже им расчесывают патлы на лбу и в холодные ночи укрывают попоной.

Я брал в этом пример со старых легионеров, которые часто прогоняли скуку, возясь с животными и балуя их; а девчонка, что ни говори, все-таки лучше собаки, к тому же она сможет обучить меня наречию бриттов.

Все это я высказал фортификатору, хотя и не был уверен, что тот верно перевел мои слова. Я вообще сомневался в его познаниях и думал, что ему не удалось передать то, что я хотел сказать. Я подозреваю, он объяснил Лугунде, будто прикоснуться к ней — это для меня все равно что заняться любовью с ослицей. Во всяком случае она отпустила мою руку, нагнулась к ушату и принялась с остервенением тереть лицо, как бы стараясь доказать, что она вовсе не ослица.

Я попросил фортификатора выйти, а Лугунде дал кусок мыла. Она не имела представления, что это такое; да я и сам, по правде говоря, узнал о его существовании совсем недавно по пути в Британию, когда ходил в убогие бани в галльском городишке Лютеция. Помню, случилось это в день смерти моей матери, то есть в мой день рождения, когда мне стукнуло семнадцать лет и никого не было рядом, кто пожелал бы мне счастья.

Худой банщик-раб принялся, к моему удивлению, натирать меня чем-то совершенно непонятным. Эта штука была мягкой, нежной и великолепно — куда лучше пемзы! — очищала кожу. На радостях я купил раба вместе с его мылом за три золотых, а утром перед отъездом из Лютеции дал ему в присутствии городских властей свободу, оплатил налог на вольноотпущенников и разрешил носить имя Минуций. Несколько кусков мыла, подаренных им мне на прощание, я прятал от легионеров, потому что они с презрением отнеслись к этой «дурацкой выдумке».

Я показал Лугунде, как пользоваться мылом, и она умылась и причесалась. Ее распухшие запястья я натер мазью. Одежда на ней была вся испачкана и изодрана в клочья. Я пошел к нашему торговцу и купил Лугунде платье и плащ из шерсти. После всего этого она стала сопровождать меня всюду, как верная собачонка.

Вскоре я убедился, что мне проще обучить Лугунду латыни, чем самому заговорить на шепелявом языке варваров. Долгими темными вечерами у костра я даже пытался научить ее читать. Я чертил буквы на песке и заставлял девушку копировать их. Единственными книгами, которые я обнаружил в гарнизоне, оказались журнал центуриона и египетско-халдейский сонник, принадлежавший маркитанту. Я давно уже клял себя за то, что не взял ничего из книг; занятия с Лугундой хотя бы в какой-то мере возмещали мне их отсутствие.

На бесчисленные соленые шуточки, отпускаемые легионерами, которых весьма занимали мои взаимоотношения с пленницей, я отвечал улыбкой; я знал, что они говорят все это не со зла. Солдаты то и дело спрашивали с ухмылкой, каким таким колдовством я воспользовался, когда приручал эту дикую кошку. Естественно, они были уверены, что я сплю с ней, и я не разубеждал их, хотя не тронул девушку даже пальцем, — а ведь ей уже исполнилось тринадцать!

Скоро начался сезон холодных дождей, превративших и без того плохие дороги в непроходимые болота и озера, покрывавшиеся по утрам свежим хрустящим ледком, и жизнь в лагере стала спокойнее и однообразнее. Кое-кто из молодых галлов, завербовавшихся в легион на целые тридцать лет в надежде получить права гражданина Рима[36], взяли за обыкновение молча появляться в моей хижине, когда я занимался с Лугундой. Они слушали меня с открытыми ртами и громко повторяли латинские слова. В общем, не успел я опомниться, как стал учить латыни и основам письма и их тоже. Рвение этих юношей объяснялось легко: кто хотел продвинуться по службе, должен был уметь писать и читать. Ведь без учета личного состава еще не велась ни одна война.

Однажды, когда я проводил занятие в моей крытой торфом хижине, перед нами нежданно-негаданно вырос Веспасиан, приехавший с проверкой. Верный своей привычке, он никому ничего не сообщил и запретил аванпостам протрубить тревогу. Не привлекая внимания, он объезжал живший повседневной жизнью лагерь, полагая, будто таким образом он вернее оценит настроения людей. Веспасиан не любил подготовленных смотров.

В этот момент я как раз громко и отчетливо прочел из жутко растрепанного сонника толкование сна про бегемота и принялся показывать пальцем каждое слово, которое только что произнес. Молодые галлы, касаясь друг друга головами, внимательно следили за моим пальцем и повторяли латинские слова. Веспасиан так расхохотался, что у него из глаз покатились слезы. Он даже согнулся от смеха, хлопая себя по коленям. Мы едва не онемели от испуга — на столько неожиданным оказалось его появление, — но потом вскочили и, вытянувшись, замерли. Лугунда спряталась за моей спиной. К своему облегчению, я заметил, что Веспасиан вовсе не рассердился.

Отсмеявшись, он с нахмуренными бровями строго оглядел нас. Юные галлы отличались опрятностью и хорошей выправкой, поэтому командир сразу понял, что имеет дело со старательными солдатами, и одобрил их занятия латынью — это, мол, лучше, чем тратить короткие минуты отдыха на пьянку у маркитанта. Он даже подсел к нам и рассказал, как во время императора Гая Юлия в римском амфитеатре видел такого вот бегемота — огромного и удивительного зверя. Галлы, правда, подумали, что он морочит им голову, и нерешительно захихикали. Веспасиан не обиделся на них, однако заметно посуровел и приказал привести в порядок снаряжение для осмотра.

Я вежливо предложил ему быть моим гостем и отведать вина. Веспасиан ответил, что с удовольствием немного передохнет, так как гарнизон он уже осмотрел и нашел, что все легионеры заняты делом. Я извлек свою деревянную чашу — лучшей посуды, как я считал, у меня не было. Веспасиан с изумлением повертел ее в руках и спросил:

— А имеешь ли ты право на золотое кольцо всадника?

Я объяснил, что у меня есть и серебряные чаши, но этот деревянный кубок для меня дороже, потому что я получил его в наследство от матери. Веспасиан понимающе кивнул и произнес:

— Хорошо, что ты чтишь память своей матери. У меня самого есть помятая серебряная чаша, принадлежавшая еще моей бабушке. Я пью из нее в дни торжеств, и меня не трогают ухмылки окружающих.

Он жадно глотнул вина, и я щедрой рукой подлил ему еще. Я уже настолько свыкся с убогой солдатской жизнью, что непроизвольно тут же подсчитал в уме, сколько он сэкономил, прикладываясь к моему вину. Я подумал об этом не из скупости, а потому, что уже научился, как и прочие легионеры, обходиться десятью медными ассами в день, то есть двумя с половиной сестерциями. На эти деньги солдат покупает себе одежду и, кроме того, обязан из них же делать взносы в общую кассу легиона на случай своей болезни или ранения.

Веспасиан медленно покачал головой и сказал:

— Скоро придет весна и разгонит британские туманы. Тогда для нас наступят нелегкие времена. Авл Плавций готовится к отъезду в Рим на празднование своего триумфа и уводит с собой самые опытные, надежные войска. Конечно, многие сметливые ветераны повытаскивают деньжата, сколоченные на выкупах, и постараются увильнуть от трудностей марша на Рим: пара дней столичного загула прельщает мало кого. Я — один из немногих младших военачальников, имеющих право сопровождать Авла Плавция, потому что я отличился при штурме острова Вектис, но ведь должен же кто-то остаться и в Британии, дабы следить за порядком, пока император не пришлет замену Авлу Плавцию, верно? Авл клялся всеми богами выхлопотать мне по меньшей мере триумфальный знак, если я соглашусь остаться тут.

Он задумчиво поскреб подбородок и продолжал:

— По мне, так нам давно уже пора покончить с набегами и заключить с бриттами мир. Но в этом случае нам придется брать с покоренных и союзных племен такую высокую дань на содержание легионов, что неизбежно вспыхнут новые мятежи. Хорошо хоть сейчас у нас будет небольшая передышка, ибо Авл Плавций берет в Рим местных царей, предводителей и других знатных пленников в качестве военной добычи. Им, конечно, понравится роскошная тамошняя жизнь, и они отдадут своих детей в палатинскую школу, но для нас это мало что изменит. Соплеменники вскоре отрекутся от них, и все начнется снова, как только кланы, ведущие борьбу за власть, прекратят междоусобицу. И если бритты быстро помирятся друг с другом, то с наступлением самой короткой ночи — их главного праздника — здесь вспыхнет восстание. В эту ночь они имеют привычку смиренно приносить в жертву пленных на огромном каменном алтаре, их общей святыне. Любопытно, что больше всего они почитают богов Подземного Царства и Богию Тьмы с головой совы. А ведь сова — символ и нашей Минервы.

