"Бой бес правил" - читать интересную книгу автора (Мякшин Антон)

ГЛАВА 4

Дзин-нь!

Странный какой-то, кристально-нездешний звук легонько полыхнул и растаял в воздухе. Будто кто-то серебряным молоточком тюкнул по блюдцу горного хрусталя. Этот звук я, наверное, пробуждаясь, вынес из какого-то сновидения…

Открыв глаза, я зевнул и сел на кровати. Ого, вот это называется вырубился. Когда же бой-то закончился? Не помню… И кто победил? Ну, судя по тому, что я жив и даже не ранен, победили мы.

Эта мысль была настолько приятна, что я глупо улыбнулся. Однако тут же посерьезнел. Почему же я самого боя не помню? Странный провал в памяти настораживал… И где я, собственно, нахожусь?

Я оглядел комнату. Комната как комната, ничего особенного: дверь, кровать с никелированными шариками на изголовных прутах, толстенная перина. На стене мирно тикают ходики, в открытое окно задувает переполненный горькой полынью вечерний теплый ветерок. Ничего особенного, конечно, только почему у меня такое ощущение, что эту комнату я первый раз в жизни вижу?

Спрыгнув с кровати, я пошарил по карманам. Куда подевалась родная пачка «Мальборо»? Нет никакой пачки. Есть только кисет с вышитыми инициалами «В. И.», наполненный крупно порубленным табаком. И костяная короткая, причудливо изогнутая трубка.

«Наверное, трофеи», — решил я, закуривая.

Тяжелый сизый дым поплыл по комнате, вытянул щупальца в окно…

— Проснулся! — долетел из окна бодрый голос Петра Карася. — Проснулся, соколик наш! Иго-го!

— Тьфу ты! — заругался я. — Опять наклюкался ординарец. Все еще представляет себя лошадью. Эти чертовы цистерны не национализировать надо было, а взорвать, к чертовой бабушке Наине Карповне! Ну сейчас ты у меня получишь, алкаш…

Я подлетел к окну и открыл уже рот, чтобы высказать Карасю все, что я о нем думаю, но тут… Мне пришлось схватиться за подоконник, иначе я просто свалился бы на чисто вымытый дощатый пол.

Петро Карась, нисколько не пьяный, дерюжной рукавицей чистил бока вороного скакуна. Коняга, взбрыкивая, фыркала, время от времени поднимала морду и коротко ржала.

— Не балу-уй… — ласково шлепал ее Петро по крупу. — Эк тебя… Упарилась бедная…

Он обернулся, белозубо осклабился, увидев меня, одернул гимнастерку (куда подевались его тельняшка и матросский бушлат?), звякнул шпорами так, что лязгнула о сапоги кавалерийская шашка, пристегнутая к широкому ремню, и проговорил:

— Здоров же ты спать, товарищ комдив!

— Д-доброе утро, — дико прохрипел я, оглядываясь.

— Утро… Какое же, туды ее, утро? Ночь скоро! Я сглотнул.

— Откуда у тебя… обмундирование?

— Как это — откуда? — вылупился Петро. — Оттуда, откуда и у тебя. Не выспался, что ли?

Я машинально погладил себя по обтянутой гимнастеркой груди. Адово пекло! А меня кто переодел? Где мой мушкетерский наряд? Почему на мне гимнастерка, галифе, высокие хромовые сапоги, все бесчисленные эти ремни через плечи, по бедрам, на талии… полевая сумка, тяжелый маузер в деревянной кобуре, дурацкая шашка, какие-то непонятные ордена на нагрудном кармане…

Да что это я?! Обмундирование — какая ерунда! Мушкетерский костюм пропал — тьфу на него! Куда, я вас спрашиваю, подевалось хмурое февральское небо, ветер, гоняющий по обледенелой земле морозную дымку?!! Почему за окошком ластится к зеленой травке летнее солнце?!! Что это за люди в военной форме, в остроконечных красноармейских шлемах с желтыми звездами бродят рядом с конюшнями? Варят какую-то снедь в котлах на кострах, курят, сморкаются, смеются, чистят винтовки и шашки? Что происходит?!

— Петро… — позвал я, цепляясь ногтями за подоконник, как курица за насест.

— Чего, товарищ комдив?

В самом деле — чего? Спрашивать — почему сейчас лето, а не зима? Псы преисподней!

— Н-ничего… — промямлил я. — Хотя постой! Слушай, я что-то… правда, наверное, не выспался… Ты не помнишь, мы вчера город Волынск захватили или нет?

Карась захлопал глазами:

— Какой Волынск?

— Ну город… — сникая, прошептал я, — который штурмовали. На разведку я еще ходил… А потом Бар-лог… подтяжки… серафим-мечник…

Петро сунул пятерню под гимнастерку, деловито почесал живот… Покрутил головой и неуверенно рассмеялся.