Некоторое время он размышлял над этим странным совпадением, а затем сказал:

— В сущности, мы слишком мало знаем о Британии — о ее племенах, наречиях, обычаях и богах. Нам хорошо известны лишь дороги, реки да переправы, горы да перевалы, леса, луга и водопои, потому что обо всем этом любой мало-мальски хороший полководец разузнает первым делом. Но ведь есть же торговцы, которые неутомимо снуют между воюющими племенами, — в отличие от тех горе-торгашей, которых грабят, стоит им отделиться на несколько стадиев от расположения легиона. Есть цивилизованные бритты, которые объездили Галлию и даже бывали в Риме и немного изъясняются по-латински. Но мы не научились обходиться с этими людьми так, как они того заслуживают. Сейчас Риму стоило бы подробно изучать бриттов, их нравы и богов, а также составить достоверную книгу о Британии, и это принесло бы куда больше пользы, чем покорение очередного народа. Божественный Юлий Цезарь не очень-то много знал об этой стране, а опирался на всяческие досужие вымыслы. Да и сам он не особенно придерживался истины, когда, желая выдвинуться, писал книгу о Галльской войне, в которой беззастенчиво преувеличил свои победы и умолчал об ошибках.

Веспасиан еще раз отхлебнул из моей чаши и продолжил, все больше горячась:

— Конечно, бриттов следует приобщать к римским обычаям и образованию, но я все время спрашиваю себя — а не легче ли было бы цивилизовать их, изучив для начала местные обычаи и вникнув в местные верования? Оттого, что мы их просто убиваем, никому нет никакого проку. Как раз сейчас самый подходящий момент сблизиться с ними: нам нужен мир, потому что наши лучшие войска уходят из Британии, а мы остаемся в ожидании нового, неизвестного полководца. Впрочем, что это я? Ты ведь уже прикончил одного бритта и наверняка хочешь принять участие в триумфе Авла Плавция. Такое происхождение и алая кайма на тунике дают тебе полное право на это; если пожелаешь, я замолвлю за тебя словечко. Тогда я хоть буду уверен, что у меня в Риме есть настоящий Друг.

Вино настроило его на печальный лад.

— Знаешь, мой сын Тит живет на Палатине как товарищ по играм своего ровесника Британника и получает такое же воспитание. Может, когда-нибудь ему повезет больше, чем мне, и он даст Британии мир.

— Значит, я наверняка видел его рядом с Британником на конных тренировках, — вставил я.

Веспасиан ответил, что сам он не видел сына уже более четырех лет и вряд ли встретится с ним в ближайшее время. Своего второго сына, Домиция, он даже не успел покачать на коленях, потому что малыш явился как бы плодом триумфальных празднеств в честь Клавдия, а сразу же после этого триумфа Веспасиану пришлось вернуться в Британию.

— Тот триумф не очень-то удался, — сказал он горько. — Бессмысленное мотовство на потеху черни — вот что это было. Я бы, конечно, тоже не отказался с лавровым венком на голове взойти по ступенькам Капитолия. Кто же не мечтает об этом, прокомандовав столько лет легионами?! Но нализаться можно и в Британии. Да к тому же здесь это обойдется гораздо дешевле!

Я сказал, что с радостью остался бы под его началом в Британии, если он считает, что я приношу здесь пользу. Мне вовсе не хочется принимать участие в триумфе, добавил я. Веспасиан оценил мои слова по достоинству и был явно тронут ими.

— Чем дольше я пью из твоей деревянной чаши, тем больше ты мне нравишься, — сказал он со слезами на глазах. — Хотел бы я, чтобы мой сын Тит походил на тебя. Послушай, я, пожалуй, доверю тебе одну тайну.

И он признался, что захватил в плен жреца бриттов, но скрыл это от Авла Плавция, поскольку тот сейчас собирает пленных только для римского триумфа и боев в амфитеатре. Чтобы позабавить народ чем-нибудь необычным, Плавций не прочь будет заставить настоящего жреца бриттов перед началом представления принести в жертву нескольких пленных.

— Но друид никогда не согласится на это, — сказал Веспасиан, — так что Авлу придется переодевать жрецом какого-нибудь обычного бритта. Римляне и не заметят подмены. Ну вот, а как только Авл отправится в путь, я тут же освобожу жреца и в знак моих дружественных намерений позволю ему вернуться домой. Если у тебя хватит мужества, ты сможешь сопровождать его. Кстати и изучишь обычаи бриттов. Между прочим, этот друид будет тебе полезен, ибо с его помощью ты сумеешь свести знакомство со многими знатными британскими юношами. Он бы оберегал твою жизнь. Я, видишь ли, убежден, что наши удачливые торговцы за большие деньги выкупают у друидов право на свободу передвижения, хотя те и не признаются в этом.

Я вовсе не горел желанием связываться с чужими и кровожадными богами и спрашивал себя, что же это за проклятие преследует меня, раз еще в Риме я оказался втянутым в религиозные распри христиан? Но за доверие следует платить доверием, и я рассказал Веспасиану, чему именно я обязан своим появлением в Британии. Представив, как супруга триумфатора будет обвинена самим же триумфатором в увлечении постыдными культами, Веспасиан чрезвычайно развеселился и, желая показать, что тоже хорошо осведомлен о столичных сплетнях, рассказал мне следующее:

— Я давно уже знаю Паулину Плавцию, и мне кажется, что она лишилась разума после того, как позволила одному юному философу — по-моему, его звали Сенека — тайно встречаться в своем доме с Юлией, сестрой императора Гая. Влюбленные были за то изгнаны из Рима, и Юлия вскоре умерла, а Паулина Плавция приняла так близко к сердцу обвинение в сводничестве, что слегка тронулась умом. Она надела траур и перестала показываться на людях. Короче говоря, немудрено, что ей приходят в голову всякие странные мысли.

Пока мы беседовали, Лугунда, затаившись в углу, внимательно разглядывала нас. Если я улыбался, она улыбалась тоже, если хмурился, тут же начинала беспокоиться. Веспасиан изредка рассеянно посматривал на нее и вдруг ошеломил меня вот какими словами:

— До чего же трудно понять, что у женщин на уме! Мужчина никогда не знает, что она затевает. Божественный Цезарь нелестно отзывался о британских женщинах, но он был не очень-то высокого мнения о женщинах вообще. Лично я думаю, что и среди варваров, и среди римлянок есть женщины хорошие, а есть плохие, и можно лишь позавидовать тому мужчине, кому доведется повстречать верную и добрую женщину. Твоя дикарка — совсем еще ребенок, но она может оказаться тебе очень полезной. Видишь ли, ты почти наверняка не знаешь, что ее племя попросило у меня разрешения выкупить девочку. Обычно бритты так не поступают, потому что считают соплеменников, оказавшихся в руках римлян, навсегда пропавшими для клана.

Он с заметным усилием обменялся с Лугундой несколькими непонятными словами на ее родном наречии, и девушка изумленно посмотрела на него и сделала непроизвольное движение в мою сторону, как бы ища у меня защиты. Поначалу она отвечала Веспасиану очень робко, но затем совсем успокоилась. Наконец мой командир покачал головой:

— М-да, с бриттами объясниться непросто. Жители южного побережья говорят не на том диалекте, что островные племена. Я могу лишь сказать тебе, что твоя Лугунда еще с младенчества была определена друидами в жрицы заячьего культа. Насколько я понял, друиды занимаются отбором подходящих для их цели детей и воспитывают из них жрецов. Так у них заведено издавна, потому что у друидов есть множество иерархических ступеней и они вынуждены всю жизнь учиться. У нас сан жреца — это скорее почетный политический пост, а вот у бриттов друиды — это одновременно и врачи, и судьи, и даже поэты, если, конечно, допустить, что у варваров существует нечто вроде поэзии.

Я все больше и больше убеждался, что Веспасиан — отнюдь не такой невежественный солдафон, каким бы он хотел казаться. Я думаю, он попросту разыгрывал из себя неотесанного мужлана, чтобы легче было обнажить зазнайство и тщеславие других.

То, что Лугунда предназначалась друидами в жрицы, даже не приходило мне в голову, хотя я и замечал, что ее всегда тошнит от зайчатины. Кроме того, она терпеть не могла, когда я ловил зайцев силками, но я объяснял это ее варварскими привычками, поскольку знал, что многие кланы и племена бриттов почитают различных животных священными, подобно тому, как жрецы Дианы у нас Неми не могут прикоснуться к лошади или же взглянуть на нее.

Веспасиан опять заговорил с Лугундой и вдруг громко расхохотался:

— Дикарка не желает возвращаться к своим. Она хочет остаться у тебя и утверждает, будто ты ее учишь таким колдовским штукам, которыми у них никогда не владел ни один жрец. Клянусь Юпитером, она считает тебя святым, потому что ты ни разу не попытался овладеть ею!

Я с раздражением ответил, что никакой я не святой, а просто связан определенным обетом; что же касается Лугунды, то она еще совсем ребенок. Веспасиан лукаво взглянул на меня, помолчал и только затем произнес:

— Я не могу заставить ее вернуться в свой клан, но думаю, ей все же придется встретиться с оракулом Зайца.

На следующий день Веспасиан провел обычный смотр лагеря и объявил солдатам то, что накануне говорил мне. Он велел им раз и навсегда оставить бриттов в покое.

— Понятно, болваны? — орал он. — Каждый бритт отныне вам все равно что отец родной, старуха — что мать, а смазливая девка — горячо любимая сестренка. Зарубите это себе на носу, олухи вы этакие! Махайте что есть сил зелеными ветками, если увидите хоть одного бритта, одаривайте его, кормите и угощайте, как самого Бахуса. Вам, канальям, отлично известно, что по законам войны мародерство карается сожжением на костре. Так что смотрите, чтобы мне не пришлось подпалить ваши шкуры. Но учтите, раззявы, не будет вам от меня пощады, если бриттам удастся спереть у вас хоть одну клячу, хоть один меч! И не забывайте, что бритты — варвары. Старательно изучайте их обычаи. Обучите местных римским богохульствам и игре в кости и подружите их с Бахусом — пускай это будет их первым шагом на пути к подлинной образованности. Если бритт ударит вас по одной щеке, можете тут же подставить другую, ибо, клянусь честью, я позволю себе утверждать, что у нас дома недавно появилась новомодная и, по-моему, опасная привычка, требующая, чтобы вы поступали именно так, а не иначе. Но старайтесь все-таки пореже подставлять свои продувные рожи под их кулаки и разрешайте ваши споры по-британски — то есть борьбой, бегом с препятствиями или игрой в мяч.

Я еще никогда не слышал, чтобы легионеры гоготали так весело, как во время этой проповеди Веспасиана. У многих слезы градом катились из глаз, а один солдат умудрился уронить свой щит в грязь. В наказание Веспасиан собственноручно взгрел его жезлом, ловко выхваченным у кого-то из центурионов, и вызвал этим новый приступ веселья. Затем Веспасиан принес предписанную ритуалом жертву на алтарь легиона, причем сделал он это так торжественно и благочестиво, что никто более не осмелился смеяться над ним. Он пожертвовал много телят, баранов и кабанов, и все оживились в предвосхищении дарового жаркого и бурно радовались этим добрым предзнаменованиям.

После смотра Веспасиан распорядился, чтобы я купил у одного ветерана живого зайца, которого тот забавы ради держал в клетке. Веспасиан взял зверька в руки, и мы втроем — он, Лугунда и я — пошли глубоко в лес. Полководец решил обойтись без охраны: он был храбрым человеком, а кроме того, на нас после смотра все еще оставались доспехи.

В лесу Веспасиан протянул Лугунде зайца, держа его за уши. Та проворно засунула животное под плащ и стала оглядываться в поисках подходящего места. Без видимой причины она так долго водила нас по чаще зигзагами, что я начал подумывать о засаде бриттов. Впереди с отвратительным карканьем поднялся ворон, но, слава богам, полетел куда-то направо.

Наконец Лугунда остановилась около могучего дуба. Она махнула рукой на все четыре стороны света, подбросила вверх пригоршню желудей, проследила, куда они упали, и принялась монотонным голосом читать заклинание. Лугунда приговаривала и пела так заунывно и долго, что меня начало клонить ко сну, но тут она вдруг вынула зайца из-под плаща, отпустила его и стала напряженно следить за ним потемневшими от волнения глазами. Заяц огромными прыжками понесся прямо на северо-запад и исчез в густом кустарнике. Лугунда заплакала, прижалась ко мне и обхватила руками за шею. Веспасиан грустно проговорил.

— Ты сам выбрал этого зайца, Минуций. Я тут ни при чем. Как я понимаю, он предсказал, что Лугунда должна немедленно возвращаться к своему племени. Если бы он остался сидеть на месте или сунул бы голову в кусты, то это было бы неблагоприятным предзнаменованием, означавшим, что Лугунде надо оставаться рабыней. Конечно, может, я и ошибаюсь, ведь я не очень-то разбираюсь в предсказаниях заячьего оракула бриттов.

Веспасиан дружелюбно похлопал девушку по плечу и что-то проговорил, указывая на меня. Лугунда успокоилась, заулыбалась, взяла мою руку и несколько раз поцеловала ее.

— Я только пообещал красавице, что ты обязательно проводишь ее до родного племени, — сказал Веспасиан безучастно. — Однако надо бы опросить и других оракулов, чтобы узнать, нельзя ли ей отправиться в путь попозже, ибо я хочу познакомить тебя с пленным друидом. Мне кажется, ты достаточно безрассуден для того, чтобы притвориться странствующим софистом[37], собирающим в разных землях знания и крохи чужой мудрости. Я советую тебе нарядиться в козьи шкуры. Девочка будет утверждать, что ты святой, а друид станет охранять твою жизнь. Они всегда держат свои обещания, если соглашаются поклясться именем их подземных богов. Впрочем, может быть, они и солгут, и тогда нам придется выдумывать что-нибудь другое, чтобы сохранить с ними мирные отношения.

Итак, я и Лугунда отправились вместе с Веспасианом в главный лагерь легиона. Собираясь в путь, я с удивлением заметил, что многие в нашем маленьком гарнизоне за время долгой зимы привязались ко мне, хотя поначалу они и подтрунивали надо мной. Легионеры дарили мне на прощание всякую всячину; наставляли, что, мол, ласковое теля двух маток сосет, подбадривали, уверяя, что в жилах моих течет кровь настоящей волчицы, раз я умею говорить по-гречески. Мне было грустно покидать их.

Когда мы достигли главного лагеря, я забыл поприветствовать орла легиона, как то было положено по уставу, и Веспасиан, зарычав от гнева, приказал мне сдать оружие и отправляться в карцер. Такая строгость показалась мне чрезмерной, однако вскоре я сообразил, что таким образом он хотел поскорее свести меня с пленным друидом.

Хотя тому не исполнилось еще и тридцати, человек он был во многих отношениях примечательный. Друид сразу признался мне, что был захвачен в плен, когда возвращался домой из Вест-Галлии и шторм выбросил его корабль на берег, охраняемый римлянами.

— Твой легат Веспасиан — хитрая лисица, — сказал он, усмехаясь. — Никто из ваших ни за что не распознал бы во мне друида и даже не посчитал бы за бритта, потому что я не раскрашиваю лицо голубым. Он пообещал избавить меня от мучительной смерти в амфитеатре Рима. Однако напрасно он думает, что за это я покорюсь ему. Я совершу лишь то, что повелят мне пророчества. Веспасиан, сам о том не догадываясь, подчиняется нашим богам, когда оберегает мою жизнь. Впрочем, мне вообще ничто не страшно, так как я — посвященный.

Я занозил себе большой палец, и он распух и сильно болел. Друид, ловко сжав мое запястье, мгновенно вытащил занозу, да так, что я ничего не почувствовал. Рука по-прежнему ныла и горела, но наутро боль утихла, а ранка совершенно затянулась, и от нее не осталось и следа.

Вскоре друид вновь заговорил со мной о Веспасиане.

— Очевидно, он лучше, чем остальные римляне, понимает, что нынешняя война — это война между богами бриттов и богами римлян, — заявил он. — Поэтому-то хитрец и пытается заключить перемирие между богами — что, кстати, куда умнее, чем стремиться склонить наши племена к политическому союзу с Римом. Для наших богов такое перемирие может оказаться выгодным, ибо они бессмертны. Я совершенно убежден, что все последние предзнаменования говорят об одном: римские боги погибнут. Догадываясь, что Рим ни когда окончательно не покорит Британию, дальновидный Веспасиан хочет поставить наших богов себе на службу, но забывает о том, что каждый должен поклоняться своим богам.