— Не надо было тебе вчера самогон с трехгорным пивом мешать, — сказал он, похлопывая конягу, — а то в мозгах затемнение вышло… Какой еще Волынск? Били мы вчера врага-гада на станции Гром. Эх и почистили же сволочей! Ты, товарищ комдив, свой знаменитый прием применил — ход конем. Конницей то есть сначала вдарил, да в отступление! А они за нами! А мы тачанки развернули и всех покрошили из пулеметов! Ну а вечером, как водится, того… отметили событие. Я ж тебе, когда ты кадушку на голову кабатчику надел, говорил — охолони малость насчет пива. Жахни лучше чистого первачку! А ты квашеной капустой в бойцов покидался, окна переколотил, табуретки в печи попалил — расстегнулся весь и отвечаешь: мол, мне жарко! Мол, пивком горло надо прополоскать. Вот и прополоскал. Не помнишь?

— Н-не помню… — пробормотал я, чувствуя, как слабеют колени.

— Ну-у! — изумился Карась. — Брешешь, товарищ комдив! Неужто совсем ничего не помнишь? А как кабатчика на кобыле Лизке хотел женить? А как попов заставлял канкан танцевать? И это забыл? А как за Дуськой-самогонщицей гонялся? А как шашкой ногти стриг? Ну ты даешь, товарищ комдив!..

Чтобы не упасть, я отодвинулся от окна, сделал два шатких шага в глубь комнаты и опустился на кровать.

Та-а-ак… Это как же называется? Тихое помешательство? Или нет, судя по рассказам Карася, совсем не тихое, а очень даже буйное.

Надо сосредоточиться. Кто я? Комдив, это верно. Командир дивизии борцов за свободу малых Темных народов. По совместительству — бес оперативный сотрудник Адольф. Сон это, что ли? Я несколько раз ударил себя по щеке открытой ладонью. Пощечина прочувствовалась в полной мере, щека вспыхнула и заныла. Что же со мной такое происхо…

В дверь постучали.

— Да! — заорал я, подскочив на перине.

В комнату, чеканя шаг, вошел нахмурившийся и очень важный товарищ комиссар Огоньков… Настоящий товарищ Огоньков, только не длинноволосый, каким я его привык видеть, а коротко и аккуратно подстриженный; в кожанке с желтым бантом (чего это Красная Армия так полюбила желтый цвет?), в новеньких галифе и сапогах. Студенческой фуражки нет, зато появилось массивное пенсне на носу. И фиолетовый синяк под левым глазом.

— Разрешите доложить, товарищ комдив? — осведомился комиссар, козырнув.

— Докладывайте, политрук, — кивнул я.

— Из штаба прислали пакет, — проговорил Огоньков, — объявляют благодарность за боевые заслуги.

— Все?

— Все. Я могу идти?

— Можете, — сказал я. — Только… Откуда?.. — Я хотел спросить: откуда на меня свалилось все это? Но губы сами собой выговорили: — Откуда у вас, товарищ политрук, фингал?

— Издеваетесь, товарищ комдив?! — жалобно воскликнул Огоньков. — Опять ваши шуточки? Я от вас переведусь в интернациональный батальон, честное слово. Буду там лекции о дружбе народов читать китайцам, испанцам и чукчам… Почему у вас такое презрительное отношение к интеллигенции? Я понимаю — пролетарская гордость и все такое… Но чтобы боевого товарища обзывать «очкастой мымрой» и по морде бить за то, что боевой товарищ отказался участвовать в вашей дикой попойке!..

— Да я… — ахнул я, — никогда ничего подобного…

— А кто на прошлой неделе заставлял меня чернила хлебать и промокашками закусывать? — взвизгнул Огоньков.

— Ну это уж точно не я…

— А кто принадлежащие мне сочинения Шопенгауэра в двух томах скормил Барлогу? Кто…

— Кому скормил?! — снова подскочил я.

— А кто меня постоянно перед бойцами высмеивает? — неистовствовал, не слыша меня, политрук. — Кто кричит: «Бона, братцы, наша селедка четырехглазая пошкандыбала?» Это безобразие, товарищ комдив! Я непременно напишу о вас рапорт высшему командованию! Может быть, дивизией вы командуете лучше многих других, но сознательность ваша на нуле! Вот так!

И, громыхнув дверью, гневно сверкнув стеклышками пенсне, Огоньков выскочил из комнаты.

В чем дело? Что происходит?

И я, сжимая голову руками, повалился на кровать. Лежал я, силясь сообразить хотя бы что-нибудь из происходящего, примерно минуту — до того мгновения, как вечернее, пропитанное дымом, полынью, конским потом и гречневой кашей, умиротворенное небо не разорвала короткая пулеметная очередь.

А потом еще одна. А потом еще и еще. Через секунду пулемет гремел беспрерывно — дребезжали где-то стекла, орали куры… ошалевшая кошка с душераздирающим мявом пролетела мимо окна, — а пулемет все грохотал, невыносимо и оглушительно, будто кто-то безжалостный вставил мне в ухо отбойный молоток и переключил его на режим максимальной скорости.