Друид даже попытался оправдать в моих глазах человеческие жертвоприношения, которые предписывает его вера, пояснив:

— Жизнь должна выкупаться ценой жизни. Когда заболевает бритт благородного происхождения, он приносит в жертву богам преступника или раба для своего исцеления. Смерть для нас — не то же самое, что для римлян, ибо мы знаем, что рано или поздно возродимся, а умирание — это всего лишь переход в другое место. Я не берусь утверждать, что все люди вновь рождаются. Но любой посвященный знает, что он непременно вернется на единственно возможную для него ступень. Поэтому смерть для него — только глубокий сон, от которого он рано или поздно пробудится.

Веспасиан дал свободу друиду, который по закону считался теперь его рабом. Из своего кармана он заплатил в казну налог на вольноотпущенника, разрешил друиду носить свое второе имя Пьетро и в присутствии всех легионеров объявил ему об обязанностях, которые имеет вольноотпущенник по отношению к своему бывшему господину. Веспасиан подарил нам трех мулов, переправил через реку и послал в страну Лугунды. В тюрьме я отпустил волосы и бородку, а когда мы покидали лагерь, переоделся-таки в козьи шкуры, хотя Пьетро и высмеивал все эти меры предосторожности.

Стоило нам оказаться под покровом леса, как друид бросил в кусты свой посох отпущенника и издал пронзительный боевой клич бриттов. В одно мгновение мы были окружены толпой вооруженных и размалеванных голубым людей; однако ни меня, ни Лугунду никто и пальцем не тронул.

С первых весенних дней и до зимних заморозков мы с Пьетро и Лугундой разъезжали на своих мулах от одного племени бриттов к другому, пока я не узнал их все. Пьетро обучал меня по мере сил и возможностей обычаям и верованиям своего народа, умалчивая лишь о таинственных посвященных. Я не стану сейчас подробно рассказывать об этих поездках, потому что описал их в своей книге о Британии, к которой и отсылаю любознательного читателя.

Однако кое о чем мне следует здесь поведать. Только много лет спустя я понял, что во время этих странствий меня, так сказать, околдовали. Я не знаю, как это получилось, — может, на меня потихоньку влияли Лугунда и Пьетро, может, я был слишком молод, но только мое путешествие с каждым днем нравилось мне все больше и больше. Многое я воспринимал тогда не так, как сейчас, — в лучшем свете, что ли. Я находил удовольствие в обычаях бриттов, мне были по душе люди, встреченные мною; теперь, по прошествии стольких лет, я вряд ли оценил бы их подобным же образом. А вообще-то в то лето я повидал и узнал так много, что почувствовал себя повзрослевшим по меньшей мере на год, словно перескочив через него.

Лугунда осталась в стране своих соплеменников и занялась разведением зайцев, а я провел зиму в переполненном римлянами городе Лондинии, записывая то, что увидел и узнал в своих путешествиях. Лугунда порывалась непременно сопровождать меня, но Пьетро хотел, чтобы спустя какое-то время я вернулся к ним, и сумел убедить девушку, что это произойдет только в том случае, если она не уедет от родителей, которые, кстати говоря, по британским понятиям были людьми весьма знатного происхождения.

Веспасиан не признал меня, когда я, закутанный в дорогие меха, вошел к нему с голубыми полосами на лице и золотыми серьгами в ушах. Я заговорил с ним на языке бриттов и сделал рукой простейший из тайных знаков друидов, которым мне разрешил пользоваться Пьетро, чтобы я мог избежать дорожных опасностей.

Я сказал:

— Я бритт Итуна, кровный брат римлянина Минуция Лауция Манилиана, и пришел к тебе с вестью о нем. Он позволил друидам усыпить себя сном смерти, чтобы высмотреть для тебя благие предзнаменования. Теперь он уже не может вернуться на землю в своем прежнем облике, и я обещал ему установить памятную доску с подобающим изречением. Нет ли у тебя, римлянин, доброго каменотеса?

— Клянусь Плутоном и Гекатой! — воскликнул Веспасиан. — Минуций Манилиан мертв?! И что же мне теперь писать его отцу?!

— Когда мой мудрый брат умирал за тебя, в снах ему привиделся гиппопотам, — продолжал я. — Это значит, что могущество твое будет расти и никто не сможет победить тебя. Флавий Веспасиан, боги Британии прорицают тебе, что перед смертью своей ты исцелишь больных, а в стране египтян будешь провозглашен богом.

Тут только Веспасиан узнал меня, вспомнив о том самом египетско-халдейском соннике, и захохотал.

— Меня чуть удар не хватил! — признался он. — Но что за вздор ты сейчас нес?

Я рассказал, что и впрямь видел похожий сон, когда разрешил одному из высших британских друидов погрузить меня в глубочайший, едва ли не смертельный сон.

— Имеет ли это какой-нибудь смысл, я не знаю, — благоразумно добавил я. — Может, я сильно испугался тогда, когда — помнишь? — читал по соннику Лугунде и галлам о гиппопотаме, а ты вдруг возник у меня за спиной. Но во сне я видел все так отчетливо, что могу описать площадь и храм, перед которым разыгрывалась эта сцена. Грузный и облысевший сидел ты в судейском кресле, а вокруг стояло множество людей. Слепец и паралитик умоляли тебя об исцелении. Сначала ты не соглашался, но потом вдруг плюнул слепому в глаза, а хромого ударил по ногам. И слепец прозрел, а паралитик с ликованием отбросил костыли. Увидев это, народ стал кидать жертвенные хлебы и провозгласил тебя богом.

Веспасиан весело рассмеялся, но веселость его была несколько нарочитой.

— Не рассказывай мне больше о подобных снах даже в шутку, — предупредил он, — хотя я обещаю прибегнуть к такому вот целебному средству, если потребуется. Правда, похоже, я так и останусь в Британии в младших военачальниках до тех пор, пока у меня не повыпадут все зубы.

Конечно, на самом деле он так вовсе не думал. Я заметил у него на груди триумфальный знак отличия и поздравил его, но Веспасиан, помрачнев, сообщил мне самую последнюю новость из Рима: император Клавдий велел заколоть свою молодую жену Мессалину, а затем, обливаясь слезами и ругаясь, поклялся преторианцам всеми богами, что больше никогда не женится.

— Я знаю наверняка, что Мессалина разошлась с Клавдием, чтобы выйти замуж за консула Силия, с которым она давно уже водила шашни, — рассказывал Веспасиан. — Стоило Клавдию отлучиться из города, как они вступили в брак и намеревались то ли снова ввести республику, то ли с одобрения сената провозгласить Силия императором. Что там произошло в действительности, сказать теперь трудно. Одним словом, отпущенники Клавдия — Нарцисс, Паллант и прочие лизоблюды — изменили Мессалине и нашептали Клавдию, что-де жизнь его в опасности; впрочем, это было недалеко от истины. На свадьбе заговорщики на радостях допустили маленькую оплошность: они перепились. Клавдий, который к тому времени уже вернулся в город, склонил преторианцев на свою сторону. В результате вздернули немало сенаторов и всадников, и лишь немногих удостоили особой милости, дозволив выпить чашу с цикутой или вскрыть себе вены. В заговоре участвовало много народу, так что он явно готовился заранее…

— Что за дикая история?! — воскликнул я. — Еще перед отъездом из Рима я слышал, что вольноотпущенники императора пришли в ужас, когда Полибий был осужден по приказу Мессалины; но я никогда до конца не верил тому, что про нее рассказывали. Я думал, все эти мерзкие слухи распускались для того, чтобы подорвать ее репутацию.

Веспасиан почесал свою огромную голову, лукаво подмигнул мне и произнес:

— Я всего лишь простой младший военачальник и живу здесь как отшельник. До столицы далеко, и я понятия не имею, что там творится. Знаю только, что за связи с заговорщиками казнили пятьдесят сенаторов и несколько сотен всадников. Больше всего я беспокоюсь о моем сыне Тите, который был на попечении Мессалины и воспитывался вместе с Британником. Если Клавдий так рассердился на мать своих детей, что убил ее, то кто поручится, что в один прекрасный день этот вздорный старик не обратит гнев и против собственного сына и его наперсника?

Затем мы немного поговорили о племенах и царях Британии, с которыми я познакомился благодаря Пьетро. Веспасиан велел мне подготовить подробный доклад, но не выдал денег ни для покупки папируса, чернил и перьев, ни на прожитие в Лондинии. Жалованья я тоже не получал и в списках моего легиона не значился, а потому этой на редкость холодной и туманной зимой я сам себе казался всеми забытым пасынком.