Добравшись до окна, я высунулся наружу. Карась, зажимая уши, страдальчески морщился. Его коняга рвалась с привязи. Бойцы-красноармейцы повалились на землю, как по команде «воздушная тревога», каша из опрокинутых котлов шипела в почти погасших кострах. Пулемет грохотал! Кони безумствовали!

Нападение? Неожиданная атака противника? Но ведь никто не стремится дать отпор, никто даже не пытается спастись бегством. Все валяются в пыли, как эпилептики на сборищах «Белого братства».

— Это что такое? — заорал я так, что вывалился в окошко — прямо на голову Карасю.

— Анка осваивает новый пулемет, — простонал копошащийся подо мной Петре — С самого утра так. Постреляет — часок тихо, потом опять постреляет — опять тихо…

Анна! Моя зеленоволосая красавица! Ну хоть ты-то, может быть, расскажешь мне наконец, что здесь происходит… что со мной происходит!

— Где она?

— А эвона… за амбарами, где стога. Но, товарищ комдив, я бы не советовал в такое-то время соваться… Как бы беды не случилось…

— В какое время? Какая беда?!

— Да уж известно какая… — прохрипел Петро, поднимаясь и отряхиваясь. — А то сам не знаешь… Нечего было к Дуське клеиться! Чего это ты шальной сегодня какой-то?

Все, больше ничего не говорю. И ничего не спрашиваю. Чем больше вопросов, тем больше непонятного, как .ни парадоксально это звучит.

Примерно с такими мыслями я пересек двор, перешагивая через все еще валявшихся на земле красноармейцев, протиснулся в щель между двумя амбарами… и остановился.

Анна — в кожаной куртке и кожаных брюках, в желтой косынке на голове — возилась у огромного пулемета, больше напоминающего средних размеров зенитку. Метрах в трехстах от нее на холмистом лужку выстроились здоровенные железные бочки — штук десять, прямо как пивные банки в уличных тирах. Вставив новую ленту, Анна промычала что-то под нос, с лязгом дернула какую-то железяку (пулемет утробно заурчал, как приготовившийся к прыжку хищник).

— Анна! — позвал я.

Кожаная спина вздрогнула. Девушка медленно обернулась. Ой, и она изменилась! Свежее девичье лицо превратилось в суровую физиономию, не лишенную, впрочем, своеобразной привлекательности. Резко очерченные скулы, обветренные, впалые щеки, мощный подбородок… В общем, если бы не по-женски чувственный рот, означенный полными ярко-красными губами, если бы не тонкие, изогнутые брови и блестящие карие глаза, Анну с первого взгляда легко было бы спутать с мужчиной. Но лишь с первого взгляда! Как только приметишь рвущуюся за пределы кожанки грудь и мощные, как залп из «катюши», бедра, всякие сомнения в половой принадлежности сами собой отпадают.

— Очухался, касатик? — хриплым басом осведомилась Анна.

Я тут только увидел, что волосы ее, выбивавшиеся из-под косынки, были не изумрудно-зеленые, а самые обыкновенные, как у нормального человека — темно-русые. Адово пекло! Анна моя! Кто тебя так изуродовал?! Где твоя истинно кикиморская красота? Куда подевалось очарование раскосых очей? Бедная…

— Бедная ты моя кикимора… — выдохнул я.

— Что-о-о?..

— Кикимора, — повторил я. — А что тут такого? Неужели ты будешь отрицать свою этническую принадлежность?

Анна сжала кулаки. Кажется, «этническая принадлежность» обидела ее больше чем «кикимора». Хотя с какой стати ей на «кикимору»-то обижаться?

— Значит, я для тебя кикиморой стала? — угрожающе вопросила она. — А какие слова говорил! Какие клятвы давал, кобель проклятый! Отвечай, что вчера с Дуськой-самогонщицей учудил! Опять блудил, пьяница? Пьяница ты и кобель, а не комдив, вот так!

— Да что вы все с ума посходили?! — взорвался я. — Никогда я пьяницей не был! И никакой Дуськи не знаю! Что происходит? Где наша дивизия? Где лешие, домовые, русалки, водяные, оборотни? Где?

Анна, занесшая уже надо мной немаленький свой кулак, натруженный постоянным общением с пулеметами, остановилась. И внимательно посмотрела мне в глаза.

— Василий Иваныч, ты что городишь? — спросила она. — Неудачно похмелился, что ли? Несешь какой-то бред…

— Как ты меня назвала?

— Василий Иваныч! Имени собственного уже не помнишь! Допился, вояка!

— Я Адольф! Бес оперативный сотрудник! Адольф! Адольф!

— Нет, ты — Василий Иваныч! Иваныч! Иваныч! Фамилие твое тебе напомнить? Или тоже забыл?

— Нет у меня фамилии! Нам, бесам, не полагается фамилий!

Анна вдруг отступила от меня… попятилась. Наверное, она что-то такое увидела в моих глаза, что здорово напугало ее. Спустя секунду она уже бежала со всех ног во двор, заполошно крича:

— Петька! Петька! У Чапая опять белая горячка! Бесы чудятся! Германским именем себя зовет! Меня кикиморой обозвал!

В голове все тошнотворно замутилось, будто кто-то помешивал бедные мои мозги как кашу. Спотыкаясь, я побрел… куда-то… сам не видя и не понимая — куда. И остановился только тогда, когда по колено вошел в заросший осокой прудик. Опустил взгляд.

Из воды смотрело на меня совершенно чужое лицо — краснощекое, пышноусое… Я не сразу и догадался, что вижу собственное отражение. Оглушенный ужасным предчувствием, я провел ладонью по голове, ощутив пальцами жесткие, курчавые волосы — но не найдя привычных, таких родных и замечательных бесовских рожек. Нет рожек! Совсем нет рожек!

— Чапай топиться собрался! — долетел откуда-то сзади встревоженный голос Карася. — Лови его!

Пока ко мне бежали, я успел стащить с себя сапоги и галифе.

Нет хвоста! Хвост исчез! Предмет мужской гордости всякого, даже самого завалящего, беса исчез! И вместо чудесных копыт отвратительно торчат, пошевеливая кривыми пальцами, ужасные человеческие ступни.

Это было уже слишком. Закатив глаза, я потерял сознание и шлепнулся в руки подбежавших красноармейцев.

— Ничего, товарищ комдив, ничего, дорогой Василий Иваныч, — приговаривал Петро, сидя в изголовье кровати, — скоро поправишься, будешь, как раньше, шашкой махать, дивизией командовать, на страх контрреволюционной сволочи…

— Я же вам в сотый раз говорю, — простонал я, натягивая одеяло до подбородка. — Никакой я не Василий Иванович. Я бес Адольф. Оперативный сотрудник отдела кадров преисподней…

— Ой что делается… — всхлипывала сидящая у кровати на табуретке Анна. — Совсем плохой Чапай наш стал… Себя самого забыл… Всю ночь бредил. Весь день бредил… Цельные сутки бредил!

Товарищ комиссар Огоньков мрачно стоял в углу. На меня не смотрел, перебирал какие-то бумаги.

— Ну хочешь, товарищ комдив, Барлога тебе приведу? — предложил вдруг Петро. — Авось поможет… в разум войдешь?

— Кого приведешь?! — вскинулся я.

— Ну коня твоего боевого, — удивился Петро. — Неужто и Барлога забыл? Да-а… тогда и впрямь дело плохо…

Коня? У меня, то есть, конечно, не у меня, а у этого самого Василия Иваныча Чапая боевого коня зовут Барлог? Странное имя для эскадронной животины. Странное… но хоть одно связующее звено с реальностью.

— Не надо Барлога, — вяло проговорил я. — Лучше найдите мне поблизости какого-нибудь хоть самого дурацкого домового. Или лешего. Или кикимору. Наверняка кто-то из Темного народа знает, что произошло с нашей дивизией…

Анна зарыдала:

— Снова он про свою нечисть бредить начинает! Раньше-то, когда перепьет лишнего, все про какого-то злобного шарманщика вспоминал, а теперь и вовсе свихнулся!

— Про какого еще шарманщика? — спросил я. Она не ответила.

— Хм… — отозвался вдруг из своего угла товарищ Огоньков. — Барлог… — Он все шелестел своими бумагами. — Барлог… Барлог… серафим-мечник Витольд…

Одеяло вместе с Петром полетело на пол. Анна испуганно взвизгнула. Я аж задохнулся, забившись на кровати:

— Что?! Откуда ты?..

— Я, конечно, в психиатрии не специалист, — важно проговорил товарищ комиссар, поправив пенсне, — но кое-что понимаю. Если лицом к лицу столкнуть помешанного с его собственным бредом, то шанс выздоровления… В общем, попрошу всех, кроме товарища комдива, освободить комнату.

Петро с Анной одновременно взглянули на меня.

— Ну-ка выметайтесь, — скомандовал я.

«…Мы вошли в город с трех сторон. По плану намечалось пронзить город тремя отрядами и совершить мощное одновременное нападение на Барлога и Витольда — взять их в кольцо! Место битвы демона и серафима проглядеть было невозможно — такой кострище полыхал на злополучном том перекрестке. Должно быть, горели раздавленные и разбитые в пылу сражения цистерны со спиртом.

Отрядом леших командовал я. Истинно адская работа, скажу я вам! После нескольких отчаянных и абсолютно неудачных попыток выстроить отряд в подобие колонны я разозлился, отобрал у одного из своих солдат дубину и, уподобившись пастуху, погнал бестолковых пехотинцев по городским улицам. Командование артиллерией мы доверили товарищу Огонькову. У него очень хорошо получалось подстегивать и без того расторопных домовых выкрикиванием лозунгов типа «Да здравствует революция!», или «Вперед, за светлое будущее!», или просто «А ну шевелите батонами, а то как дам!».