Я снял каморку в доме одного галльского торговца и начал писать, но вскоре вынужден был признаться себе, что это дается мне куда тяжелее, чем я предполагал. Ведь мне следовало не комментировать или исправлять уже готовое произведение, а излагать собственные мысли и впечатления. Я извел много дорогого папируса; облачившись в шерстяную тунику и подбитый мехом плащ, хорошо защищавшие от пронизывающего ветра, я часто расхаживал взад-вперед по берегу широкой реки, именуемой Тамиза, и обдумывал книгу. Как-то, вернувшись из очередной инспекторской поездки, Веспасиан призвал меня к себе и велел прочесть ему написанное. Когда я умолк, вид у него был несколько обескураженный. Веспасиан сказал:

— Я не могу судить о литературе и питаю слишком большое уважение к ученым людям, чтобы обсуждать их творения, но мне кажется, что ты откусил больше, чем сможешь проглотить. Пишешь ты красиво, спору нет, но для начала, по-моему, тебе надлежало решить, что именно должно выйти из-под твоего пера — поэма или деловые записки. Я согласен, приятно читать про зеленые луга, цветущий боярышник да весело щебечущих птичек, но я спрашиваю себя: что полезного из всего этого почерпнет военачальник или торговый человек? Еще мне показалось, что ты слишком уж полагаешься на рассказы друидов и знатных бриттов, когда описываешь историю племен и божественное происхождение их царей. Ты с восторгом повествуешь о деяниях вождей и прославляешь их добродетели, будто позабыв, что сам ты — римлянин. Твоими устами говорят одни лишь бритты. И со всем уж ни к чему было оскорблять Божественного Юлия Цезаря и утверждать, что он не сумел покорить Британию, а бежал от ее берегов не солоно хлебавши. Все обстояло не совсем так, хотя твои выводы, безусловно, весьма лестны для Клавдия, которому благодаря распрям между племенами бриттов удалось умиротворить большую часть страны. Признай, однако, что это не повод для публичного поношения Божественного Юлия Цезаря, и оно не делает тебе чести…

Он выговаривал мне по-отечески, почти ласково, но сердце мое начало тревожно и сильно биться. Я вдруг понял, что, составляя доклад, постоянно уносился мыслями из мрачной зимы и своего угрюмого отшельничества в наполненное сказками лето и позабывал все свои недавние лишения и страхи, вспоминая только хорошее. Сидя над папирусом, я тосковал по Лугунде и думал о кровном братстве, в которое я вошел вместе с людьми ее племени, считавшими меня скорее бриттом, чем римлянином. Однако же слова Веспасиана задели мое писательское самолюбие, и я строптиво ответил:

— Жаль, что я не оправдал твоих надежд. Видно, мне лучше собрать свои вещи и поскорее отправиться обратно в Рим — если, конечно, зимой возможна переправа в Галлию.

Веспасиан положил мне на плечо свою огромную руку и сказал примирительно:

— Ты еще молод, а потому я прощаю тебе твою обидчивость. Вскоре для твоей же пользы ты поедешь со мной в инспекционную поездку в город ветеранов Камулодун. Там я дам тебе под начало когорту, дабы ты приобрел необходимый боевой опыт. За это твои кровные братья бритты станут уважать тебя еще больше. А осенью ты сможешь написать свою книгу заново.

Вот как получилось, что я довольно быстро стал военным трибуном, хотя мне исполнилось всего лишь восемнадцать. Новое назначение льстило мне, и я очень старательно делал все, что от меня требовалось, хотя зима мешала и гарнизонным занятиям, и строительным работам, и тренировочным маршам.

Немного погодя я получил от отца кругленькую сумму и письмо следующего содержания:

«Марций Мецентий Манилиан приветствует своего сына Минуция Лауция.

Ты, наверное, слышал, что у нас в Риме произошли некоторые изменения. В знак признания особых заслуг Туллии в раскрытии заговора (но отнюдь не за мои личные достоинства) император Клавдий пожаловал меня почетной пурпурной каймой. Так что у меня теперь есть в курии собственная скамейка. Смотри, постарайся слишком уже не проказничать. Я отправляю тебе платежное поручение в Лондиний. У нас здесь стало известно, что бритты провозгласили Клавдия богом и соорудили в его честь храм с островерхой крышей, и ты поступишь весьма мудро, если преподнесешь этому храму достойный дар. У тетушки Лелии, по-моему, все в порядке. Твой вольноотпущенник Минуций живет при ней и непрерывно варит галльское мыло, которое потом выгодно продает. Моя супруга Туллия шлет тебе привет. Выпей за мое здоровье из материнской чаши».

Итак, отец все же стал сенатором (во что я, честно сказать, никогда не верил), а значит, не следовало удивляться тому, что Веспасиан так быстро выдвинул меня в военные трибуны. Он попросту узнал о том, что произошло в Риме, гораздо раньше меня. Я почувствовал разочарование и понял, что никогда уже не смогу уважать сенат так, как прежде.

Следуя совету отца, я поехал в деревянный храм, воздвигнутый бриттами в честь Клавдия в городе ветеранов, и пожертвовал ему раскрашенную деревянную скульптуру. Подарить что-нибудь подороже я не осмелился, потому что сами бритты преподносили святилищу вещи простые и дешевые: щиты, холсты да глиняную посуду. Веспасиан же пожертвовал один довольно-таки ржавый меч, чтобы не нанести оскорбления царям бриттов слишком дорогим даром. Так он, во всяком случае, говорил мне.

Когда наступило лето, я с радостью снял свои знаки отличия и римские доспехи, намалевал на щеках голубые полосы и накинул на плечи пестрый и нарядный плащ бриттов. Однако Веспасиан посчитал, что не вправе отпустить в леса сына римского сенатора, ибо дикари бритты только и ждут случая подстрелить его. Конечно же, военачальник отлично знал, что я нахожусь под покровительством друидов и поэтому могу разгуливать по земле бриттов совершенно свободно. Пожалуй, в Риме мне грозила бы большая опасность.

Я заносчиво ответил, что не нуждаюсь в его разрешении и отправлюсь в леса на свой страх и риск, причем верхом на собственном коне, ибо по молодости и глупости мне хотелось покрасоваться перед знатными британскими юнцами. Но Веспасиан, добродушно ухмыльнувшись, категорически воспротивился этому моему желанию и принялся расхваливать выносливость мулов, привычных к британским тропам. Не случайно же он безжалостно приказал распять конеторговца, который контрабандой привез сюда из Галлии целое судно лошадей и хотел сбыть их бриттам по баснословным ценам. Мой жеребец, считал Веспасиан, лакомый кусок для местных жителей — ведь они изо всех сил стремятся улучшить породу местных низкорослых лошадок. Еще бы: бритты на собственной шкуре испытали превосходство римской кавалерии над их боевыми колесницами.

Я вынужден был согласиться и ограничился тем, что накупил моим лесным друзьям множество даров. Главным образом я нагрузил мулов амфорами с вином, ибо британская знать пристрастилась бражничать и делала это не хуже любого римского легионера.

В самую короткую летнюю ночь я участвовал в празднике солнца в древнем круглом храме бриттов, сложенном из огромных замшелых валунов. В одной старинной гробнице я отыскал украшения из золота и янтаря; осмотрел оловянные копи — в гавань по соседству еще в незапамятные времена наведывались за оловом корабли карфагенских купцов. Но самым большим потрясением оказалась для меня встреча с Лугундой, превратившейся за зиму в стройную красавицу. Когда я приехал, она занималась своим любимым делом — возилась с зайцами; недаром же она была жрицей их бога. На плечах у нее красовался белый священный плащ, голову обхватывал серебряный обруч, а глаза сияли ярко и радостно. Мы было обнялись, здороваясь, но потом испуганно отпрянули друг от друга и больше уже не отваживались повторить эту попытку. Тем летом клан не разрешил ей путешествовать со мной, и мне даже пришлось тайком сбежать от нее, когда я собрался в дорогу. Скитаясь по Британии, я постоянно помнил о ней и засыпал и просыпался с мыслями о Лугунде.

Вернулся я к ней раньше, чем предполагал, но особого счастья как будто и не обрел. Вроде бы мы и обрадовались встрече, но почему-то с первых же минут принялись ссориться и обижать друг друга, так что иногда я начинал ненавидеть ее и не желал больше видеть. Однако стоило Лугунде снова подойти ко мне, улыбнуться и протянуть своего любимого зайца, как гнев мой бесследно испарялся и из меня можно было вить веревки. Я совсем позабыл, что я римский всадник и сын сенатора, имеющий право на пурпурный плащ военного трибуна. Когда я сидел на траве, согреваемый лучами ласкового британского солнца, и держал на коленях барахтающегося зайчонка, Рим представлялся мне чем-то далеким и призрачным.