Коротышки артиллеристы резво катили за собой трехдюймовку, волокли рогатки и запасы снарядов. А комиссар Огоньков, ориентируясь по языкам пламени, взметавшимся над домами, бежал впереди и направлял свой отряд:

— Верной дорогой идете, товарищи!..»

— Я только и успевал записывать ваш бред, товарищ комдив, — прервав чтение, проговорил Огоньков. — Очень интересно! И откуда что берется? Я вас даже, признаться, зауважал. Я и сам нечужд писательству — намереваюсь оставить потомкам летопись грозовых наших дней, и веду дневник, и даже псевдоним себе придумал — Фурманов! Но такое… Только в больном, извините, воображении может родиться. Какие-то лешие, оборотни… И мы с Петькой и Анкой-пулеметчицей в ваших бредовых мечтаниях изображены не такими, какие мы в действительности. Фантаст вы, Василий Иваныч, не хуже Жуль Верна…

— Хватит трепаться! — закричал я. — Читай дальше! Бред! Это вы тут все бред! Что там дальше — взяли мы все-таки Волынск или нет? Почему-то мне кажется, что в этом Волынске надо искать причину, почему я здесь оказался. Читай!

Огоньков печально посмотрел на меня. «Да, братец, психушка по тебе плачет», — ясно было видно в его взгляде.

«…Ни Барлога, ни серафима-мечника поблизости не было.

Я остановился, сжимая маузер. Мои пехотинцы озирались в поисках врага.

Нарастающий многолапый топот быстро превратился в подобие барабанной дроби, и ко мне вылетел кавалерийский отряд, во главе которого, размахивая шашкой, красовалась на огромном волке Анна.

— Где демон? — закричала она. — Где серафим? Куда они попрятались, позорные трусы!

Я пожал плечами и приказал:

— Искать врага!

Через пять минут были найдены обломок рога Барлога и несколько обугленных белых перьев. Помимо этого Анна обнаружила артиллерийский отряд, который, несмотря на путеводные вопли товарища Огонькова, умудрился заблудиться в переплетенье ночных I улиц.

Когда все снова собрались у догорающих цистерн, я резюмировал:

— Враг бежал. Или, что скорее, они укокошили друг друга.

— Ура, товарищи! — поторопился крикнуть Огоньков.

— Не «ура»! — осадил его я. — Рано еще «ура» кричать. Через два квартала находится «Ресторанъ», где засел высший командный состав вражеского гарнизона. Вперед! Вязать офицеров!

Лешие бурной и неорганизованной толпой двинулись к ресторану. За ними, обгоняя, поскакали кикиморы верхом на волках. Товарищ Огоньков вытер фуражкой пот со лба и скомандовал:

— Артиллерия! К бою!

Дивизия моя сражалась весело и бодро. Еще бы — рассчитывали схватиться с могущественным демоном и не менее грозным серафимом, а вышло, что вся-то битва — обуздать горстку нетрезвых офицеров, у которых к тому же почти закончился запас патронов, когда они устроили перестрелку, пытаясь схватить меня во второй раз.

— Залечь на подступах! — приказал я, когда забухали из окон первые выстрелы. — Переждем…

Пережидать пришлось недолго. Десяток одиночных выстрелов из ресторана — и все.

— На штурм! — выкрикнул я. — Драться врукопашную, патроны беречь, у нас их тоже мало! На штурм!

Штурм начался с того, что на двух леших, пытавшихся взломать забаррикадированную изнутри входную дверь ресторана, из окна вылили ушат помоев. Видно, офицеры думали деморализовать унижением мое войско, но крупно просчитались! Ярые противники гигиены — лешие — ужасно страдающие от того, что я ввел в распорядок дня непременный сеанс умывания, несказанно обрадовались возможности безнаказанно испачкаться и ринулись к двери, оггеснив двух опомоенных счастливцев. Дверь снесли за секунду, но, прежде чем ворваться в помещение, весь лесной отряд упоенно принимал вонючий душ… Наконец и помои у защитников ресторана закончились.

— Огонь! — скомандовал товарищ комиссар.

Домовые принялись бомбардировать окна булыжниками. Громыхнул выстрел из трехдюймовки, сорвав напрочь и без того покалеченную вывеску. Из ресторана долетел вздох ужаса…

— Ага-а! — завопил Огоньков. — Не нравится, буржуазия проклятая?! А ну давай еще!

Но «еще» не получилось. У нас был только один снаряд. Зато оружия пролетариата сколько угодно. Как гигантские градины стучали булыжники по стенам ресторана, проламывая кое-где древесную обшивку. Кикиморы на волках, отчаявшись пробиться через густо политую помоями пехоту на вражескую территорию, нарезали вокруг ресторана круги, воинственно вопили и улюлюкали.

— Да здравствует марксизм и военный коммунизм! — рифмованно визжал Огоньков. — Братцы, вперед!

Но лешие опять отчего-то завязли на входе. Что случилось? Помоев больше нет… Может, их содержимым ночных горшков забрасывают и лешие по этому поводу задержали наступление, чтобы в полной мере покайфовать?

— Орудия к бою! — услышал я вопли полковника-бакенбардиста. — За царя и отечество… Пли!

Это еще что такое?

— Назад! — заорал я.

Два раза приказывать не пришлось. Слух у леших прекрасный, про «орудия» слышал весь отряд. Два десятка пехотинцев резво откатились от ресторана и залегли в канаве. Оборотни, повинуясь команде Анны, доставили кикимор в укрытие за ближайшее строение. Домовые попрятались за свои рогатки.

Откуда у офицеров еще патроны? Военная хитрость? Подпустили нас поближе, притворившись безоружными, и… Или блефуют?

— Пли! — рыкнул полковник.

И тотчас ресторан содрогнулся от дружного залпа. Десятки ружейных стволов, выставленных из окон и дырок, пробитых булыжниками, с грохотом и дымом извергли пули.

— Перезаряжа-ай!

— Товарищи! — высунулся из-за трехдюймовки комиссар Огоньков. — Белая сволочь нас не за…

— Пли!!!

— …пугает… — закончил Огоньков, падая как подкошенный.

Анна вскрикнула.

— Перезаряжай! — долетел до меня радостный полковничий бас — Один готов!

И тогда со мной что-то случилось. Вообще-то я всегда держу себя в руках, но представьте: когда в горячем бою погибает, сраженный вражескими пулями, ближайший соратник, у всякого крыша поедет.

Пока я бежал по простреливаемой территории ко входу в ресторан, пули пчелиным роем свистели вокруг меня'. Офицеры стреляли прицельно — шесть раз меня ранили в грудь, три раза в живот, четыре раза в шею и два раза — в правую руку. Странно, но боли я совсем не ощущал и умирать почему-то не собирался… Не помню, как я оказался в зале ресторана. Зато прекрасно помню, как летели в разные стороны, будто кегли, ошарашенные противники. Несколькими ударами дубинки я свалил с ног сразу пятерых офицеров, копытом зарядил в лоб полковнику, лягнул подвернувшегося поручика в живот — и тогда опомнилась моя пехота… И рванула вперед. В три минуты бой был выигран. Но какой ценой! Бедный товарищ комиссар Огоньков!

— Спасайте секретный пакет! — орал полковник, в пылу сражения лишившийся одной бакенбарды. — Пробивайте осаду!.. Аи, пусти руку, грязная свинья! Ой! Как вы смеете мое благородие дубинами бить?.. Но некому было пробивать осаду и спасать секретный пакет. Пока лешие и домовые вязали пленных офицеров, я поднял затоптанный и надорванный бумажный пакет. Под слоем плотной бумаги ощущалась какая-то округлая штуковина. Я вскрыл пакет и…»

— Тут я что-то тоже не понял, — протирая пенсне, проговорил Огоньков. — Ну меня убили — это еще куда ни шло. Но вас же просто изрешетило пулями! А вы еще сражаетесь. Это уже не фантастика, это самый настоящий бред.

— Много ты понимаешь, — мрачно отозвался я. — Читай дальше.

— А у меня уже все. Записи закончились. На большее вы, Василий Иванович, не набредили. Вам теперь легче?

— Пошел вон. — Что?

— Что слышал. Вон, говорю! Побагровевший Огоньков нацепил пенсне и выскочил за дверь.

— Все вон! — заорал я. — Никого ко мне не пускать! На дом опустилась тишина. Дивизию в полном составе я услал в разведку, пусть лучше покатаются на своих лошадках по окрестным лугам, а мои раздумья не тревожат. Петька, Анка-пулеметчица и Огоньков-Фурманов сторожили мои покои. Даже кони не ржали и фыркали как-то приглушенно. Где-то сипло ворчал петух — его Петька отколотил ножнами от шашки, чтобы не горланил и не мешал мне.

А я все думал. Так, с ума я не сошел — это факт. Бред, законспектированный здешним Огоньковым, на самом деле настоящая действительность, которой я почему-то не помню. Это тоже факт.

Тогда что произошло? Реальность каким-то образом исказилась, я словно оказался в одном из параллельных миров. Что, говорите, параллельных миров не бывает? Еще как бывает, чтоб им пусто было! Это я вам как бес говорю. Авторитетно заявляю.

Реальность исказилась… Но что способно исказить реальность? Только самый могущественный колдун или… или артефакт могущественного колдуна. Артефакт могущественного колду… Что-то не помню я никакого артефакта… Хотя…

Гонец с секретным пакетом! Секретный пакет для Черного Барона! «Для меня чрезвычайно важно содержимое пакета» — так сообщал Барон полковнику-бакенбардисту. И вот оно — упомянул про артефакт! Получается, я успел перехватить гонца с артефактом, который… Но я ведь ничего подобного не помню! Да мало ли чего я не помню и не понимаю… Почему, например, я остался в живых после того, как меня изрешетило офицерскими пулями? И что было в пакете? Округлая штуковина? Е-мое… Что за штуковина? Пуговица? Монетка? Колесо от игрушечного автомобиля?