Ко мне неслышно подкралась Лугунда, прижалась своей щекой к моей, засмеялась — но потом внезапно выхватила у меня зайца и, сверкая глазами, заявила, что я нарочно мучаю животное. С зайцем в руках и с пылающими щеками она гневно смотрела на меня, и я даже пожалел, что не выдрал ее хорошенько, пока в лагере она находилась в моей власти.

Но иногда она была приветлива и водила меня по огромным угодьям ее родителей, показывая поля и пастбища. Мы спускались даже в потайное хранилище, где мне позволили взглянуть на ткани, украшения и драгоценности, которые в ее семье веками передавались от матери к дочери.

— Ну как, нравится тебе наша страна? — поддразнивая, спрашивала Лугунда. — Или воздух ее недостаточно сладок? Или тебе не по вкусу наш ячменный хлеб и наше густое пиво? Мой отец мог бы дать тебе столько конных упряжек и серебряных повозок, сколько ты пожелаешь, и столько земли, сколько ты смог бы объехать за день, — только попроси!

Однажды она проговорила:

— Расскажи мне о Риме. Мне хотелось бы прогуляться по каменным мостовым, увидеть большие храмы с военными трофеями из разных стран и свести знакомство с женщинами, непохожими на меня, чтобы изучить их обычаи. Ведь в твоих глазах я обыкновенная британская девушка-дикарка.

А в другой раз в порыве искренности она сказала мне:

— Помнишь ли ты, как однажды обнимал меня, согревая своим телом в хижине той холодной зимой, когда я сильно затосковала по дому? Вот я и дома, и друиды сделали меня жрицей Зайца. Ты даже и не представляешь, что это за великая честь; но я бы сейчас отдала все, чтобы вновь очутиться в той деревянной хижине, держать твои руки в своих и внимать твоим наставлениям.

Я был еще слишком неопытен, чтобы толком разобраться в собственных чувствах и в том, что происходило между нами. Я решил посоветоваться с друидом Пьетро, который в начале осени должен был вернуться с таинственного острова по ту сторону коварного холодного моря, где его должны были сделать жрецом следующей ступени.

По приезде он несколько дней незаметно от нас наблюдал за нашими с Лугундой играми, а однажды подошел поближе, сел на землю, прикрыл глаза ладонями, опустил голову на сдвинутые колени и погрузился в священный сон. Мы не отваживались пробудить его, потому что знали, что в такие минуты он общался с богами подземного мира. Вскоре у нас пропала охота шутить и веселиться; усевшись на бугорок, мы стали ждать, когда он пробудится.

Посмотрев на нас потусторонним взором, друид произнес:

— За твоими плечами, Минуций Лауций, я вижу свирепого зверя, похожего на пса с густой гривой, а Лагунда — одинокая защитница своих зайцев.

— Это не пес, — ответил я обиженно. — Это лев, хотя, впрочем, такого благородного зверя тебе видеть не доводилось, а потому я прощаю тебе невольное заблуждение.

— Твой пес, — невозмутимо продолжал Пьетро, — когда-нибудь загрызет зайцев. И разобьется тогда сердце Лугунды, и умрет она, если вы вовремя не расстанетесь.

Я ошеломленно возразил:

— Но я вовсе не желаю зла Лугунде. Мы же с ней как брат и сестра.

— И как это римлянин может разбить мне сердце? — пренебрежительно фыркнула Лугунда. — А пса его я убью, вот и все. Я не верю в дурные сны, Пьетро, и Итуна не брат мне.

Пьетро проговорил с отрешенным взглядом:

— Лучше, если я поговорю с каждым из вас по отдельности. Сначала с тобой, Итуна Минуций, а потом с тобой, Лугунда. Посмотри пока за своими зайцами.

Лугунда гневно сверкнула глазами, но не осмелилась перечить друиду. Пьетро скрестил ноги, взял в руку ветку и принялся рассеянно водить ею по земле.

— В один прекрасный день римляне будут отброшены обратно за море, — сказал он. — Британия поклоняется богам подземного мира, и боги неба вовек не сумеют победить подземных. Римляне могут вырубить все наши священные дубравы, разбросать священные камни, повсюду понастроить свои дороги и даже обучить покоренные племена римскому земледелию, чтобы превратить их в своих данников; но придет день — и их утопят в море. Для этого должен только явиться муж, который постигнет военное искусство римлян и сможет сплотить племена, подняв их на совместную борьбу.

— Оттого мы и держим здесь целых четыре легиона, — возразил я. — Через одно или два поколения Британия станет цивилизованной страной и в ней, как в любой другой римской провинции, установится прочный мир.

Обменявшись таким образом мнениями, мы оба замолчали. Вдруг Пьетро спросил:

— Что ты хочешь от Лугунды, Итуна Минуций? Он так угрюмо смотрел на меня, что я в смущении опустил глаза.

— Не думаешь ли ты взять ее за себя по обычаю бриттов и подарить ей ребенка? — спросил Пьетро. — Не бойся. По римскому праву такой брак недействителен и не помешает тебе покинуть Британию, как только ты захочешь. Лугунда же сохранит ребенка в память о тебе. Но если ты будешь лишь забавляться с ней, сердце ее разобьется, едва ты оставишь ее.

Мысль о ребенке привела меня в ужас, хотя одновременно я вдруг ясно осознал, чего именно желаю от Лугунды.

— В Риме говорят: «Где ты, там и я»[38], — объяснил я Пьетро. — Я не какой-нибудь там легкомысленный матрос или же бездомный торговец, который женится в каждом городе, где ему доводится бывать. Я не намерен так поступать с Лугундой.

— Но для Лугунды в этом нет ничего зазорного, и ее не осудят ни родители, ни соплеменники, — возразил Пьетро. — Твой единственный недостаток в том, что ты римлянин, но, к счастью, ты знатный римлянин, а это уже совсем иное дело. У нас женщина обладает огромной властью. Она свободно выбирает себе мужа и даже может отправить его восвояси, если он ей не понравится. Жрица Зайца — не весталка, дающая обет безбрачия, как это заведено у вас в империи.

— Я скоро уеду домой, — ответил я твердо. — В Британии мне стало тесно.

Друид поговорил и с Лугундой. В сумерках она пришла ко мне, обвила руками мою шею, нежно посмотрела на меня своими янтарными глазами и проговорила, дрожа от волнения:

— Итуна Минуций, ты знаешь, что я принадлежу тебе. Пьетро сказал, что ты собираешься покинуть нас и больше не возвращаться. Так неужели для тебя действительно позорно взять меня за себя по обычаю бриттов?

Чувствуя озноб во всем теле, я ответил ей прерывающимся голосом:

— Нет, никакого позора в этом нет; но это было бы несправедливо по отношению к тебе.

— Справедливо — несправедливо, — сказала Лугунда, — какое мне до этого дело, когда я слышу, что сердце в твоей груди стучит не тише моего.

Я положил руку ей на плечи, слегка отстранил ее и произнес:

— Видишь ли, я так воспитан, что высшей добродетелью считаю самообладание, я умею управлять своими страстями.

Лугунда упрямо возразила:

— Я — твоя военная добыча, а ты — мой господин. Ты можешь делать со мной все, что пожелаешь. Тем летом ты даже не получил выкупа от моих родителей.

Когда я лишь покачал головой, не произнеся ни слова, Лугунда жарко прошептала:

— Возьми меня с собой. Я пойду за тобой, куда ты пожелаешь. Я брошу свое племя, брошу даже зайцев. Я стану твоей служанкой, рабыней, кем захочешь…

Она опустилась передо мной на колени, так что уже не видела моего лица, и прошептала:

— Если бы ты знал, чего стоили мне эти слова, римлянин, ты бы ужаснулся…

Но я считал, что мне — как мужчине и как более сильному из нас двоих — следует защитить Лугунду от моей же собственной слабости. Я попытался объяснить ей это, но мой жалкий лепет не убедил девушку. Голова ее поникла. Вдруг она встала, враждебно посмотрела на меня и холодно произнесла:

— Ты никогда не узнаешь, как глубоко ранил меня. С этого часа я возненавидела тебя и буду молить богов о твоей смерти.