В дверь робко постучали.

— Вон! — зарычал я. — Не мешайте мне, я думаю!

— Василий Иваныч, — просунулся в комнату Петька, — родненький… Это я, ординарец ваш… Разрешите, а?

— Только быстро! Что там у тебя?

— Я быстренько…

На цыпочках в комнату влетел Петька. Отстегнутые шпоры он держал в руках, правый карман галифе его заметно оттопыривался.

— Товарищ комдив! — горячо зашептал он. — Я на минутку! Пока Анка с политруком отвлеклись… Не понимают они ничего, умники. А я тебя сейчас разом вылечу. Вот поглядите, что у меня есть… Самого лучшего раздобыл! Хлебни, и тут же тебе полегчает!

Оглядываясь на дверь, он вытащил из кармана бутылку шампанского и засуетился, раскручивая проволочку:

— Сейчас, сейчас… сейча-ас… Минуточку… Как она, зараза, открывается? Вот буржуйские штучки… Сейчас, Василий Иваныч… Первейшее средство от белой горячки — хлобыстнуть чего-нибудь эдакого… Как это… Ой!

Пробка из бутылки шарахнула в потолок. Пенная струя рванулась вверх, обдав несчастного Петьку с ног до головы. От испуга тот выронил бутылку.

— Вспомнил! — завопил я, подпрыгивая на кровати. — Вспомнил! Патронов-то у офицеров не было ни шиша! Последние два залпа они шампанским сделали, алкоголики проклятые! Мы потом в ресторане нашли кучу бутылок, и пробки, как стреляные гильзы, на месте сражения валялись… Огонькову угодило пробкой в лоб — он и скопытился! А меня этими пробками хоть всего закидай, ничего не будет! Вспомнил!

— Мамочки! — жалобно пискнул Петька. — Опять приступ! Опять бредит!

— Помолчи!

Перед моими глазами одна за другой возникали картины: вот неопохмелившийся Петро Карась грохочет сапогами по деревянному полу, мрачно пинает бесчисленные зеленые бутылки из-под шампанского и бросает ненавидящие взгляды в сторону связанных офицеров, усаженных вдоль стены ресторанного зала. «Сколько добра перевели, гады непонимающие, — ворчит он. — И надо же было додуматься до такого?»

А потом? Потом? Я зажмурился, чтобы ничто не отвлекало меня от воспоминаний.

…Анна с обнаженной шашкой в руке, ведя под уздцы боевого волка, подходит ко мне. Кивает на секретный пакет и спрашивает: «Что это?» — «А вот мы сейчас у пленных и узнаем», — усмехаюсь я. «Ни за что не будем говорить… Хоть режьте!» — гордо кричит за всех полковник. «Резать — это всегда пожалуйста! — радуется Карась. — Дай их мне, братишка Адольф! Уж у меня они быстро заговорят! Я им все припомню! Угнетатели! Исплататоры! Самодержцы! Рабочий класс никогда вам не забудет два яшика вылитого на землю шампанского!»

— Василий Иваныч!

— Петька, отвали! — прокричал я, не открывая глаз. — Дай сосредоточиться!

— Это не Петька, это я — политрук Огоньков! Василий Иваныч, беда!

— Отстаньте на минуту, что вам стоит?! Вы люди или садисты, в конце концов?!

— Василий Иваныч!

— Огоньков, фингал под вторым глазом захотел? Русским языком было сказано…

— Это не Огоньков, это я — Петька!

— Слушайте приказ комдива: сгиньте в туман оба! Не нужно мне больше вашего шампанского!

— Да при чем здесь шампанское, товарищ комдив?! Синие!!!

— Ни синего, ни красного, ни крепленого не надо! Во-он!

Так, что там было дальше? Значит, я допрашивал пленных. Я перед ними красноречием блистал. «Служивые! — ораторствовал я. — Даю честное благородное слово красного комиссара: отпущу всякого, кто даст правдивые показания! Как общаться через портрет-телефон с Бароном? Что это за ерундовина в пакете и как ею пользоваться?» А офицеры шушукались, Переглядывались. Полковник, багровея, кричал: «Все равно, кроме меня, как старшего здесь по званию, никто ничего не знает! А я говорить не буду! Пытайте меня! Мучайте! Рубите! Колите! Режьте! Бейте! Батогами, шомполами, розгами, плетками…» Карась потирал руки. Огоньков презрительно усмехался. А я взорвался: «А кожаных трусиков тебе не надо, мазохист проклятый! А ну заткнись, герой! Хотите, чтобы я вас расстрелял всех? И очень просто. Быстро признавайтесь, как пользоваться артефактом!» И крутил в руках многогранный кристальный шарик — этот самый артефакт…

— Василий Иванович!

— Нет, я сейчас буду зверствовать, вы меня вынудили! Отвали…

Бац!

Глаза мои открылись сами собой. Анку-пулеметчицу, потиравшую вспухшую от затрещины руку, оттеснил от кровати Петька. Как безумный он прыгнул на меня и схватил за грудки.

— Перестань трясти своего командира! — возмутился я. — Самое главное не дали вспомнить — как пользоваться проклятущим артефактом! Долго мне теперь очередного озарения ждать? Перестань трясти, я тебе приказываю! Где ты видишь на мне табличку «перед употреблением взбалтывать»?

— Синие, Василий Иванович! — заорал мне в лицо Петька. — Батальон к станции подходит! Что делать-то?

— Какие синие? Что значит — синие?

Анка, Петька и Огоньков-Фурманов переглянулись.

— Ну противник наш… — жалостливо глядя на меня, объяснил Петька. — Синегвардейцы. Синяки!

— А-а… противник, — забормотал я, не особенно вдумываясь в то, что услышал. — Что делать, спрашиваете. Без комдива с каким-то жалким батальоном справиться не можете? Спустите на них пару эскадронов, а следом отправьте пару бойцов с вениками и совочками. Пусть сгребут в мусорную кучу что от батальона этого несчастного останется…

— Нет никаких эскадронов! — вклинился голос Огонькова. — Вы сами, Василий Иванович, разогнали дивизию по лугам, чтобы не шумели под окном! А Петька-дурак еще коней наших прогнал пастись! Что делать?

— Погибли мы! — причитал Петька.

— Как это — погибли? — мгновенно отрезвел я. — Совсем, что ли, погибли?

— Совсем! — со слезой подтвердил мой ординарец. — Синие нас сейчас на лоскутки порежут штыками!

— Кто порежет?

— Я тебе еще одну плюху залеплю! — басом рявкнула Анка-пулеметчица. — Небось снова нажрался? Вон и бутылка пустая валяется! Синие! Синяя гвардия! Синегвардейцы! Синяки чертовы — вот кто! Проснись наконец!

— Постой, как же… — залепетал я. — Не синяя, а бе… Ой, мама…

Я снова схватился за голову.

— Синяя гвардия! — торопливо просвещал меня Огоньков-Фурманов. — Царские войска! Враги революции! Синее движение! Под командованием синего генерала Распутина.

— Кого?!

— Григория Распутина! Того самого! Которого царь жаловал дворяндтвом и присвоил титул защитника Отечества и Престола!

— Его же уби… Ой, мама!

— Кого убили? — вытаращились на меня Петька, Анка и политрук. — Генерала или царя?

— И того и другого… — промямлил я. — Так было, кажется… Что же это происходит? Где я? Что это? На самом деле параллельный мир? Альтернативная действительность? А вы… то есть мы? Мы… какого, извините, цвета?

Мой взгляд скользнул по желтому банту на кожанке Огонькова-Фурманова, по желтой косынке Анки-пу-леметчицы, по желтой звезде на шлеме Петьки.

— Желтые… — выдавил я.

— Ну да, ну да! — тряс меня за рукав Петька. — Желтая армия! Великая Августовская революция! Наш вождь матерый человечище Троцкий!

— А… Ленин?..

— Ленин? Какой Ленин?

— Если вы имеете в виду товарища Ульянова, — сказал Огоньков-Фурманов, —так он оказался жидкого замесу и, не оправдав доверия товарищей, укатил во Францию, теоретик тонконогий. Хотя поначалу подавал большие надежды. Да-с, в наше бурное время такой поворот совсем не исключен. Не-эт, наш вождь Давидыч не таков!

— Василий Иваныч, — застонал Петька. — Василий Иваныч, дорогой, приходи скорее в себя! Не время комедию ломать!

— Желтая армия… — повторил я, хотя больше всего мне хотелось попросить: «Позовите, пожалуйста, санитаров…»

— Да! — громыхнула Анка. — Как в нашей боевой песне поется: «И от тайги до британских море-эй Желтая армия всех сильней! Так пусть же Желта-ая! Сжимает яростна-а!..»

— Да чего с ним разговаривать! — закричал, замахал руками Огоньков-Фурманов. — Все, пропали мы! Кончился наш комдив! Нет больше легендарного Чапая! Свихнулся Чапай!

— Неправда! — надрывно запротестовал Петька. — Василий Иваныч, родненький, скажите, что вы шутите! Скажите, что вы сейчас встанете, гикнете, шашкой своей свистнете по воздуху и всех нас спасете!

Я помотал головой. Так, хватит. Как бы там ни было, а жить я еще хочу. Выпутываться надо. Плевать на эту дикую путаницу с цветами и ожившими историческими личностями! Плевать!

— Где ваши синие?! — закричал я, кидаясь к окну. — Сейчас я их… Я из них шницель сделаю, честное желтое слово!

— Василий Иваныч вернулся! — в один голос завопили трое подопечных.