Какие странные слова! Конечно, после них следовало бы немедля уехать, однако только что кончилась жатва, и в домах отмечали древний праздник урожая, мой отъезд наверняка бы обидел родителей Лугунды. Кроме того, мне хотелось описать праздник сбора урожая в своей книге и посмотреть, как бритты хранят зерно.

Следующей ночью на небе показалась полная луна. Я уже порядком опьянел от местного пива, когда на жнивье на своих упряжках прикатили знатные юноши из ближайших и дальних селений и подожгли стерню. Не спрашивая ни у кого разрешения, они взяли из хозяйского стада теленка и со смехом и прибаутками принесли его в жертву. Я, спотыкаясь, поплелся к ним, потому что некоторые из этих парней были мне довольно хорошо знакомы. Однако на этот раз они встретили меня не так дружелюбно и любезно, как прежде; более того: они даже принялись издеваться надо мной.

— Сотри голубые полосы со щек, мерзкий римлянин. Покажи-ка нам лучше свой грязный щит и меч, обагренный кровью бриттов!

А один из них, ухмыляясь, спросил:

— Правду ли говорят, что римляне моются горячей водой и кипятком смывают всю свою мужскую силу?

Другой же ему ответил:

— Это чистая правда. Потому-то их женщины и ложатся под рабов. Их императору даже пришлось удавить свою жену, чтоб она не распутничала со своей дворцовой прислугой.

В этих отвратительных поношениях было так много истины, что я разозлился.

— Я, разумеется, не собираюсь обижаться на подначки друзей, даже если им пиво ударило в голову и они обжираются ворованным мясом, — сказал я. — Но я ни за что не потерплю, чтобы об императоре Рима, моем верховном военачальнике, распускались непристойные слухи.

Бритты зло переглянулись и заговорили между собой: «Нужно побороться с ним. Тогда мы и увидим, не смыло ли у него горячей водой мошонку, как у других римлян».

Я видел, как они нарочно затевают ссору, но не мог отступить, поскольку была затронута честь императора Клавдия. Бритты долго подбадривали друг друга, прежде чем вперед выступил самый храбрый из них. Но и он не стал бороться по всем правилам, а принялся попросту размахивать кулаками. В легионе я много занимался борьбой, и мне не стоило большого труда справиться с противником, тем более что он был пьян не меньше моего. Я бросил его на спину и, поскольку он продолжал сопротивляться и не признавал себя побежденным, наступил ему на горло коленом. Тут остальные бритты налетели на меня, сбили с ног и прижали к земле мои руки и ноги.

— Что мы будем с ним делать? — зашушукались они.

Один из юношей предложил:

— А давайте вспорем ему брюхо и погадаем так, как гадают их прорицатели!

Другой торопливо возразил:

— Нет-нет, лучше разрежем его на куски, чтобы он больше не запрыгивал, как заяц, на наших девушек!

— А может, бросим его в костер и посмотрим, жарко ли горит римская шкура? — спросил третий.

Не знаю, говорили ли они всерьез или спьяну шутили, но тумаки, которые я получил, были самыми что ни на есть настоящими. Поначалу гордость не позволяла мне звать на помощь, но они распаляли друг друга и все больше приходили в ярость, и я стал весьма и весьма опасаться за свою жизнь.

Неожиданно они замолчали и расступились, и я увидел Лугунду. Она подошла и, склонив набок голову, высокомерно сказала:

— Римлянин поверженный и беспомощный лежит на земле. Ах, как я наслаждаюсь этим зрелищем! Я с удовольствием проткнула бы тебя ножом и посмотрела, какого цвета твоя кровь. Но мне, к сожалению, запрещено осквернять себя человеческой кровью.

Она скорчила забавную рожицу и показала мне язык. Потом обернулась к молодым бриттам и, назвав каждого по имени, уже более миролюбиво заявила:

— Убивать римлянина не надо, ибо его кровь будет взывать к новой крови. Лучше срежьте бер зовый прут погибче да переверните его на живот. Уж я покажу ему, чем у нас потчуют римлян!

Бритты обрадовались, что им теперь не надо ломать голову, как со мной поступить. Они быстро срезали ветку и сорвали с меня одежду. Лугунда неторопливо подошла ко мне, примерилась и нанесла первый удар по спине. А потом принялась безжалостно, изо всех сил сечь меня. Я стиснул зубы и не издал ни единого звука, и это привело ее в бешеную ярость. Она порола меня до тех пор, пока я не задрожал от боли, глотая бессильные слезы.

Устав наконец, она отбросила розгу и воскликнула:

— Ну вот, теперь мы и квиты, римлянин!

Те, кто держал меня, разжали руки и быстро отбежали в сторону, опасаясь, что я сразу накинусь на них с кулаками. Голова моя трещала, из носа текла кровь, спина пылала, как будто на ней развели костер, но я молчал и лишь облизывал языком губы. И все-таки вид у меня, очевидно, был грозный, потому что бритты вдруг перестали насмехаться и молча расступились. Я поднял изодранную одежду и пошел куда-то — но не к дому, а в другую сторону, в лес, освещенный полной луной. Я шагал вперед, и в голове у меня тяжело ворочалась мысль, что для всех нас было бы лучше скрыть мой позор. Однако ушел я недалеко. Вскоре я начал спотыкаться и на конец упал на кочку, покрытую холодным мхом. Немного погодя бритты погасили костер, гикнули на лошадей и галопом погнали свои упряжки прочь, так что под колесами повозок задрожала земля.

Луна сияла таинственно и ярко, и зловеще неподвижны были влажные тени в лесу. Пучком мокрого мха я стер кровь с лица и обратился к моему льву:

— Лев, если ты здесь, догони бриттов и разорви их, или я больше не верю тебе!

Но не видно было даже и его тени. Я лежал в темноте и глядел на приближающуюся Лугунду, которая брела по лесу, заглядывая под каждый куст. Лицо ее в свете луны казалось белым как мел. Отыскав меня, она осторожно положила руку мне на спину и спросила:

— Больно, бедняжечка? Ну, так тебе и надо, упрямец!

Меня охватило дикое желание схватить ее за тонкую шею, повалить на землю и истерзать так, как был истерзан я сам. Но я переборол себя, понимая, что это ни к чему. Я только спросил:

— Скажи, все это было подстроено тобой, Лугунда?

— А ты думаешь, у них хватило бы духу на пасть на римлянина? — ответила она вопросом на мой вопрос.

Затем девушка присела на корточки, без всякого смущения ощупала все мое тело, прежде чем я успел помешать ей, и озабоченно спросила:

— Уж не оторвали ли они и впрямь твой хвостик? Жалко, если ты не сможешь сделать детишек какой-нибудь знатной римлянке.

Тут самообладание покинуло меня. Я отхлестал ее по щекам, подмял под себя и всей своей тяжестью вжал в землю, хоть она и колотила меня кулачками по плечам, сучила ногами и кусалась. Впрочем, на помощь она не звала. Вдруг Лугунда обмякла и приняла меня в себя. Вся моя жизненная сила бурно низверглась в ее лоно, и я познал такое жгучее наслаждение, что не выдержал и застонал. Я чувствовал, что она сжимает мое лицо в ладонях и осыпает его поцелуями. Испуганно я освободился из ее объятий. Лугунда тоже приподнялась и засмеялась.

— И что же с нами случилось? — весело спросила она.

Я был так растерян, что не нашелся с ответом и только воскликнул:

— Ты же истекаешь кровью!

— Мог бы и промолчать, дурачок! — смущенно буркнула она и, так как я безмолвствовал, снова засмеялась и пояснила: — Это мне насоветовал Пьетро. Сама бы я ни за что до такого не додумалась. Полагаешь, для меня большое удовольствие сечь тебя? Просто Пьетро сказал, что такого нерешительного и толстокожего римлянина, как ты, можно пронять только одним.

Она поднялась, взяла меня за руку и сказала:

— Пойдем к Пьетро. У него уже наверняка приготовлено вино и миска муки.

— Зачем это? — недоверчиво спросил я.

— Ты же взял меня насильно, хоть я и сопротивлялась так долго, как требовало от меня самоуважение, — отвечала она удивленно. — Ты что, хочешь, чтобы мой отец снял меч со стены и отстоял свою поруганную честь, выпустив тебе кишки? По закону у него есть на это полное право, и этот закон признают даже римляне. Поверь, самое разумное для нас — пойти сейчас к Пьетро, чтобы он посыпал наши волосы мукой и смазал их маслом. Он может также надеть мне на палец кольцо по римскому обычаю, если ты того пожелаешь.

— Но не поедешь же ты со мной в Рим или даже в Лондиний, Лугунда?! — растерянно воскликнул я.

— А я и не собираюсь! — оборвала она меня. — Не бойся. Ты вернешься ко мне, когда пожелаешь. Но может случиться и так, что я устану ждать тебя, разобью брачную чашу и выброшу твое имя из своего сердца. Тогда я снова стану свободной и не замужем. Неужели разум не подсказывает тебе, что следует подчиниться обычаям моего народа, а не устраивать скандал, о котором поведают даже в Риме? Понимаешь ли ты, что значит в мирное время обесчестить жрицу Зайца? Или ты станешь отпираться от сделанного тобой? Ты же набросился на меня как дикий зверь и совершил надо мной насилие!

— Ты могла позвать на помощь, — слабо возразил я. — И уж, разумеется, не должна была так бесцеремонно гладить мои чувствительные места — ведь от побоев я был вне себя.

— Но я же боялась, не лишился ли ты мужской силы, — бессовестно соврала она. — Я и подумать не могла, что нежное и умелое прикосновение пробудит в тебе такое неистовство.

Мое искреннее раскаяние уже ничего не меняло. Мы с Лугундой отправились к ручью, тщательно вымылись и, взявшись за руки, пошли к домику на сваях, где нас с нетерпением ждали ее родители. Пьетро уже успел замесить кашицу из муки и масла. Он помазал ею наши головы, а потом дал глотнуть вина из брачной чаши, которую отец Лугунды бережно вынул из резного ларца. После этого нас подвели к брачному ложу, уложили на него — Лугунда снизу, я сверху — и накрыли огромным кожаным щитом.

Когда все тактично покинули супружескую опочивальню, Лугунда сбросила щит и, потупившись, спросила, не хотел бы я повторить то, что с такой яростью делал в лесу, но только теперь — с любовью и нежностью? Девству, мол, все равно пришел конец, и его теперь не вернешь.

Мы нежно обнялись, и для начала я поцеловал ее в губы по римскому обычаю.

Когда безумие любви схлынуло, Лугунда поднялась с ложа, достала обезболивающие притирания и смазала мне спину. Как только я вновь обрел способность к прочим ощущениям, я почувствовал, как сильно она саднит.

Погружаясь в самый сладкий в моей жизни сон, я вдруг сообразил, что нарушил обещание, данное Клавдии, но объяснил все случившееся со мной действием полнолуния и колдовскими чарами друида. От судьбы не уйдешь, лениво думалось мне; впрочем, в тот момент я вообще не способен был рассуждать здраво.

На следующий день я, как и намеревался, стал было собираться в дорогу, однако отец Лугунды настойчиво попросил меня сопровождать его в поездке по поместьям и осмотре стад, лугов и лесов, которые предназначались в наследство Лугунде и ее потомству. На это у нас ушло целых три дня. После возвращения я подарил Лугунде свою золотую цепочку военного трибуна.

Но отец ее счел цепочку слишком жалким свадебным даром, и когда Лугунда как-то закалывала волосы, он преподнес ей золотой ошейник толщиной в детское запястье и собственноручно застегнул его на шее дочери. Подобные украшения носили только царицы и самые знатные женщины бриттов. Так я, глупец, узнал, что Лугунда принадлежала к куда более знатному роду, чем я предполагал. Ее семейство оказалось настолько благородным, что отец даже не считал необходимым упоминать об этом. В конце концов Пьетро признался, что не будь я римским всадником и сыном сенатора, я наверняка получил бы удар мечом в грудь, а не родовой щит воина, прикрывший мою поротую задницу.

Вскоре выяснилось, что только благодаря заступничеству влиятельного тестя и друида Пьетро, который был еще и врачом, и судьей, меня вдобавок ко всему не обвинили еще и в колдовстве. Знатный молодой бритт, что из ревности напал на меня первым, той же лунной ночью разбился на смерть: лошади его на полном скоку перевернули повозку, испугавшись диковинного, невиданного зверя, и пьяный ездок вылетел из нее и расшиб голову о камень.

Постепенно меня начали мучить мысли о данном Клавдии обещании, нарушенном мною помимо собственной воли, и ощущение того, что Лугунда скорее моя сожительница, чем законная жена. Не мог же я относиться всерьез к бракосочетанию, совершенному по обычаю варваров!

Но я был еще слишком молод, и мое приученное к суровому воздержанию тело быстро привыкло к обжигающим ласкам Лугунды, так что отъезд в Камулодун я все откладывал да откладывал.

Однако пресыщение зачастую изнуряет еще больше, чем аскетизм, и вскоре между мной и Лугундой стало нарастать напряжение. То и дело мы бросали друг другу обидные, злые слова, и нас уже объединяло только брачное ложе. Когда я наконец вернулся к своим, я казался себе вырвавшимся на свободу узником, сбросившим оковы; я словно пробудился от колдовских чар и чувствовал себя птицей, вылетевшей из клетки, а потому совсем не упрекал себя за то, что покинул Лугунду. Она добилась, чего хотела, и должна быть довольна этим, полагал я.

Веспасиан освободил меня от строевых занятий и штабной службы, обязательной для военных трибунов, и я сел заново переписывать свою книгу о Британии. Волшебное очарование первого лета ушло, и я был краток и деловит настолько, насколько это вообще представлялось мне возможным. Я уже не идеализировал бриттов, как прежде, и даже иронизировал над некоторыми их обычаями. Я признал заслуги Божественного Юлия Цезаря в покорении Британии, но указал также и на то, что, например, союзный договор Божественного Августа с некоторыми местными племенами означал в глазах последних не что иное, как обычный обмен подношениями.

Напротив, я отдал должное императору Клавдию за то, что он объединил юг Британии и включил его в Римскую империю, а также восславил Авла Плавция за быстрое умиротворение этой части государства. Веспасиан просил меня не слишком-то выпячивать его личный вклад, ибо он по-прежнему ждал приезда прокуратора или верховного командующего и не хотел восстанавливать против себя кого-нибудь из знатных римлян.

— Я слишком хитер, или, если тебе так приятнее, слишком неискренен, чтобы не суметь быстро приноровиться к изменившимся условиям. Но по мне лучше пропадать здесь в безвестности, чем вернуться в Рим и прозябать там в прежней нищете.

Мне уже было известно, что император Клавдий нарушил собственную клятву, которую он, повязав свою правую руку белым платком, дал преторианцам перед алтарем богини Фидес[39]. Несколько месяцев спустя после смерти Мессалины он объявил, что утомлен воздержанием и берет в супруги самую благородную женщину Рима — собственную племянницу Агриппину, ту самую, чей сын Луций Домиций когда-то искал моей дружбы.

Правда, для этого брака требовалось издать новый закон, допускающий кровосмешение; сенат пошел на это с вызывающей изумление готовностью, как если бы у него не было иных забот, а многие смышленые сенаторы, рыдая, на коленях умоляли Клавдия нарушить злосчастный обет и вновь жениться для блага государства. В общем, в Риме опять все забурлило, и осторожный Веспасиан опасался быть сваренным в этом супе.

— Агриппина красивая, умная женщина, — лицемерно говорил он. — Конечно, опыт горькой юности и двух прежних браков научили ее многому. Мне остается надеяться, что она станет Британнику хорошей мачехой и по-доброму отнесется к моему сыну Титу, хоть я и совершил глупость, оставив его на попечение Мессалины, когда отправлялся на войну.

Веспасиан решил, что, закончив книгу, я охладел к Британии и заскучал по Риму. Сам же я не находил себе места: как только в Британию пришла весна, я все чаще начал вспоминать о Лугунде.

После праздника Флоры мне вручили письмо на ломаном латинском языке, написанное на куске бересты. В нем говорилось, что кое-кто очень надеется: получив это послание, я сразу отправлюсь в известные мне края, чтобы покачать на коленях новорожденного сына. Эта обескураживающая новость в мгновение ока развеяла мою тоску по Лугунде, и теперь я хотел лишь одного — как можно скорее вновь увидеть Рим. Я был еще настолько молод и глуп, что рассчитывал, уехав подальше, разом отделаться от всех своих грехов.

Веспасиан любезно дал мне значок курьера, а также несколько писем, которые я должен был отвезти в столицу. Не обращая внимания на свирепый ветер, я взошел на корабль и за время пути заблевал, наверное, все огромное соленое море. Полумертвый я высадился на побережье Галлии, и на этом мои записки о Британии заканчиваются. Я пожелал себе никогда более не возвращаться туда — если только на острова не перекинут мост. Это одно из немногих моих обещаний, которое я до сих пор не нарушил.